Кто написал рассказ чудесный доктор

Сле­ду­ю­щий рас­сказ не есть плод досу­жего вымысла. Все опи­сан­ное мною дей­стви­тельно про­изо­шло в Киеве лет около трид­цати тому назад и до сих пор свято, до мель­чай­ших подроб­но­стей, сохра­ня­ется в пре­да­ниях того семей­ства, о кото­ром пой­дет речь. Я, с своей сто­роны, лишь изме­нил имена неко­то­рых дей­ству­ю­щих лиц этой тро­га­тель­ной исто­рии да при­дал уст­ному рас­сказу пись­мен­ную форму.

– Гриш, а Гриш! Гляди-ка, поро­се­нок-то… Сме­ется… Да‑а. А во рту-то у него!.. Смотри, смотри… травка во рту, ей-богу, травка!.. Вот штука-то!

И двое маль­чу­га­нов, сто­я­щих перед огром­ным, из цель­ного стекла, окном гастро­но­ми­че­ского мага­зина, при­ня­лись неудер­жимо хохо­тать, тол­кая друг друга в бок лок­тями, но невольно при­пля­сы­вая от жесто­кой стужи. Они уже более пяти минут тор­чали перед этой вели­ко­леп­ной выстав­кой, воз­буж­дав­шей в оди­на­ко­вой сте­пени их умы и желудки. Здесь, осве­щен­ные ярким све­том вися­щих ламп, воз­вы­ша­лись целые горы крас­ных креп­ких ябло­ков и апель­си­нов; сто­яли пра­виль­ные пира­миды ман­да­ри­нов, нежно золо­тив­шихся сквозь оку­ты­ва­ю­щую их папи­рос­ную бумагу; про­тя­ну­лись на блю­дах, урод­ливо рази­нув рты и выпу­чив глаза, огром­ные коп­че­ные и мари­но­ван­ные рыбы; ниже, окру­жен­ные гир­лян­дами кол­бас, кра­со­ва­лись соч­ные раз­ре­зан­ные око­рока с тол­стым слоем розо­ва­того сала… Бес­чис­лен­ное мно­же­ство бано­чек и коро­бо­чек с соле­ными, варе­ными и коп­че­ными закус­ками довер­шало эту эффект­ную кар­тину, глядя на кото­рую оба маль­чика на минуту забыли о две­на­дца­ти­гра­дус­ном морозе и о важ­ном пору­че­нии, воз­ло­жен­ном на них мате­рью, – пору­че­нии, окон­чив­шемся так неожи­данно и так плачевно.

Стар­ший маль­чик пер­вый ото­рвался от созер­ца­ния оча­ро­ва­тель­ного зрелища.

Он дер­нул брата за рукав и про­из­нес сурово:

– Ну, Володя, идем, идем… Нечего тут…

Одно­вре­менно пода­вив тяже­лый вздох (стар­шему из них было только десять лет, и к тому же оба с утра ничего не ели, кроме пустых щей) и кинув послед­ний влюб­ленно-жад­ный взгляд на гастро­но­ми­че­скую выставку, маль­чу­ганы тороп­ливо побе­жали по улице. Ино­гда сквозь запо­тев­шие окна какого-нибудь дома они видели елку, кото­рая издали каза­лась гро­мад­ной гроз­дью ярких, сия­ю­щих пятен, ино­гда они слы­шали даже звуки весе­лой польки… Но они муже­ственно гнали от себя прочь соблаз­ни­тель­ную мысль: оста­но­виться на несколько секунд и при­льнуть глаз­ком к стеклу.

По мере того как шли маль­чики, все мало­люд­нее и тем­нее ста­но­ви­лись улицы. Пре­крас­ные мага­зины, сия­ю­щие елки, рысаки, мчав­ши­еся под сво­ими синими и крас­ными сет­ками, визг поло­зьев, празд­нич­ное ожив­ле­ние толпы, весе­лый гул окри­ков и раз­го­во­ров, раз­ру­мя­нен­ные моро­зом сме­ю­щи­еся лица наряд­ных дам – все оста­лось позади. Потя­ну­лись пустыри, кри­вые, узкие пере­улки, мрач­ные, неосве­щен­ные косо­горы… Нако­нец они достигли поко­сив­ше­гося вет­хого дома, сто­яв­шего особ­ня­ком; низ его – соб­ственно под­вал – был камен­ный, а верх – дере­вян­ный. Обойдя тес­ным, обле­де­не­лым и гряз­ным дво­ром, слу­жив­шим для всех жиль­цов есте­ствен­ной помой­ной ямой, они спу­сти­лись вниз, в под­вал, про­шли в тем­ноте общим кори­до­ром, отыс­кали ощу­пью свою дверь и отво­рили ее.

Уже более года жили Мер­ца­ловы в этом под­зе­ме­лье. Оба маль­чу­гана давно успели при­вык­нуть и к этим зако­пте­лым, пла­чу­щим от сыро­сти сте­нам, и к мок­рым отреп­кам, сушив­шимся на про­тя­ну­той через ком­нату веревке, и к этому ужас­ному запаху керо­си­но­вого чада, дет­ского гряз­ного белья и крыс – насто­я­щему запаху нищеты. Но сего­дня, после всего, что они видели на улице, после этого празд­нич­ного лико­ва­ния, кото­рое они чув­ство­вали повсюду, их малень­кие дет­ские сердца сжа­лись от острого, недет­ского стра­да­ния. В углу, на гряз­ной широ­кой постели, лежала девочка лет семи; ее лицо горело, дыха­ние было коротко и затруд­ни­тельно, широко рас­кры­тые бле­стя­щие глаза смот­рели при­стально и бес­цельно. Рядом с посте­лью, в люльке, при­ве­шен­ной к потолку, кри­чал, мор­щась, над­ры­ва­ясь и захле­бы­ва­ясь, груд­ной ребе­нок. Высо­кая, худая жен­щина, с измож­ден­ным, уста­лым, точно почер­нев­шим от горя лицом, сто­яла на коле­нях около боль­ной девочки, поправ­ляя ей подушку и в то же время не забы­вая под­тал­ки­вать лок­тем кача­ю­щу­юся колы­бель. Когда маль­чики вошли и сле­дом за ними стре­ми­тельно ворва­лись в под­вал белые клубы мороз­ного воз­духа, жен­щина обер­нула назад свое встре­во­жен­ное лицо.

– Ну? Что же? – спро­сила она отры­ви­сто и нетерпеливо.

Маль­чики мол­чали. Только Гриша шумно вытер нос рука­вом сво­его пальто, пере­де­лан­ного из ста­рого ват­ного халата.

– Отнесли вы письмо?.. Гриша, я тебя спра­ши­ваю, отдал ты письмо?

– Отдал, – сип­лым от мороза голо­сом отве­тил Гриша,

– Ну, и что же? Что ты ему сказал?

– Да все, как ты учила. Вот, говорю, от Мер­ца­лова письмо, от вашего быв­шего управ­ля­ю­щего. А он нас обру­гал: “Уби­рай­тесь вы, гово­рит, отсюда… Сво­лочи вы…”

– Да кто же это? Кто же с вами раз­го­ва­ри­вал?.. Говори тол­ком, Гриша!

– Швей­цар раз­го­ва­ри­вал… Кто же еще? Я ему говорю: “Возь­мите, дяденька, письмо, пере­дайте, а я здесь внизу ответа подо­жду”. А он гово­рит: “Как же, гово­рит, держи кар­ман… Есть тоже у барина время ваши письма читать…”

– Ну, а ты?

– Я ему все, как ты учила, ска­зал: “Есть, мол, нечего… Машутка больна… Поми­рает…” Говорю: “Как папа место най­дет, так отбла­го­да­рит вас, Саве­лий Пет­ро­вич, ей-богу, отбла­го­да­рит”. Ну, а в это время зво­нок как зазво­нит, как зазво­нит, а он нам и гово­рит: “Уби­рай­тесь ско­рее отсюда к черту! Чтобы духу вашего здесь не было!..” А Володьку даже по затылку ударил.

– А меня он по затылку, – ска­зал Володя, сле­див­ший со вни­ма­нием за рас­ска­зом брата, и поче­сал затылок.

Стар­ший маль­чик вдруг при­нялся оза­бо­ченно рыться в глу­бо­ких кар­ма­нах сво­его халата. Выта­щив нако­нец оттуда измя­тый кон­верт, он поло­жил его на стол и сказал:

– Вот оно, письмо-то…

Больше мать не рас­спра­ши­вала. Дол­гое время в душ­ной, про­мозг­лой ком­нате слы­шался только неисто­вый крик мла­денца да корот­кое, частое дыха­ние Машутки, больше похо­жее на бес­пре­рыв­ные одно­об­раз­ные стоны. Вдруг мать ска­зала, обер­нув­шись назад:

– Там борщ есть, от обеда остался… Может, поели бы? Только холод­ный, – разо­греть-то нечем…

В это время в кори­доре послы­ша­лись чьи-то неуве­рен­ные шаги и шур­ша­ние руки, отыс­ки­ва­ю­щей в тем­ноте дверь. Мать и оба маль­чика – все трое даже поблед­нев от напря­жен­ного ожи­да­ния – обер­ну­лись в эту сторону.

Вошел Мер­ца­лов. Он был в лет­нем пальто, лет­ней вой­лоч­ной шляпе и без калош. Его руки взбухли и поси­нели от мороза, глаза про­ва­ли­лись, щеки облипли вокруг десен, точно у мерт­веца. Он не ска­зал жене ни одного слова, она ему не задала ни одного вопроса. Они поняли друг друга по тому отча­я­нию, кото­рое про­чли друг у друга в глазах.

В этот ужас­ный, роко­вой год несча­стье за несча­стьем настой­чиво и без­жа­лостно сыпа­лись на Мер­ца­лова и его семью. Сна­чала он сам забо­лел брюш­ным тифом, и на его лече­ние ушли все их скуд­ные сбе­ре­же­ния. Потом, когда он попра­вился, он узнал, что его место, скром­ное место управ­ля­ю­щего домом на два­дцать пять руб­лей в месяц, занято уже дру­гим… Нача­лась отча­ян­ная, судо­рож­ная погоня за слу­чай­ной рабо­той, за пере­пиской, за ничтож­ным местом, залог и пере­за­лог вещей, про­дажа вся­кого хозяй­ствен­ного тря­пья. А тут еще пошли болеть дети. Три месяца тому назад умерла одна девочка, теперь дру­гая лежит в жару и без созна­ния. Ели­за­вете Ива­новне при­хо­ди­лось одно­вре­менно уха­жи­вать за боль­ной девоч­кой, кор­мить гру­дью малень­кого и ходить почти на дру­гой конец города в дом, где она поденно сти­рала белье.

Весь сего­дняш­ний день был занят тем, чтобы посред­ством нече­ло­ве­че­ских уси­лий выжать откуда-нибудь хоть несколько копеек на лекар­ство Машутке. С этой целью Мер­ца­лов обе­гал чуть ли не пол­го­рода, клянча и уни­жа­ясь повсюду; Ели­за­вета Ива­новна ходила к своей барыне, дети были посланы с пись­мом к тому барину, домом кото­рого управ­лял раньше Мер­ца­лов… Но все отго­ва­ри­ва­лись или празд­нич­ными хло­по­тами, или неиме­нием денег… Иные, как, напри­мер, швей­цар быв­шего патрона, про­сто-напро­сто гнали про­си­те­лей с крыльца.

Минут десять никто не мог про­из­не­сти ни слова. Вдруг Мер­ца­лов быстро под­нялся с сун­дука, на кото­ром он до сих пор сидел, и реши­тель­ным дви­же­нием надви­нул глубже на лоб свою истре­пан­ную шляпу.

– Куда ты? – тре­вожно спро­сила Ели­за­вета Ивановна.

Мер­ца­лов, взяв­шийся уже за ручку двери, обернулся.

– Все равно, сиде­нием ничего не помо­жешь, – хрипло отве­тил он. – Пойду еще… Хоть мило­стыню попро­бую просить.

Выйдя на улицу, он пошел бес­цельно впе­ред. Он ничего не искал, ни на что не наде­ялся. Он давно уже пере­жил то жгу­чее время бед­но­сти, когда меч­та­ешь найти на улице бумаж­ник с день­гами или полу­чить вне­запно наслед­ство от неиз­вест­ного тро­ю­род­ного дядюшки. Теперь им овла­дело неудер­жи­мое жела­ние бежать куда попало, бежать без оглядки, чтобы только не видеть мол­ча­ли­вого отча­я­ния голод­ной семьи.

Про­сить мило­стыни? Он уже попро­бо­вал это сред­ство сего­дня два раза. Но в пер­вый раз какой-то гос­по­дин в ено­то­вой шубе про­чел ему настав­ле­ние, что надо рабо­тать, а не клян­чить, а во вто­рой – его обе­щали отпра­вить в полицию.

Неза­метно для себя Мер­ца­лов очу­тился в цен­тре города, у ограды густого обще­ствен­ного сада. Так как ему при­шлось все время идти в гору, то он запы­хался и почув­ство­вал уста­лость. Маши­нально он свер­нул в калитку и, пройдя длин­ную аллею лип, зане­сен­ных сне­гом, опу­стился на низ­кую садо­вую скамейку.

Тут было тихо и тор­же­ственно. Дере­вья, оку­тан­ные в свои белые ризы, дре­мали в непо­движ­ном вели­чии. Ино­гда с верх­ней ветки сры­вался кусо­чек снега, и слышно было, как он шур­шал, падая и цеп­ля­ясь за дру­гие ветви.

Глу­бо­кая тишина и вели­кое спо­кой­ствие, сто­ро­жив­шие сад, вдруг про­бу­дили в истер­зан­ной душе Мер­ца­лова нестер­пи­мую жажду такого же спо­кой­ствия, такой же тишины.

“Вот лечь бы и заснуть, – думал он, – и забыть о жене, о голод­ных детях, о боль­ной Машутке”. Про­су­нув руку под жилет, Мер­ца­лов нащу­пал довольно тол­стую веревку, слу­жив­шую ему поя­сом. Мысль о само­убий­стве совер­шенно ясно встала в его голове. Но он не ужас­нулся этой мысли, ни на мгно­ве­ние не содрог­нулся перед мра­ком неизвестного.

“Чем поги­бать мед­ленно, так не лучше ли избрать более крат­кий путь?” Он уже хотел встать, чтобы испол­нить свое страш­ное наме­ре­ние, но в это время в конце аллеи послы­шался скрип шагов, отчет­ливо раз­дав­шийся в мороз­ном воз­духе. Мер­ца­лов с озлоб­ле­нием обер­нулся в эту сто­рону. Кто-то шел по аллее. Сна­чала был виден ого­нек то вспы­хи­ва­ю­щей, то поту­ха­ю­щей сигары.

История, описанная в рассказе, произошла в Киеве и, по утверждению автора, абсолютно реальна. Двое мальчиков, стоя на холоде, любуются в витрине дорогого магазина на рождественские яства, красиво уложенные фрукты и сладости. Особенно привлекает их внимание аппетитный поросенок: с утра оба мальчика ничего не ели, и вкусные «видения» напрасно разжигают их аппетит.

Наконец они уходят, борясь с желанием засматриваться на рождественские елки в окнах домов: их собственный дом – каменный подвал, лачуга на краю города, где царит отвратительный запах нищеты и даже водятся крысы. В комнате надрывается грудной ребенок, на кровати в углу страдает больная девочка лет семи, мальчиков встречает мать, высокая, худая женщина, с изможденным, усталым, точно почерневшим от горя лицом. Утром она вручила мальчикам письмо с просьбой доставить его хозяину дома, где их отец прежде служил управляющим. В письме содержалась мольба о помощи: одну дочь недавно похоронили, теперь в горячке вторая, семья умирает от нищеты… Однако швейцар не пустил мальчиков к хозяину, одного даже ударил и письмо передавать отказался.

Мерцалов, хозяин дома, потерял должность, заболев брюшным тифом. Все сбережения ушли на лечение, и теперь работу найти не получалось. Семья страдала от нищеты, несчастья сыпались одно за одним. У жены Мерцалова, Елизаветы Ивановны, пропало молоко, даже младенец страдал от голода. Они перепробовали все средства: Елизавета Ивановна просила помощи у барыни, к которой она ходила стирать белье, Мерцалов тоже обратился ко всем, кого знал. Наступало Рождество, все были в хлопотах, везде – отказ…

Мерцалов идет просить милостыню, присаживается в городском саду на скамью и погружается в мысли о самоубийстве. Подле него опускается неизвестный старик и, ни с того, ни с сего, заговаривает о погоде, о покупках, которые он сделал: он несет домой подарочки знакомым ребятишкам к Рождеству. Мерцалов не выдерживает и гневно распекает старика, возмущенный контрастом их положений. Однако старик не обижается и не злится. Сначала он выслушивает подробный рассказ мужчины о его злоключениях, а затем просит Мерцалова проводить его к ним. Оказывается, он – врач.

В доме он осматривает девочку, выписывает ей рецепт, покупает дров у соседей, а также дает рекомендации к знакомому доктору Афросимову. Уходя, он отказывается назвать свою фамилию, и незаметно оставляет им на столе кредитные билеты. После Мерцаловы разглядят запись на бумажке: По рецепту доктора Пирогова

Наступивший год невероятным образом все меняет: Емельян устраивается на работу, мальчиков берут в гимназию на казенный счет, Машутка выздоравливает. Автор подчеркивает, что история абсолютно реальна, и он лично знаком с одним из героев – Григорием Емельяновичем Мерцаловым, тем самым мальчиком, который некогда ходил относить письмо швейцару. Теперь он – служащий в банке, образец честности и отзывчивости на нужды бедности. Доктора Пирогова, по словам Григория, их семья после видела лишь единожды – во время его похорон:

«Да и то не его видели, потому что то великое, мощное и святое, что жило и горело в чудесном докторе при его жизни, угасло невозвратимо»

Григорий Мерцалов о докторе Пирогове

Рассказ о том, как незнакомый доктор чудесным образом помог одной семье, попавшей в крайне тяжелой положение. На семью свалились болезни и несчастья и глава семьи уже подумывал о самоубийстве…

«Чудесный доктор» читать

Следующий рассказ не есть плод досужего вымысла. Все описанное мною действительно произошло в Киеве лет около тридцати тому назад и до сих пор свято, до мельчайших подробностей, сохраняется в преданиях того семейства, о котором пойдет речь. Я с своей стороны лишь изменил имена некоторых действующих лиц этой трогательной истории да придал устному рассказу письменную форму.

— Гриш, а Гриш! Гляди-ка поросенок-то… Смеется… Да-а. А во рту-то у него!.. Смотри, смотри… травка во рту, ей-богу, травка!.. Вот штука-то!

И двое мальчуганов, стоящих перед огромным, из цельного стекла, окном гастрономического магазина, принялись неудержимо хохотать, толкая друг друга в бок локтями, но невольно приплясывая от жестокой стужи. Они уже более пяти минут торчали перед этой великолепной выставкой, возбуждавшей в одинаковой степени их умы и желудки. Здесь, освещенные ярким светом висящих ламп, возвышались целые горы красных крепких яблоков и апельсинов; стояли правильные пирамиды мандаринов, нежно золотившихся сквозь окутывающую их папиросную бумагу; протянулись на блюдах, уродливо разинув рты и выпучив глаза, огромные копченые и маринованные рыбы; ниже, окруженные гирляндами колбас, красовались сочные разрезанные окорока с толстым слоем розоватого сала…

Бесчисленное множество баночек и коробочек с солеными, вареными и копчеными закусками довершало эту эффектную картину, глядя на которую оба мальчика на минуту забыли о двенадцатиградусном морозе и о важном поручении, возложенном на них матерью, — поручении, окончившемся так неожиданно и так плачевно.

Старший мальчик первый оторвался от созерцания очаровательного зрелища. Он дернул брата за рукав и произнес сурово:

— Ну, Володя, идем, идем… Нечего тут…Одновременно подавив тяжелый вздох (старшему из них было только десять лет, и к тому же оба с утра ничего не ели, кроме пустых щей) и кинув последний влюбленно-жадный взгляд на гастрономическую выставку, мальчуганы торопливо побежали по улице. Иногда сквозь запотевшие окна какого-нибудь дома они видели елку, которая издали казалась громадной гроздью ярких, сияющих пятен, иногда они слышали даже звуки веселой польки… Но они мужественно гнали от себя прочь соблазнительную мысль: остановиться на несколько секунд и прильнуть глазком к стеклу.

По мере того как шли мальчики, все малолюднее и темнее становились улицы. Прекрасные магазины, сияющие елки, рысаки, мчавшиеся под своими синими и красными сетками, визг полозьев, праздничное оживление толпы, веселый гул окриков и разговоров, разрумяненные морозом смеющиеся лица нарядных дам — все осталось позади. Потянулись пустыри, кривые, узкие переулки, мрачные, неосвещенные косогоры…

Наконец они достигли покосившегося ветхого дома, стоявшего особняком; низ его — собственно подвал — был каменный, а верх — деревянный. Обойдя тесным, обледенелым и грязным двором, служившим для всех жильцов естественной помойной ямой, они спустились вниз, в подвал, прошли в темноте общим коридором, отыскали ощупью свою дверь и отворили ее.

Уже более года жили Мерцаловы в этом подземелье. Оба мальчугана давно успели привыкнуть и к этим закоптелым, плачущим от сырости стенам, и к мокрым отрепкам, сушившимся на протянутой через комнату веревке, и к этому ужасному запаху керосинового чада, детского грязного белья и крыс — настоящему запаху нищеты. Но сегодня, после всего, что они видели на улице, после этого праздничного ликования, которое они чувствовали повсюду, их маленькие детские сердца сжались от острого, недетского страдания. В углу, на грязной широкой постели, лежала девочка лет семи; ее лицо горело, дыхание было коротко и затруднительно, широко раскрытые блестящие глаза смотрели пристально и бесцельно. Рядом с постелью, в люльке, привешенной к потолку, кричал, морщась, надрываясь и захлебываясь, грудной ребенок. Высокая, худая женщина, с изможденным, усталым, точно почерневшим от горя лицом, стояла на коленях около больной девочки, поправляя ей подушку и в то же время не забывая подталкивать локтем качающуюся колыбель.

Когда мальчики вошли и следом за ними стремительно ворвались в подвал белые клубы морозного воздуха, — женщина обернула назад свое встревоженное лицо.

— Ну? Что же? — спросила она отрывисто и нетерпеливо.

Мальчики молчали. Только Гриша шумно вытер нос рукавом своего пальто, переделанного из старого ватного халата.

— Отнесли вы письмо?.. Гриша, я тебя спрашиваю, отдал ты письмо?— Отдал, — сиплым от мороза голосом ответил Гриша.

— Ну, и что же? Что ты ему сказал?

— Да все, как ты учила. Вот, говорю, от Мерцалова письмо, от вашего бывшего управляющего. А он нас обругал: «Убирайтесь вы, говорит, отсюда… Сволочи вы…»

— Да кто же это? Кто же с вами разговаривал?.. Говори толком, Гриша!

— Швейцар разговаривал… Кто же еще? Я ему говорю: «Возьмите, дяденька, письмо, передайте, а я здесь внизу ответа подожду». А он говорит: «Как же, говорит, держи карман… Есть тоже у барина время ваши письма читать…»

— Ну, а ты?— Я ему все, как ты учила, сказал: «Есть, мол, нечего… Матушка больна… Помирает…» Говорю: «Как папа место найдет, так отблагодарит вас, Савелий Петрович, ей-богу, отблагодарит». Ну, а в это время звонок как зазвонит, как зазвонит, а он нам и говорит: «Убирайтесь скорее отсюда к черту! Чтобы духу вашего здесь не было!..» А Володьку даже по затылку ударил.— А меня он по затылку, — сказал Володя, следивший со вниманием за рассказом брата, и почесал затылок.

Старший мальчик вдруг принялся озабоченно рыться в глубоких карманах своего халата. Вытащив, наконец, оттуда измятый конверт, он положил его на стол и сказал:

— Вот оно, письмо-то…Больше мать не расспрашивала. Долгое время в душной, промозглой комнате слышался только неистовой крик младенца да короткое, частое дыхание Машутки, больше похожее на беспрерывные однообразные стоны. Вдруг мать сказала, обернувшись назад:

— Там борщ есть, от обеда остался… Может, поели бы? Только холодный, — разогреть-то нечем…В это время в коридоре послышались чьи-то неуверенные шаги и шуршание руки, отыскивающей в темноте дверь. Мать и оба мальчика — все трое даже побледнев от напряженного ожидания — обернулись в эту сторону.

Вошел Мерцалов. Он был в летнем пальто, летней войлочной шляпе и без калош. Его руки взбухли и посинели от мороза, глаза провалились, щеки облипли вокруг десен, точно у мертвеца. Он не сказал жене ни одного слова, она ему не задала ни одного вопроса. Они поняли друг друга по тому отчаянию, которое прочли друг у друга в глазах. В этот ужасный роковой год несчастье за несчастьем настойчиво и безжалостно сыпались на Мерцалова и его семью. Сначала он сам заболел брюшным тифом, и на его лечение ушли все их скудные сбережения. Потом, когда он поправился, он узнал, что его место, скромное место управляющего домом на двадцать пять рублей в месяц, занято уже другим…. Началась отчаянная, судорожная погоня за случайной работой, за перепиской, за ничтожным местом, залог и перезалог вещей, продажа всякого хозяйственного тряпья. А тут еще пошли болеть дети. Три месяца тому назад умерла одна девочка, теперь другая лежит в жару и без сознания. Елизавете Ивановне приходилось одновременно ухаживать за больной девочкой, кормить грудью маленького и ходить почти на другой конец города в дом, где она поденно стирала белье. Весь сегодняшний день был занят тем, чтобы посредством нечеловеческих усилий выжать откуда-нибудь хоть несколько копеек на лекарство Машутке. С этой целью Мерцалов обегал чуть ли не полгорода, клянча и унижаясь повсюду; Елизавета Ивановна ходила к своей барыне, дети были посланы с письмом к тому барину, домом которого управлял раньше Мерцалов… Но все отговаривались или праздничными хлопотами, или неимением денег… Иные, как, например, швейцар бывшего патрона, просто-напросто гнали просителей с крыльца. Минут десять никто не мог произнести ни слова. Вдруг Мерцалов быстро поднялся с сундука, на котором он до сих пор сидел, и решительным движением надвинул глубже на лоб свою истрепанную шляпу.

— Куда ты? — тревожно спросила Елизавета Ивановна.

Мерцалов, взявшийся уже за ручку двери, обернулся.

— Все равно, сидением ничего не поможешь, — хрипло ответил он. — Пойду еще… Хоть милостыню попробую просить.

Выйдя на улицу, он пошел бесцельно вперед. Он ничего не искал, ни на что не надеялся. Он давно уже пережил то жгучее время бедности, когда мечтаешь найти на улице бумажник с деньгами или получить внезапно наследство от неизвестного троюродного дядюшки. Теперь им овладело неудержимое желание бежать куда попало, бежать без оглядки, чтобы только не видеть молчаливого отчаяния голодной семьи. Просить милостыни? Он уже попробовал это средство сегодня два раза. Но в первый раз какой-то господин в енотовой шубе прочел ему наставление, что надо работать, а не клянчить, а во второй — его обещали отправить в полицию. Незаметно для себя Мерцалов очутился в центре города, у ограды густого общественного сада. Так как ему пришлось все время идти в гору, то он запыхался и почувствовал усталость. Машинально он свернул в калитку и, пройдя длинную аллею лип, занесенных снегом, спустился на низкую садовую скамейку.

Тут было тихо и торжественно. Деревья, окутанные в свои белые ризы, дремали в неподвижном величии. Иногда с верхней ветки срывался кусочек снега, и слышно было, как он шуршал, падая и цепляясь за другие ветви. Глубокая тишина и великое спокойствие, сторожившие сад, вдруг пробудили в истерзанной душе Мерцалова нестерпимую жажду такого же спокойствия, такой же тишины. «Вот лечь бы и заснуть, — думал он, — и забыть о жене, о голодных детях, о больной Машутке». Просунув руку под жилет, Мерцалов нащупал довольно толстую веревку, служившую ему поясом. Мысль о самоубийстве совершенно ясно встала в его голове. Но он не ужаснулся этой мысли, ни на мгновение не содрогнулся перед мраком неизвестного. «Чем погибать медленно, так не лучше ли избрать более краткий путь?» Он уже хотел встать, чтобы исполнить свое страшное намерение, но в это время в конце аллеи послышался скрип шагов, отчетливо раздавшийся в морозном воздухе. Мерцалов с озлоблением обернулся в эту сторону. Кто-то шел по аллее. Сначала был виден огонек то вспыхивающей, то потухавшей сигары. Потом Мерцалов мало-помалу мог разглядеть старика небольшого роста, в теплой шапке, меховом пальто и высоких калошах. Поравнявшись со скамейкой, незнакомец вдруг круто повернул в сторону Мерцалова и, слегка дотрагиваясь до шапки, спросил:

— Вы позволите здесь присесть?

Мерцалов умышленно резко отвернулся от незнакомца и подвинулся к краю скамейки. Минут пять прошло в обоюдном молчании, в продолжение которого незнакомец курил сигару и (Мерцалов это чувствовал) искоса наблюдал за своим соседом.

— Ночка-то какая славная, — заговорил вдруг незнакомец. — Морозно… тихо. Что за прелесть — русская зима!

Голос у него был мягкий, ласковый, старческий. Мерцалов молчал, не оборачиваясь.

— А я вот ребятишкам знакомым подарочки купил, — продолжал незнакомец (в руках у него было несколько свертков). — Да вот по дороге не утерпел, сделал круг, чтобы садом пройти: очень уж здесь хорошо.

Мерцалов вообще был кротким и застенчивым человеком, но при последних словах незнакомца его охватил вдруг прилив отчаянной злобы. Он резким движением повернулся в сторону старика и закричал, нелепо размахивая руками и задыхаясь:

— Подарочки!.. Подарочки!.. Знакомым ребятишкам подарочки!.. А я… а у меня, милостивый государь, в настоящую минуту мои ребятишки с голоду дома подыхают… Подарочки!.. А у жены молоко пропало, и грудной ребенок целый день не ел… Подарочки!.. Мерцалов ожидал, что после этих беспорядочных, озлобленных криков старик поднимется и уйдет, но он ошибся. Старик приблизил к нему свое умное, серьезное лицо с седыми баками и сказал дружелюбно, но серьезным тоном:

— Подождите… не волнуйтесь! Расскажите мне все по порядку и как можно короче. Может быть, вместе мы придумаем что-нибудь для вас.

В необыкновенном лице незнакомца было что-то до того спокойное и внушающее доверие, что Мерцалов тотчас же без малейшей утайки, но страшно волнуясь и спеша, передал свою историю. Он рассказал о своей болезни, о потере места, о смерти ребенка, обо всех своих несчастиях, вплоть до нынешнего дня. Незнакомец слушал, не перебивая его ни словом, и только все пытливее и пристальнее заглядывал в его глаза, точно желая проникнуть в самую глубь этой наболевшей, возмущенной души. Вдруг он быстрым, совсем юношеским движением вскочил с своего места и схватил Мерцалова за руку. Мерцалов невольно тоже встал.

— Едемте! — сказал незнакомец, увлекая за руку Мерцалова. — Едемте скорее!.. Счастье ваше, что вы встретились с врачом. Я, конечно, ни за что не могу ручаться, но… поедемте!

Минут через десять Мерцалов и доктор уже входили в подвал. Елизавета Ивановна лежала на постели рядом со своей больной дочерью, зарывшись лицом в грязные, замаслившиеся подушки. Мальчишки хлебали борщ, сидя на тех же местах. Испуганные долгим отсутствием отца и неподвижностью матери, они плакали, размазывая слезы по лицу грязными кулаками и обильно проливая их в закопченный чугунок. Войдя в комнату, доктор скинул с себя пальто и, оставшись в старомодном, довольно поношенном сюртуке, подошел к Елизавете Ивановне. Она даже не подняла головы при его приближении.— Ну, полно, полно, голубушка, — заговорил доктор, ласково погладив женщину по спине. — Вставайте-ка! Покажите мне вашу больную.

И точно так же, как недавно в саду, что-то ласковое и убедительное, звучавшее в его голосе, заставило Елизавету Ивановну мигом подняться с постели и беспрекословно исполнить все, что говорил доктор. Через две минуты Гришка уже растапливал печку дровами, за которыми чудесный доктор послал к соседям, Володя раздувал изо всех сил самовар, Елизавета Ивановна обворачивала Машутку согревающим компрессом… Немного погодя явился и Мерцалов. На три рубля, полученные от доктора, он успел купить за это время чаю, сахару, булок и достать в ближайшем трактире горячей пищи. Доктор сидел за столом и что-то писал на клочке бумажки, который он вырвал из записной книжки. Окончив это занятие и изобразив внизу какой-то своеобразный крючок вместо подписи, он встал, прикрыл написанное чайным блюдечком и сказал:

— Вот с этой бумажкой вы пойдете в аптеку… давайте через два часа по чайной ложке. Это вызовет у малютки отхаркивание… Продолжайте согревающий компресс… Кроме того, хотя бы вашей дочери и сделалось лучше, во всяком случае пригласите завтра доктора Афросимова. Это дельный врач и хороший человек. Я его сейчас же предупрежу. Затем прощайте, господа! Дай бог, чтобы наступающий год немного снисходительнее отнесся к вам, чем этот, а главное — не падайте никогда духом.

Пожав руки Мерцалову и Елизавете Ивановне, все еще не оправившимся от изумления, и потрепав мимоходом по щеке разинувшего рот Володю, доктор быстро всунул свои ноги в глубокие калоши и надел пальто. Мерцалов опомнился только тогда, когда доктор уже был в коридоре, и кинулся вслед за ним. Так как в темноте нельзя было ничего разобрать, то Мерцалов закричал наугад:— Доктор! Доктор, постойте!.. Скажите мне ваше имя, доктор! Пусть хоть мои дети будут за вас молиться!

И он водил в воздухе руками, чтобы поймать невидимого доктора. Но в это время в другом конце коридора спокойный старческий голос произнес:

— Э! Вот еще пустяки выдумали!.. Возвращайтесь-ка домой скорей!

Когда он возвратился, его ожидал сюрприз: под чайным блюдцем вместе с рецептом чудесного доктора лежало несколько крупных кредитных билетов…В тот же вечер Мерцалов узнал и фамилию своего неожиданного благодетеля. На аптечном ярлыке, прикрепленном к пузырьку с лекарством, четкою рукою аптекаря было написано: «По рецепту профессора Пирогова».

Я слышал этот рассказ, и неоднократно, из уст самого Григория Емельяновича Мерцалова — того самого Гришки, который в описанный мною сочельник проливал слезы в закоптелый чугунок с пустым борщом. Теперь он занимает довольно крупный, ответственный пост в одном из банков, слывя образцом честности и отзывчивости на нужды бедности. И каждый раз, заканчивая свое повествование о чудесном докторе, он прибавляет голосом, дрожащим от скрываемых слез:

— С этих пор точно благодетельный ангел снизошёл в нашу семью. Все переменилось. В начале января отец отыскал место, матушка встала на ноги, меня с братом удалось пристроить в гимназию на казенный счет. Просто чудо совершил этот святой человек. А мы нашего чудесного доктора только раз видели с тех пор — это когда его перевозили мертвого в его собственное имение Вишню. Да и то не его видели, потому что то великое, мощное и святое, что жило и горело в чудесном докторе при его жизни, угасло невозвратимо.

Александр Куприн о гениальном враче, ученом и «святом человеке» Николае Пирогове, предлагаемом Церковью к канонизации. К 125-летию написания рассказа «Чудесный доктор».

В 1894 году Александр Куприн, человек удивительной судьбы и писательского дара, принимает решение переехать в Киев. Ютясь в съемной дешевой комнатушке на Подоле, по его словам, он «накинулся на книги и жизнь». Живой материал начинающий 24-летний автор, отличавшийся странной привычкой «принюхиваться к людям» (Н. Тэффи), черпал из наблюдений за «городскими персонажами» (серия очерков «Киевские типы»), а также из странствий по Украине, проживая в Житомире, Екатеринославе, Севастополе, Одессе (здесь он создал «Гранатовый браслет», познакомился с И. Буниным, А. Чеховым). Впоследствии Куприн лаконично твердил, что писателем стал совершенно случайно: «долго кормился чем попало, потом стал кормиться рассказами».

Киев. Кон. XIX века

Примечательны детские воспоминания писателя, воспроизведенные его первой женой: «В течение нескольких дней я каждый вечер потихоньку молился. Наконец, видя, что ничего не меняется, я рассказал об этом матери и спросил, почему Бог не исполняет мою просьбу. Она ответила довольно лукаво: “Он, видишь ли, сделал тебя таким, какой ты есть, для меня. А если бы утром я подошла и увидела, что в кроватке голубоглазый мальчик, я бы не узнала, что это ты”. Мать я очень любил, поэтому решил, что должен покориться своей участи. Но все-таки я не переставал от времени до времени обращаться к Богу с различными просьбами. И вот я убедился в том, что Он никогда и ни одной просьбы моей не исполняет. Тогда я обиделся на Него, и я считаю, что с этого времени моя детская наивная вера в Него пошатнулась, и я все дальше уходил по пути неверия». Впрочем, как показывают жизнь и творческое наследие писателя (рассказы «Тапер», «Палач», «Пасхальные колокола», «Звезда Соломона» и др.), веры в Промысл, в человечность писатель не утратил. Библейские заповеди, выраженные непрямыми цитатами, составляют органичное целое в поведении его героев, находят оригинальную трактовку в его произведениях.

1897 год. На страницах газеты «Киевское слово» появляется рассказ Куприна «Чудесный доктор» (истинное происшествие)». Первые строки произведения, исполненного жанровыми особенностями святочной рождественской истории, предполагающей чудесный финал, гласят: «Следующий рассказ не есть плод досужего вымысла. Всё описанное мною действительно произошло в Киеве лет около тридцати тому назад и до сих пор свято, до мельчайших подробностей, сохраняется в преданиях того семейства, о котором пойдет речь. Я с своей стороны лишь изменил имена некоторых действующих лиц этой трогательной истории да придал устному рассказу письменную форму».

Какую же трогательную историю хочет поведать Куприн? Пред нами мальчонки, не евшие с утра ничего, кроме пустых щей, жадно пожирающие взглядом гастрономическую выставку и сияющие рождественские ёлки. Они из семьи Мерцаловых, которая ютится в холодном сыром подвале, пропахшим запахом керосинового чада и крыс, и посланы в предновогодний вечер к человеку, в чьем доме их отец работал управляющим, пока не заболел тифом. Мальчуганы намерены передать письмо о заболевшей и лежащей в жару без сознания 7-летней сестренке с просьбой о помощи. Но швейцар выгоняет детей. «В этот ужасный роковой год несчастье за несчастьем настойчиво и безжалостно сыпались на Мерцалова и его семью», – пишет Куприн, и мы узнаем, что три месяца назад умерла еще одна их сестренка, все скудные сбережения ушли на лечение отца, который остался без работы, и нынче глава семейства, оббегав город, судорожно клянча копейку на лекарства дочурки, опять потерпел неудачу: «Его руки взбухли и посинели от мороза, глаза провалились, щеки облипли вокруг десен, точно у мертвеца. Он не сказал жене ни одного слова, она ему не задала ни одного вопроса. Они поняли друг друга по тому отчаянию, которое прочли друг у друга в глазах».

В зимнем саду с окутанными в белые ризы деревьями Мерцалов ощущает величественный покой в истерзанной муками душе и даже задумывается о самоубийстве. И вдруг… в морозном воздухе раздается скрип шагов. Это был «старик небольшого роста, в теплой шапке, меховом пальто и высоких калошах» с мягким ласковым голосом. Заговорив с Мерцаловым о новогодних подарках для ребятишек знакомых, он вызывает у безнадежного отца семейства «прилив отчаянной злобы». И всё же старик не обижается, выслушивает горемыку и, оказавшись доктором, «излечивает» изможденное семейство: осматривает девочку, выписывает рецепт, дает три рубля на «чай, сахар, булки и горячую пищу». «Дай Бог, чтобы наступающий год немного снисходительнее отнесся к вам, чем этот, а главное – не падайте никогда духом» – с таким пожеланием и советом доктор покидает семью. Мерцалов, спохватившись, осознает, что не спросил даже имени благодетеля, за которого должны бы «молиться дети», и неожиданно обнаруживает еще один сюрприз: «под чайным блюдцем вместе с рецептом чудесного доктора лежало несколько крупных кредитных билетов».

Имя спасителя Мерцалов, однако, узнает. Он его прочтет на аптечном ярлычке к пузырьку с лекарством: «По рецепту профессора Пирогова».
Оканчивает Куприн рассказ словами одного из сыновей Мерцаловых, занимающего важный пост в банке: «С этих пор точно благодетельный ангел снизошёл в нашу семью. Всё переменилось. В начале января отец отыскал место, матушка встала на ноги, меня с братом удалось пристроить в гимназию на казенный счет. Просто чудо совершил этот святой человек. А мы нашего чудесного доктора только раз видели с тех пор – это когда его перевозили мертвого в его собственное имение Вишню. Да и то не его видели, потому что то великое, мощное и святое, что жило и горело в чудесном докторе при его жизни, угасло невозвратимо».

Человек, изображенный Куприным «благодетельным ангелом», добрейшим человеком с «умным, серьезным лицом с седыми баками», внушающим доверие, в «старомодном, довольно поношенном сюртуке», не кто иной, как скромный известнейший хирург Николай Пирогов, совершивший при жизни немало чудес. В газете «Киевский телеграф» за 1861 г., бледно-серые плотные листки тысячного тиража которой отпечатывали на ручном станке, читаем: «По просьбе больных даже в скверную погоду господин Пирогов шел пешком к ним домой, делал операции и перед уходом прятал руки в карманы, чтобы нуждающиеся хозяева не вздумали ему платить!». Есть также свидетельства о том, что добрый врач на каждый новогодний праздник устраивал большую ёлку с подарками, созывая крестьянских детишек. 

Ключом к пониманию создания художественного образа являются реальное изображение эпохи и указание на прототип. Рассказ о чудном труженике, Н. Пирогове, появляется у Куприна отнюдь не случайно. В воспоминаниях о Чехове писатель, касаясь его врачебной деятельности, отмечал: «Верил он в медицину твердо и крепко, и ничто не могло пошатнуть этой веры. Помню я, как однажды он рассердился, когда кто-то начал свысока третировать медицину по роману Золя “Доктор Паскальˮ. – Золя ваш ничего не понимает и всё выдумывает у себя в кабинете, – сказал он, волнуясь и покашливая. – Пусть бы он поехал и посмотрел, как работают наши земские врачи и что они делают для народа». И далее добавлял: «И кто же не знает, какими симпатичными чертами, с какой любовью сквозь внешнюю жесткость и как часто описывал он этих чудных тружеников, этих неизвестных и незаметных героев, сознательно осуждающих свои имена на забвение? Описывал, даже не щадя их».

Куприн тонко улавливает характерные черты Пирогова, человека большого и доброго сердца, и бойким размашистым пером реалистично воссоздает его живой образ посредством одного эпизода «христианского жития» подвижника, вопрос о причислении к лику святых которого нашел в наше время отклик среди многих мирян и духовенства Церкви.

Наталья Сквира

Простое чудо: почему доктор Пирогов в рассказе Куприна чудесный?