Кто написал рассказ бесы

Demons

Front page of Demons, first edition, 1873 (Russian)
Author	Fyodor Dostoevsky
Original title	Бѣсы
Translator	Constance Garnett (1916) David Magarshack (1954) Andrew R Macandrew (1962) Michael R. Katz (1992) Richard Pevear and Larissa Volokhonsky (1995) Robert A. Maguire (2008) Roger Cockrell (2018)
Country	Russia
Language	Russian
Genre	Philosophical novel Political novel Anti-nihilistic novel Psychological novel Satirical novel
Publication date	1871–72
Published in English	1916
Preceded by	The Idiot

Demons (pre-reform Russian: Бѣсы; post-reform Russian: Бесы, tr. Bésy, IPA: [ˈbʲe.sɨ]; sometimes also called The Possessed or The Devils is a novel by Fyodor Dostoevsky, first published in the journal The Russian Messenger in 1871–72. It is considered one of the four masterworks written by Dostoevsky after his return from Siberian exile, along with Crime and Punishment (1866), The Idiot (1869), and The Brothers Karamazov (1880). Demons is a social and political satire, a psychological drama, and large-scale tragedy. Joyce Carol Oates has described it as «Dostoevsky’s most confused and violent novel, and his most satisfactorily ‘tragic’ work.»^[1] According to Ronald Hingley, it is Dostoevsky’s «greatest onslaught on Nihilism», and «one of humanity’s most impressive achievements—perhaps even its supreme achievement—in the art of prose fiction.»^[2]

Demons is an allegory of the potentially catastrophic consequences of the political and moral nihilism that were becoming prevalent in Russia in the 1860s.^[3] A fictional town descends into chaos as it becomes the focal point of an attempted revolution, orchestrated by master conspirator Pyotr Verkhovensky. The mysterious aristocratic figure of Nikolai Stavrogin—Verkhovensky’s counterpart in the moral sphere—dominates the book, exercising an extraordinary influence over the hearts and minds of almost all the other characters. The idealistic, Western-influenced generation of the 1840s, epitomized in the character of Stepan Verkhovensky (who is both Pyotr Verkhovensky’s father and Nikolai Stavrogin’s childhood teacher), are presented as the unconscious progenitors and helpless accomplices of the «demonic» forces that take possession of the town.

Title[edit]

The original Russian title is Bésy (Russian: Бесы, singular Бес, bés), which means «demons». There are three English translations: The Possessed, The Devils, and Demons. Constance Garnett’s 1916 translation popularized the novel and gained it notoriety as The Possessed, but this title has been disputed by later translators. They argue that «The Possessed» points in the wrong direction because Bésy refers to active subjects rather than passive objects—»possessors» rather than «the possessed«.^[4][5] ‘Demons’ in this sense refers not so much to individuals as to the ideas that possess them. For Dostoevsky, ‘ideas’ are living cultural forces that have the capacity to seduce and subordinate the individual consciousness, and the individual who has become alienated from his own concrete national traditions is particularly susceptible.^[6] According to translator Richard Pevear, the demons are «that legion of isms that came to Russia from the West: idealism, rationalism, empiricism, materialism, utilitarianism, positivism, socialism, anarchism, nihilism, and, underlying them all, atheism.»^[7] The counter-ideal (expressed in the novel through the character of Ivan Shatov) is that of an authentically Russian culture growing out of the people’s inherent spirituality and faith, but even this—as mere idealization and an attempt to reassert something that has been lost—is another idea and lacks real force.^[8]

In a letter to his friend Apollon Maykov, Dostoevsky alludes to the episode of the Exorcism of the Gerasene demoniac in the Gospel of Luke as the inspiration for the title: «Exactly the same thing happened in our country: the devils went out of the Russian man and entered into a herd of swine… These are drowned or will be drowned, and the healed man, from whom the devils have departed, sits at the feet of Jesus.»^[9] Part of the passage is used as an epigraph, and Dostoevsky’s thoughts on its relevance to Russia are given voice by Stepan Verkhovensky on his deathbed near the end of the novel.

Background[edit]

In late 1860s Russia there was an unusual level of political unrest caused by student groups influenced by liberal, socialist, and revolutionary ideas. In 1869, Dostoevsky conceived the idea of a ‘pamphlet novel’ directed against the radicals. He focused on the group organized by young agitator Sergey Nechayev, particularly their murder of a former comrade—Ivan Ivanov—at the Petrovskaya Agricultural Academy in Moscow. Dostoevsky had first heard of Ivanov from his brother-in-law, who was a student at the academy, and had been much interested in his rejection of radicalism and exhortation of the Russian Orthodox Church and the House of Romanov as the true custodians of Russia’s destiny. He was horrified to hear of Ivanov’s murder by the Nechayevists, and vowed to write a political novel about what he called «the most important problem of our time.»^[10] Prior to this Dostoevsky had been working on a philosophical novel (entitled ‘The Life of a Great Sinner’) examining the psychological and moral implications of atheism. The political polemic and parts of the philosophical novel were merged into a single larger scale project, which became Demons.^[11] As work progressed, the liberal and nihilistic characters began to take on a secondary role as Dostoevsky focused more on the amoralism of a charismatic aristocratic figure—Nikolai Stavrogin.^[12]

Although a merciless satirical attack on various forms of radical thought and action, Demons does not bear much resemblance to the typical anti-nihilist novels of the era (as found in the work of Nikolai Leskov for example), which tended to present the nihilists as deceitful and utterly selfish villains in an essentially black and white moral world.^[13] Dostoevsky’s nihilists are portrayed in their ordinary human weakness, drawn into the world of destructive ideas through vanity, naïveté, idealism, and the susceptibility of youth. In re-imagining Nechayev’s orchestration of the murder, Dostoevsky was attempting to «depict those diverse and multifarious motives by which even the purest of hearts and the most innocent of people can be drawn in to committing such a monstrous offence.»^[14] In A Writer’s Diary, he discusses the relationship of the ideas of his own generation to those of the current generation, and suggests that in his youth he too could have become a follower of someone like Nechayev.^[15] As a young man Dostoevsky himself was a member of a radical organisation (the Petrashevsky Circle), for which he was arrested and exiled to a Siberian prison camp. Dostoevsky was an active participant in a secret revolutionary society formed from among the members of the Petrashevsky Circle. The cell’s founder and leader, the aristocrat Nikolay Speshnev, is thought by many commentators to be the principal inspiration for the character of Stavrogin.^[16]

Narration[edit]

The first person narrator is a minor character, Anton Lavrentyevich G—v, who is a close friend and confidant of Stepan Verkhovensky. ^[17] Young, educated, upright, and sensible, Anton Lavrentyevich is a local civil servant who has decided to write a chronicle of the strange events that have recently occurred in his town. Despite being a secondary character, he has a surprisingly intimate knowledge of all the characters and events, such that the narrative often seems to metamorphose into that of the omniscient third person. According to Joseph Frank, this unusual narrative point-of-view enables Dostoevsky «to portray his main figures against a background of rumor, opinion and scandal-mongering that serves somewhat the function of a Greek chorus in relation to the central action.»^[18]

The narrator’s voice is intelligent, frequently ironic and psychologically perceptive, but it is only periodically the dominant voice, and often seems to disappear altogether. Much of the narrative unfolds dialogically, implied and explicated through the interactions of the characters, the internal dialogue of a single character, or through a combination of the two, rather than through the narrator’s story-telling or description. In Problems of Dostoevsky’s Poetics the Russian philosopher and literary theorist Mikhail Bakhtin describes Dostoevsky’s literary style as polyphonic, with the cast of individual characters being a multiplicity of «voice-ideas», restlessly asserting and defining themselves in relation to each other. The narrator in this sense is present merely as an agent for recording the synchronisation of multiple autonomous narratives, with his own voice weaving in and out of the contrapuntal texture.^[19][20]

Characters[edit]

Major characters[edit]

• Stepan Trofimovich Verkhovensky is a refined and high-minded intellectual who unintentionally contributes to the development of nihilistic forces, centering on his son Pyotr Stepanovich and former pupil Nikolai Stavrogin, that ultimately bring local society to the brink of collapse. The character is Dostoevsky’s rendering of an archetypal liberal idealist of the 1840s Russian intelligentsia, and is based partly on Timofey Granovsky and Alexander Herzen.^[21]

The novel begins with the narrator’s affectionate but ironic description of Stepan Trofimovich’s character and early career. He had the beginnings of a career as a lecturer at the University, and for a short time was a prominent figure among the exponents of the ‘new ideas’ that were beginning to influence Russian cultural life. He claims that government officials viewed him as a dangerous thinker, forcing him out of academia and into exile in the provinces, but in reality, it was more likely that no one of note in the government even knew who he was. In any case, his anxiety prompted him to accept Varvara Stavrogina’s proposal that he take upon himself «the education and the entire intellectual development of her only son in the capacity of a superior pedagogue and friend, not to mention a generous remuneration.»^[22]

A chaste, idealistic but fraught relationship between Stepan Trofimovich and Varvara Stavrogina continues long after the tuition has ceased. In a cynical but not entirely inaccurate critique of his father, Pyotr Stepanovich describes their mutual dependence thus: «she provided the capital, and you were her sentimental buffoon.»^[23] Though very conscious of his own erudition, higher ideals and superior aesthetic sensibilities, Stepan Trofimovich doesn’t actually seem to do anything at all in the scholarly sense. He is utterly dependent on Varvara Petrovna financially and she frequently rescues him from the consequences of his irresponsibility. When he perceives that he has been unjust or irresponsible in relation to her, he is overcome with shame to the point of physical illness.

• Varvara Petrovna Stavrogina is a wealthy and influential landowner, residing on the magnificent estate of Skvoreshniki where much of the action of the novel takes place.

She supports Stepan Trofimovich financially and emotionally, protects him, fusses over him, and in the process acquires for herself an idealized romantic poet, modelled somewhat on the writer Nestor Kukolnik.^[24] She promotes his reputation as the town’s preeminent intellectual, a reputation he happily indulges at regular meetings, often enhanced with champagne, of the local «free-thinkers».

Generous, noble-minded and strong willed, Varvara Petrovna prides herself on her patronage of artistic and charitable causes. She is «a classic kind of woman, a female Maecenas, who acted strictly out of the highest considerations».^[25] But she is also extremely demanding and unforgiving, and is almost terrifying to Stepan Trofimovich when he inadvertently fails her or humiliates her in some way. Pyotr Stepanovich, on his arrival in the town, is quick to take advantage of her resentment towards his father.

Varvara Petrovna almost worships her son Nikolai Vsevolodovich, but there are indications that she is aware that there is something deeply wrong. She tries to ignore this however, and Pyotr Stepanovich is able to further ingratiate himself by subtly presenting her son’s inexplicable behaviour in a favourable light.

• Nikolai Vsevolodovich Stavrogin is the central character of the novel.^[26] He is handsome, strong, fearless, intelligent and refined, but at the same time, according to the narrator, there is something repellent about him.^[27] Socially he is self-assured and courteous, but his general demeanour is described as «stern, pensive and apparently distracted.»^[28] Other characters are fascinated by Stavrogin, especially the younger Verkhovensky, who envisions him as the figurehead of the revolution he is attempting to spark. Shatov, on the other hand, once looked up to him as a potentially great leader who could inspire Russia to a Christian regeneration. Disillusioned, he now sees him as «an idle, footloose son of a landowner», a man who has lost the distinction between good and evil. According to Shatov, Stavrogin is driven by «a passion for inflicting torment», not merely for the pleasure of harming others, but to torment his own conscience and wallow in the sensation of «moral carnality».^[29] In an originally censored chapter (included as «At Tikhon’s» in modern editions), Stavrogin himself defines the rule of his life thus: «that I neither know nor feel good and evil and that I have not only lost any sense of it, but that there is neither good nor evil… and that it is just a prejudice».^[30] In a written confession given to the monk Tikhon he tells of a number of crimes, including raping and driving to suicide a girl of only 11 years. He describes in detail the profound inner pleasure he experiences when he becomes conscious of himself in shameful situations, particularly in moments of committing a crime.^[31]

When in Petersburg Stavrogin had secretly married the mentally and physically disabled Marya Lebyadkina. He shows signs of caring for her, but ultimately becomes complicit in her murder. The extent to which he himself is responsible for the murder is unclear, but he is aware that it is being plotted and does nothing to prevent it. In a letter to Darya Pavlovna near the end of the novel, he affirms that he is guilty in his own conscience for the death of his wife.^[32]

• Pyotr Stepanovich Verkhovensky is the son of Stepan Trofimovich and the principal driving force of the mayhem that ultimately engulfs the town. The father and son are a representation of the aetiological connection Dostoevsky perceived between the liberal idealists of the 1840s and the nihilistic revolutionaries of the 1860s.^[33] The character of Pyotr Stepanovich was inspired by the revolutionary Sergey Nechayev, in particular the methods described in his manifesto Catechism of a Revolutionary.^[34] In the Catechism revolutionaries are encouraged to «aid the growth of calamity and every evil, which must at last exhaust the patience of the people and force them into a general uprising.»^[35] Verkhovensky’s murder of Shatov in the novel was based on Nechayev’s murder of Ivanov.^[36]

Pyotr Stepanovich claims to be connected to the central committee of a vast, organized conspiracy to overthrow the government and establish socialism. He manages to convince his small group of co-conspirators that they are just one revolutionary cell among many, and that their part in the scheme will help set off a nationwide revolt. Pyotr Stepanovich is enamored of Stavrogin, and he tries desperately, through a combination of ensnarement and persuasion, to recruit him to the cause. The revolution he envisages will ultimately require a despotic leader, and he thinks that Stavrogin’s strong will, personal charisma and «unusual aptitude for crime»^[37] are the necessary qualities for such a leader.

Pyotr Verkhovensky, according to Stavrogin, is «an enthusiast».^[38] At every opportunity he uses his prodigious verbal abilities to sow discord and manipulate people for his own political ends. His greatest success is with the Governor’s wife, and he manages to gain an extraordinary influence over her and her social circle. This influence, in conjunction with constant undermining of authority figures like his father and the Governor, is ruthlessly exploited to bring about a breakdown of standards in society.

• Ivan Pavlovich Shatov is the son of Varvara Stavrogina’s deceased valet. When he was a child she took him and his sister Darya Pavlovna under her protection, and they received tutoring from Stepan Trofimovich. At university Shatov had socialist convictions and was expelled following an incident. He travelled abroad as a tutor with a merchant’s family, but the employment came to an end when he married the family’s governess who had been dismissed for ‘freethinking’. Having no money and not recognizing the ties of marriage, they parted almost immediately. He wandered Europe alone before eventually returning to Russia.

By the time of the events in the novel Shatov has completely rejected his former convictions and become a passionate defender of Russia’s Christian heritage. Shatov’s reformed ideas resemble those of the contemporary philosophy Pochvennichestvo (roughly: «return to the soil»), with which Dostoevsky was sympathetic. Like the broader Slavophile movement, Pochvennichestvo asserted the paramount importance of Slavic traditions in Russia, as opposed to cultural influences originating in Western Europe, and particularly emphasized the unique mission of the Russian Orthodox Church. Shatov goes further by describing that mission as universal rather than merely Russian.^[39] Generally awkward, gloomy and taciturn, Shatov becomes emotional and loquacious when aroused by an affront to his convictions.^[40] In the chapter ‘Night’ he engages in a heated discussion with Stavrogin about God, Russia and morality. As a younger man Shatov had idolized Stavrogin, but having seen through him and guessed the secret of his marriage, he seeks to tear down the idol in a withering critique.^[41] Stavrogin, though affected, is certainly not withered, and answers by drawing attention to the inadequacy of Shatov’s own faith, something Shatov himself recognizes.^[42]

Shatov’s relationship with Pyotr Verkhovensky is one of mutual hatred. Verkhovensky conceives the idea of having the group murder him as a traitor to the cause, thereby binding them closer together by the blood they have shed.

• Alexei Nilych Kirillov is an engineer who lives in the same house as Shatov. He also has a connection to Verkhovensky’s revolutionary society, but of a very unusual kind: he is determined to kill himself and has agreed to do it at a time when it can be of use to the society’s aims.

Like Shatov, Kirillov has been deeply influenced by Stavrogin, but in a diametrically opposed way. While inspiring Shatov with the ecstatic image of the Russian Christ, Stavrogin was simultaneously encouraging Kirillov toward the logical extremes of atheism — the absolute supremacy of the human will.^[43] «If God does not exist» according to Kirillov, «then all will is mine, and I am obliged to proclaim self-will.»^[44] This proclamation must take the form of the act of killing himself, with the sole motive being annihilation of mankind’s fear of death, a fear implicit in their belief in God. He believes that this purposeful act, by demonstrating the transcendence of this fear, will initiate the new era of the Man-God, when there is no God other than the human will.

Despite the apparent grandiosity of the idea, Kirillov is a reclusive, deeply humble, almost selfless person who has become obsessed with making himself a sacrifice for the greater good of humanity.^[45] Pyotr Stepanovich tells him: «You haven’t consumed the idea but you… have been consumed by the idea, and so you won’t be able to relinquish it.»^[46] The motives are of no interest to Pyotr Stepanovich, but he recognizes the sincerity of Kirillov’s intention and incorporates it into his plans as a means of deflecting attention from the conspiracy.

Other characters[edit]

• Lizaveta Nikolaevna Tushina (Liza) is a lively, beautiful, intelligent and wealthy young woman. She is the daughter of Varvara Petrovna’s friend Praskovya, and is another former pupil of Stepan Trofimovich. She has become ambiguously involved with Stavrogin after their encounter in Switzerland and seems to oscillate between deep love and profound hatred for him. She is resentful and suspicious of Dasha’s strange intimacy with him, and is extremely anxious to understand the nature of his connection to Marya Lebyadkina during the time when the marriage is still a secret. Liza becomes engaged to her cousin Mavriky Nikolaevich, but remains fixated on Stavrogin even after he openly acknowledges his marriage.
• Darya Pavlovna (Dasha) is Shatov’s sister, the protégé of Varvara Petrovna, and for a short time the fiancée of Stepan Trofimovich. She is the reluctant confidant and «nurse» of Stavrogin.
• Marya Timofeevna Lebyadkina is married to Nikolai Stavrogin. Though childlike, mentally unstable and confused, she frequently demonstrates a deeper insight into what is going on, and has many of the attributes of a «holy fool».^[47] According to Frank, Marya represents «Dostoevsky’s vision of the primitive religious sensibility of the Russian people», and the false marriage, her rejection of Stavrogin, and her eventual murder, point to the impossibility of a true union between the Christian Russian people and godless Russian Europeanism.^[48]
• Captain Lebyadkin is Marya’s brother. He receives payments for her care from Stavrogin, but he mistreats her and squanders the money on himself. He is loud, indiscreet, and almost always drunk. He considers himself a poet and frequently quotes his own verses. Although in awe of Stavrogin, he is a constant threat to maintaining the secrecy of the marriage. He is unwillingly involved in Pyotr Stepanovich’s plans, and his inept attempts to extract himself via approaches to the authorities are another cause of his eventual murder.
• Fed’ka the Convict is an escaped convict who is suspected of several thefts and murders in the town. He was originally a serf belonging to Stepan Trofimovich, but was sold into the army to help pay his master’s gambling debts. It is Fed’ka who murders Stavrogin’s wife and her brother, at the instigation of Pyotr Stepanovich. Stavrogin himself initially opposes the murder, but his later actions suggest a kind of passive consent.
• Andrey Antonovich von Lembke is the Governor of the province and one of the principal targets of Pyotr Stepanovich in his quest for societal breakdown. Although a good and conscientious man he is completely incapable of responding effectively to Pyotr Stepanovich’s machinations. Estranged from his wife, who has unwittingly become a pawn in the conspirators’ game, he descends into a mental breakdown as events get increasingly out of control.
• Julia Mikhaylovna von Lembke is the Governor’s wife. Her vanity and liberal ambition are exploited by Pyotr Stepanovich for his revolutionary aims. The conspirators succeed in transforming her Literary Fête for the benefit of poor governesses into a scandalous farce. Dostoevsky’s depiction of the relationship between Pyotr Stepanovich and Julia Mikhaylovna had its origins in a passage from Nechayev’s Catechism where revolutionaries are instructed to consort with liberals «on the basis of their own program, pretending to follow them blindly» but with the purpose of compromising them so that they can be «used to provoke disturbances.»^[49]
• Semyon Yegorovich Karmazinov is Dostoevsky’s literary caricature of his contemporary Ivan Turgenev, author of the proto-nihilist novel Fathers and Sons (1862). Of the same generation as Stepan Trofimovich, Karmazinov is a vain and pretentious literary has-been who shamelessly seeks to ingratiate himself with Pyotr Stepanovich and does much to promote the nihilists’ legitimacy among the liberal establishment.^[50]
• Shigalyev is a historian and social theorist, the intellectual of Verkhovensky’s revolutionary group, who has devised a system for the post-revolution organization of mankind. «My conclusion» he says, «stands in direct contradiction to the idea from which I started. Proceeding from unlimited freedom, I end with unlimited despotism.»^[51] Ninety percent of society is to be enslaved to the remaining ten percent. Equality of the herd is to be enforced by police state tactics, state terrorism, and destruction of intellectual, artistic, and cultural life. It is estimated that about a hundred million people will need to be killed on the way to the goal.
• Bishop Tikhon is a monk and spiritual adviser recommended to Stavrogin by Shatov. He only appears in the censored chapter, but he has importance as the person to whom Stavrogin makes his most detailed and candid confession. He is perhaps the only character to truly understand Stavrogin’s spiritual and psychological state.^[52] He describes the confession as coming from «the need of a heart that has been mortally wounded» and advises Stavrogin to submit his life to an Elder.^[53] Dostoevsky’s model for the character of Bishop Tikhon was the 18th century monk and writer Tikhon of Zadonsk.^[54]

Plot summary[edit]

The novel is in three parts. There are two epigraphs, the first from Pushkin’s poem «Demons» and the second from Luke 8:32–36.

Part I[edit]

After an almost illustrious but prematurely curtailed academic career Stepan Trofimovich Verkhovensky is residing with the wealthy landowner Varvara Petrovna Stavrogina at her estate, Skvoreshniki, in a provincial Russian town. Originally employed as a tutor to Stavrogina’s son Nikolai Vsevolodovich, Stepan Trofimovich has been there for almost twenty years in an intimate but platonic relationship with his noble patroness. Stepan Trofimovich also has a son from a previous marriage but he has grown up elsewhere without his father’s involvement.

A troubled Varvara Petrovna has just returned from Switzerland where she has been visiting Nikolai Vsevolodovich. She berates Stepan Trofimovich for his financial irresponsibility, but her main preoccupation is an «intrigue» she encountered in Switzerland concerning her son and his relations with Liza Tushina—the beautiful daughter of her friend Praskovya. Praskovya and Liza arrive at the town, without Nikolai Vsevolodovich who has gone to Petersburg. According to Praskovya, Varvara Petrovna’s young protégée Darya Pavlovna (Dasha), has also somehow become involved with Nikolai Vsevolodovich, but the details are ambiguous. Varvara Petrovna suddenly conceives the idea of forming an engagement between Stepan Trofimovich and Dasha. Though dismayed, Stepan Trofimovich accedes to her proposal, which happens to resolve a delicate financial issue for him. Influenced by gossip, he begins to suspect that he is being married off to cover up «another man’s sins» and writes «noble» letters to his fiancée and Nikolai Vsevolodovich. Matters are further complicated by the arrival of a mysterious «crippled woman», Marya Lebyadkina, to whom Nikolai Vsevolodovich is also rumoured to be connected, although no-one seems to know exactly how. A hint is given when Varvara Petrovna asks the mentally disturbed Marya, who has approached her outside church, if she is Lebyadkina and she replies that she is not.

Varvara Petrovna takes Marya (and Liza who has insisted on coming with them) back to Skvoreshniki. Already present are Dasha, her older brother Ivan Shatov, and a nervous Stepan Trofimovich. Praskovya arrives, accompanied by her nephew Mavriky Nikolaevich, demanding to know why her daughter has been dragged in to Varvara Petrovna’s «scandal». Varvara Petrovna questions Dasha about a large sum of money that Nikolai Vsevolodovich supposedly sent through her to Marya’s brother, but in spite of her straightforward answers matters don’t become any clearer. Marya’s brother, the drunkard Captain Lebyadkin, comes looking for his sister and confuses Varvara Petrovna even further with semi-deranged rantings about some sort of dishonour that must remain unspoken. At this point the butler announces that Nikolai Vsevolodovich has arrived. To everyone’s surprise, however, a complete stranger walks in and immediately begins to dominate the conversation. It turns out to be Pyotr Stepanovich Verkhovensky, Stepan Trofimovich’s son. As he is talking, Nikolai Stavrogin quietly enters. Varvara Petrovna stops him imperiously and, indicating Marya, demands to know if she is his lawful wife. He looks at his mother impassively, says nothing, kisses her hand, and unhurriedly approaches Marya. In soothing tones he explains to Marya that he is her devoted friend, not her husband or fiancé, that she should not be here, and that he will escort her home. She agrees and they leave. In the din that breaks out after their departure, the strongest voice is that of Pyotr Stepanovich, and he manages to persuade Varvara Petrovna to listen to his explanation for what has occurred. According to him, Nikolai Vsevolodovich became acquainted with the Lebyadkins when he was living a life of «mockery» in Petersburg five years earlier. The downtrodden, crippled and half mad Marya had fallen hopelessly in love with him and he had responded by treating her «like a marquise». She began to think of him as her fiancé, and when he left he made arrangements for her support, including a substantial allowance, which her brother proceeded to appropriate as though he had some sort of right to it. Varvara Petrovna is elated and almost triumphant to hear that her son’s actions had a noble foundation rather than a shameful one. Under interrogation from Pyotr Stepanovich, Captain Lebyadkin reluctantly confirms the truth of the whole story. He departs in disgrace as Nikolai Vsevolodovich returns from escorting Marya home. Nikolai Vsevolodovich addresses himself to Dasha with congratulations on her impending marriage, of which, he says, he was expressly informed. As if on cue, Pyotr Stepanovich says that he too has received a long letter from his father about an impending marriage, but that one cannot make sense of it—something about having to get married because of «another man’s sins», and pleading to be «saved». An enraged Varvara Petrovna tells Stepan Trofimovich to leave her house and never come back. In the uproar that follows no-one notices Shatov, who has not said a word the entire time, walking across the room to stand directly in front of Nikolai Vsevolodovich. He looks him in the eye for a long time without saying anything, then suddenly hits him in the face with all his might. Stavrogin staggers, recovers himself, and seizes Shatov; but he immediately takes his hands away, and stands motionless, calmly returning Shatov’s gaze. It is Shatov who lowers his eyes, and leaves, apparently crushed. Liza screams and collapses on the floor in a faint.

Part II[edit]

News of the events at Skvoreshniki spreads through society surprisingly rapidly. The main participants seclude themselves, with the exception of Pyotr Stepanovich who actively insinuates himself into the social life of the town. After eight days, he calls on Stavrogin and the true nature of their relations begins to become apparent. There was not, as some suspect, an explicit understanding between them. Rather Pyotr Stepanovich is trying to involve Stavrogin in some radical political plans of his own, and is avidly seeking to be of use to him. Stavrogin, while he seems to accept Pyotr Stepanovich acting on his behalf, is largely unresponsive to these overtures and continues to pursue his own agenda.

That night Stavrogin leaves Skvoreshniki in secret and makes his way on foot to Fillipov’s house, where Shatov lives. The primary object of his visit is to consult his friend Kirillov, who also lives at the house. Stavrogin has received an extraordinarily insulting letter from Artemy Gaganov, the son of a respected landowner—Pavel Gaganov—whose nose he pulled as a joke some years earlier, and has been left with no choice but to challenge him to a duel. He asks Kirillov to be his second and to make the arrangements. They then discuss philosophical issues arising out of Kirillov’s firm intention to commit suicide in the near future. Stavrogin proceeds to Shatov, and once again the background to the events at Skvoreshniki begins to reveal itself. Shatov had guessed the secret behind Stavrogin’s connection to Marya (they are in fact married) and had struck him out of anger at his «fall». In the past Stavrogin had inspired Shatov with exhortations of the Russian Christ, but this marriage and other actions have provoked a complete disillusionment, which Shatov now angrily expresses. Stavrogin defends himself calmly and rationally, but not entirely convincingly. He also warns Shatov, who is a former member but now bitter enemy of Pyotr Verkhovensky’s revolutionary society, that Verkhovensky might be planning to murder him. Stavrogin continues on foot to a distant part of town where he intends to call at the new residence of the Lebyadkins. On the way he encounters Fedka, an escaped convict, who has been waiting for him at the bridge. Pyotr Stepanovich has informed Fedka that Stavrogin may have need of his services in relation to the Lebyadkins, but Stavrogin emphatically rejects this. He tells Fedka that he won’t give him a penny and that if he meets him again he will tie him up and take him to the police. At the Lebyadkins’ he informs the Captain, to the Captain’s horror, that in the near future he will be making a public announcement of the marriage and that there will be no more money. He goes in to Marya, but something about him frightens her and she becomes mistrustful. His proposal that she come to live with him in Switzerland is met with scorn. She accuses him of being an imposter who has come to kill her with his knife, and demands to know what he has done with her «Prince». Stavrogin becomes angry, pushes her violently, and leaves, to Marya’s frenzied curse. In a fury, he barely notices when Fedka pops up again, reiterating his requests for assistance. Stavrogin seizes him, slams him against a wall and begins to tie him up. However, he stops almost immediately and continues on his way, with Fedka following. Eventually Stavrogin bursts into laughter: he empties the contents of his wallet in Fedka’s face, and walks off.

The duel takes place the following afternoon, but no-one is killed. To Gaganov’s intense anger, Stavrogin appears to deliberately miss, as if to trivialize the duel and insult his opponent, although he says it is because he doesn’t want to kill anyone any more. He returns to Skvoreshniki where he encounters Dasha who, as now becomes apparent, is in the role of a confidant and «nurse» in relation to him. He tells her about the duel and the encounter with Fedka, admitting to giving Fedka money that could be interpreted as a down payment to kill his wife. He asks her, in an ironic tone, whether she will still come to him even if he chooses to take Fedka up on his offer. Horrified, Dasha does not answer.

Pyotr Stepanovich meanwhile is very active in society, forming relationships and cultivating conditions that he thinks will help his political aims. He is particularly focused on Julia Mikhaylovna Von Lembke, the Governor’s wife. By flattery, surrounding her with a retinue and encouraging her exaggerated liberal ambition, he acquires a power over her and over the tone of her salon. He and his group of co-conspirators exploit their new-found legitimacy to generate an atmosphere of frivolity and cynicism in society. They indulge in tasteless escapades, clandestinely distribute revolutionary propaganda, and agitate workers at the local Spigulin factory. They are particularly active in promoting Julia Mikhaylovna’s ‘Literary Gala’ to raise money for poor governesses, and it becomes a much anticipated event for the whole town. The Governor, Andrey Antonovich, is deeply troubled by Pyotr Stepanovich’s success with his wife and casual disregard for his authority, but is painfully incapable of doing anything about it. Unable to cope with the strange events and mounting pressures, he begins to show signs of acute mental disturbance. Pyotr Stepanovich adopts a similarly destabilizing approach toward his father, driving Stepan Trofimovich into a frenzy by relentlessly ridiculing him and further undermining his disintegrating relationship with Varvara Petrovna.

Pyotr Stepanovich visits Kirillov to remind him of an «agreement» he made to commit suicide at a time convenient to the revolutionary society. He invites Kirillov, and subsequently Shatov, to a meeting of the local branch of the society to be held later that day. He then calls on Stavrogin, arriving just as Mavriky Nikolaevich, Liza’s new fiancé, is angrily departing. Stavrogin, however, seems to be in a good mood and he willingly accompanies Pyotr Stepanovich to the meeting. Present are a wide variety of idealists, disaffected types and pseudo-intellectuals, most notably the philosopher Shigalyev who attempts to expound his theory on the historically necessary totalitarian social organization of the future. The conversation is inane and directionless until Pyotr Stepanovich takes control and seeks to establish whether there is a real commitment to the cause of violent revolution. He claims that this matter can be resolved by asking a simple question of each individual: in the knowledge of a planned political murder, would you inform the police? As everyone else is hurrying to assert that they would of course not inform, Shatov gets up and leaves, followed by Stavrogin and Kirillov. Uproar ensues. Pyotr Stepanovich abandons the meeting and rushes after Stavrogin. Meeting them at Kirillov’s place, where Fedka is also present, Verkhovensky demands to know whether Stavrogin will be providing the funds to deal with the Lebyadkins. He has acquired proof, in the form of a letter sent to Von Lembke, that the Captain is contemplating betraying them all. Stavrogin refuses, tells him he won’t give him Shatov either, and departs. Verkhovensky tries to stop him, but Stavrogin throws him to the ground and continues on his way. Verkhovensky rushes after him again and, to Stavrogin’s astonishment, suddenly transforms into a raving madman. He launches into an incoherent monologue, alternately passionately persuasive and grovelingly submissive, desperately pleading with Stavrogin to join his cause. The speech amounts to a declaration of love, reaching a climax with the exclamation «Stavrogin, you’re beautiful!» and an attempt to kiss his hand. Verkhovensky’s cause, it turns out, has nothing to do with socialism, but is purely about destroying the old order and seizing power, with Stavrogin, the iron-willed leader, at the helm. Stavrogin remains cold, but does not actually say no, and Pyotr Stepanovich persists with his schemes.

Social disquiet escalates as the day of the literary gala approaches. The Governor’s assistant, under the false impression that Stepan Trofimovich is the source of the problem, orders a raid on his residence. Deeply shocked, Stepan Trofimovich goes to the Governor to complain. He arrives as a large group of workers from the Spigulin factory are staging a protest about work and pay conditions. Already in a precarious state of mind, Andrey Antonovich responds to both problems in a somewhat demented authoritarian fashion. Julia Mikhaylovna and her retinue, among whom are Varvara Petrovna and Liza, return from a visit to Skvoreshniki and the Governor is further humiliated by a public snubbing from his wife. As Julia Mikhaylovna engages charmingly with Stepan Trofimovich and the ‘great writer’ Karmazinov, who are to read at the Gala tomorrow, Pyotr Stepanovich enters. Seeing him, Andrey Antonovich begins to show signs of derangement. But attention is immediately diverted to a new drama: Stavrogin has entered the room, and he is accosted by Liza. In a loud voice she complains of harassment from a certain Captain Lebyadkin, who describes himself as Stavrogin’s relation, the brother of his wife. Stavrogin calmly replies that Marya (née Lebyadkina) is indeed his wife, and that he will make sure the Captain causes her no further trouble. Varvara Petrovna is horrified, but Stavrogin simply smiles and walks out. Liza follows him.

Part III[edit]

The much vaunted literary matinée and ball takes place the next day. Most of the town has subscribed and all the influential people are present for the reading, with the exception of the Stavrogins. Julia Mikhaylovna, who has somehow managed to reconcile Andrey Antonovich, is at the summit of her ambition. But things go wrong from the beginning. Pyotr Stepanovich’s associates Lyamshin and Liputin take advantage of their role as stewards to alter proceedings in a provocative way, and allow a lot of low types in without paying. The reading starts with the unscheduled appearance on stage of a hopelessly drunk Captain Lebyadkin, apparently for the purpose of reading some of his poetry. Realizing the Captain is too drunk, Liputin takes it upon himself to read the poem, which is a witless and insulting piece about the hard lot of governesses. He is quickly followed by the literary genius Karmazinov who is reading a farewell to his public entitled «Merci«. For over an hour the great writer plods through an aimless stream of self-absorbed fantasy, sending the audience into a state of complete stupefaction. The torture only comes to an end when an exhausted listener inadvertently cries out «Lord, what rubbish!» and Karmazinov, after exchanging insults with the audience, finally closes with an ironic «Merci, merci, merci.» In this hostile atmosphere Stepan Trofimovich takes the stage. He plunges headlong into a passionate exhortation of his own aesthetic ideals, becoming increasingly shrill as he reacts to the derision emanating from the audience. He ends by cursing them and storming off. Pandemonium breaks out as an unexpected third reader, a ‘professor’ from Petersburg, immediately takes the stage in his place. Apparently delighted by the disorder, the new orator launches into a frenzied tirade against Russia, shouting with all his might and gesticulating with his fist. He is eventually dragged off stage by six officials, but he somehow manages to escape and returns to briefly continue his harangue before being dragged off again. Supporters in the audience rush to his aid as a schoolgirl takes the stage seeking to rouse oppressed students everywhere to protest.

In the aftermath, Pyotr Stepanovich (who was mysteriously absent from the reading) seeks to persuade a traumatized Julia Mikhaylovna that it wasn’t as bad as she thinks and that it is essential for her to attend the ball. He also lets her know that the town is ringing with the news of another scandal: Lizaveta Nikolaevna has left her home and fiancé and gone off to Skvoreshniki with Stavrogin.

Despite the disaster of the reading, the ball goes ahead that evening, with Julia Mikhaylovna and Andrey Antonovich in attendance. Many of the respectable public have chosen not to attend but there is an increased number of dubious types, who make straight for the drinking area. Hardly anyone is dancing, most are standing around waiting for something to happen and casting curious glances at the Von Lembkes. A ‘literary quadrille’ has been especially choreographed for the occasion, but it is vulgar and stupid and merely bemuses the onlookers. Shocked by some of the antics in the quadrille and the degenerating atmosphere in the hall, Andrey Antonovich lapses back into his authoritarian persona and a frightened Julia Mikhaylovna is forced to apologise for him. Someone shouts «Fire!» and the news quickly spreads that a large fire is raging in part of the town. There is a stampede for the exits, but Andrey Antonovich screams that all must be searched, and when his distressed wife calls out his name he orders her arrest. Julia Mikhaylovna faints. She is carried to safety, but Andrey Antonovich insists on going to the fire. At the fire he is knocked unconscious by a falling beam, and although he later recovers consciousness, he does not recover his sanity, and his career as governor comes to an end. The fire rages all night, but by morning it has dwindled and rain is falling. News begins to spread of a strange and terrible murder: a certain Captain, his sister and their serving maid have been found stabbed to death in their partially burned down house on the edge of town.

Stavrogin and Liza have spent the night together and they wake to the dying glow of the fire. Liza is ready to leave him, convinced that her life is over. Pyotr Stepanovich arrives to impart the news of the Lebyadkins’ murder. He says the murderer was Fedka the Convict, denies any involvement himself, and assures Stavrogin that legally (and of course morally) he too is in the clear. When Liza demands the truth from Stavrogin, he replies that he was against the murder but knew it was going to happen and didn’t stop the murderers. Liza rushes off in a frenzy, determined to get to the place of the murders to see the bodies. Stavrogin tells Pyotr Stepanovich to stop her, but Pyotr Stepanovich demands an answer. Stavrogin replies that it might be possible to say yes to him if only he were not such a buffoon, and tells him to come back tomorrow. Appeased, Pyotr Stepanovich pursues Liza, but the attempt to stop her is abandoned when Mavriky Nikolaevich, who has been waiting for her outside all night, rushes to her aid. He and Liza proceed to the town together in the pouring rain. At the scene of the murders an unruly crowd has gathered. By this time it is known that it is Stavrogin’s wife who has been murdered, and Liza is recognized as ‘Stavrogin’s woman’. She and Mavriky Nikolaevich are attacked by drunk and belligerent individuals in the crowd. Liza is struck several times on the head and is killed.

Most of society’s anger for the night’s events is directed toward Julia Mikhaylovna. Pyotr Stepanovich is not suspected, and news spreads that Stavrogin has left on the train for Petersburg. The revolutionary crew, however, are alarmed. They are on the point of mutiny until Pyotr Stepanovich shows them Lebyadkin’s letter to Von Lembke. He points to their own undeniable involvement and tells them that Shatov is also determined to denounce them. They agree that Shatov will have to be killed and a plan is made to lure him to the isolated location where he has buried the society’s printing press. Pyotr Stepanovich explains that Kirillov has agreed to write a note taking responsibility for their crimes before he commits suicide. Shatov himself is preoccupied with the unexpected return of his ex-wife Marie, who has turned up on his doorstep, alone, ill and poverty-stricken. He is overjoyed to see her, and when it turns out that she is going into labour with Stavrogin’s child he frantically sets about helping her. The child is born and, reconciled with Marie, he is happy that he is going to be the father. That night the emissary from the revolutionary group—Erkel—arrives to escort Shatov to the isolated part of Skvoreshniki where the printing press is buried. Thinking this will be his final interaction with the society, Shatov agrees to come. As he shows Erkel the spot, the other members of the group jump out and grab him. Pyotr Verkhovensky puts a gun to Shatov’s forehead and fires, killing him. As they clumsily weight the body and dump it in the pond, one of the participants in the crime—Lyamshin—completely loses his head and starts shrieking like an animal. He is restrained and eventually quietened, and they go their separate ways. Early the following morning Pyotr Stepanovich proceeds to Kirillov’s place. Kirillov has been forewarned and is eagerly awaiting him. However, his aversion to Pyotr Stepanovich and the news of Shatov’s death arouse a reluctance to comply, and for some time they parley, both with guns in hand. Eventually Kirillov seems to be overcome by the power of his desire to kill himself and despite his misgivings he hurriedly writes and signs the suicide note taking responsibility for the crimes, and runs into the next room. But there is no shot, and Pyotr Stepanovich cautiously follows him into the darkened room. A strange and harrowing confrontation ends with Pyotr Stepanovich fleeing in a panic. A shot rings out and he returns to find that Kirillov has shot himself through the head.

Meanwhile, Stepan Trofimovich, oblivious to the unfolding horrors, has left town on foot, determined to take the high road to an uncertain future. Wandering along with no real purpose or destination, he is offered a lift by some peasants. They take him to their village where he meets Sofya Matveyevna, a travelling gospel seller, and he firmly attaches himself to her. They set off together but Stepan Trofimovich becomes ill and they are forced to take a room at a large cottage. He tells Sofya Matveyevna a somewhat embellished version of his life story and pleads with her not to leave him. To his horror, Varvara Petrovna suddenly turns up at the cottage. She has been looking for him since his disappearance, and her ferocity greatly frightens both Stepan Trofimovich and Sofya Matveyevna. When she realizes that he is extremely ill and that Sofya Matveyevna has been looking after him, her attitude softens and she sends for her doctor. A difficult reconciliation between the two friends, during which some painful events from the past are recalled, is effected. It becomes apparent that Stepan Trofimovich is dying and a priest is summoned. In his final conscious hours he recognizes the deceit of his life, forgives others, and makes an ecstatic speech expressing his re-kindled love of God.

When Shatov fails to return, Marie, still exhausted from the birth, seeks out Kirillov. Encountering the terrible scene of the suicide, she grabs her newborn baby and rushes outside into the cold, desperately seeking help. Eventually the authorities are called to the scene. They read Kirillov’s note and a short time later Shatov’s body is discovered at Skvoreshniki. Marie and the baby become ill, and die a few days later. The crime scene at Skvoreshniki reveals that Kirillov must have been acting with others and the story emerges that there is an organized group of revolutionary conspirators behind all the crimes and disorders. Paranoia grips the town, but all is revealed when Lyamshin, unable to bear it, makes a groveling confession to the authorities. He tells the story of the conspiracy in great detail, and the rest of the crew, with the exception of Pyotr Stepanovich who left for Petersburg after Kirillov’s suicide, are arrested.

Varvara Petrovna, returning to her town house after Stepan Trofimovich’s death, is greatly shaken by all the terrible news. Darya Pavlovna receives a disturbing letter from Nikolai Vsevolodovich, which she shows to Varvara Petrovna. News arrives from Skvoreshniki that Nikolai Vsevolodovich is there and has locked himself away without saying a word to anyone. They hurry over, and find that Nikolai Vsevolodovich has hanged himself.

Censored chapter[edit]

The editor of The Russian Messenger, Mikhail Katkov, refused to publish the chapter «At Tikhon’s». The chapter concerns Stavrogin’s visit to the monk Tikhon at the local monastery, during which he confesses, in the form of a lengthy and detailed written document, to taking sexual advantage of a downtrodden and vulnerable 11-year-old girl—Matryosha—and then waiting and listening as she goes through the process of hanging herself. He describes his marriage to Marya Lebyadkina as a deliberate attempt to cripple his own life, largely as a consequence of his inability to forget this episode and the fear he experienced in its aftermath.^[55] Dostoevsky considered the chapter to be essential to an understanding of the psychology of Stavrogin, and he tried desperately but unsuccessfully to save it through revisions and concessions to Katkov. He was eventually forced to drop it and rewrite parts of the novel that dealt with its subject matter.^[56] He never included the chapter in subsequent publications of the novel, but it is generally included in modern editions as an appendix. It has also been published separately, translated from Russian to English by S.S. Koteliansky and Virginia Woolf, with an essay on Dostoevsky by Sigmund Freud.^[57]

Themes[edit]

Atheism and belief[edit]

Dostoevsky wrote to Maykov that the chief theme of his novel was «the very one over which, consciously and unconsciously, I have been tormented all my life: it is the existence of God.»^[58] Much of the plot develops out of the tension between belief and non-belief, and the words and actions of most of the characters seem to be intimately bound to the position they take up within this struggle.

Dostoevsky saw atheism as the root cause of Russia’s deepening social problems. He further wrote to Maykov: «a man who loses his people and his national roots also loses the faith of his fathers and his God.»^[59] It is in this letter that he speaks, referring primarily to Stavrogin and secondarily to Stepan Verkhovensky, of the ‘Russian Man’ as comparable to the man possessed by demons who is healed by Jesus in the parable of the swine. In Demons the Russian man has lost his true national identity (inextricably linked, for Dostoevsky, with the Orthodox Christian faith) and tries to fill the void with ideas derived from Western modes of thought—Catholicism, atheism, scientism, socialism, idealism, etc. As teachers and strong personalities, Stavrogin and Stepan Trofimovich influence those around them, and thus the demons enter the swine. Only at the end, after a heartfelt acknowledgment of their fault, are they given the possibility of redemption—Stavrogin when Tikhon offers him life as a Christian renunciate (an offer that Stavrogin refuses) and Stepan Trofimovich as he approaches death.^[60]

Instead of belief in God, Stavrogin has rationality, intellect, self-reliance, and egoism, but the spiritual longing and sensual ardour of his childhood, over-stimulated by his teacher Stepan Trofimovich, has never left him.^[61][62] Unfettered by fear or morality, his life has become a self-centred experiment and a heartless quest to overcome the torment of his growing ennui.^[63] The most striking manifestation of his dilemma is in the dialogue with Tikhon, where we find him, perhaps for the only time, truthfully communicating his inner state. In this dialogue there is an alternation in his speech between the stern, worldly voice of rational self-possession and the vulnerable, confessional voice of the lost and suffering soul.^[64][65]

Many of the other characters are deeply affected by one or other of the two aspects of Stavrogin’s psyche. The nihilist Pyotr Verkhovensky is in love with the cynical, amoral, power-seeking side, while Shatov is affected by the ardour of the feeling, spiritually-bereft side. Shatov «rose from the dead» after hearing Stavrogin’s uncompromising exhortation of Christ as the supreme ideal (an assertion made in a futile effort to convince himself: he succeeds in convincing Shatov but not himself).^[66] Conversely, Kirillov was convinced by Stavrogin’s exhortation of atheism—the supremacy of Man’s will, not God’s—and forges a plan to sacrifice himself to free humanity from its bondage to mystical fear. But Stavrogin himself does not even believe in his own atheism, and as Shatov and Tikhon recognize, drives himself further into evil out of a desire to torture himself and avoid the truth. Kirillov sums up Stavrogin’s dilemma thus: «If Stavrogin believes, then he doesn’t believe that he believes. But if he doesn’t believe, then he doesn’t believe that he doesn’t believe.»^[67]

Suicide[edit]

Dostoevsky saw Russia’s growing suicide rate as a symptom of the decline of religious faith and the concomitant disintegration of social institutions like the family.^[68] Self-destruction as a result of atheism or loss of faith is a major theme in Demons and further recalls the metaphor of the demon-possessed swine in the epigraph.^[69]

In addition to a number of extended dialogues on the subject, mostly involving Kirillov, there are four actual suicides described in the novel. The first is in anecdotal form, told by the narrator after the pranksters associated with Julia Mikaylovna pay a visit to the scene of a suicide. Entrusted with a large sum of money by his family, a hitherto quiet and responsible young man deliberately squanders it all on riotous living over a period of several days. Returning to his hotel, he calmly and politely orders a meal and some wine, writes a short note, and shoots himself through the heart.

The first plot-related suicide is that of Kirillov. Kirillov is a kind of philosopher of suicide and, under questioning from several interlocutors (the narrator, Stavrogin, Pyotr Verkhovensky), expounds his ideas on the subject, mostly as it relates to him personally but also as a general phenomenon. According to him there are two types of people who commit suicide: those who do it suddenly upon being overwhelmed by an unbearable emotion, and those who do it after much thought for good reason. He thinks that everyone could fall into the latter category if it were not for two prejudices: fear of pain, and fear of the next world. «God» he says, «is the pain of the fear of death. Whoever conquers pain and fear will himself become God.» In his mind he is the man who, by his own intentional death, will demonstrate to humanity the transcendence of pain and fear and free them of the need to invent God.^[70]

Stavrogin’s suicide at the end of the novel is only fully understood with reference to the censored chapter. The enormity of his crimes, the desolation of his inner being, the madness born of his «sacrilegious, proto-Nietzschean attempt to transcend the boundaries of good and evil», are hidden realities that only become visible in the confession and dialogue with Tikhon.^[71] Despite this ‘madness’, it is ‘rationality’ that is emphasized in the narrator’s description of the suicide itself. The efficiency of the procedure, the brief, precise note, and the subsequent medical opinion of his mental state emphatically ruling out madness, all point to his ‘reasonable’ state of mind at the time of the act.

The final suicide is that of the little girl Matryosha, described by Stavrogin in his confessional letter. After her encounter with Stavrogin, she tells her mother that she has «killed God». When she hangs herself Stavrogin is present in the next room and aware of what she is doing.

[edit]

Demons as satire[edit]

A common criticism of Demons, particularly from Dostoevsky’s liberal and radical contemporaries, is that it is exaggerated and unrealistic, a result of the author’s over-active imagination and excessive interest in the psycho-pathological. However, despite giving freedom to his imagination, Dostoevsky took great pains to derive the novel’s characters and story from real people and real ideas of the time. According to Frank, «the book is almost a compressed encyclopedia of the Russian culture of the period it covers, filtered through a witheringly derisive and often grotesquely funny perspective, and it creates a remarkable ‘myth’ of the main conflicts of this culture reconstructed on a firm basis of historical personages and events.»^[72]

Almost all of the principal characters, or at least their individual guiding ideas, had actually existing contemporary prototypes. Stavrogin was partly based on Dostoevsky’s comrade from the Petrashevsky Circle, Nikolay Speshnev, and represented an imagined extreme in practice of an amoral, atheistic philosophy like that of Max Stirner.^[73] The darkness of Stavrogin is confronted by the radiance of Bishop Tikhon, a character inspired by Tikhon of Zadonsk.

Of Pyotr Verkhovensky, Dostoevsky said that the character is not a portrait of Nechayev but that «my aroused mind has created by imagination the person, the type, that corresponds to the crime… To my own surprise he half turns out to be a comic figure.»^[74] Most of the nihilist characters associated with Pyotr Verkhovensky were based on individuals who appeared in the transcripts of the trial of the Nechayevists, which were publicly available and studied by Dostoevsky. The character of Shatov represents a Russian nationalist response to socialist ideas, and was initially based on Nechayev’s victim Ivanov, but later on the contemporary slavophile ideas of Danilevsky^[75] and to some extent on Dostoevsky’s own reformed ideas about Russia.

Stepan Verkhovensky began as a caricature of Granovsky, and retained the latter’s neurotic susceptibilities, academic interests, and penchant for writing long confessional letters, but the character was grounded in the idealistic tendencies of many others from the generation of the 1840s, including Herzen, Belinsky, Chaadaev, Turgenev, and Dostoevsky himself.^[76] Liberal figures like Stepan Trofimovich, Varvara Petrovna, Liputin, Karmazinov, and the Von Lembkes, and minor authority figures like the old Governor Osip Osipovich and the over-zealous policeman Flibusterov, are parodies of a variety of establishment types that Dostoevsky held partially responsible for the excesses of the radical generation. Karmazinov was an openly hostile parody of Turgenev—his personality and mannerisms, his perceived complicity with nihilism, and, in the Gala reading scene, the style of some of his later literary works.^[77]

Even the most extreme and unlikely characters, such as Kirillov and Shigalev, were grounded in real people or ideas of the time. Kirillov was initially inspired by a Nechayev associate who spoke openly at the trial of his plan to commit suicide, but the apocalyptic philosophy the character builds around his obsession is grounded in an interpretation of the anthropotheistic ideas of Feuerbach.^[78] Shigalev was initially based on the radical critic V.A. Zaitsev who advocated a form of Social Darwinism that included, for example, an argument that without the protection of slavery the black race would become extinct due to its inherent inferiority.^[79] Shigalev’s notion of human equality, the «earthly paradise» in which nine tenths of humanity are to be deprived of their will and turned into a slave-herd by means of a program of inter-generational ‘re-education’, had a contemporary prototype in the ideas of Petr Tkachev. Tkachev argued that the only biologically possible ‘equality’ for human beings was «an organic, physiological equality conditioned by the same education and common living conditions» and he saw this as the supreme goal of all historical and social progress.^[80]

As prophecy[edit]

Kjetsaa claims that Dostoevsky did not regard Revelation as «merely a consolatory epistle to first century Christians during the persecution they suffered», but as a «prophecy being fulfilled in his own time».^[81] Dostoevsky wrote that «Communism will conquer one day, irrespective of whether the Communists are right or wrong. But this triumph will stand very far from the Kingdom of Heaven. All the same, we must accept that this triumph will come one day, even though none of those who at present steer the world’s fate have any idea about it at all.»^[82]

Since the Russian Revolution, many commentators have remarked on the prophetic nature of Demons. André Gide, writing in the early 1920s, suggested that «the whole of (the novel) prophesies the revolution of which Russia is presently in the throes».^[83] In Soviet Russia, a number of dissident authors found a prototype for the Soviet police state in the system expounded by Shigalev at the meeting of Pyotr Verkhovensky’s revolutionary society. Boris Pasternak, Igor Shafarevich, and Alexander Solzhenitsyn, have called Dostoevsky’s description of Shigalevism prophetic, anticipating the systematic politicide which followed the October Revolution. Pasternak often used the term «Shigalevism» (shigalevshchina) to refer to Joseph Stalin’s Great Purge.^[84][85][86] According to Richard Pevear, Dostoevsky even presaged the appearance of Lenin himself with his description of the final reader at the ill-fated literary gala: «a man of about forty, bald front and back, with a grayish little beard, who…keeps raising his fist over his head and bringing it down as if crushing some adversary to dust.»^[87]

Dostoevsky biographer Ronald Hingley described the novel as «an awesome, prophetic warning which humanity, no less possessed of collective and individual devilry in the 1970s than in the 1870s, shows alarmingly few signs of heeding.»^[88] Robert L. Belknap notes its relevance to the twentieth century in general, «when a few Stavrogins empowered thousands of Pyotr Stepanovichs to drive herds of ‘capital’, to use Nechayev’s term, to slaughter about a hundred million people, the very number Shigalyev and Pyotr hit upon.»^[89] In his book Dostoyevsky in Manhattan
French philosopher André Glucksmann argued that ‘nihilism’, as depicted in Demons, is the underlying idea or ‘characteristic form’ of modern terrorism.^[90]

English translations[edit]

This is a list of the unabridged English translations of the novel:^[91][92]

• Constance Garnett (1914, as The Possessed)
• David Magarshack (1953, as The Devils)
• Andrew R. MacAndrew (1962, as The Possessed)
• Michael R. Katz (1992, as Devils)
• Richard Pevear and Larissa Volokhonsky (1994)
• Robert A. Maguire (2008)
• Roger Cockrell (2018, as Devils)

Adaptations[edit]

• 1913, play produced by the Moscow Art Theater.
• 1959, French play The Possessed written by Albert Camus.
• 1969, BBC mini-series The Possessed adapted by Lennox Phillips starring Keith Bell; also broadcast on PBS television in 1972.
• 1988, French film Les Possédés adapted by Andrzej Wajda.
• 2009, «…the itsy bitsy spider…» adapted by Alexandre Marine for Studio Six Theatre Company.
• 2014, Russian mini-series by Russia-1 and post-modern film.
• 2021, BBC Radio 4 mini-series Devils adapted by Melissa Murray starring Joseph Arkley, Jonathan Forbes, Georgia Henshaw and Jane Whittenshaw.^[93]

References[edit]

External links[edit]

• The Possessed (The Devils) at Project Gutenberg
• Virginia Woolf’s translation of Stavrogin’s Confession
• Joyce Carol Oates: Tragic Rites In Dostoevsky’s The Possessed
• Online Russian text of Demons (in Russian)
• The Possessed public domain audiobook at LibriVox
• The Possessed at IMDb

Demons

Front page of Demons, first edition, 1873 (Russian)
Author	Fyodor Dostoevsky
Original title	Бѣсы
Translator	Constance Garnett (1916) David Magarshack (1954) Andrew R Macandrew (1962) Michael R. Katz (1992) Richard Pevear and Larissa Volokhonsky (1995) Robert A. Maguire (2008) Roger Cockrell (2018)
Country	Russia
Language	Russian
Genre	Philosophical novel Political novel Anti-nihilistic novel Psychological novel Satirical novel
Publication date	1871–72
Published in English	1916
Preceded by	The Idiot

Demons (pre-reform Russian: Бѣсы; post-reform Russian: Бесы, tr. Bésy, IPA: [ˈbʲe.sɨ]; sometimes also called The Possessed or The Devils is a novel by Fyodor Dostoevsky, first published in the journal The Russian Messenger in 1871–72. It is considered one of the four masterworks written by Dostoevsky after his return from Siberian exile, along with Crime and Punishment (1866), The Idiot (1869), and The Brothers Karamazov (1880). Demons is a social and political satire, a psychological drama, and large-scale tragedy. Joyce Carol Oates has described it as «Dostoevsky’s most confused and violent novel, and his most satisfactorily ‘tragic’ work.»^[1] According to Ronald Hingley, it is Dostoevsky’s «greatest onslaught on Nihilism», and «one of humanity’s most impressive achievements—perhaps even its supreme achievement—in the art of prose fiction.»^[2]

Demons is an allegory of the potentially catastrophic consequences of the political and moral nihilism that were becoming prevalent in Russia in the 1860s.^[3] A fictional town descends into chaos as it becomes the focal point of an attempted revolution, orchestrated by master conspirator Pyotr Verkhovensky. The mysterious aristocratic figure of Nikolai Stavrogin—Verkhovensky’s counterpart in the moral sphere—dominates the book, exercising an extraordinary influence over the hearts and minds of almost all the other characters. The idealistic, Western-influenced generation of the 1840s, epitomized in the character of Stepan Verkhovensky (who is both Pyotr Verkhovensky’s father and Nikolai Stavrogin’s childhood teacher), are presented as the unconscious progenitors and helpless accomplices of the «demonic» forces that take possession of the town.

Title[edit]

The original Russian title is Bésy (Russian: Бесы, singular Бес, bés), which means «demons». There are three English translations: The Possessed, The Devils, and Demons. Constance Garnett’s 1916 translation popularized the novel and gained it notoriety as The Possessed, but this title has been disputed by later translators. They argue that «The Possessed» points in the wrong direction because Bésy refers to active subjects rather than passive objects—»possessors» rather than «the possessed«.^[4][5] ‘Demons’ in this sense refers not so much to individuals as to the ideas that possess them. For Dostoevsky, ‘ideas’ are living cultural forces that have the capacity to seduce and subordinate the individual consciousness, and the individual who has become alienated from his own concrete national traditions is particularly susceptible.^[6] According to translator Richard Pevear, the demons are «that legion of isms that came to Russia from the West: idealism, rationalism, empiricism, materialism, utilitarianism, positivism, socialism, anarchism, nihilism, and, underlying them all, atheism.»^[7] The counter-ideal (expressed in the novel through the character of Ivan Shatov) is that of an authentically Russian culture growing out of the people’s inherent spirituality and faith, but even this—as mere idealization and an attempt to reassert something that has been lost—is another idea and lacks real force.^[8]

In a letter to his friend Apollon Maykov, Dostoevsky alludes to the episode of the Exorcism of the Gerasene demoniac in the Gospel of Luke as the inspiration for the title: «Exactly the same thing happened in our country: the devils went out of the Russian man and entered into a herd of swine… These are drowned or will be drowned, and the healed man, from whom the devils have departed, sits at the feet of Jesus.»^[9] Part of the passage is used as an epigraph, and Dostoevsky’s thoughts on its relevance to Russia are given voice by Stepan Verkhovensky on his deathbed near the end of the novel.

Background[edit]

In late 1860s Russia there was an unusual level of political unrest caused by student groups influenced by liberal, socialist, and revolutionary ideas. In 1869, Dostoevsky conceived the idea of a ‘pamphlet novel’ directed against the radicals. He focused on the group organized by young agitator Sergey Nechayev, particularly their murder of a former comrade—Ivan Ivanov—at the Petrovskaya Agricultural Academy in Moscow. Dostoevsky had first heard of Ivanov from his brother-in-law, who was a student at the academy, and had been much interested in his rejection of radicalism and exhortation of the Russian Orthodox Church and the House of Romanov as the true custodians of Russia’s destiny. He was horrified to hear of Ivanov’s murder by the Nechayevists, and vowed to write a political novel about what he called «the most important problem of our time.»^[10] Prior to this Dostoevsky had been working on a philosophical novel (entitled ‘The Life of a Great Sinner’) examining the psychological and moral implications of atheism. The political polemic and parts of the philosophical novel were merged into a single larger scale project, which became Demons.^[11] As work progressed, the liberal and nihilistic characters began to take on a secondary role as Dostoevsky focused more on the amoralism of a charismatic aristocratic figure—Nikolai Stavrogin.^[12]

Although a merciless satirical attack on various forms of radical thought and action, Demons does not bear much resemblance to the typical anti-nihilist novels of the era (as found in the work of Nikolai Leskov for example), which tended to present the nihilists as deceitful and utterly selfish villains in an essentially black and white moral world.^[13] Dostoevsky’s nihilists are portrayed in their ordinary human weakness, drawn into the world of destructive ideas through vanity, naïveté, idealism, and the susceptibility of youth. In re-imagining Nechayev’s orchestration of the murder, Dostoevsky was attempting to «depict those diverse and multifarious motives by which even the purest of hearts and the most innocent of people can be drawn in to committing such a monstrous offence.»^[14] In A Writer’s Diary, he discusses the relationship of the ideas of his own generation to those of the current generation, and suggests that in his youth he too could have become a follower of someone like Nechayev.^[15] As a young man Dostoevsky himself was a member of a radical organisation (the Petrashevsky Circle), for which he was arrested and exiled to a Siberian prison camp. Dostoevsky was an active participant in a secret revolutionary society formed from among the members of the Petrashevsky Circle. The cell’s founder and leader, the aristocrat Nikolay Speshnev, is thought by many commentators to be the principal inspiration for the character of Stavrogin.^[16]

Narration[edit]

The first person narrator is a minor character, Anton Lavrentyevich G—v, who is a close friend and confidant of Stepan Verkhovensky. ^[17] Young, educated, upright, and sensible, Anton Lavrentyevich is a local civil servant who has decided to write a chronicle of the strange events that have recently occurred in his town. Despite being a secondary character, he has a surprisingly intimate knowledge of all the characters and events, such that the narrative often seems to metamorphose into that of the omniscient third person. According to Joseph Frank, this unusual narrative point-of-view enables Dostoevsky «to portray his main figures against a background of rumor, opinion and scandal-mongering that serves somewhat the function of a Greek chorus in relation to the central action.»^[18]

The narrator’s voice is intelligent, frequently ironic and psychologically perceptive, but it is only periodically the dominant voice, and often seems to disappear altogether. Much of the narrative unfolds dialogically, implied and explicated through the interactions of the characters, the internal dialogue of a single character, or through a combination of the two, rather than through the narrator’s story-telling or description. In Problems of Dostoevsky’s Poetics the Russian philosopher and literary theorist Mikhail Bakhtin describes Dostoevsky’s literary style as polyphonic, with the cast of individual characters being a multiplicity of «voice-ideas», restlessly asserting and defining themselves in relation to each other. The narrator in this sense is present merely as an agent for recording the synchronisation of multiple autonomous narratives, with his own voice weaving in and out of the contrapuntal texture.^[19][20]

Characters[edit]

Major characters[edit]

• Stepan Trofimovich Verkhovensky is a refined and high-minded intellectual who unintentionally contributes to the development of nihilistic forces, centering on his son Pyotr Stepanovich and former pupil Nikolai Stavrogin, that ultimately bring local society to the brink of collapse. The character is Dostoevsky’s rendering of an archetypal liberal idealist of the 1840s Russian intelligentsia, and is based partly on Timofey Granovsky and Alexander Herzen.^[21]

The novel begins with the narrator’s affectionate but ironic description of Stepan Trofimovich’s character and early career. He had the beginnings of a career as a lecturer at the University, and for a short time was a prominent figure among the exponents of the ‘new ideas’ that were beginning to influence Russian cultural life. He claims that government officials viewed him as a dangerous thinker, forcing him out of academia and into exile in the provinces, but in reality, it was more likely that no one of note in the government even knew who he was. In any case, his anxiety prompted him to accept Varvara Stavrogina’s proposal that he take upon himself «the education and the entire intellectual development of her only son in the capacity of a superior pedagogue and friend, not to mention a generous remuneration.»^[22]

A chaste, idealistic but fraught relationship between Stepan Trofimovich and Varvara Stavrogina continues long after the tuition has ceased. In a cynical but not entirely inaccurate critique of his father, Pyotr Stepanovich describes their mutual dependence thus: «she provided the capital, and you were her sentimental buffoon.»^[23] Though very conscious of his own erudition, higher ideals and superior aesthetic sensibilities, Stepan Trofimovich doesn’t actually seem to do anything at all in the scholarly sense. He is utterly dependent on Varvara Petrovna financially and she frequently rescues him from the consequences of his irresponsibility. When he perceives that he has been unjust or irresponsible in relation to her, he is overcome with shame to the point of physical illness.

• Varvara Petrovna Stavrogina is a wealthy and influential landowner, residing on the magnificent estate of Skvoreshniki where much of the action of the novel takes place.

She supports Stepan Trofimovich financially and emotionally, protects him, fusses over him, and in the process acquires for herself an idealized romantic poet, modelled somewhat on the writer Nestor Kukolnik.^[24] She promotes his reputation as the town’s preeminent intellectual, a reputation he happily indulges at regular meetings, often enhanced with champagne, of the local «free-thinkers».

Generous, noble-minded and strong willed, Varvara Petrovna prides herself on her patronage of artistic and charitable causes. She is «a classic kind of woman, a female Maecenas, who acted strictly out of the highest considerations».^[25] But she is also extremely demanding and unforgiving, and is almost terrifying to Stepan Trofimovich when he inadvertently fails her or humiliates her in some way. Pyotr Stepanovich, on his arrival in the town, is quick to take advantage of her resentment towards his father.

Varvara Petrovna almost worships her son Nikolai Vsevolodovich, but there are indications that she is aware that there is something deeply wrong. She tries to ignore this however, and Pyotr Stepanovich is able to further ingratiate himself by subtly presenting her son’s inexplicable behaviour in a favourable light.

• Nikolai Vsevolodovich Stavrogin is the central character of the novel.^[26] He is handsome, strong, fearless, intelligent and refined, but at the same time, according to the narrator, there is something repellent about him.^[27] Socially he is self-assured and courteous, but his general demeanour is described as «stern, pensive and apparently distracted.»^[28] Other characters are fascinated by Stavrogin, especially the younger Verkhovensky, who envisions him as the figurehead of the revolution he is attempting to spark. Shatov, on the other hand, once looked up to him as a potentially great leader who could inspire Russia to a Christian regeneration. Disillusioned, he now sees him as «an idle, footloose son of a landowner», a man who has lost the distinction between good and evil. According to Shatov, Stavrogin is driven by «a passion for inflicting torment», not merely for the pleasure of harming others, but to torment his own conscience and wallow in the sensation of «moral carnality».^[29] In an originally censored chapter (included as «At Tikhon’s» in modern editions), Stavrogin himself defines the rule of his life thus: «that I neither know nor feel good and evil and that I have not only lost any sense of it, but that there is neither good nor evil… and that it is just a prejudice».^[30] In a written confession given to the monk Tikhon he tells of a number of crimes, including raping and driving to suicide a girl of only 11 years. He describes in detail the profound inner pleasure he experiences when he becomes conscious of himself in shameful situations, particularly in moments of committing a crime.^[31]

When in Petersburg Stavrogin had secretly married the mentally and physically disabled Marya Lebyadkina. He shows signs of caring for her, but ultimately becomes complicit in her murder. The extent to which he himself is responsible for the murder is unclear, but he is aware that it is being plotted and does nothing to prevent it. In a letter to Darya Pavlovna near the end of the novel, he affirms that he is guilty in his own conscience for the death of his wife.^[32]

• Pyotr Stepanovich Verkhovensky is the son of Stepan Trofimovich and the principal driving force of the mayhem that ultimately engulfs the town. The father and son are a representation of the aetiological connection Dostoevsky perceived between the liberal idealists of the 1840s and the nihilistic revolutionaries of the 1860s.^[33] The character of Pyotr Stepanovich was inspired by the revolutionary Sergey Nechayev, in particular the methods described in his manifesto Catechism of a Revolutionary.^[34] In the Catechism revolutionaries are encouraged to «aid the growth of calamity and every evil, which must at last exhaust the patience of the people and force them into a general uprising.»^[35] Verkhovensky’s murder of Shatov in the novel was based on Nechayev’s murder of Ivanov.^[36]

Pyotr Stepanovich claims to be connected to the central committee of a vast, organized conspiracy to overthrow the government and establish socialism. He manages to convince his small group of co-conspirators that they are just one revolutionary cell among many, and that their part in the scheme will help set off a nationwide revolt. Pyotr Stepanovich is enamored of Stavrogin, and he tries desperately, through a combination of ensnarement and persuasion, to recruit him to the cause. The revolution he envisages will ultimately require a despotic leader, and he thinks that Stavrogin’s strong will, personal charisma and «unusual aptitude for crime»^[37] are the necessary qualities for such a leader.

Pyotr Verkhovensky, according to Stavrogin, is «an enthusiast».^[38] At every opportunity he uses his prodigious verbal abilities to sow discord and manipulate people for his own political ends. His greatest success is with the Governor’s wife, and he manages to gain an extraordinary influence over her and her social circle. This influence, in conjunction with constant undermining of authority figures like his father and the Governor, is ruthlessly exploited to bring about a breakdown of standards in society.

• Ivan Pavlovich Shatov is the son of Varvara Stavrogina’s deceased valet. When he was a child she took him and his sister Darya Pavlovna under her protection, and they received tutoring from Stepan Trofimovich. At university Shatov had socialist convictions and was expelled following an incident. He travelled abroad as a tutor with a merchant’s family, but the employment came to an end when he married the family’s governess who had been dismissed for ‘freethinking’. Having no money and not recognizing the ties of marriage, they parted almost immediately. He wandered Europe alone before eventually returning to Russia.

By the time of the events in the novel Shatov has completely rejected his former convictions and become a passionate defender of Russia’s Christian heritage. Shatov’s reformed ideas resemble those of the contemporary philosophy Pochvennichestvo (roughly: «return to the soil»), with which Dostoevsky was sympathetic. Like the broader Slavophile movement, Pochvennichestvo asserted the paramount importance of Slavic traditions in Russia, as opposed to cultural influences originating in Western Europe, and particularly emphasized the unique mission of the Russian Orthodox Church. Shatov goes further by describing that mission as universal rather than merely Russian.^[39] Generally awkward, gloomy and taciturn, Shatov becomes emotional and loquacious when aroused by an affront to his convictions.^[40] In the chapter ‘Night’ he engages in a heated discussion with Stavrogin about God, Russia and morality. As a younger man Shatov had idolized Stavrogin, but having seen through him and guessed the secret of his marriage, he seeks to tear down the idol in a withering critique.^[41] Stavrogin, though affected, is certainly not withered, and answers by drawing attention to the inadequacy of Shatov’s own faith, something Shatov himself recognizes.^[42]

Shatov’s relationship with Pyotr Verkhovensky is one of mutual hatred. Verkhovensky conceives the idea of having the group murder him as a traitor to the cause, thereby binding them closer together by the blood they have shed.

• Alexei Nilych Kirillov is an engineer who lives in the same house as Shatov. He also has a connection to Verkhovensky’s revolutionary society, but of a very unusual kind: he is determined to kill himself and has agreed to do it at a time when it can be of use to the society’s aims.

Like Shatov, Kirillov has been deeply influenced by Stavrogin, but in a diametrically opposed way. While inspiring Shatov with the ecstatic image of the Russian Christ, Stavrogin was simultaneously encouraging Kirillov toward the logical extremes of atheism — the absolute supremacy of the human will.^[43] «If God does not exist» according to Kirillov, «then all will is mine, and I am obliged to proclaim self-will.»^[44] This proclamation must take the form of the act of killing himself, with the sole motive being annihilation of mankind’s fear of death, a fear implicit in their belief in God. He believes that this purposeful act, by demonstrating the transcendence of this fear, will initiate the new era of the Man-God, when there is no God other than the human will.

Despite the apparent grandiosity of the idea, Kirillov is a reclusive, deeply humble, almost selfless person who has become obsessed with making himself a sacrifice for the greater good of humanity.^[45] Pyotr Stepanovich tells him: «You haven’t consumed the idea but you… have been consumed by the idea, and so you won’t be able to relinquish it.»^[46] The motives are of no interest to Pyotr Stepanovich, but he recognizes the sincerity of Kirillov’s intention and incorporates it into his plans as a means of deflecting attention from the conspiracy.

Other characters[edit]

• Lizaveta Nikolaevna Tushina (Liza) is a lively, beautiful, intelligent and wealthy young woman. She is the daughter of Varvara Petrovna’s friend Praskovya, and is another former pupil of Stepan Trofimovich. She has become ambiguously involved with Stavrogin after their encounter in Switzerland and seems to oscillate between deep love and profound hatred for him. She is resentful and suspicious of Dasha’s strange intimacy with him, and is extremely anxious to understand the nature of his connection to Marya Lebyadkina during the time when the marriage is still a secret. Liza becomes engaged to her cousin Mavriky Nikolaevich, but remains fixated on Stavrogin even after he openly acknowledges his marriage.
• Darya Pavlovna (Dasha) is Shatov’s sister, the protégé of Varvara Petrovna, and for a short time the fiancée of Stepan Trofimovich. She is the reluctant confidant and «nurse» of Stavrogin.
• Marya Timofeevna Lebyadkina is married to Nikolai Stavrogin. Though childlike, mentally unstable and confused, she frequently demonstrates a deeper insight into what is going on, and has many of the attributes of a «holy fool».^[47] According to Frank, Marya represents «Dostoevsky’s vision of the primitive religious sensibility of the Russian people», and the false marriage, her rejection of Stavrogin, and her eventual murder, point to the impossibility of a true union between the Christian Russian people and godless Russian Europeanism.^[48]
• Captain Lebyadkin is Marya’s brother. He receives payments for her care from Stavrogin, but he mistreats her and squanders the money on himself. He is loud, indiscreet, and almost always drunk. He considers himself a poet and frequently quotes his own verses. Although in awe of Stavrogin, he is a constant threat to maintaining the secrecy of the marriage. He is unwillingly involved in Pyotr Stepanovich’s plans, and his inept attempts to extract himself via approaches to the authorities are another cause of his eventual murder.
• Fed’ka the Convict is an escaped convict who is suspected of several thefts and murders in the town. He was originally a serf belonging to Stepan Trofimovich, but was sold into the army to help pay his master’s gambling debts. It is Fed’ka who murders Stavrogin’s wife and her brother, at the instigation of Pyotr Stepanovich. Stavrogin himself initially opposes the murder, but his later actions suggest a kind of passive consent.
• Andrey Antonovich von Lembke is the Governor of the province and one of the principal targets of Pyotr Stepanovich in his quest for societal breakdown. Although a good and conscientious man he is completely incapable of responding effectively to Pyotr Stepanovich’s machinations. Estranged from his wife, who has unwittingly become a pawn in the conspirators’ game, he descends into a mental breakdown as events get increasingly out of control.
• Julia Mikhaylovna von Lembke is the Governor’s wife. Her vanity and liberal ambition are exploited by Pyotr Stepanovich for his revolutionary aims. The conspirators succeed in transforming her Literary Fête for the benefit of poor governesses into a scandalous farce. Dostoevsky’s depiction of the relationship between Pyotr Stepanovich and Julia Mikhaylovna had its origins in a passage from Nechayev’s Catechism where revolutionaries are instructed to consort with liberals «on the basis of their own program, pretending to follow them blindly» but with the purpose of compromising them so that they can be «used to provoke disturbances.»^[49]
• Semyon Yegorovich Karmazinov is Dostoevsky’s literary caricature of his contemporary Ivan Turgenev, author of the proto-nihilist novel Fathers and Sons (1862). Of the same generation as Stepan Trofimovich, Karmazinov is a vain and pretentious literary has-been who shamelessly seeks to ingratiate himself with Pyotr Stepanovich and does much to promote the nihilists’ legitimacy among the liberal establishment.^[50]
• Shigalyev is a historian and social theorist, the intellectual of Verkhovensky’s revolutionary group, who has devised a system for the post-revolution organization of mankind. «My conclusion» he says, «stands in direct contradiction to the idea from which I started. Proceeding from unlimited freedom, I end with unlimited despotism.»^[51] Ninety percent of society is to be enslaved to the remaining ten percent. Equality of the herd is to be enforced by police state tactics, state terrorism, and destruction of intellectual, artistic, and cultural life. It is estimated that about a hundred million people will need to be killed on the way to the goal.
• Bishop Tikhon is a monk and spiritual adviser recommended to Stavrogin by Shatov. He only appears in the censored chapter, but he has importance as the person to whom Stavrogin makes his most detailed and candid confession. He is perhaps the only character to truly understand Stavrogin’s spiritual and psychological state.^[52] He describes the confession as coming from «the need of a heart that has been mortally wounded» and advises Stavrogin to submit his life to an Elder.^[53] Dostoevsky’s model for the character of Bishop Tikhon was the 18th century monk and writer Tikhon of Zadonsk.^[54]

Plot summary[edit]

The novel is in three parts. There are two epigraphs, the first from Pushkin’s poem «Demons» and the second from Luke 8:32–36.

Part I[edit]

After an almost illustrious but prematurely curtailed academic career Stepan Trofimovich Verkhovensky is residing with the wealthy landowner Varvara Petrovna Stavrogina at her estate, Skvoreshniki, in a provincial Russian town. Originally employed as a tutor to Stavrogina’s son Nikolai Vsevolodovich, Stepan Trofimovich has been there for almost twenty years in an intimate but platonic relationship with his noble patroness. Stepan Trofimovich also has a son from a previous marriage but he has grown up elsewhere without his father’s involvement.

A troubled Varvara Petrovna has just returned from Switzerland where she has been visiting Nikolai Vsevolodovich. She berates Stepan Trofimovich for his financial irresponsibility, but her main preoccupation is an «intrigue» she encountered in Switzerland concerning her son and his relations with Liza Tushina—the beautiful daughter of her friend Praskovya. Praskovya and Liza arrive at the town, without Nikolai Vsevolodovich who has gone to Petersburg. According to Praskovya, Varvara Petrovna’s young protégée Darya Pavlovna (Dasha), has also somehow become involved with Nikolai Vsevolodovich, but the details are ambiguous. Varvara Petrovna suddenly conceives the idea of forming an engagement between Stepan Trofimovich and Dasha. Though dismayed, Stepan Trofimovich accedes to her proposal, which happens to resolve a delicate financial issue for him. Influenced by gossip, he begins to suspect that he is being married off to cover up «another man’s sins» and writes «noble» letters to his fiancée and Nikolai Vsevolodovich. Matters are further complicated by the arrival of a mysterious «crippled woman», Marya Lebyadkina, to whom Nikolai Vsevolodovich is also rumoured to be connected, although no-one seems to know exactly how. A hint is given when Varvara Petrovna asks the mentally disturbed Marya, who has approached her outside church, if she is Lebyadkina and she replies that she is not.

Varvara Petrovna takes Marya (and Liza who has insisted on coming with them) back to Skvoreshniki. Already present are Dasha, her older brother Ivan Shatov, and a nervous Stepan Trofimovich. Praskovya arrives, accompanied by her nephew Mavriky Nikolaevich, demanding to know why her daughter has been dragged in to Varvara Petrovna’s «scandal». Varvara Petrovna questions Dasha about a large sum of money that Nikolai Vsevolodovich supposedly sent through her to Marya’s brother, but in spite of her straightforward answers matters don’t become any clearer. Marya’s brother, the drunkard Captain Lebyadkin, comes looking for his sister and confuses Varvara Petrovna even further with semi-deranged rantings about some sort of dishonour that must remain unspoken. At this point the butler announces that Nikolai Vsevolodovich has arrived. To everyone’s surprise, however, a complete stranger walks in and immediately begins to dominate the conversation. It turns out to be Pyotr Stepanovich Verkhovensky, Stepan Trofimovich’s son. As he is talking, Nikolai Stavrogin quietly enters. Varvara Petrovna stops him imperiously and, indicating Marya, demands to know if she is his lawful wife. He looks at his mother impassively, says nothing, kisses her hand, and unhurriedly approaches Marya. In soothing tones he explains to Marya that he is her devoted friend, not her husband or fiancé, that she should not be here, and that he will escort her home. She agrees and they leave. In the din that breaks out after their departure, the strongest voice is that of Pyotr Stepanovich, and he manages to persuade Varvara Petrovna to listen to his explanation for what has occurred. According to him, Nikolai Vsevolodovich became acquainted with the Lebyadkins when he was living a life of «mockery» in Petersburg five years earlier. The downtrodden, crippled and half mad Marya had fallen hopelessly in love with him and he had responded by treating her «like a marquise». She began to think of him as her fiancé, and when he left he made arrangements for her support, including a substantial allowance, which her brother proceeded to appropriate as though he had some sort of right to it. Varvara Petrovna is elated and almost triumphant to hear that her son’s actions had a noble foundation rather than a shameful one. Under interrogation from Pyotr Stepanovich, Captain Lebyadkin reluctantly confirms the truth of the whole story. He departs in disgrace as Nikolai Vsevolodovich returns from escorting Marya home. Nikolai Vsevolodovich addresses himself to Dasha with congratulations on her impending marriage, of which, he says, he was expressly informed. As if on cue, Pyotr Stepanovich says that he too has received a long letter from his father about an impending marriage, but that one cannot make sense of it—something about having to get married because of «another man’s sins», and pleading to be «saved». An enraged Varvara Petrovna tells Stepan Trofimovich to leave her house and never come back. In the uproar that follows no-one notices Shatov, who has not said a word the entire time, walking across the room to stand directly in front of Nikolai Vsevolodovich. He looks him in the eye for a long time without saying anything, then suddenly hits him in the face with all his might. Stavrogin staggers, recovers himself, and seizes Shatov; but he immediately takes his hands away, and stands motionless, calmly returning Shatov’s gaze. It is Shatov who lowers his eyes, and leaves, apparently crushed. Liza screams and collapses on the floor in a faint.

Part II[edit]

News of the events at Skvoreshniki spreads through society surprisingly rapidly. The main participants seclude themselves, with the exception of Pyotr Stepanovich who actively insinuates himself into the social life of the town. After eight days, he calls on Stavrogin and the true nature of their relations begins to become apparent. There was not, as some suspect, an explicit understanding between them. Rather Pyotr Stepanovich is trying to involve Stavrogin in some radical political plans of his own, and is avidly seeking to be of use to him. Stavrogin, while he seems to accept Pyotr Stepanovich acting on his behalf, is largely unresponsive to these overtures and continues to pursue his own agenda.

That night Stavrogin leaves Skvoreshniki in secret and makes his way on foot to Fillipov’s house, where Shatov lives. The primary object of his visit is to consult his friend Kirillov, who also lives at the house. Stavrogin has received an extraordinarily insulting letter from Artemy Gaganov, the son of a respected landowner—Pavel Gaganov—whose nose he pulled as a joke some years earlier, and has been left with no choice but to challenge him to a duel. He asks Kirillov to be his second and to make the arrangements. They then discuss philosophical issues arising out of Kirillov’s firm intention to commit suicide in the near future. Stavrogin proceeds to Shatov, and once again the background to the events at Skvoreshniki begins to reveal itself. Shatov had guessed the secret behind Stavrogin’s connection to Marya (they are in fact married) and had struck him out of anger at his «fall». In the past Stavrogin had inspired Shatov with exhortations of the Russian Christ, but this marriage and other actions have provoked a complete disillusionment, which Shatov now angrily expresses. Stavrogin defends himself calmly and rationally, but not entirely convincingly. He also warns Shatov, who is a former member but now bitter enemy of Pyotr Verkhovensky’s revolutionary society, that Verkhovensky might be planning to murder him. Stavrogin continues on foot to a distant part of town where he intends to call at the new residence of the Lebyadkins. On the way he encounters Fedka, an escaped convict, who has been waiting for him at the bridge. Pyotr Stepanovich has informed Fedka that Stavrogin may have need of his services in relation to the Lebyadkins, but Stavrogin emphatically rejects this. He tells Fedka that he won’t give him a penny and that if he meets him again he will tie him up and take him to the police. At the Lebyadkins’ he informs the Captain, to the Captain’s horror, that in the near future he will be making a public announcement of the marriage and that there will be no more money. He goes in to Marya, but something about him frightens her and she becomes mistrustful. His proposal that she come to live with him in Switzerland is met with scorn. She accuses him of being an imposter who has come to kill her with his knife, and demands to know what he has done with her «Prince». Stavrogin becomes angry, pushes her violently, and leaves, to Marya’s frenzied curse. In a fury, he barely notices when Fedka pops up again, reiterating his requests for assistance. Stavrogin seizes him, slams him against a wall and begins to tie him up. However, he stops almost immediately and continues on his way, with Fedka following. Eventually Stavrogin bursts into laughter: he empties the contents of his wallet in Fedka’s face, and walks off.

The duel takes place the following afternoon, but no-one is killed. To Gaganov’s intense anger, Stavrogin appears to deliberately miss, as if to trivialize the duel and insult his opponent, although he says it is because he doesn’t want to kill anyone any more. He returns to Skvoreshniki where he encounters Dasha who, as now becomes apparent, is in the role of a confidant and «nurse» in relation to him. He tells her about the duel and the encounter with Fedka, admitting to giving Fedka money that could be interpreted as a down payment to kill his wife. He asks her, in an ironic tone, whether she will still come to him even if he chooses to take Fedka up on his offer. Horrified, Dasha does not answer.

Pyotr Stepanovich meanwhile is very active in society, forming relationships and cultivating conditions that he thinks will help his political aims. He is particularly focused on Julia Mikhaylovna Von Lembke, the Governor’s wife. By flattery, surrounding her with a retinue and encouraging her exaggerated liberal ambition, he acquires a power over her and over the tone of her salon. He and his group of co-conspirators exploit their new-found legitimacy to generate an atmosphere of frivolity and cynicism in society. They indulge in tasteless escapades, clandestinely distribute revolutionary propaganda, and agitate workers at the local Spigulin factory. They are particularly active in promoting Julia Mikhaylovna’s ‘Literary Gala’ to raise money for poor governesses, and it becomes a much anticipated event for the whole town. The Governor, Andrey Antonovich, is deeply troubled by Pyotr Stepanovich’s success with his wife and casual disregard for his authority, but is painfully incapable of doing anything about it. Unable to cope with the strange events and mounting pressures, he begins to show signs of acute mental disturbance. Pyotr Stepanovich adopts a similarly destabilizing approach toward his father, driving Stepan Trofimovich into a frenzy by relentlessly ridiculing him and further undermining his disintegrating relationship with Varvara Petrovna.

Pyotr Stepanovich visits Kirillov to remind him of an «agreement» he made to commit suicide at a time convenient to the revolutionary society. He invites Kirillov, and subsequently Shatov, to a meeting of the local branch of the society to be held later that day. He then calls on Stavrogin, arriving just as Mavriky Nikolaevich, Liza’s new fiancé, is angrily departing. Stavrogin, however, seems to be in a good mood and he willingly accompanies Pyotr Stepanovich to the meeting. Present are a wide variety of idealists, disaffected types and pseudo-intellectuals, most notably the philosopher Shigalyev who attempts to expound his theory on the historically necessary totalitarian social organization of the future. The conversation is inane and directionless until Pyotr Stepanovich takes control and seeks to establish whether there is a real commitment to the cause of violent revolution. He claims that this matter can be resolved by asking a simple question of each individual: in the knowledge of a planned political murder, would you inform the police? As everyone else is hurrying to assert that they would of course not inform, Shatov gets up and leaves, followed by Stavrogin and Kirillov. Uproar ensues. Pyotr Stepanovich abandons the meeting and rushes after Stavrogin. Meeting them at Kirillov’s place, where Fedka is also present, Verkhovensky demands to know whether Stavrogin will be providing the funds to deal with the Lebyadkins. He has acquired proof, in the form of a letter sent to Von Lembke, that the Captain is contemplating betraying them all. Stavrogin refuses, tells him he won’t give him Shatov either, and departs. Verkhovensky tries to stop him, but Stavrogin throws him to the ground and continues on his way. Verkhovensky rushes after him again and, to Stavrogin’s astonishment, suddenly transforms into a raving madman. He launches into an incoherent monologue, alternately passionately persuasive and grovelingly submissive, desperately pleading with Stavrogin to join his cause. The speech amounts to a declaration of love, reaching a climax with the exclamation «Stavrogin, you’re beautiful!» and an attempt to kiss his hand. Verkhovensky’s cause, it turns out, has nothing to do with socialism, but is purely about destroying the old order and seizing power, with Stavrogin, the iron-willed leader, at the helm. Stavrogin remains cold, but does not actually say no, and Pyotr Stepanovich persists with his schemes.

Social disquiet escalates as the day of the literary gala approaches. The Governor’s assistant, under the false impression that Stepan Trofimovich is the source of the problem, orders a raid on his residence. Deeply shocked, Stepan Trofimovich goes to the Governor to complain. He arrives as a large group of workers from the Spigulin factory are staging a protest about work and pay conditions. Already in a precarious state of mind, Andrey Antonovich responds to both problems in a somewhat demented authoritarian fashion. Julia Mikhaylovna and her retinue, among whom are Varvara Petrovna and Liza, return from a visit to Skvoreshniki and the Governor is further humiliated by a public snubbing from his wife. As Julia Mikhaylovna engages charmingly with Stepan Trofimovich and the ‘great writer’ Karmazinov, who are to read at the Gala tomorrow, Pyotr Stepanovich enters. Seeing him, Andrey Antonovich begins to show signs of derangement. But attention is immediately diverted to a new drama: Stavrogin has entered the room, and he is accosted by Liza. In a loud voice she complains of harassment from a certain Captain Lebyadkin, who describes himself as Stavrogin’s relation, the brother of his wife. Stavrogin calmly replies that Marya (née Lebyadkina) is indeed his wife, and that he will make sure the Captain causes her no further trouble. Varvara Petrovna is horrified, but Stavrogin simply smiles and walks out. Liza follows him.

Part III[edit]

The much vaunted literary matinée and ball takes place the next day. Most of the town has subscribed and all the influential people are present for the reading, with the exception of the Stavrogins. Julia Mikhaylovna, who has somehow managed to reconcile Andrey Antonovich, is at the summit of her ambition. But things go wrong from the beginning. Pyotr Stepanovich’s associates Lyamshin and Liputin take advantage of their role as stewards to alter proceedings in a provocative way, and allow a lot of low types in without paying. The reading starts with the unscheduled appearance on stage of a hopelessly drunk Captain Lebyadkin, apparently for the purpose of reading some of his poetry. Realizing the Captain is too drunk, Liputin takes it upon himself to read the poem, which is a witless and insulting piece about the hard lot of governesses. He is quickly followed by the literary genius Karmazinov who is reading a farewell to his public entitled «Merci«. For over an hour the great writer plods through an aimless stream of self-absorbed fantasy, sending the audience into a state of complete stupefaction. The torture only comes to an end when an exhausted listener inadvertently cries out «Lord, what rubbish!» and Karmazinov, after exchanging insults with the audience, finally closes with an ironic «Merci, merci, merci.» In this hostile atmosphere Stepan Trofimovich takes the stage. He plunges headlong into a passionate exhortation of his own aesthetic ideals, becoming increasingly shrill as he reacts to the derision emanating from the audience. He ends by cursing them and storming off. Pandemonium breaks out as an unexpected third reader, a ‘professor’ from Petersburg, immediately takes the stage in his place. Apparently delighted by the disorder, the new orator launches into a frenzied tirade against Russia, shouting with all his might and gesticulating with his fist. He is eventually dragged off stage by six officials, but he somehow manages to escape and returns to briefly continue his harangue before being dragged off again. Supporters in the audience rush to his aid as a schoolgirl takes the stage seeking to rouse oppressed students everywhere to protest.

In the aftermath, Pyotr Stepanovich (who was mysteriously absent from the reading) seeks to persuade a traumatized Julia Mikhaylovna that it wasn’t as bad as she thinks and that it is essential for her to attend the ball. He also lets her know that the town is ringing with the news of another scandal: Lizaveta Nikolaevna has left her home and fiancé and gone off to Skvoreshniki with Stavrogin.

Despite the disaster of the reading, the ball goes ahead that evening, with Julia Mikhaylovna and Andrey Antonovich in attendance. Many of the respectable public have chosen not to attend but there is an increased number of dubious types, who make straight for the drinking area. Hardly anyone is dancing, most are standing around waiting for something to happen and casting curious glances at the Von Lembkes. A ‘literary quadrille’ has been especially choreographed for the occasion, but it is vulgar and stupid and merely bemuses the onlookers. Shocked by some of the antics in the quadrille and the degenerating atmosphere in the hall, Andrey Antonovich lapses back into his authoritarian persona and a frightened Julia Mikhaylovna is forced to apologise for him. Someone shouts «Fire!» and the news quickly spreads that a large fire is raging in part of the town. There is a stampede for the exits, but Andrey Antonovich screams that all must be searched, and when his distressed wife calls out his name he orders her arrest. Julia Mikhaylovna faints. She is carried to safety, but Andrey Antonovich insists on going to the fire. At the fire he is knocked unconscious by a falling beam, and although he later recovers consciousness, he does not recover his sanity, and his career as governor comes to an end. The fire rages all night, but by morning it has dwindled and rain is falling. News begins to spread of a strange and terrible murder: a certain Captain, his sister and their serving maid have been found stabbed to death in their partially burned down house on the edge of town.

Stavrogin and Liza have spent the night together and they wake to the dying glow of the fire. Liza is ready to leave him, convinced that her life is over. Pyotr Stepanovich arrives to impart the news of the Lebyadkins’ murder. He says the murderer was Fedka the Convict, denies any involvement himself, and assures Stavrogin that legally (and of course morally) he too is in the clear. When Liza demands the truth from Stavrogin, he replies that he was against the murder but knew it was going to happen and didn’t stop the murderers. Liza rushes off in a frenzy, determined to get to the place of the murders to see the bodies. Stavrogin tells Pyotr Stepanovich to stop her, but Pyotr Stepanovich demands an answer. Stavrogin replies that it might be possible to say yes to him if only he were not such a buffoon, and tells him to come back tomorrow. Appeased, Pyotr Stepanovich pursues Liza, but the attempt to stop her is abandoned when Mavriky Nikolaevich, who has been waiting for her outside all night, rushes to her aid. He and Liza proceed to the town together in the pouring rain. At the scene of the murders an unruly crowd has gathered. By this time it is known that it is Stavrogin’s wife who has been murdered, and Liza is recognized as ‘Stavrogin’s woman’. She and Mavriky Nikolaevich are attacked by drunk and belligerent individuals in the crowd. Liza is struck several times on the head and is killed.

Most of society’s anger for the night’s events is directed toward Julia Mikhaylovna. Pyotr Stepanovich is not suspected, and news spreads that Stavrogin has left on the train for Petersburg. The revolutionary crew, however, are alarmed. They are on the point of mutiny until Pyotr Stepanovich shows them Lebyadkin’s letter to Von Lembke. He points to their own undeniable involvement and tells them that Shatov is also determined to denounce them. They agree that Shatov will have to be killed and a plan is made to lure him to the isolated location where he has buried the society’s printing press. Pyotr Stepanovich explains that Kirillov has agreed to write a note taking responsibility for their crimes before he commits suicide. Shatov himself is preoccupied with the unexpected return of his ex-wife Marie, who has turned up on his doorstep, alone, ill and poverty-stricken. He is overjoyed to see her, and when it turns out that she is going into labour with Stavrogin’s child he frantically sets about helping her. The child is born and, reconciled with Marie, he is happy that he is going to be the father. That night the emissary from the revolutionary group—Erkel—arrives to escort Shatov to the isolated part of Skvoreshniki where the printing press is buried. Thinking this will be his final interaction with the society, Shatov agrees to come. As he shows Erkel the spot, the other members of the group jump out and grab him. Pyotr Verkhovensky puts a gun to Shatov’s forehead and fires, killing him. As they clumsily weight the body and dump it in the pond, one of the participants in the crime—Lyamshin—completely loses his head and starts shrieking like an animal. He is restrained and eventually quietened, and they go their separate ways. Early the following morning Pyotr Stepanovich proceeds to Kirillov’s place. Kirillov has been forewarned and is eagerly awaiting him. However, his aversion to Pyotr Stepanovich and the news of Shatov’s death arouse a reluctance to comply, and for some time they parley, both with guns in hand. Eventually Kirillov seems to be overcome by the power of his desire to kill himself and despite his misgivings he hurriedly writes and signs the suicide note taking responsibility for the crimes, and runs into the next room. But there is no shot, and Pyotr Stepanovich cautiously follows him into the darkened room. A strange and harrowing confrontation ends with Pyotr Stepanovich fleeing in a panic. A shot rings out and he returns to find that Kirillov has shot himself through the head.

Meanwhile, Stepan Trofimovich, oblivious to the unfolding horrors, has left town on foot, determined to take the high road to an uncertain future. Wandering along with no real purpose or destination, he is offered a lift by some peasants. They take him to their village where he meets Sofya Matveyevna, a travelling gospel seller, and he firmly attaches himself to her. They set off together but Stepan Trofimovich becomes ill and they are forced to take a room at a large cottage. He tells Sofya Matveyevna a somewhat embellished version of his life story and pleads with her not to leave him. To his horror, Varvara Petrovna suddenly turns up at the cottage. She has been looking for him since his disappearance, and her ferocity greatly frightens both Stepan Trofimovich and Sofya Matveyevna. When she realizes that he is extremely ill and that Sofya Matveyevna has been looking after him, her attitude softens and she sends for her doctor. A difficult reconciliation between the two friends, during which some painful events from the past are recalled, is effected. It becomes apparent that Stepan Trofimovich is dying and a priest is summoned. In his final conscious hours he recognizes the deceit of his life, forgives others, and makes an ecstatic speech expressing his re-kindled love of God.

When Shatov fails to return, Marie, still exhausted from the birth, seeks out Kirillov. Encountering the terrible scene of the suicide, she grabs her newborn baby and rushes outside into the cold, desperately seeking help. Eventually the authorities are called to the scene. They read Kirillov’s note and a short time later Shatov’s body is discovered at Skvoreshniki. Marie and the baby become ill, and die a few days later. The crime scene at Skvoreshniki reveals that Kirillov must have been acting with others and the story emerges that there is an organized group of revolutionary conspirators behind all the crimes and disorders. Paranoia grips the town, but all is revealed when Lyamshin, unable to bear it, makes a groveling confession to the authorities. He tells the story of the conspiracy in great detail, and the rest of the crew, with the exception of Pyotr Stepanovich who left for Petersburg after Kirillov’s suicide, are arrested.

Varvara Petrovna, returning to her town house after Stepan Trofimovich’s death, is greatly shaken by all the terrible news. Darya Pavlovna receives a disturbing letter from Nikolai Vsevolodovich, which she shows to Varvara Petrovna. News arrives from Skvoreshniki that Nikolai Vsevolodovich is there and has locked himself away without saying a word to anyone. They hurry over, and find that Nikolai Vsevolodovich has hanged himself.

Censored chapter[edit]

The editor of The Russian Messenger, Mikhail Katkov, refused to publish the chapter «At Tikhon’s». The chapter concerns Stavrogin’s visit to the monk Tikhon at the local monastery, during which he confesses, in the form of a lengthy and detailed written document, to taking sexual advantage of a downtrodden and vulnerable 11-year-old girl—Matryosha—and then waiting and listening as she goes through the process of hanging herself. He describes his marriage to Marya Lebyadkina as a deliberate attempt to cripple his own life, largely as a consequence of his inability to forget this episode and the fear he experienced in its aftermath.^[55] Dostoevsky considered the chapter to be essential to an understanding of the psychology of Stavrogin, and he tried desperately but unsuccessfully to save it through revisions and concessions to Katkov. He was eventually forced to drop it and rewrite parts of the novel that dealt with its subject matter.^[56] He never included the chapter in subsequent publications of the novel, but it is generally included in modern editions as an appendix. It has also been published separately, translated from Russian to English by S.S. Koteliansky and Virginia Woolf, with an essay on Dostoevsky by Sigmund Freud.^[57]

Themes[edit]

Atheism and belief[edit]

Dostoevsky wrote to Maykov that the chief theme of his novel was «the very one over which, consciously and unconsciously, I have been tormented all my life: it is the existence of God.»^[58] Much of the plot develops out of the tension between belief and non-belief, and the words and actions of most of the characters seem to be intimately bound to the position they take up within this struggle.

Dostoevsky saw atheism as the root cause of Russia’s deepening social problems. He further wrote to Maykov: «a man who loses his people and his national roots also loses the faith of his fathers and his God.»^[59] It is in this letter that he speaks, referring primarily to Stavrogin and secondarily to Stepan Verkhovensky, of the ‘Russian Man’ as comparable to the man possessed by demons who is healed by Jesus in the parable of the swine. In Demons the Russian man has lost his true national identity (inextricably linked, for Dostoevsky, with the Orthodox Christian faith) and tries to fill the void with ideas derived from Western modes of thought—Catholicism, atheism, scientism, socialism, idealism, etc. As teachers and strong personalities, Stavrogin and Stepan Trofimovich influence those around them, and thus the demons enter the swine. Only at the end, after a heartfelt acknowledgment of their fault, are they given the possibility of redemption—Stavrogin when Tikhon offers him life as a Christian renunciate (an offer that Stavrogin refuses) and Stepan Trofimovich as he approaches death.^[60]

Instead of belief in God, Stavrogin has rationality, intellect, self-reliance, and egoism, but the spiritual longing and sensual ardour of his childhood, over-stimulated by his teacher Stepan Trofimovich, has never left him.^[61][62] Unfettered by fear or morality, his life has become a self-centred experiment and a heartless quest to overcome the torment of his growing ennui.^[63] The most striking manifestation of his dilemma is in the dialogue with Tikhon, where we find him, perhaps for the only time, truthfully communicating his inner state. In this dialogue there is an alternation in his speech between the stern, worldly voice of rational self-possession and the vulnerable, confessional voice of the lost and suffering soul.^[64][65]

Many of the other characters are deeply affected by one or other of the two aspects of Stavrogin’s psyche. The nihilist Pyotr Verkhovensky is in love with the cynical, amoral, power-seeking side, while Shatov is affected by the ardour of the feeling, spiritually-bereft side. Shatov «rose from the dead» after hearing Stavrogin’s uncompromising exhortation of Christ as the supreme ideal (an assertion made in a futile effort to convince himself: he succeeds in convincing Shatov but not himself).^[66] Conversely, Kirillov was convinced by Stavrogin’s exhortation of atheism—the supremacy of Man’s will, not God’s—and forges a plan to sacrifice himself to free humanity from its bondage to mystical fear. But Stavrogin himself does not even believe in his own atheism, and as Shatov and Tikhon recognize, drives himself further into evil out of a desire to torture himself and avoid the truth. Kirillov sums up Stavrogin’s dilemma thus: «If Stavrogin believes, then he doesn’t believe that he believes. But if he doesn’t believe, then he doesn’t believe that he doesn’t believe.»^[67]

Suicide[edit]

Dostoevsky saw Russia’s growing suicide rate as a symptom of the decline of religious faith and the concomitant disintegration of social institutions like the family.^[68] Self-destruction as a result of atheism or loss of faith is a major theme in Demons and further recalls the metaphor of the demon-possessed swine in the epigraph.^[69]

In addition to a number of extended dialogues on the subject, mostly involving Kirillov, there are four actual suicides described in the novel. The first is in anecdotal form, told by the narrator after the pranksters associated with Julia Mikaylovna pay a visit to the scene of a suicide. Entrusted with a large sum of money by his family, a hitherto quiet and responsible young man deliberately squanders it all on riotous living over a period of several days. Returning to his hotel, he calmly and politely orders a meal and some wine, writes a short note, and shoots himself through the heart.

The first plot-related suicide is that of Kirillov. Kirillov is a kind of philosopher of suicide and, under questioning from several interlocutors (the narrator, Stavrogin, Pyotr Verkhovensky), expounds his ideas on the subject, mostly as it relates to him personally but also as a general phenomenon. According to him there are two types of people who commit suicide: those who do it suddenly upon being overwhelmed by an unbearable emotion, and those who do it after much thought for good reason. He thinks that everyone could fall into the latter category if it were not for two prejudices: fear of pain, and fear of the next world. «God» he says, «is the pain of the fear of death. Whoever conquers pain and fear will himself become God.» In his mind he is the man who, by his own intentional death, will demonstrate to humanity the transcendence of pain and fear and free them of the need to invent God.^[70]

Stavrogin’s suicide at the end of the novel is only fully understood with reference to the censored chapter. The enormity of his crimes, the desolation of his inner being, the madness born of his «sacrilegious, proto-Nietzschean attempt to transcend the boundaries of good and evil», are hidden realities that only become visible in the confession and dialogue with Tikhon.^[71] Despite this ‘madness’, it is ‘rationality’ that is emphasized in the narrator’s description of the suicide itself. The efficiency of the procedure, the brief, precise note, and the subsequent medical opinion of his mental state emphatically ruling out madness, all point to his ‘reasonable’ state of mind at the time of the act.

The final suicide is that of the little girl Matryosha, described by Stavrogin in his confessional letter. After her encounter with Stavrogin, she tells her mother that she has «killed God». When she hangs herself Stavrogin is present in the next room and aware of what she is doing.

[edit]

Demons as satire[edit]

A common criticism of Demons, particularly from Dostoevsky’s liberal and radical contemporaries, is that it is exaggerated and unrealistic, a result of the author’s over-active imagination and excessive interest in the psycho-pathological. However, despite giving freedom to his imagination, Dostoevsky took great pains to derive the novel’s characters and story from real people and real ideas of the time. According to Frank, «the book is almost a compressed encyclopedia of the Russian culture of the period it covers, filtered through a witheringly derisive and often grotesquely funny perspective, and it creates a remarkable ‘myth’ of the main conflicts of this culture reconstructed on a firm basis of historical personages and events.»^[72]

Almost all of the principal characters, or at least their individual guiding ideas, had actually existing contemporary prototypes. Stavrogin was partly based on Dostoevsky’s comrade from the Petrashevsky Circle, Nikolay Speshnev, and represented an imagined extreme in practice of an amoral, atheistic philosophy like that of Max Stirner.^[73] The darkness of Stavrogin is confronted by the radiance of Bishop Tikhon, a character inspired by Tikhon of Zadonsk.

Of Pyotr Verkhovensky, Dostoevsky said that the character is not a portrait of Nechayev but that «my aroused mind has created by imagination the person, the type, that corresponds to the crime… To my own surprise he half turns out to be a comic figure.»^[74] Most of the nihilist characters associated with Pyotr Verkhovensky were based on individuals who appeared in the transcripts of the trial of the Nechayevists, which were publicly available and studied by Dostoevsky. The character of Shatov represents a Russian nationalist response to socialist ideas, and was initially based on Nechayev’s victim Ivanov, but later on the contemporary slavophile ideas of Danilevsky^[75] and to some extent on Dostoevsky’s own reformed ideas about Russia.

Stepan Verkhovensky began as a caricature of Granovsky, and retained the latter’s neurotic susceptibilities, academic interests, and penchant for writing long confessional letters, but the character was grounded in the idealistic tendencies of many others from the generation of the 1840s, including Herzen, Belinsky, Chaadaev, Turgenev, and Dostoevsky himself.^[76] Liberal figures like Stepan Trofimovich, Varvara Petrovna, Liputin, Karmazinov, and the Von Lembkes, and minor authority figures like the old Governor Osip Osipovich and the over-zealous policeman Flibusterov, are parodies of a variety of establishment types that Dostoevsky held partially responsible for the excesses of the radical generation. Karmazinov was an openly hostile parody of Turgenev—his personality and mannerisms, his perceived complicity with nihilism, and, in the Gala reading scene, the style of some of his later literary works.^[77]

Even the most extreme and unlikely characters, such as Kirillov and Shigalev, were grounded in real people or ideas of the time. Kirillov was initially inspired by a Nechayev associate who spoke openly at the trial of his plan to commit suicide, but the apocalyptic philosophy the character builds around his obsession is grounded in an interpretation of the anthropotheistic ideas of Feuerbach.^[78] Shigalev was initially based on the radical critic V.A. Zaitsev who advocated a form of Social Darwinism that included, for example, an argument that without the protection of slavery the black race would become extinct due to its inherent inferiority.^[79] Shigalev’s notion of human equality, the «earthly paradise» in which nine tenths of humanity are to be deprived of their will and turned into a slave-herd by means of a program of inter-generational ‘re-education’, had a contemporary prototype in the ideas of Petr Tkachev. Tkachev argued that the only biologically possible ‘equality’ for human beings was «an organic, physiological equality conditioned by the same education and common living conditions» and he saw this as the supreme goal of all historical and social progress.^[80]

As prophecy[edit]

Kjetsaa claims that Dostoevsky did not regard Revelation as «merely a consolatory epistle to first century Christians during the persecution they suffered», but as a «prophecy being fulfilled in his own time».^[81] Dostoevsky wrote that «Communism will conquer one day, irrespective of whether the Communists are right or wrong. But this triumph will stand very far from the Kingdom of Heaven. All the same, we must accept that this triumph will come one day, even though none of those who at present steer the world’s fate have any idea about it at all.»^[82]

Since the Russian Revolution, many commentators have remarked on the prophetic nature of Demons. André Gide, writing in the early 1920s, suggested that «the whole of (the novel) prophesies the revolution of which Russia is presently in the throes».^[83] In Soviet Russia, a number of dissident authors found a prototype for the Soviet police state in the system expounded by Shigalev at the meeting of Pyotr Verkhovensky’s revolutionary society. Boris Pasternak, Igor Shafarevich, and Alexander Solzhenitsyn, have called Dostoevsky’s description of Shigalevism prophetic, anticipating the systematic politicide which followed the October Revolution. Pasternak often used the term «Shigalevism» (shigalevshchina) to refer to Joseph Stalin’s Great Purge.^[84][85][86] According to Richard Pevear, Dostoevsky even presaged the appearance of Lenin himself with his description of the final reader at the ill-fated literary gala: «a man of about forty, bald front and back, with a grayish little beard, who…keeps raising his fist over his head and bringing it down as if crushing some adversary to dust.»^[87]

Dostoevsky biographer Ronald Hingley described the novel as «an awesome, prophetic warning which humanity, no less possessed of collective and individual devilry in the 1970s than in the 1870s, shows alarmingly few signs of heeding.»^[88] Robert L. Belknap notes its relevance to the twentieth century in general, «when a few Stavrogins empowered thousands of Pyotr Stepanovichs to drive herds of ‘capital’, to use Nechayev’s term, to slaughter about a hundred million people, the very number Shigalyev and Pyotr hit upon.»^[89] In his book Dostoyevsky in Manhattan
French philosopher André Glucksmann argued that ‘nihilism’, as depicted in Demons, is the underlying idea or ‘characteristic form’ of modern terrorism.^[90]

English translations[edit]

This is a list of the unabridged English translations of the novel:^[91][92]

• Constance Garnett (1914, as The Possessed)
• David Magarshack (1953, as The Devils)
• Andrew R. MacAndrew (1962, as The Possessed)
• Michael R. Katz (1992, as Devils)
• Richard Pevear and Larissa Volokhonsky (1994)
• Robert A. Maguire (2008)
• Roger Cockrell (2018, as Devils)

Adaptations[edit]

• 1913, play produced by the Moscow Art Theater.
• 1959, French play The Possessed written by Albert Camus.
• 1969, BBC mini-series The Possessed adapted by Lennox Phillips starring Keith Bell; also broadcast on PBS television in 1972.
• 1988, French film Les Possédés adapted by Andrzej Wajda.
• 2009, «…the itsy bitsy spider…» adapted by Alexandre Marine for Studio Six Theatre Company.
• 2014, Russian mini-series by Russia-1 and post-modern film.
• 2021, BBC Radio 4 mini-series Devils adapted by Melissa Murray starring Joseph Arkley, Jonathan Forbes, Georgia Henshaw and Jane Whittenshaw.^[93]

References[edit]

External links[edit]

• The Possessed (The Devils) at Project Gutenberg
• Virginia Woolf’s translation of Stavrogin’s Confession
• Joyce Carol Oates: Tragic Rites In Dostoevsky’s The Possessed
• Online Russian text of Demons (in Russian)
• The Possessed public domain audiobook at LibriVox
• The Possessed at IMDb

Действие романа происходит в губернском городе ранней осенью. О событиях повествует хроникёр Г-в, который также является участником описываемых событий. Его рассказ начинается с истории Степана Трофимовича Верховенского, идеалиста сороковых годов, и описания его сложных платонических отношений с Варварой Петровной Ставрогиной, знатной губернской дамой, покровительством которой он пользуется.

Вокруг Верховенского, полюбившего «гражданскую роль» и живущего «воплощённой укоризной» отчизне, группируется местная либерально настроенная молодёжь. В нем много «фразы» и позы, однако достаточно также ума и проницательности. Он был воспитателем многих героев романа. Прежде красивый, теперь он несколько опустился, обрюзг, играет в карты и не отказывает себе в шампанском.

Ожидается приезд Николая Ставрогина, чрезвычайно «загадочной и романической» личности, о которой ходит множество слухов. Он служил в элитном гвардейском полку, стрелялся на дуэли, был разжалован, выслужился. Затем известно, что закутил, пустился в самую дикую разнузданность. Побывав четыре года назад в родном городе, он много накуролесил, вызвав всеобщее возмущение: оттаскал за нос почтенного человека Гаганова, больно укусил за ухо тогдашнего губернатора, публично поцеловал чужую жену… В конце концов все как бы объяснилось белой горячкой. Выздоровев, Ставрогин уехал за границу.

Его мать Варвара Петровна Ставрогина, женщина решительная и властная, обеспокоенная вниманием сына к её воспитаннице Дарье Шатовой и заинтересованная в его браке с дочерью приятельницы Лизой Тушиной, решает женить на Дарье своего подопечного Степана Трофимовича. Тот в некотором ужасе, хотя и не без воодушевления, готовится сделать предложение.

В соборе на обедне к Варваре Петровне неожиданно подходит Марья Тимофеевна Лебядкина, она же Хромоножка, и целует её руку. Заинтригованная дама, получившая недавно анонимное письмо, где сообщалось, что в её судьбе будет играть серьёзную роль хромая женщина, приглашает её к себе, с ними же едет и Лиза Тушина. Там уже ждёт взволнованный Степан Трофимович, так как именно на этот день намечено его сватовство к Дарье. Вскоре здесь же оказывается и прибывший за сестрой капитан Лебядкин, в туманных речах которого, перемежающихся стихами его собственного сочинения, упоминается некая страшная тайна и намекается на какие-то особенные его права.

Внезапно объявляют о приезде Николая Ставрогина, которого ожидали только через месяц. Сначала появляется суетливый Петр Верховенский, а за ним уже и сам бледный и романтичный красавец Ставрогин. Варвара Петровна с ходу задаёт сыну вопрос, не является ли Марья Тимофеевна его законной супругой. Ставрогин молча целует у матери руку, затем благородно подхватывает под руку Лебядкину и выводит её. В его отсутствие Верховенский сообщает красивую историю о том, как Ставрогин внушил забитой юродивой красивую мечту, так что она даже вообразила его своим женихом. Тут же он строго спрашивает Лебядкина, правда ли это, и капитан, трепеща от страха, все подтверждает.

Варвара Петровна в восторге и, когда её сын появляется снова, просит у него прощения. Однако происходит неожиданное: к Ставрогину вдруг подходит Шатов и даёт ему пощёчину. Бесстрашный Ставрогин в гневе хватает его, но тут же внезапно убирает руки за спину. Как выяснится позже, это ещё одно свидетельство его огромной силы, ещё одно испытание. Шатов беспрепятственно выходит. Лиза Тушина, явно неравнодушная к «принцу Гарри», как называют Ставрогина, падает в обморок.

Проходит восемь дней. Ставрогин никого не принимает, а когда его затворничество заканчивается, к нему тут же проскальзывает Петр Верховенский. Он изъявляет готовность на все для Ставрогина и сообщает про тайное общество, на собрании которого они должны вместе появиться. Вскоре после его визита Ставрогин направляется к инженеру Кириллову. Инженер, для которого Ставрогин много значит, сообщает, что по-прежнему исповедует свою идею. Её суть — в необходимости избавиться от Бога, который есть не что иное, как «боль страха смерти», и заявить своеволие, убив самого себя и таким образом став человекобогом.

Затем Ставрогин поднимается к живущему в том же доме Шатову, которому сообщает, что действительно некоторое время назад в Петербурге официально женился на Лебядкиной, а также о своём намерении в ближайшее время публично объявить об этом. Он великодушно предупреждает Шатова, что его собираются убить. Шатов, на которого Ставрогин прежде имел огромное влияние, раскрывает ему свою новую идею о народе-богоносце, каковым считает русский народ, советует бросить богатство и мужицким трудом добиться Бога. Правда, на встречный вопрос, а верит ли он сам в Бога, Шатов несколько неуверенно отвечает, что верит в православие, в Россию, что он… будет веровать в Бога.

Той же ночью Ставрогин направляется к Лебядкину и по дороге встречает беглого Федьку Каторжного, подосланного к нему Петром Верховенским. Тот изъявляет готовность исполнить за плату любую волю барина, но Ставрогин гонит его. Лебядкину он сообщает, что собирается объявить о своём браке с Марьей Тимофеевной, на которой женился «…после пьяного обеда, из-за пари на вино…». Марья Тимофеевна встречает Ставрогина рассказом о зловещем сне. Он спрашивает её, готова ли она уехать вместе с ним в Швейцарию и там уединённо прожить оставшуюся жизнь. Возмущённая Хромоножка кричит, что Ставрогин не князь, что её князя, ясного сокола, подменили, а он — самозванец, у него нож в кармане. Сопровождаемый её визгом и хохотом, взбешённый Ставрогин ретируется. На обратном пути он бросает Федьке Каторжному деньги.

На следующий день происходит дуэль Ставрогина и местного дворянина Артемия Гаганова, вызвавшего его за оскорбление отца. Кипящий злобой Гаганов трижды стреляет и промахивается. Ставрогин же объявляет, что не хочет больше никого убивать, и трижды демонстративно стреляет в воздух. История эта сильно поднимает Ставрогина в глазах общества.

Между тем в городе наметились легкомысленные настроения и склонность к разного рода кощунственным забавам: издевательство над новобрачными, осквернение иконы и пр. В губернии неспокойно, свирепствуют пожары, порождающие слухи о поджогах, в разных местах находят призывающие к бунту прокламации, где-то свирепствует холера, проявляют недовольство рабочие закрытой фабрики Шпигулиных, некий подпоручик, не вынеся выговора командира, бросается на него и кусает за плечо, а до того им были изрублены два образа и зажжены церковные свечки перед сочинениями Фохта, Молешотта и Бюхнера… В этой атмосфере готовится праздник по подписке в пользу гувернанток, затеянный женой губернатора Юлией Михайловной.

Варвара Петровна, оскорблённая слишком явным желанием Степана Трофимовича жениться и его слишком откровенными письмами к сыну Петру с жалобами, что его, дескать, хотят женить «на чужих грехах», назначает ему пенсион, но вместе с тем объявляет и о разрыве.

Младший Верховенский в это время развивает бурную деятельность. Он допущен в дом к губернатору и пользуется покровительством его супруги Юлии Михайловны. Она считает, что он связан с революционным движением, и мечтает раскрыть с его помощью государственный заговор. На свидании с губернатором фон Лембке, чрезвычайно озабоченным происходящим, Верховенский умело выдаёт ему несколько имён, в частности Шатова и Кириллова, но при этом просит у него шесть дней, чтобы раскрыть всю организацию. Затем он забегает к Кириллову и Шатову, уведомляя их о собрании «наших» и прося быть, после чего заходит за Ставрогиным, у которого только что побывал Маврикий Николаевич, жених Лизы Тушиной, с предложением, чтобы Николай Всеволодович женился на ней, поскольку она хоть и ненавидит его, но в то же время и любит. Ставрогин признается ему, что никак этого сделать не может, поскольку уже женат. Вместе с Верховенским они отправляются на тайное собрание.

На собрании выступает мрачный Шигалев со своей программой «конечного разрешения вопроса». Её суть в разделении человечества на две неравные части, из которых одна десятая получает свободу и безграничное право над остальными девятью десятыми, превращёнными в стадо. Затем Верховенский предлагает провокационный вопрос, донесли ли бы участники собрания, если б узнали о намечающемся политическом убийстве. Неожиданно поднимается Шатов и, обозвав Верховенского подлецом и шпионом, покидает собрание. Это и нужно Петру Степановичу, который уже наметил Шатова в жертвы, чтобы кровью скрепить образованную революционную группу-«пятёрку». Верховенский увязывается за вышедшим вместе с Кирилловым Ставрогиным и в горячке посвящает их в свои безумные замыслы. Его цель — пустить большую смуту. «Раскачка такая пойдёт, какой мир ещё не видал… Затуманится Русь, заплачет земля по старым богам…» Тогда-то и понадобится он, Ставрогин. Красавец и аристократ. Иван-Царевич.

События нарастают как снежный ком. Степана Трофимовича «описывают» — приходят чиновники и забирают бумаги. Рабочие со шпигулинской фабрики присылают просителей к губернатору, что вызывает у фон Лембке приступ ярости и выдаётся чуть ли не за бунт. Попадает под горячую руку градоначальника и Степан Трофимович. Сразу вслед за этим в губернаторском доме происходит также вносящее смуту в умы объявление Ставрогина, что Лебядкина — его жена.

Наступает долгожданный день праздника. Гвоздь первой части — чтение известным писателем Кармазиновым своего прощального сочинения «Merci», а затем обличительная речь Степана Трофимовича. Он страстно защищает от нигилистов Рафаэля и Шекспира. Его освистывают, и он, проклиная всех, гордо удаляется со сцены. Становится известно, что Лиза Тушина среди бела дня пересела внезапно из своей кареты, оставив там Маврикия Николаевича, в карету Ставрогина и укатила в его имение Скворешники. Гвоздь второй части праздника — «кадриль литературы», уродливо-карикатурное аллегорическое действо. Губернатор и его жена вне себя от возмущения. Тут-то и сообщают, что горит Заречье, якобы подожжённое шпигулинскими, чуть позже становится известно и об убийстве капитана Лебядкина, его сестры и служанки. Губернатор едет на пожар, где на него падает бревно.

В Скворешниках меж тем Ставрогин и Лиза Тушина вместе встречают утро. Лиза намерена уйти и всячески старается уязвить Ставрогина, который, напротив, пребывает в нехарактерном для него сентиментальном настроении. Он спрашивает, зачем Лиза к нему пришла и зачем было «столько счастья». Он предлагает ей вместе уехать, что она воспринимает с насмешкой, хотя в какое-то мгновение глаза её вдруг загораются. Косвенно в их разговоре всплывает и тема убийства — пока только намёком. В эту минуту и появляется вездесущий Петр Верховенский. Он сообщает Ставрогину подробности убийства и пожара в Заречье. Лизе Ставрогин говорит, что не он убил и был против, но знал о готовящемся убийстве и не остановил. В истерике она покидает ставрогинский дом, неподалёку её ждёт просидевший всю ночь под дождём преданный Маврикий Николаевич. Они направляются к месту убийства и встречают по дороге Степана Трофимовича, бегущего, по его словам, «из бреду, горячечного сна, <…> искать Россию» В толпе возле пожарища Лизу узнают как «ставрогинскую», поскольку уже пронёсся слух, что дело затеяно Ставрогиным, чтобы избавиться от жены и взять другую. Кто-то из толпы бьёт её, она падает. Отставший Маврикий Николаевич успевает слишком поздно. Лизу уносят ещё живую, но без сознания.

А Петр Верховенский продолжает хлопотать. Он собирает пятёрку и объявляет, что готовится донос. Доносчик — Шатов, его нужно непременно убрать. После некоторых сомнений сходятся, что общее дело важнее всего. Верховенский в сопровождении Липутина идёт к Кириллову, чтобы напомнить о договорённости, по которой тот должен, прежде чем покончить с собой в соответствии со своей идеей, взять на себя и чужую кровь. У Кириллова на кухне сидит выпивающий и закусывающий Федька Каторжный. В гневе Верховенский выхватывает револьвер: как он мог ослушаться и появиться здесь? Федька неожиданно бьёт Верховенского, тот падает без сознания, Федька убегает. Свидетелю этой сцены Липутину Верховенский заявляет, что Федька в последний раз пил водку. Утром действительно становится известно, что Федька найден с проломленной головой в семи верстах от города. Липутин, уже было собравшийся бежать, теперь не сомневается в тайном могуществе Петра Верховенского и остаётся.

К Шатову тем же вечером приезжает жена Марья, бросившая его после двух недель брака. Она беременна и просит временного пристанища. Чуть позже к нему заходит молодой офицерик Эркель из «наших» и сообщает о завтрашней встрече. Ночью у жены Шатова начинаются роды. Он бежит за акушеркой Виргинской и потом помогает ей. Он счастлив и чает новой трудовой жизни с женой и ребёнком. Измотанный, Шатов засыпает под утро и пробуждается уже затемно. За ним заходит Эркель, вместе они направляются в ставрогинский парк. Там уже ждут Верховенский, Виргинский, Липутин, Лямшин, Толкаченко и Шигалев, который внезапно категорически отказывается принимать участие в убийстве, потому что это противоречит его программе.

На Шатова нападают. Верховенский выстрелом из револьвера в упор убивает его. К телу привязывают два больших камня и бросают в пруд. Верховенский спешит к Кириллову. Тот хоть и негодует, однако обещание выполняет — пишет под диктовку записку и берет на себя вину за убийство Шатова, а затем стреляется. Верховенский собирает вещи и уезжает в Петербург, оттуда за границу.

Отправившись в своё последнее странствование, Степан Трофимович умирает в крестьянской избе на руках примчавшейся за ним Варвары Петровны. Перед смертью случайная попутчица, которой он рассказывает всю свою жизнь, читает ему Евангелие, и он сравнивает одержимого, из которого Христос изгнал бесов, вошедших в свиней, с Россией. Этот пассаж из Евангелия взят хроникёром одним из эпиграфов к роману.

Все участники преступления, кроме Верховенского, вскоре арестованы, выданные Лямшиным. Дарья Шатова получает письмо-исповедь Ставрогина, который признается, что из него «вылилось одно отрицание, без всякого великодушия и безо всякой силы». Он зовёт Дарью с собой в Швейцарию, где купил маленький домик в кантоне Ури, чтобы поселиться там навечно. Дарья даёт прочесть письмо Варваре Петровне, но тут обе узнают, что Ставрогин неожиданно появился в Скворешниках. Они торопятся туда и находят «гражданина кантона Ури» повесившимся в мезонине.

А между тем это был ведь человек умнейший и даровитейший, человек, так сказать, даже науки, хотя, впрочем, в науке… ну, одним словом, в науке он сделал не так много и, кажется, совсем ничего. Но ведь с людьми науки у нас на Руси это сплошь да рядом случается

Фёдор Достоевский

Приблизительное время чтения: 11 мин.

В нашей рубрике друзья «Фомы» выбирают и советуют читателям книги, которые – Стоит перечитать.

Книгу рекомендует Владимир Хотиненко

Автор

Фёдор Михайлович Достоевский (1821–1881) — писатель, критик, публицист.

Время написания и история создания

Работа над романом проходила в 1870–1871 годах за границей. В основу романа Достоевский положил громкое дело 1869 года об убийстве студента Ивана Иванова членами одного из революционных кружков во главе с нигилистом и революционером Сергеем Нечаевым с целью укрепления своей власти в террористическом кружке, против идей которого выступил Иванов. Программным документом кружка был «Катехизис революционера», где впервые была сформулирована программа беспощадного террора ради «светлого будущего всего человечества».

Достоевский узнал о деле из газет, внимательно читал статьи, корреспонденции, касающиеся Нечаева и его помощников. Сначала прозаик замыслил небольшой злободневный памфлет. Однако в процессе работы усложнились сюжет и идея текста. В итоге получился трагический многостраничный роман, который был опубликован в 1872 году в журнале «Русский вестник».

Смысл романа

«Бесы» — роман о трагедии русского общества, в котором революционные настроения, по мнению Достоевского, являются следствием утраты веры. Говоря о «нечаевщине» и убийстве Иванова, писатель признавался: «В моем романе “Бесы” я попытался изобразить те многоразличные и разнообразные мотивы, по которым даже чистейшие сердцем и простодушнейшие люди могут быть привлечены к совершению такого же чудовищного злодейства».

Одна из главных мыслей романа: человеку необходима свобода. Однако на путях свободы его подстерегают соблазны своеволия. Главным героем романа, Николаем Ставрогиным одновременно владеют и жажда веры, и поразительное безверие, утверждение себя вне Бога. Духовное омертвение главного героя-«беса» «порождает» остальных, которые, в свою очередь, создают «мелких бесов». «Бесовщина» у Достоевского — это одержимость идеей, которая отделяет человека от реальности, поглощает его целиком. Таков революционер Петр Верховенский, который под лозунгом «все для человека» разрабатывает программу развращения и уничтожения людей («…Мы сначала пустим смуту… Мы проникнем в самый народ… Мы пустим пьянство, сплетни, доносы; мы пустим неслыханный разврат, мы всякого гения потушим в младенчестве… Мы провозгласим разрушение… Мы пустим пожары… Мы пустим легенды… Ну-с, и начнется смута! Раскачка такая пойдет, какой еще мир не видал»). Таков инженер Кириллов, который решил доказать истинность своих убеждений с помощью самоубийства («Если нет Бога, то я Бог… Если Бог есть, то вся воля Его, и без воли Его я не могу. Если нет, то вся воля моя, и я обязан заявить своеволие… Я обязан себя застрелить, потому что самый полный пункт моего своеволия — это убить себя самому…»). Таков и студент Шатов, проповедующий свою веру в богоносность русского народа. Все они становятся рабами своей идеи.

В то же время «Бесы» — это великая христианская книга, в которой утверждается возможность противостоять «бесам» и их деяниям. Одна из героинь, юродивая Марья Тимофеевна, которая обладает даром видеть истинную сущность людей и событий, говорит, что «всякая тоска земная и всякая слеза земная — радость нам есть». Эта радость — напоминание о грядущей правде и победе Христа над «бесами» и их властными идеями.

Достоевский обращается к евангельской притче об исцелении Христом бесноватого, чтобы показать — мир может излечиться от «бесов», и даже самый опасный и падший человек может исправиться и сохранить в себе образ Божий. Роман заканчивается светлым пророчеством о России одного из героев, которому прочли упомянутую притчу. «Эти бесы, — произнес Степан Трофимович в большом волнении… — это все язвы, все миазмы, вся нечистота, все бесы и бесенята, накопившиеся в великом и малом нашем больном, в нашей России, за века, за века!.. Но великая мысль и великая воля осенят ее свыше, как и того безумного бесноватого, и выйдут все эти бесы. Вся нечистота… Но больной исцелится и “сядет у ног Иисусовых”… и будут все глядеть с изумлением…»

Интересные факты

1. «Бесы» — третий роман так называемого «великого пятикнижия Достоевского». В него также входят романы «Преступление и наказание», «Идиот», «Игрок» и «Братья Карамазовы».

2. Роман многократно экранизировали. Впервые это сделал Яков Протазанов в 1915 году. Самые известные киноадаптации книги: фильм польского режиссера Анджея Вайды «Бесы» (1988) и одноименный телесериал 2014 года, режиссёром которого стал Владимир Хотиненко.

3. Книга должна была включать еще одну главу, которую Достоевский задумал как идейный религиозно-философский центр романа. Это глава «У Тихона», в которой «главному бесу» Ставрогину противостоит монах, прообразом которого стал святитель Тихон Задонский. Ставрогин здесь предпринимает попытку покаяния, рассказывая монаху Тихону о своих грехах. Однако тот признает, что раскаяние преступника неискреннее, и к духовному перелому он еще не готов. Редактор «Русского вестника» Михаил Катков не пропустил эту главу, опасаясь волнений в читательской среде. Глава «У Тихона» всегда печатается вне основного текста романа.

4. Одну из самых ярких театральных постановок романа сделал французский писатель Альбер Камю в 1959 году — она называлась «Одержимые».

5. Фамилия «Ставрогин» происходит от др.-греч. «ставрос», что означает «крест». Многие исследователи полагают, что это — намек на высокое предназначение героя, который, будучи умной и одаренной личностью, не смог правильно реализовать свои способности, сделать правильный выбор («Изменник перед Христом, он неверен и сатане») и встать на путь духовного возрождения.

Когда вымирают народы

Отрывок из романа «Бесы». Разговор Николая Ставрогина и Ивана Шатова о религиозном призвании русского народа

ы помните выражение ваше: «Атеист не может быть русским, атеист тотчас же перестает быть русским», помните это?
— Да? — как бы переспросил Николай Всеволодович.

— Вы спрашиваете? Вы забыли? А между тем это одно из самых точнейших указаний на одну из главнейших особенностей русского духа, вами угаданную. Не могли вы этого забыть? Я напомню вам больше, — вы сказали тогда же: «Не православный не может быть русским» (…)
— Если б я веровал, то, без сомнения, повторил бы это и теперь; я не лгал, говоря как верующий, — очень серьезно произнес Николай Всеволодович. — Но уверяю вас, что на меня производит слишком неприятное впечатление это повторение прошлых мыслей моих. Не можете ли вы перестать?
— Если бы веровали? — вскричал Шатов, не обратив ни малейшего внимания на просьбу. — Но не вы ли говорили мне, что если бы математически доказали вам, что истина вне Христа, то вы бы согласились лучше остаться со Христом, нежели с истиной? Говорили вы это? Говорили?
— Но позвольте же и мне наконец спросить, — возвысил голос Ставрогин, — к чему ведет весь этот нетерпеливый и… злобный экзамен?
— Этот экзамен пройдет навеки и никогда больше не напомнится вам. Дозволите ли вы мне повторить пред вами всю главную вашу тогдашнюю мысль… О, только десять строк, одно заключение.
— Повторите, если только одно заключение…
— Ни один народ, — начал Шатов, как бы читая по строкам и в то же время продолжая грозно смотреть на Ставрогина, — ни один народ еще не устраивался на началах науки и разума. Разум и наука в жизни народов всегда, теперь и с начала веков, исполняли лишь должность второстепенную и служебную; так и будут исполнять до конца веков. Народы слагаются и движутся силой иною, повелевающею и господствующею, но происхождение которой неизвестно и необъяснимо. Эта сила есть сила неутолимого желания дойти до конца и в то же время конец отрицающая. Это есть сила беспрерывного и неустанного подтверждения своего бытия и отрицания смерти… Цель всего движения народного, во всяком народе и во всякий период его бытия, есть единственно лишь искание Бога, Бога своего, непременно собственного, и вера в него как в единого истинного. Бог есть синтетическая личность всего народа, взятого с начала его и до конца. Никогда еще не было, чтоб у всех или у многих народов был один общий Бог, но всегда и у каждого был особый. Признак уничтожения народностей, когда боги начинают становиться общими. Когда боги становятся общими, то умирают боги и вера в них вместе с самими народами. Чем сильнее народ, тем особливее его Бог. Никогда не было еще народа без религии, то есть без понятия о зле и добре. У всякого народа свое собственное понятие о зле и добре и свое собственное зло и добро. Когда начинают у многих народов становиться общими понятия о зле и добре, тогда вымирают народы и тогда самое различие между злом и добром начинает стираться и исчезать. Никогда разум не в силах был определить зло и добро или даже отделить зло от добра, хотя приблизительно… Всё это ваши собственные слова, Ставрогин… В ваших же мыслях и даже в самых словах я не изменил ничего, ни единого слова.
— Не думаю, чтобы не изменили, — осторожно заметил Ставрогин, — вы пламенно приняли и пламенно переиначили, не замечая того. Уж одно то, что вы Бога низводите до простого атрибута народности… — Низвожу Бога до атрибута народности? — вскричал Шатов. — Напротив, народ возношу до Бога. Да и было ли когда-нибудь иначе? Народ — это тело божие. Всякий народ до тех только пор и народ, пока имеет своего Бога особого, а всех остальных на свете богов исключает безо всякого примирения; пока верует в то, что своим Богом победит и изгонит из мира всех остальных богов. Так веровали все с начала веков, все великие народы по крайней мере, все сколько-нибудь отмеченные, все стоявшие во главе человечества… Если великий народ не верует, что в нем одном истина, если не верует, что он один способен и призван всех воскресить и спасти своею истиной, то он тотчас же перестает быть великим народом и тотчас же обращается в этнографический материал, а не в великий народ. Истинный великий народ никогда не может примириться со второстепенною ролью в человечестве или даже с первостепенною, а непременно и исключительно с первою. Кто теряет эту веру, тот уже не народ. Но истина одна, а стало быть, только единый из народов и может иметь Бога истинного, хотя бы остальные народы и имели своих особых и великих Богов. Единый народ-«богоносец» — это русский народ, и… и… и неужели, неужели вы меня почитаете за такого дурака, Ставрогин, — неистово возопил он вдруг, — который уж и различить не умеет, что слова его в эту минуту или старая, дряхлая дребедень, перемолотая на всех московских славянофильских мельницах, или совершенно новое слово, последнее слово, единственное слово обновления и воскресения, и… и какое мне дело до вашего смеха в эту минуту! Какое мне дело до того, что вы не понимаете меня совершенно, совершенно, ни слова, ни звука!.. О, как я презираю ваш гордый смех и взгляд в эту минуту!
— Напротив, Шатов, напротив, — необыкновенно серьезно и сдержанно проговорил Ставрогин, не подымаясь с места, — напротив, вы горячими словами вашими воскресили во мне много чрезвычайно сильных воспоминаний. В ваших словах я признаю мое собственное настроение два года назад и теперь уже я не скажу вам, как давеча, что вы мои тогдашние мысли преувеличили. Мне кажется даже, что они были еще исключительнее, еще самовластнее, и уверяю вас в третий раз, что я очень желал бы подтвердить всё, что вы теперь говорили, даже до последнего слова, но…
— Но вам надо зайца?
— Что-о?
— Ваше же подлое выражение, — злобно засмеялся Шатов, усаживаясь опять, — «чтобы сделать соус из зайца, надо зайца, чтобы уверовать в Бога, надо Бога», это вы в Петербурге, говорят, приговаривали, как Ноздрев, который хотел поймать зайца за задние ноги.
— Нет, тот именно хвалился, что уж поймал его. Кстати, позвольте, однако же, и вас обеспокоить вопросом, тем более что я, мне кажется, имею на него теперь полное право. Скажите мне: ваш-то заяц пойман ли аль еще бегает?
— Не смейте меня спрашивать такими словами, спрашивайте другими, другими! — весь вдруг задрожал Шатов.
— Извольте, другими, — сурово посмотрел на него Николай Всеволодович, — я хотел лишь узнать: веруете вы сами в Бога или нет?
— Я верую в Россию, я верую в ее православие… Я верую в тело Христово… Я верую, что новое пришествие совершится в России… Я верую… — залепетал в исступлении Шатов.
— А в Бога? В Бога?
— Я… я буду веровать в Бога.
Ни один мускул не двинулся в лице Ставрогина. Шатов пламенно, с вызовом смотрел на него, точно сжечь хотел его своим взглядом (…)
— Чего, однако же, вы хотите? — возвысил наконец голос Николай Всеволодович. — Я полчаса просидел под вашим кнутом, и по крайней мере вы бы могли отпустить меня вежливо… если в самом деле не имеете никакой разумной цели поступать со мной таким образом.
— Разумной цели?
— Без сомнения. В вашей обязанности по крайней мере было объявить мне наконец вашу цель. Я всё ждал, что вы это сделаете, но нашел одну только исступленную злость. Прошу вас, отворите мне ворота.
Он встал со стула. Шатов неистово бросился вслед за ним.
— Целуйте землю, облейте слезами, просите прощения! — вскричал он, схватывая его за плечо…Слушайте, я всё поправить могу: я достану вам зайца!
Ставрогин молчал.
— Вы атеист, потому что вы барич, последний барич. Вы потеряли различие зла и добра, потому что перестали свой народ узнавать (…) Слушайте, сходите к Тихону.
— К кому?
— К Тихону. Тихон, бывший архиерей, по болезни живет на покое, здесь в городе, в черте города, в нашем Ефимьевском Богородском монастыре.
— Это что же такое?
— Ничего. К нему ездят и ходят. Сходите; чего вам? Ну чего вам?
— В первый раз слышу и… никогда еще не видывал этого сорта людей. Благодарю вас, схожу.
— Сюда, — светил Шатов по лестнице, — ступайте, — распахнул он калитку на улицу.
— Я к вам больше не приду, Шатов, — тихо проговорил Ставрогин, шагая чрез калитку.

• Полный текст
• Часть первая
• Глава первая. Вместо введения: несколько подробностей из биографии многочтимого Степана Трофимовича Верховенского
• Глава вторая. Принц Гарри. Сватовство
• Глава третья. Чужие грехи
• Глава четвертая. Хромоножка
• Глава пятая. Премудрый змий
• Часть вторая
• Глава первая. Ночь
• Глава вторая. Ночь (продолжение)
• Глава третья. Поединок
• Глава четвертая. Все в ожидании
• Глава пятая. Пред праздником
• Глава шестая. Петр Степанович в хлопотах
• Глава седьмая. У наших
• Глава восьмая. Иван-царевич
• Глава девятая. Степана Трофимовича описали
• Глава десятая. Флибустьеры. Роковое утро
• Часть третья
• Глава первая. Праздник. Отдел первый
• Глава вторая. Окончание праздника
• Глава третья. Законченный роман
• Глава четвертая. Последнее решение
• Глава пятая. Путешественница
• Глава шестая. Многотрудная ночь
• Глава седьмая. Последнее странствование Степана Трофимовича
• Глава восьмая. Заключение

Биб­лей­ский сюжет. Фёдор Досто­ев­ский. «Бесы»

Хоть убей, следа не видно,
Сби­лись мы, что делать нам?
В поле бес нас водит, видно,
Да кру­жит по сторонам.

Сколько их, куда их гонят,
Что так жалобно поют?
Домо­вого ли хоронят,
Ведьму ль замуж выдают?

А. Пуш­кин

Тут на горе пас­лось боль­шое стадо сви­ней, и они про­сили Его, чтобы поз­во­лил им войти в них. Он поз­во­лил им. Бесы, вышедши из чело­века, вошли в сви­ней; и бро­си­лось стадо с кру­тизны в озеро и пото­нуло. Пас­тухи, увидя слу­чив­ше­еся, побе­жали и рас­ска­зали в городе и по дерев­ням. И вышли жители смот­реть слу­чив­ше­еся и, при­шедши к Иисусу, нашли чело­века, из кото­рого вышли бесы, сидя­щего у ног Иису­со­вых, оде­того и в здра­вом уме, и ужас­ну­лись. Видев­шие же рас­ска­зали им, как исце­лился бесновавшийся.

Лк. 8:32-36.

Часть первая

Глава первая. Вместо введения: несколько подробностей из биографии многочтимого Степана Трофимовича Верховенского

I

При­сту­пая к опи­са­нию недав­них и столь стран­ных собы­тий, про­ис­шед­ших в нашем, доселе ничем не отли­чав­шемся городе, я при­нуж­ден, по неуме­нию моему, начать несколько изда­лека, а именно неко­то­рыми био­гра­фи­че­скими подроб­но­стями о талант­ли­вом и мно­го­чти­мом Сте­пане Тро­фи­мо­виче Вер­хо­вен­ском. Пусть эти подроб­но­сти послу­жат лишь вве­де­нием к пред­ла­га­е­мой хро­нике, а самая исто­рия, кото­рую я наме­рен опи­сы­вать, еще впереди.

Скажу прямо: Сте­пан Тро­фи­мо­вич посто­янно играл между нами неко­то­рую осо­бую и, так ска­зать, граж­дан­скую роль и любил эту роль до стра­сти, — так даже, что, мне кажется, без нее и про­жить не мог. Не то чтоб уж я его при­рав­ни­вал к актеру на театре: сохрани Боже, тем более что сам его ува­жаю. Тут всё могло быть делом при­вычки, или, лучше ска­зать, бес­пре­рыв­ной и бла­го­род­ной склон­но­сти, с дет­ских лет, к при­ят­ной мечте о кра­си­вой граж­дан­ской своей поста­новке. Он, напри­мер, чрез­вы­чайно любил свое поло­же­ние «гони­мого» и, так ска­зать, «ссыль­ного». В этих обоих сло­веч­ках есть сво­его рода клас­си­че­ский блеск, соблаз­нив­ший его раз навсе­гда, и, воз­вы­шая его потом посте­пенно в соб­ствен­ном мне­нии, в про­дол­же­ние столь мно­гих лет, довел его нако­нец до неко­то­рого весьма высо­кого и при­ят­ного для само­лю­бия пье­де­стала. В одном сати­ри­че­ском англий­ском романе про­шлого сто­ле­тия некто Гул­ли­вер, воз­вра­тясь из страны лили­пу­тов, где люди были всего в какие-нибудь два вершка росту, до того при­учился счи­тать себя между ними вели­ка­ном, что, и ходя по ули­цам Лон­дона, невольно кри­чал про­хо­жим и эки­па­жам, чтоб они пред ним сво­ра­чи­вали и осте­ре­га­лись, чтоб он как-нибудь их не раз­да­вил, вооб­ра­жая, что он всё еще вели­кан, а они малень­кие. За это сме­я­лись над ним и бра­нили его, а гру­бые кучера даже сте­гали вели­кана кнутьями; но спра­вед­ливо ли? Чего не может сде­лать при­вычка? При­вычка при­вела почти к тому же и Сте­пана Тро­фи­мо­вича, но еще в более невин­ном и без­обид­ном виде, если можно так выра­зиться, потому что пре­крас­ней­ший был человек.

Я даже так думаю, что под конец его все и везде поза­были; но уже никак ведь нельзя ска­зать, что и прежде совсем не знали. Бес­спорно, что и он неко­то­рое время при­над­ле­жал к зна­ме­ни­той пле­яде иных про­слав­лен­ных дея­те­лей нашего про­шед­шего поко­ле­ния, и одно время, — впро­чем, всего только одну самую малень­кую мину­точку, — его имя мно­гими тогдаш­ними торо­пив­ши­мися людьми про­из­но­си­лось чуть не наряду с име­нами Чаа­да­ева, Белин­ского, Гра­нов­ского и только что начи­нав­шего тогда за гра­ни­цей Гер­цена. Но дея­тель­ность Сте­пана Тро­фи­мо­вича окон­чи­лась почти в ту же минуту, как и нача­лась, — так ска­зать, от «вихря сошед­шихся обсто­я­тельств». И что же? Не только «вихря», но даже и «обсто­я­тельств» совсем потом не ока­за­лось, по край­ней мере в этом слу­чае. Я только теперь, на днях, узнал, к вели­чай­шему моему удив­ле­нию, но зато уже в совер­шен­ной досто­вер­но­сти, что Сте­пан Тро­фи­мо­вич про­жи­вал между нами, в нашей губер­нии, не только не в ссылке, как при­нято было у нас думать, но даже и под при­смот­ром нико­гда не нахо­дился. Какова же после этого сила соб­ствен­ного вооб­ра­же­ния! Он искренно сам верил всю свою жизнь, что в неко­то­рых сфе­рах его посто­янно опа­са­ются, что шаги его бес­пре­рывно известны и сочтены и что каж­дый из трех сме­нив­шихся у нас в послед­ние два­дцать лет губер­на­то­ров, въез­жая пра­вить губер­нией, уже при­во­зил с собою неко­то­рую осо­бую и хло­пот­ли­вую о нем мысль, вну­шен­ную ему свыше и прежде всего, при сдаче губер­нии. Уверь кто-нибудь тогда чест­ней­шего Сте­пана Тро­фи­мо­вича неопро­вер­жи­мыми дока­за­тель­ствами, что ему вовсе нечего опа­саться, и он бы непре­менно оби­делся. А между тем это был ведь чело­век умней­ший и даро­ви­тей­ший, чело­век, так ска­зать, даже науки, хотя, впро­чем, в науке… ну, одним сло­вом, в науке он сде­лал не так много и, кажется, совсем ничего. Но ведь с людьми науки у нас на Руси это сплошь да рядом случается.

Он воро­тился из-за гра­ницы и блес­нул в виде лек­тора на кафедре уни­вер­си­тета уже в самом конце соро­ко­вых годов. Успел же про­честь всего только несколько лек­ций, и, кажется, об ара­ви­тя­нах; успел тоже защи­тить бле­стя­щую дис­сер­та­цию о воз­ни­кав­шем было граж­дан­ском и ган­зе­а­ти­че­ском зна­че­нии немец­кого городка Ганау, в эпоху между 1413 и 1428 годами, а вме­сте с тем и о тех осо­бен­ных и неяс­ных при­чи­нах, почему зна­че­ние это вовсе не состо­я­лось. Дис­сер­та­ция эта ловко и больно уко­лола тогдаш­них сла­вя­но­фи­лов и разом доста­вила ему между ними мно­го­чис­лен­ных и разъ­ярен­ных вра­гов. Потом — впро­чем, уже после потери кафедры — он успел напе­ча­тать (так ска­зать, в виде отместки и чтоб ука­зать, кого они поте­ряли) в еже­ме­сяч­ном и про­грес­сив­ном жур­нале, пере­во­див­шем из Дик­кенса и про­по­ве­до­вав­шем Жорж Занда, начало одного глу­бо­чай­шего иссле­до­ва­ния — кажется, о при­чи­нах необы­чай­ного нрав­ствен­ного бла­го­род­ства каких-то рыца­рей в какую-то эпоху или что-то в этом роде. По край­ней мере про­во­ди­лась какая-то выс­шая и необык­но­венно бла­го­род­ная мысль. Гово­рили потом, что про­дол­же­ние иссле­до­ва­ния было поспешно запре­щено и что даже про­грес­сив­ный жур­нал постра­дал за напе­ча­тан­ную первую поло­вину. Очень могло это быть, потому что чего тогда не было? Но в дан­ном слу­чае веро­ят­нее, что ничего не было и что автор сам поле­нился докон­чить иссле­до­ва­ние. Пре­кра­тил же он свои лек­ции об ара­ви­тя­нах потому, что пере­хва­чено было как-то и кем-то (оче­видно, из ретро­град­ных вра­гов его) письмо к кому-то с изло­же­нием каких-то «обсто­я­тельств», вслед­ствие чего кто-то потре­бо­вал от него каких-то объ­яс­не­ний. Не знаю, верно ли, но утвер­ждали еще, что в Петер­бурге было отыс­кано в то же самое время какое-то гро­мад­ное, про­ти­во­есте­ствен­ное и про­ти­во­го­су­дар­ствен­ное обще­ство, чело­век в три­на­дцать, и чуть не потряс­шее зда­ние. Гово­рили, что будто бы они соби­ра­лись пере­во­дить самого Фурье. Как нарочно, в то же самое время в Москве схва­чена была и поэма Сте­пана Тро­фи­мо­вича, напи­сан­ная им еще лет шесть до сего, в Бер­лине, в самой пер­вой его моло­до­сти, и ходив­шая по рукам, в спис­ках, между двумя люби­те­лями и у одного сту­дента. Эта поэма лежит теперь и у меня в столе; я полу­чил ее, не далее как про­шлого года, в соб­ствен­но­руч­ном, весьма недав­нем списке, от самого Сте­пана Тро­фи­мо­вича, с его над­пи­сью и в вели­ко­леп­ном крас­ном сафьян­ном пере­плете. Впро­чем, она не без поэ­зии и даже не без неко­то­рого таланта; стран­ная, но тогда (то есть, вер­нее, в трид­ца­тых годах) в этом роде часто попи­сы­вали. Рас­ска­зать же сюжет затруд­ня­юсь, ибо, по правде, ничего в нем не пони­маю. Это какая-то алле­го­рия, в лирико-дра­ма­ти­че­ской форме и напо­ми­на­ю­щая вто­рую часть «Фау­ста». Сцена откры­ва­ется хором жен­щин, потом хором муж­чин, потом каких-то сил, и в конце всего хором душ, еще не жив­ших, но кото­рым очень бы хоте­лось пожить. Все эти хоры поют о чем-то очень неопре­де­лен­ном, боль­шею частию о чьем-то про­кля­тии, но с оттен­ком выс­шего юмора. Но сцена вдруг пере­ме­ня­ется, и насту­пает какой-то «Празд­ник жизни», на кото­ром поют даже насе­ко­мые, явля­ется чере­паха с какими-то латин­скими сакра­мен­таль­ными сло­вами, и даже, если при­помню, про­пел о чем-то один мине­рал, то есть пред­мет уже вовсе неоду­шев­лен­ный. Вообще же все поют бес­пре­рывно, а если раз­го­ва­ри­вают, то как-то неопре­де­ленно бра­нятся, но опять-таки с оттен­ком выс­шего зна­че­ния. Нако­нец, сцена опять пере­ме­ня­ется, и явля­ется дикое место, а между уте­сами бро­дит один циви­ли­зо­ван­ный моло­дой чело­век, кото­рый сры­вает и сосет какие-то травы, и на вопрос феи: зачем он сосет эти травы? — ответ­ствует, что он, чув­ствуя в себе избы­ток жизни, ищет забве­ния и нахо­дит его в соке этих трав; но что глав­ное жела­ние его — поско­рее поте­рять ум (жела­ние, может быть, и излиш­нее). Затем вдруг въез­жает неопи­сан­ной кра­соты юноша на чер­ном коне, и за ним сле­дует ужас­ное мно­же­ство всех наро­дов. Юноша изоб­ра­жает собою смерть, а все народы ее жаж­дут. И, нако­нец, уже в самой послед­ней сцене вдруг появ­ля­ется Вави­лон­ская башня, и какие-то атлеты ее нако­нец достра­и­вают с пес­ней новой надежды, и когда уже достра­и­вают до самого верху, то обла­да­тель, поло­жим хоть Олимпа, убе­гает в коми­че­ском виде, а дога­дав­ше­еся чело­ве­че­ство, завла­дев его местом, тот­час же начи­нает новую жизнь с новым про­ник­но­ве­нием вещей. Ну, вот эту-то поэму и нашли тогда опас­ною. Я в про­шлом году пред­ла­гал Сте­пану Тро­фи­мо­вичу ее напе­ча­тать, за совер­шен­ною ее, в наше время, невин­но­стью, но он откло­нил пред­ло­же­ние с види­мым неудо­воль­ствием. Мне­ние о совер­шен­ной невин­но­сти ему не понра­ви­лось, и я даже при­пи­сы­ваю тому неко­то­рую холод­ность его со мной, про­дол­жав­шу­юся целых два месяца. И что же? Вдруг, и почти тогда же, как я пред­ла­гал напе­ча­тать здесь, — печа­тают нашу поэму там, то есть за гра­ни­цей, в одном из рево­лю­ци­он­ных сбор­ни­ков, и совер­шенно без ведома Сте­пана Тро­фи­мо­вича. Он был сна­чала испу­ган, бро­сился к губер­на­тору и напи­сал бла­го­род­ней­шее оправ­да­тель­ное письмо в Петер­бург, читал мне его два раза, но не отпра­вил, не зная, кому адре­со­вать. Одним сло­вом, вол­но­вался целый месяц; но я убеж­ден, что в таин­ствен­ных изги­бах сво­его сердца был польщен необык­но­венно. Он чуть не спал с экзем­пля­ром достав­лен­ного ему сбор­ника, а днем пря­тал его под тюфяк и даже не пус­кал жен­щину пере­сти­лать постель, и хоть ждал каж­дый день откуда-то какой-то теле­граммы, но смот­рел свы­сока. Теле­граммы ника­кой не при­шло. Тогда же он и со мной при­ми­рился, что и сви­де­тель­ствует о чрез­вы­чай­ной доб­роте его тихого и незло­па­мят­ного сердца.

II

Я ведь не утвер­ждаю, что он совсем нисколько не постра­дал; я лишь убе­дился теперь вполне, что он мог бы про­дол­жать о своих ара­ви­тя­нах сколько ему угодно, дав только нуж­ные объ­яс­не­ния. Но он тогда сам­би­ци­оз­ни­чал и с осо­бен­ною поспеш­но­стью рас­по­ря­дился уве­рить себя раз навсе­гда, что карьера его раз­бита на всю его жизнь «вих­рем обсто­я­тельств». А если гово­рить всю правду, то насто­я­щею при­чи­ной пере­мены карьеры было еще преж­нее и снова воз­об­но­вив­ше­еся дели­кат­ней­шее пред­ло­же­ние ему от Вар­вары Пет­ровны Став­ро­ги­ной, супруги гене­рал-лей­те­нанта и зна­чи­тель­ной богачки, при­нять на себя вос­пи­та­ние и всё умствен­ное раз­ви­тие ее един­ствен­ного сына, в каче­стве выс­шего педа­гога и друга, не говоря уже о бли­ста­тель­ном воз­на­граж­де­нии. Пред­ло­же­ние это было сде­лано ему в пер­вый раз еще в Бер­лине, и именно в то самое время, когда он в пер­вый раз овдо­вел. Пер­вою супру­гой его была одна лег­ко­мыс­лен­ная девица из нашей губер­нии, на кото­рой он женился в самой пер­вой и еще без­рас­суд­ной своей моло­до­сти, и, кажется, вынес с этою, при­вле­ка­тель­ною впро­чем, осо­бой много горя, за недо­стат­ком средств к ее содер­жа­нию и, сверх того, по дру­гим, отча­сти уже дели­кат­ным при­чи­нам. Она скон­ча­лась в Париже, быв с ним послед­ние три года в раз­луке и оста­вив ему пяти­лет­него сына, «плод пер­вой, радост­ной и еще не омра­чен­ной любви», как вырва­лось раз при мне у гру­стив­шего Сте­пана Тро­фи­мо­вича. Птенца еще с самого начала пере­слали в Рос­сию, где он и вос­пи­ты­вался всё время на руках каких-то отда­лен­ных теток, где-то в глуши. Сте­пан Тро­фи­мо­вич откло­нил тогдаш­нее пред­ло­же­ние Вар­вары Пет­ровны и быстро женился опять, даже раньше году, на одной нераз­го­вор­чи­вой бер­лин­ской немочке и, глав­ное, без вся­кой осо­бен­ной надоб­но­сти. Но, кроме этой, ока­за­лись и дру­гие при­чины отказа от места вос­пи­та­теля: его соблаз­няла гре­мев­шая в то время слава одного неза­бвен­ного про­фес­сора, и он, в свою оче­редь, поле­тел на кафедру, к кото­рой гото­вился, чтобы испро­бо­вать и свои орли­ные кры­лья. И вот теперь, уже с опа­лен­ными кры­льями, он, есте­ственно, вспом­нил о пред­ло­же­нии, кото­рое еще и прежде коле­бало его реше­ние. Вне­зап­ная же смерть и вто­рой супруги, не про­жив­шей с ним и году, устро­ила всё окон­ча­тельно. Скажу прямо: всё раз­ре­ши­лось пла­мен­ным уча­стием и дра­го­цен­ною, так ска­зать клас­си­че­скою, друж­бой к нему Вар­вары Пет­ровны, если только так можно о дружбе выра­зиться. Он бро­сился в объ­я­тия этой дружбы, и дело закре­пи­лось с лиш­ком на два­дцать лет. Я упо­тре­бил выра­же­ние «бро­сился в объ­я­тия», но сохрани Бог кого-нибудь поду­мать о чем-нибудь лиш­нем и празд­ном; эти объ­я­тия надо разу­меть в одном лишь самом высо­ко­нрав­ствен­ном смысле. Самая тон­кая и самая дели­кат­ней­шая связь соеди­нила эти два столь заме­ча­тель­ные суще­ства навеки.

Место вос­пи­та­теля было при­нято еще и потому, что и име­ньице, остав­ше­еся после пер­вой супруги Сте­пана Тро­фи­мо­вича, — очень малень­кое, — при­хо­ди­лось совер­шенно рядом со Скво­реш­ни­ками, вели­ко­леп­ным под­го­род­ным име­нием Став­ро­ги­ных в нашей губер­нии. К тому же все­гда воз­можно было, в тиши каби­нета и уже не отвле­ка­ясь огром­но­стью уни­вер­си­тет­ских заня­тий, посвя­тить себя делу науки и обо­га­тить оте­че­ствен­ную сло­вес­ность глу­бо­чай­шими иссле­до­ва­ни­ями. Иссле­до­ва­ний не ока­за­лось; но зато ока­за­лось воз­мож­ным про­сто­ять всю осталь­ную жизнь, более два­дцати лет, так ска­зать, «вопло­щен­ной уко­риз­ной» пред отчиз­ной, по выра­же­нию народ­ного поэта:

Вопло­щен­ной укоризною
………………………………………
Ты стоял перед отчизною,
Либерал-идеалист.

Но то лицо, о кото­ром выра­зился народ­ный поэт, может быть, и имело право всю жизнь пози­ро­вать в этом смысле, если бы того захо­тело, хотя это и скучно. Наш же Сте­пан Тро­фи­мо­вич, по правде, был только под­ра­жа­те­лем срав­ни­тельно с подоб­ными лицами, да и сто­ять уста­вал и частенько поле­жи­вал на боку. Но хотя и на боку, а вопло­щен­ность уко­ризны сохра­ня­лась и в лежа­чем поло­же­нии, — надо отдать спра­вед­ли­вость, тем более что для губер­нии было и того доста­точно. Посмот­рели бы вы на него у нас в клубе, когда он садился за карты. Весь вид его гово­рил: «Карты! Я сажусь с вами в ера­лаш! Разве это сов­местно? Кто ж отве­чает за это? Кто раз­бил мою дея­тель­ность и обра­тил ее в ера­лаш? Э, поги­бай Рос­сия!» — и он оса­ни­сто козы­рял с червей.

А по правде, ужасно любил сра­зиться в кар­точки, за что, и осо­бенно в послед­нее время, имел частые и непри­ят­ные стычки с Вар­ва­рой Пет­ров­ной, тем более что посто­янно про­иг­ры­вал. Но об этом после. Замечу лишь, что это был чело­век даже совест­ли­вый (то есть ино­гда), а потому часто гру­стил. В про­дол­же­ние всей два­дца­ти­лет­ней дружбы с Вар­ва­рой Пет­ров­ной он раза по три и по четыре в год регу­лярно впа­дал в так назы­ва­е­мую между нами «граж­дан­скую скорбь», то есть про­сто в хандру, но сло­вечко это нра­ви­лось мно­го­ува­жа­е­мой Вар­варе Пет­ровне. Впо­след­ствии, кроме граж­дан­ской скорби, он стал впа­дать и в шам­пан­ское; но чут­кая Вар­вара Пет­ровна всю жизнь охра­няла его от всех три­ви­аль­ных наклон­но­стей. Да он и нуж­дался в няньке, потому что ста­но­вился ино­гда очень стра­нен: в сре­дине самой воз­вы­шен­ной скорби он вдруг зачи­нал сме­яться самым про­сто­на­род­ней­шим обра­зом. Нахо­дили минуты, что даже о самом себе начи­нал выра­жаться в юмо­ри­сти­че­ском смысле. Но ничего так не боя­лась Вар­вара Пет­ровна, как юмо­ри­сти­че­ского смысла. Это была жен­щина-клас­сик, жен­щина-меце­натка, дей­ство­вав­шая в видах одних лишь выс­ших сооб­ра­же­ний. Капи­тально было два­дца­ти­лет­нее вли­я­ние этой выс­шей дамы на ее бед­ного друга. О ней надо бы пого­во­рить осо­бенно, что я и сделаю.

III

Есть дружбы стран­ные: оба друга один дру­гого почти съесть хотят, всю жизнь так живут, а между тем рас­статься не могут. Рас­статься даже никак нельзя: рас­ка­при­зив­шийся и разо­рвав­ший связь друг пер­вый же забо­леет и, пожа­луй, умрет, если это слу­чится. Я поло­жи­тельно знаю, что Сте­пан Тро­фи­мо­вич несколько раз, и ино­гда после самых интим­ных изли­я­ний глаз на глаз с Вар­ва­рой Пет­ров­ной, по уходе ее вдруг вска­ки­вал с дивана и начи­нал коло­тить кула­ками в стену.

Про­ис­хо­дило это без малей­шей алле­го­рии, так даже, что одна­жды отбил от стены шту­ка­турку. Может быть, спро­сят: как мог я узнать такую тон­кую подроб­ность? А что, если я сам бывал сви­де­те­лем? Что, если сам Сте­пан Тро­фи­мо­вич неод­но­кратно рыдал на моем плече, в ярких крас­ках рисуя предо мной всю свою под­но­гот­ную? (И уж чего-чего при этом не гово­рил!) Но вот что слу­ча­лось почти все­гда после этих рыда­ний: назав­тра он уже готов был рас­пять самого себя за небла­го­дар­ность; поспешно при­зы­вал меня к себе или при­бе­гал ко мне сам, един­ственно чтобы воз­ве­стить мне, что Вар­вара Пет­ровна «ангел чести и дели­кат­но­сти, а он совер­шенно про­ти­во­по­лож­ное». Он не только ко мне при­бе­гал, но неод­но­кратно опи­сы­вал всё это ей самой в крас­но­ре­чи­вей­ших пись­мах и при­зна­вался ей, за своею пол­ною под­пи­сью, что не далее как, напри­мер, вчера он рас­ска­зы­вал посто­рон­нему лицу, что она дер­жит его из тще­сла­вия, зави­дует его уче­но­сти и талан­там; нена­ви­дит его и боится только выка­зать свою нена­висть явно, в страхе, чтоб он не ушел от нее и тем не повре­дил ее лите­ра­тур­ной репу­та­ции; что вслед­ствие этого он себя пре­зи­рает и решился погиб­нуть насиль­ствен­ною смер­тью, а от нее ждет послед­него слова, кото­рое всё решит, и пр., и пр., всё в этом роде. Можно пред­ста­вить после этого, до какой исте­рики дохо­дили ино­гда нерв­ные взрывы этого невин­ней­шего из всех пяти­де­ся­ти­лет­них мла­ден­цев! Я сам одна­жды читал одно из тако­вых его писем, после какой-то между ними ссоры, из-за ничтож­ной при­чины, но ядо­ви­той по выпол­не­нию. Я ужас­нулся и умо­лял не посы­лать письма.

— Нельзя… чест­нее… долг… я умру, если не при­зна­юсь ей во всем, во всем! — отве­чал он чуть не в горячке и послал-таки письмо.

В том-то и была раз­ница между ними, что Вар­вара Пет­ровна нико­гда бы не послала такого письма. Правда, он писать любил без памяти, писал к ней, даже живя в одном с нею доме, а в исте­ри­че­ских слу­чаях и по два письма в день. Я знаю навер­ное, что она все­гда вни­ма­тель­ней­шим обра­зом эти письма про­чи­ты­вала, даже в слу­чае и двух писем в день, и, про­чи­тав, скла­ды­вала в осо­бый ящи­чек, поме­чен­ные и рас­сор­ти­ро­ван­ные; кроме того, сла­гала их в сердце своем. Затем, выдер­жав сво­его друга весь день без ответа, встре­ча­лась с ним как ни в чем не бывало, будто ровно ничего вчера осо­бен­ного не слу­чи­лось. Мало-помалу она так его выму­штро­вала, что он уже и сам не смел напо­ми­нать о вче­раш­нем, а только загля­ды­вал ей неко­то­рое время в глаза. Но она ничего не забы­вала, а он забы­вал ино­гда слиш­ком уж скоро и, обод­рен­ный ее же спо­кой­ствием, нередко в тот же день сме­ялся и школь­ни­чал за шам­пан­ским, если при­хо­дили при­я­тели. С каким, должно быть, ядом она смот­рела на него в те минуты, а он ничего-то не при­ме­чал! Разве через неделю, через месяц, или даже через пол­года, в какую-нибудь осо­бую минуту, неча­янно вспом­нив какое-нибудь выра­же­ние из такого письма, а затем и всё письмо, со всеми обсто­я­тель­ствами, он вдруг сго­рал от стыда и до того, бывало, мучился, что забо­ле­вал сво­ими при­пад­ками холе­рины. Эти осо­бен­ные с ним при­падки, вроде холе­рины, бывали в неко­то­рых слу­чаях обык­но­вен­ным исхо­дом его нерв­ных потря­се­ний и пред­став­ляли собою неко­то­рый любо­пыт­ный в своем роде курьез в его телосложении.

Дей­стви­тельно, Вар­вара Пет­ровна наверно и весьма часто его нена­ви­дела; но он одного только в ней не при­ме­тил до самого конца, того, что стал нако­нец для нее ее сыном, ее созда­нием, даже, можно ска­зать, ее изоб­ре­те­нием, стал пло­тью от плоти ее, и что она дер­жит и содер­жит его вовсе не из одной только «зави­сти к его талан­там». И как, должно быть, она была оскорб­ля­ема такими пред­по­ло­же­ни­ями! В ней таи­лась какая-то нестер­пи­мая любовь к нему, среди бес­пре­рыв­ной нена­ви­сти, рев­но­сти и пре­зре­ния. Она охра­няла его от каж­дой пылинки, нян­чи­лась с ним два­дцать два года, не спала бы целых ночей от заботы, если бы дело кос­ну­лось до его репу­та­ции поэта, уче­ного, граж­дан­ского дея­теля. Она его выду­мала и в свою выдумку сама же пер­вая и уве­ро­вала. Он был нечто вроде какой-то ее мечты… Но она тре­бо­вала от него за это дей­стви­тельно мно­гого, ино­гда даже раб­ства. Зло­па­мятна же была до неве­ро­ят­но­сти. Кстати уж рас­скажу два анекдота.

IV

Одна­жды, еще при пер­вых слу­хах об осво­бож­де­нии кре­стьян, когда вся Рос­сия вдруг взли­ко­вала и гото­ви­лась вся воз­ро­диться, посе­тил Вар­вару Пет­ровну один про­ез­жий петер­бург­ский барон, чело­век с самыми высо­кими свя­зями и сто­яв­ший весьма близко у дела. Вар­вара Пет­ровна чрез­вы­чайно ценила подоб­ные посе­ще­ния, потому что связи ее в обще­стве выс­шем, по смерти ее супруга, всё более и более осла­бе­вали, под конец и совсем пре­кра­ти­лись. Барон про­си­дел у нее час и кушал чай. Никого дру­гих не было, но Сте­пана Тро­фи­мо­вича Вар­вара Пет­ровна при­гла­сила и выста­вила. Барон о нем кое-что даже слы­шал и прежде или сде­лал вид, что слы­шал, но за чаем мало к нему обра­щался. Разу­ме­ется, Сте­пан Тро­фи­мо­вич в грязь себя уда­рить не мог, да и манеры его были самые изящ­ные. Хотя про­ис­хож­де­ния он был, кажется, невы­со­кого, но слу­чи­лось так, что вос­пи­тан был с самого мало­лет­ства в одном знат­ном доме в Москве и, стало быть, при­лично; по-фран­цуз­ски гово­рил, как пари­жа­нин. Таким обра­зом, барон с пер­вого взгляда дол­жен был понять, какими людьми Вар­вара Пет­ровна окру­жает себя, хотя бы и в губерн­ском уеди­не­нии. Вышло, однако, не так. Когда барон под­твер­дил поло­жи­тельно совер­шен­ную досто­вер­ность только что раз­нес­шихся тогда пер­вых слу­хов о вели­кой реформе, Сте­пан Тро­фи­мо­вич вдруг не вытер­пел и крик­нул ура! и даже сде­лал рукой какой-то жест, изоб­ра­жав­ший вос­торг. Крик­нул он негромко и даже изящно; даже, может быть, вос­торг был пред­на­ме­рен­ный, а жест нарочно заучен пред зер­ка­лом, за пол­часа пред чаем; но, должно быть, у него что-нибудь тут не вышло, так что барон поз­во­лил себе чуть-чуть улыб­нуться, хотя тот­час же необык­но­венно веж­ливо ввер­нул фразу о все­об­щем и над­ле­жа­щем уми­ле­нии всех рус­ских сер­дец ввиду вели­кого собы­тия. Затем скоро уехал и, уез­жая, не забыл про­тя­нуть и Сте­пану Тро­фи­мо­вичу два пальца. Воз­вра­тясь в гости­ную, Вар­вара Пет­ровна сна­чала мол­чала минуты три, что-то как бы отыс­ки­вая на столе; но вдруг обер­ну­лась к Сте­пану Тро­фи­мо­вичу и, блед­ная, со свер­ка­ю­щими гла­зами, про­це­дила шепотом:

— Я вам этого нико­гда не забуду!

На дру­гой день она встре­ти­лась со своим дру­гом как ни в чем не бывало; о слу­чив­шемся нико­гда не поми­нала. Но три­на­дцать лет спу­стя, в одну тра­ги­че­скую минуту, при­пом­нила и попрек­нула его, и так же точно поблед­нела, как и три­на­дцать лет назад, когда в пер­вый раз попре­кала. Только два раза во всю свою жизнь ска­зала она ему: «Я вам этого нико­гда не забуду!» Слу­чай с баро­ном был уже вто­рой слу­чай; но и пер­вый слу­чай в свою оче­редь так харак­те­рен и, кажется, так много озна­чал в судьбе Сте­пана Тро­фи­мо­вича, что я реша­юсь и о нем упомянуть.

Это было в пять­де­сят пятом году, вес­ной, в мае месяце, именно после того как в Скво­реш­ни­ках полу­чи­лось изве­стие о кон­чине гене­рал-лей­те­нанта Став­ро­гина, старца лег­ко­мыс­лен­ного, скон­чав­ше­гося от рас­строй­ства в желудке, по дороге в Крым, куда он спе­шил по назна­че­нию в дей­ству­ю­щую армию. Вар­вара Пет­ровна оста­лась вдо­вой и облек­лась в пол­ный траур. Правда, не могла она горе­вать очень много, ибо в послед­ние четыре года жила с мужем в совер­шен­ной раз­луке, по несход­ству харак­те­ров, и про­из­во­дила ему пен­сион. (У самого гене­рал-лей­те­нанта было всего только пол­то­раста душ и жало­ва­нье, кроме того знат­ность и связи; а всё богат­ство и Скво­реш­ники при­над­ле­жали Вар­варе Пет­ровне, един­ствен­ной дочери одного очень бога­того откуп­щика.) Тем не менее она была потря­сена неожи­дан­но­стию изве­стия и уда­ли­лась в пол­ное уеди­не­ние. Разу­ме­ется, Сте­пан Тро­фи­мо­вич нахо­дился при ней безотлучно.

Май был в пол­ном рас­цвете; вечера сто­яли уди­ви­тель­ные. Зацвела чере­муха. Оба друга схо­ди­лись каж­дый вечер в саду и про­си­жи­вали до ночи в беседке, изли­вая друг пред дру­гом свои чув­ства и мысли. Минуты бывали поэ­ти­че­ские. Вар­вара Пет­ровна под впе­чат­ле­нием пере­мены в судьбе своей гово­рила больше обык­но­вен­ного. Она как бы льнула к сердцу сво­его друга, и так про­дол­жа­лось несколько вече­ров. Одна стран­ная мысль вдруг осе­нила Сте­пана Тро­фи­мо­вича: «Не рас­счи­ты­вает ли неутеш­ная вдова на него и не ждет ли, в конце тра­ур­ного года, пред­ло­же­ния с его сто­роны?» Мысль цини­че­ская; но ведь воз­вы­шен­ность орга­ни­за­ции даже ино­гда спо­соб­ствует наклон­но­сти к цини­че­ским мыс­лям, уже по одной только мно­го­сто­рон­но­сти раз­ви­тия. Он стал вни­кать и нашел, что похо­дило на то. Он заду­мался: «Состо­я­ние огром­ное, правда, но…» Дей­стви­тельно, Вар­вара Пет­ровна не совсем похо­дила на кра­са­вицу: это была высо­кая, жел­тая, кост­ля­вая жен­щина, с чрез­мерно длин­ным лицом, напо­ми­нав­шим что-то лоша­ди­ное. Всё более и более коле­бался Сте­пан Тро­фи­мо­вич, мучился сомне­ни­ями, даже всплак­нул раза два от нере­ши­мо­сти (пла­кал он довольно часто). По вече­рам же, то есть в беседке, лицо его как-то невольно стало выра­жать нечто каприз­ное и насмеш­ли­вое, нечто кокет­ли­вое и в то же время высо­ко­мер­ное. Это как-то неча­янно, невольно дела­ется, и даже чем бла­го­род­нее чело­век, тем оно и замет­нее. Бог знает как тут судить, но веро­ят­нее, что ничего и не начи­на­лось в сердце Вар­вары Пет­ровны такого, что могло бы оправ­дать вполне подо­зре­ния Сте­пана Тро­фи­мо­вича. Да и не про­ме­няла бы она сво­его имени Став­ро­ги­ной на его имя, хотя бы и столь слав­ное. Может быть, была всего только одна лишь жен­ствен­ная игра с ее сто­роны, про­яв­ле­ние бес­со­зна­тель­ной жен­ской потреб­но­сти, столь нату­раль­ной в иных чрез­вы­чай­ных жен­ских слу­чаях. Впро­чем, не пору­чусь; неис­сле­дима глу­бина жен­ского сердца даже и до сего­дня! Но продолжаю.

Надо думать, что она скоро про себя раз­га­дала стран­ное выра­же­ние лица сво­его друга; она была чутка и при­гляд­чива, он же слиш­ком ино­гда неви­нен. Но вечера шли по-преж­нему, и раз­го­воры были так же поэ­тичны и инте­ресны. И вот одна­жды, с наступ­ле­нием ночи, после самого ожив­лен­ного и поэ­ти­че­ского раз­го­вора, они дру­же­ски рас­ста­лись, горячо пожав друг другу руки у крыльца фли­геля, в кото­ром квар­ти­ро­вал Сте­пан Тро­фи­мо­вич. Каж­дое лето он пере­би­рался в этот фли­ге­лек, сто­яв­ший почти в саду, из огром­ного бар­ского дома Скво­реш­ни­ков. Только что он вошел к себе и, в хло­пот­ли­вом раз­ду­мье, взяв сигару и еще не успев ее заку­рить, оста­но­вился, уста­лый, непо­движно пред рас­кры­тым окном, при­гля­ды­ва­ясь к лег­ким, как пух, белым облач­кам, сколь­зив­шим вокруг ясного месяца, как вдруг лег­кий шорох заста­вил его вздрог­нуть и обер­нуться. Пред ним опять сто­яла Вар­вара Пет­ровна, кото­рую он оста­вил всего только четыре минуты назад. Жел­тое лицо ее почти поси­нело, губы были сжаты и вздра­ги­вали по краям. Секунд десять пол­ных смот­рела она ему в глаза молча, твер­дым, неумо­ли­мым взгля­дом и вдруг про­шеп­тала скороговоркой:

— Я нико­гда вам этого не забуду!

Когда Сте­пан Тро­фи­мо­вич, уже десять лет спу­стя, пере­да­вал мне эту груст­ную повесть шепо­том, запе­рев сна­чала двери, то клялся мне, что он до того остол­бе­нел тогда на месте, что не слы­шал и не видел, как Вар­вара Пет­ровна исчезла. Так как она нико­гда ни разу потом не наме­кала ему на про­ис­шед­шее и всё пошло как ни в чем не бывало, то он всю жизнь накло­нен был к мысли, что всё это была одна гал­лю­ци­на­ция пред болез­нию, тем более что в ту же ночь он и вправду забо­лел на целых две недели, что, кстати, пре­кра­тило и сви­да­ния в беседке.

Но, несмотря на мечту о гал­лю­ци­на­ции, он каж­дый день, всю свою жизнь, как бы ждал про­дол­же­ния и, так ска­зать, раз­вязки этого собы­тия. Он не верил, что оно так и кон­чи­лось! А если так, то странно же он дол­жен был ино­гда погля­ды­вать на сво­его друга.

V

Она сама сочи­нила ему даже костюм, в кото­ром он и про­хо­дил всю свою жизнь. Костюм был изя­щен и харак­те­рен: длин­но­по­лый чер­ный сюр­тук, почти доверху застег­ну­тый, но щеголь­ски сидев­ший; мяг­кая шляпа (летом соло­мен­ная) с широ­кими полями; гал­стук белый, бати­сто­вый, с боль­шим узлом и вися­чими кон­цами; трость с сереб­ря­ным набал­даш­ни­ком, при этом волосы до плеч. Он был темно-рус, и волосы его только в послед­нее время начали немного седеть. Усы и бороду он брил. Гово­рят, в моло­до­сти он был чрез­вы­чайно кра­сив собой. Но, по-моему, и в ста­ро­сти был необык­но­венно вну­ши­те­лен. Да и какая же ста­рость в пять­де­сят три года? Но, по неко­то­рому граж­дан­скому кокет­ству, он не только не моло­дился, но как бы и щего­лял солид­но­стию лет своих, и в костюме своем, высо­кий, сухо­ща­вый, с воло­сами до плеч, похо­дил как бы на пат­ри­арха или, еще вер­нее, на порт­рет поэта Куколь­ника, лито­гра­фи­ро­ван­ный в трид­ца­тых годах при каком-то изда­нии, осо­бенно когда сидел летом в саду, на лавке, под кустом рас­цвет­шей сирени, опер­шись обе­ими руками на трость, с рас­кры­тою кни­гой подле и поэ­ти­че­ски заду­мав­шись над зака­том солнца. Насчет книг замечу, что под конец он стал как-то уда­ляться от чте­ния. Впро­чем, это уж под самый конец. Газеты и жур­налы, выпи­сы­ва­е­мые Вар­ва­рой Пет­ров­ной во мно­же­стве, он читал посто­янно. Успе­хами рус­ской лите­ра­туры тоже посто­янно инте­ре­со­вался, хотя и нисколько не теряя сво­его досто­ин­ства. Увлекся было когда-то изу­че­нием выс­шей совре­мен­ной поли­тики наших внут­рен­них и внеш­них дел, но вскоре, мах­нув рукой, оста­вил пред­при­я­тие. Бывало и то: возь­мет с собою в сад Токе­виля, а в кар­машке несет спря­тан­ного Поль де Кока. Но, впро­чем, это пустяки.

Замечу в скоб­ках и о порт­рете Куколь­ника: попа­лась эта кар­тинка Вар­варе Пет­ровне в пер­вый раз, когда она нахо­ди­лась, еще девоч­кой, в бла­го­род­ном пан­си­оне в Москве. Она тот­час же влю­би­лась в порт­рет, по обык­но­ве­нию всех дево­чек в пан­си­о­нах, влюб­ля­ю­щихся во что ни попало, а вме­сте и в своих учи­те­лей, пре­иму­ще­ственно чисто­пи­са­ния и рисо­ва­ния. Но любо­пытны в этом не свой­ства девочки, а то, что даже и в пять­де­сят лет Вар­вара Пет­ровна сохра­няла эту кар­тинку в числе самых интим­ных своих дра­го­цен­но­стей, так что и Сте­пану Тро­фи­мо­вичу, может быть, только поэтому сочи­нила несколько похо­жий на изоб­ра­жен­ный на кар­тинке костюм. Но и это, конечно, мелочь.

В пер­вые годы, или, точ­нее, в первую поло­вину пре­бы­ва­ния у Вар­вары Пет­ровны, Сте­пан Тро­фи­мо­вич всё еще помыш­лял о каком-то сочи­не­нии и каж­дый день серьезно соби­рался его писать. Но во вто­рую поло­вину он, должно быть, и зады поза­был. Всё чаще и чаще он гова­ри­вал нам: «Кажется, готов к труду, мате­ри­алы собраны, и вот не рабо­та­ется! Ничего не дела­ется!» — и опус­кал голову в уны­нии. Без сомне­ния, это-то и должно было при­дать ему еще больше вели­чия в наших гла­зах, как стра­дальцу науки; но самому ему хоте­лось чего-то дру­гого. «Забыли меня, никому я не нужен!» — выры­ва­лось у него не раз. Эта уси­лен­ная хандра осо­бенно овла­дела им в самом конце пяти­де­ся­тых годов. Вар­вара Пет­ровна поняла нако­нец, что дело серьез­ное. Да и не могла она пере­не­сти мысли о том, что друг ее забыт и не нужен. Чтобы раз­влечь его, а вме­сте для под­нов­ле­ния славы, она сво­зила его тогда в Москву, где у ней было несколько изящ­ных лите­ра­тур­ных и уче­ных зна­комств; но ока­за­лось, что и Москва неудовлетворительна.

Тогда было время осо­бен­ное; насту­пило что-то новое, очень уж непо­хо­жее на преж­нюю тишину, и что-то очень уж стран­ное, но везде ощу­ща­е­мое, даже в Скво­реш­ни­ках. Дохо­дили раз­ные слухи. Факты были вообще известны более или менее, но оче­видно было, что кроме фак­тов яви­лись и какие-то сопро­вож­дав­шие их идеи, и, глав­ное, в чрез­мер­ном коли­че­стве. А это-то и сму­щало: никак невоз­можно было при­ме­ниться и в точ­но­сти узнать, что именно озна­чали эти идеи? Вар­вара Пет­ровна, вслед­ствие жен­ского устрой­ства натуры своей, непре­менно хотела под­ра­зу­ме­вать в них сек­рет. Она при­ня­лась было сама читать газеты и жур­налы, загра­нич­ные запре­щен­ные изда­ния и даже начав­ши­еся тогда про­кла­ма­ции (всё это ей достав­ля­лось); но у ней только голова закру­жи­лась. При­ня­лась она писать письма: отве­чали ей мало, и чем далее, тем непо­нят­нее. Сте­пан Тро­фи­мо­вич тор­же­ственно при­гла­шен был объ­яс­нить ей «все эти идеи» раз навсе­гда; но объ­яс­не­ни­ями его она оста­лась поло­жи­тельно недо­вольна. Взгляд Сте­пана Тро­фи­мо­вича на все­об­щее дви­же­ние был в выс­шей сте­пени высо­ко­мер­ный; у него всё сво­ди­лось на то, что он сам забыт и никому не нужен. Нако­нец и о нем вспо­мя­нули, сна­чала в загра­нич­ных изда­ниях, как о ссыль­ном стра­дальце, и потом тот­час же в Петер­бурге, как о быв­шей звезде в извест­ном созвез­дии; даже срав­ни­вали его почему-то с Ради­ще­вым. Затем кто-то напе­ча­тал, что он уже умер, и обе­щал его некро­лог. Сте­пан Тро­фи­мо­вич мигом вос­крес и сильно при­оса­нился. Всё высо­ко­ме­рие его взгляда на совре­мен­ни­ков разом соско­чило, и в нем заго­ре­лась мечта: при­мкнуть к дви­же­нию и пока­зать свои силы. Вар­вара Пет­ровна тот­час же вновь и во всё уве­ро­вала и ужасно засу­е­ти­лась. Решено было ехать в Петер­бург без малей­шего отла­га­тель­ства, раз­уз­нать всё на деле, вник­нуть лично и, если воз­можно, войти в новую дея­тель­ность все­цело и нераз­дельно. Между про­чим, она объ­явила, что готова осно­вать свой жур­нал и посвя­тить ему отныне всю свою жизнь. Уви­дав, что дошло даже до этого, Сте­пан Тро­фи­мо­вич стал еще высо­ко­мер­нее, в дороге же начал отно­ситься к Вар­варе Пет­ровне почти покро­ви­тель­ственно, что она тот­час же сло­жила в сердце своем. Впро­чем, у ней была и дру­гая весьма важ­ная при­чина к поездке, именно воз­об­нов­ле­ние выс­ших свя­зей. Надо было по воз­мож­но­сти напом­нить о себе в свете, по край­ней мере попы­таться. Глас­ным же пред­ло­гом к путе­ше­ствию было сви­да­ние с един­ствен­ным сыном, окан­чи­вав­шим тогда курс наук в петер­бург­ском лицее.

VI

Они съез­дили и про­жили в Петер­бурге почти весь зим­ний сезон. Всё, однако, к вели­кому посту лоп­нуло, как радуж­ный мыль­ный пузырь. Мечты раз­ле­те­лись, а сум­бур не только не выяс­нился, но стал еще отвра­ти­тель­нее. Во-пер­вых, выс­шие связи почти не уда­лись, разве в самом мик­ро­ско­пи­че­ском виде и с уни­зи­тель­ными натяж­ками. Оскорб­лен­ная Вар­вара Пет­ровна бро­си­лась было все­цело в «новые идеи» и открыла у себя вечера. Она позвала лите­ра­то­ров, и к ней их тот­час же при­вели во мно­же­стве. Потом уже при­хо­дили и сами, без при­гла­ше­ния; один при­во­дил дру­гого. Нико­гда еще она не виды­вала таких лите­ра­то­ров. Они были тще­славны до невоз­мож­но­сти, но совер­шенно открыто, как бы тем испол­няя обя­зан­ность. Иные (хотя и далеко не все) явля­лись даже пья­ные, но как бы созна­вая в этом осо­бен­ную, вчера только откры­тую кра­соту. Все они чем-то гор­ди­лись до стран­но­сти. На всех лицах было напи­сано, что они сей­час только открыли какой-то чрез­вы­чайно важ­ный сек­рет. Они бра­ни­лись, вме­няя себе это в честь. Довольно трудно было узнать, что именно они напи­сали; но тут были кри­тики, рома­ни­сты, дра­ма­турги, сати­рики, обли­чи­тели. Сте­пан Тро­фи­мо­вич про­ник даже в самый выс­ший их круг, туда, откуда управ­ляли дви­же­нием. До управ­ля­ю­щих было до неве­ро­ят­но­сти высоко, но его они встре­тили радушно, хотя, конечно, никто из них ничего о нем не знал и не слы­хи­вал кроме того, что он «пред­став­ляет идею». Он до того манев­ри­ро­вал около них, что и их зазвал раза два в салон Вар­вары Пет­ровны, несмотря на всё их олим­пий­ство. Эти были очень серьезны и очень веж­ливы; дер­жали себя хорошо; осталь­ные видимо их боя­лись; но оче­видно было, что им неко­гда. Яви­лись и две-три преж­ние лите­ра­тур­ные зна­ме­ни­то­сти, слу­чив­ши­еся тогда в Петер­бурге и с кото­рыми Вар­вара Пет­ровна давно уже под­дер­жи­вала самые изящ­ные отно­ше­ния. Но, к удив­ле­нию ее, эти дей­стви­тель­ные и уже несо­мнен­ные зна­ме­ни­то­сти были тише воды, ниже травы, а иные из них про­сто льнули ко всему этому новому сброду и позорно у него заис­ки­вали. Сна­чала Сте­пану Тро­фи­мо­вичу повезло; за него ухва­ти­лись и стали его выстав­лять на пуб­лич­ных лите­ра­тур­ных собра­ниях. Когда он вышел в пер­вый раз на эст­раду, в одном из пуб­лич­ных лите­ра­тур­ных чте­ний, в числе читав­ших, раз­да­лись неисто­вые руко­плес­ка­ния, не умол­кав­шие минут пять. Он со сле­зами вспо­ми­нал об этом девять лет спу­стя, — впро­чем, ско­рее по худо­же­ствен­но­сти своей натуры, чем из бла­го­дар­но­сти. «Кля­нусь же вам и пари держу, — гово­рил он мне сам (но только мне и по сек­рету), – что никто-то изо всей этой пуб­лики знать не знал о мне ров­не­шенько ничего!» При­зна­ние заме­ча­тель­ное: стало быть, был же в нем ост­рый ум, если он тогда же, на эст­раде, мог так ясно понять свое поло­же­ние, несмотря на всё свое упо­е­ние; и, стало быть, не было в нем острого ума, если он даже девять лет спу­стя не мог вспом­нить о том без ощу­ще­ния обиды. Его заста­вили под­пи­саться под двумя или тремя кол­лек­тив­ными про­те­стами (про­тив чего — он и сам не знал); он под­пи­сался. Вар­вару Пет­ровну тоже заста­вили под­пи­саться под каким-то «без­об­раз­ным поступ­ком», и та под­пи­са­лась. Впро­чем, боль­шин­ство этих новых людей хоть и посе­щали Вар­вару Пет­ровну, но счи­тали себя почему-то обя­зан­ными смот­реть на нее с пре­зре­нием и с нескры­ва­е­мою насмеш­кой. Сте­пан Тро­фи­мо­вич наме­кал мне потом, в горь­кие минуты, что она с тех-то пор ему и поза­ви­до­вала. Она, конечно, пони­мала, что ей нельзя водиться с этими людьми, но все-таки при­ни­мала их с жад­но­стию, со всем жен­ским исте­ри­че­ским нетер­пе­нием и, глав­ное, всё чего-то ждала. На вече­рах она гово­рила мало, хотя и могла бы гово­рить; но она больше вслу­ши­ва­лась. Гово­рили об уни­что­же­нии цен­зуры и буквы ъ, о заме­не­нии рус­ских букв латин­скими, о вче­раш­ней ссылке такого-то, о каком-то скан­дале в Пас­саже, о полез­но­сти раз­дроб­ле­ния Рос­сии по народ­но­стям с воль­ною феде­ра­тив­ною свя­зью, об уни­что­же­нии армии и флота, о вос­ста­нов­ле­нии Польши по Днепр, о кре­стьян­ской реформе и про­кла­ма­циях, об уни­что­же­нии наслед­ства, семей­ства, детей и свя­щен­ни­ков, о пра­вах жен­щины, о доме Кра­ев­ского, кото­рого никто и нико­гда не мог про­стить гос­по­дину Кра­ев­скому, и пр., и пр. Ясно было, что в этом сброде новых людей много мошен­ни­ков, но несо­мненно было, что много и чест­ных, весьма даже при­вле­ка­тель­ных лиц, несмотря на неко­то­рые все-таки уди­ви­тель­ные оттенки. Чест­ные были гораздо непо­нят­нее бес­чест­ных и гру­бых; но неиз­вестно было, кто у кого в руках. Когда Вар­вара Пет­ровна объ­явила свою мысль об изда­нии жур­нала, то к ней хлы­нуло еще больше народу, но тот­час же посы­па­лись в глаза обви­не­ния, что она капи­та­листка и экс­плу­а­ти­рует труд. Бес­це­ре­мон­ность обви­не­ний рав­ня­лась только их неожи­дан­но­сти. Пре­ста­ре­лый гене­рал Иван Ива­но­вич Дроз­дов, преж­ний друг и сослу­жи­вец покой­ного гене­рала Став­ро­гина, чело­век достой­ней­ший (но в своем роде) и кото­рого все мы здесь знаем, до край­но­сти строп­ти­вый и раз­дра­жи­тель­ный, ужасно много евший и ужасно бояв­шийся ате­изма, заспо­рил на одном из вече­ров Вар­вары Пет­ровны с одним зна­ме­ни­тым юно­шей. Тот ему пер­вым сло­вом: «Вы, стало быть, гене­рал, если так гово­рите», то есть в том смысле, что уже хуже гене­рала он и брани не мог найти. Иван Ива­но­вич вспы­лил чрез­вы­чайно: «Да, сударь, я гене­рал, и гене­рал-лей­те­нант, и слу­жил госу­дарю моему, а ты, сударь, маль­чишка и без­бож­ник!» Про­изо­шел скан­дал непоз­во­ли­тель­ный. На дру­гой день слу­чай был обли­чен в печати, и начала соби­раться кол­лек­тив­ная под­писка про­тив «без­об­раз­ного поступка» Вар­вары Пет­ровны, не захо­тев­шей тот­час же про­гнать гене­рала. В иллю­стри­ро­ван­ном жур­нале яви­лась кари­ка­тура, в кото­рой язви­тельно ско­пи­ро­вали Вар­вару Пет­ровну, гене­рала и Сте­пана Тро­фи­мо­вича на одной кар­тинке, в виде трех ретро­град­ных дру­зей; к кар­тинке при­ло­жены были и стихи, напи­сан­ные народ­ным поэтом един­ственно для этого слу­чая. Замечу от себя, что дей­стви­тельно у мно­гих особ в гене­раль­ских чинах есть при­вычка смешно гово­рить: «Я слу­жил госу­дарю моему…», то есть точно у них не тот же госу­дарь, как и у нас, про­стых госу­да­ре­вых под­дан­ных, а осо­бен­ный, ихний.

Оста­ваться долее в Петер­бурге было, разу­ме­ется, невоз­можно, тем более что и Сте­пана Тро­фи­мо­вича постигло окон­ча­тель­ное fiasco.[1] Он не выдер­жал и стал заяв­лять о пра­вах искус­ства, а над ним стали еще громче сме­яться. На послед­нем чте­нии своем он заду­мал подей­ство­вать граж­дан­ским крас­но­ре­чием, вооб­ра­жая тро­нуть сердца и рас­счи­ты­вая на почте­ние к сво­ему «изгна­нию». Он бес­спорно согла­сился в бес­по­лез­но­сти и комич­но­сти слова «оте­че­ство»; согла­сился и с мыс­лию о вреде рели­гии, но громко и твердо заявил, что сапоги ниже Пуш­кина, и даже гораздо. Его без­жа­лостно осви­стали, так что он тут же, пуб­лично, не сойдя с эст­рады, рас­пла­кался. Вар­вара Пет­ровна при­везла его домой едва живого. «On m’a traité comme un vieux bonnet de coton!»[2] — лепе­тал он бес­смыс­ленно. Она ходила за ним всю ночь, давала ему лав­ро­виш­не­вых капель и до рас­света повто­ряла ему: «Вы еще полезны; вы еще яви­тесь; вас оце­нят… в дру­гом месте».

На дру­гой же день, рано утром, яви­лись к Вар­варе Пет­ровне пять лите­ра­то­ров, из них трое совсем незна­ко­мых, кото­рых она нико­гда и не виды­вала. Со стро­гим видом они объ­явили ей, что рас­смот­рели дело о ее жур­нале и при­несли по этому делу реше­ние. Вар­вара Пет­ровна реши­тельно нико­гда и никому не пору­чала рас­смат­ри­вать и решать что-нибудь о ее жур­нале. Реше­ние состо­яло в том, чтоб она, осно­вав жур­нал, тот­час же пере­дала его им вме­сте с капи­та­лами, на пра­вах сво­бод­ной ассо­ци­а­ции; сама же чтоб уез­жала в Скво­реш­ники, не забыв захва­тить с собою Сте­пана Тро­фи­мо­вича, «кото­рый уста­рел». Из дели­кат­но­сти они согла­ша­лись при­зна­вать за нею права соб­ствен­но­сти и высы­лать ей еже­годно одну шестую чистого барыша. Всего тро­га­тель­нее было то, что из этих пяти чело­век навер­ное чет­веро не имели при этом ника­кой стя­жа­тель­ной цели, а хло­по­тали только во имя «общего дела».

«Мы выехали как оду­ре­лые, — рас­ска­зы­вал Сте­пан Тро­фи­мо­вич, — я ничего не мог сооб­ра­зить и, помню, все лепе­тал под стук вагона:

Век[3] и Век и Лев Кам­бек[4],
Лев Кам­бек и Век и Век…

и черт знает что еще такое, вплоть до самой Москвы. Только в Москве опом­нился — как будто и в самом деле что-нибудь дру­гое в ней мог найти? О дру­зья мои! — ино­гда вос­кли­цал он нам во вдох­но­ве­нии, — вы пред­ста­вить не можете, какая грусть и злость охва­ты­вает всю вашу душу, когда вели­кую идею, вами давно уже и свято чти­мую, под­хва­тят неуме­лые и выта­щат к таким же дура­кам, как и сами, на улицу, и вы вдруг встре­ча­ете ее уже на тол­ку­чем, неузна­ва­е­мую, в грязи, постав­лен­ную нелепо, углом, без про­пор­ции, без гар­мо­нии, игруш­кой у глу­пых ребят! Нет! В наше время было не так, и мы не к тому стре­ми­лись. Нет, нет, совсем не к тому. Я не узнаю ничего… Наше время наста­нет опять и опять напра­вит на твер­дый путь всё шата­ю­ще­еся, тепе­реш­нее. Иначе что же будет?..»

VII

Тот­час же по воз­вра­ще­нии из Петер­бурга Вар­вара Пет­ровна отпра­вила друга сво­его за гра­ницу: «отдох­нуть»; да и надо было им рас­статься на время, она это чув­ство­вала. Сте­пан Тро­фи­мо­вич поехал с вос­тор­гом. «Там я вос­кресну! — вос­кли­цал он. — Там нако­нец при­мусь за науку!» Но с пер­вых же писем из Бер­лина он затя­нул свою все­гдаш­нюю ноту. «Сердце раз­бито, — писал он Вар­варе Пет­ровне, — не могу забыть ничего! Здесь, в Бер­лине, всё напом­нило мне мое ста­рое, про­шлое, пер­вые вос­торги и пер­вые муки. Где она? Где теперь они обе? Где вы, два ангела, кото­рых я нико­гда не стоил? Где сын мой, воз­люб­лен­ный сын мой? Где, нако­нец, я, я сам, преж­ний я, сталь­ной по силе и непо­ко­ле­би­мый, как утес, когда теперь какой-нибудь Andrejeff, un пра­во­слав­ный шут с боро­дой, peut briser mon existence en deux[5]» и т. д., и т. д. Что каса­ется до сына Сте­пана Тро­фи­мо­вича, то он видел его всего два раза в своей жизни, в пер­вый раз, когда тот родился, и во вто­рой — недавно в Петер­бурге, где моло­дой чело­век гото­вился посту­пить в уни­вер­си­тет. Всю же свою жизнь маль­чик, как уже и ска­зано было, вос­пи­ты­вался у теток в О — ской губер­нии (на ижди­ве­нии Вар­вары Пет­ровны), за семь­сот верст от Скво­реш­ни­ков. Что же каса­ется до Andrejeff, то есть Андре­ева, то это был про­сто-запро­сто наш здеш­ний купец, лавоч­ник, боль­шой чудак, архео­лог-само­учка, страст­ный соби­ра­тель рус­ских древ­но­стей, ино­гда пики­ро­вав­шийся со Сте­па­ном Тро­фи­мо­ви­чем позна­ни­ями, а глав­ное, в направ­ле­нии. Этот почтен­ный купец, с седою боро­дой и в боль­ших сереб­ря­ных очках, не допла­тил Сте­пану Тро­фи­мо­вичу четы­рех­сот руб­лей за куп­лен­ные в его име­ньице (рядом со Скво­реш­ни­ками) несколько деся­тин лесу на сруб. Хотя Вар­вара Пет­ровна и рос­кошно наде­лила сво­его друга сред­ствами, отправ­ляя его в Бер­лин, но на эти четы­ре­ста руб­лей Сте­пан Тро­фи­мо­вич, пред поезд­кой, особо рас­счи­ты­вал, веро­ятно на сек­рет­ные свои рас­ходы, и чуть не запла­кал, когда Andrejeff попро­сил повре­ме­нить один месяц, имея, впро­чем, и право на такую отсрочку, ибо пер­вые взносы денег про­из­вел все впе­ред чуть не за пол­года, по осо­бен­ной тогдаш­ней нужде Сте­пана Тро­фи­мо­вича. Вар­вара Пет­ровна с жад­но­стию про­чла это пер­вое письмо и, под­черк­нув каран­да­шом вос­кли­ца­ние: «Где вы обе?», поме­тила чис­лом и заперла в шка­тулку. Он, конечно, вспо­ми­нал о своих обеих покой­ни­цах женах. Во вто­ром полу­чен­ном из Бер­лина письме песня варьи­ро­ва­лась: «Рабо­таю по две­на­дцати часов в сутки („хоть бы по один­на­дцати“, — про­вор­чала Вар­вара Пет­ровна), роюсь в биб­лио­те­ках, све­ря­юсь, выпи­сы­ваю, бегаю; был у про­фес­со­ров. Воз­об­но­вил зна­ком­ство с пре­вос­ход­ным семей­ством Дун­да­со­вых. Какая пре­лесть Надежда Нико­ла­евна даже до сих пор! Вам кла­ня­ется. Моло­дой ее муж и все три пле­мян­ника в Бер­лине. По вече­рам с моло­де­жью бесе­дуем до рас­света, и у нас чуть не афин­ские вечера, но един­ственно по тон­ко­сти и изя­ще­ству; всё бла­го­род­ное: много музыки, испан­ские мотивы, мечты все­че­ло­ве­че­ского обнов­ле­ния, идея веч­ной кра­соты, Сикс­тин­ская Мадонна, свет с про­ре­зами тьмы, но и в солнце пятна! О друг мой, бла­го­род­ный, вер­ный друг! Я серд­цем с вами и ваш, с одной все­гда, en tout pays[6] и хотя бы даже dans le pays de Makar et de ses veaux,[7] о кото­ром, помните, так часто мы, тре­пеща, гово­рили в Петер­бурге пред отъ­ез­дом. Вспо­ми­наю с улыб­кой. Пере­ехав гра­ницу, ощу­тил себя без­опас­ным, ощу­ще­ние стран­ное, новое, впер­вые после столь дол­гих лет…» и т. д., и т. д.

«Ну, всё вздор! — решила Вар­вара Пет­ровна, скла­ды­вая и это письмо. — Коль до рас­света афин­ские вечера, так не сидит же по две­на­дцати часов за кни­гами. Спьяну, что ль, напи­сал? Эта Дун­да­сова как смеет мне посы­лать поклоны? Впро­чем, пусть его погуляет…»

Фраза «dans le pays de Makar et de ses veaux» озна­чала: «куда Макар телят не гонял». Сте­пан Тро­фи­мо­вич нарочно глу­пей­шим обра­зом пере­во­дил ино­гда рус­ские посло­вицы и корен­ные пого­ворки на фран­цуз­ский язык, без сомне­ния умея и понять и пере­ве­сти лучше; но это он делы­вал из осо­бого рода шику и нахо­дил его остроумным.

Но погу­лял он немного, четы­рех меся­цев не выдер­жал и при­мчался в Скво­реш­ники. Послед­ние письма его состо­яли из одних лишь изли­я­ний самой чув­стви­тель­ной любви к сво­ему отсут­ству­ю­щему другу и бук­вально были смо­чены сле­зами раз­луки. Есть натуры, чрез­вы­чайно при­жи­ва­ю­щи­еся к дому, точно ком­нат­ные собачки. Сви­да­ние дру­зей было вос­тор­жен­ное. Через два дня всё пошло по-ста­рому и даже скуч­нее ста­рого. «Друг мой, — гово­рил мне Сте­пан Тро­фи­мо­вич через две недели, под вели­чай­шим сек­ре­том, — друг мой, я открыл ужас­ную для меня… новость: je suis un про­стой при­жи­валь­щик, et rien de plusl Mais r‑r-rien de plus!»[8]

VIII

Затем у нас насту­пило зати­шье и тяну­лось почти сплошь все эти девять лет. Исте­ри­че­ские взрывы и рыда­ния на моем плече, про­дол­жав­ши­еся регу­лярно, нисколько не мешали нашему бла­го­ден­ствию. Удив­ля­юсь, как Сте­пан Тро­фи­мо­вич не рас­тол­стел за это время. Покрас­нел лишь немного его нос и при­ба­ви­лось бла­го­ду­шия. Мало-помалу около него утвер­дился кру­жок при­я­те­лей, впро­чем посто­янно неболь­шой. Вар­вара Пет­ровна хоть и мало каса­лась кружка, но все мы при­зна­вали ее нашею патро­нес­сой. После петер­бург­ского урока она посе­ли­лась в нашем городе окон­ча­тельно; зимой жила в город­ском своем доме, а летом в под­го­род­ном своем име­нии. Нико­гда она не имела столько зна­че­ния и вли­я­ния, как в послед­ние семь лет, в нашем губерн­ском обще­стве, то есть вплоть до назна­че­ния к нам нашего тепе­реш­него губер­на­тора. Преж­ний губер­на­тор наш, неза­бвен­ный и мяг­кий Иван Оси­по­вич, при­хо­дился ей близ­ким род­ствен­ни­ком и был когда-то ею обла­го­де­тель­ство­ван. Супруга его тре­пе­тала при одной мысли не уго­дить Вар­варе Пет­ровне, а покло­не­ние губерн­ского обще­ства дошло до того, что напо­ми­нало даже нечто гре­хов­ное. Было, стало быть, хорошо и Сте­пану Тро­фи­мо­вичу. Он был чле­ном клуба, оса­ни­сто про­иг­ры­вал и заслу­жил почет, хотя мно­гие смот­рели на него только как на «уче­ного». Впо­след­ствии, когда Вар­вара Пет­ровна поз­во­лила ему жить в дру­гом доме, нам стало еще сво­бод­нее. Мы соби­ра­лись у него раза по два в неделю; бывало весело, осо­бенно когда он не жалел шам­пан­ского. Вино заби­ра­лось в лавке того же Андре­ева. Рас­пла­чи­ва­лась по счету Вар­вара Пет­ровна каж­дые пол­года, и день рас­платы почти все­гда бывал днем холерины.

Ста­рин­ней­шим чле­ном кружка был Липу­тин, губерн­ский чинов­ник, чело­век уже немо­ло­дой, боль­шой либе­рал и в городе слыв­ший ате­и­стом. Женат он был во вто­рой раз на моло­день­кой и хоро­шень­кой, взял за ней при­да­ное и, кроме того, имел трех под­рос­ших доче­рей. Всю семью дер­жал в страхе божием и вза­перти, был чрез­мерно скуп и служ­бой ско­пил себе домик и капи­тал. Чело­век был бес­по­кой­ный, при­том в малень­ком чине; в городе его мало ува­жали, а в выс­шем круге не при­ни­мали. К тому же он был явный и не раз уже нака­зан­ный сплет­ник, и нака­зан­ный больно, раз одним офи­це­ром, а в дру­гой раз почтен­ным отцом семей­ства, поме­щи­ком. Но мы любили его ост­рый ум, любо­зна­тель­ность, его осо­бен­ную злую весе­лость. Вар­вара Пет­ровна не любила его, но он все­гда как-то умел к ней подделаться.

Не любила она и Шатова, всего только в послед­ний год став­шего чле­ном кружка. Шатов был прежде сту­ден­том и был исклю­чен после одной сту­дент­ской исто­рии из уни­вер­си­тета; в дет­стве же был уче­ни­ком Сте­пана Тро­фи­мо­вича, а родился кре­пост­ным Вар­вары Пет­ровны, от покой­ного камер­ди­нера ее Павла Федо­рова, и был ею обла­го­де­тель­ство­ван. Не любила она его за гор­дость и небла­го­дар­ность и никак не могла про­стить ему, что он по изгна­нии из уни­вер­си­тета не при­е­хал к ней тот­час же; напро­тив, даже на тогдаш­нее нароч­ное письмо ее к нему ничего не отве­тил и пред­по­чел зака­ба­литься к какому-то циви­ли­зо­ван­ному купцу учить детей. Вме­сте с семьей этого купца он выехал за гра­ницу, ско­рее в каче­стве дядьки, чем гувер­нера; но уж очень хоте­лось ему тогда за гра­ницу. При детях нахо­ди­лась еще и гувер­нантка, бой­кая рус­ская барышня, посту­пив­шая в дом тоже пред самым выез­дом и при­ня­тая более за деше­визну. Месяца через два купец ее выгнал «за воль­ные мысли». Поплелся за нею и Шатов и вско­ро­сти обвен­чался с нею в Женеве. Про­жили они вдвоем недели с три, а потом рас­ста­лись, как воль­ные и ничем не свя­зан­ные люди; конечно, тоже и по бед­но­сти. Долго потом ски­тался он один по Европе, жил бог знает чем; гово­рят, чистил на ули­цах сапоги и в каком-то порте был носиль­щи­ком. Нако­нец, с год тому назад вер­нулся к нам в род­ное гнездо и посе­лился со ста­ру­хой тет­кой, кото­рую и схо­ро­нил через месяц. С сест­рой своею Дашей, тоже вос­пи­тан­ни­цей Вар­вары Пет­ровны, жив­шею у ней фаво­рит­кой на самой бла­го­род­ной ноге, он имел самые ред­кие и отда­лен­ные сно­ше­ния. Между нами был посто­янно угрюм и нераз­го­вор­чив; но изредка, когда затро­ги­вали его убеж­де­ния, раз­дра­жался болез­ненно и был очень невоз­дер­жан на язык. «Шатова надо сна­чала свя­зать, а потом уж с ним рас­суж­дать», — шутил ино­гда Сте­пан Тро­фи­мо­вич; но он любил его. За гра­ни­цей Шатов ради­кально изме­нил неко­то­рые из преж­них соци­а­ли­сти­че­ских своих убеж­де­ний и пере­ско­чил в про­ти­во­по­лож­ную край­ность. Это было одно из тех иде­аль­ных рус­ских существ, кото­рых вдруг пора­зит какая-нибудь силь­ная идея и тут же разом точно при­да­вит их собою, ино­гда даже навеки. Спра­виться с нею они нико­гда не в силах, а уве­руют страстно, и вот вся жизнь их про­хо­дит потом как бы в послед­них кор­чах под сва­лив­шимся на них и напо­ло­вину совсем уже раз­да­вив­шим их кам­нем. Наруж­но­стью Шатов вполне соот­вет­ство­вал своим убеж­де­ниям: он был неук­люж, бело­кур, кос­мат, низ­кого роста, с широ­кими пле­чами, тол­стыми губами, с очень густыми, навис­шими бело­бры­сыми бро­вями, с нахму­рен­ным лбом, с непри­вет­ли­вым, упорно потуп­лен­ным и как бы чего-то сты­дя­щимся взгля­дом. На воло­сах его вечно оста­вался один такой вихор, кото­рый ни за что не хотел при­гла­диться и стоял торч­ком. Лет ему было два­дцать семь или два­дцать восемь. «Я не удив­ля­юсь более, что жена от него сбе­жала», — отнес­лась Вар­вара Пет­ровна одна­жды, при­стально к нему при­гля­дев­шись. Ста­рался он оде­ваться чистенько, несмотря на чрез­вы­чай­ную свою бед­ность. К Вар­варе Пет­ровне опять не обра­тился за помо­щию, а про­би­вался чем Бог пошлет; зани­мался и у куп­цов. Раз сидел в лавке, потом совсем было уехал на паро­ходе с това­ром, при­каз­чи­чьим помощ­ни­ком, но забо­лел пред самою отправ­кой. Трудно пред­ста­вить себе, какую нищету спо­со­бен он был пере­но­сить, даже и не думая о ней вовсе. Вар­вара Пет­ровна после его болезни пере­слала ему сек­ретно и ано­нимно сто руб­лей. Он раз­уз­нал, однако же, сек­рет, поду­мал, деньги при­нял и при­шел к Вар­варе Пет­ровне побла­го­да­рить. Та с жаром при­няла его, но он и тут постыдно обма­нул ее ожи­да­ния: про­си­дел всего пять минут, молча, тупо уста­вив­шись в землю и глупо улы­ба­ясь, и вдруг, не дослу­шав ее и на самом инте­рес­ном месте раз­го­вора, встал, покло­нился как-то боком, косо­лапо, засты­дился в прах, кстати уж задел и грох­нул об пол ее доро­гой набор­ный рабо­чий сто­лик, раз­бил его и вышел, едва живой от позора. Липу­тин очень уко­рял его потом за то, что он не отверг­нул тогда с пре­зре­нием эти сто руб­лей, как от быв­шей его дес­потки поме­щицы, и не только при­нял, а еще бла­го­да­рить пота­щился. Жил он уеди­ненно, на краю города, и не любил, если кто-нибудь даже из нас захо­дил к нему. На вечера к Сте­пану Тро­фи­мо­вичу являлся посто­янно и брал у него читать газеты и книги.

Являлся на вечера и еще один моло­дой чело­век, некто Вир­гин­ский, здеш­ний чинов­ник, имев­ший неко­то­рое сход­ство с Шато­вым, хотя, по-види­мому, и совер­шенно про­ти­во­по­лож­ный ему во всех отно­ше­ниях; но это тоже был «семья­нин». Жал­кий и чрез­вы­чайно тихий моло­дой чело­век, впро­чем лет уже трид­цати, с зна­чи­тель­ным обра­зо­ва­нием, но больше само­учка. Он был беден, женат, слу­жил и содер­жал тетку и сестру своей жены. Супруга его да и все дамы были самых послед­них убеж­де­ний, но всё это выхо­дило у них несколько гру­бо­вато, именно — тут была «идея, попав­шая на улицу», как выра­зился когда-то Сте­пан Тро­фи­мо­вич по дру­гому поводу. Они всё брали из кни­жек и, по пер­вому даже слуху из сто­лич­ных про­грес­сив­ных угол­ков наших, готовы были выбро­сить за окно всё что угодно, лишь бы только сове­то­вали выбра­сы­вать. Madame Вир­гин­ская зани­ма­лась у нас в городе пови­валь­ною про­фес­сией; в деви­цах она долго жила в Петер­бурге. Сам Вир­гин­ский был чело­век ред­кой чистоты сердца, и редко я встре­чал более чест­ный душев­ный огонь. «Я нико­гда, нико­гда не отстану от этих свет­лых надежд», — гова­ри­вал он мне с сия­ю­щими гла­зами. О «свет­лых надеж­дах» он гово­рил все­гда тихо, с сла­до­стию, полу­ше­по­том, как бы сек­ретно. Он был довольно высо­кого роста, но чрез­вы­чайно тонок и узок в пле­чах, с необык­но­венно жидень­кими, рыже­ва­того оттенка воло­си­ками. Все высо­ко­мер­ные насмешки Сте­пана Тро­фи­мо­вича над неко­то­рыми из его мне­ний он при­ни­мал кротко, воз­ра­жал же ему ино­гда очень серьезно и во мно­гом ста­вил его в тупик. Сте­пан Тро­фи­мо­вич обра­щался с ним лас­ково, да и вообще ко всем нам отно­сился отечески.

— Все вы из «недо­си­жен­ных», — шут­ливо заме­чал он Вир­гин­скому, — все подоб­ные вам, хотя в вас, Вир­гин­ский, я и не заме­чал той огра-ни-чен-ности, какую встре­чал в Петер­бурге chez ces séminaristes,[9] но все-таки вы «недо­си­жен­ные». Шатову очень хоте­лось бы выси­деться, но и он недосиженный.

— А я? — спра­ши­вал Липутин.

— А вы про­сто золо­тая сре­дина, кото­рая везде ужи­вется… по-своему.

Липу­тин обижался.

Рас­ска­зы­вали про Вир­гин­ского, и, к сожа­ле­нию, весьма досто­верно, что супруга его, не про­быв с ним и году в закон­ном браке, вдруг объ­явила ему, что он отстав­лен и что она пред­по­чи­тает Лебяд­кина. Этот Лебяд­кин, какой-то заез­жий, ока­зался потом лицом весьма подо­зри­тель­ным и вовсе даже не был отстав­ным штабс-капи­та­ном, как сам титу­ло­вал себя. Он только умел кру­тить усы, пить и бол­тать самый нелов­кий вздор, какой только можно вооб­ра­зить себе. Этот чело­век пре­не­де­ли­катно тот­час же к ним пере­ехал, обра­до­вав­шись чужому хлебу, ел и спал у них и стал, нако­нец, тре­ти­ро­вать хозя­ина свы­сока. Уве­ряли, что Вир­гин­ский, при объ­яв­ле­нии ему женой отставки, ска­зал ей: «Друг мой, до сих пор я только любил тебя, теперь ува­жаю», но вряд ли в самом деле про­из­не­сено было такое древ­не­рим­ское изре­че­ние; напро­тив, гово­рят, навзрыд пла­кал. Одна­жды, недели две после отставки, все они, всем «семей­ством», отпра­ви­лись за город, в рощу, кушать чай вме­сте с зна­ко­мыми. Вир­гин­ский был как-то лихо­ра­дочно-весело настроен и участ­во­вал в тан­цах; но вдруг и без вся­кой пред­ва­ри­тель­ной ссоры схва­тил гиганта Лебяд­кина, кан­ка­ни­ро­вав­шего соло, обе­ими руками за волосы, нагнул и начал тас­кать его с виз­гами, кри­ками и сле­зами. Гигант до того стру­сил, что даже не защи­щался и всё время, как его тас­кали, почти не пре­ры­вал мол­ча­ния; но после таски оби­делся со всем пылом бла­го­род­ного чело­века. Вир­гин­ский всю ночь на коле­нях умо­лял жену о про­ще­нии; но про­ще­ния не вымо­лил, потому что все-таки не согла­сился пойти изви­ниться пред Лебяд­ки­ным; кроме того, был обли­чен в ску­до­сти убеж­де­ний и в глу­по­сти; послед­нее потому, что, объ­яс­ня­ясь с жен­щи­ной, стоял на коле­нях. Штабс-капи­тан вскоре скрылся и явился опять в нашем городе только в самое послед­нее время, с своею сест­рой и с новыми целями; но о нем впе­реди. Не муд­рено, что бед­ный «семья­нин» отво­дил у нас душу и нуж­дался в нашем обще­стве. О домаш­них делах своих он нико­гда, впро­чем, у нас не выска­зы­вался. Одна­жды только, воз­вра­ща­ясь со мною от Сте­пана Тро­фи­мо­вича, заго­во­рил было отда­ленно о своем поло­же­нии, но тут же, схва­тив меня за руку, пла­менно воскликнул:

— Это ничего; это только част­ный слу­чай; это нисколько, нисколько не поме­шает «общему делу»!

Явля­лись к нам в кру­жок и слу­чай­ные гости; ходил жидок Лям­шин, ходил капи­тан Кар­ту­зов. Бывал неко­то­рое время один любо­зна­тель­ный ста­ри­чок, но помер. При­вел было Липу­тин ссыль­ного ксен­дза Слонь­цев­ского, и неко­то­рое время его при­ни­мали по прин­ципу, но потом и при­ни­мать не стали.

IX

Одно время в городе пере­да­вали о нас, что кру­жок наш рас­сад­ник воль­но­дум­ства, раз­врата и без­бо­жия; да и все­гда кре­пился этот слух. А между тем у нас была одна самая невин­ная, милая, вполне рус­ская весе­лень­кая либе­раль­ная бол­товня. «Выс­ший либе­ра­лизм» и «выс­ший либе­рал», то есть либе­рал без вся­кой цели, воз­можны только в одной Рос­сии. Сте­пану Тро­фи­мо­вичу, как и вся­кому ост­ро­ум­ному чело­веку, необ­хо­дим был слу­ша­тель, и, кроме того, необ­хо­димо было созна­ние о том, что он испол­няет выс­ший долг про­па­ганды идей. А нако­нец, надобно же было с кем-нибудь выпить шам­пан­ского и обме­няться за вином извест­ного сорта весе­лень­кими мыс­лями о Рос­сии и «рус­ском духе», о Боге вообще и о «рус­ском Боге» в осо­бен­но­сти; повто­рить в сотый раз всем извест­ные и всеми натвер­жен­ные рус­ские скан­да­лез­ные анек­дотцы. Не прочь мы были и от город­ских спле­тен, при­чем дохо­дили ино­гда до стро­гих высо­ко­нрав­ствен­ных при­го­во­ров. Впа­дали и в обще­че­ло­ве­че­ское, строго рас­суж­дали о буду­щей судьбе Европы и чело­ве­че­ства; док­то­рально пред­ска­зы­вали, что Фран­ция после цеза­ризма разом нис­па­дет на сте­пень вто­ро­сте­пен­ного госу­дар­ства, и совер­шенно были уве­рены, что это ужасно скоро и легко может сде­латься. Папе дав­ным-давно пред­ска­зали мы роль про­стого мит­ро­по­лита в объ­еди­нен­ной Ита­лии и были совер­шенно убеж­дены, что весь этот тыся­че­лет­ний вопрос, в наш век гуман­но­сти, про­мыш­лен­но­сти и желез­ных дорог, одно только пле­вое дело. Но ведь «выс­ший рус­ский либе­ра­лизм» иначе и не отно­сится к делу. Сте­пан Тро­фи­мо­вич гова­ри­вал ино­гда об искус­стве, и весьма хорошо, но несколько отвле­ченно. Вспо­ми­нал ино­гда о дру­зьях своей моло­до­сти, — всё о лицах, наме­чен­ных в исто­рии нашего раз­ви­тия, — вспо­ми­нал с уми­ле­нием и бла­го­го­ве­нием, но несколько как бы с зави­стью. Если уж очень ста­но­ви­лось скучно, то жидок Лям­шин (малень­кий поч­тамт­ский чинов­ник), мастер на фор­те­пи­ано, садился играть, а в антрак­тах пред­став­лял сви­нью, грозу, роды с пер­вым кри­ком ребенка и пр., и пр.; для того только и при­гла­шался. Если уж очень под­пи­вали, — а это слу­ча­лось, хотя и не часто, — то при­хо­дили в вос­торг, и даже раз хором, под акком­па­не­мент Лям­шина, про­пели «Мар­се­льезу», только не знаю, хорошо ли вышло. Вели­кий день девят­на­дца­того фев­раля мы встре­тили вос­тор­женно и задолго еще начали осу­шать в честь его тосты. Это было еще давно-давно, тогда еще не было ни Шатова, ни Вир­гин­ского, и Сте­пан Тро­фи­мо­вич еще жил в одном доме с Вар­ва­рой Пет­ров­ной. За несколько вре­мени до вели­кого дня Сте­пан Тро­фи­мо­вич пова­дился было бор­мо­тать про себя извест­ные, хотя несколько неесте­ствен­ные стихи, должно быть сочи­нен­ные каким-нибудь преж­ним либе­раль­ным помещиком:

Идут мужики и несут топоры,
Что-то страш­ное будет.

Кажется, что-то в этом роде, бук­вально не помню. Вар­вара Пет­ровна раз под­слу­шала и крик­нула ему: «Вздор, вздор!» — и вышла во гневе. Липу­тин, при этом слу­чив­шийся, язви­тельно заме­тил Сте­пану Трофимовичу:

— А жаль, если гос­по­дам поме­щи­кам быв­шие их кре­пост­ные и в самом деле нане­сут на радо­стях неко­то­рую неприятность.

И он черк­нул ука­за­тель­ным паль­цем вокруг своей шеи.

— Cher ami,[10] — бла­го­душно заме­тил ему Сте­пан Тро­фи­мо­вич, — поверьте, что это (он повто­рил жест вокруг шеи) нисколько не при­не­сет пользы ни нашим поме­щи­кам, ни всем нам вообще. Мы и без голов ничего не сумеем устро­ить, несмотря на то что наши головы всего более и мешают нам понимать.

Замечу, что у нас мно­гие пола­гали, что в день мани­фе­ста будет нечто необы­чай­ное, в том роде, как пред­ска­зы­вал Липу­тин, и всё ведь так назы­ва­е­мые зна­токи народа и госу­дар­ства. Кажется, и Сте­пан Тро­фи­мо­вич раз­де­лял эти мысли, и до того даже, что почти нака­нуне вели­кого дня стал вдруг про­ситься у Вар­вары Пет­ровны за гра­ницу; одним сло­вом, стал бес­по­ко­иться. Но про­шел вели­кий день, про­шло и еще неко­то­рое время, и высо­ко­мер­ная улыбка появи­лась опять на устах Сте­пана Тро­фи­мо­вича. Он выска­зал пред нами несколько заме­ча­тель­ных мыс­лей о харак­тере рус­ского чело­века вообще и рус­ского мужичка в особенности.

— Мы, как тороп­ли­вые люди, слиш­ком поспе­шили с нашими мужич­ками, — заклю­чил он свой ряд заме­ча­тель­ных мыс­лей, — мы их ввели в моду, и целый отдел лите­ра­туры, несколько лет сряду, носился с ними как с ново­от­кры­тою дра­го­цен­но­стью. Мы наде­вали лав­ро­вые венки на вши­вые головы. Рус­ская деревня, за всю тысячу лет, дала нам лишь одного кома­рин­ского. Заме­ча­тель­ный рус­ский поэт, не лишен­ный при­том ост­ро­умия, уви­дев в пер­вый раз на сцене вели­кую Рашель, вос­клик­нул в вос­торге: «Не про­ме­няю Рашель на мужика!» Я готов пойти дальше: я и всех рус­ских мужич­ков отдам в обмен за одну Рашель. Пора взгля­нуть трез­вее и не сме­ши­вать нашего род­ного сиво­ла­пого дегтя с bouquet de l’impératrice.[11]

Липу­тин тот­час же согла­сился, но заме­тил, что покри­вить душой и похва­лить мужич­ков все-таки было тогда необ­хо­димо для направ­ле­ния; что даже дамы выс­шего обще­ства зали­ва­лись сле­зами, читая «Антона Горе­мыку», а неко­то­рые из них так даже из Парижа напи­сали в Рос­сию своим управ­ля­ю­щим, чтоб от сей поры обра­щаться с кре­стья­нами как можно гуманнее.

Слу­чи­лось, и как нарочно сей­час после слу­хов об Антоне Пет­рове, что и в нашей губер­нии, и всего-то в пят­на­дцати вер­стах от Скво­реш­ни­ков, про­изо­шло неко­то­рое недо­ра­зу­ме­ние, так что сго­ряча послали команду. В этот раз Сте­пан Тро­фи­мо­вич до того взвол­но­вался, что даже и нас напу­гал. Он кри­чал в клубе, что вой­ска надо больше, чтобы при­звали из дру­гого уезда по теле­графу; бегал к губер­на­тору и уве­рял его, что он тут ни при чем; про­сил, чтобы не заме­шали его как-нибудь, по ста­рой памяти, в дело, и пред­ла­гал немед­ленно напи­сать о его заяв­ле­нии в Петер­бург, кому сле­дует. Хорошо, что всё это скоро про­шло и раз­ре­ши­лось ничем; но только я поди­вился тогда на Сте­пана Трофимовича.

Года через три, как известно, заго­во­рили о наци­о­наль­но­сти и заро­ди­лось «обще­ствен­ное мне­ние». Сте­пан Тро­фи­мо­вич очень смеялся.

— Дру­зья мои, — учил он нас, — наша наци­о­наль­ность, если и в самом деле «заро­ди­лась», как они там теперь уве­ряют в газе­тах, — то сидит еще в школе, в немец­кой какой-нибудь петер­шуле, за немец­кою книж­кой и твер­дит свой веч­ный немец­кий урок, а немец-учи­тель ста­вит ее на колени, когда пона­до­бится. За учи­теля-немца хвалю; но веро­ят­нее всего, что ничего не слу­чи­лось и ничего такого не заро­ди­лось, а идет всё как прежде шло, то есть под покро­ви­тель­ством божиим. По-моему, и довольно бы для Рос­сии, pour notre sainte Russie.[12] При­том же все эти все­сла­вян­ства и наци­о­наль­но­сти — всё это слиш­ком старо, чтобы быть новым. Наци­о­наль­ность, если хотите, нико­гда и не явля­лась у нас иначе как в виде клуб­ной бар­ской затеи, и вдо­ба­вок еще мос­ков­ской. Я, разу­ме­ется, не про Иго­рево время говорю. И, нако­нец, всё от празд­но­сти. У нас всё от празд­но­сти, и доб­рое и хоро­шее. Всё от нашей бар­ской, милой, обра­зо­ван­ной, при­хот­ли­вой празд­но­сти! Я трид­цать тысяч лет про это твержу. Мы своим тру­дом жить не умеем. И что они там раз­во­зи­лись теперь с каким-то «заро­див­шимся» у нас обще­ствен­ным мне­нием, — так вдруг, ни с того ни с сего, с неба соско­чило? Неужто не пони­мают, что для при­об­ре­те­ния мне­ния пер­вее всего надо­бен труд, соб­ствен­ный труд, соб­ствен­ный почин в деле, соб­ствен­ная прак­тика! Даром нико­гда ничего не доста­нется. Будем тру­диться, будем и свое мне­ние иметь. А так как мы нико­гда не будем тру­диться, то и мне­ние иметь за нас будут те, кто вме­сто нас до сих пор рабо­тал, то есть всё та же Европа, все те же немцы — двух­сот­лет­ние учи­теля наши. К тому же Рос­сия есть слиш­ком вели­кое недо­ра­зу­ме­ние, чтобы нам одним его раз­ре­шить, без нем­цев и без труда. Вот уже два­дцать лет, как я бью в набат и зову к труду! Я отдал жизнь на этот при­зыв и, безу­мец, веро­вал! Теперь уже не верую, но звоню и буду зво­нить до конца, до могилы; буду дер­гать веревку, пока не зазво­нят к моей панихиде!

Увы! мы только под­да­ки­вали. Мы апло­ди­ро­вали учи­телю нашему, да с каким еще жаром! А что, гос­пода, не раз­да­ется ли и теперь, под­час сплошь да рядом, такого же «милого», «умного», «либе­раль­ного» ста­рого рус­ского вздора?

В Бога учи­тель наш веро­вал. «Не пони­маю, почему меня все здесь выстав­ляют без­бож­ни­ком? — гова­ри­вал он ино­гда, — я в Бога верую, mais distinguons,[13] я верую, как в суще­ство, себя лишь во мне созна­ю­щее. Не могу же я веро­вать, как моя Наста­сья (слу­жанка) или как какой-нибудь барин, веру­ю­щий „на “вся­кий слу­чай”, – или как наш милый Шатов, — впро­чем, нет, Шатов не в счет, Шатов верует насильно, как мос­ков­ский сла­вя­но­фил. Что же каса­ется до хри­сти­ан­ства, то, при всем моем искрен­нем к нему ува­же­нии, я — не хри­сти­а­нин. Я ско­рее древ­ний языч­ник, как вели­кий Гете или как древ­ний грек. И одно уже то, что хри­сти­ан­ство не поняло жен­щину, — что так вели­ко­лепно раз­вила Жорж Занд в одном из своих гени­аль­ных рома­нов. Насчет же покло­не­ний, постов и всего про­чего, то не пони­маю, кому какое до меня дело? Как бы ни хло­по­тали здесь наши донос­чики, а иезу­и­том я быть не желаю. В сорок седь­мом году Белин­ский, будучи за гра­ни­цей, послал к Гоголю извест­ное свое письмо и в нем горячо уко­рял того, что тот верует “„в какого-то Бога”. Entre nous soit dit,[14] ничего не могу вооб­ра­зить себе комич­нее того мгно­ве­ния, когда Гоголь (тогдаш­ний Гоголь!) про­чел это выра­же­ние и… всё письмо! Но, отки­нув смеш­ное, и так как я все-таки с сущ­но­стию дела согла­сен, то скажу и укажу: вот были люди! Сумели же они любить свой народ, сумели же постра­дать за него, сумели же пожерт­во­вать для него всем и сумели же в то же время не схо­диться с ним, когда надо, не потвор­ство­вать ему в извест­ных поня­тиях. Не мог же в самом деле Белин­ский искать спа­се­ния в пост­ном масле или в редьке с горохом!..»

Но тут всту­пался Шатов.

— Нико­гда эти ваши люди не любили народа, не стра­дали за него и ничем для него не пожерт­во­вали, как бы ни вооб­ра­жали это сами, себе в утеху! — угрюмо про­вор­чал он, поту­пив­шись и нетер­пе­ливо повер­нув­шись на стуле.

— Это они-то не любили народа! — заво­пил Сте­пан Тро­фи­мо­вич. — О, как они любили Россию!

— Ни Рос­сии, ни народа! — заво­пил и Шатов, свер­кая гла­зами. — Нельзя любить то, чего не зна­ешь, а они ничего в рус­ском народе не смыс­лили! Все они, и вы вме­сте с ними, про­смот­рели рус­ский народ сквозь пальцы, а Белин­ский осо­бенно; уж из того самого письма его к Гоголю это видно. Белин­ский, точь-в-точь как Кры­лова Любо­пыт­ный, не при­ме­тил слона в кунст­ка­мере, а всё вни­ма­ние свое устре­мил на фран­цуз­ских соци­аль­ных бука­шек; так и покон­чил на них. А ведь он еще, пожа­луй, всех вас умнее был! Вы мало того что про­смот­рели народ, — вы с омер­зи­тель­ным пре­зре­нием к нему отно­си­лись, уж по тому одному, что под наро­дом вы вооб­ра­жали себе один только фран­цуз­ский народ, да и то одних пари­жан, и сты­ди­лись, что рус­ский народ не таков. И это голая правда! А у кого нет народа, у того нет и Бога! Знайте наверно, что все те, кото­рые пере­стают пони­мать свой народ и теряют с ним свои связи, тот­час же, по мере того, теряют и веру оте­че­скую, ста­но­вятся или ате­и­стами, или рав­но­душ­ными. Верно говорю! Это факт, кото­рый оправ­да­ется. Вот почему и вы все и мы все теперь — или гнус­ные ате­и­сты, или рав­но­душ­ная, раз­врат­ная дрянь, и ничего больше! И вы тоже, Сте­пан Тро­фи­мо­вич, я вас нисколько не исклю­чаю, даже на ваш счет и гово­рил, знайте это!

Обык­но­венно, про­го­во­рив подоб­ный моно­лог (а с ним это часто слу­ча­лось), Шатов схва­ты­вал свой кар­туз и бро­сался к две­рям, в пол­ной уве­рен­но­сти, что уж теперь всё кон­чено и что он совер­шенно и навеки порвал свои дру­же­ские отно­ше­ния к Сте­пану Тро­фи­мо­вичу. Но тот все­гда успе­вал оста­но­вить его вовремя.

— А не поми­риться ль нам, Шатов, после всех этих милых сло­ве­чек? — гова­ри­вал он, бла­го­душно про­тя­ги­вая ему с кре­сел руку.

Неук­лю­жий, но стыд­ли­вый Шатов неж­но­стей не любил. Сна­ружи чело­век был гру­бый, но про себя, кажется, дели­кат­ней­ший. Хоть и терял часто меру, но пер­вый стра­дал от того сам. Про­вор­чав что-нибудь под нос на при­зыв­ные слова Сте­пана Тро­фи­мо­вича и потоп­тав­шись, как мед­ведь, на месте, он вдруг неожи­данно ухмы­лялся, откла­ды­вал свой кар­туз и садился на преж­ний стул, упорно смотря в землю. Разу­ме­ется, при­но­си­лось вино, и Сте­пан Тро­фи­мо­вич про­воз­гла­шал какой-нибудь под­хо­дя­щий тост, напри­мер хоть в память кото­рого-нибудь из про­шед­ших деятелей.

---

[1] пора­же­ние (ит.).

[2] Со мной обо­шлись как со ста­рым ноч­ным кол­па­ком! (фр.)

[3] «Век» – петер­бург­ский еже­не­дель­ный журнал.

[4] Кам­бек, Лев Логи­но­вич – жур­на­лист, редак­тор-изда­тель еже­не­дель­ника «Петер­бург­ский вест­ник» (1861–1862), неустан­ный обли­чи­тель мел­ких неле­по­стей обще­ствен­ной жизни.

[5] может раз­бить мою жизнь (фр.).

[6] в любой стране (фр.).

[7] в стране Макара и его телят (фр.).

[8] я всего лишь про­стой при­жи­валь­щик, и ничего больше! Да, н‑н-ничего больше! (фр.)

[9] у этих семи­на­ри­стов (фр.).

[10] Доро­гой друг (фр.).

[11] «буке­том импе­ра­трицы» (фр.).

[12] для нашей свя­той Руси (фр.).

[13] но надо раз­ли­чать (фр.).

[14] Между нами говоря (фр.).