Кто автор рассказа капитанская дочка

The Captain’s Daughter

First page of the original serialized version
Author	Aleksandr Pushkin
Original title	Капитанская дочка
Country	Russia
Language	Russian
Genre	Historical novel
Publication date	1836
Media type	Print (Hardback & Paperback)
ISBN	0-394-70714-1
OCLC	1669532
Text	The Captain’s Daughter at Wikisource

The Captain’s Daughter (Russian: «Капитанская дочка», romanized: Kapitanskaya dochka) is a historical novel by the Russian writer Alexander Pushkin. It was first published in 1836 in the fourth issue of the literary journal Sovremennik. The novel is a romanticized account of Pugachev’s Rebellion in 1773–1774. The title «The Captain’s Daughter» has also been used to refer to a collection of stories, one of which was the actual novel.

Plot[edit]

Pyotr Andreyich Grinyov (the narrative is conducted on his behalf) is the only surviving child of a retired Imperial Army officer. When Pyotr turns 17, his father sends him into military service in Orenburg. While en route, Pyotr gets lost in a blizzard, but is rescued by a mysterious man. As a token of his gratitude, Pyotr gives the guide his hareskin coat.

Arriving in Orenburg, Pyotr reports to his commanding officer and is assigned to serve at Fort Belogorsky under Captain Ivan Mironov. The «fort» is little more than a fence around a village, and the captain’s wife Vasilisa is really in charge. Pyotr befriends his fellow officer Shvabrin, who has been banished here after a duel resulted in the death of his opponent. When Pyotr dines with the Mironov family, he meets their daughter Masha and falls in love with her. This causes a rift between Pyotr and Shvabrin, who has been turned down by Masha. When Shvabrin insults Masha’s honor, Pyotr and Shvabrin duel and Pyotr is injured. Pyotr asks his father’s consent to marry Masha, but is refused.

Not much later, the fortress is besieged by the insurgent Yemelyan Pugachev, who claims to be the Emperor Peter III. The Cossacks stationed at the fortress defect to the forces of Pugachev, and he takes the fortress easily. He demands that Captain Mironov swear an oath of allegiance to him, and when refused, hangs the Captain and kills his wife. When it is Pyotr’s turn, Shvabrin suddenly appears to have defected as well, and upon his advice Pugachev orders Pyotr to be hanged. However, his life is suddenly spared as Pugachev turns out to be the guide who rescued Pyotr from the blizzard, and he recognizes Pyotr whom he remembers with affection.

The next evening, Pyotr and Pugachev talk in private. Pyotr impresses Pugachev with the sincerity of his insistence that he cannot serve him. Pugachev decides to let Pyotr go to Orenburg. He is to relay a message to the Governor that Pugachev will be marching on his city. The fort is to be left under the command of Shvabrin, who takes advantage of the situation to try to compel Masha to marry him. Pyotr rushes off to prevent this marriage, but is captured by Pugachev’s troops. After explaining the situation to Pugachev, they both ride off to the fortress.

After Masha is freed, she and Pyotr take off to his father’s estate, but they are intercepted by Imperial troops. Pyotr decides to stay with the army and sends Masha to his father. The war with Pugachev goes on and Pyotr rejoins the army. At the moment of Pugachev’s defeat, Pyotr is arrested for having friendly relations with Pugachev. During his interrogation, Shvabrin testifies that Pyotr is a traitor. Not willing to drag Masha into court, Pyotr is unable to repudiate this accusation and receives the death penalty. Although Empress Catherine the Great commutes his death sentence, Pyotr remains a prisoner.

Masha understands why Pyotr wasn’t able to defend himself and decides to go to St. Petersburg, to present a petition to the empress. In Tsarskoye Selo, she meets a lady of the court and details her plan to see the Empress on Pyotr’s behalf. The lady refuses at first, saying that Pyotr is a traitor, but Masha is able to explain all the circumstances. Soon, Masha receives an invitation to see the Empress, and is shocked to recognize her as the lady she had talked to earlier. The Empress has become convinced of Pyotr’s innocence and has ordered his release. Pyotr witnesses the beheading of Pugachev. He and Masha are married.

List of characters[edit]

• Pyotr Andreyitch Grinyov — Young officer of the Russian Army.
• Andrey Petrovitch Grinyov — Pyotr’s father.
• Avdotya Vassilyevna — Andrey’s wife, Pyotr’s mother.
• Arhip Savelyitch — Piotr’s loyal servant.
• Marya Ivanovna (Masha) — Pyotr’s great love and his future wife.
• Ivan Kuzmitch Mironov — Marya’s father and Army’s Captain.
• Vasilissa Yegorovna — Kuzmitch’s wife, Marya’s mother.
• Alexey Ivanitch Shvabrin — Officer. Piotr’s personal enemy.
• Yemelyan Pugatchev — Ataman of the Yaik Cossacks leading a great popular insurrection against Catherine the Great.
• Gerasim — Clergyman.
• Akulina Pamfilovna — Gerasim’s wife.
• Catherine the Great — Empress of Russia from 1762 to 1796.
• Anna Vlassyevna — Marya’s friend.
• Andrey Karlovitch — General serving in Orenburg.
• Ivan Ivanovitch Zurin — Officer.
• Maximitch — Officer.
• Ivan Ignatyitch — Old man at Mironov’s.
• Monsieur Beaupré — Piotr’s preceptor.
• Palashka, Akulka — Maids.

Adaptations[edit]

Composer César Cui adapted the novel to a libretto for his opera of the same name. Several films have been made as well:

• 1934 – Volga in Flames directed by Viktor Tourjansky
• 1947 – La figlia del capitano by director Mario Camerini with Cesare Danova as Pyotr and Irasema Dilián as Masha.
• 1958 – Tempest by director Alberto Lattuada with Geoffrey Horne as Pyotr and Silvana Mangano as Masha.
• 1958 – Kapitanskaya Dochka by director Vladimir Kaplunovsky with Oleg Strizhenov as Pyotr and Iya Arepina as Masha.
• 1998 – Dark Brown Eyes, a musical opera, by director Sha Tamae for the Takarazuka Revue.
• 2000 – Russkiy Bunt by director Aleksandr Proshkin with Mateusz Damiecki as Pyotr and Karolina Gruszka as Masha.^{[citation needed]}(see https://www.imdb.com/title/tt0167380/)
• 2005 – The Captain’s Daughter, a 28-minute stop motion-animated film.^[1] Placed 4th in the professional rating at the 2006 Open Russian Festival of Animated Film. ^[2] Won a Golden Eagle Award in the category «Best Animated Film» in 2007.^[3]

References[edit]

External links[edit]

The full text of The Captain’s Daughter at Wikisource

• (in Russian) «Капитанская дочка» available at Russian Virtual Library
• An English translation of The Captain’s Daughter under the title Marie: A Story of Russian Love
• Parallel Russian-English text of the novel in ParallelBook format (based on Milne-Home translation with missing parts translated in 2013)
• (in Russian) Book review on novel The Captain’s Daughter on Knigosearch.com
• The Daughter of the Commandant public domain audiobook at LibriVox

The Captain’s Daughter

First page of the original serialized version
Author	Aleksandr Pushkin
Original title	Капитанская дочка
Country	Russia
Language	Russian
Genre	Historical novel
Publication date	1836
Media type	Print (Hardback & Paperback)
ISBN	0-394-70714-1
OCLC	1669532
Text	The Captain’s Daughter at Wikisource

The Captain’s Daughter (Russian: «Капитанская дочка», romanized: Kapitanskaya dochka) is a historical novel by the Russian writer Alexander Pushkin. It was first published in 1836 in the fourth issue of the literary journal Sovremennik. The novel is a romanticized account of Pugachev’s Rebellion in 1773–1774. The title «The Captain’s Daughter» has also been used to refer to a collection of stories, one of which was the actual novel.

Plot[edit]

Pyotr Andreyich Grinyov (the narrative is conducted on his behalf) is the only surviving child of a retired Imperial Army officer. When Pyotr turns 17, his father sends him into military service in Orenburg. While en route, Pyotr gets lost in a blizzard, but is rescued by a mysterious man. As a token of his gratitude, Pyotr gives the guide his hareskin coat.

Arriving in Orenburg, Pyotr reports to his commanding officer and is assigned to serve at Fort Belogorsky under Captain Ivan Mironov. The «fort» is little more than a fence around a village, and the captain’s wife Vasilisa is really in charge. Pyotr befriends his fellow officer Shvabrin, who has been banished here after a duel resulted in the death of his opponent. When Pyotr dines with the Mironov family, he meets their daughter Masha and falls in love with her. This causes a rift between Pyotr and Shvabrin, who has been turned down by Masha. When Shvabrin insults Masha’s honor, Pyotr and Shvabrin duel and Pyotr is injured. Pyotr asks his father’s consent to marry Masha, but is refused.

Not much later, the fortress is besieged by the insurgent Yemelyan Pugachev, who claims to be the Emperor Peter III. The Cossacks stationed at the fortress defect to the forces of Pugachev, and he takes the fortress easily. He demands that Captain Mironov swear an oath of allegiance to him, and when refused, hangs the Captain and kills his wife. When it is Pyotr’s turn, Shvabrin suddenly appears to have defected as well, and upon his advice Pugachev orders Pyotr to be hanged. However, his life is suddenly spared as Pugachev turns out to be the guide who rescued Pyotr from the blizzard, and he recognizes Pyotr whom he remembers with affection.

The next evening, Pyotr and Pugachev talk in private. Pyotr impresses Pugachev with the sincerity of his insistence that he cannot serve him. Pugachev decides to let Pyotr go to Orenburg. He is to relay a message to the Governor that Pugachev will be marching on his city. The fort is to be left under the command of Shvabrin, who takes advantage of the situation to try to compel Masha to marry him. Pyotr rushes off to prevent this marriage, but is captured by Pugachev’s troops. After explaining the situation to Pugachev, they both ride off to the fortress.

After Masha is freed, she and Pyotr take off to his father’s estate, but they are intercepted by Imperial troops. Pyotr decides to stay with the army and sends Masha to his father. The war with Pugachev goes on and Pyotr rejoins the army. At the moment of Pugachev’s defeat, Pyotr is arrested for having friendly relations with Pugachev. During his interrogation, Shvabrin testifies that Pyotr is a traitor. Not willing to drag Masha into court, Pyotr is unable to repudiate this accusation and receives the death penalty. Although Empress Catherine the Great commutes his death sentence, Pyotr remains a prisoner.

Masha understands why Pyotr wasn’t able to defend himself and decides to go to St. Petersburg, to present a petition to the empress. In Tsarskoye Selo, she meets a lady of the court and details her plan to see the Empress on Pyotr’s behalf. The lady refuses at first, saying that Pyotr is a traitor, but Masha is able to explain all the circumstances. Soon, Masha receives an invitation to see the Empress, and is shocked to recognize her as the lady she had talked to earlier. The Empress has become convinced of Pyotr’s innocence and has ordered his release. Pyotr witnesses the beheading of Pugachev. He and Masha are married.

List of characters[edit]

• Pyotr Andreyitch Grinyov — Young officer of the Russian Army.
• Andrey Petrovitch Grinyov — Pyotr’s father.
• Avdotya Vassilyevna — Andrey’s wife, Pyotr’s mother.
• Arhip Savelyitch — Piotr’s loyal servant.
• Marya Ivanovna (Masha) — Pyotr’s great love and his future wife.
• Ivan Kuzmitch Mironov — Marya’s father and Army’s Captain.
• Vasilissa Yegorovna — Kuzmitch’s wife, Marya’s mother.
• Alexey Ivanitch Shvabrin — Officer. Piotr’s personal enemy.
• Yemelyan Pugatchev — Ataman of the Yaik Cossacks leading a great popular insurrection against Catherine the Great.
• Gerasim — Clergyman.
• Akulina Pamfilovna — Gerasim’s wife.
• Catherine the Great — Empress of Russia from 1762 to 1796.
• Anna Vlassyevna — Marya’s friend.
• Andrey Karlovitch — General serving in Orenburg.
• Ivan Ivanovitch Zurin — Officer.
• Maximitch — Officer.
• Ivan Ignatyitch — Old man at Mironov’s.
• Monsieur Beaupré — Piotr’s preceptor.
• Palashka, Akulka — Maids.

Adaptations[edit]

Composer César Cui adapted the novel to a libretto for his opera of the same name. Several films have been made as well:

• 1934 – Volga in Flames directed by Viktor Tourjansky
• 1947 – La figlia del capitano by director Mario Camerini with Cesare Danova as Pyotr and Irasema Dilián as Masha.
• 1958 – Tempest by director Alberto Lattuada with Geoffrey Horne as Pyotr and Silvana Mangano as Masha.
• 1958 – Kapitanskaya Dochka by director Vladimir Kaplunovsky with Oleg Strizhenov as Pyotr and Iya Arepina as Masha.
• 1998 – Dark Brown Eyes, a musical opera, by director Sha Tamae for the Takarazuka Revue.
• 2000 – Russkiy Bunt by director Aleksandr Proshkin with Mateusz Damiecki as Pyotr and Karolina Gruszka as Masha.^{[citation needed]}(see https://www.imdb.com/title/tt0167380/)
• 2005 – The Captain’s Daughter, a 28-minute stop motion-animated film.^[1] Placed 4th in the professional rating at the 2006 Open Russian Festival of Animated Film. ^[2] Won a Golden Eagle Award in the category «Best Animated Film» in 2007.^[3]

References[edit]

External links[edit]

The full text of The Captain’s Daughter at Wikisource

• (in Russian) «Капитанская дочка» available at Russian Virtual Library
• An English translation of The Captain’s Daughter under the title Marie: A Story of Russian Love
• Parallel Russian-English text of the novel in ParallelBook format (based on Milne-Home translation with missing parts translated in 2013)
• (in Russian) Book review on novel The Captain’s Daughter on Knigosearch.com
• The Daughter of the Commandant public domain audiobook at LibriVox

Лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от одного улучшения нравов

Александр Пушкин

На то и призвание поэта, чтобы из нас же взять нас и нас же возвратить нам в очищенном и лучшем виде

Николай Гоголь

Спектакли и экранизации

«Капитанская дочка». Режиссёр Юрий Тарич. 1928 год

«Капитанская дочка». Режиссёр Юрий Тарич. 1928 год

«Капитанская дочка» («La figlia del capitano»). Режиссёр Марио Камерини. 1947 год

«Капитанская дочка» («La figlia del capitano»). Режиссёр Марио Камерини. 1947 год

«Капитанская дочка». Режиссёр Владимир Каплуновский. 1958 год

«Капитанская дочка». Режиссёр Владимир Каплуновский. 1958 год

«Капитанская дочка» (телевизионный спектакль). Режиссёр Павел Резников. 1976 год

«Капитанская дочка» (телевизионный спектакль). Режиссёр Павел Резников. 1976 год

«Капитанская дочка». Режиссёр Юрий Тарич. 1928 год

«Капитанская дочка». Режиссёр Юрий Тарич. 1928 год

«Капитанская дочка» («La figlia del capitano»). Режиссёр Марио Камерини. 1947 год

«Капитанская дочка» («La figlia del capitano»). Режиссёр Марио Камерини. 1947 год

«Капитанская дочка». Режиссёр Владимир Каплуновский. 1958 год

«Капитанская дочка». Режиссёр Владимир Каплуновский. 1958 год

«Капитанская дочка» (телевизионный спектакль). Режиссёр Павел Резников. 1976 год

«Капитанская дочка» (телевизионный спектакль). Режиссёр Павел Резников. 1976 год

«Капитанская дочка». Режиссёр Юрий Тарич. 1928 год

«Капитанская дочка». Режиссёр Юрий Тарич. 1928 год

«Капитанская дочка» («La figlia del capitano»). Режиссёр Марио Камерини. 1947 год

«Капитанская дочка» («La figlia del capitano»). Режиссёр Марио Камерини. 1947 год

«Капитанская дочка». Режиссёр Владимир Каплуновский. 1958 год

«Капитанская дочка». Режиссёр Владимир Каплуновский. 1958 год

«Капитанская дочка» (телевизионный спектакль). Режиссёр Павел Резников. 1976 год

«Капитанская дочка» (телевизионный спектакль). Режиссёр Павел Резников. 1976 год

Самое обращение к материалам о крестьянской революции не могло не компрометировать Пушкина

Юлиан Оксман

Приблизительное время чтения: 7 мин.

В нашей рубрике друзья «Фомы» выбирают и советуют читателям книги, которые – Стоит прочесть.

Книгу рекомендует поэт, драматург, адвокат, композитор и переводчик произведений Пушкина на английский язык

Джулиан Генри Лоуэнфельд:

Автор

Александр Пушкин (1799–1837). Ко времени публикации «Капитанской дочки» Пушкиным были написаны практически все тексты, которые сегодня называют ключевыми в его творчестве. «Капитанская дочка» стала одним из последних произведений, опубликованных при жизни автора.

Жанр

Несмотря на то, что по объему книга больше напоминает повесть, «Капитанскую дочку» принято относить к жанру исторического романа. Однако содержание, форма и проблематика «Капитанской дочки» выводят ее за пределы этого жанра. «Капитанская дочка» — это и роман-биография дворянина Петра Гринёва, который оставил свои воспоминания, и роман воспитания (становление личности и характера молодого человека), и семейная хроника Гринёвых, и даже роман-притча, так как судьбы героев по-своему обрисовывают смысл эпиграфа к роману: «Береги честь смолоду».

Содержание

Основное действие романа происходит во времена восстания Емельяна Пугачёва (1773–1775). В книге рассказывается о судьбе молодого дворянина Петра Гринёва, на долю которого выпадает немало испытаний: противостояние мятежникам, сражение на дуэли за свою возлюбленную, судьбоносная встреча с предводителем крестьянского бунта, арест и счастливое освобождение.

История создания и публикация

Роман был опубликован в 1836 году, за месяц до гибели Пушкина, в журнале «Современник» под видом семейных записок покойного Петра Андреевича Гринёва. Себя Пушкин представил в роли публикатора, который добавил только название, «приискав к каждой главе приличный эпиграф и дозволив себе переменить некоторые собственные имена».

Роман вырос из трудов Пушкина по истории России. С 1830-х гг. в центре внимания автора был XVIII век, в том числе — крестьянская война 1773–1775 гг. Чтобы лучше разобраться в этих событиях, Пушкин едет на места, где они происходили, — в оренбургские степи и Поволжье. Он осматривает поля сражений, собирает свидетельства стариков-очевидцев, рассказы и предания о Пугачёве. Из материалов о восстании сложилась «История Пугачёва», опубликованная в 1834 году под названием «История Пугачёвского бунта».

Роман «Капитанская дочка» является свое­образным художественным осмыслением этого труда.

Христианский взгляд на роман

В романе Пушкин поднимает проблемы нравственности, милосердия, многие «вечные» темы, важные в любые исторические времена: сочувствия, самолюбия, чести, предательства и добра…

Главные герои — Гринёв, Маша, ее родители — честные и искренние люди, оказались втянутыми в вихрь тяжелых мятежных обстоятельств «русского бунта», но продолжают жить, любить и верить. Герои нередко оказываются в ситуациях нравственного выбора, из которых всегда выходят с честью, стойкостью и достоинством. «Капитанская дочка» — книга, в которой, как отмечает писатель Алексей Варламов, «чувствуется Божий Промысл», а «Промысл не бросает тех, кто к нему обращается, и приходит к ним на помощь».

Интересные факты

Религиозный мыслитель Георгий Федотов писал, что «Капитанская дочка» — самое христианское произведение русской литературы.

Роман неоднократно экранизировался. Одни из самых известных экранизаций — фильм 1958 года режиссера Владимира Каплуновского с Ией Арепиной и Олегом Стриженовым (на фото вверху) в главных ролях, и телеспектакль Павла Резникова 1978 года.

Экранизация 1958 года. Режиссер Владимир Каплуновский

Экранизация 1928 года. Режиссер Юрий Тарич

Итальянская экранизация 1965 года (мини-сериал) (Италия). Режиссёр Леонардо Кортезе. 1 серия. Посмотреть все серии на YouTube.

Телеспектакль 1978 года. Режиссер Павел Резников

Экранизация 2000 года. «Русский бунт». Режиссер Александр Прошкин. Трейлер

Каждой главе романа предпослан эпи­граф. Из 17 эпиграфов «Капитанской дочки» десять заимствованы из народного творчества: песен («Вы, молодые ребята, послушайте, Что мы, старые старики, будем сказывати») и  пословиц («Мирская молва — Морская волна»).

«Капитанская дочка» — самое популярное произведение Пушкина у зарубежных читателей, которое переведено более чем на 50 языков. Уже в 1841 году, через пять лет после выхода в России, книга вышла отдельным изданием в переводе на шведский язык. Перевод «Капитанской дочки» на японский язык назывался «Дневник бабочки, размышляющей о душе цветка» и датируется 1883 годом.

«Капитанская дочка» — произведение, которое никогда не подвергалось жесткой цензуре ни при каких политических обстоятельствах.

Как любимые говорят «прощай»

…Отрывок из «Капитанской дочки»

Отрывок из главы «Приступ», в которой рассказывается о том, как Емельян Пугачев и его сторонники окружают Белогорскую крепость, а ее защитники под командованием капитана Миронова, в числе которых главный герой Петр Гринёв, пытаются дать отпор мятежникам.

ж рассветало. Я летел по улице, как услышал, что зовут меня. Я остановился. «Куда вы? — сказал Иван Игнатьич, догоняя меня.— Иван Кузмич на валу и послал меня за вами. Пугач пришел». — «Уехала ли Марья Ивановна? — спросил я с сердечным трепетом». — «Не успела, — отвечал Иван Игнатьич, — дорога в Оренбург отрезана; крепость окружена. Плохо, Петр Андреич!»

Мы пошли на вал, возвышение, образованное природой и укрепленное частоколом. Там уже толпились все жители крепости. Гарнизон стоял в ружье. Пушку туда перетащили накануне. Комендант расхаживал перед своим малочисленным строем… Комендант обошел свое войско, говоря солдатам: «Ну, детушки, постоим сегодня за матушку государыню и докажем всему свету, что мы люди бравые и присяжные!» Солдаты громко изъявили усердие… Люди, разъезжающие в степи, заметя движение в крепости, съехались в кучку и стали между собою толковать. Комендант велел Ивану Игнатьичу навести пушку на их толпу и сам приставил фитиль. Ядро зажужжало и пролетело над ними, не сделав никакого вреда. Наездники, рассеясь, тотчас ускакали из виду, и степь опустела.

Тут явилась на валу Василиса Егоровна и с нею Маша, не хотевшая отстать от нее. «Ну, что? — сказала комендантша. — Каково идет баталья? Где же неприятель?» — «Неприятель недалече, — отвечал Иван Кузмич. — Бог даст, все будет ладно. Что, Маша, страшно тебе?» — «Нет, папенька, — отвечала Марья Ивановна, — дома одной страшнее». Тут она взглянула на меня и с усилием улыбнулась. Я невольно стиснул рукоять моей шпаги, вспомня, что накануне получил ее из ее рук, как бы на защиту моей любезной. Сердце мое горело. Я воображал себя ее рыцарем. Я жаждал доказать, что был достоин ее доверенности, и с нетерпением стал ожидать решительной минуты.

В это время из-за высоты, находившейся в полверсте от крепости, показались новые конные толпы, и вскоре степь усеялась множеством людей, вооруженных копьями и сайдаками. Между ими на белом коне ехал человек в красном кафтане, с обнаженной саблею в руке: это был сам Пугачев. Он остановился; его окружили, и, как видно, по его повелению, четыре человека отделились и во весь опор подскакали под самую крепость. Мы в них узнали своих изменников… Изменники кричали: «Не стреляйте; выходите вон к государю. Государь здесь!»
«Вот я вас! — закричал Иван Кузмич. — Ребята! стреляй!» Солдаты наши дали залп… Василиса Егоровна, присмиревшая под пулями, взглянула на степь, на которой заметно было большое движение; потом оборотилась к мужу и сказала ему: «Иван Кузмич, в животе и смерти Бог волен: благослови Машу. Маша, подойди к отцу».

Маша, бледная и трепещущая, подошла к Ивану Кузмичу, стала на колени и поклонилась ему в землю. Старый комендант перекрестил ее трижды; потом поднял и, поцеловав, сказал ей изменившимся голосом: «Ну, Маша, будь счастлива. Молись Богу: он тебя не оставит. Коли найдется добрый человек, дай Бог вам любовь да совет. Живите, как жили мы с Василисой Егоровной. Ну, прощай, Маша. Василиса Егоровна, уведи же ее поскорей».

(Маша кинулась ему на шею и зарыдала.) «Поцелуемся ж и мы, — сказала, заплакав, комендантша. — Прощай, мой Иван Кузмич. Отпусти мне, коли в чем я тебе досадила!» — «Прощай, прощай, матушка! — сказал комендант, обняв свою старуху. — Ну, довольно! Ступайте, ступайте домой; да коли успеешь, надень на Машу сарафан». Комендантша с дочерью удалились.

Я глядел вослед Марьи Ивановны; она оглянулась и кивнула мне головой. Тут Иван Кузмич оборотился к нам, и все внимание его устремилось на неприятеля. Мятежники съезжались около своего предводителя и вдруг начали слезать с лошадей. «Теперь стойте крепко, — сказал комендант, — будет приступ…»

В эту минуту раздался страшный визг и крики; мятежники бегом бежали к крепости. Пушка наша заряжена была картечью. Комендант подпустил их на самое близкое расстояние и вдруг выпалил опять. Картечь хватила в самую середину толпы. Мятежники отхлынули в обе стороны и попятились. Предводитель их остался один впереди… Он махал саблею и, казалось, с жаром их уговаривал… Крик и визг, умолкнувшие на минуту, тотчас снова возобновились. «Ну, ребята, — сказал комендант, — теперь отворяй ворота, бей в барабан. Ребята! вперед, на вылазку, за мною!»

Читайте также:
Писатель Алексей Варламов о повести А.С. Пушкина «Капитанская дочка»

Признание православного американца

«Капитанская дочка» представляет собой исторический роман (в некоторых источниках – повесть), написанный А.С. Пушкиным. Автор повествует нам о зарождении и развитии большого и сильного чувства между молодым знатным офицером и дочерью коменданта крепости. Все это происходит на фоне восстания Емельяна Пугачева и создает для влюбленных дополнительные преграды и трудности в жизни.

Роман написан в форме мемуаров. Такое переплетение исторической и семейной хроники придает ему дополнительный шарм и очарование, а также заставляет поверить в реальность всего происходящего.

Содержание:

• История создания
• Анализ
• Описание произведения

• Главные герои:
• Петр Гринев
• Алексей Швабрин
• Мария Миронова
• Архип Савельич
• Емельян Пугачев

• Цитаты
• Анализ произведения
• Вывод

История создания

В середине 1830-х в России набирали популярность переводные романы. Светские дамы зачитывались Вальтером Скоттом. Отечественные писатели, и среди них Александр Сергеевич, не могли остаться в стороне и ответили собственными произведениями, среди которых были и «Капитанская дочка».

Исследователи творчества Пушкина утверждают, что сначала он работал над исторической хроникой, желая рассказать читателям про ход Пугачевского бунта. Подойдя к делу ответственно и желая быть правдивым, автор встречался с непосредственными участниками тех событий, специально для этого уехав на Южный Урал.

Пушкин долго сомневался, кого же сделать главным героем своего произведения. Сначала он остановился на Михаиле Шванвиче – офицере, который во время восстания перешел на сторону Пугачева. Что заставило Александра Сергеевича отказаться от такого замысла, неизвестно, однако в результате он обратился к формату мемуаров, а в центр романа поставил офицера-дворянина. При этом главный герой имел все шансы перейти на сторону Пугачева, однако долг перед Отечеством оказался выше. Шванвич же из положительного персонажа превратился в отрицательного Швабрина.

В первый раз роман предстал перед зрителями в журнале «Современник» в последнем выпуске 1836 года, причем авторство Пушкина там упомянуто не было. Было сказано, что эти записки принадлежат перу покойного Петра Гринева. Однако в этом романе по соображениям цензуры не была опубликована статья о бунте крестьян в поместье самого Гринева. Отсутствие авторства повлекло за собой отсутствие каких-либо печатных отзывов, однако многие отмечали «всеобщий эффект», который произвела «Капитанская дочка» на тех, кто ознакомился с романом. Через месяц после публикации настоящий автор романа погиб на дуэли.

Подробнее: А.С. Пушкин «Капитанская дочка»: история создания романа

Анализ

Описание произведения

Произведение написано в форме мемуаров – помещик Петр Гринев рассказывает о временах своей молодости, когда его отец распорядился отправить его служить в армию (правда, под присмотром дядьки Савельича). В дороге с ними случается одна встреча, коренным образом повлиявшая на их дальнейшую судьбу и на судьбу России, — Петр Гринев знакомится с Емельяном Пугачевым.

Доехав до места назначения (а им оказалась Белогорская крепость), Гринев сразу же влюбляется в дочь коменданта. Однако у него есть соперник – офицер Швабрин. Между молодыми людьми происходит дуэль, в результате которой Гриневу наносится ранение. Его отец, узнав об этом, не дает своего согласия на брак с девушкой.

Все это происходит на фоне развивающегося Пугачевского бунта. Когда дело доходит до крепости, то подельники Пугачева сначала лишают жизни родителей Маши, после чего предлагают Швабрину и Гриневу присягнуть на верность Емельяну. Швабрин соглашается, а вот Гринев из-за соображений чести – нет. Его жизнь спасает Савельич, который напоминает Пугачеву об их случайно встрече.

Гринев воюет против Пугачева, однако это не мешает ему призвать последнего в союзники для спасения Маши, которая оказалась заложницей Швабрина. По доносу соперника Гринев оказывается в тюрьме, и вот уже Маша делает все для его спасения. Случайная встреча с императрицей помогает девушке добиться освобождения возлюбленного. На радость всем дамам, дело заканчивается свадьбой молодых в родительском доме Гринева.

Как уже было сказано, фоном для любовной истории послужило великое историческое событие – восстание Емельяна Пугачева.

Подробнее: А.С. Пушкин «Капитанская дочка»: сюжет и краткое содержание по главам романа

Главные герои

В романе можно выделить нескольких главных героев. Среди них:

Петр Гринев

Петр Гринев, которому на момент повествования только исполнилось 17 лет. По мнению литературного критика Виссариона Григорьевича Белинского, этот персонаж нужен был для беспристрастной оценки поведения другого персонажа – Емельяна Пугачева.

Подробнее: Петр Гринев: характеристика и образ героя

Алексей Швабрин

Алексей Швабрин – молодой офицер, служащий в крепости. Вольнодумец, умен и образован (в повести упоминается, что он знает французский и разбирается в литературе).

Литературовед Дмитрий Мирский назвал Швабрина «чисто романтическим негодяем» из-за его измены присяге и перехода на сторону повстанцев. Однако поскольку образ прописан неглубоко, сказать о причинах, которые побудили его на такой поступок, сложно. Очевидно, что симпатии Пушкина не были на стороне Швабрина.

Подробнее: Алексей Швабрин: характеристика и образ героя

Мария Миронова

На момент повествования Марии только исполнилось 18 лет. Настоящая русская красавица, при этом простая и милая. Способная на поступок – чтобы спасти любимого, едет в столицу встречаться с императрицей. По мнению Вяземского, она украшает роман так же, как Татьяна Ларина украсила «Евгения Онегина». А вот Чайковский, который в свое время хотел поставить оперу по этому произведению, сетовал, что в ней недостаточно характера, а есть только доброта и честность. Того же мнения придерживалась и Марина Цветаева.

Подробнее: Мария Миронова: характеристика и образ героя

Архип Савельич

С пяти лет приставлен к Гриневу в качестве дядьки, российского аналога гувернера. Единственный, кто общается с 17-летним офицером как с малым ребенком. Пушкин называет его «верным холопом», однако Савельич позволяет себе высказывать неудобные мысли как барину, так и своему подопечному.

Подробнее: Архип Савельич: характеристика и образ героя

Емельян Пугачев

Пугачев – по мнению многих критиков, самая яркая за счет своего колорита главная фигура в произведении. Марина Цветаева в свое время утверждала, что Пугачев заслоняет собой бесцветного и блеклого Гринева. У Пушкина Пугачев выглядит этаким очаровательным злодеем.

Подробнее: Емельян Пугачев: характеристика и образ героя

Цитаты

«Я жил недорослем, гоняя голубей и играя в чехарду с дворовыми мальчишками. Между тем минуло мне шестнадцать лет. Тут судьба моя переменилась». Гринев.

«Как мужчины странны! За одно слово, о котором через неделю верно б позабыли, они готовы резаться и жертвовать не только жизнию, но и совестию.» Маша Миронова.

«Струсил ты, признайся, когда молодцы мои накинули тебе веревку на шею? Я чаю, небо с овчинку показалось…» Пугачев.

«Не приведи Бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный.» Гринев.

Подробнее: А.С. Пушкин «Капитанская дочка»: цитаты героев романа

Анализ произведения

Коллеги Александра Сергеевича, которым он самолично читал роман, делали небольшие замечания относительно несоблюдения исторических фактов, при этом в общем и целом отзываясь о романе положительно. Князь В.Ф.Одоевский, например, отмечал, что образы Савельича и Пугачева выписаны тщательно и продуманы до мелочей, а вот образ Швабрина не доработан, а потому читателям будет сложно понять мотивы его перехода.

Литературный критик Николай Страхов отмечал, что такое сочетание семейной (частично любовной) и исторической хроник характерно для произведений Вальтера Скотта, ответом на популярность которых среди русской знати, по сути, и было произведение Пушкина.

Еще один русский литературовед Дмитрий Мирский высоко оценивал «Капитанскую дочку», подчеркивая манеру повествования – сжатую, точную, экономную, при этом просторную и неторопливую. Его мнение заключалось в том, что в становлении жанра реализма в русской литературе это произведение сыграло одну из главных ролей.

Русский писатель и издатель Николай Греч спустя несколько лет после публикации произведения восхищался тем, как автору удалось выразить характер и тон того времени, о котором тот повествует. Повесть получилась настолько реалистична, что можно было действительно подумать, что автором является очевидец этих событий. Федор Достоевский и Николай Гоголь также периодически оставляли восторженные отзывы об этом произведении.

Вывод

По мнению Дмитрия Мирского, «Капитанская дочка» может считаться единственным полновесным романом, написанным Александром Сергеевичем и опубликованным при его жизни. Позволим себе согласиться с критиком – в романе присутствует все для того, чтобы быть успешным: романтическая линия, закончившаяся женитьбой, – услада для прекрасных дам; историческая линия, повествующая о таком сложном и противоречивом историческом событии, как восстание Пугачева, — больше будет интересна мужчинам; четко выписанные главные персонажи и расставленные ориентиры относительно места чести и достоинства в жизни офицера. Все это объясняет популярность романа в прошлом и заставляет наших современников прочитать его сегодня.

• Полный текст
• Глава I. Сержант гвардии
• Глава II. Вожатый
• Глава III. Крепость
• Глава IV. Поединок
• Глава V. Любовь
• Глава VI. Пугачевщина
• Глава VII. Приступ
• Глава VIII. Незваный гость
• Глава IX. Разлука
• Глава Х. Осада города
• Глава XI. Мятежная слобода
• Глава XII. Сирота
• Глава XIII. Арест
• Глава XIV. Суд

Береги честь смолоду.

Посло­вица

Глава I. Сержант гвардии[1]

– Был бы гвар­дии он зав­тра ж капитан.
– Того не надобно; пусть в армии послужит.
– Изрядно ска­зано! пус­кай его потужит…
………………………………………………………
Да кто его отец?

Княж­нин[2]

Отец мой, Андрей Пет­ро­вич Гри­нев, в моло­до­сти своей слу­жил при графе Минихе[3] и вышел в отставку пре­мьер-май­о­ром[4] в 17… году. С тех пор жил он в своей Сим­бир­ской деревне, где и женился на девице Авдо­тье Васи­льевне Ю., дочери бед­ного тамош­него дво­ря­нина. Нас было девять чело­век детей. Все мои бра­тья и сестры умерли во младенчестве.

Матушка была еще мною брю­хата, как уже я был запи­сан в Семе­нов­ский полк сер­жан­том,[5] по мило­сти май­ора гвар­дии князя Б., близ­кого нашего род­ствен­ника. Если б паче вся­кого чая­ния матушка родила дочь, то батюшка объ­явил бы куда сле­до­вало о смерти неявив­ше­гося сер­жанта, и дело тем бы и кон­чи­лось. Я счи­тался в отпуску до окон­ча­ния наук. В то время вос­пи­ты­ва­лись мы не по-нонеш­нему. С пяти­лет­него воз­раста отдан я был на руки стре­мян­ному[6] Саве­льичу, за трез­вое пове­де­ние пожа­ло­ван­ному мне в дядьки.[7] Под его над­зо­ром на две­на­дца­том году выучился я рус­ской гра­моте и мог очень здраво судить о свой­ствах бор­зого кобеля. В это время батюшка нанял для меня фран­цуза, мосье Бопре, кото­рого выпи­сали из Москвы вме­сте с годо­вым запа­сом вина и про­ван­ского масла. При­езд его сильно не понра­вился Саве­льичу. «Слава Богу, – вор­чал он про себя, – кажется, дитя умыт, при­че­сан, накорм­лен. Куда как нужно тра­тить лиш­ние деньги и нани­мать мусье, как будто и своих людей не стало!»

Бопре в оте­че­стве своем был парик­ма­хе­ром, потом в Прус­сии сол­да­том, потом при­е­хал в Рос­сию pour être outchitel,[8] не очень пони­мая зна­че­ние этого слова. Он был доб­рый малый, но вет­рен и бес­пу­тен до край­но­сти. Глав­ною его сла­бо­стию была страсть к пре­крас­ному полу; нередко за свои неж­но­сти полу­чал он толчки, от кото­рых охал по целым сут­кам. К тому же не был он (по его выра­же­нию) и вра­гом бутылки, то есть (говоря по-рус­ски) любил хлеб­нуть лиш­нее. Но как вино пода­ва­лось у нас только за обе­дом, и то по рюмочке, при­чем учи­теля обык­но­венно и обно­сили, то мой Бопре очень скоро при­вык к рус­ской настойке и даже стал пред­по­чи­тать ее винам сво­его оте­че­ства, как не в при­мер более полез­ную для желудка. Мы тот­час пола­дили, и хотя по кон­тракту обя­зан он был учить меня по-фран­цуз­ски, по-немецки и всем нау­кам, но он пред­по­чел наскоро выучиться от меня кое-как бол­тать по-рус­ски, – и потом каж­дый из нас зани­мался уже своим делом. Мы жили душа в душу. Дру­гого мен­тора я и не желал. Но вскоре судьба нас раз­лу­чила, и вот по какому случаю.

Прачка Палашка, тол­стая и рябая девка, и кри­вая коров­ница Акулька как-то согла­си­лись в одно время кинуться матушке в ноги, винясь в пре­ступ­ной сла­бо­сти и с пла­чем жалу­ясь на мусье, обо­льстив­шего их неопыт­ность. Матушка шутить этим не любила и пожа­ло­ва­лась батюшке. У него рас­права была коротка. Он тот­час потре­бо­вал кана­лью фран­цуза. Доло­жили, что мусье давал мне свой урок. Батюшка пошел в мою ком­нату. В это время Бопре спал на кро­вати сном невин­но­сти. Я был занят делом. Надобно знать, что для меня выпи­сана была из Москвы гео­гра­фи­че­ская карта. Она висела на стене безо вся­кого упо­треб­ле­ния и давно соблаз­няла меня шири­ною и доб­ро­тою бумаги. Я решился сде­лать из нее змей и, поль­зу­ясь сном Бопре, при­нялся за работу. Батюшка вошел в то самое время, как я при­ла­жи­вал мочаль­ный хвост к Мысу Доб­рой Надежды. Увидя мои упраж­не­ния в гео­гра­фии, батюшка дер­нул меня за ухо, потом под­бе­жал к Бопре, раз­бу­дил его очень неосто­рожно и стал осы­пать уко­риз­нами. Бопре в смя­те­нии хотел было при­встать и не мог: несчаст­ный фран­цуз был мертво пьян. Семь бед, один ответ. Батюшка за ворот при­под­нял его с кро­вати, вытол­кал из две­рей и в тот же день про­гнал со двора, к неопи­сан­ной радо­сти Саве­льича. Тем и кон­чи­лось мое воспитание.

Я жил недо­рос­лем, гоняя голу­бей и играя в чехарду с дво­ро­выми маль­чиш­ками. Между тем минуло мне шест­на­дцать лет. Тут судьба моя переменилась.

Одна­жды осе­нью матушка варила в гости­ной медо­вое варе­нье, а я, обли­зы­ва­ясь, смот­рел на кипу­чие пенки. Батюшка у окна читал При­двор­ный кален­дарь,[9] еже­годно им полу­ча­е­мый. Эта книга имела все­гда силь­ное на него вли­я­ние: нико­гда не пере­чи­ты­вал он ее без осо­бен­ного уча­стия, и чте­ние это про­из­во­дило в нем все­гда уди­ви­тель­ное вол­не­ние желчи. Матушка, знав­шая наизусть все его свы­чаи и обы­чаи, все­гда ста­ра­лась засу­нуть несчаст­ную книгу как можно пода­лее, и таким обра­зом При­двор­ный кален­дарь не попа­дался ему на глаза ино­гда по целым меся­цам. Зато, когда он слу­чайно его нахо­дил, то, бывало, по целым часам не выпус­кал уж из своих рук. Итак, батюшка читал При­двор­ный кален­дарь, изредка пожи­мая пле­чами и повто­ряя впол­го­лоса: «Гене­рал-пору­чик!.. Он у меня в роте был сер­жан­том!.. Обоих рос­сий­ских орде­нов кава­лер!.. А давно ли мы…» Нако­нец батюшка швыр­нул кален­дарь на диван и погру­зился в задум­чи­вость, не пред­ве­щав­шую ничего доброго.

Вдруг он обра­тился к матушке: «Авдо­тья Васи­льевна, а сколько лет Петруше?»

– Да вот пошел сем­на­дца­тый годок, – отве­чала матушка. – Пет­руша родился в тот самый год, как окри­вела тетушка Наста­сья Гера­си­мовна, и когда еще…

«Добро, – пре­рвал батюшка, – пора его в службу. Полно ему бегать по деви­чьим да лазить на голубятни».

Мысль о ско­рой раз­луке со мною так пора­зила матушку, что она уро­нила ложку в кастрюльку и слезы потекли по ее лицу. Напро­тив того, трудно опи­сать мое вос­хи­ще­ние. Мысль о службе сли­ва­лась во мне с мыс­лями о сво­боде, об удо­воль­ствиях петер­бург­ской жизни. Я вооб­ра­жал себя офи­це­ром гвар­дии, что, по мне­нию моему, было вер­хом бла­го­по­лу­чия человеческого.

Батюшка не любил ни пере­ме­нять свои наме­ре­ния, ни откла­ды­вать их испол­не­ние. День отъ­езду моему был назна­чен. Нака­нуне батюшка объ­явил, что наме­рен писать со мною к буду­щему моему началь­нику, и потре­бо­вал пера и бумаги.

– Не забудь, Андрей Пет­ро­вич, – ска­зала матушка, – покло­ниться и от меня князю Б.; я, дескать, наде­юсь, что он не оста­вит Пет­рушу сво­ими милостями.

– Что за вздор! – отве­чал батюшка нахму­рясь. – К какой стати стану я писать к князю Б.?

– Да ведь ты ска­зал, что изво­лишь писать к началь­нику Петруши.

– Ну, а там что?

– Да ведь началь­ник Пет­ру­шин – князь Б. Ведь Пет­руша запи­сан в Семе­нов­ский полк.

– Запи­сан! А мне какое дело, что он запи­сан? Пет­руша в Петер­бург не поедет. Чему научится он, служа в Петер­бурге? мотать да повес­ни­чать? Нет, пус­кай послу­жит он в армии, да потя­нет лямку, да поню­хает пороху, да будет сол­дат, а не шама­тон.[10] Запи­сан в гвар­дии! Где его пашпорт? подай его сюда.

Матушка отыс­кала мой пас­порт, хра­нив­шийся в ее шка­тулке вме­сте с сороч­кою, в кото­рой меня кре­стили, и вру­чила его батюшке дро­жа­щею рукою. Батюшка про­чел его со вни­ма­нием, поло­жил перед собою на стол и начал свое письмо.

Любо­пыт­ство меня мучило: куда ж отправ­ляют меня, если уж не в Петер­бург? Я не сво­дил глаз с пера батюш­кина, кото­рое дви­га­лось довольно мед­ленно. Нако­нец он кон­чил, запе­ча­тал письмо в одном пакете с пас­пор­том, снял очки и, подо­звав меня, ска­зал: «Вот тебе письмо к Андрею Кар­ло­вичу Р., моему ста­рин­ному това­рищу и другу. Ты едешь в Орен­бург слу­жить под его начальством».

Итак, все мои бле­стя­щие надежды руши­лись! Вме­сто весе­лой петер­бург­ской жизни ожи­дала меня скука в сто­роне глу­хой и отда­лен­ной. Служба, о кото­рой за минуту думал я с таким вос­тор­гом, пока­за­лась мне тяж­ким несча­стьем. Но спо­рить было нечего! На дру­гой день поутру под­ве­зена была к крыльцу дорож­ная кибитка; уло­жили в нее чемо­дан, погре­бец[11] с чай­ным при­бо­ром и узлы с бул­ками и пиро­гами, послед­ними зна­ками домаш­него балов­ства. Роди­тели мои бла­го­сло­вили меня. Батюшка ска­зал мне: «Про­щай, Петр. Служи верно, кому при­сяг­нешь; слу­шайся началь­ни­ков; за их лас­кой не гоняйся; на службу не напра­ши­вайся; от службы не отго­ва­ри­вайся; и помни посло­вицу: береги пла­тье снову, а честь смо­лоду». Матушка в сле­зах нака­зы­вала мне беречь мое здо­ро­вье, а Саве­льичу смот­реть за дитя­тей. Надели на меня заячий тулуп, а сверху лисью шубу. Я сел в кибитку с Саве­льи­чем и отпра­вился в дорогу, обли­ва­ясь слезами.

В ту же ночь при­е­хал я в Сим­бирск, где дол­жен был про­быть сутки для закупки нуж­ных вещей, что и было пору­чено Саве­льичу. Я оста­но­вился в трак­тире. Саве­льич с утра отпра­вился по лав­кам. Соскуча гля­деть из окна на гряз­ный пере­улок, я пошел бро­дить по всем ком­на­там. Вошед в бил­ли­ард­ную, уви­дел я высо­кого барина, лет трид­цати пяти, с длин­ными чер­ными усами, в халате, с кием в руке и с труб­кой в зубах. Он играл с мар­ке­ром, кото­рый при выиг­рыше выпи­вал рюмку водки, а при про­иг­рыше дол­жен был лезть под бил­ли­ард на чет­ве­рин­ках. Я стал смот­реть на их игру. Чем долее она про­дол­жа­лась, тем про­гулки на чет­ве­рин­ках ста­но­ви­лись чаще, пока, нако­нец, мар­кер[12] остался под бил­ли­ар­дом. Барин про­из­нес над ним несколько силь­ных выра­же­ний в виде над­гроб­ного слова и пред­ло­жил мне сыг­рать пар­тию. Я отка­зался по неуме­нию. Это пока­за­лось ему, по-види­мому, стран­ным. Он погля­дел на меня как бы с сожа­ле­нием; однако мы раз­го­во­ри­лись. Я узнал, что его зовут Ива­ном Ива­но­ви­чем Зури­ным, что он рот­мистр ** гусар­ского полку и нахо­дится в Сим­бир­ске при при­еме рекрут,[13] а стоит в трак­тире. Зурин при­гла­сил меня ото­бе­дать с ним вме­сте чем Бог послал, по-сол­дат­ски. Я с охо­тою согла­сился. Мы сели за стол. Зурин пил много и пот­че­вал и меня, говоря, что надобно при­вы­кать ко службе; он рас­ска­зы­вал мне армей­ские анек­доты, от кото­рых я со смеху чуть не валялся, и мы встали из-за стола совер­шен­ными при­я­те­лями. Тут вызвался он выучить меня играть на бил­ли­арде. «Это, – гово­рил он, – необ­хо­димо для нашего брата слу­жи­вого. В походе, напри­мер, при­дешь в местечко – чем при­ка­жешь заняться? Ведь не все же бить жидов. Поне­воле пой­дешь в трак­тир и ста­нешь играть на бил­ли­арде; а для того надобно уметь играть!» Я совер­шенно был убеж­ден и с боль­шим при­ле­жа­нием при­нялся за уче­ние. Зурин громко обод­рял меня, дивился моим быст­рым успе­хам и, после несколь­ких уро­ков, пред­ло­жил мне играть в деньги, по одному грошу, не для выиг­рыша, а так, чтоб только не играть даром, что, по его сло­вам, самая сквер­ная при­вычка. Я согла­сился и на то, а Зурин велел подать пуншу и уго­во­рил меня попро­бо­вать, повто­ряя, что к службе надобно мне при­вы­кать; а без пуншу, что и служба! Я послу­шался его. Между тем игра наша про­дол­жа­лась. Чем чаще при­хле­бы­вал я от моего ста­кана, тем ста­но­вился отваж­нее. Шары поми­нутно летали у меня через борт; я горя­чился, бра­нил мар­кера, кото­рый счи­тал Бог ведает как, час от часу умно­жал игру, сло­вом – вел себя как маль­чишка, вырвав­шийся на волю. Между тем время про­шло неза­метно. Зурин взгля­нул на часы, поло­жил кий и объ­явил мне, что я про­иг­рал сто руб­лей. Это меня немножко сму­тило. Деньги мои были у Саве­льича. Я стал изви­няться. Зурин меня пре­рвал: «Поми­луй! Не изволь и бес­по­ко­иться. Я могу и подо­ждать, а пока­мест поедем к Аринушке».

Что при­ка­жете? День я кон­чил так же бес­путно, как и начал. Мы отужи­нали у Ари­нушки. Зурин поми­нутно мне под­ли­вал, повто­ряя, что надобно к службе при­вы­кать. Встав из-за стола, я чуть дер­жался на ногах; в пол­ночь Зурин отвез меня в трактир.

Саве­льич встре­тил нас на крыльце. Он ахнул, увидя несо­мнен­ные при­знаки моего усер­дия к службе. «Что это, сударь, с тобою сде­ла­лось? – ска­зал он жал­ким голо­сом, – где ты это нагру­зился? Ахти Гос­поди! отроду такого греха не бывало!» – «Молчи, хрыч! – отве­чал я ему, запи­на­ясь, – ты, верно, пьян, пошел спать… и уложи меня».

На дру­гой день я проснулся с голов­ною болью, смутно при­по­ми­ная себе вче­раш­ние про­ис­ше­ствия. Раз­мыш­ле­ния мои пре­рваны были Саве­льи­чем, вошед­шим ко мне с чаш­кою чая. «Рано, Петр Андреич, – ска­зал он мне, качая голо­вою, – рано начи­на­ешь гулять. И в кого ты пошел? Кажется, ни батюшка, ни дедушка пья­ни­цами не бывали; о матушке и гово­рить нечего: отроду, кроме квасу, в рот ничего не изво­лила брать. А кто всему вино­ват? про­кля­тый мусье. То и дело, бывало, к Анти­пьевне забе­жит: „Мадам, же ву при, водкю“.[14] Вот тебе и же ву при! Нечего ска­зать: добру наста­вил, соба­чий сын. И нужно было нани­мать в дядьки басур­мана, как будто у барина не стало и своих людей!»

Мне было стыдно. Я отвер­нулся и ска­зал ему: «Поди вон, Саве­льич; я чаю не хочу». Но Саве­льича муд­рено было унять, когда, бывало, при­мется за про­по­ведь. «Вот видишь ли, Петр Андреич, каково под­гу­ли­вать. И головке-то тяжело, и кушать-то не хочется. Чело­век пью­щий ни на что не годен… Выпей-ка огу­реч­ного рас­солу с медом, а всего бы лучше опо­хме­литься пол­ста­кан­чи­ком настойки. Не при­ка­жешь ли?»

В это время маль­чик вошел и подал мне записку от И. И. Зурина. Я раз­вер­нул ее и про­чел сле­ду­ю­щие строки:

«Любез­ный Петр Андре­евич, пожа­луй­ста, при­шли мне с моим маль­чи­ком сто руб­лей, кото­рые ты мне вчера про­иг­рал. Мне край­няя нужда в деньгах.

Гото­вый ко услугам
Иван Зурин».

Делать было нечего. Я взял на себя вид рав­но­душ­ный и, обра­тясь к Саве­льичу, кото­рый был и денег, и белья, и дел моих рачи­тель,[15] при­ка­зал отдать маль­чику сто руб­лей. «Как! зачем?» – спро­сил изум­лен­ный Саве­льич. «Я их ему дол­жен», – отве­чал я со все­воз­мож­ной холод­но­стию. «Дол­жен! – воз­ра­зил Саве­льич, час от часу при­ве­ден­ный в боль­шее изум­ле­ние, – да когда же, сударь, успел ты ему задол­жать? Дело что-то не ладно. Воля твоя, сударь, а денег я не выдам».

Я поду­мал, что если в сию реши­тель­ную минуту не пере­спорю упря­мого ста­рика, то уж в послед­ствии вре­мени трудно мне будет осво­бо­диться от его опеки, и, взгля­нув на него гордо, ска­зал: «Я твой гос­по­дин, а ты мой слуга. Деньги мои. Я их про­иг­рал, потому что так мне взду­ма­лось. А тебе сове­тую не умни­чать и делать то, что тебе приказывают».

Саве­льич так был пора­жен моими сло­вами, что сплес­нул руками и остол­бе­нел. «Что же ты сто­ишь!» – закри­чал я сер­дито. Саве­льич запла­кал. «Батюшка Петр Андреич, – про­из­нес он дро­жа­щим голо­сом, – не умори меня с печали. Свет ты мой! послу­шай меня, ста­рика: напиши этому раз­бой­нику, что ты пошу­тил, что у нас и денег-то таких не водится. Сто руб­лей! Боже ты мило­сти­вый! Скажи, что тебе роди­тели крепко-накрепко зака­зали не играть, окроме как в орехи…» – «Полно врать, – пре­рвал я строго, – пода­вай сюда деньги или я тебя вза­шеи прогоню».

Саве­льич погля­дел на меня с глу­бо­кой горе­стью и пошел за моим дол­гом. Мне было жаль бед­ного ста­рика; но я хотел вырваться на волю и дока­зать, что уж я не ребе­нок. Деньги были достав­лены Зурину. Саве­льич поспе­шил вывезти меня из про­кля­того трак­тира. Он явился с изве­стием, что лошади готовы. С неспо­кой­ной сове­стию и с без­молв­ным рас­ка­я­нием выехал я из Сим­бир­ска, не про­стясь с моим учи­те­лем и не думая с ним уже когда-нибудь увидеться.

---

Береги честь смолоду.

Пословица

Глава I
Сержант гвардии^[1]

– Был бы гвардии он завтра ж капитан.

– Того не надобно; пусть в армии послужит.

– Изрядно сказано! пускай его потужит…

………………………………………………………

Да кто его отец?

Княжнин^[2]

Отец мой, Андрей Петрович Гринев, в молодости своей служил при графе Минихе^[3] и вышел в отставку премьер-майором^[4] в 17… году. С тех пор жил он в своей Симбирской деревне, где и женился на девице Авдотье Васильевне Ю., дочери бедного тамошнего дворянина. Нас было девять человек детей. Все мои братья и сестры умерли во младенчестве.

Матушка была еще мною брюхата, как уже я был записан в Семеновский полк сержантом,^[5] по милости майора гвардии князя Б., близкого нашего родственника. Если б паче всякого чаяния матушка родила дочь, то батюшка объявил бы куда следовало о смерти неявившегося сержанта, и дело тем бы и кончилось. Я считался в отпуску до окончания наук. В то время воспитывались мы не по-нонешнему. С пятилетнего возраста отдан я был на руки стремянному^[6] Савельичу, за трезвое поведение пожалованному мне в дядьки.^[7] Под его надзором на двенадцатом году выучился я русской грамоте и мог очень здраво судить о свойствах борзого кобеля. В это время батюшка нанял для меня француза, мосье Бопре, которого выписали из Москвы вместе с годовым запасом вина и прованского масла. Приезд его сильно не понравился Савельичу. «Слава богу, – ворчал он про себя, – кажется, дитя умыт, причесан, накормлен. Куда как нужно тратить лишние деньги и нанимать мусье, как будто и своих людей не стало!»

Бопре в отечестве своем был парикмахером, потом в Пруссии солдатом, потом приехал в Россию pour être outchitel,^[8] не очень понимая значение этого слова. Он был добрый малый, но ветрен и беспутен до крайности. Главною его слабостию была страсть к прекрасному полу; нередко за свои нежности получал он толчки, от которых охал по целым суткам. К тому же не был он (по его выражению) и врагом бутылки, то есть (говоря по-русски) любил хлебнуть лишнее. Но как вино подавалось у нас только за обедом, и то по рюмочке, причем учителя обыкновенно и обносили, то мой Бопре очень скоро привык к русской настойке и даже стал предпочитать ее винам своего отечества, как не в пример более полезную для желудка. Мы тотчас поладили, и хотя по контракту обязан он был учить меня по-французски, по-немецки и всем наукам, но он предпочел наскоро выучиться от меня кое-как болтать по-русски, – и потом каждый из нас занимался уже своим делом. Мы жили душа в душу. Другого ментора я и не желал. Но вскоре судьба нас разлучила, и вот по какому случаю.

Прачка Палашка, толстая и рябая девка, и кривая коровница Акулька как-то согласились в одно время кинуться матушке в ноги, винясь в преступной слабости и с плачем жалуясь на мусье, обольстившего их неопытность. Матушка шутить этим не любила и пожаловалась батюшке. У него расправа была коротка. Он тотчас потребовал каналью француза. Доложили, что мусье давал мне свой урок. Батюшка пошел в мою комнату. В это время Бопре спал на кровати сном невинности. Я был занят делом. Надобно знать, что для меня выписана была из Москвы географическая карта. Она висела на стене безо всякого употребления и давно соблазняла меня шириною и добротою бумаги. Я решился сделать из нее змей и, пользуясь сном Бопре, принялся за работу. Батюшка вошел в то самое время, как я прилаживал мочальный хвост к Мысу Доброй Надежды. Увидя мои упражнения в географии, батюшка дернул меня за ухо, потом подбежал к Бопре, разбудил его очень неосторожно и стал осыпать укоризнами. Бопре в смятении хотел было привстать и не мог: несчастный француз был мертво пьян. Семь бед, один ответ. Батюшка за ворот приподнял его с кровати, вытолкал из дверей и в тот же день прогнал со двора, к неописанной радости Савельича. Тем и кончилось мое воспитание.

Я жил недорослем, гоняя голубей и играя в чехарду с дворовыми мальчишками. Между тем минуло мне шестнадцать лет. Тут судьба моя переменилась.

Однажды осенью матушка варила в гостиной медовое варенье, а я, облизываясь, смотрел на кипучие пенки. Батюшка у окна читал Придворный календарь,^[9] ежегодно им получаемый. Эта книга имела всегда сильное на него влияние: никогда не перечитывал он ее без особенного участия, и чтение это производило в нем всегда удивительное волнение желчи. Матушка, знавшая наизусть все его свычаи и обычаи, всегда старалась засунуть несчастную книгу как можно подалее, и таким образом Придворный календарь не попадался ему на глаза иногда по целым месяцам. Зато, когда он случайно его находил, то, бывало, по целым часам не выпускал уж из своих рук. Итак, батюшка читал Придворный календарь, изредка пожимая плечами и повторяя вполголоса: «Генерал-поручик!.. Он у меня в роте был сержантом!.. Обоих российских орденов кавалер!.. А давно ли мы…» Наконец батюшка швырнул календарь на диван и погрузился в задумчивость, не предвещавшую ничего доброго.

Вдруг он обратился к матушке: «Авдотья Васильевна, а сколько лет Петруше?»

– Да вот пошел семнадцатый годок, – отвечала матушка. – Петруша родился в тот самый год, как окривела тетушка Настасья Герасимовна, и когда еще…

«Добро, – прервал батюшка, – пора его в службу. Полно ему бегать по девичьим да лазить на голубятни».

Мысль о скорой разлуке со мною так поразила матушку, что она уронила ложку в кастрюльку и слезы потекли по ее лицу. Напротив того, трудно описать мое восхищение. Мысль о службе сливалась во мне с мыслями о свободе, об удовольствиях петербургской жизни. Я воображал себя офицером гвардии, что, по мнению моему, было верхом благополучия человеческого.

Батюшка не любил ни переменять свои намерения, ни откладывать их исполнение. День отъезду моему был назначен. Накануне батюшка объявил, что намерен писать со мною к будущему моему начальнику, и потребовал пера и бумаги.

– Не забудь, Андрей Петрович, – сказала матушка, – поклониться и от меня князю Б.; я, дескать, надеюсь, что он не оставит Петрушу своими милостями.

– Что за вздор! – отвечал батюшка нахмурясь. – К какой стати стану я писать к князю Б.?

– Да ведь ты сказал, что изволишь писать к начальнику Петруши.

– Ну, а там что?

– Да ведь начальник Петрушин – князь Б. Ведь Петруша записан в Семеновский полк.

– Записан! А мне какое дело, что он записан? Петруша в Петербург не поедет. Чему научится он, служа в Петербурге? мотать да повесничать? Нет, пускай послужит он в армии, да потянет лямку, да понюхает пороху, да будет солдат, а не шаматон.^[10] Записан в гвардии! Где его пашпорт? подай его сюда.

Матушка отыскала мой паспорт, хранившийся в ее шкатулке вместе с сорочкою, в которой меня крестили, и вручила его батюшке дрожащею рукою. Батюшка прочел его со вниманием, положил перед собою на стол и начал свое письмо.

Любопытство меня мучило: куда ж отправляют меня, если уж не в Петербург? Я не сводил глаз с пера батюшкина, которое двигалось довольно медленно. Наконец он кончил, запечатал письмо в одном пакете с паспортом, снял очки и, подозвав меня, сказал: «Вот тебе письмо к Андрею Карловичу Р., моему старинному товарищу и другу. Ты едешь в Оренбург служить под его начальством».

Итак, все мои блестящие надежды рушились! Вместо веселой петербургской жизни ожидала меня скука в стороне глухой и отдаленной. Служба, о которой за минуту думал я с таким восторгом, показалась мне тяжким несчастьем. Но спорить было нечего! На другой день поутру подвезена была к крыльцу дорожная кибитка; уложили в нее чемодан, погребец^[11] с чайным прибором и узлы с булками и пирогами, последними знаками домашнего баловства. Родители мои благословили меня. Батюшка сказал мне: «Прощай, Петр. Служи верно, кому присягнешь; слушайся начальников; за их лаской не гоняйся; на службу не напрашивайся; от службы не отговаривайся; и помни пословицу: береги платье снову, а честь смолоду». Матушка в слезах наказывала мне беречь мое здоровье, а Савельичу смотреть за дитятей. Надели на меня заячий тулуп, а сверху лисью шубу. Я сел в кибитку с Савельичем и отправился в дорогу, обливаясь слезами.

В ту же ночь приехал я в Симбирск, где должен был пробыть сутки для закупки нужных вещей, что и было поручено Савельичу. Я остановился в трактире. Савельич с утра отправился по лавкам. Соскуча глядеть из окна на грязный переулок, я пошел бродить по всем комнатам. Вошед в биллиардную, увидел я высокого барина, лет тридцати пяти, с длинными черными усами, в халате, с кием в руке и с трубкой в зубах. Он играл с маркером, который при выигрыше выпивал рюмку водки, а при проигрыше должен был лезть под биллиард на четверинках. Я стал смотреть на их игру. Чем долее она продолжалась, тем прогулки на четверинках становились чаще, пока, наконец, маркер^[12] остался под биллиардом. Барин произнес над ним несколько сильных выражений в виде надгробного слова и предложил мне сыграть партию. Я отказался по неумению. Это показалось ему, по-видимому, странным. Он поглядел на меня как бы с сожалением; однако мы разговорились. Я узнал, что его зовут Иваном Ивановичем Зуриным, что он ротмистр ** гусарского полку и находится в Симбирске при приеме рекрут,^[13] а стоит в трактире. Зурин пригласил меня отобедать с ним вместе чем бог послал, по-солдатски. Я с охотою согласился. Мы сели за стол. Зурин пил много и потчевал и меня, говоря, что надобно привыкать ко службе; он рассказывал мне армейские анекдоты, от которых я со смеху чуть не валялся, и мы встали из-за стола совершенными приятелями. Тут вызвался он выучить меня играть на биллиарде. «Это, – говорил он, – необходимо для нашего брата служивого. В походе, например, придешь в местечко – чем прикажешь заняться? Ведь не все же бить жидов. Поневоле пойдешь в трактир и станешь играть на биллиарде; а для того надобно уметь играть!» Я совершенно был убежден и с большим прилежанием принялся за учение. Зурин громко ободрял меня, дивился моим быстрым успехам и, после нескольких уроков, предложил мне играть в деньги, по одному грошу, не для выигрыша, а так, чтоб только не играть даром, что, по его словам, самая скверная привычка. Я согласился и на то, а Зурин велел подать пуншу и уговорил меня попробовать, повторяя, что к службе надобно мне привыкать; а без пуншу, что и служба! Я послушался его. Между тем игра наша продолжалась. Чем чаще прихлебывал я от моего стакана, тем становился отважнее. Шары поминутно летали у меня через борт; я горячился, бранил маркера, который считал бог ведает как, час от часу умножал игру, словом – вел себя как мальчишка, вырвавшийся на волю. Между тем время прошло незаметно. Зурин взглянул на часы, положил кий и объявил мне, что я проиграл сто рублей. Это меня немножко смутило. Деньги мои были у Савельича. Я стал извиняться. Зурин меня прервал: «Помилуй! Не изволь и беспокоиться. Я могу и подождать, а покамест поедем к Аринушке».

Что прикажете? День я кончил так же беспутно, как и начал. Мы отужинали у Аринушки. Зурин поминутно мне подливал, повторяя, что надобно к службе привыкать. Встав из-за стола, я чуть держался на ногах; в полночь Зурин отвез меня в трактир.

Савельич встретил нас на крыльце. Он ахнул, увидя несомненные признаки моего усердия к службе. «Что это, сударь, с тобою сделалось? – сказал он жалким голосом, – где ты это нагрузился? Ахти господи! отроду такого греха не бывало!» – «Молчи, хрыч! – отвечал я ему, запинаясь, – ты, верно, пьян, пошел спать… и уложи меня».

На другой день я проснулся с головною болью, смутно припоминая себе вчерашние происшествия. Размышления мои прерваны были Савельичем, вошедшим ко мне с чашкою чая. «Рано, Петр Андреич, – сказал он мне, качая головою, – рано начинаешь гулять. И в кого ты пошел? Кажется, ни батюшка, ни дедушка пьяницами не бывали; о матушке и говорить нечего: отроду, кроме квасу, в рот ничего не изволила брать. А кто всему виноват? проклятый мусье. То и дело, бывало, к Антипьевне забежит: „Мадам, же ву при, водкю“.^[14] Вот тебе и же ву при! Нечего сказать: добру наставил, собачий сын. И нужно было нанимать в дядьки басурмана, как будто у барина не стало и своих людей!»

Мне было стыдно. Я отвернулся и сказал ему: «Поди вон, Савельич; я чаю не хочу». Но Савельича мудрено было унять, когда, бывало, примется за проповедь. «Вот видишь ли, Петр Андреич, каково подгуливать. И головке-то тяжело, и кушать-то не хочется. Человек пьющий ни на что не годен… Выпей-ка огуречного рассолу с медом, а всего бы лучше опохмелиться полстаканчиком настойки. Не прикажешь ли?»

В это время мальчик вошел и подал мне записку от И. И. Зурина. Я развернул ее и прочел следующие строки:

«Любезный Петр Андреевич, пожалуйста, пришли мне с моим мальчиком сто рублей, которые ты мне вчера проиграл. Мне крайняя нужда в деньгах.

Готовый ко услугам

Иван Зурин».

Делать было нечего. Я взял на себя вид равнодушный и, обратясь к Савельичу, который был и денег, и белья, и дел моих рачитель,^[15] приказал отдать мальчику сто рублей. «Как! зачем?» – спросил изумленный Савельич. «Я их ему должен», – отвечал я со всевозможной холодностию. «Должен! – возразил Савельич, час от часу приведенный в большее изумление, – да когда же, сударь, успел ты ему задолжать? Дело что-то не ладно. Воля твоя, сударь, а денег я не выдам».

Я подумал, что если в сию решительную минуту не переспорю упрямого старика, то уж в последствии времени трудно мне будет освободиться от его опеки, и, взглянув на него гордо, сказал: «Я твой господин, а ты мой слуга. Деньги мои. Я их проиграл, потому что так мне вздумалось. А тебе советую не умничать и делать то, что тебе приказывают».

Савельич так был поражен моими словами, что сплеснул руками и остолбенел. «Что же ты стоишь!» – закричал я сердито. Савельич заплакал. «Батюшка Петр Андреич, – произнес он дрожащим голосом, – не умори меня с печали. Свет ты мой! послушай меня, старика: напиши этому разбойнику, что ты пошутил, что у нас и денег-то таких не водится. Сто рублей! Боже ты милостивый! Скажи, что тебе родители крепко-накрепко заказали не играть, окроме как в орехи…» – «Полно врать, – прервал я строго, – подавай сюда деньги или я тебя взашеи прогоню».

Савельич поглядел на меня с глубокой горестью и пошел за моим долгом. Мне было жаль бедного старика; но я хотел вырваться на волю и доказать, что уж я не ребенок. Деньги были доставлены Зурину. Савельич поспешил вывезти меня из проклятого трактира. Он явился с известием, что лошади готовы. С неспокойной совестию и с безмолвным раскаянием выехал я из Симбирска, не простясь с моим учителем и не думая с ним уже когда-нибудь увидеться.

Глава II
Вожатый

Сторона ль моя, сторонушка,

Сторона незнакомая!

Что не сам ли я на тебя зашел,

Что не добрый ли да меня конь завез:

Завезла меня, доброго молодца,

Прытость, бодрость молодецкая

И хмелинушка кабацкая.

Старинная песня

Дорожные размышления мои были не очень приятны. Проигрыш мой, по тогдашним ценам, был немаловажен. Я не мог не признаться в душе, что поведение мое в симбирском трактире было глупо, и чувствовал себя виноватым перед Савельичем. Все это меня мучило. Старик угрюмо сидел на облучке,^[16] отворотясь от меня, и молчал, изредка только покрякивая. Я непременно хотел с ним помириться и не знал с чего начать. Наконец я сказал ему: «Ну, ну, Савельич! полно, помиримся, виноват; вижу сам, что виноват. Я вчера напроказил, а тебя напрасно обидел. Обещаюсь вперед вести себя умнее и слушаться тебя. Ну, не сердись; помиримся».

– Эх, батюшка Петр Андреич! – отвечал он с глубоким вздохом. – Сержусь-то я на самого себя; сам я кругом виноват. Как мне было оставлять тебя одного в трактире! Что делать? Грех попутал: вздумал забрести к дьячихе, повидаться с кумою. Так-то: зашел к куме, да засел в тюрьме. Беда да и только! Как покажусь я на глаза господам? что скажут они, как узнают, что дитя пьет и играет.

Чтоб утешить бедного Савельича, я дал ему слово впредь без его согласия не располагать ни одною копейкою. Он мало-помалу успокоился, хотя все еще изредка ворчал про себя, качая головою: «Сто рублей! легко ли дело!»

Я приближался к месту моего назначения. Вокруг меня простирались печальные пустыни, пересеченные холмами и оврагами. Все покрыто было снегом. Солнце садилось. Кибитка ехала по узкой дороге, или точнее по следу, проложенному крестьянскими санями. Вдруг ямщик стал посматривать в сторону и, наконец, сняв шапку, оборотился ко мне и сказал: «Барин, не прикажешь ли воротиться?»

– Это зачем?

– Время ненадежно: ветер слегка подымается; вишь, как он сметает порошу.

– Что ж за беда!

– А видишь там что? (Ямщик указал кнутом на восток.)

– Я ничего не вижу, кроме белой степи да ясного неба.

– А вон – вон: это облачко.

Я увидел в самом деле на краю неба белое облачко, которое принял было сперва за отдаленный холмик. Ямщик изъяснил мне, что облачко предвещало буран.

Я слыхал о тамошних метелях и знал, что целые обозы бывали ими занесены. Савельич, согласно со мнением ямщика, советовал воротиться. Но ветер показался мне не силен; я понадеялся добраться заблаговременно до следующей станции и велел ехать скорее.

Ямщик поскакал; но все поглядывал на восток. Лошади бежали дружно. Ветер между тем час от часу становился сильнее. Облачко обратилось в белую тучу, которая тяжело подымалась, росла и постепенно облегала небо. Пошел мелкий снег – и вдруг повалил хлопьями. Ветер завыл; сделалась метель. В одно мгновение темное небо смешалось со снежным морем. Все исчезло. «Ну, барин, – закричал ямщик, – беда: буран!..»

Я выглянул из кибитки: все было мрак и вихорь. Ветер выл с такой свирепой выразительностию, что казался одушевленным; снег засыпал меня и Савельича; лошади шли шагом – и скоро стали. «Что же ты не едешь?» – спросил я ямщика с нетерпением. «Да что ехать? – отвечал он, слезая с облучка, – невесть и так куда заехали: дороги нет, и мгла кругом». Я стал было его бранить. Савельич за него заступился: «И охота было не слушаться, – говорил он сердито, – воротился бы на постоялый двор, накушался бы чаю, почивал бы себе до утра, буря б утихла, отправились бы далее. И куда спешим? Добро бы на свадьбу!» Савельич был прав. Делать было нечего. Снег так и валил. Около кибитки подымался сугроб. Лошади стояли, понуря голову и изредка вздрагивая. Ямщик ходил кругом, от нечего делать улаживая упряжь. Савельич ворчал; я глядел во все стороны, надеясь увидеть хоть признак жила или дороги, но ничего не мог различить, кроме мутного кружения метели… Вдруг увидел я что-то черное. «Эй, ямщик! – закричал я, – смотри: что там такое чернеется?» Ямщик стал всматриваться. «А бог знает, барин, – сказал он, садясь на свое место, – воз не воз, дерево не дерево, а кажется, что шевелится. Должно быть, или волк, или человек». Я приказал ехать на незнакомый предмет, который тотчас и стал подвигаться нам навстречу. Через две минуты мы поровнялись с человеком. «Гей, добрый человек! – закричал ему ямщик. – Скажи, не знаешь ли, где дорога?»

– Дорога-то здесь; я стою на твердой полосе, – отвечал дорожный, – да что толку?

– Послушай, мужичок, – сказал я ему, – знаешь ли ты эту сторону? Возьмешься ли ты довести меня до ночлега?

– Сторона мне знакомая, – отвечал дорожный, – слава богу, исхожена и изъезжена вдоль и поперек. Да вишь какая погода: как раз собьешься с дороги. Лучше здесь остановиться да переждать, авось буран утихнет да небо прояснится: тогда найдем дорогу по звездам.

Его хладнокровие ободрило меня. Я уж решился, предав себя божией воле, ночевать посреди степи, как вдруг дорожный сел проворно на облучок и сказал ямщику: «Ну, слава богу, жило недалеко; сворачивай вправо да поезжай».

– А почему ехать мне вправо? – спросил ямщик с неудовольствием. – Где ты видишь дорогу? Небось: лошади чужие, хомут не свой, погоняй не стой. – Ямщик казался мне прав. «В самом деле, – сказал я, – почему думаешь ты, что жило^[17] недалече?» – «А потому, что ветер оттоле потянул, – отвечал дорожный, – и я слышу, дымом пахнуло; знать, деревня близко». Сметливость его и тонкость чутья меня изумили. Я велел ямщику ехать. Лошади тяжело ступали по глубокому снегу. Кибитка тихо подвигалась, то въезжая на сугроб, то обрушаясь в овраг и переваливаясь то на одну, то на другую сторону. Это похоже было на плавание судна по бурному морю. Савельич охал, поминутно толкаясь о мои бока. Я опустил циновку, закутался в шубу и задремал, убаюканный пением бури и качкою тихой езды.

Мне приснился сон, которого никогда не мог я позабыть и в котором до сих пор вижу нечто пророческое, когда соображаю^[18] с ним странные обстоятельства моей жизни. Читатель извинит меня: ибо, вероятно, знает по опыту, как сродно человеку предаваться суеверию, несмотря на всевозможное презрение к предрассудкам.

Я находился в том состоянии чувств и души, когда существенность, уступая мечтаниям, сливается с ними в неясных видениях первосония. Мне казалось, буран еще свирепствовал и мы еще блуждали по снежной пустыне… Вдруг увидел я ворота и въехал на барский двор нашей усадьбы. Первою мыслию моею было опасение, чтоб батюшка не прогневался на меня за невольное возвращение под кровлю родительскую и не почел бы его умышленным ослушанием. С беспокойством я выпрыгнул из кибитки и вижу: матушка встречает меня на крыльце с видом глубокого огорчения. «Тише, – говорит она мне, – отец болен при смерти и желает с тобою проститься». Пораженный страхом, я иду за нею в спальню. Вижу, комната слабо освещена; у постели стоят люди с печальными лицами. Я тихонько подхожу к постеле; матушка приподымает полог и говорит: «Андрей Петрович, Петруша приехал; он воротился, узнав о твоей болезни; благослови его». Я стал на колени и устремил глаза мои на больного. Что ж?.. Вместо отца моего, вижу в постеле лежит мужик с черной бородою, весело на меня поглядывая. Я в недоумении оборотился к матушке, говоря ей: «Что это значит? Это не батюшка. И к какой мне стати просить благословения у мужика?» – «Все равно, Петруша, – отвечала мне матушка, – это твой посаженый отец; поцелуй у него ручку, и пусть он тебя благословит…» Я не соглашался. Тогда мужик вскочил с постели, выхватил топор из-за спины и стал махать во все стороны. Я хотел бежать… и не мог; комната наполнилась мертвыми телами; я спотыкался о тела и скользил в кровавых лужах… Страшный мужик ласково меня кликал, говоря: «Не бойсь, подойди под мое благословение…» Ужас и недоумение овладели мною… И в эту минуту я проснулся; лошади стояли; Савельич дергал меня за руку, говоря: «Выходи, сударь: приехали».

– Куда приехали? – спросил я, протирая глаза.

– На постоялый двор. Господь помог, наткнулись прямо на забор. Выходи, сударь, скорее да обогрейся.

Я вышел из кибитки. Буран еще продолжался, хотя с меньшею силою. Было так темно, что хоть глаз выколи. Хозяин встретил нас у ворот, держа фонарь под полою, и ввел меня в горницу, тесную, но довольно чистую; лучина освещала ее. На стене висела винтовка и высокая казацкая шапка.

Хозяин, родом яицкий казак, казался мужик лет шестидесяти, еще свежий и бодрый. Савельич внес за мною погребец, потребовал огня, чтоб готовить чай, который никогда так не казался мне нужен. Хозяин пошел хлопотать.

– Где же вожатый? – спросил я у Савельича. «Здесь, ваше благородие», – отвечал мне голос сверху. Я взглянул на полати и увидел черную бороду и два сверкающие глаза. «Что, брат, прозяб?» – «Как не прозябнуть в одном худеньком армяке! Был тулуп, да что греха таить? заложил вечор у целовальника:^[19] мороз показался не велик». В эту минуту хозяин вошел с кипящим самоваром; я предложил вожатому нашему чашку чаю; мужик слез с полатей. Наружность его показалась мне замечательна: он был лет сорока, росту среднего, худощав и широкоплеч. В черной бороде его показывалась проседь; живые большие глаза так и бегали. Лицо его имело выражение довольно приятное, но плутовское. Волоса были обстрижены в кружок; на нем был оборванный армяк и татарские шаровары. Я поднес ему чашку чаю; он отведал и поморщился. «Ваше благородие, сделайте мне такую милость, – прикажите поднести стакан вина; чай не наше казацкое питье». Я с охотой исполнил его желание. Хозяин вынул из ставца^[20] штоф^[21] и стакан, подошел к нему и, взглянув ему в лицо: «Эхе, – сказал он, – опять ты в нашем краю! Отколе бог принес?» Вожатый мой мигнул значительно и отвечал поговоркою: «В огород летал, конопли клевал; швырнула бабушка камушком – да мимо. Ну, а что ваши?»

– Да что наши! – отвечал хозяин, продолжая иносказательный разговор. – Стали было к вечерне звонить, да попадья не велит: поп в гостях, черти на погосте.

«Молчи, дядя, – возразил мой бродяга, – будет дождик, будут и грибки; а будут грибки, будет и кузов. А теперь (тут он мигнул опять) заткни топор за спину: лесничий ходит. Ваше благородие! за ваше здоровье!» – При сих словах он взял стакан, перекрестился и выпил одним духом. Потом поклонился мне и воротился на полати.

Я ничего не мог тогда понять из этого воровского разговора; но после уж догадался, что дело шло о делах Яицкого войска, в то время только что усмиренного после бунта 1772 года. Савельич слушал с видом большого неудовольствия. Он посматривал с подозрением то на хозяина, то на вожатого. Постоялый двор, или, по-тамошнему, умет, находился в стороне, в степи, далече от всякого селения, и очень походил на разбойническую пристань. Но делать было нечего. Нельзя было и подумать о продолжении пути. Беспокойство Савельича очень меня забавляло. Между тем я расположился ночевать и лег на лавку. Савельич решился убраться на печь; хозяин лег на полу. Скоро вся изба захрапела, и я заснул как убитый.

Проснувшись поутру довольно поздно, я увидел, что буря утихла. Солнце сияло. Снег лежал ослепительной пеленою на необозримой степи. Лошади были запряжены. Я расплатился с хозяином, который взял с нас такую умеренную плату, что даже Савельич с ним не заспорил и не стал торговаться по своему обыкновению, и вчерашние подозрения изгладились совершенно из головы его. Я позвал вожатого, благодарил за оказанную помочь и велел Савельичу дать ему полтину на водку. Савельич нахмурился. «Полтину на водку! – сказал он, – за что это? За то, что ты же изволил подвезти его к постоялому двору? Воля твоя, сударь: нет у нас лишних полтин. Всякому давать на водку, так самому скоро придется голодать». Я не мог спорить с Савельичем. Деньги, по моему обещанию, находились в полном его распоряжении. Мне было досадно, однако ж, что не мог отблагодарить человека, выручившего меня если не из беды, то по крайней мере из очень неприятного положения. «Хорошо, – сказал я хладнокровно, – если не хочешь дать полтину, то вынь ему что-нибудь из моего платья. Он одет слишком легко. Дай ему мой заячий тулуп».

– Помилуй, батюшка Петр Андреич! – сказал Савельич. – Зачем ему твой заячий тулуп? Он его пропьет, собака, в первом кабаке.

– Это, старинушка, уж не твоя печаль, – сказал мой бродяга, – пропью ли я, или нет. Его благородие мне жалует шубу со своего плеча: его на то барская воля, а твое холопье дело не спорить и слушаться.

– Бога ты не боишься, разбойник! – отвечал ему Савельич сердитым голосом. – Ты видишь, что дитя еще не смыслит, а ты и рад его обобрать, простоты его ради. Зачем тебе барский тулупчик? Ты и не напялишь его на свои окаянные плечища.

– Прошу не умничать, – сказал я своему дядьке, – сейчас неси сюда тулуп.

– Господи владыко! – простонал мой Савельич. – Заячий тулуп почти новешенький! и добро бы кому, а то пьянице оголелому!

Однако заячий тулуп явился. Мужичок тут же стал его примеривать. В самом деле, тулуп, из которого успел и я вырасти, был немножко для него узок. Однако он кое-как умудрился и надел его, распоров по швам. Савельич чуть не завыл, услышав, как нитки затрещали. Бродяга был чрезвычайно доволен моим подарком. Он проводил меня до кибитки и сказал с низким поклоном: «Спасибо, ваше благородие! Награди вас господь за вашу добродетель. Век не забуду ваших милостей». – Он пошел в свою сторону, а я отправился далее, не обращая внимания на досаду Савельича, и скоро позабыл о вчерашней вьюге, о своем вожатом и о заячьем тулупе.

Приехав в Оренбург, я прямо явился к генералу. Я увидел мужчину росту высокого, но уже сгорбленного старостию. Длинные волосы его были совсем белы. Старый полинялый мундир напоминал воина времен Анны Иоанновны,^[22] а в его речи сильно отзывался немецкий выговор. Я подал ему письмо от батюшки. При имени его он взглянул на меня быстро: «Поже мой! – сказал он. – Тавно ли, кажется, Андрей Петрович был еше твоих лет, а теперь вот уш какой у него молотец! Ах, фремя, фремя!» Он распечатал письмо и стал читать его вполголоса, делая свои замечания. «Милостивый государь Андрей Карлович, надеюсь, что ваше превосходительство»… Это что за серемонии? Фуй, как ему не софестно! Конечно: дисциплина перво дело, но так ли пишут к старому камрад?.. «ваше превосходительство не забыло»… гм… «и… когда… покойным фельдмаршалом Мин… походе… также и… Каролинку»… Эхе, брудер! так он еше помнит стары наши проказ? «Теперь о деле… К вам моего повесу»… гм… «держать в ежовых рукавицах»… Что такое ешовы рукавиц? Это, должно быть, русска поговорк… Что такое «дершать в ешовых рукавицах»?» – повторил он, обращаясь ко мне.

– Это значит, – отвечал я ему с видом как можно более невинным, – обходиться ласково, не слишком строго, давать побольше воли, держать в ежовых рукавицах.

«Гм, понимаю… „и не давать ему воли“ – нет, видно, ешовы рукавицы значит не то… „При сем… его паспорт“… Где ж он? А, вот… „отписать в Семеновский“… Хорошо, хорошо: все будет сделано… „Позволишь без чинов обнять себя и… старым товарищем и другом“ – а! наконец догадался… и прочая и прочая… Ну, батюшка, – сказал он, прочитав письмо и отложив в сторону мой паспорт, – все будет сделано: ты будешь офицером переведен в *** полк, и чтоб тебе времени не терять, то завтра же поезжай в Белогорскую крепость, где ты будешь в команде капитана Миронова, доброго и честного человека. Там ты будешь на службе настоящей, научишься дисциплине. В Оренбурге делать тебе нечего; рассеяние вредно молодому человеку. А сегодня милости просим: отобедать у меня».

«Час от часу не легче! – подумал я про себя, – к чему послужило мне то, что еще в утробе матери я был уже гвардии сержантом! Куда это меня завело? В *** полк и в глухую крепость на границу киргиз-кайсацких степей!..» Я отобедал у Андрея Карловича, втроем с его старым адъютантом. Строгая немецкая экономия царствовала за его столом, и я думаю, что страх видеть иногда лишнего гостя за своею холостою трапезою был отчасти причиною поспешного удаления моего в гарнизон. На другой день я простился с генералом и отправился к месту моего назначения.