Кто из античных философов писал сочинения в форме диалогов

Платон
(427 – 347 гг. до н.э.) – ученик Сократа. Его
подлинное имя – Аристокл (Платон –
«широкоплечий»).

После смерти
учителя он покинул Афины, долго
странствовал по Средиземноморью, общался
с крупнейшими учеными и философами. За
это время он изведал и почести, и уважение,
и даже был продан в рабство. После того
как его выкупили, он вернулся в Афины и
основал свою школу – Академию,
просуществовавшую более 900 лет. Название
свое школа получила по месту своего
расположения (она находилась в роще,
посаженной в честь героя Академа), а ее
ученики стали называться академиками.

До нас дошло более
20 сочинений Платона. Его произведения
написаны в форме диалогов,
главным действующим лицом большинства
из них является Сократ. Форма диалога
близка к художественной, Платон активно
использует мифологические сюжеты как
аллегорический способ подачи сложных
философских идей. Наиболее известные
диалоги Платона: «Государство», «Пир»,
диалоги «Софист» и «Федр» посвящены
проблеме души, «Тимей» – вопросу
возникновения Космоса, «Протагор» –
проблеме добродетели.

Основное значение
философии Платона заключается в том,
что он является создателем системы
объективного
идеализма,
суть которого состоит в том, что мир
идей признается им в качестве первичного
по отношению к миру вещей.

Платон говорит о
существовании двух
миров:

1) мир
вещей
– изменчивый, преходящий – воспринимается
органами чувств;

2) мир
идей –
вечный, бесконечный и неизменный –
постигается только умом.

Идеи – идеальный
прообраз вещей, их совершенный образец.
Вещи – лишь несовершенные копии идей.
Это доказывается им с помощью образа
пещеры (см. диалог «Государство», кн.7 –
«Миф о пещере»). Материальный мир
создается Творцом (Демиургом) по идеальным
образцам (идеям). Этим Демиургом является
разум, творческий ум, а исходный материал
для создания мира вещей – материя.
(Демиург не творит ни материю, ни идеи,
он только оформляет материю по идеальным
образам).

Мир идей, по Платону,
это иерархически организованная система,
идеи находятся в отношении подчинения
и соподчинения, могут быть более или
менее общими. На вершине =- самая общая
идея – Благо,
которая проявляется в прекрасном и
истинном.

Теория познания
Платона
построена на том, что человек имеет
врожденные идеи, которые он «припоминает»
в процессе своего развития. При этом
чувственный опыт является лишь толчком
к воспоминанию, а основным средством
воспоминания является диалог, беседа.
Платон развил диалектику Сократа как
искусство правильного мышления,
приводящего к истине.

Важное место в
философии Платона занимает проблема
человека.
Человек, по Платону, — единство души и
тела, которые в то же время противоположны.
Основу человека составляет его душа,
которая бессмертна и возвращается в
мир много раз. Смертное тело – только
тюрьма для души, оно источник страданий,
причина всех зол; душа гибнет, если она
слишком срослась с телом в процессе
удовлетворения своих страстей.

Стимулом к
совершенствованию души является любовь
к прекрасному. Вообще тема
любви – одна
из центральных в диалогах Платона (см.
диалог «Пир» — «Миф об андрогинах»). Виды
любви, по Платону, также иерархически
организованы:

1)фундаментом всех
видов любви является эротическая любовь,
или любовь к прекрасному телу с целью
породить в нем другое тело и тем самым
удовлетворить стремление к бессмертию;

2)любовь к душе,
т.е. стремление к справедливости,
увлеченность искусством и наукой;

3)любовь к знанию,
т.е. к миру идей – это высшее проявление
любви, которая «восхитительно сладостна»,
т.к. приводит человека к познанию идеи
Блага (эта разновидность любви получила
название платонической).

Платон делит души
людей на три разновидности в зависимости
от того, какое начало в них преобладает:
душа разумная (разум), воинственная
(воля), страждущая (вожделение). Обладатели
разумной души – мудрецы, философы. Их
функция – познание истины, написание
законов и управление государством. Душа
воинственная принадлежит воинам,
стражникам. Их функция – охранять
государство и обеспечивать соблюдение
законов. Третий тип души – страждущая
– стремится к материальным, чувственным
благам. Этой душой обладают крестьяне,
торговцы, ремесленники, функция которых
– обеспечение материальных потребностей
людей. Таким образом, Платон предложил
структуру идеального
государства
(см. диалог «Государство»), где три
сословия в зависимости от типа души
выполняют присущие только им функции.
Т.е. Платон связывает социальные функции
человека с его природными наклонностями,
а надлежащее выполнение этих функций
рассматривает как гарантию справедливости
и гармоничных отношений в обществе.

Соседние файлы в предмете Философия

• #
• #
• #
• #
• #
• #
• #
• #
• #
• #
• #

Диалог — жанр по преимуществу эллинский, античный. Свою классическую форму он принял в IV в. до Р. Х. как один из видов так называемой “сократической” литературы — тех письменных воспоминаний об афинском философе, которые после его казни в 399 г. служили для его почитателей средством защиты и оправдания памяти наставника. Сократовская педагогика не знала ни авторитетного вещания истины типа наших лекций, ни пособий типа наших учебников. Сократ собирал слушателей прямо на улице и завязывал с согражданами беседы, напоминавшие по своему методу расспросы, обычные при судебных разбирательствах. Такой способ философствования при помощи наводящих вопросов принято называть “сократовской майевтикой”¹, а записи подобных бесед — “сократическими разговорами”.

Наше знакомство с классическим диалогом ограничено в сущности творчеством двух авторов, Ксенофонта и Платона, произведения которых сохранились целиком. Их диалоги, близкие по тематике, но разные по методу, кладут начало двум традициям, во многом противоположным друг другу. В диалогах Ксенофонта персонажи показаны как носители постоянных, “профессиональных” свойств, что отражено в их речах и поступках; они говорят о вещах конкретных, практических: домохозяин — о том, как он распоряжается в своем семействе, философ (Сократ) — о своей бедности. Они выступают с позитивными утверждениями и сомнения в их правоте оказываются несостоятельными.

Иную картину наблюдаем мы в диалогах Платона. В каждом из них обсуждается какой-то один вопрос, и притом совсем иначе, чем у Ксенофонта. Внимание сосредоточено тут не на конкретных примерах той или иной добродетели, а на той жизненной установке, от которой зависит человеческая деятельность. Платон не сообщает практических сведений, а ставит вопрос о ценности общепринятых мнений, спрашивая устами персонажей: “действительно ли люди знают, что такое справедливость, мужество, благоразумие и т. п.?”.

Интонация недоумения определяет собой своеобразие платоновских диалогов, “незнание” становится объединяющей чертой платоновских героев, и сам Сократ не выпадает из этой роли. Он не вещатель истины, а ее искатель, вечно спрашивающий, неуверенный, стремящийся обрести знание. Гораздо боль­шее значение, чем у Ксенофонта, получает здесь контекст беседы, ее бытовой фон. Философское обсуждение носит у Платона “личный” характер”: собеседники как бы наблюдают друг за другом со стороны, оценивают поведение партнеров и рассматривают ход собственных мыслей, гонятся за правильным определением понятия, как охотники за добычей.

В своей дальнейшей эволюции этот жанр в значительно большей мере усвоил ксенофонтовские, а не платоновские черты, превратившись в вид назидательной и развлекательной литературы. Изменилось и содержание диалогов: они стали описывать отдельные стороны жизни, а не исследовать принципы, на которых она строится. Вместо гимнов любви, подобных платоновскому “Пиру”, появились “любовные диалоги” с рассказами о любовных приключениях.

Временем наивысшего расцвета такого диалога были первые века по Р. Х., эпоха сознательной архаизации, когда античная культура стремилась сохранить себя путем возрождения своих классических форм. С одной стороны, огромную популярность приобрел платоновский текст. Он был заново издан Фрасиллом в первом веке по Р. Х. и входил в культурный обиход образованного грека, о чем говорят его переделки в так называемом “Романе о Сократе”² и реминисценции у разных авторов. С другой стороны, к жанру диалога стали обращаться такие крупные писатели того времени, как Плутарх и Лукиан. Как пишет Гирцель, в литературу переносилась атмосфера ученых бесед и дискуссий, и письменные диалоги отражали беседы в собраниях философов и риторов³.

С середины II в. по Р. Х. жанр диалога в греческой литературе получил новую сферу приложения: им начали пользоваться христианские писатели главным образом в своих спорах с инакомыслящими. Именно в это время расширялся кругозор христианства, от евангельской проповеди и пастырских наставлений отдельным общинам оно переходило к более планомерным формам миссионерства, обращаясь уже не просто к иудеям, собравшимся в такой-то синагоге, или к афинянам в ареопаге, а к иудеям вообще, к греко-римскому миру в целом. Соответственно обогащались и его языковые и стилистические средства: наряду с проповедью и посланием стали употребительны такие словесные формы, как апология и диалог; апология — для обращения к официальному греко-римскому миру, диалог — для разговора в собственной среде и с иудейством. В значительно большей мере, чем в I веке, в обиход христианства входили теперь тексты не только библейские, но и языческие⁴.

Языческие тексты, составлявшие общепринятую норму знакомства с классическими авторами, не только служили источником сведений об античной культуре, источником доводов для полемики и защиты, но и снабжали христианскую литературу речевыми оборотами и риторическими приемами, были образцом для подражания. Жанр диалога — любопытный пример того, как христианское содержание облекалось в античную литературную форму. Уже в самом начале христианский диалог при­нял два вида, которые мы условно позволим себе назвать “не­пла­тоновским” и “платоновским”. Под “неплатоновскими” мы подразумеваем сочинения, не подражающие классическому диалогу, под “платоновскими” — те, в которых удается обнаружить текстуальную и композиционную близость к диалогам Платона. Количественно их сохранилось меньше, чем “неплатоновских”, но именно они позволяют ставить вопрос об эволюции классической формы в новых условиях, о том, как происходило ос­вое­ние христианством античного литературного наследия, как найденные эллинской культурой экспрессивные средства ставились на службу новым смысловым задачам. Наиболее яркие образцы “пла­тоновского” типа относятся ко II–III вв. В посленикейскую эпоху они встречаются у писателей Газской школы и исчезают после закрытия афинской академии в 529 году⁵.

Впервые платоновский текст был введен в христианскую литературу святым Иустином⁶ — апологетом II века, философом и мучеником. Современная критика признает подлинность двух его апологий и “Диалога с иудеем Трифоном”. В определенном смысле эти сочинения в большей степени ориентировались на подлинного Платона, чем то, что создавалось античной культурой того времени. Весьма показательна в этом отношении та новая окраска, какую получил у святого Иустина образ Сократа. От того Сократа, который известен нам по диалогам Плутарха и эпистолярному роману о Сократе, — Сократа, наделенного чертами киника и моралиста, врага власть имущих и друга своих учеников, — христианский апологет вернулся к образу непоколебимого защитника своих убеждений, каким рисует его Платон. Для святого Иустина Сократ стал борцом с заблуждениями языческой религии, мучеником за правду, и этот угол зрения позволил говорить об аналогии исторической роли Сократа и христиан. Вот что читаем мы в первой апологии: “В древности злые демоны являлись <…> и наводили на людей страх, так что те, кто разумом не распознавал случавшихся вещей <…> не ведая, что это злые демоны, называли их богами <…> когда же Сократ словом истинным и тщательно попытался вывести это наружу и отклонить людей от демонов, то демоны, при посредстве людей порочных, заставили убить его как без­божника и нечестивца, говоря, что он вводит новые божества. И так же поступают они с нами, потому что не только у эллинов они были обличаемы словом Сократа, но и среди варваров самим Словом, Которое воплотилось и стало человеком и звалось Иисусом Христом <…> поэтому нас и зовут «без­бож­ни­ка­ми»” (I Апология, 5, 6)⁷.

Облик Сократа, нарисованный в приведенной цитате, совме­щает в себе черты того портрета, который знаком нам по сочинениям Ксенофонта и Платона (“убить как безбожника и нечестивца, говоря, что он вводит новые божества”), с чертами, ему неприсущими (противостояние демонам) и введенными для полноты аргументации. В гораздо большей мере, чем в подобных эпизодических штрихах, тяготение святого Иустина к платоновскому тексту проявилось в той композиционной технике, которая лежит в основе его “Диалога с иудеем Трифоном”.

“Диалог” написан в форме адресованного некоему Марку Пом­пею пересказа духовной беседы, которую вел автор с эллинизированным иудеем Трифоном и его спутниками. Основная ее часть сводилась к тому, что святой Иустин истолковывал ветхозаветные тексты, и его речь изредка прерывалась вопросами партнеров. Этой почти монологической беседе предпослано вступление, которое, с одной стороны, наполнено оборотами речи, почерпнутыми у Платона, и, с другой стороны, в какой-то мере воспроизводит отдельные приемы композиции, характерные для платоновских диалогов. Подобно Платону, святой Иустин указывал время и место беседы, обрисовывал персонажей и вводил в разговор философскую тему, задавая личный, интимный вопрос. “Диалог с Трифоном” начинался словами:

“Я гулял утром по аллеям Ксиста, и вот какой-то человек, с ним были и другие люди, встретив меня, сказал мне: «Здравст­вуй, философ!», и, отклонившись от своего пути, стал прогуливаться вместе со мной. Изменили путь и его друзья. Тут и я, в свою очередь, обратился к нему с вопросом, чем могу служить. Он ответил: «Я узнал в Аргосе от сократика Коринфа, что одетых в такую одежду [как ты] не следует ни презирать, ни оставлять без внимания, но надо всячески благоволить к ним и вступать с ними в беседу, чтобы разговор принес пользу ему или мне. Если бы и один получил пользу, то это благо для обоих. Вот почему, когда вижу человека в такой одежде, с удовольствием приближаюсь к нему; поэтому и к тебе мне приятно было сейчас обратиться. И мои спутники тоже ждут услышать от тебя что-либо полезное».

— А ты кто таков, храбрый из смертных?⁸ — сказал я ему шутя. Он же совсем просто назвал мне свой род и имя.

— Зовут меня Трифоном, — ответил он, — я — еврей, обрезанный. Я беженец последней войны⁹ и большую часть времени провожу в Элладе и Коринфе.

— А разве от философии можешь ты получить столько пользы, как от твоего законодателя и пророков? — спросил я его” (гл. 1)¹⁰.

В приведенной сцене в самой ситуации разговора намечен мотив личностного контакта персонажей: их внешние характеристики (одежда философа у Иустина, иудейское происхождение и эллинское образование Трифона) обусловливают тему завязавшейся беседы. И затем сугубо лично, конкретно, как вопрос сдержанного Трифона по поводу слов увлекшегося своею речью Иустина ставится вопрос о том, что есть подлинная философия. Обмен репликами показан на фоне той интонации, с какой он произносится: Иустин спрашивает о роде и имени Три­­фона “шутя”, ответ дан “просто”. И реакцией на этот доверчивый тон служат слова Иустина о философии, произносимые столь же доверительно и открыто. На реплику Трифона: “Не философы ли все рассуждение сосредоточивают на Боге?”, Иустин возражает, заявляя, что философы “говорят и действуют с бесстрашной свободой и не страшатся кары за свои слова и не надеются получить что-либо доброе от Бога…” (гл. 1). Сдержанного Иустина теперь как бы “прорвало”, и это подчеркнуто в тексте реакцией Трифона: “улыбнувшись, он вежливо сказал…”. Трифон еще раз задает вопрос о философии, но уже как вопрос о личном мнении Иустина: “А как ты об этом думаешь, какое у тебя мнение о Боге и какова твоя философия? Скажи нам”. И столь же интимно звучит ответ: “Я тебе скажу, — ответил я, — как мне это видится” (глл. 1, 2).

Намеченная таким путем нить личных отношений между персонажами тянется через весь диалог и обусловливает его композиционное единство. Интимную окраску беседе придают два основных приема: 1. указание на реакцию действующих лиц (жест, интонация, мимика, движение); 2. рассматривание предмета в его отношении к говорящему. Все содержание диалога сводится в сущности к раскрытию авторской мысли по поводу вышеприведенного вопроса Трифона (“Какова твоя философия?”), и мысль эта не декларируется как неоспоримая доктрина, а показывается как результат длительного искания истины. Прежде чем знакомить собеседников с христианским толкованием ветхозаветных текстов, Иустин рассказывал им о своей жизни, об увлечении эллинской философией, об ученичестве у разных наставников и невозможности найти у них истину (гл. 2). Эта часть автобиографии построена как цепь неудачных попыток обрести философию, как внутренний путь разочарований, который завершается, наконец, надеждой на получение искомого. Вопрос Трифона “Какова твоя философия?” получает пока что ответ в сугубо личном плане как изображение Иустином своих жизненных перипетий, связанных с философией. В таком же личном плане как неожиданное событие своей жизни рисует Иустин разрыв с философией и обращение к христианству. Резкость перехода от рационалистических поисков истины к признанию религиозного откровения подчеркнута чисто композиционными средствами: за описанием уроков у платоника, вселяющих в Иустина уверенность в том, что он и сам станет философом, следует рассказ о неожиданной встрече со старцем, который развенчивает надежду Иустина на философию и призывает его обратиться к библейскому авторитету. Этот второй этап автобиографии представлен подробнее первого: тут упомянуты место встречи и внешние приметы незнакомца и воспроизведен разговор с ним:

“В таком расположении духа я отправился как-то в одно местечко неподалеку от моря, решив предаться полному уединению там, где не ступает нога человеческая. Я уже приближался туда, где собирался побыть с самим собой, как вдруг ко мне присоединился некий древний старец, не невзрачный видом, с наружностью кроткой и величественной. Обернувшись, я остановился и в упор посмотрел на него. Он спросил меня:

— Я знаком тебе?

Я отрекся, тогда он сказал:

— А почему ты так в меня вглядываешься?

— Меня удивляет, — ответил я, — эта встреча здесь, ведь я не ждал увидеть тут человека.

На что тот возразил:

— У меня забота о домашних. Некоторые из них сейчас находятся на чужой стороне, и я прихожу сюда, наблюдая, не покажутся ли они откуда-либо. А ты зачем здесь? — задал он мне вопрос, и я ответил:

— Люблю такие прогулки, когда ничто не мешает мне беседовать с самим собой, ничто меня не прерывает. Такие местности самые удобные для умственных занятий.

— Так ты любитель умствований, — возразил он, — а не любитель дела и не любитель истины? И даже не пытаешься быть деятелем больше, чем софистом?” (гл. 3).

В научной литературе уже отмечалось сходство этой встречи со старцем с той встречей Иустина и Трифона, которая открывает собой диалог¹¹. И там и тут знакомство происходит неожиданно, в уединенном месте во время прогулки, и партнеры занимают сходные позиции: с одной стороны — мудрец, с другой — поклонник философии. В обоих случаях этот поклонник отстаивает ценность философии пред лицом собеседника. Роль, которая в начальной сцене отведена Трифону, теперь передана Иустину, соответственно и роль Иустина из начальной сцены возложена на старца. Поставя себя в такое же отношение к старцу, в каком к нему самому стоит Трифон, Иустин начинает устами старца разбивать то доверие к эллинской философии, какое присуще и Иустину-слушателю старца и Трифону-слушателю Иустина. Мы не можем не вспомнить в этой связи те ситуации платоновских диалогов, когда Сократ ведет свое рассуждение устами вымышленного собеседника и выступает в двойной роли говорящего и слушающего. Наиболее полно и красочно эта роль стороннего вещателя истины воплощена в “Пире” в образе таинственной Диотимы. В “Диалоге с Трифоном” композиционную роль Диотимы играет старец и его словами Иустин опровергает мысли Трифона. Обсуждение вопроса ведется методом сократовской майевтики:

“— Философия, стало быть, доставляет счастье? — спросил он.

— Да, самое большое, и только она, — ответил я.

— А что такое философия, — спросил он, — и каково подаваемое ею счастье, объясни это, если ничто не мешает объяснить.

— Философия, — сказал я, — это знание сущего и ведение истинного. Счастье же — награда за такое знание и мудрость.

— Богом же ты что называешь? — спросил он.

— То, что всегда пребывает одинаковым и тождественным и есть причина существования всего остального. — Так я ответил, и ему приятно было это слышать…” (гл. 3).

Подобно платоновскому Сократу, старец обрушивает на своего собеседника град вопросов:

“— Какое, скажи, у нас родство с Богом? Божественна ли и бессмертна ли душа и есть ли она часть владычественного ума? Как он видит Бога, так и для нас доступно своим умом постичь Божество и в этом обрести счастье?

— Именно так, — ответил я на это.

— А все ли души, — спросил он, — проходят через всех животных, или одна бывает у человека, а у лошади и осла — другая?

— Нет, — ответил я, — но одни и те же у всех.

— Значит, — сказал он, — лошади и ослы видят или уже видели Бога.

— Нет, — возразил я, — ведь даже большинство людей [не видят его], а лишь те, кто живет по правде, усердствуя в справедливости и во всякой другой добродетели…

— Так что же? Разве козы или овцы в чем-то попирают справедливость?

— Никак нет, — сказал я.

— Тогда, по твоим словам, — возразил он, — и эти животные увидят Бога?

— Нет, их тело мешает этому…” (гл. 4).

Как и Сократ, своими вопросами старец открывает собеседнику глаза на его незнание и делает вывод о противоречивости исходного утверждения, тем самым разоблачая некомпетентность философов:

“— Значит, души не видят Бога и не переселяются в другие тела. Ведь если бы они знали, что наказываются таким путем, то боялись бы и впредь не совершали бы и малого греха…

— Ты правильно говоришь, — сказал я ему.

— Ничего, выходит, не знают про это те философы, поскольку они не могут даже сказать, что такое душа” (глл. 4, 5).

Возложив на “старца” миссию разоблачения эллинской философии, автор диалога сохраняет тем самым интимно доверительный тон беседы и не превращает обличения в инвективу: адресованное Трифону, оно формально отнесено к Иустину и не может вызвать обиды у Трифона. Дружеские отношения, установившиеся между персонажами в начале диалога, здесь не разрушаются, однако между ними происходит идейное размежевание. Отвечая на вопрос Трифона “какова твоя философия”, Иустин устами старца развенчивает эллинскую философию, то есть позицию, занимаемую Трифоном, и в качестве новой духовной программы предлагает вместо нее учение, опирающееся на библейские тексты. Вот как рисует Иустин заключительную проповедь старца, противопоставившего авторитет Ветхого Завета рационализму эллинской философии:

“— Мне нет дела, — сказал он, — ни до Платона, ни до Пифагора, ни до кого вообще, кто размышлял подобным образом <…> Были в древности, намного раньше всех этих так называемых философов, некие люди, блаженные, праведные, боголюбезные, говорившие по вдохновению Божественного Духа, предсказавшие о будущем то, что происходит сейчас. Их зовут пророками <…> Сочинения их целы и поныне. И в них читатель, поверив им, найдет много полезного и про начала, и про цель, и про те вещи, которые надо знать философу. Речи свои они ведь строили не с помощью доказательств, так как стояли выше всякого доказательства и были достоверными свидетелями истины…” (глл. 6, 7).

Конец беседы со старцем показан как обращение Иустина в христианство: “сказав еще многое <…> он ушел <…> у меня же в душе внезапно вспыхнул огонь, и объяла меня любовь к пророкам и к тем людям, кои суть други Христовы. Беседуя сам с собой о его речах, я нашел, что только тут и есть незыблемая и полезная философия. Вот по каким причинам и какой я философ…” (гл. 8).

Ответив этими словами на вопрос Трифона “какова твоя философия?”, Иустин снова входит в роль собеседника, противостоящего Трифону, и начинает вести себя по отношению к Трифону так, как вел себя старец по отношению к нему, Иустину. Речь старца заканчивалась призывом: “Молись прежде всего о том, чтобы открылись для тебя врата света, ибо не все могут увидеть и понять эти вещи, если Бог и Христос не дадут уразуметь их” (гл. 7). Рассказ Иустина о встрече со старцем завершался аналогичным призывом к Трифону: “Я хотел бы, чтобы все, исполнившись одинакового со мною духа, не отступали от слов Спасителя <…> те, кто следуют им, получают сладчайшее успокоение. Вот и ты, если заботишься о себе, стремишься к спасению и полагаешься на Бога, то, как не вовсе чуждый этому, можешь, познав Христа Божия и став совершенным, насладиться счастьем” (гл. 8).

Слова старца в рассказе Иустина нашли живой отклик в душе его собеседника. Слова Иустина, обращенные к Трифону, тоже вызывают бурную, но уже иную по своему характеру реакцию слушателей. Если в душе Иустина “вспыхнул огонь”, то спутники Трифона “стали смеяться”. Упомянутые мельком в начале диалога и заставляющие нас вспомнить о хоре поклонников софиста в платоновских диалогах, спутники Трифона выполняют смысловую функцию, близкую к функции старца. Подобно тому, как фигура старца как бы расщепляла надвое роль Иустина и позволяла автору показывать одновременно два “Иустиновских лица” — его прошлую приверженность к эллинству и его настоящее преклонение пред христианством, так и спутники расщепляли надвое роль Трифона: их неблагопристойное поведение разделяло Иустина и Трифона и как бы символизировало неприятие Трифоном христианства, а показанная в виде контраста вежливость его самого сглаживала этот разрыв. В итоге между персонажами сохранялось то отношение “разъ­еди­нения (идейного) — соединения (личного)”, которое лежит в основе диалога. Вот как изображена реакция Трифона и его последователей на слова Иустина: “После того как я, возлюбленный, произнес это, люди, бывшие вместе с Трифоном, рассмеялись, сам же он, улыбнувшись, сказал: «Я принимаю кое-что из твоей речи и восхищаюсь твоим рвением к божественному, но лучше было бы тебе держаться платоновской или другой какой-либо философии <…> чем обманываться лживыми словами и следовать людям никчемным <…> Если хочешь меня послушать, — я ведь уже признал тебя своим другом, — то прежде всего прими обрезание, затем соблюдай положенное законом…»” (гл. 8).

Эта сцена как бы ставит собеседников в равноправные позиции, противоположные по содержанию, но не враждебные. Оба признают неправоту партнера, и оба “протягивают ему руку”, стремясь перетянуть на свою сторону. Тон благожелательности и твердого отстаивания своих убеждений звучит в ответе Иустина Трифону:

“— Тебе простительно это, человек, — возразил я, — и да не вменится тебе этого. Ведь ты не ведаешь, что говоришь, доверяя учителям, которые не понимают Писания <…> А если бы ты пожелал услышать рассуждение о том, что мы не заблуждаемся и не прекращаем нашего исповедания, даже если люди навлекают на нас позор, даже если злейший тиран принуждает к отречению, то я покажу тебе здесь, что мы не пустым басням поверили и речам не бездоказательным, а исполненным силы и благодати Божественного Духа” (гл. 9).

В следующем затем эпизоде ситуация “разъединения-сое­ди­не­ния” наглядно выражена движением, жестами и мимикой действующих лиц. Несогласие Трифона с верой Иустина подчеркнуто насмешливым поведением его спутников и желанием Иустина прекратить беседу, стремление же Трифона и Иустина найти общий язык — тем, что они не доводят дело до разрыва. Приведенные выше слова Иустина наталкиваются на такого рода реакцию слушателей: “И вот снова захохотали его спутники и непристойно закричали. Я поднялся и приготовился уйти, Трифон же, взяв меня за плащ, сказал, что не отпустит прежде, чем я не выполню обещанного.

— Так пусть твои товарищи не шумят, — сказал я, — и не бесчинствуют, пусть слушают спокойно, если хотят. А если им очень мешает какое-то дело, пусть уходят. Мы ж, давай, удалимся куда-нибудь и спокойно продолжим там наш разговор. Трифон согласился поступить так, и вот мы удалились <…> Когда же мы пришли туда, где по обеим сторонам стоят каменные скамьи, то спутники Трифона сели на одну из них. Кто-то из них обронил слово о последней иудейской войне, и они завели о ней речь.

Дав им кончить, я снова заговорил: «Не за то ли вы презираете нас, друзья, что мы живем не по закону, не обрезываем плоти? <…> Или у вас пользуется дурной славой наша жизнь, наш нрав? Я говорю о том, не поверили ли и вы тому, что мы едим человеческое мясо и после пиршества при потушенных светильниках предаемся беззаконным смешениям?»” (глл. 9, 10).

Спор о преимуществах христианства и иудейства служит прелюдией к главной части диалога, в которой защищается христианская интерпретация библейских текстов. В ней рассмотрены три темы:

1) завершение обрядовых постановлений (глл. 11–43),

2) вера в Христа (глл. 43–118),

3) Церковь (глл. 119–141).

Речам Иустина отведено здесь наибольшее место и очень малое — возражениям его партнеров. Те личные, доверительные отношения, которые установились между двумя собеседниками в начале их диалога, теперь как бы перенесены на сам обсуждаемый предмет: в основу своих толкований Иустин кладет примиряющую схему, схему непротиворечивости и единства Ветхого и Нового Заветов. В этой перекличке мотивов обрамляющего сценария и основной философской темы мы вправе усмотреть еще одно подражание классическому образцу. Подобно тому, как Платон в “Лисиде” сначала показывал персонажей в их интимных отношениях (дружба Менексена и Лисида, любовь Гиппотала к Лисиду), а затем ставил на обсуждение вопрос, какое надо дать определение понятию “друг”, так и Иустин в “Диалоге с Трифоном” сначала воспроизводил вежливый и заинтересованный разговор христианина с эллинизированным иудеем, а потом раскрывал сущность христианских объяснений иудейской обрядности. Вводная часть заканчивалась недоуменной репликой-вопросом Трифона: “Нас больше всего приводит в недоумение то, что вы, говорящие о благочестии, полагающие, что превосходите других, ни в чем от них не отличаетесь и своею жизнью уподобляетесь язычникам, не храня ни праздников, ни суббот <…> Если можешь в этом оправдаться и показать, каким образом, даже не соблюдая закона, вы на что-то надеетесь, я с большим удовольствием послушал бы тебя…” (гл. 10). И ответом на этот вопрос служило выступление Иустина, которое одновременно признавало и уместность традиции, и неизбежность ее преодоления.

Национальной замкнутости иудейства Иустин противопоставлял новозаветный универсализм, заявляя, что “закон, дан­ный на Хориве, уже обветшал и касается только вас, а этот — всех людей вообще. Закон, наложенный на закон, прекратил действие первого…” (гл. 11). Размежевание с иудейством не доводилось, однако, Иустином до полного отвержения. Он находил средство включить ветхозаветную традицию в одну систему с христианством, и этим средством было понятие знака. События Ветхого и Нового Завета получили в системе Иустина свое историческое место как предшествующее и последующее, как прообраз (знак) и свершение.

Быть “знаком” означало иметь смысл условный и в то же время иносказательный, то есть указывать на другие явления. Иустин заявлял, что все обрядовые предписания иудейского закона (посты, омовения, обрезание, хранение субботы) — это знаки, которые не имеют непреходящей ценности, но условны и вызваны необходимостью воспитательных мер и историче­ской ситуацией; как знаки они служат образами других отношений, всеобщих, нематериальных, вечно ценных. Христианская интерпретация тем самым превращалась не в зачеркивание ветхозаветного смысла, а в переход от “знака” к “обозначаемо­му”, от чувственного смысла к духовному. Вот какими словами говорил об этом Иустин: “Какая польза в омовении, которое очищает плоть и одно тело? Омойте душу от гнева и любостяжания, от зависти и ненависти. И тело станет чистым. Знаком (sЪmbolon) этого и служат бесквасные хлебы, чтобы вы не совершали ветхих дел худой закваски. Вы же все поняли в плотском смысле и почитаете себя благочестивыми, если выполняете это, тогда как души у вас стали вместилищем коварства и всякого зла” (гл. 14). Обряд, утративший таким образом свое прямое значение, сохранял в глазах Иустина свою ценность как метафора, как название новых явлений: “Вы видите, — заявлял он, — Бог не хочет того обрезания, которое дано как знак (e„j shme‹on), ведь оно не приносит пользы ни египтянам, ни сынам Моава, ни сынам Едома. Но будь то скиф или перс, если он имеет знание о Боге и Христе Его и верен вечной правде, то он обрезан прекрасным и полезным обрезанием” (гл. 28).

С помощью “небуквального” толкования Библии Иустин оп­равдывал и защищал христианское учение пред лицом своего собеседника. Вопросы и возражения последнего служили импульсом для все более подробного исследования темы. Интонация реплик Трифона, которые произносились по поводу высказываний Иустина, менялась на протяжении диалога от недоуменно-враждебной до примирительно-дружеской. Подобно тому, как в апоретических диалогах Платона персонажи сталкивались с трудностями, бывали готовы бросить обсуждение и искали выхода из тупика, в иустиновском диалоге разговор шел в первой своей части при нарастающем недоверии Трифона, доходил почти до разлада между партнерами, затем получал новый оборот и продолжал вестись уже с благожелательного согласия Трифона. Упорное неприятие иудеем христианского отношения к обряду создавало конфликтную ситуацию, которую писатель использовал как прием композиции при переходе к новой теме. Это неприятие выражено словами Трифона: “Нам нужно слушаться наших учителей, законоположивших ни с кем из вас не общаться, ибо много кощунств произносишь ты, стремясь убедить нас в том, что Распятый был вместе с Моисеем и Аароном и говорил с ними в столпе облачном…” (гл. 38). Отвечая ему, Иустин начинал раскрывать еще один аспект христианства — его парадоксальность, заявляя: “Знаю, что по слову Божию скры­та от вас великая премудрость Бога Вседержителя и Творца мира, поэтому из сострадания к вам я прилагаю все усилия, чтобы вы уразумели эти наши странные (‘парадоксальные’ — parЈdoxa) утверждения. Если вы не послушаетесь, то пусть хотя бы я буду свободен от наказания в день суда. Внемлите и другим речам, по-видимому еще более странным (‘парадок­саль­ным’)” (гл. 38).

Последующая просьба Трифона: “Вернись туда, где остановился, продолжи свое слово, ведь оно вообще кажется мне стран­ным (‘парадоксальным’) и неприемлемым…” (гл. 48) опять сближала персонажей и служила толчком для более детальной аргументации.

Если рассматривание иудейских обрядов имело до некоторой степени вид спора, когда Иустин утверждал тезис, а Трифон возражал и занимал непреклонную позицию, то “парадокс” сам по себе не мог быть предметом препирательств, и реплики Трифона, продвигающие вперед ход беседы, строились тут совсем иначе, они звучали не враждебно, а дружески, в них не отстаивались взгляды, а выражалось желание понять суть вопроса, решить недоумение. В таком же духе высказывались теперь и спутники Трифона. Приводим примеры:

“После моих слов Трифон сказал:

— Не подумай, что я пытаюсь опровергнуть твои слова, если спрошу то, о чем спрошу. Нет, я хочу знать то, о чем задаю вопрос <…> И я ответил:

— Ты задал вопрос очень разумно и понятно. И на самом деле, по-видимому, это вызывает недоумение (ўpТrhma), но чтобы увидеть и тот смысл, который тут заключен, послушай, что я скажу” (гл. 87).

“И другой из тех, кто пришел на второй день, сказал:

— Ты сказал правду, мы не можем привести доводов. Ведь и я часто вопрошал об этом учителей, и никто не разъяснил мне, так что продолжай говорить, что говоришь…” (гл. 94).

Поведение спутников Трифона подчеркивает ситуацию “сое­динения”, которая установилась между партнерами. Обсуждение темы “парадокс Христа” и переход к новой теме “хрис­тиа­не — новый Израиль” осуществляется теперь без конфликтов, в доверительной беседе. Однако соединение не доведено до конца, и размежевание иудейского национализма и христианского универсализма осталось в силе. И здесь опять автор использовал фигуры спутников Трифона, чтобы показать его несогласие с Иустином, как и во введении он заставил их громко шуметь и кричать:

“Как в театре закричали некоторые из пришедших на второй день:

— Что это? Разве не про закон говорит он, не про тех ли, кто просвещается им? <…>

Я увидел, что они пришли в смятение от сказанного мною, что и мы — дети Божии” (глл. 122, 124).

Как и во введении, разлад не привел к разрыву, и в конце диалога Иустин и Трифон мирно прощались друг с другом:

“Помолчав немного Трифон сказал:

— Видишь, не по долгу службы вступили мы в этот разговор, и, признаюсь, я получил большое удовольствие и мои спутники, думаю, тоже. Мы нашли больше, чем ожидали и чем можно было ожидать. Вот если бы такие встречи могли происходить чаще, то мы бы получили еще большую пользу, исследуя сами слова [Писаний]. Но раз ты готовишься к отплытию и каждый день у тебя на счету, то будь добр, когда уедешь, вспоминай нас, как друзей” (гл. 142). Так же, не придя к единомыслию, но и без вражды, расходятся в разные стороны платоновские Протагор и Сократ (“Протагор” 361D–362А).

Итак, рассмотрев содержание “Диалога с Трифоном”, мы можем представить себе его композицию в следующем виде:

1. обрамляющая бытовая ситуация инсценирует место беседы в аллеях Ксиста;

2. на этом месте происходит неожиданное соединение двух участвующих в разговоре сторон, из которых одна — сам автор, другая — эллинизированный иудей Трифон со своими спутниками;

3. между встретившимися завязывается беседа на тему “ка­ко­ва твоя философия?”;

4. в ходе беседы между персонажами устанавливаются личные отношения — доверительно дружеские со стороны автора и недоверчиво настороженные со стороны его партнеров. Эти взаимоотношения принимают вид “соединения-разъединения”;

5. принцип “соединения-разъединения” использован не только при изображении персонажей, но и при раскрытии философской темы;

6. в первом случае нить личных взаимоотношений имеет такой вид:

a.	встреча партнеров во время прогулки;
b.	враждебная реакция спутников Трифона на слова Иустина, желание Иустина расстаться с ними и препятствие со стороны Трифона;
c.	нарастающее доверие Трифона к Иустину, которое, однако, не приводит к полному согласию; насмешливая реакция спутников Трифона как бы вновь разъединяет партнеров;
d.	расставание дружески настроенных друг к другу собеседников;

7. во втором случае, при исследовании вопроса “какова твоя философия?”, “соединение-разъединение” осуществляется следующим образом:

a.

ответ на поставленный вопрос дается сначала как утверждение ценности христианства в форме биографического экскурса, где Иустин рисует свое приятие христианства как “находку”, как неожиданный выход из недоуменного состояния, как откровение, решившее проблемы, волновавшие автора. При этом Иустин, описывая свое собственное развитие, как бы встает в позицию своего собеседника (Трифона), соединяется с ним в одно лицо, а потом отмежевывается от него, рассказывая о своем обращении в христианство. Трифон — это то, кем был Иустин раньше, это и он, и не он.

b.

При рассматривании самого христианского учения в нем обнаруживаются черты сходства и несходства с иудейством: сходно приятие библейских текстов, но различна их интерпретация. Теория знака (символа) позволяет автору связать христианское и иудейское толкование в одну непротиворечивую систему, в которой христианство соединено с иудейством и одновременно отделено от него. Такое “соединение-разъединение” заставляет признать христианское учение парадоксальным, благодаря чему решается то недоумение, которое оно вызывает в нехристианском мире.

В филологической литературе в качестве платоновских черт “Диалога с Трифоном” рассматриваются обычно текстуальные заимствования¹² из платоновских сочинений и сходство персонажей у святого Иустина и Платона¹³. Все сказанное выше по поводу этого диалога позволяет говорить о более тонком и глубоком подражании Платону у святого Иустина, чем это принято думать: о сходстве не только деталей, но и функций, не только слов и выражений, но и композиции. К уже отмеченным исследователями чертам близости у обоих писателей мы должны добавить еще и такие:

1. единство темы (“что такое христианская философия”), ко­торая анализируется не с функциональной стороны, как набор признаков, а онтологически — как принцип мирообъяснения (теория знаков);

2. мотив недоумения и парадокса, приводящий в движение беседу, а также мотив конфликта и его преодоления;

3. интонация личной близости партнеров, рассматривание обсуждаемой темы как личностной (“какова твоя философия?”);

4. прием стороннего собеседника (аналогичная функция старца у святого Иустина и Диотимы у Платона);

5. соотношение вводной и основной части диалога: то, что в вводной намечено как личная тема (“какова твоя философия?”), в основной части раскрывается как общая доктрина.

Персонажи не только описаны с помощью цитат из Платона, но и поставлены в некие “платоновские” ситуации. Они ведут свой диспут путем наводящих вопросов, напоминающих сократовскую майевтику, они попадают в затруднительное положение (“апорию”, столь обычную для Сократа и его собеседников), говорят о том, что стремятся найти истину, что опять вызывает в нашей памяти образ афинского философа. Спор этих персонажей приобретает характерную черту одновременного размежевания идейных позиций и объединения совместных усилий в общем искании правды (соединение-разъединение) и тем самым отличается как от простой дружеской беседы, в которой нет антагонистов (наподобие Плутархова диалога “о любви”), так и от резко враждебной полемики. Христианское подражание Платону неизменно окрашено тоном вежливости и бла­гожелательности.

Однако при всей близости к платоновским сочинениям “Диалог с Трифоном” противостоит своему классическому прототипу как учение об откровении противостоит рационализму; христианское учение в глазах святого Иустина вовсе не похоже на то вечно искомое рассудком знание, к которому стремятся платоновские герои. Если для Платона искание истины — это прежде всего логическое исследование понятий, то для святого Иустина оно есть усвоение библейских текстов, библейского от­кро­вения.

На фоне языческой литературы первых веков по Р. Х. христианское подражание платоновскому диалогу было несомненно более полным и своеобразным использованием классического об­разца. При всей невозможности создать нечто, стоящее в одном ряду с “сократовскими разговорами” IV века до Р. Х., это была попытка поставить на обсуждение общие вопросы о смысле жизни, которые не дерзал поднимать тогдашний языческий мир. И в качестве художественных средств христианский писатель взял у эллинства тот древний материал, который был всем хорошо знаком, но не находил применения у современных ему писателей-язычников. Там, где шла ломка античных представлений о мире, разработанные Платоном художественные приемы оказывались наиболее применимыми. “Платон-художник” ис­пользовался как средство борьбы с “Платоном-мыслителем”.

---

1Майевтика — повивальное искусство; этим именем Сократ называет свой метод в платоновском “Теэтете” (149–150).

2“Роман о Сократе” — сборник (псевдо)писем Сократа и его учеников. Сборник составлен в эпоху поздней античности на основе сократической литературы.

3См. Hirzel R. Der Dialog. Bd. 2. Leipzig, 1895. — SS. 83 ff.

4Об отношении раннего христианства к античной литературе см. Kennedy G. A. Greek Rhetoric under Christian Emperors. Princeton Univ. Press. 1983. — Pp. 180–186.

5От доникейского периода сохранились “Диалог с иудеем Трифоном” святого Иустина (II в.), “Пир” священномученика Мефодия Патарского (III–IV вв.); остальные сочинения священномученика Мефодия дошли в отрывках. От газских риторов V в. сохранились “Феофраст” Энея Газского и “О со­творении мира” Захарии Схоластика. О раннехристианском диалоге см. Hoffmann M. Der Dialog bei den christlichen Schriftstellern der ersten vier Jahrhunderte. Berlin, 1966.

6Биографические сведения о святом мученике Иустине Философе со­дер­жат­ся в его житии (Ausgewдhlte Martyracten / Hrs. v. O. Gebracht. Leipzig, 1902. — SS. 18 ff), в “Церковной истории” Евсевия (IV, 16–18) и в его собственных про­из­ве­дениях. Из этих источников мы знаем, что святой Иустин Философ был уро­жен­цем Флавия Неаполиса (бывшего Сихема) в Самарии, по принятии кре­ще­ния жил в Риме и держал там школу; казнен был при Марке Аврелии (163–167).

7Перевод выполнен по изданию: The Apologies of Iustin Martyr / An intr. by B. Gildersleeve. New York, 1904.

8Цитата из “Илиады” VI, 123.

9Речь идет о войне 132–135 гг., антиримском восстании в Палестине под предводительством Бар-Кохбы.

10Перевод отрывков “Диалога с Трифоном” выполнен по изданию: Patrologiae cursus completus. Series graeca. T. 6. Cols. 472–800.

11См. Hoffman M. Указ. соч. — SS. 24–27.

12Буквальные совпадения с “Протагором” Платона исследованы в статье Keseling R. Iustin’s Dialog gegen Trypho (cap. 1–10) und Platon’s “Protagoras” // Rheinisches Museum fur Philosophie. Bd. 75 (1926). — SS. 223–229; близость речи старца к речи Диотимы в “Пире” Платона отмечена в статье Schmid W. Frьhe Apologetik und Platonismus. Ein Beitrag zur Interpretation des Proцms von Iustin’s Dialogs / `Ermhne…a. Festschrift Otto Regenbogen. Heidelberg, 1952. — SS. 177, 178); о заимствованиях из платоновского “Федра” пишет Гирцель (Указ. соч. Т. 2. — С. 369); влияние “Тимея” Платона устанавливает де Фрэ: De Fraye E. De l’influance du Time de Platon sur la theologie de Iustin Martyr. Paris, 1896.

13В книге Hubik K. Die Apologien des Hl. Iustins. Wien, 1912 отмечено сходство фигуры Трифона и его спутников с фигурой софиста в платоновском “Протагоре”; Гофман (Указ. соч. — Сc. 20, 21) усматривает влияние пла­то­нов­ского диалога в той “наталкивающей” роли реплик Трифона, какую они играют в основной части диалога, способствуя “продвижению вперед” речи Иустина, а также в сократовском методе разговора Иустина со старцем во вводной части.

Всю свою жизнь Платон боялся, что его произведения попадут в руки неподготовленных читателей. И опасения оказались ненапрасны. За те две с половиной тысячи лет (с редкими перерывами), что мыслитель присутствует в нашем интеллектуальном поле, его философия покрылась слоем самых разных, а иногда и прямо противоположных толкований.

Добраться до подлинных идей Платона через эти наслоения — сложная задача. Во-первых, они намертво затвердели в нашей традиции. А во-вторых, из-за специфики его философии найти однозначный ответ на вопрос, чему же он всё-таки учил, очень непросто. По крайней мере так считают последователи Тюбингенской школы, совершившие несколько десятилетий назад революцию в платоноведении.

Но для начала поговорим о том, как читали Платона раньше и продолжают читать сегодня.

Платон — это кто?

Уже в эпоху Античности существовало два подхода к чтению Платона, которые в том или ином виде сохраняются до сих пор.

Способ 1: Платон-скептик. Адепты первого из них считают философа скептиком и непримиримым критиком любых догм, верований и представлений.

Самое известное изречение Сократа, героя почти всех диалогов Платона, в полной мере демонстрирует стремление отрешиться от каких бы то ни было убеждений: «Я знаю, что ничего не знаю». За афористичным категоричным утверждением следует еще более острый вопрос — как возможно знание вообще и что оно собой представляет?

Эта традиция толкования Платона впоследствии развилась в учение скептиков, призывавших воздерживаться от любых суждений. В их методологии также явно прослеживается критическое и аналитическое начало, ставшее одним из краеугольных камней европейской мысли.

Способ 2: Платон-догматик. Второй подход основан на предположении, что у Платона было собственное чуть ли не догматическое учение, которое он «спрятал» в своих диалогах. Задача читающих — путем усердной, вдумчивой работы с текстами выцедить из них его философию.

Этим стали заниматься неоплатоники, в III веке н. э. оформившиеся в отдельную школу. Ее основателем считается египетский философ Плотин, чьи ученики составляли очень подробные, скрупулезные комментарии к текстам Платона и сводили его мысли в единую систему. Позже эта школа окажет огромное влияние на христианство.

В Академии самого Платона в разные периоды был популярен то один, то другой подход. Она просуществовала тысячу лет и закрылась по приказу христианского императора Юстиниана в 529 году н. э., как языческое учреждение. В долгую, растянувшуюся на десять веков эпоху Средневековья один из отцов мировой философии, чьи оригинальные рукописи оказались утрачены, будет известен в основном только по сочинениям неоплатоников. И то скорее как искусный литератор, нежели глубокий мыслитель.

Интерес к настоящему Платону, Платону-философу, возникает в эпоху Возрождения, когда его тексты, сохранившиеся благодаря византийским монахам, переводят на язык ученой Европы — латынь. Однако первая монография о Платоне появляется лишь в XVIII веке, а в университетах его начинают изучать только в следующем столетии.

Лекция о Платоне доцента МГИМО, кандидата философских наук Николая Бирюкова

Как принято читать Платона сейчас: акцент на тексте

В 1804 году немецкий теолог и один из основателей герменевтики Фридрих Шлейермахер предложил способ чтения Платона, которым большинство исследователей пользуется до сих пор.

Во вступительной статье к своему переводу платоновских диалогов на немецкий язык он утверждал, что содержание этих произведений неразрывно связано с их формой, то есть жанром прозаической драмы, и отделять философию Платона от его текстов — значит просто не понимать греческого мыслителя. Диалогическая форма была для него естественным способом передачи знаний.

Шлейермахеру было известно, что Платон презрительно отзывался о любом виде письменности как способе передачи знаний вообще. Однако он верил, что философ, учитывая недостатки письма, смог организовать свои диалоги таким образом, что они почти не уступали устной беседе, которой Платон отдавал предпочтение.

Шлейермахер полагал, что внимательного, вдумчивого чтения достаточно, чтобы пережить то, что переживали в личных беседах с великим мыслителем его ученики, и открыть для себя философию Платона.

Конечно, отыскать и понять идеи автора с первого раза удается далеко не всегда. Но тем лучше: при каждом новом прочтении будут открываться более глубокие смыслы, а неподготовленные читатели по мере возрастания сложности идей начнут «отсеиваться». Но даже для них это не приговор — через несколько лет можно вернуться к диалогам и постичь сокрытую в них философию.

Благодаря Шлейермахеру каждая буква, написанная Платоном, на два следующих столетия становится объектом пристального внимания со стороны многочисленных философов и исследователей. Тут и выходят на сцену наши герои — Ганс Кремер и Конрад Гайзер.

Тюбингенская школа, или Минусы демократии

По мнению этих ученых, выступивших со своей теорией в 1950-х годах, одних текстов для понимания философии Платона всё же недостаточно. Они стали утверждать, что так называемое «неписаное учение» Платона, от которого до этого просто отмахивались, действительно существовало, и что его содержание отличается от того, что мыслитель оставил нам в диалогах.

Кремер и Гайзер утверждают, что Платон выработал свои взгляды в более или менее строгом виде еще до основания Академии. Его философия существовала только в устной форме и преподавалась в кругу последователей как «теория первопринципов всего существующего». Кроме этой глобальной темы, она также затрагивала и более частные области: идеальные числа, математические объекты, душа, космос.

Платон не скрывал само наличие у него «устного учения» (о том, что у него это учение было, мы знаем по нескольким внешним источникам, самый известный из них – «Метафизика» Аристотеля).

Но философ принципиально не делился его содержанием в письменной форме, поскольку считал, что книга легко попадает в руки не подготовленного к ней читателя, которому ничто не помешает понять превратно изложенные в ней знания.

Задача диалогов в таком случае сводилась к тому, чтобы привлекать к платоновской философии неофитов. Периодически эти сочинения также выполняли прикладную функцию — служили в качестве упражнений для припоминания уже пройденных тезисов или пособия для обсуждения конкретных вопросов, поставленных в связи с устным учением.

В своих предположениях Кремер и Гайзер опираются на свидетельства самого Платона. Их можно найти в конце диалога «Федр» и его так называемом «Седьмом письме», где автор выступает со своей знаменитой суровой критикой письменной формы передачи мыслей.

Исследователи долгое время отказывались рассматривать всерьез устное учение Платона в том числе и потому, что у них возникали сомнения в авторстве упомянутого «Седьмого письма». А делать выводы на основании одного лишь диалога, конечно, нельзя: мы не можем утверждать, что слова, вложенные в уста персонажа, были выражением взглядов самого философа.

Концепция Кремера и Гайзера устраняет многочисленные противоречия в прочтении Платона и отлично согласуется с его устным учением. А «Седьмое письмо» в этом случае выступает лишь как еще одно доказательство, и, даже если предположить, что оно действительно написано другим автором, их теория всё равно остается стройной и логичной.

Но главная причина заключается в том, что академическое, университетское изучение Платона в Европе началось как раз в тот период, когда стали набирать популярность демократические ценности и неразрывно связанное с ними стремление к свободному распространению информации.

Зачем Платону утаивать мудрость и почему беседа лучше книги

В нашем представлении человек, утаивающий какое-то ценное знание, — злодей. Каждый ученый сегодня стремится как можно скорее поделиться своими открытиями, поскольку верит, что они способны принести благо обществу. А сокрытие информации мы подспудно воспринимаем как претензию на власть, на политическое могущество (так, главный герой сериала «Молодой Папа» долгое время скрывал самого себя).

Для подобных опасений, действительно, есть основания. В той же Древней Греции, например, сокрытие знаний практиковалась сторонниками пифагорейской школы. Это большое тайное общество, чем-то напоминающее масонские ложи, оказывало влияние на политику Южной Италии. За раскрытие какой-либо информации или самого учения провинившегося проклинали и изгоняли, а иногда карали смертью. Однако в этом случае утаивание знаний было обусловлено политическими, а не собственно философскими соображениями.

Платон же, в отличие от пифагорейцев, скрывал содержание своего устного учения по причинам, которые касались самой философии, и уж точно не наказывал тех, кто «проговорился» (а такие случаи были). Причину, по которой Платон скрывал содержание своего «устного» учения, объяснил в своей книге «Как читать Платона» Томас Слезак. В ней он суммировал и развил основные положения Тюбингенской школы.

Такая позиция Платона была обусловлена его представлениями о задаче философа и философии вообще. Он всегда настаивал на том, что живая мысль, развивающаяся в устной беседе, во много раз превосходит мысль записанную, а следовательно – мертвую. И настоящий философ, или диалектик, никогда не сможет смириться с недостатками, которыми обладает письменное сочинение.

Задача мыслителя, по Платону, не проинформировать всех людей о том или ином предмете, но открыть человеку глаза на его образ жизни, чтобы он усомнился в собственных знаниях не только об окружающем мире, но и о себе самом, и обратился в философию, — то есть жизнь, подчиненную разуму. Книга для этих целей совершенно не годится.

Первый недостаток книги

Письменное сочинение, в отличие от живого человека, не может выбирать себе собеседника. Оно легко попадает в руки неподготовленного читателя и быстро становится предметом неверного толкования. Опасность здесь заключается в том, что человек таким образом наносит вред не только самому себе, но и другим людям, лишая их возможности обратиться в философию.

Кроме того, есть такие области, о которых говорить письменно просто невозможно. Простая фиксация на бумаге ничего не проясняет, и драгоценная мысль остается непонятой, а следовательно — бесполезной.

Настоящий философ должен тщательно подходить к выбору собеседника и открывать ему лишь те знания, которые доступны человеку. Причем важен не только интеллектуальный уровень слушателя, но еще и его нравственная, духовная зрелость.

Если кто-то не готов услышать о себе правду, быстро впадает в гнев и отвергает любые, даже самые верные мысли, то философ потратит свои усилия и время впустую.

Второй недостаток книги

Она «всегда передает одно и то же». В ходе живого общения, если у собеседника возникли неверные установки или трудности с пониманием того или иного вопроса, настоящий философ это заметит и попробует привести дополнительные примеры, подойти к объяснению с другой стороны. Книга же не способна дать читателю новые ответы на его новые вопросы. И что хуже всего, она не замолчит, когда это необходимо.

Третий недостаток книги

Письменное сочинение никогда не сможет себя «защитить». Этот тезис очень важен для понимания механики как устной, так и письменной философии Платона. Если в прошлом пункте речь шла о тех, кто всецело открыт к знанию, то здесь имеются в виду собеседники, которым нужны «более веские аргументы». В их число входят критики и люди, требующие повышенной интеллектуальной нагрузки. Первые сочтут книгу плохо обоснованной, а вторые — слишком поверхностной.

Чтобы защитить свою речь, «живой» философ всегда может сменить тему, выбрать другой способ аргументации, «помочь себе», перейдя к более устойчивым основаниям и положениям своей философии. Всё это недоступно тому, кто пользуется «мертвыми знаками».

Конечно, приведенные доводы против письма были известны исследователям давно. Но почти никто из них не придавал этому большого значения, веря, что и письменное сочинение способно открыть человеку необходимые знания при вдумчивой, правильной работе с ним. И действительно, прочитывая текст раз за разом, мы открываем в нем новые смыслы.

Однако Платон исходил из того, что наше восприятие письменной речи субъективно, а следовательно, неизбежно возникают множественные и не всегда верные интерпретации. Именно этого он сторонился, поскольку цель настоящего философа — помочь своему собеседнику, оказать ему содействие на пути к разумной жизни, а не предложить два равновероятных решения отвлеченной проблемы. И книга, как мы знаем по собственному опыту, с этой задачей не справляется.

Но есть и хорошая новость. Устная философия Платона отличается от его же диалогов только уровнем сложности затрагиваемых в ней предметов. А вместе две эти формы выражения мысли составляют единое целое, и противопоставлять их было бы большой ошибкой. Диалоги Платона хотя и не передают содержание устного обучения, но в полной мере демонстрируют все его перечисленные выше особенности.

Платон-драматург

Известно, что до своей знаменательной встречи с Сократом в 407 году до н. э. Платон был прежде всего выдающимся драматургом и поэтом. Неудивительно, что его диалоги до сих пор привлекают внимание читателей яркими образами и силой поэтического воображения. Однако литературный талант Платона проявился не только в изящном слоге, но и в композиции его сочинений.

Вообще, нехудожественные произведения-диалоги не совсем привычный для нас жанр. Обычно ученый или философ излагает свои взгляды в форме трактата — одного большого монолога. Но в европейской культуре долгое время существовала традиция использовать в сочинениях подобного рода драматический принцип организации текста. Николай Кузанский, Джордано Бруно, Коперник, Галилей, Декарт — многие их открытия записаны в форме беседы. Ее хотел использовать даже советский философ Владимир Библер — создатель учения о диалоге культур.

Дело в том, что такая форма лучше всего отражает процесс мышления, который, как правило, тоже поступателен: вопрос — ответ, вопрос — ответ… Это мы обычно и называем «рефлексией». Признанный мастер диалектики, Платон стал первым, кто «перенес» этот процесс мышления «на бумагу».

Но кроме непривычной формы, в диалогах есть и другие черты, которые могут раздражать читателя и даже порой вызывать у нас внутреннее сопротивление. Например, часто возникает ощущение, что беседа обрывается посреди какого-то более важного разговора или перед ним: Сократ — главный герой и «модератор» большинства диалогов Платона — просто заявляет, что предпочитает отложить ту или иную тему на потом, но «потом» мы ее, конечно, не находим.

Еще сильнее раздражает, что тот же Сократ, если он главное действующее лицо, всегда выходит из споров победителем. В такие моменты хочется стать на сторону его соперника, которого всё это время, оказывается, просто водили за нос.

И вообще складывается впечатление, что автор, не умея ничего толком сказать, прячется в своих диалогах за персонажем.

Но приступая к чтению Платона (как и любых великих произведений), необходимо держать в уме, что те детали, которые часто кажутся нам недостатками, на самом деле могут выполнять важную функцию. Нужно помнить, что мы, люди своей эпохи, живем в привычном для нас культурном контексте и сами порой выступаем искажающим фактором, мешающим прорваться за уровень поверхностного понимания. То же самое и здесь: при чтении Платона следует запастись терпением, проницательностью и занять позицию активного читателя.

Так, украинский философ Андрей Баумейстер для начала предлагает следить за тем, как герои Платона аргументируют свои тезисы, представить всю обстановку диалога в деталях, не спешить прокручивать в голове каждое положение и каждый новый поворот в разговоре, стараться предугадывать ответ. Можно даже подумать над тем, какой вопрос лично вы задали бы Сократу.

Лекция Андрея Баумейстера «Почему Платон — мастер мышления и почему он актуален именно сегодня?»

Лекция Андрея Баумейстера «Философия Платона в простом изложении»

Но Томас Слезак идет еще дальше: неустанно подчеркивая, что Платон избрал форму прозаической драмы для своих сочинений неспроста, немецкий филолог показывает, как все вышеназванные «недостатки» диалогов связаны с философией их автора.

Защита логоса, или Отвечаем за свои слова

Слезак отмечает, что центральная ситуация диалогов — это такой момент в беседе, когда от собеседника требуется более глубокое обоснование его философской позиции, как бы отчет (так называемая «помощь логосу»). В этой ситуации диалог может прерваться или перескочить к другому диалогу (форма «диалога в диалоге» часто встречается у Платона). Нередко Сократ просто меняет тему и начинает говорить о других вещах.

Функция этих прерываний — привлечь внимание читающего к тому, что произойдет дальше, и обозначить переход на следующий уровень аргументации — к «более ценному логосу», к рассуждениям «более высокого достоинства».

С помощью такого приема Платон показывает, что настоящий философ должен выдерживать критику своей речи, прибегая каждый раз к более фундаментальным положениям своего учения, затрагивая всё более серьезные темы. И на вершине этой воображаемой лестницы, по которой он постоянно поднимается, — то самое устное учение, затрагивающее первопринципы всего сущего. Как мы уже поняли, излагать его на письме Платон не собирается, а вот более простые темы — может быть.

Если диалог приближается на «опасную дистанцию» к содержанию устного учения, Сократ отказывается говорить, аргументируя это тем, что его собеседник просто не поймет, о чем пойдет речь: он еще не готов.

Слушатели Платона прекрасно знали, что эти сцены в диалогах отсылают к устному учению вообще или к отдельным вопросам, которые они уже обсуждали. Ту же функцию выполняют и эпизоды умолчания, когда собеседники сразу решают отложить рассмотрение какой-то проблемы. Продолжения мы не находим, но это вовсе не «расплывчатые обещания» или загадки, которые предлагается разгадать читателю. На самом деле это «совершенно конкретные отсылки к четко очерченным теоремам» Платона, которые он уже разбирал в устной беседе со слушателями (если те, конечно, были готовы).

Причем «помощь своему логосу» для Платона — вопрос правильной философской позиции, а не вопрос софистики и не демонстрация риторической изворотливости.

По Платону, по-настоящему ответить за свои слова может только диалектик — человек, знакомый с его учением об идеях и способный рассуждать согласно строгим законам мышления.

На этот «длинный обходной путь» и должен стать читатель, встретивший препятствие в виде недоговоренностей и умолчаний и ощутивший нехватку собственных знаний.

Искусство правильно мыслить

Именно Платон первым заявил, что бо́льшая часть наших «знаний» на самом деле представляет собой простые верования и убеждения. Они могут соответствовать истине, но от этого всё равно не становятся «знаниями» в подлинном смысле слова. Последние необходимо логически и самостоятельно вывести, тщательно проработать и согласовать с остальной системой знаний.

Попасть под влияние неотрефлексированных сведений очень легко — мы не замечаем, как они начинают управлять нашими поступками и решениями. Об этом предупреждает и Библия: «Берегись, чтобы в сердце твое не вошла беззаконная мысль». На борьбу с «беззаконной мыслью» и была направлена диалектика Платона.

Смысл слова «идея» несколько изменился за пару тысяч лет, но во времена философа им называли суть вещей, которую можно ухватить умом и взглядом. Выражение «я вижу» в значении «я понимаю» хорошо передает указанный смысл; кроме того, русское существительное «вид» и глагол «ведать» однокоренные с древнегреческим «эйдос». Иначе говоря, диалектик — это человек, понимающий суть вещей и способный мыслить на уровне их идей.

Задачей философа, по Платону, было как раз диалектическое осмысление действительности. Такое познание мира невозможно на эмпирическом уровне, и простой человеческой сообразительности здесь тоже недостаточно. Оно осуществляется только в аргументирующем логосе — упорядоченном, строгом, отдающем самому себе отчет рассуждении. Его результатом оказываются «законные» мысли.

Конечно, содержание умозаключений можно изложить на бумаге. Но для Платона важнее всего было «живое мышление, процесс в душе, который в этом качестве не передается мертвым знакам письма». Потому философ и настаивал на устном обучении, когда мысль рождается у собеседников на виду. Он считал, что люди уподобляются самим богам в ходе этого «великого и величайшего» акта и в сравнении с ним остальные наши занятия просто смехотворны.

Зачем читать Платона?

Итак, мы выяснили, что диалоги Платона не рассчитаны на то, чтобы полностью изложить его философию — скорее, они выполняют отсылающую функцию. Возникает логичный вопрос: а зачем тогда их читать?

Несмотря на всю свою нелюбовь к «мертвым знакам», Платон осознавал, что даже на письме настоящий философ может продемонстрировать то живое и захватывающее движение мысли, которым он увлекает слушателей при устном общении.

Конечная цель любых его бесед, независимо от их формы, — обратить человека в философию, заставить его жить в согласии с разумом. И как сказал Томас Слезак, «кто начинает философствовать с Платоном, может быть уверен, что находится на правильном пути».

Однако нас от Платона отделяет огромное расстояние, которое исчисляется не только двумя десятками веков, но и гигантским количеством интерпретаций, предлагавшихся другими великими умами прошлого. Часть из них была неверна, кое-кому удалось подобраться ближе к истине. Но все они так или иначе оказали влияние на культуру, определяющую наш мир и нас в нем.

И чтобы невольно не попасть под ее влияние, стоит прежде всего обратиться к самому Платону — философу, который первым поставил вопрос «Что значит „знать“?».

Платон — биография

---

Платон – философ Древней Греции, ученик Сократа, автор многочисленных трудов. Основатель собственной Академии, первого на территории Европы высшего учебного заведения.

Ранние годы

Платон появился на свет предположительно в 428-427 или в 424-423 году до нашей эры, в знатной семье, имевшей большое влияние в обществе. Его отцом был Аристон, потомок афинского царя Кодра, считавшегося сыном божества Посейдона, и правителя Мессении Меланта. Мать Платона носила имя Периктиона, происходила из знатного рода, состояла в родстве с видными государственными деятелями Древней Греции. 

О знакомстве родителей будущего философа доподлинных свидетельств не сохранилось. По некоторым сведениям, Периктиона сначала отвергла ухаживания Аристона. И сын у пары родился в результате непорочного зачатия. Но в более поздних источниках указывается на наличие у пары четверых детей – Адейманта, Главкона, Платона и Потон. Младшей в семье стала единственная дочь.

Место рождения Платона также вызывает споры. Но большинство историков сходится во мнении, что это произошло в Афинах или на Эгине. Дата тоже неизвестна. Но, из трудов самого философа, следует, что ему исполнилось 20 лет в год прихода к власти Тридцати тиранов (двое из которых были его родственниками). А значит, он предположительно родился в 424 году. 

В античной традиции дата появления на свет Платона указывается как 7 таргелиона, что соответствует дню 21 мая в современном календаре. В древнегреческие времена это был большой праздник, посвященный рождению Аполлона на Делосе. Насколько достоверны такие утверждения – неизвестно.

Аристон умер, когда Платон находился еще в детском возрасте. Периктиона недолго горевала по супругу, и вскоре вступила в брак со своим дядей Пирилампием. От этого союза на свет появился еще один сын.

Имя философа тоже вызывает споры. Предположительно, Платон – это прозвище, образованное от прилагательного «широкий». Семейным имя точно не было. Вероятно, юноша взял его сам, по мере взросления. Существуют упоминания о том, что так называл Платона его тренер по борьбе, за ширину грудной клетки. Другие исследователи указывают на размеры лба философа. Настоящее же имя Платона, как предполагают историки, было Аристокл, в честь одного из дедов.

Платон получал классическое для того времени образование. В воспоминаниях о его юношеских года указывается на скромность, и даже замкнутость мальчика, его склонность к размышлениям. При этом интеллектуальные способности юноши всегда оценивались очень высоко. 

Известно, что в юности Платон изучал искусство и музыку, грамматику, гимнастику, занимался борьбой. По некоторым свидетельствам его биографии, молодой человек даже участвовал в Истмийских играх. Философия также была важной частью образовательной программы. Платон изучал доктрины Гераклита, труды Кратила.

Среди учителей этого выдающегося философа в разные годы были и другие знаменитые исторические личности. Известно, что свое учение Платон во многом сформировал под влиянием Пифагора и его последователей. А с Сократом и вовсе встречался многократно, высоко ценил его мнение. И даже вывел философа центральной фигурой своих диалогов.

Среди учителей Платона упоминается и Феодор Киренский, знаменитый математик. Этот предмет философ знал прекрасно. Более того, мог преподавать его. И даже вывел различие между теорией чисел и логистикой.

Зрелость

О жизни Платона по окончанию обучения больше известно из свидетельств очевидцев. Сам он упоминал, что в возрасте 40 лет совершал путешествие по Сицилии и Италии. И не был доволен поездкой, поскольку в тех краях чувственной стороне жизни уделялось слишком много внимания.

По возвращению в Афины из этой поездки Платон основал собственное учебное заведение – первое организованное в Западной цивилизации. Место, где происходил образовательный процесс, располагалось в роще Академус, названной так в честь одного из мифологических героев Аттики. Здесь росли платаны и оливы, царила красота и гармония.

Академия Платона занимала обширное пространство около 1 км2, за пределами Афин, на огороженном участке. Она просуществовала до 84 года до н. э. Была прославлена многими учениками самым известным из которых является философ Аристотель.

Академия представляла собой объединение, где происходили дискуссии, а также осуществлялось служение музам и Аполлону, как их покровителю. В заведение не допускались «негометры» — люди, отрицающие математические и геометрические основы. Главой академии был сколарх. Образование давалось общее – с преподаванием математики и астрономии, ботаники, права, литературы, а также углубленное, индивидуальное.

В академии Платона был установлен строгий распорядок дня. Все учащиеся жили на ее территории в специальных зданиях. Следовали принципам общественного – вместе питались, занимались делами, но находили время и на размышления, которым принято было предаваться в тишине. Первыми преподавателями в академии стали сам Платон и его последователи.  

Основав собственную школу, Платон отправился странствовать дальше, оставив управлять ей своего племянника. В Сиракузах он обрел ученика Диона, родственника правителя этих мест Дионисия. Тиран не был доволен деятельностью философа. Его объявили врагом, хотели предать смертной казни, но обошлись продажей в рабство. В этом статусе Платон пробыл, пока его не выкупил философ из Кирены Анникерис. 

После смерти Дионисия преследования окончились. Дион обратился к Платону, прося его о помощи в воспитании будущего царя. Юный Дионисий II поначалу прислушивался к учителю. Но затем восстал против Диона. А Платона силой удерживал в Сиракузах еще некоторое время.

Философия

В философии Платона смешано много разных течений, в том числе метафизического характера. Известно, что он верил в идею переселения душ, и одновременно в числовые принципы Пифагора. Мистицизм как подоплека явлений тоже встречается в трудах философа достаточно часто. Есть даже свидетельства того, что он был участником Элевсинских мистерий.

Сама философия того времени рождалась в бесконечных спорах о природе вещей. В диалогах Платон рассуждает о человеке и религии, науке и мистицизме, любви духовной и плотской.

В своей теории Идей, философ отрицает, что материальный мир реален. По мнению Платона, он лишь копирует или отображает то, что существует на самом деле. То есть, философ верил в существование сразу двух миров: тот, что ощущается чистым разумом, и осязаемый, воспринимаемый через органы чувств.

Платона считают одним из основоположников теории идеализма. Он верил исключительно в абсолютные сущности, не меняющиеся во времени или пространстве. Их философ именовал эйдосами – идеями. По теории Платона, эти явления существуют автономно, наравне с пространством и меняющимися, конкретными предметами или объектами. Так возникает принцип единства дуализма. В нем существование единого без многого признается невозможным. 

Развивает в своей философии Платон и идею блага, как высшего стремления, совершенства, подобного Солнцу. 

Принципы дуализма он применяет и в исследовании природы человека. Душу и тело философ нередко противопоставляет друг другу, при этом указывая на бессмертие первой и бренность второго. Эту тему он развивает во многих своих произведениях. И даже выводит 4 аргумента в пользу того, что душа бессмертна. При этом указывая, что пребывание в земном теле является для нее скорее наказанием.

В диалогах Платона затрагивается и вопрос того, из чего состоит душа. Это 3 компонента: разум, воля (ярость) и чувства (страсть). 

Познание сути вещей Платон производит черед диалектику. Она заключается в попытках рассуждения, работе разума, спорах, в которых собеседники пытаются найти истину.

Диалоги

Самым известным из сохранившихся трудов Платона называют его Диалоги – сочинения, в которых между собой ведут дискуссии реальные и вымышленные персонажи, в том числе исторические. Известно, что в жизни их автор не слишком жаловал письменную форму изложения мыслей. Отсюда и родились Диалоги, имитирующие устную беседу. Они позволяли автору не просто смиренно принимать критику, но и отвечать на нее.

Особенностью диалогов является наличие преимущественно двух центральных персонажей: героя и его оппонента. Имя главного из них обычно выносится в заголовок. Также в Диалогах хорошо заметно неравенство – это всегда беседа невежды с мудрецом. Оно позволяет привести повествование к логическому финалу не превращая его в бесконечную борьбу аргументов.

Существует теория «умолчания», согласно которой, далеко не все свои идеи Платон представлял в письменном виде. В Диалогах они упоминаются лишь косвенно. Но часто развиваются в трудах учеников философа. К примеру, их довольно часто приводит Аристотель.

Еще одним приемом Платона в Диалогах является временное отклонение от темы. Он используется для поисков опоры в спорах, где уже начала развиваться позиция одного из участников дискуссии. Кроме того, в этих трудах философа хорошо прослеживается его литературное дарование. В Диалогах Платон мастерски применяет приемы сквозного действия, и другие элементы, позволяющие судить о его высокообразованности.

Все произведения этого цикла поделены на 9 тетралогий. И если ранние их части посвящены скорее теологическим размышлениям, более поздние открывают видение философа в отношении более бытовых, приземленных вещей. А некоторые из них и вовсе автобиографичны.

Письма Платона

Входящие в состав последней, девятой тетралогии Диалогов Платона 13 писем приписывают его авторству, но достоверного подтверждения этому нет. По умолчанию, философ считается их создателем. Но некоторые из них исследователи считают подложными.

Письма представляют собой личные послания, отправленные Платоном. Среди адресатов – тиран Сиракуз Дионисий Младший, ему адресованы 4 из 13 отправлений. Также Платон, по-видимому состоял в переписке с царем Македонии Пердиккой III, Дионом. А в поздних его посланиях упоминаются Гермий, Корсик и Эраст. На русский язык Письма были переведены С. П. Кондратьевым.  

Corpus Platoncum

Все известные труды Платона принято объединять в так называемый Платоновский корпус. Первое такое издание появилось в III веке до н. э. Над его версией трудился знаменитый филолог, вошедший в историю под именем Аристофан Византийский. Известно, что в эту редакцию не вошла часть трудов Платона, авторство которых было сомнительно или недоказуемо.

Систематизация работ философа в этом случае производилась по трилогиям и тематикам. Так, в версии Аристофана, оказались объединены произведения разных периодов, литературного уровня и качества.

Принцип деления на тетралогии ввел уже более поздний издатель и редактор трудов Платона – Трасилл. Он жил в I веке н. э., служил при дворе императора Тиберия, по своим убеждениям был Пифагорейцем.

Платоновы тела

Одной из самых известных теорий Платона можно назвать изложенную в диалоге «Тимей» концепцию связи между классическими элементами стихий и твердыми телами. Кубу соответствовала земля, октаэдру воздух, икосаэдру вода, а тетраэдру огонь. Пятым же платоновым телом стал додекаэдр, по теории философа являющийся материалом, на котором основываются небеса.

Политические труды

Философия Платона формировалась в то время, когда ни один человек его происхождения не мог оказаться вне политических дискуссий. В Диалогах личное мнение автора выражается иносказательно, через Сократа. Вошедший в них труд «Государство» является, по сути, прямой критикой демократического строя, в котором Платон находит немало недостатков.

Сам же философ проявляет себя как сторонник аристократизма, управления полисом избранной группой людей. Это влечет за собой мнение ряда исследователей о склонности Платона к тоталитаризму.

В «Государстве» автор Диалогов высказывает мысли о том, что чрезмерная свобода каждого индивида вредна, и даже опасна. Она ведет к тому, что ко власти начинают стремиться эгоисты, тираны и диктаторы, люди лишенные морали, безнравственные, распущенные. Идеальными правителями, по мнению Платона, могли бы стать философы. При этом он выступал за деление общества на классы, низшим из которых были бы ремесленники и крестьяне. А вот половую принадлежность Платон считал несущественной. По его мнению, женщины способны на философские размышления ничуть не меньше, чем мужчины.

Свою теорию идеального общества Платон также излагает в «Государстве». В его представлении, правители здесь должны жить общиной, а их потомство изыматься, воспитываясь обществом, не зная своих настоящих родителей. Принцип отбора руководства для государства должен быть основан на личных добродетелях и мудрости.

Еще один политический труд Платона – «Законы». В нем автор также описывает утопическую модель общества. Уже базирующуюся на республиканских или монархических основах. В этом случае он допускал право граждан на личную собственность и создание семьи, но видел большую пользу в строгом вмешательстве государства в эти вопросы на уровне законодательства.

Если в «Государстве» Платон полагал, что счастье индивидуума ничтожно для общества, в «Законах» он уже ставит полис выше отдельного человека. И полагает санкции разумной мерой для исполнения закона.

Этические взгляды

Как и все мировоззрение, этические взгляды Платона в течение жизни претерпевали значительные изменения. И если вначале они были достаточно наивными, то впоследствии превратились в практически аскетические. Платон верил в абсолютную мораль, в пользу отказа от чувственных радостей и светского времяпрепровождения для развития души.

Философ в своих трудах выводит принципы, которым стремился следовать сам. Они связаны с возвышением над хаосом чувственного мира. Человек, отринувший эти помыслы, становится подобным Богу, лишенному зла, согласно Платону. Все это должно способствовать духовному росту и развитию, постижению идей вечных истин.

Утверждения философа иногда порождали довольно двусмысленные суждения. Например, отличие человека от животного он видел в наличии вечной души. А еще – в видовом разделении. Одно из первых определений человека по Платону включало следующее описание: существо двуногое, лишенное перьев. В более поздней версии к нему добавилось отсутствие крыльев, и наличие широких ногтей.

История сохранила упоминание о том что, в ответ на первое описание человека Платоном, Диоген Синопский принес ему ощипанную птицу, объявив ее воплощением мыслей философа. 

Наследие

Оригиналы трудов Платона были утрачены во многочисленных войнах и катаклизмах, сотрясавших европейский континент столетия после его смерти. Самые ранние их записанные версии датируются 2 веком до н. э. Они обнаружены на египетских папирусах. Здесь были записаны некоторые из «Диалогов».

Более полную их версию смогли составить позднее. Можно сказать, что собрание сочинений в том виде, как оно дошло до наших дней, существует примерно с X века. До середины Средних веков Платона изучали по трудам его последователей – перевода на латынь с древнегреческого просто не было сделано. И лишь с XV века, когда эта исследовательская и филологическая работа все же была проведена, труды философа стали активно изучать в Европе. 

Долгое время Платона считали скорее талантливым литератором и стилистом, но не основоположником каких-либо догм. И лишь появление полноценных научных работ доказало обратное.

По мнению исследователей XX века, изучать труды и философию Платона по его сохранившимся письмам и трактатам бессмысленно, так как большая часть его учения передавалась устно. Собственно, на развитии памяти и строилась работа Академии. Преподавание в ней велось устно.

Несмотря на такое неполное представление о философии Платона, сегодня его считают не просто одним из величайших людей в истории человечества, но и предтечей многих современных течений этой науки. Ученики и последователи развили его теории. А в дальнейшем на неоплатонизме строились этические и духовные основы европейского христианства.

Личная жизнь

Следуя своему учению, платонизму, этот философ отрицал тягу к плотской любви, предпочитая ей духовную близость. Достоверно известно, что Платон не вступал в брак в течение жизни. О его личной жизни и взаимоотношениях свидетельств не осталось.

Смерть

Даже смерть Платона овеяна мифами, как и полагается легендарному философу. По разным источникам, он прожил от 81 до 84 лет, и скончался мирно, в своей постели или на праздничном пиру.

Поместье Платона в Ифистиаде отошло его родственнику, предположительно племяннику. Похоронили философа на территории академии, предположительно под его изначальным именем – Аристокл, но точных свидетельств этому нет.

Plato
Roman copy of a portrait bust c. 370 BC
Born	428/427 or 424/423 BC Athens, Greece
Died	348/347 BC (aged c. 80) Athens, Greece
Notable work	Apology Crito Euthyphro Meno Parmenides Phaedo Phaedrus Republic Symposium Timaeus Laws
Era	Ancient Greek philosophy
Region	Western philosophy
School	Platonism
Notable students	Aristotle Eudoxus of Cnidus Heraclides Ponticus Philip of Opus Speusippus Xenocrates
Main interests	Metaphysics Ethics Politics Epistemology Aesthetics Soul Love Mathematics Language Education Cosmology Eschatology
Notable ideas	Platonism Theoretical philosophy Platonic realism Platonic solids Anima mundi Demiurge Epistemology Form of the Good Hyperuranion Innatism Peritrope Poiesis Theory of forms Theory of soul Transcendentals True name Unwritten doctrines Practical philosophy Agathos kai sophos Cardinal virtues Euthyphro dilemma Five regimes Form of the Good Philosopher king Philotimo Theory of politics Allegories and metaphors Atlantis The Cave The Chariot Divided line Myth of Er Ring of Gyges Ship of State The Sun
Influences Socrates Pythagoras Parmenides Heraclitus the Sophists Eleusinian Mysteries Orphism Diotima[1] Cratylus Theaetetus Theodorus Archytas Homer Hesiod
Influenced Virtually all of subsequent Western and Middle Eastern philosophy and theology, especially Platonism, including Aristotelianism, Old Academy, Academic skepticism, Middle Platonism, Neoplatonism, Church Fathers and Christian Platonism, Chaldean Oracles, Gnosticism, Hermeticism, Islamic Platonism, Byzantine philosophy, Florentine Academy and Renaissance Platonism, Cambridge Platonism, Modern Platonism, Traditionalist School

Plato ( PLAY-toe;^[2] Greek: Πλάτων Plátōn; 428/427 or 424/423 – 348/347 BC) was a Greek philosopher born in Athens during the Classical period in Ancient Greece. He founded the Platonist school of thought and the Academy, the first institution of higher learning on the European continent.

Along with his teacher, Socrates, and his student, Aristotle, Plato is a central figure in the history of Ancient Greek philosophy and the Western and Middle Eastern philosophies descended from it.^[a] He has also shaped religion and spirituality.^[5] The so-called neoplatonism of his interpreter Plotinus greatly influenced both Christianity (through Church Fathers such as Augustine) and Islamic philosophy (through e.g. Al-Farabi). In modern times, Friedrich Nietzsche diagnosed Western culture as growing in the shadow of Plato (famously calling Christianity «Platonism for the masses»), while Alfred North Whitehead famously said: «the safest general characterization of the European philosophical tradition is that it consists of a series of footnotes to Plato.»^[6]

Plato was an innovator of the written dialogue and dialectic forms in philosophy. He raised problems for what later became all the major areas of both theoretical philosophy and practical philosophy. His most famous contribution is the theory of Forms known by pure reason, in which Plato presents a solution to the problem of universals, known as Platonism (also ambiguously called either Platonic realism or Platonic idealism). He is also the namesake of Platonic love and the Platonic solids.

His own most decisive philosophical influences are usually thought to have been, along with Socrates, the pre-Socratics Pythagoras, Heraclitus and Parmenides, although few of his predecessors’ works remain extant and much of what we know about these figures today derives from Plato himself.^[b] Unlike the work of nearly all of his contemporaries, Plato’s entire body of work is believed to have survived intact for over 2,400 years.^[8] Although their popularity has fluctuated, Plato’s works have consistently been read and studied.^[9]

Biography

Early life

Birth and family

Little is known about Plato’s early life and education. He belonged to an aristocratic and influential family. According to a disputed tradition, reported by doxographer Diogenes Laërtius, Plato’s father Ariston traced his descent from the king of Athens, Codrus, and the king of Messenia, Melanthus.^[10] According to the ancient Hellenic tradition, Codrus was said to have been descended from the mythological deity Poseidon.^[11][12]

Plato’s mother was Perictione, whose family boasted of a relationship with the famous Athenian lawmaker and lyric poet Solon, one of the seven sages, who repealed the laws of Draco (except for the death penalty for homicide).^[12] Perictione was sister of Charmides and niece of Critias, both prominent figures of the Thirty Tyrants, known as the Thirty, the brief oligarchic regime (404–403 BC), which followed on the collapse of Athens at the end of the Peloponnesian War (431–404 BC).^[13] According to some accounts, Ariston tried to force his attentions on Perictione, but failed in his purpose; then the god Apollo appeared to him in a vision, and as a result, Ariston left Perictione unmolested.^[14]

The exact time and place of Plato’s birth are unknown. Based on ancient sources, most modern scholars believe that he was born in Athens or Aegina^[c] between 429 and 423 BC, not long after the start of the Peloponnesian War.^[d] The traditional date of Plato’s birth during the 87th or 88th Olympiad, 428 or 427 BC, is based on a dubious interpretation of Diogenes Laërtius, who says, «When [Socrates] was gone, [Plato] joined Cratylus the Heracleitean and Hermogenes, who philosophized in the manner of Parmenides. Then, at twenty-eight, Hermodorus says, [Plato] went to Euclides in Megara.» However, as Debra Nails argues, the text does not state that Plato left for Megara immediately after joining Cratylus and Hermogenes.^[24] In his Seventh Letter, Plato notes that his coming of age coincided with the taking of power by the Thirty, remarking, «But a youth under the age of twenty made himself a laughingstock if he attempted to enter the political arena.» Thus, Nails dates Plato’s birth to 424/423.^[25]

According to Neanthes, Plato was six years younger than Isocrates, and therefore was born the same year the prominent Athenian statesman Pericles died (429 BC).^[26] Jonathan Barnes regards 428 BC as the year of Plato’s birth.^[22][23] The grammarian Apollodorus of Athens in his Chronicles argues that Plato was born in the 88th Olympiad.^[19] Both the Suda and Sir Thomas Browne also claimed he was born during the 88th Olympiad.^[18][27] Another legend related that, when Plato was an infant, bees settled on his lips while he was sleeping: an augury of the sweetness of style in which he would discourse about philosophy.^[28]

Besides Plato himself, Ariston and Perictione had three other children; two sons, Adeimantus and Glaucon, and a daughter Potone, the mother of Speusippus (the nephew and successor of Plato as head of the Academy).^[13] The brothers Adeimantus and Glaucon are mentioned in the Republic as sons of Ariston,^[29] and presumably brothers of Plato, though some have argued they were uncles.^[e] In a scenario in the Memorabilia, Xenophon confused the issue by presenting a Glaucon much younger than Plato.^[31]

Ariston appears to have died in Plato’s childhood, although the precise dating of his death is difficult.^[32] Perictione then married Pyrilampes, her mother’s brother,^[33] who had served many times as an ambassador to the Persian court and was a friend of Pericles, the leader of the democratic faction in Athens.^[34] Pyrilampes had a son from a previous marriage, Demus, who was famous for his beauty.^[35] Perictione gave birth to Pyrilampes’ second son, Antiphon, the half-brother of Plato, who appears in Parmenides.^[36]

In contrast to his reticence about himself, Plato often introduced his distinguished relatives into his dialogues or referred to them with some precision. In addition to Adeimantus and Glaucon in the Republic, Charmides has a dialogue named after him; and Critias speaks in both Charmides and Protagoras.^[37] These and other references suggest a considerable amount of family pride and enable us to reconstruct Plato’s family tree. According to Burnet, «the opening scene of the Charmides is a glorification of the whole [family] connection … Plato’s dialogues are not only a memorial to Socrates but also the happier days of his own family.»^[38]

Name

The fact that the philosopher in his maturity called himself Platon is indisputable, but the origin of this name remains mysterious. Platon is a nickname from the adjective platýs (πλατύς) ‘broad’. Although Platon was a fairly common name (31 instances are known from Athens alone),^[39] the name does not occur in Plato’s known family line.^[40] The sources of Diogenes Laërtius account for this by claiming that his wrestling coach, Ariston of Argos, dubbed him «broad» on account of his chest and shoulders, or that Plato derived his name from the breadth of his eloquence, or his wide forehead.^[41][42] While recalling a moral lesson about frugal living Seneca mentions the meaning of Plato’s name: «His very name was given him because of his broad chest.»^[43]

His true name was supposedly Aristocles (Ἀριστοκλῆς), meaning ‘best reputation’.^[f] According to Diogenes Laërtius, he was named after his grandfather, as was common in Athenian society.^[44] But there is only one inscription of an Aristocles, an early archon of Athens in 605/4 BC. There is no record of a line from Aristocles to Plato’s father, Ariston. Recently a scholar has argued that even the name Aristocles for Plato was a much later invention.^[45] However, another scholar claims that «there is good reason for not dismissing [the idea that Aristocles was Plato’s given name] as a mere invention of his biographers», noting how prevalent that account is in our sources.^[40]

Education

Ancient sources describe him as a bright though modest boy who excelled in his studies. Apuleius informs us that Speusippus praised Plato’s quickness of mind and modesty as a boy, and the «first fruits of his youth infused with hard work and love of study».^[46] His father contributed all which was necessary to give to his son a good education, and, therefore, Plato must have been instructed in grammar, music, and gymnastics by the most distinguished teachers of his time.^[47] Plato invokes Damon many times in the Republic. Plato was a wrestler, and Dicaearchus went so far as to say that Plato wrestled at the Isthmian games.^[48] Plato had also attended courses of philosophy; before meeting Socrates, he first became acquainted with Cratylus and the Heraclitean doctrines.^[49]

Ambrose believed that Plato met Jeremiah in Egypt and was influenced by his ideas. Augustine initially accepted this claim, but later rejected it, arguing in The City of God that «Plato was born a hundred years after Jeremiah prophesied.»^{[50][need quotation to verify]}

Later life and death

Plato may have travelled in Italy, Sicily, Egypt, and Cyrene.^[51] Plato’s own statement was that he visited Italy and Sicily at the age of forty and was disgusted by the sensuality of life there. Said to have returned to Athens at the age of forty, Plato founded one of the earliest known organized schools in Western Civilization on a plot of land in the Grove of Hecademus or Academus.^[52] This land was named after Academus, an Attic hero in Greek mythology. In historic Greek times it was adorned with oriental plane and olive plantations^[53][54]

The Academy was a large enclosure of ground about six stadia (a total of between a kilometer and a half mile) outside of Athens proper. One story is that the name of the Academy comes from the ancient hero, Academus; still another story is that the name came from a supposed former owner of the plot of land, an Athenian citizen whose name was (also) Academus; while yet another account is that it was named after a member of the army of Castor and Pollux, an Arcadian named Echedemus.^[55] The Academy operated until it was destroyed by Lucius Cornelius Sulla in 84 BC. Many intellectuals were schooled in the Academy, the most prominent one being Aristotle.^[56][57]

Throughout his later life, Plato became entangled with the politics of the city of Syracuse. According to Diogenes Laërtius, Plato initially visited Syracuse while it was under the rule of Dionysius.^[58] During this first trip Dionysius’s brother-in-law, Dion of Syracuse, became one of Plato’s disciples, but the tyrant himself turned against Plato. Plato almost faced death, but he was sold into slavery.^[g] Anniceris, a Cyrenaic philosopher, subsequently bought Plato’s freedom for twenty minas,^[60] and sent him home. After Dionysius’s death, according to Plato’s Seventh Letter, Dion requested Plato return to Syracuse to tutor Dionysius II and guide him to become a philosopher king. Dionysius II seemed to accept Plato’s teachings, but he became suspicious of Dion, his uncle. Dionysius expelled Dion and kept Plato against his will. Eventually Plato left Syracuse. Dion would return to overthrow Dionysius and ruled Syracuse for a short time before being usurped by Calippus, a fellow disciple of Plato.

According to Seneca, Plato died at the age of 81 on the same day he was born.^[61] The Suda indicates that he lived to 82 years,^[18] while Neanthes claims an age of 84.^[19] A variety of sources have given accounts of his death. One story, based on a mutilated manuscript,^[62] suggests Plato died in his bed, whilst a young Thracian girl played the flute to him.^[63] Another tradition suggests Plato died at a wedding feast. The account is based on Diogenes Laërtius’s reference to an account by Hermippus, a third-century Alexandrian.^[64] According to Tertullian, Plato simply died in his sleep.^[64]

Plato owned an estate at Iphistiadae, which by will he left to a certain youth named Adeimantus, presumably a younger relative, as Plato had an elder brother or uncle by this name.

Influences

Pythagoras

Although Socrates influenced Plato directly as related in the dialogues, the influence of Pythagoras upon Plato, or in a broader sense, the Pythagoreans, such as Archytas also appears to have been significant. Aristotle claimed that the philosophy of Plato closely followed the teachings of the Pythagoreans,^[65] and Cicero repeats this claim: «They say Plato learned all things Pythagorean.»^[66] It is probable that both were influenced by Orphism, and both believed in metempsychosis, transmigration of the soul.

Pythagoras held that all things are number, and the cosmos comes from numerical principles. He introduced the concept of form as distinct from matter, and that the physical world is an imitation of an eternal mathematical world. These ideas were very influential on Heraclitus, Parmenides and Plato.^[67]

George Karamanolis notes that

Numenius accepted both Pythagoras and Plato as the two authorities one should follow in philosophy, but he regarded Plato’s authority as subordinate to that of Pythagoras, whom he considered to be the source of all true philosophy—including Plato’s own. For Numenius it is just that Plato wrote so many philosophical works, whereas Pythagoras’ views were originally passed on only orally.^[68]

According to R. M. Hare, this influence consists of three points:

1. The platonic Republic might be related to the idea of «a tightly organized community of like-minded thinkers», like the one established by Pythagoras in Croton.
2. The idea that mathematics and, generally speaking, abstract thinking is a secure basis for philosophical thinking as well as «for substantial theses in science and morals».
3. They shared a «mystical approach to the soul and its place in the material world».^[69][70]

Plato and mathematics

Plato may have studied under the mathematician Theodorus of Cyrene, and has a dialogue named for and whose central character is the mathematician Theaetetus. While not a mathematician, Plato was considered an accomplished teacher of mathematics. Eudoxus of Cnidus, the greatest mathematician in Classical Greece, who contributed much of what is found in Euclid’s Elements, was taught by Archytas and Plato. Plato helped to distinguish between pure and applied mathematics by widening the gap between «arithmetic», now called number theory and «logistic», now called arithmetic.^[h]

In the dialogue Timaeus Plato associated each of the four classical elements (earth, air, water, and fire) with a regular solid (cube, octahedron, icosahedron, and tetrahedron respectively) due to their shape, the so-called Platonic solids. The fifth regular solid, the dodecahedron, was supposed to be the element which made up the heavens.

Heraclitus and Parmenides

The two philosophers Heraclitus and Parmenides, following the way initiated by pre-Socratic Greek philosophers such as Pythagoras, depart from mythology and begin the metaphysical tradition that strongly influenced Plato and continues today.^[67]

The surviving fragments written by Heraclitus suggest the view that all things are continuously changing, or becoming. His image of the river, with ever-changing waters, is well known. According to some ancient traditions such as that of Diogenes Laërtius, Plato received these ideas through Heraclitus’ disciple Cratylus, who held the more radical view that continuous change warrants scepticism because we cannot define a thing that does not have a permanent nature.^[72]

Parmenides adopted an altogether contrary vision, arguing for the idea of changeless Being and the view that change is an illusion.^[67] John Palmer notes «Parmenides’ distinction among the principal modes of being and his derivation of the attributes that must belong to what must be, simply as such, qualify him to be seen as the founder of metaphysics or ontology as a domain of inquiry distinct from theology.»^[73]

These ideas about change and permanence, or becoming and Being, influenced Plato in formulating his theory of Forms.^[72]

Plato’s most self-critical dialogue is the Parmenides, which features Parmenides and his student Zeno, who, following Parmenides’ denial of change, argued forcefully through his paradoxes to deny the existence of motion.

Plato’s Sophist dialogue includes an Eleatic stranger, a follower of Parmenides, as a foil for his arguments against Parmenides. In the dialogue, Plato distinguishes nouns and verbs, providing some of the earliest treatment of subject and predicate. He also argues that motion and rest both «are», against followers of Parmenides who say rest is but motion is not.

Socrates

Plato was one of the devoted young followers of Socrates. The precise relationship between Plato and Socrates remains an area of contention among scholars.

Plato never speaks in his own voice in his dialogues; every dialogue except the Laws features Socrates, although many dialogues, including the Timaeus and Statesman, feature him speaking only rarely. In the Second Letter, it says, «no writing of Plato exists or ever will exist, but those now said to be his are those of a Socrates become beautiful and new»;^[74] if the letter is Plato’s, the final qualification seems to call into question the dialogues’ historical fidelity. In any case, Xenophon’s Memorabilia and Aristophanes’s The Clouds seem to present a somewhat different portrait of Socrates from the one Plato paints. The Socratic problem concerns how to reconcile these various accounts. Leo Strauss notes that Socrates’ reputation for irony casts doubt on whether Plato’s Socrates is expressing sincere beliefs.^[75]

Aristotle attributes a different doctrine with respect to Forms to Plato and Socrates.^[76] Aristotle suggests that Socrates’ idea of forms can be discovered through investigation of the natural world, unlike Plato’s Forms that exist beyond and outside the ordinary range of human understanding. In the dialogues of Plato though, Socrates sometimes seems to support a mystical side, discussing reincarnation and the mystery religions, this is generally attributed to Plato.^{[clarification needed][77]} Regardless, this view of Socrates cannot be dismissed out of hand, as we cannot be sure of the differences between the views of Plato and Socrates. In the Meno, Plato refers to the Eleusinian Mysteries, telling Meno he would understand Socrates’s answers better if he could stay for the initiations next week. It is possible that Plato and Socrates took part in the Eleusinian Mysteries.^[78]

Philosophy

Metaphysics

In Plato’s dialogues, Socrates and his company of disputants had something to say on many subjects, including several aspects of metaphysics. These include religion and science, human nature, love, and sexuality. More than one dialogue contrasts perception and reality, nature and custom, and body and soul. Francis Cornford identified the «twin pillars of Platonism» as the theory of Forms, on the one hand, and, on the other hand, the doctrine of immortality of the soul.^[79]

The Forms

«Platonism» and its theory of Forms (also known as ‘theory of Ideas;) denies the reality of the material world, considering it only an image or copy of the real world. The theory of Forms is first introduced in the Phaedo dialogue (also known as On the Soul), wherein Socrates refutes the pluralism of the likes of Anaxagoras, then the most popular response to Heraclitus and Parmenides, while giving the «Opposites Argument» in support of the Forms.

According to this theory of Forms, there are these two kinds of things: the apparent world of concrete objects, grasped by the senses, which constantly changes, and an unchanging and unseen world of Forms or abstract objects, grasped by pure reason (λογική), which ground what is apparent.

It can also be said there are three worlds, with the apparent world consisting of both the world of material objects and of mental images, with the «third realm» consisting of the Forms. Thus, though there is the term «Platonic idealism», this refers to Platonic Ideas or the Forms, and not to some platonic kind of idealism, an 18th-century view which sees matter as unreal in favour of mind. For Plato, though grasped by the mind, only the Forms are truly real.

Plato’s Forms thus represent types of things, as well as properties, patterns, and relations, to which we refer as objects. Just as individual tables, chairs, and cars refer to objects in this world, ‘tableness’, ‘chairness’, and ‘carness’, as well as e. g. justice, truth, and beauty refer to objects in another world. One of Plato’s most cited examples for the Forms were the truths of geometry, such as the Pythagorean theorem.

In other words, the Forms are universals given as a solution to the problem of universals, or the problem of «the One and the Many», e. g. how one predicate «red» can apply to many red objects. For Plato, this is because there is one abstract object or Form of red, redness itself, in which the several red things «participate». As Plato’s solution is that universals are Forms and that Forms are real if anything is, Plato’s philosophy is unambiguously called Platonic realism. According to Aristotle, Plato’s best-known argument in support of the Forms was the «one over many» argument.^[80]

Aside from being immutable, timeless, changeless, and one over many, the Forms also provide definitions and the standard against which all instances are measured. In the dialogues Socrates regularly asks for the meaning – in the sense of intensional definitions – of a general term (e. g. justice, truth, beauty), and criticizes those who instead give him particular, extensional examples, rather than the quality shared by all examples.

There is thus a world of perfect, eternal, and changeless meanings of predicates, the Forms, existing in the realm of Being outside of space and time; and the imperfect sensible world of becoming, subjects somehow in a state between being and nothing, that partakes of the qualities of the Forms, and is its instantiation.

The soul

For Plato, as was characteristic of ancient Greek philosophy, the soul was that which gave life. See this brief exchange from the Phaedo: «What is it that, when present in a body, makes it living? — A soul.»^[81]

Another hallmark of Plato’s view of the soul is that it is what rules and controls a person’s body.^[82] Plato uses this observation in the Alcibiades as evidence that people are their souls.

Plato advocates a belief in the immortality of the soul, and several dialogues end with long speeches imagining the afterlife. In the Timaeus, Socrates locates the parts of the soul within the human body: Reason is located in the head, spirit in the top third of the torso, and the appetite in the middle third of the torso, down to the navel.^[83][84]

Furthermore, Plato evinces in multiple dialogues (such as the Phaedo and Timaeus) a belief in the theory of reincarnation. Scholars debate whether he intends the theory to be literally true, however.^[85]

Epistemology

Plato also discusses several aspects of epistemology. More than one dialogue contrasts knowledge (episteme) and opinion (doxa). Plato’s epistemology involves Socrates (and other characters, such as Timaeus) arguing that knowledge is not empirical, and that it comes from divine insight. The Forms are also responsible for both knowledge or certainty, and are grasped by pure reason.

In several dialogues, Socrates inverts the common man’s intuition about what is knowable and what is real. Reality is unavailable to those who use their senses. Socrates says that he who sees with his eyes is blind. While most people take the objects of their senses to be real if anything is, Socrates is contemptuous of people who think that something has to be graspable in the hands to be real. In the Theaetetus, he says such people are eu amousoi (εὖ ἄμουσοι), an expression that means literally, «happily without the muses».^[86] In other words, such people are willingly ignorant, living without divine inspiration and access to higher insights about reality.

In Plato’s dialogues, Socrates always insists on his ignorance and humility, that he knows nothing, so-called «Socratic irony.» Several dialogues refute a series of viewpoints, but offer no positive position, thus ending in aporia.

Recollection

In several of Plato’s dialogues, Socrates promulgates the idea that knowledge is a matter of recollection of things acquainted with before one is born, and not of observation or study.^[87] Keeping with the theme of admitting his own ignorance, Socrates regularly complains of his forgetfulness. In the Meno, Socrates uses a geometrical example to expound Plato’s view that knowledge in this latter sense is acquired by recollection. Socrates elicits a fact concerning a geometrical construction from a slave boy, who could not have otherwise known the fact (due to the slave boy’s lack of education). The knowledge must be of, Socrates concludes, an eternal, non-perceptible Form.

In other dialogues, the Sophist, Statesman, Republic, Timaeus, and the Parmenides, Plato associates knowledge with the apprehension of unchanging Forms and their relationships to one another (which he calls «expertise» in dialectic), including through the processes of collection and division.^[88] More explicitly, Plato himself argues in the Timaeus that knowledge is always proportionate to the realm from which it is gained. In other words, if one derives one’s account of something experientially, because the world of sense is in flux, the views therein attained will be mere opinions. Meanwhile, opinions are characterized by a lack of necessity and stability. On the other hand, if one derives one’s account of something by way of the non-sensible Forms, because these Forms are unchanging, so too is the account derived from them. That apprehension of Forms is required for knowledge may be taken to cohere with Plato’s theory in the Theaetetus and Meno.^[89] Indeed, the apprehension of Forms may be at the base of the account required for justification, in that it offers foundational knowledge which itself needs no account, thereby avoiding an infinite regression.^[90]

Justified true belief

Many have interpreted Plato as stating — even having been the first to write — that knowledge is justified true belief, an influential view that informed future developments in epistemology.^[91] This interpretation is partly based on a reading of the Theaetetus wherein Plato argues that knowledge is distinguished from mere true belief by the knower having an «account» of the object of their true belief.^[92] And this theory may again be seen in the Meno, where it is suggested that true belief can be raised to the level of knowledge if it is bound with an account as to the question of «why» the object of the true belief is so.^[93][94]

Many years later, Edmund Gettier famously demonstrated the problems of the justified true belief account of knowledge. That the modern theory of justified true belief as knowledge, which Gettier addresses, is equivalent to Plato’s is accepted by some scholars but rejected by others.^[95] Plato himself also identified problems with the justified true belief definition in the Theaetetus, concluding that justification (or an «account») would require knowledge of difference, meaning that the definition of knowledge is circular.^[96][97]

Ethics

Several dialogues discuss ethics including virtue and vice, pleasure and pain, crime and punishment, and justice and medicine. Plato views «The Good» as the supreme Form, somehow existing even «beyond being».

Socrates propounded a moral intellectualism which claimed nobody does bad on purpose, and to know what is good results in doing what is good; that knowledge is virtue. In the Protagoras dialogue it is argued that virtue is innate and cannot be learned.

Socrates presents the famous Euthyphro dilemma in the dialogue of the same name: «Is the pious (τὸ ὅσιον) loved by the gods because it is pious, or is it pious because it is loved by the gods?» (10a)

Justice

As above, in the Republic, Plato asks the question, “What is justice?” By means of the Greek term dikaiosune – a term for “justice” that captures both individual justice and the justice that informs societies, Plato is able not only to inform metaphysics, but also ethics and politics with the question: “What is the basis of moral and social obligation?” Plato’s well-known answer rests upon the fundamental responsibility to seek wisdom, wisdom which leads to an understanding of the Form of the Good. Plato further argues that such understanding of Forms produces and ensures the good communal life when ideally structured under a philosopher king in a society with three classes (philosopher kings, guardians, and workers) that neatly mirror his triadic view of the individual soul (reason, spirit, and appetite). In this manner, justice is obtained when knowledge of how to fulfill one’s moral and political function in society is put into practice.^[98]

Politics

The dialogues also discuss politics. Some of Plato’s most famous doctrines are contained in the Republic as well as in the Laws and the Statesman. Because these opinions are not spoken directly by Plato and vary between dialogues, they cannot be straightforwardly assumed as representing Plato’s own views.

Socrates asserts that societies have a tripartite class structure corresponding to the appetite/spirit/reason structure of the individual soul. The appetite/spirit/reason are analogous to the castes of society.^[99]

• Productive (Workers) – the labourers, carpenters, plumbers, masons, merchants, farmers, ranchers, etc. These correspond to the «appetite» part of the soul.
• Protective (Warriors or Guardians) – those who are adventurous, strong and brave; in the armed forces. These correspond to the «spirit» part of the soul.
• Governing (Rulers or Philosopher Kings) – those who are intelligent, rational, self-controlled, in love with wisdom, well suited to make decisions for the community. These correspond to the «reason» part of the soul and are very few.

According to this model, the principles of Athenian democracy (as it existed in his day) are rejected as only a few are fit to rule. Instead of rhetoric and persuasion, Socrates says reason and wisdom should govern. As Socrates puts it:

«Until philosophers rule as kings or those who are now called kings and leading men genuinely and adequately philosophize, that is, until political power and philosophy entirely coincide, while the many natures who at present pursue either one exclusively are forcibly prevented from doing so, cities will have no rest from evils,… nor, I think, will the human race.»^[100]

Socrates describes these «philosopher kings» as «those who love the sight of truth»^[101] and supports the idea with the analogy of a captain and his ship or a doctor and his medicine. According to him, sailing and health are not things that everyone is qualified to practice by nature. A large part of the Republic then addresses how the educational system should be set up to produce these philosopher kings.

In addition, the ideal city is used as an image to illuminate the state of one’s soul, or the will, reason, and desires combined in the human body. Socrates is attempting to make an image of a rightly ordered human, and then later goes on to describe the different kinds of humans that can be observed, from tyrants to lovers of money in various kinds of cities. The ideal city is not promoted, but only used to magnify the different kinds of individual humans and the state of their soul. However, the philosopher king image was used by many after Plato to justify their personal political beliefs. The philosophic soul according to Socrates has reason, will, and desires united in virtuous harmony. A philosopher has the moderate love for wisdom and the courage to act according to wisdom. Wisdom is knowledge about the Good or the right relations between all that exists.

Wherein it concerns states and rulers, Socrates asks which is better—a bad democracy or a country reigned by a tyrant. He argues that it is better to be ruled by a bad tyrant, than by a bad democracy (since here all the people are now responsible for such actions, rather than one individual committing many bad deeds.) This is emphasised within the Republic as Socrates describes the event of mutiny on board a ship.^[102] Socrates suggests the ship’s crew to be in line with the democratic rule of many and the captain, although inhibited through ailments, the tyrant. Socrates’ description of this event is parallel to that of democracy within the state and the inherent problems that arise.

According to Socrates, a state made up of different kinds of souls will, overall, decline from an aristocracy (rule by the best) to a timocracy (rule by the honourable), then to an oligarchy (rule by the few), then to a democracy (rule by the people), and finally to tyranny (rule by one person, rule by a tyrant).^[103] Aristocracy in the sense of government (politeia) is advocated in Plato’s Republic. This regime is ruled by a philosopher king, and thus is grounded on wisdom and reason.

The aristocratic state, and the man whose nature corresponds to it, are the objects of Plato’s analyses throughout much of the Republic, as opposed to the other four types of states/men, who are discussed later in his work. In Book VIII, Socrates states in order the other four imperfect societies with a description of the state’s structure and individual character. In timocracy, the ruling class is made up primarily of those with a warrior-like character.^[104] Oligarchy is made up of a society in which wealth is the criterion of merit and the wealthy are in control.^[105] In democracy, the state bears resemblance to ancient Athens with traits such as equality of political opportunity and freedom for the individual to do as he likes.^[106] Democracy then degenerates into tyranny from the conflict of rich and poor. It is characterized by an undisciplined society existing in chaos, where the tyrant rises as a popular champion leading to the formation of his private army and the growth of oppression.^{[107][103][108]}

Art and poetry

Several dialogues tackle questions about art, including rhetoric and rhapsody. Socrates says that poetry is inspired by the muses, and is not rational. He speaks approvingly of this, and other forms of divine madness (drunkenness, eroticism, and dreaming) in the Phaedrus,^[109] and yet in the Republic wants to outlaw Homer’s great poetry, and laughter as well. In Ion, Socrates gives no hint of the disapproval of Homer that he expresses in the Republic. The dialogue Ion suggests that Homer’s Iliad functioned in the ancient Greek world as the Bible does today in the modern Christian world: as divinely inspired literature that can provide moral guidance, if only it can be properly interpreted.

Rhetoric

Scholars often view Plato’s philosophy as at odds with rhetoric due to his criticisms of rhetoric in the Gorgias and his ambivalence toward rhetoric expressed in the Phaedrus. But other contemporary researchers contest the idea that Plato despised rhetoric and instead view his dialogues as a dramatization of complex rhetorical principles.^{[110][111][112]}

Unwritten doctrines

For a long time, Plato’s unwritten doctrines^{[113][114][115]} had been controversial. Many modern books on Plato seem to diminish its importance; nevertheless, the first important witness who mentions its existence is Aristotle, who in his Physics writes: «It is true, indeed, that the account he gives there [i.e. in Timaeus] of the participant is different from what he says in his so-called unwritten teachings (Ancient Greek: ἄγραφα δόγματα, romanized: agrapha dogmata).»^[116] The term «ἄγραφα δόγματα» literally means unwritten doctrines or unwritten dogmas and it stands for the most fundamental metaphysical teaching of Plato, which he disclosed only orally, and some say only to his most trusted fellows, and which he may have kept secret from the public. The importance of the unwritten doctrines does not seem to have been seriously questioned before the 19th century.

A reason for not revealing it to everyone is partially discussed in Phaedrus where Plato criticizes the written transmission of knowledge as faulty, favouring instead the spoken logos: «he who has knowledge of the just and the good and beautiful … will not, when in earnest, write them in ink, sowing them through a pen with words, which cannot defend themselves by argument and cannot teach the truth effectually.»^[117] The same argument is repeated in Plato’s Seventh Letter: «every serious man in dealing with really serious subjects carefully avoids writing.»^[118] In the same letter he writes: «I can certainly declare concerning all these writers who claim to know the subjects that I seriously study … there does not exist, nor will there ever exist, any treatise of mine dealing therewith.»^[119] Such secrecy is necessary in order not «to expose them to unseemly and degrading treatment».^[120]

It is, however, said that Plato once disclosed this knowledge to the public in his lecture On the Good (Περὶ τἀγαθοῦ), in which the Good (τὸ ἀγαθόν) is identified with the One (the Unity, τὸ ἕν), the fundamental ontological principle. The content of this lecture has been transmitted by several witnesses. Aristoxenus describes the event in the following words: «Each came expecting to learn something about the things that are generally considered good for men, such as wealth, good health, physical strength, and altogether a kind of wonderful happiness. But when the mathematical demonstrations came, including numbers, geometrical figures and astronomy, and finally the statement Good is One seemed to them, I imagine, utterly unexpected and strange; hence some belittled the matter, while others rejected it.»^[121] Simplicius quotes Alexander of Aphrodisias, who states that «according to Plato, the first principles of everything, including the Forms themselves are One and Indefinite Duality (ἡ ἀόριστος δυάς), which he called Large and Small (τὸ μέγα καὶ τὸ μικρόν)», and Simplicius reports as well that «one might also learn this from Speusippus and Xenocrates and the others who were present at Plato’s lecture on the Good».^[45]

Their account is in full agreement with Aristotle’s description of Plato’s metaphysical doctrine. In Metaphysics he writes: «Now since the Forms are the causes of everything else, he [i.e. Plato] supposed that their elements are the elements of all things. Accordingly, the material principle is the Great and Small [i.e. the Dyad], and the essence is the One (τὸ ἕν), since the numbers are derived from the Great and Small by participation in the One».^[122] «From this account it is clear that he only employed two causes: that of the essence, and the material cause; for the Forms are the cause of the essence in everything else, and the One is the cause of it in the Forms. He also tells us what the material substrate is of which the Forms are predicated in the case of sensible things, and the One in that of the Forms—that it is this the duality (the Dyad, ἡ δυάς), the Great and Small (τὸ μέγα καὶ τὸ μικρόν). Further, he assigned to these two elements respectively the causation of good and of evil».^[122]

The most important aspect of this interpretation of Plato’s metaphysics is the continuity between his teaching and the Neoplatonic interpretation of Plotinus^[i] or Ficino^[j] which has been considered erroneous by many but may in fact have been directly influenced by oral transmission of Plato’s doctrine. A modern scholar who recognized the importance of the unwritten doctrine of Plato was Heinrich Gomperz who described it in his speech during the 7th International Congress of Philosophy in 1930.^[123] All the sources related to the ἄγραφα δόγματα have been collected by Konrad Gaiser and published as Testimonia Platonica.^[124] These sources have subsequently been interpreted by scholars from the German Tübingen School of interpretation such as Hans Joachim Krämer or Thomas A. Szlezák.^[k]

Themes of Plato’s dialogues

Trial of Socrates

The trial of Socrates and his death sentence is the central, unifying event of Plato’s dialogues. It is relayed in the dialogues Apology, Crito, and Phaedo. Apology is Socrates’ defence speech, and Crito and Phaedo take place in prison after the conviction.

Apology is among the most frequently read of Plato’s works. In the Apology, Socrates tries to dismiss rumours that he is a sophist and defends himself against charges of disbelief in the gods and corruption of the young. Socrates insists that long-standing slander will be the real cause of his demise, and says the legal charges are essentially false. Socrates famously denies being wise, and explains how his life as a philosopher was launched by the Oracle at Delphi. He says that his quest to resolve the riddle of the oracle put him at odds with his fellow man, and that this is the reason he has been mistaken for a menace to the city-state of Athens.

In Apology, Socrates is presented as mentioning Plato by name as one of those youths close enough to him to have been corrupted, if he were in fact guilty of corrupting the youth, and questioning why their fathers and brothers did not step forward to testify against him if he was indeed guilty of such a crime.^[125] Later, Plato is mentioned along with Crito, Critobolus, and Apollodorus as offering to pay a fine of 30 minas on Socrates’ behalf, in lieu of the death penalty proposed by Meletus.^[126] In the Phaedo, the title character lists those who were in attendance at the prison on Socrates’ last day, explaining Plato’s absence by saying, «Plato was ill».^[127]

The trial in other dialogues

If Plato’s important dialogues do not refer to Socrates’ execution explicitly, they allude to it, or use characters or themes that play a part in it. Five dialogues foreshadow the trial: In the Theaetetus and the Euthyphro Socrates tells people that he is about to face corruption charges.^[128][129] In the Meno, one of the men who brings legal charges against Socrates, Anytus, warns him about the trouble he may get into if he does not stop criticizing important people.^[130] In the Gorgias, Socrates says that his trial will be like a doctor prosecuted by a cook who asks a jury of children to choose between the doctor’s bitter medicine and the cook’s tasty treats.^[131] In the Republic, Socrates explains why an enlightened man (presumably himself) will stumble in a courtroom situation.^[132] Plato’s support of aristocracy and distrust of democracy is also taken to be partly rooted in a democracy having killed Socrates. In the Protagoras, Socrates is a guest at the home of Callias, son of Hipponicus, a man whom Socrates disparages in the Apology as having wasted a great amount of money on sophists’ fees.

Two other important dialogues, the Symposium and the Phaedrus, are linked to the main storyline by characters. In the Apology, Socrates says Aristophanes slandered him in a comic play, and blames him for causing his bad reputation, and ultimately, his death.^[133] In the Symposium, the two of them are drinking together with other friends. The character Phaedrus is linked to the main story line by character (Phaedrus is also a participant in the Symposium and the Protagoras) and by theme (the philosopher as divine emissary, etc.) The Protagoras is also strongly linked to the Symposium by characters: all of the formal speakers at the Symposium (with the exception of Aristophanes) are present at the home of Callias in that dialogue. Charmides and his guardian Critias are present for the discussion in the Protagoras. Examples of characters crossing between dialogues can be further multiplied. The Protagoras contains the largest gathering of Socratic associates.

In the dialogues Plato is most celebrated and admired for, Socrates is concerned with human and political virtue, has a distinctive personality, and friends and enemies who «travel» with him from dialogue to dialogue. This is not to say that Socrates is consistent: a man who is his friend in one dialogue may be an adversary or subject of his mockery in another. For example, Socrates praises the wisdom of Euthyphro many times in the Cratylus, but makes him look like a fool in the Euthyphro. He disparages sophists generally, and Prodicus specifically in the Apology, whom he also slyly jabs in the Cratylus for charging the hefty fee of fifty drachmas for a course on language and grammar. However, Socrates tells Theaetetus in his namesake dialogue that he admires Prodicus and has directed many pupils to him. Socrates’ ideas are also not consistent within or between or among dialogues.

Allegories

Mythos and logos are terms that evolved throughout classical Greek history. In the times of Homer and Hesiod (i.e., the 8th century BC) they were essentially synonyms, and contained the meaning of ‘tale’ or ‘history’. Later came historians like Herodotus and Thucydides, as well as philosophers like Heraclitus and Parmenides and other Presocratics who introduced a distinction between both terms; mythos became more a nonverifiable account, and logos a rational account.^[134] It may seem that Plato, being a disciple of Socrates and a strong partisan of philosophy based on logos, should have avoided the use of myth-telling. Instead, he made abundant use of it. This fact has produced analytical and interpretative work, in order to clarify the reasons and purposes for that use. Furthermore, Plato himself often oscillates between calling one and the same thing a muthos and a logos, revealing a preference for the earlier view that the two terms are synonyms.^[135]

Plato, in general, distinguished between three types of myth.^[l] First, there were the false myths, like those based on stories of gods subject to passions and sufferings, because reason teaches that God is perfect. Then came the myths based on true reasoning, and therefore also true. Finally, there were those non-verifiable because beyond of human reason, but containing some truth in them. Regarding the subjects of Plato’s myths, they are of two types, those dealing with the origin of the universe, and those about morals and the origin and fate of the soul.^[136]

It is generally agreed that the main purpose for Plato in using myths was didactic.^[137] He considered that only a few people were capable or interested in following a reasoned philosophical discourse, but men in general are attracted by stories and tales. Consequently, then, he used the myth to convey the conclusions of the philosophical reasoning. Some of Plato’s myths were based in traditional ones, others were modifications of them, and finally, he also invented altogether new myths.^[138] Notable examples include the story of Atlantis, the Myth of Er, and the Allegory of the Cave.

The Cave

The theory of Forms is most famously captured in his Allegory of the Cave, and more explicitly in his analogy of the sun and the divided line. The Allegory of the Cave is a paradoxical analogy wherein Socrates argues that the invisible world is the most intelligible (noeton) and that the visible world ((h)oraton) is the least knowable, and the most obscure.

Socrates says in the Republic that people who take the sun-lit world of the senses to be good and real are living pitifully in a den of evil and ignorance. Socrates admits that few climb out of the den, or cave of ignorance, and those who do, not only have a terrible struggle to attain the heights, but when they go back down for a visit or to help other people up, they find themselves objects of scorn and ridicule.

According to Socrates, physical objects and physical events are «shadows» of their ideal or perfect forms, and exist only to the extent that they instantiate the perfect versions of themselves. Just as shadows are temporary, inconsequential epiphenomena produced by physical objects, physical objects are themselves fleeting phenomena caused by more substantial causes, the ideals of which they are mere instances. For example, Socrates thinks that perfect justice exists (although it is not clear where) and his own trial would be a cheap copy of it.

The Allegory of the Cave is intimately connected to his political ideology, that only people who have climbed out of the cave and cast their eyes on a vision of goodness are fit to rule. Socrates claims that the enlightened men of society must be forced from their divine contemplation and be compelled to run the city according to their lofty insights. Thus is born the idea of the «philosopher-king», the wise person who accepts the power thrust upon him by the people who are wise enough to choose a good master. This is the main thesis of Socrates in the Republic, that the most wisdom the masses can muster is the wise choice of a ruler.^[139]

Ring of Gyges

A ring that could make one invisible, the Ring of Gyges, is proposed in the Republic by the character of Glaucon, and considered by the rest of the characters for its ethical consequences, whether an individual possessing it would be most happy abstaining or doing injustice.

Chariot

He also compares the soul (psyche) to a chariot. In this allegory he introduces a triple soul composed of a charioteer and two horses. The charioteer is a symbol of the intellectual and logical part of the soul (logistikon), and the two horses represent the moral virtues (thymoeides) and passionate instincts (epithymetikon), respectively, to illustrate the conflict between them.

Dialectic

Socrates employs a dialectic method which proceeds by questioning. The role of dialectic in Plato’s thought is contested but there are two main interpretations: a type of reasoning and a method of intuition.^[140] Simon Blackburn adopts the first, saying that Plato’s dialectic is «the process of eliciting the truth by means of questions aimed at opening out what is already implicitly known, or at exposing the contradictions and muddles of an opponent’s position.»^[140] A similar interpretation has been put forth by Louis Hartz, who compares Plato’s dialectic to that of Hegel.^[141] According to this view, opposing arguments improve upon each other, and prevailing opinion is shaped by the synthesis of many conflicting ideas over time. Each new idea exposes a flaw in the accepted model, and the epistemological substance of the debate continually approaches the truth. Hartz’s is a teleological interpretation at the core, in which philosophers will ultimately exhaust the available body of knowledge and thus reach «the end of history.» Karl Popper, on the other hand, claims that dialectic is the art of intuition for «visualising the divine originals, the Forms or Ideas, of unveiling the Great Mystery behind the common man’s everyday world of appearances.»^[142]

Family

Plato often discusses the father-son relationship and the question of whether a father’s interest in his sons has much to do with how well his sons turn out. In ancient Athens, a boy was socially located by his family identity, and Plato often refers to his characters in terms of their paternal and fraternal relationships. Socrates was not a family man, and saw himself as the son of his mother, who was apparently a midwife. A divine fatalist, Socrates mocks men who spent exorbitant fees on tutors and trainers for their sons, and repeatedly ventures the idea that good character is a gift from the gods. Plato’s dialogue Crito reminds Socrates that orphans are at the mercy of chance, but Socrates is unconcerned. In the Theaetetus, he is found recruiting as a disciple a young man whose inheritance has been squandered. Socrates twice compares the relationship of the older man and his boy lover to the father-son relationship,^[143][144] and in the Phaedo, Socrates’ disciples, towards whom he displays more concern than his biological sons, say they will feel «fatherless» when he is gone.

Though Plato agreed with Aristotle that women were inferior to men, in the fourth book of the Republic the character of Socrates says this was only because of nomos or custom and not because of nature, and thus women needed paidia, rearing or education to be equal to men. In the «merely probable tale» of the eponymous character in the Timaeus, unjust men who live corrupted lives would be reincarnated as women or various animal kinds.

Narration

Plato never presents himself as a participant in any of the dialogues, and with the exception of the Apology, there is no suggestion that he heard any of the dialogues firsthand. Some dialogues have no narrator but have a pure «dramatic» form (examples: Meno, Gorgias, Phaedrus, Crito, Euthyphro), some dialogues are narrated by Socrates, wherein he speaks in first person (examples: Lysis, Charmides, Republic). One dialogue, Protagoras, begins in dramatic form but quickly proceeds to Socrates’ narration of a conversation he had previously with the sophist for whom the dialogue is named; this narration continues uninterrupted till the dialogue’s end.

Two dialogues Phaedo and Symposium also begin in dramatic form but then proceed to virtually uninterrupted narration by followers of Socrates. Phaedo, an account of Socrates’ final conversation and hemlock drinking, is narrated by Phaedo to Echecrates in a foreign city not long after the execution took place.^[m] The Symposium is narrated by Apollodorus, a Socratic disciple, apparently to Glaucon. Apollodorus assures his listener that he is recounting the story, which took place when he himself was an infant, not from his own memory, but as remembered by Aristodemus, who told him the story years ago.

The Theaetetus is a peculiar case: a dialogue in dramatic form embedded within another dialogue in dramatic form. In the beginning of the Theaetetus,^[146] Euclides says that he compiled the conversation from notes he took based on what Socrates told him of his conversation with the title character. The rest of the Theaetetus is presented as a «book» written in dramatic form and read by one of Euclides’ slaves.^[147] Some scholars take this as an indication that Plato had by this date wearied of the narrated form.^[148] With the exception of the Theaetetus, Plato gives no explicit indication as to how these orally transmitted conversations came to be written down.

History of Plato’s dialogues

Thirty-five dialogues and thirteen letters (the Epistles) have traditionally been ascribed to Plato, though modern scholarship doubts the authenticity of at least some of these. Plato’s writings have been published in several fashions; this has led to several conventions regarding the naming and referencing of Plato’s texts.

The usual system for making unique references to sections of the text by Plato derives from a 16th-century edition of Plato’s works by Henricus Stephanus known as Stephanus pagination.

One tradition regarding the arrangement of Plato’s texts is according to tetralogies. This scheme is ascribed by Diogenes Laërtius to an ancient scholar and court astrologer to Tiberius named Thrasyllus. The list includes works of doubtful authenticity (written in italic), and includes the Letters.

• 1st tetralogy
  • Euthyphro, Apology, Crito, Phaedo
• 2nd tetralogy
  • Cratylus, Theatetus, Sophist, Statesman
• 3nd tetralogy
  • Parmenides, Philebus, Symposium, Phaedrus
• 4th tetralogy
  • Alcibiades I, Alcibiades II, Hipparchus, Lovers
• 5th tetralogy
  • Theages, Charmides, Laches, Lysis
• 6th tetralogy
  • Euthydemus, Protagoras, Gorgias, Meno
• 7th tetralogy
  • Hippias Major, Hippias Minor, Ion, Menexenus
• 8th tetralogy
  • Clitophon, Republic, Timaeus, Critias
• 9th tetralogy
  • Minos, Laws, Epinomis, Letters

Chronology

No one knows the exact order Plato’s dialogues were written in, nor the extent to which some might have been later revised and rewritten. The works are usually grouped into Early (sometimes by some into Transitional), Middle, and Late period.^[149][150] This choice to group chronologically is thought worthy of criticism by some (Cooper et al),^[151] given that it is recognized that there is no absolute agreement as to the true chronology, since the facts of the temporal order of writing are not confidently ascertained.^[152] Chronology was not a consideration in ancient times, in that groupings of this nature are virtually absent (Tarrant) in the extant writings of ancient Platonists.^[153]

Whereas those classified as «early dialogues» often conclude in aporia, the so-called «middle dialogues» provide more clearly stated positive teachings that are often ascribed to Plato such as the theory of Forms. The remaining dialogues are classified as «late» and are generally agreed to be difficult and challenging pieces of philosophy. This grouping is the only one proven by stylometric analysis.^[154] Among those who classify the dialogues into periods of composition, Socrates figures in all of the «early dialogues» and they are considered the most faithful representations of the historical Socrates.^[155]

The following represents one relatively common division.^[156] It should, however, be kept in mind that many of the positions in the ordering are still highly disputed, and also that the very notion that Plato’s dialogues can or should be «ordered» is by no means universally accepted. Increasingly in the most recent Plato scholarship, writers are sceptical of the notion that the order of Plato’s writings can be established with any precision,^[157] though Plato’s works are still often characterized as falling at least roughly into three groups.^[7]

Early: Apology, Charmides, Crito, Euthyphro, Gorgias, Hippias Minor, Hippias Major, Ion, Laches, Lysis, Protagoras

Middle: Cratylus, Euthydemus, Meno, Parmenides, Phaedo, Phaedrus, Republic, Symposium, Theatetus

Late: Critias, Sophist, Statesman, Timaeus, Philebus, Laws.^[155]

A significant distinction of the early Plato and the later Plato has been offered by scholars such as E.R. Dodds and has been summarized by Harold Bloom in his book titled Agon: «E.R. Dodds is the classical scholar whose writings most illuminated the Hellenic descent (in) The Greeks and the Irrational … In his chapter on Plato and the Irrational Soul … Dodds traces Plato’s spiritual evolution from the pure rationalist of the Protagoras to the transcendental psychologist, influenced by the Pythagoreans and Orphics, of the later works culminating in the Laws.»^[158]

Lewis Campbell was the first^[159] to make exhaustive use of stylometry to prove the great probability that the Critias, Timaeus, Laws, Philebus, Sophist, and Statesman were all clustered together as a group, while the Parmenides, Phaedrus, Republic, and Theaetetus belong to a separate group, which must be earlier (given Aristotle’s statement in his Politics^[160] that the Laws was written after the Republic; cf. Diogenes Laërtius Lives 3.37). What is remarkable about Campbell’s conclusions is that, in spite of all the stylometric studies that have been conducted since his time, perhaps the only chronological fact about Plato’s works that can now be said to be proven by stylometry is the fact that Critias, Timaeus, Laws, Philebus, Sophist, and Statesman are the latest of Plato’s dialogues, the others earlier.^[154]

Protagoras is often considered one of the last of the «early dialogues». Three dialogues are often considered «transitional» or «pre-middle»: Euthydemus, Gorgias, and Meno. Proponents of dividing the dialogues into periods often consider the Parmenides and Theaetetus to come late in the middle period and be transitional to the next, as they seem to treat the theory of Forms critically (Parmenides) or only indirectly (Theaetetus).^[161] Ritter’s stylometric analysis places Phaedrus as probably after Theaetetus and Parmenides,^[162] although it does not relate to the theory of Forms in the same way. The first book of the Republic is often thought to have been written significantly earlier than the rest of the work, although possibly having undergone revisions when the later books were attached to it.^[161]

While looked to for Plato’s «mature» answers to the questions posed by his earlier works, those answers are difficult to discern. Some scholars^[155] indicate that the theory of Forms is absent from the late dialogues, its having been refuted in the Parmenides, but there is not total consensus that the Parmenides actually refutes the theory of Forms.^[163]

Writings of doubted authenticity

Jowett mentions in his Appendix to Menexenus, that works which bore the character of a writer were attributed to that writer even when the actual author was unknown.^[164]

For below:

(*) if there is no consensus among scholars as to whether Plato is the author, and (‡) if most scholars agree that Plato is not the author of the work.^[165]

Alcibiades I (*), Alcibiades II (‡), Clitophon (*), Epinomis (‡), Letters (*), Hipparchus (‡), Menexenus (*), Minos (‡), Lovers (‡), Theages (‡)

Spurious writings

The following works were transmitted under Plato’s name, most of them already considered spurious in antiquity, and so were not included by Thrasyllus in his tetralogical arrangement. These works are labelled as Notheuomenoi («spurious») or Apocrypha.

Axiochus, Definitions, Demodocus, Epigrams, Eryxias, Halcyon, On Justice, On Virtue, Sisyphus.

Textual sources and history

Some 250 known manuscripts of Plato survive.^[166] The texts of Plato as received today apparently represent the complete written philosophical work of Plato and are generally good by the standards of textual criticism.^[167] No modern edition of Plato in the original Greek represents a single source, but rather it is reconstructed from multiple sources which are compared with each other. These sources are medieval manuscripts written on vellum (mainly from 9th to 13th century AD Byzantium), papyri (mainly from late antiquity in Egypt), and from the independent testimonia of other authors who quote various segments of the works (which come from a variety of sources). The text as presented is usually not much different from what appears in the Byzantine manuscripts, and papyri and testimonia just confirm the manuscript tradition. In some editions, however, the readings in the papyri or testimonia are favoured in some places by the editing critic of the text. Reviewing editions of papyri for the Republic in 1987, Slings suggests that the use of papyri is hampered due to some poor editing practices.^[168]

In the first century AD, Thrasyllus of Mendes had compiled and published the works of Plato in the original Greek, both genuine and spurious. While it has not survived to the present day, all the extant medieval Greek manuscripts are based on his edition.^[169]

The oldest surviving complete manuscript for many of the dialogues is the Clarke Plato (Codex Oxoniensis Clarkianus 39, or Codex Boleianus MS E.D. Clarke 39), which was written in Constantinople in 895 and acquired by Oxford University in 1809.^[170] The Clarke is given the siglum B in modern editions. B contains the first six tetralogies and is described internally as being written by «John the Calligrapher» on behalf of Arethas of Caesarea. It appears to have undergone corrections by Arethas himself.^[171] For the last two tetralogies and the apocrypha, the oldest surviving complete manuscript is Codex Parisinus graecus 1807, designated A, which was written nearly contemporaneously to B, circa 900 AD.^[172] A must be a copy of the edition edited by the patriarch, Photios, teacher of Arethas.^{[173][174][175]}A probably had an initial volume containing the first 7 tetralogies which is now lost, but of which a copy was made, Codex Venetus append. class. 4, 1, which has the siglum T. The oldest manuscript for the seventh tetralogy is Codex Vindobonensis 54. suppl. phil. Gr. 7, with siglum W, with a supposed date in the twelfth century.^[176] In total there are fifty-one such Byzantine manuscripts known, while others may yet be found.^[177]

To help establish the text, the older evidence of papyri and the independent evidence of the testimony of commentators and other authors (i.e., those who quote and refer to an old text of Plato which is no longer extant) are also used. Many papyri which contain fragments of Plato’s texts are among the Oxyrhynchus Papyri. The 2003 Oxford Classical Texts edition by Slings even cites the Coptic translation of a fragment of the Republic in the Nag Hammadi library as evidence.^[178] Important authors for testimony include Olympiodorus the Younger, Plutarch, Proclus, Iamblichus, Eusebius, and Stobaeus.

During the early Renaissance, the Greek language and, along with it, Plato’s texts were reintroduced to Western Europe by Byzantine scholars. In September or October 1484 Filippo Valori and Francesco Berlinghieri printed 1025 copies of Ficino’s translation, using the printing press at the Dominican convent S.Jacopo di Ripoli.^[179][180] Cosimo had been influenced toward studying Plato by the many Byzantine Platonists in Florence during his day, including George Gemistus Plethon.

The 1578 edition^[181] of Plato’s complete works published by Henricus Stephanus (Henri Estienne) in Geneva also included parallel Latin translation and running commentary by Joannes Serranus (Jean de Serres). It was this edition which established standard Stephanus pagination, still in use today.^[182]

Modern editions

The Oxford Classical Texts offers the current standard complete Greek text of Plato’s complete works. In five volumes edited by John Burnet, its first edition was published 1900–1907, and it is still available from the publisher, having last been printed in 1993.^[183][184] The second edition is still in progress with only the first volume, printed in 1995, and the Republic, printed in 2003, available. The Cambridge Greek and Latin Texts and Cambridge Classical Texts and Commentaries series includes Greek editions of the Protagoras, Symposium, Phaedrus, Alcibiades, and Clitophon, with English philological, literary, and, to an extent, philosophical commentary.^[185][186] One distinguished edition of the Greek text is E. R. Dodds’ of the Gorgias, which includes extensive English commentary.^[187][188]

The modern standard complete English edition is the 1997 Hackett Plato, Complete Works, edited by John M. Cooper.^[189][190] For many of these translations Hackett offers separate volumes which include more by way of commentary, notes, and introductory material. There is also the Clarendon Plato Series by Oxford University Press which offers English translations and thorough philosophical commentary by leading scholars on a few of Plato’s works, including John McDowell’s version of the Theaetetus.^[191] Cornell University Press has also begun the Agora series of English translations of classical and medieval philosophical texts, including a few of Plato’s.^[192]

Criticism

The most famous criticism of the Theory of Forms is the Third Man Argument by Aristotle in the Metaphysics. Plato had actually already considered this objection with the idea of «large» rather than «man,» in the dialogue Parmenides, using the elderly Elean philosophers Parmenides and Zeno characters anachronistically to criticize the character of the younger Socrates who proposed it. The dialogue ends in aporia.

Many recent philosophers have diverged from what some would describe as the ontological models and moral ideals characteristic of traditional Platonism. A number of these postmodern philosophers have thus appeared to disparage Platonism from more or less informed perspectives. Friedrich Nietzsche notoriously attacked Plato’s «idea of the good itself» along with many fundamentals of Christian morality, which he interpreted as «Platonism for the masses» in one of his most important works, Beyond Good and Evil (1886). Martin Heidegger argued against Plato’s alleged obfuscation of Being in his incomplete tome, Being and Time (1927), and the philosopher of science Karl Popper argued in the first volume of The Open Society and Its Enemies (1945) that Plato’s alleged proposal for a utopian political regime in the Republic was prototypically totalitarian.

Legacy

In the arts

Plato’s Academy mosaic was created in the villa of T. Siminius Stephanus in Pompeii, around 100 BC to 100 CE. The School of Athens fresco by Raphael features Plato also as a central figure. The Nuremberg Chronicle depicts Plato and others as anachronistic schoolmen.

In philosophy

Plato’s thought is often compared with that of his most famous student, Aristotle, whose reputation during the Western Middle Ages so completely eclipsed that of Plato that the Scholastic philosophers referred to Aristotle as «the Philosopher». However, the study of Plato continued in the Byzantine Empire, the Caliphates during the Islamic Golden Age, and Spain during Golden age of Jewish culture.

The only Platonic work known to western scholarship was Timaeus, until translations were made after the fall of Constantinople, which occurred during 1453.^[193] George Gemistos Plethon brought Plato’s original writings from Constantinople in the century of its fall. It is believed that Plethon passed a copy of the Dialogues to Cosimo de’ Medici when in 1438 the Council of Ferrara, called to unify the Greek and Latin Churches, was adjourned to Florence, where Plethon then lectured on the relation and differences of Plato and Aristotle, and fired Cosimo with his enthusiasm;^[194] Cosimo would supply Marsilio Ficino with Plato’s text for translation to Latin. During the early Islamic era, Persian, Arab, and Jewish scholars translated much of Plato into Arabic and wrote commentaries and interpretations on Plato’s, Aristotle’s and other Platonist philosophers’ works (see Al-Kindi, Al-Farabi, Avicenna, Averroes, Hunayn ibn Ishaq). Plato is also referenced by Jewish philosopher and Talmudic scholar Maimonides in his The Guide for the Perplexed. Many of these commentaries on Plato were translated from Arabic into Latin and as such influenced Medieval scholastic philosophers.^[195]

During the Renaissance, with the general resurgence of interest in classical civilization, knowledge of Plato’s philosophy would become widespread again in the West. Many of the greatest early modern scientists and artists who broke with Scholasticism and fostered the flowering of the Renaissance, with the support of the Plato-inspired Lorenzo (grandson of Cosimo), saw Plato’s philosophy as the basis for progress in the arts and sciences. More problematic was Plato’s belief in metempsychosis as well as his ethical views (on polyamory and euthanasia in particular), which did not match those of Christianity. It was Plethon’s student Bessarion who reconciled Plato with Christian theology, arguing that Plato’s views were only ideals, unattainable due to the fall of man.^[196] The Cambridge Platonists were an influential group active in the 17th century. ^[197]

By the 19th century, Plato’s reputation was restored, and at least on par with Aristotle’s. Notable Western philosophers have continued to draw upon Plato’s work since that time. Plato’s influence has been especially strong in mathematics and the sciences. Plato’s resurgence further inspired some of the greatest advances in logic since Aristotle, primarily through Gottlob Frege and his followers Kurt Gödel, Alonzo Church, and Alfred Tarski. Albert Einstein suggested that the scientist who takes philosophy seriously would have to avoid systematization and take on many different roles, and possibly appear as a Platonist or Pythagorean, in that such a one would have «the viewpoint of logical simplicity as an indispensable and effective tool of his research.»^[198] Werner Heisenberg stated that “My mind was formed by studying philosophy, Plato and that sort of thing».^[199] and that «Modern physics has definitely decided in favor of Plato. In fact the smallest units of matter are not physical objects in the ordinary sense; they are forms, ideas which can be expressed unambiguously only in mathematical language»^[200] Samuel Taylor Coleridge said: Everybody is born either a Platonist or an Aristotelian.^[201]

The political philosopher and professor Leo Strauss is considered by some as the prime thinker involved in the recovery of Platonic thought in its more political, and less metaphysical, form. Strauss’ political approach was in part inspired by the appropriation of Plato and Aristotle by medieval Jewish and Islamic political philosophers, especially Maimonides and Al-Farabi, as opposed to the Christian metaphysical tradition that developed from Neoplatonism. Deeply influenced by Nietzsche and Heidegger, Strauss nonetheless rejects their condemnation of Plato and looks to the dialogues for a solution to what all three latter-day thinkers acknowledge as ‘the crisis of the West.^{[citation needed]}

W. V. O. Quine dubbed the problem of negative existentials «Plato’s beard». Noam Chomsky dubbed the problem of knowledge Plato’s problem. One author calls the definist fallacy the Socratic fallacy.^{[202][relevant?]}

More broadly, platonism (sometimes distinguished from Plato’s particular view by the lowercase) refers to the view that there are many abstract objects. Still to this day, platonists take number and the truths of mathematics as the best support in favour of this view. Most mathematicians think, like platonists, that numbers and the truths of mathematics are perceived by reason rather than the senses yet exist independently of minds and people, that is to say, they are discovered rather than invented.^[203]

Contemporary platonism is also more open to the idea of there being infinitely many abstract objects, as numbers or propositions might qualify as abstract objects, while ancient Platonism seemed to resist this view, possibly because of the need to overcome the problem of «the One and the Many». Thus e. g. in the Parmenides dialogue, Plato denies there are Forms for more mundane things like hair and mud. However, he repeatedly does support the idea that there are Forms of artifacts, e. g. the Form of Bed. Contemporary platonism also tends to view abstract objects as unable to cause anything, but it is unclear whether the ancient Platonists felt this way.^{[citation needed]}

See also

Philosophy

• Socratic Problem
• Platonic Academy
• Plato’s unwritten doctrines
• List of speakers in Plato’s dialogues
• Commentaries on Plato
• Neoplatonism
• Academic Skepticism

Ancient scholarship

• Philip of Opus, Plato’s amanuensis
• Aristotle
• Aristonymus, Plato’s friend and student whom he sent in his stead as lawgiver of Megalopolis in Arcadia
• Python and Heraclides of Aenus, students of Plato who assassinated the tyrannical ruler of Thrace, Cotys I
• Speusippus, Plato’s nephew and the second scholarch of the Academy
• Menedemus of Pyrrha
• Xenocrates
• Crantor
• Polemon
• Crates of Athens
• Arcesilaus
• Carneades
• Plotinus, founder of Neoplatonism, although he had no connection to the previous Academy of Plato
• Proclus
• Ammonius Saccas
• Thrasyllus of Mendes, editor of Plato’s works

Medieval scholarship

• Yahya Ibn al-Batriq, Syrian scholar and associate of Al-Kindi who translated Timaeus into Arabic
• Hunayn ibn Ishaq, Arab scholar who either amended or surpassed the Timaeus of al-Batriq and translated Plato’s Republic and Laws into Arabic
• Ishaq ibn Hunayn, translated Plato’s Sophist with the commentary of Olympiodorus the Younger
• Yahya ibn Adi, translated Laws into Arabic
• Al-Farabi, author of a commentary on Plato’s political philosophy
• Averroes, author of a commentary on the Republic

Modern scholarship

• Marsilio Ficino, Italian scholar and first translator of Plato’s complete works into Latin
• Stephanus pagination, the standard reference numbering in Platonic scholarship, based on the 1578 complete Latin translation by Jean de Serres, and published by Henri Estienne
• Johann Gottfried Stallbaum, major Plato scholar and commentator in Latin
• Eduard Zeller, scholar and classicist
• Ulrich von Wilamowitz-Moellendorff, Plato scholar and classicist
• John Alexander Stewart, major Plato scholar and classicist
• Victor Cousin, scholar and the first translator Plato’s complete works into French
• Émile Saisset, scholar and a translator Plato’s complete works into French
• Émile Chambry, scholar and a translator Plato’s complete works into French
• Pentti Saarikoski, translator into Finnish
• Friedrich Schleiermacher, philologist and the first to translate Plato’s complete works into German
• Otto Apelt, scholar and translator Plato’s complete works into German
• Benjamin Jowett, scholar and the first translated Plato’s complete works into English
• Lewis Campbell, scholar and author of commentaries
• Martin Heidegger, philosopher and author of a commentary on Plato’s Sophist
• James Adam, major Plato scholar and author of the authoritative critical edition of the Republic
• John Burnet, major Plato scholar and translator
• Francis Macdonald Cornford, translator of Republic and author of commentaries
• Reginald Hackforth, classical scholar and translator of Phaedrus
• William Keith Chambers Guthrie, classical scholar and historian
• E. R. Dodds, classical scholar and author of commentaries on Plato
• Thomas Taylor, classical scholar and translator
• Édouard des Places, classical philologist, and translator of Plato’s Laws in French
• Allan Bloom, major Plato scholar and translator of Republic in English
• Myles Burnyeat, major Plato scholar
• Harold F. Cherniss, major Plato scholar
• Guy Cromwell Field, Plato scholar
• Paul Friedländer, Plato scholar
• Terence Irwin, major Plato scholar
• Richard Kraut, major Plato scholar
• Ellen Francis Mason, translator of Plato
• Eric Havelock, Plato scholar
• Debra Nails, Plato scholar
• Alexander Nehamas, major Plato scholar
• Thomas Pangle, major Plato scholar and translator of Laws in English
• Eugène Napoleon Tigerstedt, major Plato scholar
• Paul Shorey, major Plato scholar and translator of Republic
• John Madison Cooper, major Plato scholar and translator of several works of Plato, and editor of the Hackett edition of the complete works of Plato in English
• Leo Strauss, major Plato scholar and author of commentaries of Platonic political philosophy
• Jacob Klein, Plato scholar and author of commentaries on Meno
• Seth Benardete, major Plato scholar
• Gregory Vlastos, major Plato scholar
• Hans-Georg Gadamer, major Plato scholar
• Paul Woodruff, major Plato scholar
• Gisela Striker, Plato scholar
• Heinrich Gomperz, Plato scholar
• David Sedley, Plato scholar
• Gábor Betegh, Plato scholar
• Karl Albert, Plato scholar
• Herwig Görgemanns, Plato scholar
• John M. Dillon, Plato scholar
• Catherine Zuckert, Plato scholar and political philosopher
• Julia Annas, Plato scholar and moral philosopher
• John McDowell, translated Theaetetus in English
• Robin Waterfield, Plato scholar and translator in English
• Léon Robin, scholar of Ancient Greek philosophy, translator of the complete works of Plato in French
• Alain Badiou, French philosopher, loosely translated Republic in French
• Chen Chung-hwan, scholar and commentator, translated Parmenides in Chinese
• Liu Xiaofeng, scholar and commentator, translated Symposium in Chinese
• Michitaro Tanaka and Norio Fujisawa, translators of the complete works of Plato in Japanese
• Joseph Gerhard Liebes, major scholar and commentator, the first to translate Plato’s complete works in Hebrew
• Margalit Finkelberg, scholar and commentator, translated Symposium in Hebrew
• Virgilio S. Almario, translated Republic to Filipino
• Roque Ferriols, translated Apology to Filipino^[204]
• Mahatma Gandhi, translated Apology in Gujarati
• Zakir Husain, Indian politician and academic, translated Republic in Urdu^[205]
• Pierre Hadot, scholar and author of commentaries of Plato in French
• Luc Brisson, translator and author of commentaries on several works of Plato, and editor of the complete French translations; widely considered to be the most important contemporary scholar of Plato^[206]

Other

• Oxyrhynchus Papyri, including the Papyrus Oxyrhynchus 228, containing the oldest fragment of the Laches, and Papyrus Oxyrhynchus 24, that of the Book X of the Republic
• Plato’s Dream, a story written in the 18th century by the French philosopher and satirist Voltaire
• Plato, a lunar impact crater on the Moon aged 3.8 billion years, named after the Greek philosopher
• PLATO (spacecraft), a proposed space telescope under development by the European Space Agency for launch in 2026, named after the Greek philosopher

Notes

References

Works cited

Primary sources (Greek and Roman)

Secondary sources

Further reading

External links

• Works available online:
  • Works by Plato in eBook form at Standard Ebooks
  • Works by Plato at Perseus Project – Greek & English hyperlinked text
  • Works by Plato at Project Gutenberg
  • Works by or about Plato at Internet Archive
  • Works by Plato at LibriVox (public domain audiobooks)
• Internet Encyclopedia of Philosophy
• Stanford Encyclopedia of Philosophy
• Other resources:
  • Plato at the Indiana Philosophy Ontology Project
  • Plato at PhilPapers
  • «Plato and Platonism» . Catholic Encyclopedia. 1913.