Короткие рассказы 20 века русских писателей

Мини-хрестоматия советского рассказа

Авторы Ольга Багдасарян, Марк Липовецкий

Андрей Синявский (Абрам Терц). «Пхенц» (1957)

История инопланетянина, живущего в коммунальной квартире

О чем: Повествование от лица Андрея Казимировича Сушинского — инвалида, скромного счетовода, живущего в коммунальной квартире. Его странное поведение и злобное недовольство окружающими неожиданно объясняются в середине рассказа: Андрей Казимирович оказывается инопланетянином, вынужденным в течение 30 лет притворяться своим, будучи при этом скорее растением, чем человеком.

Почему стоит читать: Возможно, впервые в послесталинской литературе в центре внимания — сознание Другого. «Пхенц» — это новый тип научной фантастики, соединяющей гротеск, психологизм и социальную критику. Сам инопланетянин — это также и художник, причем модернистского склада: его взгляд моментально порождает остранение  Остранение — термин, введенный литературоведом Виктором Борисовичем Шкловским первоначально для обозначения принципа изображения вещей у Льва Толстого. При остранении вещь не называется своим именем, а описывается, как в первый раз увиденная.. Точно по Шкловскому: «Меня всегда поражал садизм кулинарии. Будущих цыплят поедают в жидком виде. Свиные внутренности набиваются собственным мясом. Кишка, проглотившая себя и облитая куриными выкидышами, — вот что такое на самом деле яичница с колбасой». Конечно, легко увидеть в жизнеописании человека-кактуса аллегорию внутренней эмиграции. В то же время Другим оказывается любой, не принадлежащий — или отказывающийся от принадлежности — коллективному телу (телесные мотивы очень сильны в рассказе). Неслучайно Синявский на суде над ним и Юлием Даниэлем процитирует этот рассказ: «…у меня в неопубликованном рассказе „Пхенц“ есть фраза, которую я считаю автобиографической: „Подумаешь, если я просто другой, так уж сразу ругаться…“»). Полностью фраза выглядит так: «А я не ублюдок! Если просто другой, так уж сразу ругаться? Нечего своими уродствами измерять мою красоту. Я красивее вас и нормальнее. И всякий раз, как гляжу на себя, наглядно в том убеждаюсь».

Александр Солженицын. «Один день Ивана Денисовича» (1959)

Почти счастливый день в ГУЛАГе

О чем: Опубликованный с подзаголовком «повесть», «Один день Ивана Денисовича» первоначально обозначался автором как рассказ. Солженицын укладывает в один день всю лагерную жизнь — с ее промерзшими бараками, столовками, шмонами, «истязателями» самого разного пошиба и целой галереей человеческих типов.

Почему стоит читать: «Один день Ивана Денисовича» сделал Солженицына знаменитым и открыл лагерную тему в советской литературе. Герой рассказа не осознает ужаса и абсурда лагерной жизни — более того, в конце очередного дня отмечает, вполне «удоволенный», что «прошел день, ничем не омраченный, почти счастливый». Если читатели-современники Солженицына (о которых Денис Козлов написал целую книгу) обращали внимание на конкретные детали и на расхождения рассказа с официальной картиной мира, то сегодня «Один день» читается как моментальный снимок всей структуры советского общества — с садистами начальниками, воровской элитой, воровством и блатом, вписанными в логику системы. Вся неофициальная советская экономика описана здесь с социологической точностью. В эту же логику вписаны и методы выживания. Потому-то так редко сопротивление системе: сопротивляться ей означает отказываться от выживания. Впрочем, неприязнь Солженицына к интеллигенции тоже нашла здесь место (в сцене с Цезарем: когда Иван ждет окурка, а Цезарь беседует об Эйзенштейне).

Андрей Битов. «Пенелопа» (1962) 

К чему приводят знакомства в темноте

О чем: Лобышев, главный герой рассказа, в ожидании зарплаты решает потратить три свободных часа на необязательные прогулки и просмотр американского фильма «Одиссей». В полумраке подворотни кинотеатра он заводит знакомство с девушкой, но, выйдя на свет, немедленно начинает стыдиться ее — небрежно одетой и странно остриженной.

Почему стоит читать: Повествовательная манера Битова возрождает письмо, подчиненное мыслительному процессу, а не движению фабулы, усложненное специфическими взаимоотношениями автора и героя и сосредоточенное на непрекращающейся рефлексии последнего. Герой рассказа с ужасом понимает, что «не властен в каждом шаге, движении и слове», что «целая жизнь у него такая», но ничего поделать с собой не может и следует с отвращением социальным конвенциям. Сами же эти конвенции, довлеющие над интеллигентным и тонко чувствующим Лобышевым, оказываются малосовместимыми с традиционными представлениями об интеллигенции. Тут и брезгливость по отношению к другому, и внимание к знакам социального статуса, и жесткие классовые границы.

Юлий Даниэль (Николай Аржак). «Руки» (1963) 

Шутки чекистов

О чем: Самый ранний рассказ подельника Синявского — Юлия Даниэля. История рабочего, завербованного в 1920-е годы в ЧК и ответственно расстреливавшего «антисоветскую гидру» — до момента, пока товарищи-чекисты не подшутили над ним, снабдив холостыми патронами. В результате неудавшийся расстрел священника так травмировал героя, что из-за трясущихся рук он оказался более не способен к работе и оставил расстрельную службу.

Почему стоит читать: Образец сказа, который выглядит одновременно комично и мрачно. Сцена расстрела оборачивается травестией легенды о бессмертном и неуязвимом для пуль святом. Явно возвращаясь к эстетике 1920-х годов, Даниэль рисует чекиста-расстрельщика как наивного монстра. Вместе с тем трясущиеся руки Малинина — знак его деформации: советская монструозность проникает не только в психологию, речь, образ жизни героя, но и оставляет отпечаток на теле.

Фридрих Горенштейн. «Дом с башенкой» (1963) 

Рассказ об экзистенциальном сиротстве

О чем: Мальчик с мамой едут в эвакуацию, когда мама неожиданно заболевает; их обоих ссаживают с поезда, и маму увозят в больницу. Мальчик бродит по городу в поисках больницы, кружит по городской площади, на которой стоит одноэтажный дом с башенкой. В конце концов он находит больницу, где на следующий день у него на глазах умирает мама — и ребенку приходится ехать дальше одному.

Почему стоит читать: Автобиографический рассказ Горенштейна — единственная доэмигрантская публикация автора — предвосхищает его более позднюю (и гораздо более известную) прозу. Экзистенциальное горе, одиночество, заброшенность в страшный мир — все эти темы зрелого Горенштейна разворачиваются здесь с ошеломляющей тактильностью. Война служит «удобной» мотивировкой для гораздо более масштабного сюжета: погружение мальчика в мир смерти, страшной и прозаичной в своей обыденности, в реальность жестокости и страдания, исключающего сострадание, возрождает древний троп обряда инициации. Только здесь все мифологические мотивы очищены от какой бы то ни было возвышенности: все грубо, просто и ужасно.

Варлам Шаламов. «Сентенция» (1965) 

Медленное воскрешение сознания, раздавленного ГУЛАГом

О чем: Во время «командировки» — работы далеко от лагеря — в чуть отогревшемся доходяге оттаивают человеческие эмоции. От всепоглощающей злости, единственного чувства, тлеющего в заключенных, он движется к равнодушию, затем — к страху. Следом просыпается зависть к мертвым, потом — жалость (сначала к животным и лишь позднее — к людям). «Любовь не вернулась ко мне. Ах, как далека любовь от зависти, от страха, от злости. Как мало нужна людям любовь. Любовь приходит тогда, когда все человеческие чувства уже вернулись. Любовь приходит последней, возвращается последней, да и возвращается ли она?» Самым последним возвращается к герою язык: он вспоминает забытое слово «сентенция», которое ошеломляет его своей неуместностью.

Почему стоит читать: Входящий в «Колымские рассказы», этот текст, как и весь сборник, — о советской травме. От других рассказов его отличает кажущийся оптимизм: к герою возвращается слово! И хотя искусство, по Шаламову, не может преобразить человека, оно остается «единственным родом бессмертия»  Из письма Александру Солженицыну.. На силу искусства, способную противостоять ужасу лагеря, намекает и финал рассказа:

«И все стояли вокруг — убийцы и конокрады, блатные и фраера, десятники и работяги. А начальник стоял рядом. И выражение лица у него было такое, как будто он сам написал эту музыку для нас, для нашей глухой таежной командировки. Шеллачная пластинка кружилась и шипела, кружился сам пень, заведенный на все свои триста кругов, как тугая пружина, закрученная на целых триста лет…»

Однако здесь действует и принцип контрастного умолчания: если трудная и сама по себе достаточно жестокая «командировка» становится глотком свободы, возрождающим личность к жизни, то что же с человеком делает лагерь, куда герою неизбежно предстоит вернуться?

Василий Аксенов. «„Победа“: рассказ с преувеличениями» (1965) 

Как выиграть шахматную партию у гроссмейстера международного класса

О чем: В купе скорого поезда некий Г. О. узнает в случайном попутчике известного шахматиста и загорается желанием обыграть гроссмейстера. Г. О. это удается: он объявляет мастеру шах и мат — и получает в подтверждение своей победы золотой жетон, специально заготовленный гроссмейстером для подобных случаев. Правда, при этом Г. О. не замечает того, что сам он получил мат несколькими ходами раньше.

Почему стоит читать: Рассказ Аксенова разворачивается в ауре литературных ассоциаций, самая устойчивая из которых, конечно, «Защита Лужина» Владимира Набокова (многочисленные переклички проанализированы, например, Александром Жолковским). Привычный для советской литературы конфликт грубого обывателя и интеллигента разыгрывается неожиданно, как гамбит. Для гроссмейстера шахматная партия равновелика жизни, она представляет собой вдохновенный поиск гармонии, тогда как игра Г. О. видится ему скоплением хаотических, грубых сил. В эту мифологическую борьбу хаоса и космоса втягивается и читатель: только он и гроссмейстер знают о мате, не замеченном предвкушающим выигрыш попутчиком. Финал рассказа принципиально амбивалентен, а победа (интеллигента), вынесенная в заглавие (но поставленная в кавычки), парадоксальным образом неотделима и от его поражения.

Василий Шукшин. «Срезал» (1970) 

История о том, как деревенский демагог «поставил на место» кандидата филологических наук

О чем: В центре рассказа — фарсовая сцена спора между Глебом Капустиным, «дошлым» деревенским краснобаем, любящим щелкнуть по носу зарвавшихся, как ему кажется, городских, и кандидатом наук Журавлевым, приехавшим в родную деревню с женой (тоже «кандидаткой») и дочерью проведать мать. Диалог между Капустиным и Журавлевыми разыгрывается как настоящий спектакль, да еще и на глазах восхищенных зрителей — мужиков, ожидающих, когда наконец-то Глеб «срежет знатного».

Почему стоит читать: В шукшинских «чудиках» обычно подчеркивали черты, соответствовавшие идеализированному представлению о человеке из народа, якобы сохраняющему вопреки историческим катастрофам «душевность» и устремленность к неким возвышенным ценностям, которые могли бы заполнить зияние, оставшееся на месте традиционной крестьянской культуры. Глеб Капустин — тоже «чудик», но в нем эта пустота заполняется злобой ко всему, что выходит за пределы его убогого кругозора. Его демагогические вопросы своим невежеством и напором напоминают о советских агитаторах-пропагандистах. Но не только о них. Вольно или невольно этот рассказ обнажил в «народном герое» те черты, которые в постсоветские годы оформятся в «негативную идентичность»  По определению Льва Гудкова (Л. Гудков. Негативная идентичность. Статьи
1997–2002 годов. М., 2004. — самоутверждение путем насилия (физического, риторического, психологического) по отношению к другому, самоопределение через отрицание другого. «Срезал» — рассказ, в котором можно разглядеть сегодняшнюю политику, с ее агрессивностью, фобиями и риторическими эскападами.

Юрий Домбровский. «Ручка, ножка, огуречик…» (1977) 

История (возможной) гибели писателя-диссидента

О чем: Писатель-диссидент, практически неотличимый от самого Домбровского, после публикации за границей политически опасного романа, который он писал 11 лет, становится объектом травли со стороны госбезопасности. Однако, когда писатель вызывает на открытую драку оскорбляющих его по телефону хамов, они не приходят в указанное место. Зато, когда он едет в электричке на дачу, к нему подсаживается случайный знакомый, член общества книголюбов, который заводит с писателем милый разговор и предлагает выпить у него на даче. Писатель соглашается, а на «даче» его поджидают бандиты — те самые, которые изводили его своими звонками. Писателя избивают до смерти. Однако у рассказа есть и другая концовка, в которой он отказывается от опасного предложения «книголюба». Но изменит ли это решение судьбу писателя? На этот вопрос сможет ответить внимательный читатель.

Почему стоит читать: Рассказ носит откровенно автобиографический характер: в нем отразились обстоятельства жизни Домбровского в период публикации в Париже романа «Факультет ненужных вещей». Более того, в нем Домбровский предсказал свою скорую смерть: он погибнет меньше чем через год, в 78-м. Рассказ пронизан ассоциациями с «Гамлетом» (Домбровский был известным знатоком Шекспира), и (само)ироничная интонация не отменяет гамлетовского сознания неотменимости трагической судьбы.

Юрий Казаков. «Во сне ты горько плакал» (1977) 

Отец и его маленький сын проводят вместе прекрасный летний день

О чем: Рассказ начинается с воспоминания героя о самоубийстве друга и мучительных попыток понять причины этого поступка. Вторая часть — лирический монолог героя-отца, обращенный к ребенку, пронизанный осознанием неотвратимости взросления сына и ощущением надвигающейся трагедии. Причем трагедия связана не с каким-то событием — она вплетена в ткань существования. Не ее ли, эту надвигающуюся беду существования, чувствует горько плачущий во сне малыш?

Почему стоит читать: У текста Казакова очень пронзительная интонация, но событие рассказа, его центральное «означаемое», избегает повседневного зрения, оно для читателя плохо уловимо — так же, как для размышляющего, наблюдающего отца загадочна и непрозрачна душевная жизнь маленького сына. В финале рассказа отец фиксирует тот момент, когда душа ребенка вдруг обнаруживает себя навсегда выпавшей из природной гармонии, и чувствует необъяснимый трагизм существования. Возможно, лучший образец позднесоветского экзистенциализма.

Людмила Петрушевская. «Свой круг» (1979) 

История одной компании с любовью, ревностью, «кровосмесительными» браками и «избиением младенцев»

О чем: Интеллигентская компания в течение многих лет собирается повеселиться в ночь с пятницы на субботу. По ходу дела перестраиваются (в рамках все той же компании) семьи, растут дети, бывшие звезды превращаются в неудачников, а скромные работяги вызывают зависть друзей. Повествование идет от лица глуповатой и самоуверенной участницы «своего круга». Ее муж уходит к лучшей подруге, царице «круга», что, впрочем, не нарушает графика еженедельных встреч. В финале рассказчица, зная о своей скорой смерти, избивает семилетнего сына на глазах у всей компании, включая мужа. Возмущенные друзья забирают ребенка у матери, а она счастлива: «…вся дешево доставшаяся сцена с избиением младенцев дала толчок длинной новой романтической традиции в жизни моего сироты Алеши, с его благородными новыми приемными родителями, которые свои интересы забудут, а его интересы будут блюсти».

Почему стоит читать: В трагикомическом монологе героини много повторов, возвратов, поэтому даже чисто стилистически есть ощущение кружения. Свой круг здесь — это и саркастически описанная тусовка друзей (микромодель деградирующего поколения 60-х), и круговая порука — общая ответственность, которой добивается-таки умирающая героиня от своих товарищей, и круг жизни, судьбы (персональной и общей, трагичной по определению). Но круг здесь также обещает и воскресение, по крайней мере символическое — недаром рассказ заканчивается размышлениями о Пасхе:

«Алеша, я думаю, приедет ко мне в первый день Пасхи, я с ним так мысленно договорилась, показала ему дорожку и день, я думаю, он догадается, он очень сообразительный мальчик, и там, среди крашеных яиц, среди пластмассовых венков и помятой, пьяной и доброй толпы, он меня простит, что я не дала ему попрощаться, а ударила его по лицу вместо благословения. Но так лучше — для всех. Я умная, я понимаю».

Юрий Трифонов. «Опрокинутый дом» (1980) 

Рассказ о попытках переменить судьбу — в Лас-Вегасе и Москве, в настоящем и недавнем прошлом

О чем: Один из последних рассказов Юрия Трифонова, входящий в одноименный цикл из семи историй «о моей жизни и путешествиях», как это сформулировал сам автор. Пересказать его практически невозможно. Казино в Лас-Вегасе вызывает воспоминания о том, как «мы засиживались до петухов втроем, полковник Гусев, Боря и я, одурманенные вожделением переменить судьбу? Мы играли в… — ах, какая разница, как называлась игра… Великие возможности не имеют размеров, они имеют лишь запах, лишь ветер, от которого холодеет душа».

Почему стоит читать: Безразмерные, почти джойсовские фразы, сплетающие несопоставимые американские и советские детали, проникнуты мучительным желанием переменить судьбу. И сознанием невозможности этой перемены. Как не удалось переменить в судьбу в 60-е, о которых вспоминает рассказчик, так не удастся и теперь. Через несколько месяцев после публикации этого рассказа Трифонов умрет от тромба, закупорившего артерию.

Владимир Маканин. «Антилидер» (1980) 

Рассказ о тихом сантехнике, сражающемся с несправедливостью жизни

О чем: История слесаря-сантехника Толика Куренкова, в котором странным образом терпение и послушание сочетались с неуправляемым бунтарством, обязательно направленным против какого-нибудь любимца публики, «удачника». Бунт Толика совершенно иррационален: он физиологически ощущает постепенно зреющее желание подраться — и ничего не может с этим поделать. Но бунтует он не просто против отвратительных и самодовольных негодяев, а против несправедливости жизни, возвышающей явно недостойных людей. Постоянные драки доводят Толика до «химии», но и там он не может сдержать свое инстинктивное бунтарство и задирает опасного «пахана», который, как можно догадаться, убивает Толика.

Почему стоит читать: Среди критиков нет единодушия по поводу типа маканинского героя — его рассматривали (и рассматривают) порой в диаметрально противоположных ключах: в диапазоне от «положительного героя», еще одного Дон Кихота, до воинствующего «проповедника усредненности». В любом случае рассказ Маканина читается как увлекательное антропологическое исследование идентичности маленького человека советской поры — нерефлектирующего бунтаря, настойчиво протестующего против жизни тем единственным способом, который ему доступен.

Виктор Ерофеев. «Попугайчик» (1981) 

Преступление и наказание

О чем: Рассказ — письмо палача, адресованное отцу замученного мальчика, вся вина которого была в том, что он пытался воскресить умершего попугайчика.

Почему стоит читать: Навеянный Платоновым и Бабелем, этот сказ сплавляет многочисленные и порой значительно удаленные друг от друга исторические языки и культурные диалекты. Ерофеева интересует русская история, единство которой он определяет торжеством мучительства и патологии. Автор, кажется, пытается описать русского палача как некий устойчивый культурный архетип. Главным же в палаческом сознании оказывается уверенное представление о незыблемой норме — что, по Ерофееву, чаще всего становится источником и оправданием любого исторического зверства.

Фазиль Искандер. «Защита Чика» (1983) 

Как сумасшедший дядя встречался с рассерженным учителем своего племянника — и что из этого вышло

О чем: История из цикла автобиографических «Рассказов о Чике», в которой учитель русского языка Акакий Македонович по кличке Закидонович вызывает в школу родителей Чика. Закидонович возмущен тем, что Чик смеялся над его, Закидоновича, стихотворением о том, «как писать частицу „не“ в нашей солнечной стране». После долгих размышлений, переплетенных с наблюдениями за жизнью сухумского двора, вместо непредсказуемой тетушки Чик приводит в школу для беседы с учителем своего сумасшедшего дядю Колю.

Почему стоит читать: Рассказ построен как цепочка на первый взгляд разрозненных эпизодов, связанных при ближайшем рассмотрении мотивом безумия и глупости. Глупость оскорбленного авторского самолюбия Закидоновича рифмуется с безумием толпы футбольных болельщиков и, разумеется, с безумием дяди Коли. Правда, последнее оказывается наиболее безобидным и даже обаятельным. А сам Чик обладает спокойным знанием о том, как функционирует этот мир, в котором все предсказуемо, комично и детально. Детский взгляд лишен здесь и тени наивности: наоборот, Чику глубоко понятны мотивы и самообманы, которыми руководствуются люди. То, что ему самому удается восхитительная манипуляция, напоминает мифы об Одиссее: перед нами великий трикстер, который прибегает к обману исключительно в целях самообороны от окружающей глупости.

Сергей Довлатов. «Мой старший брат» (1983) 

Рассказ о стихийном экзистенциалисте

О чем: История о двоюродном брате рассказчика, жизнь которого повторяет один и тот же алгоритм: талантливый и обаятельный Борис, чем бы он ни занимался, быстро идет в гору, но почти на пике успеха совершает какое-то бессмысленное преступление, после чего весь цикл начинается заново. «Он был неосознанным стихийным экзистенциалистом. Он мог действовать только в пограничных ситуациях. Карьеру делать — лишь в тюрьме. За жизнь бороться — только на краю пропасти».

Почему стоит читать: Довлатов — мастер превращения биографий в источник анекдотических и трагикомических сюжетов. Переливы абсурда у Довлатова не пугают — более того, в их повторяемости ощущается какая-то скрытая теплота. «Срывы» Бориса абсурдны, но через них выплескивается жажда свободы, которая тем сильнее (и неуместнее), чем яростнее он делает карьеру. Смысл абсурдного бунта, по Довлатову (а не Камю  «Бунтующий человек» (1951) — философское эссе Альбера Камю, посвященное проблемам морали.), сконцентрирован в такой притче из «Старшего брата»: «Нагнули, понимаешь, сосну. Пристегнули зэка к верхушке монтажным ремнем — и отпустили. А зэк в полете расстегнулся — и с концами. Улетел чуть не за переезд. Однако малость не рассчитал. Надеялся в снег приземлиться у лесобиржи. А получилось, что угодил во двор райвоенкомата… И еще — такая чисто литературная деталь. Когда его брали, он военкома за нос укусил…»

Владимир Сорокин. «Поминальное слово» (1984) 

Рассказ об эротике смерти

О чем: После похорон Николая Федоровича Ермилова скорбящие родные и друзья говорят о покойном. Один из героев, Сережа, рассказывает, как Николай Федорович помог ему обрести семейное счастье.

Почему стоит читать: Структуру своих рассказов этого периода Сорокин охарактеризовал сам: «В 80-е годы я делал бинарные литературные бомбочки, состоящие из двух несоединимых частей: соцреалистической и части, построенной на реальной физиологии, а в результате происходил взрыв, и он наполнял меня как литератора некоей вспышкой свободы». «Поминальное слово» — один из лучших рассказов этого типа. Собственно, эстетических бомбочек тут несколько: первая взрывает традиционный (у Сорокина отчетливо окрашенный в советские тона) похоронный ритуал, вторая — речевой жанр поминального слова. Третья — и самая главная — подрывает важную для советской мифологии коллизию отношений Наставника и Ученика, в которой насилие и изнасилование, «освященные» уголовным дискурсом, предстают важнейшими условиями «посвящения в мужчину». В целом же Сорокин следует излюбленной технике: вживается в плоть авторитетного дискурса, присваивает его и одновременно безжалостно доводит до распада.

Татьяна Толстая. «Факир» (1986) 

Сеанс магии с последующим разоблачением

О чем: Рассказ об отношениях семейной пары, Гали и Юры, с Филином — факиром, артистично творящим иллюзии и создающим вокруг себя театральную атмосферу праздника. Маг и волшебник Филин в итоге оказывается самозванцем, снимающим квартиру у какого-то полярника, но удивительным образом ощущает себя неуязвимым для разоблачений.

Почему стоит читать: Рассказ Толстой соблазнительно читать как эстетический манифест писательницы — по крайней мере по отношению к ранним ее текстам. На первый взгляд, «Факир» строится на антитезе реального мира «безрадостной окраины» Гали и Юры — и сказочного, но иллюзорного мира Филина, властвующего над московским миром. Однако, несмотря на то, что байки Филина откровенно невероятны и пародийны, игра его оказывается куда подлиннее того, что кажется реальным. Во всяком случае, в финале рассказа автор, несомненно, пользуется творческой стратегией афериста Филина, утверждая необязательность, хрупкость и очарование фантазии:

«А теперь — домой. Путь не близкий. Впереди — новая зима, новые надежды, новые песни. Что ж, воспоем окраины, дожди, посеревшие дома, долгие вечера на пороге тьмы. Воспоем пустыри, бурые травы, холод земляных пластов под боязливою ногой, воспоем медленную осеннюю зарю, собачий лай среди осиновых стволов, хрупкую золотую паутину и первый лед, первый синеватый лед в глубоком отпечатке чужого следа».

Анатолий Гаврилов. «В преддверии новой жизни» (1989) 

Рассказ о подростке, разрабатывающем уголовные законы для космического пространства

О чем: Герой рассказа — провинциальный подросток, мечтающий поступить в военное юридическое училище. После выпуска из школы он готовит себя к поступлению, разрабатывает фантастические законопроекты, расстреливает за туалетом невидимых врагов, ведет борьбу с огородом и курами, мечтает о прокурорском будущем, получая оплеухи от деревенских гопников.

Почему стоит читать: «В преддверии новой жизни» — рассказ из первой книги Гаврилова, мастера короткого жанра, автора, с трудом укладывающегося в какие-либо литературные классификации и иерархии, но прекрасно узнаваемого своими нервными и немного растерянными героями, телеграфным, высушенным стилем, странным образом сочетающим безжалостность и лиризм. Герой этого рассказа — идеалист, мечтающий о насилии, дурачок, подвергаемый унижениям и копящий злобу на своих обидчиков, — при своем появлении на пике перестройки воспринимался как портрет «совка». Теперь понятно, что выросший герой Гаврилова будет и дальше копить обиды на жизнь, мечтая о реванше в космическом масштабе и находя его в имперских фантомах и других дискурсах насилия.

Николай Байтов. «Леночка» (1991) 

Рассказ о тайном языке

О чем: Пересказать сюжет байтовской «Леночки» довольно сложно. Из происходящего становится ясно только одно: героиня рассказа живет в языковой реальности, где есть слова высокие и варварские, разрешенные и запрещенные.

Почему стоит читать: Рассказ Байтова впервые был опубликован в 1991 году, в 2011-м он вошел в сборник «Думай, что говоришь». Главный герой рассказа и сборника в целом — язык, с которым у Байтова чаще всего связаны предельные, трансгрессивные состояния. Так, в «Леночке» первый сексуальный опыт сопровождается выкрикиванием высоких запрещенных слов (и неясно, что дает героине большее ощущение «предела» — секс или эти слова), а смерть человека влечет за собой наложение запрета на произнесение какого-либо слова тайного языка. Несмотря на то что описанный в рассказе ритуал не производит никакого эффекта (более того, признается Леночкой бессмысленным), у читателя все равно остается ощущение призрачной, но несомненной власти языка — и, кажется, Байтов, чье творчество развивалось параллельно концептуализму, именно этого и добивается.