Когда Лиза поступила в университет, ее отец – руководитель одной из фирм в райцентре заранее снял квартиру для дочери. Девушке хотелось поскорее начать самостоятельную жизнь, поэтому приехала за несколько дней до начала учебы. Чтобы все рассмотреть, адаптироваться. Отец посоветовал Лизе подселить к себе какую-нибудь девушку, чтобы им с матерью спокойнее было.
Сколько раз уже Елизавета приходила на лекции, присматривалась к девушкам, которые ищут квартиру, но ни одна ей не подходила, слишком яркие и самоуверенные попадаются. Ей бы найти простую сельскую девушку, застенчивую, робкую, рядом с которой Елизавета выглядела бы королевой, притягивая к себе восхищенные взгляды мужчин.
Вот и сейчас несколько студенток остановилось у доски объявлений, как вдруг к ним подсоединилась небольшая худенькая девушка с тяжелой сумкой в руках. «Квартиру ищете?» – спросила Лиза.
Девушка кивнула, и не успела что-то сказать, как Лиза схватила ее за руку потащила:
«Вон видишь, такой красивый, новый дом? Близко к учебе, правда? Хочешь со мной жить? Квартира комфортная, так что не раздумывай!» – тараторила Елизавета так, словно они давно знакомы с Натальей, так звали незнакомку.
Они несли большую сумку новой соседки, а у Лизы на душе было легко, потому что нашла то, что хотела.
Наталья из деревни, значит, кухней и порядком в комнате будет заниматься она. Лиза не привыкла к такому. С тех пор как мать заболела, в доме появилась горничная, безупречно исполнявшая свои обязанности. Правда, мать не раз спорила с отцом, что следует дочь подключать к труду, но он обожал свое чадо и будто не слышал слов жены.
В первый день учебы Наталья надела скромный костюмчик, который сшила своими руками. Лиза с утра крутилась у зеркала, подбирая гардероб, пока не остановилась на изящном красном платье с открытым декольте. В тон ему накрасила губы, понацепляла украшений, удовлетворенно причмокнула: «Что ж, можем идти!». Потом, минуту подумав, достала из шкатулки брошь: «Возьми. Я люблю делать подарки», – сказала. И, увидев удивление в глазах Натали, сама прикрепила брошь к костюмчику.
Хоть Наталья была из малоимущей многодетной семьи, а Елизавета – единственная дочь богатых родителей, все же они как-то сразу сошлись между собой. Лиза действительно заходила в кухню только поесть, готовила Наталья. Но это приносило ей удовольствие, ведь еще в третьем классе уже лепила с мамой вареники, начиняла рулетики сыром, жарила блины на завтрак. Это было самое быстрое, чем мать могла накормить пятерых детей. А еще, кроме уроков, у старшей дочери были свои обязанности: кормила малышей, учила говорить, укачивала, меняла подгузники.
Сейчас Наталья очень скучала по братикам и сестричкам. Когда уезжала домой на выходные, покупала на стипендию скромные подарки. Потом рассказывала Лизе, как они радовались, расцеловывая ее, а мать просила не тратить денег на мелочи, а лучше что-то купить себе. Наталья, прижавшись к матери, говорила: «Но ведь из таких мелочей складывается наша жизнь, Да, мамочка?».
Как-то Лиза спросила: «Наверное, это хорошо, когда у тебя есть братья и сестры. Но скажи, Наташка, как родители твои дом между всеми делить будут?». Наталья смутилась, она не ждала такого вопроса и, если честно, не задумывалась над этим. «Однажды судьба сама расставит все по местам. Главное, чтобы все здоровы были», – ответила. Лиза захохотала: «Ты что, веришь в судьбу? По-моему, это не она, а мы должны судьбой управлять», – сказала Лиза, вытирая слезы от смеха. «Ты знаешь, а я почему-то верю в судьбу. Бывает, планируешь одно, а случается так, как должно случиться», – возразила Наталья.
Она заметила, что Лиза часто что-то пишет в толстой тетради. Знала точно, что это не студенческая тетрадь. «Должно быть, Елизавета ведет дневник», – как-то мелькнула догадка. Лиза как раз вышла на улицу, а Натали решила заглянуть в тетрадь. Каждая строчка в нем удивляла девушку. Оказывается, не на прогулку выходит Лиза, а на свидание.
Ее парня звали Роман. Черноволосый, высокий, с мушкой на правой щеке, делает пробежку неподалеку от их дома. Носит черный спортивный костюм фирмы «Адидас» и белые кроссовки. Наверное, Лиза сильно влюблена в него, даже начала писать лирические стихи. Дневник заинтересовал Наталью, она стала украдкой заглядывать в него, не зная, что на самом деле у Лизы никого не было, а Роман – вымышленный персонаж, о котором она мечтала.
Как-то Елизавета снова вышла из дома. Наташе стало грустно, и она решила пойти в студенческую библиотеку. Навстречу ей шел стройный высокий юноша с большим букетом роз. Девушка задумалась, откуда она знает его? И моментально сообразила. Это же Роман, парень Лизы! Спешит к ней на свидание. Но почему в его глазах какое-то сожаление и отчаяние?
«Здравствуйте», – неожиданно вырвалось у Натали.
Парень остановился. Удивленно взглянул на нее. «Вот, возьмите, – протянул ей букет. Не выбрасывать же такую красоту. Для кого были эти цветы изменила мне», – на одной ноте просрочил юноша.
Наташа, всегда такая скромная и нерешительная, преградила парню путь. Была уверена, что это возлюбленный Лизы. Подруга настолько подробно его описала, что девушке казалось, что уже знакома с ним. Вьющиеся волосы, с мушкой на правой щеке, в спортивном костюме фирмы «Адидас» – все так и есть. «Лиза уже вышла из дома и заждалась вас».
Горькая усмешка исказила лицо парня. «Что-то вы напутали, девочка. Впрочем, это уже не имеет значения. Приглашаю вас на кофе. Как вас зовут, такую сердобольную?», – спросил. «Наталья», – растерянно ответила девушка. – А вас?». «А я Роман». Наталья, словно завороженная, смотрела на незнакомца. Уже и забыла, что собралась идти в библиотеку. Робко взяла его за руку.
Легкая лирическая мелодия в баре слегка развеяла Романа. Он разговорился. Стал рассказывать о себе. Сам из села, из многодетной семьи. Работает. Хотел создать семью с любимой девушкой, но, к сожалению, она изменила ему с лучшим другом.
«Что ж, Наташенька, жизнь на этом не заканчивается. Такая приятная музыка, не хочется говорить о грустном. Давай потанцуем», – сказал Роман с улыбкой.
Лиза уже заждалась Наталью. Где она так долго? Когда Наталья зашумела ключом в замке, строгим тоном спросила: «Где ты была?». Наталья лукаво улыбнулась: «На случайном свидании. С красивым парнем в костюме фирмы «Адидас» и мушкой на правой щеке. Романом его зовут». Лиза покраснела, у нее задрожали губы. «Ты что, насмехаешься надо мной? Дневник мой читаешь? Отвечай!».
Она стала тормошить Наталью за худенькие плечи. Девушка не хотела признаваться, что читала дневник. В конце концов, при чем тут это? Они и сама ошарашена от сложившейся ситуации. Но Роман ей понравился. И хоть уверена, он еще не забыл ту, другую, все же согласилась встречаться.
Вскоре Наталья все рассказала Роману. Начиталась фантазий подруги и поверила в них, а когда увидела Романа, показалось, что давно его знает. Роман весело смеялся: «Забавная ты, Наташенька, и какая-то такая… Ну, не такая, как все», – сказал он и поцеловал.
Елизавета не радовалась за подругу. Напротив, ее злила сияющая улыбка Наташи, когда она возвращалась со свидания.
Однажды Наталья застала Лизу в слезах. «Что случилось, подруга?», – спросила. «Какая я тебе подруга? Что ты себе вбила в голову? Посмотри на себя, деревенщина несчастная! Кому ты такая нужна? Думаешь, я поверила, что у тебя есть этот Роман? И зачем я притащила тебя к себе? Видеть тебя не хочу!» – забилась в истерике Елизавета.
Наталья заколебалась. Ей бы напомнить, что за квартиру она тоже оплачивает, убирает, готовит, так в чем она виновата? Но выяснять ничего не стала и через несколько дней перебралась на другую квартиру, которую подыскал Роман. Своей чистой любовью, простотой и добротой девушка зажгла искру в его сердце. Когда Наталья закончила учебу, молодые сыграли свадьбу. Роман открыл свой бизнес и ему нужен надежный и мудрый бухгалтер, как его возлюбленная.
Недавно в скверике, где озорно журчит фонтан, Наталья встретила Елизавету. Изысканно одета, на высоком каблуке, с безупречным макияжем, а в глазах пустота и печаль.
«Прости, что обозвала тебя деревенщиной. Когда ты ушла, я скучала. Плакала. Вспоминала твои вареники, борщ и запеканку. Вижу, ты счастлива с Романом, пополнения ждете. А я, к сожалению, до сих пор одна. Вроде и есть все, а на самом деле ничего нет», – едва слышно сказала Лиза.
Наталье в этот миг почему-то стало жаль эту красивую даму. В голове созрела идея: «Будешь крестной нашей девочке? Елизаветой ее назовем». Теплая улыбка заискрилась на лице Лизы, из глаз невольно скатилась слеза: «Конечно, я буду. Спасибо тебе, Наташенька!».
Мы — случайные попутчицы. И
едем ночным поездом в Москву. И уже познакомились, наговорились. Ведь бывает
так, что как-то сразу веришь случайному человеку и приоткрываешь ему дверцу
своей души, вот так и у нас с Даной случилось… Симпатичная женщина. Не сказать,
что красивая, но мне нравятся такие лица, — глубокий внимательный взгляд
темно-карих глаз, светлые волосы и постоянно меняющееся выражение лица, за которым
так любопытно наблюдать. Но вот уже легли спать… но не спим. Ну, ладно — мне… беспокойные
думки о предстоящем, но она-то чего? Вроде бы впереди у неё никаких проблем, едет
в гости к успешной подруге, чтобы просто походить по театрам, но вот… В одиночестве
сидит в нашем двухместном купе подо мною, и мне как-то неудобно от этого и даже
совестно, — бросила, мол, меня, а сама… И о чем думает? Спросить? Нет, не буду.
Может, как раз о том, о чём начала рассказывать, но махнула рукой и замолчала.
Да, наверное… и наверное, это я спугнула её наметившееся откровение нетактичным
вопросом. И всё же спущусь, спрошу.
— И почему не спим? –
взглянула на неё, поправляя сползшее одеяло.
И присела напротив,
отодвинула шторку окна, за которым замелькали пригородные огоньки очередной
станции с висящей над ними огромной луной.
— Ой, — встрепенулась она,
— луна-то какая!
— Да-а, огромная. Да еще
этот жёлтый ореол вокруг…
— А ты знаешь, что я –
богиня луны? – мило улыбнулась Дана: — Ну, не я, а только имя Дана или Данута…
— Так может, твоё имя
предполагает некую связь с этим таинственным ночным светилом, поэтому и не
спишь?
— Да нет. Просто мечется в
голове прошлая жизнь и всё думается, думается…
И замолчала… Нет, не стану
её торопить, а тоже «просто» скажу:
— Ничего удивительного. Я
тоже этим занимаюсь. И часто. Так что…
— Ну, ты часто, а со мной
такого почти не бывало… до некоторых пор. Всё идет… — и взглянула на медленно
проплывающие за окном огни перрона: — Всё вроде в моей жизни идет теперь
тихо-мирно, с мужем живём вполне счастливо, дети подрастают, учатся нормально,
так что печалиться вроде бы не о чем. — И кивнула на луну: — Ой, и впрямь!
Какая же не только огромная, но и красивая с этим ореолом! – И предложила:
— Может, на перрон выйдем?
Вышли. Стоянка поезда
пятнадцать минут, поэтому прошлись вдоль вагонов, зашли в вокзал, подошли к
буфету. Я купила плитку шоколада, а она обернулась ко мне:
— Может, взять к твоему
шоколаду вон ту маленькую бутылочку коньяка? Разопьём, — улыбнулась, — и тогда
сразу уснём.
Я пожала плечами, а она
уже протянула продавцу деньги.
И снова над шторкой за
окном потянулась темная полоса, в которую иногда краешком вплывала луна, а
потом неожиданно уплывала.
— Знаешь… — Дана помолчала,
посмотрела на меня: — Почему-то начинаю часто возвращаться в прошлое, хотя и
упрекаю себя: ну, зачем это делаешь, зачем ворошишь то, чему пора забыться,
истлеть? Но вот…
И моя «лунная богиня» в
огорчении хлопнула ладонями по краешку стола. Я же промолчала, по опыту зная,
что вослед за таким экспрессивным вопросом непременно последует откровение.
— Я встретила его в
девятнадцать лет. И вот так же, в поезде, когда ехала навестить маму… (Открыла
бутылочку, налила понемногу в бумажные стаканчики коньяка.) Да нет, не
влюбилась сразу, но было в Тольке нечто такое, что меня сразу подтолкнуло к
нему и даже… (Я развернула шоколадку, разломала на дольки, кивком предложи ей взять,
но вроде бы она не заметила моего жеста.) И не только подтолкнуло, а даже подчинило.
Потом-то и сама не раз думала: ну, почему, почему?.. Говоришь, судьба?.. А-а, шутишь. Ну, тогда…
тогда давай вначале выпьем за встречи, которые были и будут для нас
счастливыми. (Выпили по глотку.) А в то время я училась в медицинском
техникуме, жила в общежитии, деньги, которые мама давала, часто тратила на
разные кофточки-безделушки-украшения, поэтому зачастую за день съедала только
пару булочек да бутылку молока и была, что называется, кожа да кости, но вот… (Отпила
еще глоток.) Знаешь, как бывает на первых порах? Свидания, обещания,
комплименты… Да нет, я же тебе сказала, что была худющая и ни лица, ни фигуры,
а вот он… (Отломила от дольки маленький кусочек, бросила в рот.) До него-то у
меня ни-икого не было. А уже девятнадцать. А уже подруги замуж выходят. А я что
же? Так никому и не нужна?.. даже для просто так? (Улыбнулась.) Вот и внушила
себе: значит, я – никудышная. А тут – он, да еще с комплиментами… А с такими:
глаза, мол, у тебя красивые, руки ласковые, да и ножки – ничего. Ну, как было
не ответить на всё это, как не соблазниться на предложение переехать в его
однокомнатную квартиру? Вот и переехала… Нет, маме ничего не сказала, она о нём
— только потом, когда… Нет, о «потом» тебе еще рано, так что слушай дальше.
Ведь будешь?.. То-то же. Но пока давай-ка еще по глотку… из одноразовых. (Снова
улыбнулась, но печально.). И началась наша… как говорят, совместная жизнь. И
первая неделя была вроде как медовый месяц, — он уходил на работу, я – в
техникум, но к его возвращению всегда старалась приготовить что-либо
вкусненькое… простенькое, но вкусненькое, чтобы ему угодить. И ему это
нравилось. Нравилось и то, что стирала его рубашки, гладила, приводила в
порядок запущенную квартиру. В общем, его вполне устраивало то, как забочусь о
нём. (И Дана замолчала. Потом наклонила почти пустой стаканчик, протянула руку
к бутылочке… но нет, не притронулась к ней.) А на третью неделю наш «медовый
месяц» стал мне казаться… (И всё же налила в стаканчики коньяка.) В общем,
начал Толя на меня покрикивать… А потому, что из-за начавшейся практики в
больнице иногда не успевала что-либо ему приготовить. Да и вообще… (Взглянула в
тёмное окно, неожиданно широко улыбнулась.) Ой, смотри, снова луна в окошке! Никак
не хочет от поезда отставать. Правда, смотрит на нас только краешком глаза. (И
раздвинула шторки.) Но всё равно так таинственно освещает поле и вон те
березки! (Полюбовалась с минуту, задёрнула шторки.) Короче. Стала я замечать за
Толькой неприятное… А вот такое. Всё чаще стал приходить домой под хмельком,
каждый раз оправдываясь тем, что у какого-то приятеля был на дне рождения, а
когда понял, что перестаю верить в такие частые «дни рождения», то просто стал
приносить бутылки с пивом домой… а иногда и с водкой. (Глотнула коньяка.) Думаешь,
наверное, что я тоже не против выпить, да? (И почти рассмеялась.) Нет, не пью. Но
иногда вот так… понемногу… (И почему-то схватила обертку от шоколадки, смяла её
и, не найдя куда выбросить, сунула в пустой стакан от чая.) Да нет, пьяницей он
не был, а просто делал это слишком часто, а когда я пробовала упрекать, то
сначала помалкивал, а потом… и довольно скоро стал покрикивать. И делал это
грубо, с каким-то непонятным озлоблением, а однажды… (Дана встала, шагнула к
двери, постояла спиной ко мне, но резко обернулась.) А однажды бросил мне,
когда снова попыталась его упрекнуть: «Замухрышка! Лучше б помалкивала. И кому
ты нужна такая!» (Вскинула к лицу руки, застыла.) А что я? Когда, услышала в
первый раз, то, конечно, обиделась и даже разревелась, а потом… (Снова села,
откинулась к спинке сиденья.) Понимаешь в чём дело… Если бы я раньше мнила себя
привлекательной, то услышать такое было б неожиданностью, но ведь я никогда не
считала себя симпатичной, поэтому утёрла слезы и решила: а чего ты
обижаешься-то, разве не знала о себе такого раньше? Ну, да, замухрышка, и надо
жить с этим, а не обижаться… и даже радоваться, что нашелся человек, которому
ты нужна, поэтому забудь обиду и благодари своего Толю за то, что терпит
тебя… такую. (И Дана замолчала, прикрыла
глаза. Ждёт, о чем спрошу? Нет, не будет вопроса, пусть сама…) Вот и терпела,
когда в очередной раз слышала. И по-прежнему так же стирала, готовила, ходила в
магазин… А что он? Он всё так же, приходя с работы, выпивал пару бутылок пива,
ужинал, ложился на диван и-и всё… Да, согласна, мне тоже видеть всё это было
тошно, да еще с сознанием не сметь упрекать в том, что я для него – лишь
домработница, которую он поит-кормит… Да-да, однажды и такое услышала:
«Домработница ты неплохая, и я тебя неплохо за это пою-кормлю.» (Встала,
постояла, потом села, оперлась о столик, слегка наклонилась.) И как ты думаешь,
каково мне было вот так жить?.. Пожимаешь плечами. Тогда сама отвечу: а хреново
было жить. И настолько, что и теперь никак не выветрится то житьё-бытье… А вот как
закончилось. (И она разлила по стаканчикам оставшийся коньяк, но пить не стала.)
В тот… последний месяц нашей совместной жизни, он несколько раз поздно
возвращался, а когда спрашивала «почему?», отвечал, похихикивая, что, мол,
работы стало слишком много. Ну, много так много, бывает. А однажды пришла домой
раньше обычного, открыла дверь, вошла в коридор и услышала, что Толя говорит с
кем-то по телефону… нет, не говорит, а воркует, как со мной… когда-то. Ну,
постояла немного… ведь неудобно же подслушивать?.. потом вошла в комнату, а он…
Он даже и не попытался закончить разговор… А что ты так удивлённо смотришь? (Рассмеяласьь…
но наигранно, фальшиво.) Смотришь так же удивлённо, как я тогда… на него. И он
понял, о чем молча спрашиваю: «Чего вылупилась? – выкрикнул — Да, есть у меня
другая… другая и красивая, а ты… Ты пока живи у меня, я тебя не гоню. Живи и терпи,
раз никому не нужна, кроме меня.» (Встала, снова шагнула к двери, словно
пытаясь вырваться из нашего замкнутого пространства, пропитанного её рассказом,
но села.) И знаешь, на эти его слова во мне вдруг что-то вспыхнуло, и я
выкрикнула: «Нет! Я нужна, нужна! Себе нужна!» И это моё… было неожиданным для
меня! (Отвернулась от меня к окну, посмотрела в темноту ночи.) И когда поселилось
во мне такое, как долго таилось, вызревало, чтобы вот так вырваться? И теперь
не знаю ответа на эти вопросы… (Её тёмные глаза опять были передо мной.) А
тогда выбежала из квартиры, села на первый попавшийся автобус… и уж не помню как,
но оказалась у реки, на мосту. Помню, что вечерело, и вода была темная-тёмная! Да
еще туман наползал, холодно становилось, а я стояла, вцепившись в перила,
смотрела на эту почти черную воду и рыдала… Да нет, не было у меня мыслей о
том, чтобы прыгнуть туда, а вот возвращаться к Тольке не хотела… не могла!.. а
что делать не знала. (Снова раздвинула шторки, чуть ближе придвинулась к окну,
за которым луна смотрела на нас уже не «краешком глаза», а большим ярким шаром катилась
над полем, над темной полосой леса.) Нет, и всё же бывает она, — судьба. (Задернула
шторки, взглянула на меня и в её темно-карих глазах блеснул отраженный лунный
свет.) А вот почему так решила. Когда
стояла тогда вот так… рыдая и глядя на темную воду, то вдруг услышала:
«Девушка, может я могу чем-либо Вам помочь?» От неожиданности вздрогнула,
обернулась. Парень стоит. Стоит и смотрит тревожно. Потом достаёт носовой
платок, протягивает: «Кажется, — и чуть улыбается, — у Вас лицо… в капельках
росы.» В капельках росы. (Повторила и так светло, радостно улыбнулась, что и я…)
Ты знаешь, ведь бывает так, что с первого слова, взгляда веришь человеку, вот и
я тогда… из-за этих его слов как-то сразу доверилась ему: «Да, помогите. А то
не знаю, как отсюда к трассе выйти, к автобусу.» (Поезд остановился. За окном
вместо луны размыто засветились огни перрона и Дана кивнула на дверь.) Может
снова выйдем? (И вышли. Прошлись, остановились над клумбой, от которой исходил
тонкий пряный аромат каких-то невидимых нам цветов.) Какой аромат удивительный!
(Она глубоко вдохнула, закрыла глаза.) Не знаю, как у тебя, а у меня обоняние
сильное и часто доставляет столько неприятных минут!.. когда чем-либо… а вот
когда так, как сейчас! (Еже раз вдохнула.) И Антон знает об этом, поэтому и
дарит цветы… Ну да, он, мой муж, который тогда, на мосту… О нет, далеко не
сразу мы… В тот вечер я призналась ему, что идти мне некуда… Нет, не всё
рассказала, да он и не расспрашивал, а просто отвёл меня к матери и сказал:
«Принимай, мама, новую квартирантку.» И я стала у неё жить… Нет, что ты! Жила
квартиранткой, а с Антоном стали встречаться, ходить в кино… Да, потом всё же
рассказала ему о Тольке, и знаешь, он еще чаще стал говорить мне что-то
приятное о моей внешности, характере и даже привычках, а через полгода
предложил «руку и сердце», сказав при этом: «Только давай еще немного подождём,
хочу поднакопить денег и купить квартиру.» (И тут мы услышали объявление об
отправлении нашего поезда и, поспешая, направились к вагону.) Да, ты права, мой
Антон разумный человек, но вот что меня последнее время мучило, возвращая в то
самое прошлое, о котором я – тебе… (И снова сидим за столиком, но она пока молчит,
словно заново обдумывая то, что хочет сказать.) И мучило вот почему. (При
скупом свете купе показалось, что глаза её стали совсем чёрными.) Ни-икак не
находила ответа на вопросы, которые с некоторых пор стала себе задавать: ну
почему так обречённо подчинялась Толе, почему так безропотно принимала его
слова: ты некрасивая, ты глупая, тебя не будут любить, кому ты нужна такая…
Почему? Может, ответишь?.. Да, да, может и родители не так воспитали… ага,
слишком подавляли, было такое, а потом еще и Толя… Вот-вот, такое подавление с
их стороны и внушаемое от Тольки… (Она
грустно улыбнулась, но выпрямилась, стряхнула улыбку.) Но ведь всё же поняла тогда,
когда выкрикнула: я себе нужна, себе! И потому поняла… вернее, не столько
поняла, сколько почувствовала, что от всего этого могу стать безразличной не
только к себе, но и ко всему, а это значило… И мой Антон тоже увидел это во мне,
поэтому стал говорить совсем другие слова, нежели Толя. (Заглянула в стаканчики.)
Так давай — по последнему глотку за то, чтобы… (Чокнулась с моим.) Чтобы с нами
всегда был хотя бы один человек, который поверит в мои… в твои силы и поможет выбраться
из любой мучительной ситуации! Согласна?
— Да, конечно, моя лунная
богиня. (Допили коньяк, взяли по дольше шоколада.) Рассказанное тобой весьма
интересно и будит размышления, которые… А, впрочем, хватит размышлений, пора
спать. — Я встала, невольно взглянула в темноту окна: — Смотри! А луна-то стала
еще ярче!
— Ой, и впрямь! – И так
светло улыбнулась! — Только жаль, что уплывает от нас.
— Вправо уплывает, –
почему-то прозаично пояснила я: — А значит, наш поезд поворачивает налево. – Но
тут же спохватилась: — Ах, лунная моя Дана-Данута, не огорчайся! Будет для тебя
еще много лун таких же больших и ярких! А как же иначе… для богини луны?
P. S.
Через месяц она позвонила:
— Слушай… — и помолчала: –
Вот, смотрю на такую же луну, как тогда, в поезде, и вспоминаю, как мы с тобой…
И захотелось извиниться… А вот за что. Ты уж прости меня, что тогда вот так,
вдруг и выплеснула на тебя наболевшее… Да нет, не успокаивай, я знаю, как это бывает…
Кстати, а луна и сейчас висит прямо передо мной, и такая красиво-загадочная!..
Так вот, вроде бы и стараешься не переживать за чужие беды, но зачастую они так
входят в сердце, что потом… Согласна? Вот поэтому и прошу прощения, что
эгоистично обременила тебя своим… тем, что не давало покоя. А еще благодарю,
что, выслушала и вроде как освободила меня от того, что мешало жить.
И я, сообразив не обронить
неискренних слов, приняла её извинение, — значит оно ей необходимо! – ибо давно
поняла, что мы, люди, словно сообщающиеся сосуды, и если тот, кто рядом
переполняется, то просто необходимо подставить… принять от него то, что мешает жить.
И пусть ему от этого станет хотя бы немного легче. Да и не только ему, но и мне.
Этот рассказ надолго выбил меня из колеи… Прочтите до конца, не пожалейте времени. Возможно, он крепко и навсегда утвердит вас в мысли, что жить надо здесь и сейчас…
У мамы в серванте жил хрусталь. Салатницы, фруктовницы, селедочницы. Все громоздкое, непрактичное. И ещё фарфор. Красивый, с переливчатым рисунком цветов и бабочек.
Набор из 12 тарелок, чайных пар и блюд под горячее.
Мама покупала его еще в советские времена, и ходила куда-то ночью с номером 28 на руке. Она называла это: «Урвала». Когда у нас бывали гости, я стелила на стол кипенно белую скатерть. Скатерть просила нарядного фарфора.
— Мам, можно?
— Не надо, это для гостей.
— Так у нас же гости!
— Да какие это гости! Соседи да баб Полина…
Я поняла: чтобы фарфор вышел из серванта, надо, чтобы английская королева бросила Лондон и заглянула в спальный район Капотни, в гости к маме.
Раньше так было принято: купить и ждать, когда начнется настоящая жизнь. А та, которая уже сегодня — не считается. Что это за жизнь такая? Сплошное преодоление. Мало денег, мало радости, много проблем. Настоящая жизнь начнется потом.
Прямо раз — и начнется. И в этот день мы будем есть суп из хрустальной супницы и пить чай из фарфоровых чашек. Но не сегодня.
Когда мама заболела, она почти не выходила из дома. Передвигалась на инвалидной коляске, ходила с костылями, держась за руку сопровождающего.
— Отвези меня на рынок, — попросила мама однажды.
Последние годы одежду маме покупала я, и всегда угадывала. Хотя и не очень любила шоппинг для нее: у нас были разные вкусы. И то, что не нравилось мне — наверняка нравилось маме. Поэтому это был такой антишоппинг — надо было выбрать то, что никогда не купила бы себе — и именно эти обновки приводили маму в восторг.
— Мне белье надо новое, я похудела.
У мамы хорошая, но сложная фигура, небольшие бедра и большая грудь, подобрать белье на глаз невозможно. В итоге мы поехали в магазин. Он был в ТЦ, при входе, на первом этаже. От машины, припаркованной у входа, до магазина мы шли минут сорок. Мама с трудом переставляла больные ноги. Пришли. Выбрали. Примерили.
— Тут очень дорого и нельзя торговаться, — сказала мама. — Пойдем еще куда-то.
— Купи тут, я же плачу, — говорю я. — Это единственный магазин твоей шаговой доступности.
Мама поняла, что я права, не стала спорить. Выбрала белье.
— Сколько стоит?
— Не важно, — говорю я.
— Важно. Я должна знать.
Мама фанат контроля. Ей важно, что это она приняла решение о покупке.
— Пять тысяч, — говорит продавец.
— Пять тысяч за трусы?????
— Это комплект из новой коллекции.
— Да какая разница под одеждой!!!! — мама возмущена.
Я изо всех сил подмигиваю продавцу, показываю пантомиму. Мол, соври.
— Ой, — говорит девочка-продавец, глядя на меня. — Я лишний ноль добавила. Пятьсот рублей стоит комплект.
— То-то же! Ему конечно триста рублей красная цена, но мы просто устали… Может, скинете пару сотен?
— Мам, это магазин, — вмешиваюсь я. — Тут фиксированные цены. Это не рынок.
Я плачу с карты, чтобы мама не видела купюр. Тут же сминаю чек, чтобы лишний ноль не попал ей на глаза. Забираем покупки. Идем до машины.
— Хороший комплект. Нарядный. Я специально сказала, что не нравится, чтоб интерес не показывать. А вдруг бы скинули нам пару сотен. Никогда не показывай продавцу, что вещь тебе понравилась.
Иначе, ты на крючке.
— Хорошо, — говорю я.
— И всегда торгуйся. А вдруг скинут?
— Хорошо.
Я всю жизнь получаю советы, которые неприменимы в моем мире. Я называю их пейджеры. Вроде как они есть, но в век мобильных уже не надо.
Читать также: «Нужно копить деньги и все делать качественно” — это незыблемые родительские истины… позавчерашнего дня.
Однажды маме позвонили в дверь. Она долго-долго шла к двери. Но за дверью стоял терпеливый и улыбчивый молодой парень. Он продавал набор ножей. Мама его впустила, не задумываясь. Неходячая пенсионерка впустила в квартиру широкоплечего молодого мужика с ножами. Без комментариев. Парень рассказывал маме про сталь, про то, как нож может разрезать носовой платок, подкинутый вверх, на лету.
— А я без мужика живу, в доме никогда нет наточенных ножей, — пожаловалась мама.
Проявила интерес. Хотя сама учила не проявлять. Это было маленькое шоу. В жизни моей мамы было мало шоу. То есть много, но только в телевизоре. А тут — наяву. Парень не продавал ножи. Он продавал шоу. И продал. Парень объявил цену. Обычно этот набор стоит пять тысяч, но сегодня всего 2,5. И еще в подарок кулинарная книга. «Ну надо же! Еще и кулинарная книга!» — подумала мама, ни разу в жизни не готовившая по рецепту: она чувствовала продукт и знала, что и за чем надо добавлять в суп. Мама поняла: ножи надо брать. И взяла.
Пенсия у мамы — 9 тысяч. Если бы она жила одна, то хватало бы на коммуналку и хлеб с молоком. Без лекарств, без одежды, без нижнего белья. И без ножей. Но так как коммуналку, лекарства ,продукты и одежду оплачивала я, то мамина пенсия позволяла ей чувствовать себя независимой. На следующий день я приехала в гости. Мама стала хвастаться ножами. Рассказала про платок, который прям на лету можно разрезать. Зачем резать платки налету и вообще зачем резать платки? Я не понимала этой маркетинговой уловки, но да Бог с ними. Я знала, что ей впарили какой-то китайский ширпотреб в нарядном чемоданчике. Но молчала. Мама любит принимать решения и не любит, когда их осуждают.
— Так что же ты спрятала ножи, не положила на кухню?
— С ума сошла? Это на подарок кому-то. Мало ли в больницу загремлю, врачу какому. Или в Собесе, может, кого надо будет за путевку отблагодарить…
Опять на потом. Опять все лучшее — не себе. Кому-то. Кому-то более достойному, кто уже сегодня живет по-настоящему, не ждет.
Мне тоже генетически передался этот нелепый навык: не жить, а ждать. Моей дочке недавно подарили дорогущую куклу. На коробке написано «Принцесса». Кукла и правда в шикарном платье, с короной и волшебной палочкой. Дочке — полтора годика. Остальных своих кукол она возит за волосы по полу, носит за ноги, а любимого пупса как-то чуть не разогрела в микроволновке. Я спрятала новую куклу.
Потом как-нибудь, когда доделаем ремонт, дочка подрастет, и наступит настоящая жизнь, я отдам ей Принцессу. Не сегодня.
Но вернемся к маме и ножам. Когда мама заснула, я открыла чемоданчик и взяла первый попавшийся нож. Он был красивый, с голубой нарядной ручкой. Я достала из холодильника кусок твердого сыра, и попыталась отрезать кусочек. Нож остался в сыре, ручка у меня в руке. Такая голубая, нарядная.
— Это даже не пластмасса, — подумала я.
Вымыла нож, починила его, положила обратно в чемодан, закрыла и убрала. Маме ничего, конечно, не сказала. Потом пролистала кулинарную книгу. В ней были перепутаны страницы. Начало рецепта от сладкого пирога — конец от печеночного паштета. Бессовестные люди, обманывающие пенсионеров, как вы живете с такой совестью?
В декабре, перед Новым годом маме резко стало лучше, она повеселела, стала смеяться. Я вдохновилась ее смехом. На праздник я подарила ей красивую белую блузку с небольшим деликатным вырезом, призванную подчеркнуть ее большую грудь, с резным воротничком и аккуратными пуговками. Мне нравилась эта блузка.
— Спасибо, — сказала мама и убрала ее в шкаф.
— Наденешь ее на новый год?
— Нет, зачем? Заляпаю еще. Я потом, когда поеду куда-нибудь…
Маме она очевидно не понравилась. Она любила яркие цвета, кричащие расцветки. А может наоборот, очень понравилась. Она рассказывала, как в молодости ей хотелось наряжаться. Но ни одежды, ни денег на неё не было. Была одна белая блузка и много шарфиков. Она меняла шарфики, повязывая их каждый раз по-разному, и благодаря этому прослыла модницей на заводе. К той новогодней блузке я
тоже подарила шарфики. Я думала, что подарила маме немного молодости. Но она убрала молодость на потом.
В принципе, все её поколение так поступило. Отложило молодость на старость. На потом. Опять потом. Все лучшее на потом. И даже когда очевидно, что лучшее уже в прошлом, все равно — потом.
Синдром отложенной жизни.
Мама умерла внезапно. В начале января. В этот день мы собирались к ней всей семьей. И не успели. Я была оглушена. Растеряна. Никак не могла взять себя в руки. То плакала навзрыд. То была спокойна как танк. Я как бы не успевала осознавать, что происходит вокруг. Я поехала в морг. За свидетельством о смерти. При нем работало ритуальное агентство. Я безучастно тыкала пальцем в какие-то картинки с гробами, атласными подушечками, венками и прочим. Агент что-то складывал на калькуляторе.
— Какой размер у усопшей? — спросил меня агент.
— Пятидесятый. Точнее сверху пятьдесят, из-за большой груди, а снизу …- зачем-то подробно стала отвечать я.
— Это не важно. Вот такой набор одежды у нас есть для нее, в последний путь. Можно даже 52 взять, чтобы свободно ей было. Тут платье, тапочки, белье…
Я поняла, что это мой последний шоппинг для мамы. И заплакала.
— Не нравится ? — агент не правильно трактовал мои слезы: ведь я сидела собранная и спокойная еще минуту назад, а тут истерика. — Но в принципе, она же сверху будет накрыта вот таким атласным покрывалом с вышитой молитвой…
— Пусть будет, я беру.
Я оплатила покупки, которые пригодятся маме в день похорон, и поехала в её опустевший дом. Надо было найти ее записную книжку, и обзвонить друзей, пригласить на похороны и поминки.
Я вошла в квартиру и долга молча сидела в ее комнате. Слушала тишину. Мне звонил муж. Он волновался. Но я не могла говорить. Прямо ком в горле. Я полезла в сумку за телефоном, написать ему сообщение, и вдруг совершенно без причин открылась дверь шкафа. Мистика. Я подошла к нему. Там хранилось мамино постельное белье, полотенца, скатерти. Сверху лежал большой пакет с надписью «На смерть». Я открыла его, заглянула внутрь.
Там лежал мой подарок. Белая блузка на новый год. Белые тапочки, похожие на чешки. И комплект белья. Тот самый, за пять тысяч. Я увидела, что на лифчике сохранилась цена. То есть мама все равно узнала, что он стоил так дорого. И отложила его на потом. На лучший день её настоящей жизни. И вот он, видимо, наступил. Её лучший день. И началась другая жизнь…
Дай Бог, она настоящая.
Сейчас я допишу этот пост, умоюсь от слёз и распечатаю дочке Принцессу. Пусть она таскает её за волосы, испачкает платье, потеряет корону. Зато она успеет. Пожить настоящей жизнью уже сегодня.
Настоящая жизнь — та, в которой много радости. Только радость не надо ждать. Её надо создавать самим. Никаких синдромов отложенной жизни у моих детей не будет.
Потому что каждый день их настоящей жизни будет лучшим.
Давайте вместе этому учиться — жить сегодня.
Ольга Савельева
Источник: goodday.su
Баба Маня жизнь прожила долгую, трудную. Девяносто восемь, почитай, исполнилось, когда на погост её понесли. Пятерых детей подняла, семнадцать внуков вынянчила, да правнуков с десяток. Все на её коленях пересидели до единого, ступени крыльца стёрты были добела от множества ног и ножек, что бегали и ступали по нему за все эти годы, всех принимала старая изба, которую ещё до войны поставил муж бабы Мани — Савелий Иваныч.
В сорок первом ушёл он на фронт да там и сгинул, пропал без вести в сорок третьем, где-то под Сталинградом, холодной суровою зимою. Баба Маня, тогда ещё просто Маня, вдовой осталась, с детьми мал-мала меньше. До последнего дня своей жизни, однако, ждала она своего Савоньку, не теряла надежды, что он жив, часто выходила к палисаднику и стояла, всматриваясь вдаль, за околицу — не спускается ли с пригорка знакомая фигура. Но не пришёл Савелий Иваныч, теперь уж там, чай, встретились.
Но не только мужа проводила на войну баба Маня, а и старшего сына своего — Витеньку. Ему об тот год, как война началась, восемнадцатый годок пошёл. В сорок втором ушёл добровольцем, а в сорок пятом встретил Победу в Берлине. Домой вернулся живым на радость матери. Ну а младшей Иринке тогда всего два годика исполнилось, последышем была у родителей. Мане под сорок уж было, как Ирка народилась.
Война шла по земле…Всяко бывало, и голодно, и холодно, и тоска душу съедала и неизвестность. Однако выстояли, все живы остались, окромя отца.
Когда пришла пора бабе Мане помирать, то ехать в город в больницу она категорически отказывалась.
— Сколь мне той жизни-то осталось? Сроду в больницах не бывала, дайте мне в родной избе Богу душу отдать.
Дети о ту пору сами уже стариками стали, внуки тоже в делах да заботах, ну и вызвалась за прабабкой доглядывать правнучка Мила. Больно уж она прабабушку свою любила, да и та её среди других правнуков выделяла, хоть и старалась не показывать того.
Приехала Мила, которой тогда девятнадцать исполнилось, в деревню, в бабыманин дом. Ну и остальная родня чем могла помогала, кто продуктов им привезёт, кто на выходных приедет с уборкой помочь. Так и дело пошло. Баба Маня не вставала, лежала на подушках строгая, задумчивая, ровно что тревожило её.
Подойдёт к ней Милочка, постоит, поглядит, спросит:
— Чего ты, бабуленька? Что тебе покоя не даёт? О чём всё думаешь?
— Да что, милая, я так… Жизнь вспоминаю.
— Ну вот что, давай-ка чаю пить.
Принесёт Мила чашки, варенье да печенья, столик подвинет ближе и сама тут же пристроится. Потечёт у них разговор задушевный, повеселеет бабушка, и Миле спокойно.
Но с каждым днём всё больше бабушка слабела, всё чаще молчала, да думала о чём-то, глядя в окно, за которым стоял старый колодец. Выкопал его тоже Савелий, муж её, тогда же, когда и избу поднимали. Теперь-то уж не пользовались им, вода в избе была нынче, все удобства. Но засыпать колодец не стали, на добрую память о прадедушке оставили.
И вот в один из весенних дней, когда приближался самый великий из праздников — День Победы, подозвала баба Маня правнучку к себе и рукой на стул указала, садись, мол. Присела Мила.
— Что ты, бабонька? Хочешь чего? Может кашки сварить?
Помотала баба Маня головой, не хочу, мол, слушай.
— Праздник скоро, — с придыханием начала баба Маня, — Ты знаешь, Мила, что для меня нет его важнее, других праздников я и не признаю, окромя него. Так вот, вчерась Савонька ко мне приходил. Да молчи, молчи, мне и так тяжело говорить-то, болит в груди, давит чего-то. Приходил молодой, такой каким на фронт уходил. Скоро, бает, увидимся, Манюша. Знать недолго мне осталось.
И вот что хочу я тебе поведать, Милочка, ты слушай внимательно. Никому в жизни я этой истории не рассказывала доселе. А теперь не могу молчать, не хочу я, Милочка, с собой эту тяжесть уносить. Не даёт она мне покоя. Вот как дело, значит, было…
У Савелия в лесу заимка была, охотился он там бывало, ну и избушка небольшая имелась. Как на войну я сына да мужа проводила, так и сама научилась на зайцев да на птиц силки ставить. Уходила в лес с утра, в избушке всё необходимое хранила для разделки, а на другой день проверять силки ходила.
И вот однажды прихожу я как обычно к избушке, захожу, и чую — есть кто-то там. Ой, испужалась я до чего! Может беглый какой, дезертир. Тогда были и такие. А то вдруг медведь, а у меня ничего с собой и нет. Нащупала я в углу избы лопату, выставила её вперёд себя да пошла тихонько в тот тёмный угол, где копошилось что-то.
Вижу, тёмное что-то, грязное, а оконце в избе махонькое, да и то света почти не пропускает, под самым потолком оно. Замахнулась я лопатой-то, и тут гляжу, а это человек. Ба, думаю, чуть не убила, а самой страшно, кто ж такой он. Может из наших партизан кто?
— Ты кто такой? — спрашиваю я у него.
Молчит.
— Кто такой, я тебе говорю? — а сама снова лопату подняла и замахнулась.
А он в угол зажался, голову руками прикрывает. Вижу, руки у него все чёрные, в крови что ли. И лицо не лучше.
— А ну, — говорю, — Вылазь на свет Божий.
Он, как сидел, так и пополз к выходу, а сам всё молчит. И вот вышли мы так за дверь и вижу я, Господи помилуй, да это ж никак немец? Откуда ему тут взяться? А молоденький сам, мальчишка совсем, волосы светлые, белые почти, как у нашего Витюши, глаза голубые, худой, раненый. Стою я так напротив него и одна мысль в голове:
— Прикончить его тут же, врага проклятого.
А у самой защемило что-то на сердце, не смогу. Годков-то ему и двадцати нет поди, ровно как и моему сыну, который тоже где-то воюет. Ой, Мила, ой, тяжко мне сделалось, в глазах потемнело. А этот вражина-то, значит, сидит, сил нет у него, чтобы встать, и твердит мне на своём варварском наречьи:
— Не убивайт, не убивайт, фрау!
И не смогла я, Мила, ничего ему сделать. Больше того скажу я тебе. Взяла я грех на душу — выхаживать его принялась. Ты понимаешь, а? Мои муж с сыном там на фронте врага бьют, а я тут в тылу выхаживаю его проклятого! А во мне тогда материнское сердце говорило, не могу я этого объяснить тебе, дочка, вот появятся у тебя детушки и может вспомнишь ты свою прабабку старую, дурную, и поймёшь…
Тайком стала я ему носить еды маленько, картошину, да молока кружку. Раны его перевязала. Наказала из избушки носу не казать. Приволокла соломы из дому да тулупчик старенький, ночи уже холодные совсем стояли, осень ведь. Благо ни у кого подозрений не вызвало, что в лес я хожу, я ведь и до того ходила на заимку.
А на душе-то кошки скребут, что я творю? Сдать надо мне его, пойти куда следует.
— Всё, — думаю с вечера, — Завтра же пойду к председательше Клавдии.
А утром встану и не могу, Милка. Не могу, ноги нейдут…
Дни шли, немец болел сильно, горячка была у него, раны гноились. Так я что удумала. В село соседнее пошла, там фельшерица была, выпросила у ей лекарство, мол, дочка вилами руку поранила, надо лечить. И ведь никто не проверил, не узнал истины. А я тому немцу лекарство унесла. Пока ходила эдак-то к нему, говорили мы с ним. Он по нашему сносно балакал, не знаю уж где научился.
Звали его Дитер. И рассказывал он про их хозяйство там, в Германии ихней, про мать с отцом, про младших братьев. Ведь всё как у нас у них. Зачем воевали?… Слушала я его и видела их поля, семью его, как будто вживую. И так мне мать его жалко стало. Ведь она тоже сына проводила, как и я, и не знает где-то он сейчас.
Может и мой Витенька сейчас вот так лежит где-то, раненый, немощный. Может и ему поможет кто-то, как я этому Дитеру помогаю. Ох, Мила, кабы кто узнал тогда, что я делала, так пошла бы я под расстрел. Вот какой грех на мне, доченька. Тряслась я что лист осиновый, а ноги сами шли на заимку.
И вот в один из дней в деревню к нам партизаны пришли. Вот тогда я по-настоящему испугалась. Задками, огородами, вышла я из деревни, да бегом на заимку, в избушку свою.
— Вот что, Дитер, — говорю я своему немцу, — Уходить тебе надо! Иначе и меня с детьми погубишь и сам погибнешь. Что могла, сделала я для тебя, уходи.
А он слабый ещё совсем, жар у его, сунула я ему с собой еды немного да и говорю:
— Сначала я уйду, а потом ты тихонько выходи и уходи, Дитер.
А он глядел на меня, глядел, а потом за пазуху полез. Я аж похолодела вся.
— Ну, — думаю, — Дура ты, Маня, дура, у него ведь оружие есть наверняка. Порешит он тебя сейчас.
А он из-за пазухи достал коробочку, навроде шкатулки махонькой и говорит:
— Смотри, фрау.
И мне показывает. Я ближе подошла, а там бумажка с адресом и фотография.
— Мама, — говорит он мне, и пальцем на женщину тычет, что на фото.
Потом сунул мне в руки эту коробочку и говорит:
— Адрес тут. Когда война закончится, напиши маме. Меня убьют. Не приду домой. А ты напиши, фрау. Мама знать будет.
Взяла я эту коробчонку, а сама думаю, куда деть её, а ну как найдут? Постояли мы с ним друг напротив друга, поглядели. А после, уж не знаю, как это получилось, само как-то вышло, подняла я руку и перекрестила его. А он заревел. Горько так заревел. Руку мою взял и ладонь поцеловал. Развернулась я и побежала оттуда. Бегу, сама ничего от слёз не вижу.
— Ах ты ж , — думаю, — Война проклятая, что ж ты гадина наделала?! Сколько жизней покалечила. Сыновья наши, мальчишки, убивать идут друг друга, вместо того, чтобы хлеб растить, жениться.
Тут слышу, хруст какой-то, ветки хрустят, за кустами мужики показались, и узнала я в них наших, тех, что в деревню пришли недавно.
— Что делать?
И я нож из кармана вытащила, да ногу себе и резанула. Тут и они подошли.
— Что тут делаешь? Чего ревёшь?
— Да на заимку ходила, силки проверяла, да вот в потёмках в избе наткнулась на железку, порезалась, больно уж очень.
— Так чего ты бежишь? Тут перевязать надобно, — говорит один из них и ближе подходит.
— Да я сама, сама, — отвечаю. С головы платок сняла да и перемотала ногу-то.
Ну и бегом от них в деревню. А они дальше, в лес пошли.
Мила слушала прабабушку, раскрыв рот, и забыв про время. Ей казалось, что смотрит она фильм, а не про жизнь настоящую слушает. Неужели всё это с её бабой Маней произошло?
— А дальше что, бабуля? Что с Дитером стало?
— Не знаю, дочка, может и ушёл, а может наши его тогда взяли. Он больно слабый был, вряд ли смог уйти. Да и я тогда выстрелы слышала, когда из леса-то на опушку вышла. Думаю, нет его в живых.
— А что же стало с той шкатулкой? Ты написала его матери?
— Нет, дочка, не написала. Времена тогда были страшные, боялась я. Ну а после, когда много лет прошло, порывалась всё, да думала, а надо ли прошлое бередить? Так и лежит эта шкатулка с тех пор.
— Так она цела? — подскочила Мила, — Я думала, ты уничтожила её.
— Цела, — ответила бабушка, — И спрятала я её на самом видном месте. Долго я думала куда мне её деть, а потом и вспомнила, как мне ещё отец мой говорил, мол хочешь что-то хорошо укрыть — положи на видное место. Вот у колодца я её и закопала ночью. Там много ног ходило, землю быстро утоптали, отполировали даже. А я до сих пор помню, где именно она лежит.
— А покажешь мне?
— Покажу.
В тот же день Мила принялась копать. Было это нелегко. Земля и вправду была отполирована и тверда, словно бетон. Но мало-помалу дело шло, и через какое-то время Мила с трепетом достала на свет , завёрнутую в тряпицу, небольшую деревянную коробочку. Ночью, когда бабушка уже спала, Мила сидела за столом и разглядывала тронутую временем, но всё же довольно хорошо сохранившуюся фотографию женщины средних лет и жёлтый сложенный кусочек бумаги с адресом.
Бабы Мани не стало десятого мая. Она встретила свой последний в жизни Праздник Победы и тихо отошла на заре следующего дня. Душа её теперь была спокойна, ведь она исповедала то, что томило её многие годы. Невыполненное обещание, данное врагу.
Мила нашла Дитера. Невероятно, но он был жив, и все эти годы он помнил фрау Марию, которая спасла ему жизнь. Жил он по тому же адресу, что был указан на клочке бумаги, отданной бабе Мане в том далёком сорок третьем. У него было четверо детей, два сына и две дочери, одну из дочерей он назвал Марией, в честь русской женщины. Милу пригласили в гости и она, немного посомневавшись, всё же поехала. Она увидела вживую и Дитера, и его детей, и внуков.
Теперь над их головами было мирное небо, они были не врагами, но сердца помнили то, что забыть нельзя, чтобы никогда больше не повторилось то, что было. Говорят, что воюют политики, а гибнут простые люди, наверное так оно и есть. Многое минуло с той поры, поросло травой, стало памятью. Наши Герои всегда будут живы в наших сердцах.
А жизнь идёт. И надо жить. И никогда не знаешь, где встретит тебя твоя судьба. Любовь не знает слова «война». Милу она встретила в доме Дитера. Спустя год она вышла замуж за его внука Ральфа. Вышло так, что тогда на лесной глухой заимке её прабабушка Мария решила судьбу своей правнучки..
Война России с Украиной к середине лета вроде бы успокаивается, однако, следующая часть года грозит каким-то таким тотальным хаосом в мире, на фоне которого все померкнет. Если кто-то думает, что пандемия была как бы днем весеннего равноденствия, после которого денечки пойдут длиннее и все будет налаживаться, то он ошибается – глобальный кризис еще не прошел своего пика.
Пандемия, которая ожидает нас этой осенью, будет странной пандемией. Она будет не такой длинной, как первая, но проблем от неё возникнет значительно больше и эти проблемы будут острее. Страны скорее всего снова закроют свои границы и я вижу это уже где-то в конце лета.
Вообще наступающая осень и последующая зима будут выглядеть очень странно и совсем не так, как многие ожидают. Я бы сейчас сказал, что у нас будут три проблемы, а не как раньше одна. Будет новая чума, но не в той форме, как мы привыкли, когда чумой одновременно болел весь мир, а будут как бы локальные вспышки и очаги. Второй проблемой станет глобальный кризис, а третьей проблемой станут боевые действия, которые будут какие-то повсеместные.
Еще будет какой-то разнобой в действиях правительств. Так, если с первой чумой все боролись согласованно и одновременно, то сейчас законы начнут принимать в стиле кто на что горазд. ЕС грозит серьезный раскол по интересам и он если не официально, то реально расколется как бы на два союза и уже не будет таким, как есть.
Так же в Европе к самому концу лета произойдет нечто ужасное. Что это будет я не знаю. Может быть экономический крах, о котором я расскажу дальше, может быть новая пандемия, может быть Польшу как-то заденет будущая война. Но я вижу итог, когда из Польши в один день захотят уехать очень много людей, в результате чего в Европе сложится настоящий хаос и страны наперегонки начнут закрывать свои границы.
Меня спрашивают – когда и где будет очередная война? Это будет где-то южнее Польши. Как я уже ранее говорил – может Ближний Восток, может Турция/Греция. Турция в NATO – это какой-то Троянский конь. Она вроде как бы за нас, но действует исключительно в своих интересах и сейчас как-то странно спорит против вступления в блок Швеции и Финляндии. Поэтому как только в Украине все вдруг затихнет – так где-то на юге и полыхнет.
Однако, даже несмотря на масштабность события это будет не главное. Главное произойдет в какой-то большой стране мира и это будет как-то связано с Китаем. В результате Европа, а с ней и весь остальной мир погрузятся в ужасный экономический хаос.
Что будет вокруг Китая конкретно я точно не вижу. Может быть там будет какой-то экономический или политический кризис, который обрушит мировую экономику, как карточный домик. Может быть это будет какой-то логистический саботаж. Может быть Китай куда-то вторгнется и новость об этом станет обрушивающим рынки фактором. Или может быть даже сам Китай будет атакован. Я пока не уверен и могу только сказать, что с Китаем к началу осени будет связано что-то очень большое, грандиозное. И если сейчас в мировой экономике просто кризис, то это будет уже хаос.
После того, как что-то случится в Азии, в Европе начнется, не побоюсь этого слова, настоящий бардак. Каждая страна ЕС будет реагировать на это по разному, причем не только во внешней политике, но и локально, раздавая своим граждан противоречащие общей политике ЕС советы и рекомендации. И я вижу во всех заголовках фразу: “ликвидность потеряна”. Все будут бегать в телевизор и выкрикивать эти слова, как мантру.
В общем, будет какой-то глобальный ужас в одном флаконе: чума, какие-то плохие дела на юге и в Азии, нарушения цепочек поставок и эта самая потеря какой-то ликвидности. Не знаю, как в остальной Европе, но в Польше я вижу военные машины из которых что-то раздают людям. Причем, что странно – раздают не всем подряд, а только определенные группы людей имеют право подходить и брать что-то из этих грузовиков.
Но даже совсем не это будет самое ужасное. Самое ужасное, что как в Польше, так и во всех странах правители начнут издавать указы, словно бешеные. Законопроектов будет так много и они будут спускаться сверху так быстро, что возникнет подозрение в том, что все эти распоряжения были заранее подготовлены. И все они не будут иметь никакого отношения ни к нашему выбору, ни к нашей свободе.
Сейчас мой внутренний голос мне как бы говорит: скажи людям, чтобы пораньше выкапывали картошку и старательно её берегли. Не хочу вас пугать, но этот голос, шепчущий мне, сейчас какой-то довольно громкий и сбывается то, о чем этот голос говорил еще два года назад: мир идет к нищете и голоду.
Меня постоянно спрашивают: ну когда же введут цифровые деньги? Отвечаю: ну вот сейчас где-то и введут. Для того, чтобы эти цифровые деньги появились, должны произойти определенные вещи. Так, должен случиться некий глобальный финансовый крах, чтобы мы все что-то потеряли. И когда мы захотим это вернуть – нас попросят потерянное задокументировать, возвращая потери в цифре. Нет сомнений, что это такая игра, это какой-то сценарий. Но, в чем сразу вас хочу успокоить и приободрить – сценарий не затянется на несколько лет, он будет очень быстрый.
https://strangeplanet.ru/
Все фотографии носят исключительно иллюстративный характер. Автор фотографий: Ирина Недялкова.
— Людка, ты рехнулась на старости лет! У тебя внуки уже в школу ходят, какая свадьба? — такие слова я услышала от сестры, когда сказала ей, что выхожу замуж.
Ну а куда тянуть? Через неделю мы с Толей расписываемся, надо сообщить сестре, думала я. Конечно, на торжество к нам она не приедет, мы живём в разных концах страны. Да и пышные посиделки с криками «Горько!» в свои 60 лет устраивать не собираемся. Тихо распишемся и посидим вдвоём.
Можно было бы вообще не расписываться, но Толя настаивает. Он у меня кавалер до мозга костей: дверь в подъезд перед дамой открывает, руку подаёт, когда из машины выхожу, пальто помогает надевать. Нет, он без штампа в паспорте жить не согласится. Так и сказал: «Что я, мальчишка, что ли? Мне нужны серьёзные отношения». А для меня Толя и правда мальчишка, хоть и с седой головой. На работе его уважают, зовут исключительно по имени отчеству. Там он другой: серьёзный, строгий, а как меня видит — так словно лет сорок сбрасывает. Схватит в охапку и давай кружить посреди улицы. А мне хоть и радостно, но стыдно. Говорю: «Народ смотрит, смеяться будет». А он мне: «Какой народ? Я никого не вижу, кроме тебя!» Когда мы вместе, у меня и впрямь такое чувство, что на всей планете больше никого нет, только я и он.
Но у меня ещё есть родная сестра, которой нужно всё рассказать. Боялась, что Таня, как и многие другие, осудит, а мне нужнее всего была её поддержка. В итоге набралась смелости и позвонила.
— Людка-а-а, — протянула она очумевшим голосом, когда услышала, что я собираюсь под венец, — год только прошёл, как Витю похоронили, а ты уже замену ему нашла! Я знала, что шокирую сестру своим известием, но не думала, что причиной её негодования станет мой покойный муж.
– Танюш, я помню, — перебила я её. — А кто устанавливает эти сроки? Вот ты можешь назвать мне цифру? Через какое время я могу снова быть счастливой, чтобы не получить осуждения?
Сестра задумалась:
– Ну, для приличия надо хотя бы лет пять подождать.
– То есть я должна сказать Толику: извини, лет через пять приходи, а я пока траур носить буду?
Таня молчала.
– А что это даст? — продолжала я. — Думаешь, что и через пять лет никто нас не осудит? Всё равно найдутся те, кому охота языки почесать, но мне, если честно, до них нет дела. А вот твоё мнение важно, и если настаиваешь, то я отменю эту затею со свадьбой.
– Знаешь, я не хочу быть крайней, да женитесь вы хоть сегодня! Но знай, что я тебя не понимаю и не поддерживаю. Ты всегда была себе на уме, но не думала, что к старости совсем из него выживешь. Имей совесть, подожди хотя бы ещё год. Однако я не сдавалась.
– Вот ты говоришь: подожди ещё год. А если у нас с Толей всего год жизни остался, что тогда?
Сестра захлюпала носом.
– Ну тебя, делай как знаешь. Я понимаю, всем хочется счастья, но ведь ты столько лет прожила счастливой жизнью…
Я рассмеялась.
– Тань, ты серьёзно? Ты тоже все эти годы считала меня счастливой? Хотя я и сама так думала. И только сейчас поняла, кем была на самом деле: рабочей лошадью. Я даже не знала, что можно жить по-другому, когда жизнь в радость!
Витя был хорошим человеком. Воспитали с ним двух дочерей, теперь у меня пять внуков. Муж всегда внушал, что главное в жизни — семья. Я и не спорила. Сначала мы работали на износ ради семьи, потом — ради семей своих детей, затем — ради внуков. Сейчас вспоминаю свою жизнь и понимаю, что это была сплошная гонка за благополучием без перерыва на обед. Когда старшая дочь вышла замуж, у нас уже была дача, но Витя решил расширяться, выращивать для внуков домашнее мясо.
Взяли в аренду гектар земли и повесили себе на шею ярмо, которое тащили не один год. Он завёл скотину, её приходилось всё время кормить. Раньше полуночи никогда не ложились, в пять утра уже были на ногах. Круглый год жили на даче, в город выезжали редко и то только по делам. Иной раз найду время подругам позвонить, а те хвастаются: одна с внучкой только что с моря вернулась, другая с мужем в театре была. А мне не то что в театр, в магазин съездить некогда!
Бывало, без хлеба по несколько дней сидели, потому что живность связала нас по рукам и ногам. Одно только сил придавало: дети и внуки сытые. Старшая дочь благодаря нашему хозяйству машину поменяла, младшая ремонт в квартире сделала — значит, не напрасно мы столько горбатились. Как- то приехала меня навестить приятельница, бывшая коллега, и говорит:
– Люда, я сначала тебя не узнала. Думала, ты тут на свежем воздухе отдыхаешь, сил набираешься. Да ты-ж еле живая! И зачем себя так изводишь?
– А как иначе? Детям же надо помогать, — ответила я.
– Дети взрослые, сами себе помогут, а ты бы лучше для себя пожила.
Я тогда не поняла, что значит «пожить для себя»? Зато теперь знаю, что можно жить по-другому: спать столько, сколько хочешь, спокойно ходить по магазинам, в кино, бассейн, на лыжах. И никто от этого не страдает! Дети не обеднели, внуки не голодают. Но самое главное, я научилась смотреть на привычные вещи другими глазами.
Если раньше, сгребая на даче в мешки опавшие листья, злилась, что от них столько мусора, то теперь эти листья дарят мне настроение. Идёшь по парку, подбрасываешь их ногами и радуешься, как ребёнок. Я научилась любить дождь, ведь теперь не нужно мокнуть под ним, загоняя под крышу коз, а можно любоваться через окошко уютного кафе. Только сейчас рассмотрела, какими удивительными бывают облака и закаты, как приятно просто пройтись по хрустящему снегу. Увидела, какой, оказывается, красивый наш город! И глаза мне на всё открыл именно Толя.
После смерти мужа я была словно в бреду. Всё произошло неожиданно: у него случился сердечный приступ, и Витя умер до приезда скорой. Дети тут же распродали всё хозяйство, дачу и перевезли меня обратно в город. Первые дни ходила как шальная, не понимая, что теперь делать и как дальше жить. По привычке просыпалась в пять утра, бродила по квартире и думала, куда себя деть.
А когда в моей жизни появился Толя, помню, как в первый раз вывел меня на прогулку. Он оказался моим соседом и знакомым зятя, помогал нам перевозить вещи с дачи. Уже потом признался, что поначалу не имел на меня никаких видов, увидел потухшую, растерянную женщину и пожалел. Говорит, сразу понял, что я живая и энергичная, просто нужно вывести меня из депрессии, растормошить. Повёл меня в парк подышать воздухом. Мы сели на лавочку, Толя купил мороженое, а потом предложил прогуляться до пруда, покормить уток. Я держала уток на даче, но за все годы у меня не было ни минутки, чтобы просто за ними понаблюдать. А ведь они, оказывается, такие забавные! Так смешно кувыркаются, ловя хлеб!
— Даже не верится, что можно просто стоять и смотреть на уток, — призналась я. — На своих мне некогда было любоваться, только успевай запаривать им зерно, готовить мешанку, кормить и чистить, а тут — стой и смотри.
Толя улыбнулся, взял меня за руку и сказал: — Подожди, я тебе столько всего интересного покажу! Ты словно заново родишься.
И он оказался прав. Я, как маленький ребёнок, каждый день открывала для себя мир, и он мне так нравился, что прошлая жизнь начала казаться тяжёлым сном. Уже и не помню, в какой именно момент поняла, что безумно нуждаюсь в Толе, в его голосе, смехе, лёгком прикосновении. Но однажды проснулась с мыслью, что и он, и всё, что происходит со мной сейчас, — настоящее, без этого теперь не смогу жить.
Мои дочери приняли наши отношения в штыки! Говорили, что я предаю память об отце. Было очень обидно, я как будто чувствовала себя перед ними виноватой. Дети Толи, наоборот, порадовались, сказали, что теперь за папу спокойны. Осталось только рассказать обо всём сестре, и этот момент я оттягивала до последнего.
– И когда у вас роспись? — спросила Таня после нашего долгого разговора.
– В эту пятницу.
– Ну что я могу сказать? Совет да любовь на старости лет, — сухо попрощалась она.
К пятнице мы с Толей купили продуктов на двоих, оделись в парадное, вызвали такси и поехали на роспись. Когда вышли из машины, я замерла от неожиданности: у входа в ЗАГС стояли мои дочери с зятьями и внуками, Толины дети с семьями и, самое главное, моя сестра! Таня держала охапку белых роз и улыбалась мне сквозь слёзы. —Танька! Ты что, прилетела из-за меня? — не поверила я своим глазам.
– Должна же я видеть, кому тебя отдаю, — засмеялась она.
Оказывается, в оставшиеся до нашей свадьбы дни они все заранее созвонились, договорились и заказали столик в кафе.
На днях мы с Толей отметили годовщину нашей свадьбы. Он для всех теперь свой человек. А мне до сих пор не верится, что всё это происходит со мной: я так неприлично счастлива, что боюсь сглазить.