Кто написал рассказ изумруд

Грустный рассказ о четырехлетнем жеребце Изумруде, рослом, статном, безупречно сложенном, но погибшем из-за человеческой жадности и подлости.

Посвящаю памяти несравненного пегого рысака Холстомера.

I

Четырехлетний жеребец Изумруд – рослая беговая лошадь американского склада, серой, ровной, серебристо-стальной масти – проснулся, по обыкновению, около полуночи в своем деннике. Рядом с ним, слева и справа и напротив через коридор, лошади мерно и часто, все точно в один такт, жевали сено, вкусно хрустя зубами и изредка отфыркиваясь от пыли. В углу на ворохе соломы храпел дежурный конюх. Изумруд по чередованию дней и по особым звукам храпа знал, что это – Василий, молодой малый, которого лошади не любили за то, что он курил в конюшне вонючий табак, часто заходил в денники пьяный, толкал коленом в живот, замахивался кулаком над глазами, грубо дергал за недоуздок и всегда кричал на лошадей ненатуральным, сиплым, угрожающим басом.

Изумруд подошел к дверной решетке. Напротив него, дверь в дверь, стояла в своем деннике молодая вороная, еще не сложившаяся кобылка Щеголиха. Изумруд не видел в темноте ее тела, но каждый раз, когда она, отрываясь от сена, поворачивала назад голову, ее большой глаз светился на несколько секунд красивым фиолетовым огоньком. Расширив нежные ноздри, Изумруд долго потянул в себя воздух, услышал чуть заметный, но крепкий, волнующий запах ее кожи и коротко заржал. Быстро обернувшись назад, кобыла ответила тоненьким, дрожащим, ласковым и игривым ржанием.

Тотчас же рядом с собою направо Изумруд услышал ревнивое, сердитое дыхание. Тут помещался Онегин, старый, норовистый бурый жеребец, изредка еще бегавший на призы в городских одиночках. Обе лошади были разделены легкой дощатой переборкой и не могли видеть друг друга, но, приложившись храпом к правому краю решетки, Изумруд ясно учуял теплый запах пережеванного сена, шедший из часто дышащих ноздрей Онегина… Так жеребцы некоторое время обнюхивали друг друга в темноте, плотно приложив уши к голове, выгнув шеи и все больше и больше сердясь. И вдруг оба разом злобно взвизгнули, закричали и забили копытами.

– Бал-луй, черт! – сонно, с привычной угрозой, крикнул конюх.

Лошади отпрянули от решетки и насторожились. Они давно уже не терпели друг друга, но теперь, как три дня тому назад в ту же конюшню поставили грациозную вороную кобылу, – чего обыкновенно не делается и что произошло лишь от недостатка мест при беговой спешке, – то у них не проходило дня без нескольких крупных ссор. И здесь, и на кругу, и на водопое они вызывали друг друга на драку. Но Изумруд чувствовал в душе некоторую боязнь перед этим длинным самоуверенным жеребцом, перед его острым запахом злой лошади, крутым верблюжьим кадыком, мрачными запавшими глазами и особенно перед его крепким, точно каменным, костяком, закаленным годами, усиленным бегом и прежними драками.

Делая вид перед самим собою, что он вовсе не боится и что сейчас ничего не произошло, Изумруд повернулся, опустил голову в ясли и принялся ворошить сено мягкими, подвижными, упругими губами. Сначала он только прикусывал капризно отдельные травки, но скоро вкус жвачки во рту увлек его, и он по-настоящему вник в корм. И в то же время в его голове текли медленные равнодушные мысли, сцепляясь воспоминаниями образов, запахов и звуков и пропадая навеки в той черной бездне, которая была впереди и позади теперешнего мига.

«Сено», – думал он и вспомнил старшего конюха Назара, который с вечера задавал сено.

Назар – хороший старик; от него всегда так уютно пахнет черным хлебом и чуть-чуть вином; движения у него неторопливые и мягкие, овес и сено в его дни кажутся вкуснее, и приятно слушать, когда он, убирая лошадь, разговаривает с ней вполголоса с ласковой укоризной и все кряхтит. Но нет в нем чего-то главного, лошадиного, и во время прикидки чувствуется через вожжи, что его руки неуверенны и неточны.

В Ваське тоже этого нет, и хотя он кричит и дерется, но все лошади знают, что он трус, и не боятся его. И ездить он не умеет – дергает, суетится. Третий конюх, что с кривым глазом, лучше их обоих, но он не любит лошадей, жесток и нетерпелив, и руки у него не гибки, точно деревянные. А четвертый – Андрияшка, еще совсем мальчик; он играет с лошадьми, как жеребенок-сосунок, и украдкой целует в верхнюю губу и между ноздрями, – это не особенно приятно и смешно.

Вот тот, высокий, худой, сгорбленный, у которого бритое лицо и золотые очки, – о, это совсем другое дело. Он весь точно какая-то необыкновенная лошадь – мудрая, сильная и бесстрашная. Он никогда не сердится, никогда не ударит хлыстом, даже не погрозит, а между тем когда он сидит в американке, то как радостно, гордо и приятно-страшно повиноваться каждому намеку его сильных, умных, все понимающих пальцев. Только он один умеет доводить Изумруда до того счастливого гармонического состояния, когда все силы тела напрягаются в быстроте бега, и это так весело и так легко.

И тотчас же Изумруд увидел воображением короткую дорогу на ипподром и почти каждый дом и каждую тумбу на ней, увидел песок ипподрома, трибуну, бегущих лошадей, зелень травы и желтизну ленточки. Вспомнился вдруг караковый трехлеток, который на днях вывихнул ногу на проминке и захромал. И, думая о нем, Изумруд сам попробовал мысленно похромать немножко.

Один клок сена, попавший Изумруду в рот, отличался особенным, необыкновенно нежным вкусом. Жеребец долго пережевывал его, и когда проглотил, то некоторое время еще слышал у себя во рту тонкий душистый запах каких-то увядших цветов и пахучей сухой травки. Смутное, совершенно неопределенное, далекое воспоминание скользнуло в уме лошади. Это было похоже на то, что бывает иногда у курящих людей, которым случайная затяжка папиросой на улице вдруг воскресит на неудержимое мгновение полутемный коридор с старинными обоями и одинокую свечу на буфете, или дальнюю ночную дорогу, мерный звон бубенчиков и томную дремоту, или синий лес невдалеке, снег, слепящий глаза, шум идущей облавы, страстное нетерпение, заставляющее дрожать колени, – и вот на миг пробегут по душе, ласково, печально и неясно тронув ее, тогдашние, забытые, волнующие и теперь неуловимые чувства.

Между тем черное оконце над яслями, до сих пор невидимое, стало сереть и слабо выделяться в темноте. Лошади жевали ленивее и одна за другою вздыхали тяжело и мягко. На дворе закричал петух знакомым криком, звонким, бодрым и резким, как труба. И еще долго и далеко кругом разливалось в разных местах, не прекращаясь, очередное пение других петухов.

Опустив голову в кормушку, Изумруд все старался удержать во рту и вновь вызвать и усилить странный вкус, будивший в нем этот тонкий, почти физический отзвук непонятного воспоминания. Но оживить его не удавалось, и, незаметно для себя, Изумруд задремал.

к оглавлению ↑

II

Ноги и тело у него были безупречные, совершенных форм, поэтому он всегда спал стоя, чуть покачиваясь вперед и назад. Иногда он вздрагивал, и тогда крепкий сон сменялся у него на несколько секунд легкой чуткой дремотой, но недолгие минуты сна были так глубоки, что в течение их отдыхали и освежались все мускулы, нервы и кожа.

Перед самым рассветом он увидел во сне раннее весеннее утро, красную зарю над землей и низкий ароматный луг. Трава была так густа и сочна, так ярко, сказочно-прелестно зелена и так нежно розовела от зари, как это видят люди и звери только в раннем детстве, и всюду на ней сверкала дрожащими огнями роса. В легком редком воздухе всевозможные запахи доносятся удивительно четко. Слышен сквозь прохладу утра запах дымка, который сине и прозрачно вьется над трубой в деревне, все цветы на лугу пахнут по-разному, на колеистой влажной дороге за изгородью смешалось множество запахов: пахнет и людьми, и дегтем, и лошадиным навозом, и пылью, и парным коровьим молоком от проходящего стада, и душистой смолой от еловых жердей забора.

Изумруд, семимесячный стригунок, носится бесцельно по полю, нагнув вниз голову и взбрыкивая задними ногами. Весь он точно из воздуха и совсем не чувствует веса своего тела. Белые пахучие цветы ромашки бегут под его ногами назад, назад. Он мчится прямо на солнце. Мокрая трава хлещет по бокам, по коленкам и холодит и темнит их. Голубое небо, зеленая трава, золотое солнце, чудесный воздух, пьяный восторг молодости, силы и быстрого бега!

Но вот он слышит короткое, беспокойное, ласковое и призывающее ржание, которое так ему знакомо, что он всегда узнает его издали, среди тысяч других голосов. Он останавливается на всем скаку, прислушивается одну секунду, высоко подняв голову, двигая тонкими ушами и отставив метелкой пушистый короткий хвост, потом отвечает длинным заливчатым криком, от которого сотрясается все его стройное, худощавое, длинноногое тело, и мчится к матери.

Она – костлявая, старая, спокойная кобыла – поднимает мокрую морду из травы, быстро и внимательно обнюхивает жеребенка и тотчас же опять принимается есть, точно торопится делать неотложное дело. Склонив гибкую шею под ее живот и изогнув кверху морду, жеребенок привычно тычет губами между задних ног, находит теплый упругий сосок, весь переполненный сладким, чуть кисловатым молоком, которое брызжет ему в рот тонкими горячими струйками, и все пьет и не может оторваться. Матка сама убирает от него зад и делает вид, что хочет укусить жеребенка за пах.

В конюшне стало совсем светло. Бородатый, старый, вонючий козел, живший между лошадей, подошел к дверям, заложенным изнутри брусом, и заблеял, озираясь назад, на конюха. Васька, босой, чеша лохматую голову, пошел отворять ему. Стояло холодноватое, синее крепкое осеннее утро. Правильный четырехугольник отворенной двери тотчас же застлался теплым паром, повалившим из конюшни. Аромат инея и опавшей листвы тонко потянул по стойлам.

Лошади хорошо знали, что сейчас будут засыпать овес, и от нетерпения негромко покряхтывали у решеток. Жадный и капризный Онегин бил копытом о деревянную настилку и, закусывая, по дурной привычке, верхними зубами за окованный железом изжеванный борт кормушки, тянулся шеей, глотал воздух и рыгал. Изумруд чесал морду о решетку.

Пришли остальные конюхи – их всех было четверо – и стали в железных мерках разносить по денникам овес. Пока Назар сыпал тяжелый шелестящий овес в ясли Изумруда, жеребец суетливо совался к корму, то через плечо старика, то из-под его рук, трепеща теплыми ноздрями. Конюх, которому нравилось это нетерпение кроткой лошади, нарочно не торопился, загораживал ясли локтями и ворчал с добродушною грубостью:

– Ишь ты, зверь жадная… Но‑о, успеишь… А, чтоб тебя… Потычь мне еще мордой-то. Вот я тебя ужотко потычу.

Из оконца над яслями тянулся косо вниз четырехугольный веселый солнечный столб, и в нем клубились миллионы золотых пылинок, разделенных длинными тенями от оконного переплета.

к оглавлению ↑

III

Изумруд только что доел овес, когда за ним пришли, чтобы вывести его на двор. Стало теплее, и земля слегка размякла, но стены конюшни были еще белы от инея. От навозных куч, только что выгребенных из конюшни, шел густой пар, и воробьи, копошившиеся в навозе, возбужденно кричали, точно ссорясь между собой. Нагнув шею в дверях и осторожно переступив через порог, Изумруд с радостью долго потянул в себя пряный воздух, потом затрясся шеей и всем телом и звучно зафыркал. «Будь здоров!» – серьезно сказал Назар. Изумруду не стоялось. Хотелось сильных движений, щекочущего ощущения воздуха, быстро бегущего в глаза и ноздри, горячих толчков сердца, глубокого дыхания. Привязанный к коновязи, он ржал, плясал задними ногами и, изгибая набок шею, косил назад, на вороную кобылу, черным большим выкатившимся глазом с красными жилками на белке.

Задыхаясь от усилия, Назар поднял вверх выше головы ведро с водой и вылил ее на спину жеребца от холки до хвоста. Это было знакомое Изумруду бодрое, приятное и жуткое своей всегдашней неожиданностью ощущение. Назар принес еще воды и оплескал ему бока, грудь, ноги и под репицей. И каждый раз он плотно проводил мозолистой ладонью вдоль его шерсти, отжимая воду. Оглядываясь назад, Изумруд видел свой высокий, немного вислозадый круп, вдруг потемневший и заблестевший глянцем на солнце.

Был день бегов. Изумруд знал это по особенной нервной спешке, с которой конюхи хлопотали около лошадей; некоторым, которые по короткости туловища имели обыкновение засекаться подковами, надевали кожаные ногавки на бабки, другим забинтовывали ноги полотняными поясами от путового сустава до колена или подвязывали под грудь за передними ногами широкие подмышники, отороченные мехом. Из сарая выкатывали легкие двухколесные с высокими сиденьями американки; их металлические спицы весело сверкали на ходу, а красные ободья и красные широкие выгнутые оглобли блестели новым лаком.

Изумруд был уже окончательно высушен, вычищен щетками и вытерт шерстяной рукавицей, когда пришел главный наездник конюшни, англичанин. Этого высокого, худого, немного сутуловатого, длиннорукого человека одинаково уважали и боялись и лошади и люди. У него было бритое загорелое лицо и твердые, тонкие, изогнутые губы насмешливого рисунка. Он носил золотые очки; сквозь них его голубые, светлые глаза глядели твердо и упорно-спокойно. Он следил за уборкой, расставив длинные ноги в высоких сапогах, заложив руки глубоко в карманы панталон и пожевывая сигару то одним, то другим углом рта. На нем была серая куртка с меховым воротником, черный картуз с узкими полями и прямым длинным четырехугольным козырьком. Иногда он делал короткие замечания отрывистым, небрежным тоном, и тотчас же все конюхи и рабочие поворачивали к нему головы и лошади настораживали уши в его сторону.

Он особенно следил за запряжкой Изумруда, оглядывая все тело лошади от челки до копыт, и Изумруд, чувствуя на себе этот точный, внимательный взгляд, гордо подымал голову, слегка полуоборачивал гибкую шею и ставил торчком тонкие, просвечивающие уши. Наездник сам испытал крепость подпруги, просовывая палец между ней и животом. Затем на лошадей надели серые полотняные попоны с красными каймами, красными кругами около глаз и красными вензелями внизу у задних ног. Два конюха, Назар и кривоглазый, взяли Изумруда с обеих сторон под уздцы и повели на ипподром по хорошо знакомой мостовой, между двумя рядами редких больших каменных зданий. До бегового круга не было и четверти версты.

Во дворе ипподрома было уже много лошадей, их проваживали по кругу, всех в одном направлении – в том же, в котором они ходят по беговому кругу, то есть обратном движению часовой стрелки. Внутри двора водили поддужных лошадей, небольших, крепконогих, с подстриженными короткими хвостами. Изумруд тотчас же узнал белого жеребчика, всегда скакавшего с ним рядом, и обе лошади тихо и ласково поржали в знак приветствия.

к оглавлению ↑

IV

На ипподроме зазвонили. Конюхи сняли с Изумруда попону. Англичанин, щуря под очками глаза от солнца и оскаливая длинные желтые лошадиные зубы, подошел, застегивая на ходу перчатки, с хлыстом под мышкой. Один из конюхов подобрал Изумруду пышный, до самых бабок, хвост и бережно уложил его на сиденье американки, так что его светлый конец свесился назад. Гибкие оглобли упруго качнулись от тяжести тела. Изумруд покосился назад и увидел наездника, сидящего почти вплотную за его крупом, с ногами, вытянутыми вперед и растопыренными по оглоблям. Наездник, не торопясь, взял вожжи, односложно крикнул конюхам, и они разом отняли руки. Радуясь предстоящему бегу, Изумруд рванулся было вперед, но, сдержанный сильными руками, поднялся лишь немного на задних ногах, встряхнул шеей и широкой, редкой рысью выбежал из ворот на ипподром.

Вдоль деревянного забора, образуя верстовой эллипс, шла широкая беговая дорожка из желтого песка, который был немного влажен и плотен и потому приятно пружинился под ногами, возвращая им их давление. Острые следы копыт и ровные, прямые полосы, оставляемые гуттаперчей шин, бороздили ленточку.

Мимо протянулась трибуна, высокое деревянное здание в двести лошадиных корпусов длиною, где горой от земли до самой крыши, поддержанной тонкими столбами, двигалась и гудела черная человеческая толпа. По легкому, чуть слышному шевелению вожжей Изумруд понял, что ему можно прибавить ходу, и благодарно фыркнул.

Он шел ровной машистой рысью, почти не колеблясь спиной, с вытянутой вперед и слегка привороченной к левой оглобле шеей, с прямо поднятой мордой. Благодаря редкому, хотя необыкновенно длинному шагу его бег издали не производил впечатления быстроты; казалось, что рысак меряет, не торопясь, дорогу прямыми, как циркуль, передними ногами, чуть притрогиваясь концами копыт к земле. Это была настоящая американская выездка, в которой все сводится к тому, чтобы облегчить лошади дыхание и уменьшить сопротивление воздуха до последней степени, где устранены все ненужные для бега движения, непроизводительно расходующие силу, и где внешняя красота форм приносится в жертву легкости, сухости, долгому дыханию и энергии бега, превращая лошадь в живую безукоризненную машину.

Теперь, в антракте между двумя бегами, шла проминка лошадей, которая всегда делается для того, чтобы открыть рысакам дыхание. Их много бежало во внешнем кругу по одному направлению с Изумрудом, а во внутреннем – навстречу. Серый, в темных яблоках, рослый беломордый рысак, чистой орловской породы, с крутой собранной шеей а с хвостом трубой, похожий на ярмарочного коня, перегнал Изумруда. Он трясся на ходу жирной, широкой, уже потемневшей от пота грудью и сырыми пахами, откидывал передние ноги от колен вбок, и при каждом шаге у него звучно ёкала селезенка.

Потом подошла сзади стройная, длиннотелая гнедая кобыла-метиска с жидкой темной гривой. Она была прекрасно выработана по той же американской системе, как и Изумруд. Короткая холеная шерсть так и блестела на ней, переливаясь от движения мускулов под кожей. Пока наездники о чем-то говорили, обе лошади шли некоторое время рядом. Изумруд обнюхал кобылу и хотел было заиграть на ходу, но англичанин не позволил, и он подчинился.

Навстречу им пронесся полной рысью огромный вороной жеребец, весь обмотанный бинтами, наколенниками и подмышниками. Левая оглобля выступала у него прямо вперед на пол-аршина длиннее правой, а через кольцо, укрепленное над головой, проходил ремень стального оберчека, жестоко охватившего сверху и с обеих сторон нервный храп лошади. Изумруд и кобыла одновременно поглядели на него, и оба мгновенно оценили в нем рысака необыкновенной силы, быстроты и выносливости, но страшно упрямого, злого, самолюбивого и обидчивого. Следом за вороным пробежал до смешного маленький, светло-серый нарядный жеребчик. Со стороны можно было подумать, что он мчится с невероятной скоростью: так часто топотал он ногами, так высоко вскидывал их в коленях и такое усердное, деловитое выражение было в его подобранной шее с красивой маленькой головой. Изумруд только презрительно скосил на него свой глаз и повел; одним ухом в его сторону.

Другой наездник окончил разговор, громко и коротко засмеялся, точно проржал, и пустил кобылу свободной рысью. Она без всякого усилия, спокойно, точно быстрота ее бега совсем от нее не зависела, отделилась от Изумруда и побежала вперед, плавно неся ровную, блестящую спину с едва заметным темным ремешком вдоль хребта.

Но тотчас же и Изумруда и ее обогнал и быстро кинул назад несшийся галопом огненно-рыжий рысак с большим белым пятном на храпе. Он скакал частыми длинными прыжками, то растягиваясь и пригибаясь к земле, то почти соединяя на воздухе передние ноги с задними. Его наездник, откинувшись назад всем телом, не сидел, а лежал на сиденье, повиснув на натянутых вожжах. Изумруд заволновался и горячо метнулся в сторону, но англичанин незаметно сдержал вожжи, и его руки, такие гибкие и чуткие к каждому движению лошади, вдруг стали точно железными. Около трибуны рыжий жеребец, успевший проскакать еще один круг, опять обогнал Изумруда. Он до сих пор скакал, но теперь уже был в пене, с кровавыми глазами и дышал хрипло. Наездник, перегнувшись вперед, стегал его изо всех сил хлыстом вдоль спины. Наконец конюхам удалось близ ворот пересечь ему дорогу и схватить за вожжи и за узду у морды. Его свели с ипподрома, мокрого, задыхающегося, дрожащего, похудевшего в одну минуту.

Изумруд сделал еще полкруга полной рысью, потом свернул на дорожку, пересекавшую поперек беговой плац, и через ворота въехал во двор.

к оглавлению ↑

V

На ипподроме несколько раз звонили. Мимо отворенных ворот изредка проносились молнией бегущие рысаки, люди на трибунах вдруг принимались кричать и хлопать в ладоши. Изумруд в линии других рысаков часто шагал рядом с Назаром, мотая опущенною головой и пошевеливая ушами в полотняных футлярах. От проминки кровь весело и горячо струилась в его жилах, дыхание становилось все глубже и свободнее, по мере того как отдыхало и охлаждалось его тело, – во всех мускулах чувствовалось нетерпеливое желание бежать еще.

Прошло с полчаса. На ипподроме опять зазвонили. Теперь наездник сел на американку без перчаток. У него были белые, широкие, волшебные руки, внушавшие Изумруду привязанность и страх.

Англичанин неторопливо выехал на ипподром, откуда одна за другой съезжали во двор лошади, окончившие проминку. На кругу остались только Изумруд и тот огромный вороной жеребец, который повстречался с ним на проездке. Трибуны сплошь от низу до верху чернели густей человеческой толпой, и в этой черной массе бесчисленно, весело и беспорядочно светлели лица и руки, пестрели зонтики и шляпки и воздушно колебались белые листики программ. Постепенно увеличивая ход и пробегая вдоль трибуны, Изумруд чувствовал, как тысяча глаз неотступно провожала его, и он ясно понимал, что эти глаза ждут от него быстрых движений, полного напряжения сил, могучего биения сердца, – и это понимание сообщало его мускулам счастливую легкость и кокетливую сжатость. Белый знакомый жеребец, на котором сидел верхом мальчик, скакал укороченным галопом рядом, справа.

Ровной, размеренной рысью, чуть-чуть наклоняясь телом влево, Изумруд описал крутой заворот и стал подходить к столбу с красным кругом. На ипподроме коротко ударили в колокол. Англичанин едва заметно поправился на сиденье, и руки его вдруг окрепли. «Теперь иди, но береги силы. Еще рано», – понял Изумруд и в знак того, что понял, обернул на секунду назад и опять поставил прямо свои тонкие, чуткие уши. Белый жеребец ровно скакал сбоку, немного позади. Изумруд слышал у себя около холки его свежее равномерное дыхание.

Красный столб остался позади, еще один крутой поворот, дорожка выпрямляется, вторая трибуна, приближаясь, чернеет и пестреет издали гудящей толпой и быстро растет с каждым шагом. «Еще! – позволяет наездник, – еще, еще!» Изумруд немного горячится и хочет сразу напрячь все свои силы в беге. «Можно ли?» – думает он. «Нет, еще рано, не волнуйся, – отвечают, успокаивая, волшебные руки. – Потом».

Оба жеребца проходят призовые столбы секунда в секунду, но с противоположных сторон диаметра, соединяющего обе трибуны. Легкое сопротивление туго натянутой нитки и быстрый разрыв ее на мгновение заставляют Изумруда запрясть ушами, но он тотчас же забывает об этом, весь поглощенный вниманием к чудесным рукам. «Еще немного! Не горячиться! Идти ровно!» – приказывает наездник. Черная колеблющаяся трибуна проплывает мимо. Еще несколько десятков сажен, и все четверо – Изумруд, белый жеребчик, англичанин и мальчик-поддужный, припавший, стоя на коротких стременах, к лошадиной гриве, – счастливо слаживаются в одно плотное, быстро несущееся тело, одухотворенное одной волей, одной красотой мощных движений, одним ритмом, звучащим, как музыка. Та-та-та-та! – ровно и мерно выбивает ногами Изумруд. Тра-та́, тра-та́! – коротко и резко двоит поддужный. Еще один поворот, и бежит навстречу вторая трибуна. «Я прибавлю?» – спрашивает Изумруд. «Да, – отвечают руки, – но спокойно».

Вторая трибуна проносится назад мимо глаз. Люди кричат что-то. Это развлекает Изумруда, он горячится, теряет ощущение вожжей и, на секунду выбившись из общего, наладившегося такта, делает четыре капризных скачка с правой ноги. Но вожжи тотчас же становятся жесткими и, раздирая ему рот, скручивают шею вниз и ворочают голову направо. Теперь уже неловко скакать с правой ноги. Изумруд сердится и не хочет переменить ногу, но наездник, поймав этот момент, повелительно и спокойно ставит лошадь на рысь. Трибуна осталась далеко позади, Изумруд опять входит в такт, и руки снова делаются дружественно-мягкими. Изумруд чувствует свою вину и хочет усилить вдвое рысь. «Нет, нет, еще рано, – добродушно замечает наездник. – Мы успеем это поправить. Ничего».

Так они проходят в отличном согласии без сбоев еще круг и половину. Но и вороной сегодня в великолепном порядке. В то время, когда Изумруд разладился, он успел бросить его на шесть длин лошадиного тела, но теперь Изумруд набирает потерянное и у предпоследнего столба оказывается на три с четвертью секунды впереди. «Теперь можно. Иди!» – приказывает наездник. Изумруд прижимает уши и бросает всего один быстрый взгляд назад. Лицо англичанина все горит острым, решительным, прицеливающимся выражением, бритые губы сморщились нетерпеливой гримасой и обнажают желтые, большие, крепко стиснутые зубы. «Давай все, что можно! – приказывают вожжи в высоко поднятых руках. – Еще, еще!» И англичанин вдруг кричит громким вибрирующим голосом, повышающимся, как звук сирены:

– О‑э-э-э-эй!

– Вот, вот, вот, вот!.. – пронзительно и звонко в такт бегу кричит мальчишка-поддужный.

Теперь чувство темпа достигает самой высшей напряженности и держится на каком-то тонком волоске, вот-вот готовом порваться. Та-та-та-та! – ровно отпечатывают по земле ноги Изумруда. Трра-трра-трра! – слышится впереди галоп белого жеребца, увлекающего за собой Изумруда. В такт бегу колеблются гибкие оглобли, и в такт галопу подымается и опускается на седле мальчик, почти лежащий на шее у лошади.

Воздух, бегущий навстречу, свистит в ушах и щекочет ноздри, из которых пар бьет частыми большими струями. Дышать труднее, и коже становится жарко. Изумруд обегает последний заворот, наклоняясь вовнутрь его всем телом. Трибуна вырастает, как живая, и от нее навстречу летит тысячеголосый рев, который пугает, волнует и радует Изумруда. У него не хватает больше рыси, и он уже хочет скакать, но эти удивительные руки позади и умоляют, и приказывают, и успокаивают: «Милый, не скачи!.. Только не скачи!.. Вот так, вот так, вот так». И Изумруд, проносясь стремительно мимо столба, разрывает контрольную нитку, даже не заметя этого. Крики, смех, аплодисменты водопадом низвергаются с трибуны. Белые листки афиш, зонтики, палки, шляпы кружатся и мелькают между движущимися липами и руками. Англичанин мягко бросает вожжи. «Кончено. Спасибо, милый!» – говорит Изумруду это движение, и он, с трудом сдерживая инерцию бега, переходит в шаг. В этот момент вороной жеребец только-только подходит к своему столбу на противоположной стороне, семью секундами позже.

Англичанин, с трудом подымая затекшие ноги, тяжело спрыгивает с американки и, сняв бархатное сиденье, идет с ним на весы. Подбежавшие конюхи покрывают горячую спину Изумруда попоной и уводят на двор. Вслед им несется гул человеческой толпы и длинный звонок из членской беседки. Легкая желтоватая пена падает с морды лошади на землю и на руки конюхов.

Через несколько минут Изумруда, уже распряженного, приводят опять к трибуне. Высокий человек в длинном пальто и новой блестящей шляпе, которого Изумруд часто видит у себя в конюшне, треплет его по шее и сует ему на ладони в рот кусок сахару. Англичанин стоит тут же, в толпе, и улыбается, морщась и скаля длинные зубы. С Изумруда снимают попону и устанавливают его перед ящиком на трех ногах, покрытым черной материей, под которую прячется и что-то там делает господин в сером.

Но вот люди свергаются с трибун черной рассыпающейся массой. Они тесно обступают лошадь со всех сторон, и кричат, и машут руками, наклоняя близко друг к другу красные, разгоряченные лица с блестящими глазами. Они чем-то недовольны, тычут пальцами в ноги, в голову и в бока Изумруду, взъерошивают шерсть на левой стороне крупа, там, где стоит тавро, и опять кричат все разом. «Поддельная лошадь, фальшивый рысак, обман, мошенничество, деньги назад!» – слышит Изумруд и не понимает этих слов и беспокойно шевелит ушами. «О чем они? – думает он с удивлением. – Ведь я так хорошо бежал!» И на мгновение ему бросается в глаза лицо англичанина. Всегда такое спокойное, слегка насмешливое и твердое, оно теперь пылает гневом. И вдруг англичанин кричит что-то высоким гортанным голосом, взмахивает быстро рукой, и звук пощечины сухо разрывает общий гомон.

к оглавлению ↑

VI

Изумруда отвели домой, через три часа дали ему овса, а вечером, когда его поили у колодца, он видел, как из-за забора подымалась желтая большая луна, внушавшая ему темный ужас,

А потом пошли скучные дни.

Ни на прикидки, ни на проминки, ни на бега его не водили больше. Но ежедневно приходили незнакомые люди, много людей, и для них выводили Изумруда на двор, где они рассматривали и ощупывали его на все лады, лазили ему в рот, скребли его шерсть пемзой и все кричали друг на друга.

Потом-он помнил, как его однажды поздним вечером вывели из конюшни и долго вели по длинным, каменным, пустынным улицам, мимо домов с освещенными окнами. Затем вокзал, темный трясущийся вагон, утомление и дрожь в ногах от дальнего переезда, свистки паровозов, грохот рельсов, удушливый запах дыма, скучный свет качающегося фонаря. На одной станции его выгрузили из вагона и долго везли незнакомой дорогой, среди просторных, голых осенних полей, мимо деревень, пока не привели в незнакомую конюшню и не заперли отдельно, вдали от других лошадей.

Сначала он все вспоминал о бегах, о своем англичанине, о Ваське, о Назаре и об Онегине и часто видел их во сне, но с течением времени позабыл обо всем. Его от кого-то прятали, и все его молодое, прекрасное тело томилось, тосковало и опускалось от бездействия. То и дело подъезжали новые, незнакомые люди и снова толклись вокруг Изумруда, щупали и теребили его и сердито бранились между собою.

Иногда случайно Изумруд видел сквозь отворенную дверь других лошадей, ходивших и бегавших на воле, иногда он кричал им, негодуя и жалуясь. Но тотчас же закрывали дверь, и опять скучно и одиноко тянулось время.

Главным в этой конюшне был большеголовый, заспанный человек с маленькими черными глазками и тоненькими черными усами на жирном лице. Он казался совсем равнодушным к Изумруду, но тот чувствовал к нему непонятный ужас.

И вот однажды, ранним утром, когда все конюхи спали, этот человек тихонько, без малейшего шума, на цыпочках вошел к Изумруду, сам засыпал ему овес в ясли и ушел. Изумруд немного удивился этому, но покорно стал есть. Овес был сладок, слегка горьковат и едок на вкус. «Странно, – подумал Изумруд, – я никогда не пробовал такого овса».

И вдруг он почувствовал легкую резь в животе. Она пришла, потом прекратилась и опять пришла сильнее прежнего и увеличивалась с каждой минутой. Наконец боль стала нестерпимой. Изумруд глухо застонал. Огненные колеса завертелись перед его глазами, от внезапной слабости все его тело стало мокрым и дряблым, ноги задрожали, подогнулись, и жеребец грохнулся на пол. Он еще пробовал подняться, но мог встать только на одни передние ноги и опять валился на бок. Гудящий вихрь закружился у него в голове; проплыл англичанин, скаля по-лошадиному длинные зубы. Онегин пробежал мимо, выпятя свой верблюжий кадык и громко ржа. Какая-то сила несла Изумруда беспощадно и стремительно глубоко вниз, в темную и холодную яму. Он уже не мог шевелиться.

Судороги вдруг свели его ноги и шею и выгнули спину. Вся кожа на лошади задрожала мелко и быстро и покрылась остро пахнувшей пеной.

Желтый движущийся свет фонаря на миг резнул ему глаза и потух вместе с угасшим зрением. Ухо его еще уловило грубый человеческий окрик, но он уже не почувствовал, как его толкнули в бок каблуком. Потом все исчезло – навсегда.

Александр Иванович Куприн – великий русский писатель второй половины 19 – первой половины 20 века.  Творческое наследие писателя – это, в основном, небольшие рассказы и повести. Многие из них (в частности, рассказ «Изумруд»)  посвящены животным, а также их взаимоотношениям с людьми. Многомудрый Литрекон предлагает анализ рассказа «Изумруд» по плану.

История создания

Рассказ «Изумруд» был написан в 1907 году и впервые опубликован в альманахе «Шиповник». Знакомый  писателя, Н. Телешов, в своих «Записках писателя» вспоминает, что Куприн всегда любил лошадей, мог часами говорить о них. За свое пристрастие к этим животным он даже получил прозвище «Конная площадь». Так, однажды в ходе очередного дружеского разговора, он решил написать рассказ, посвященный беговому рысаку.

Есть версия, что сюжет, положенный в основу рассказа «Изумруд», отчасти был основан на слухах, ходивших тогда в Москве. Популярный в городе успешный беговой рысак вдруг погиб; одной из версий его смерти стало отравление. 

Рассказ получил высокую оценку Льва Николаевича Толстого. Именно герою его произведения – коню Холстомеру – посвящен «Изумруд» Куприна.

Жанр, направление

«Изумруд» — это небольшой по объему рассказ, состоящий из шести глав. Благодаря близкому к повседневной жизни сюжету и подчеркнутой нравственной проблематике, он может быть отнесен к реалистическому, а также неореалистическому направлениям в отечественной литературе начала 20 века. 

Смысл названия

Рысак Изумруд – главный герой рассказа, именно о его жизни мы узнаем из текста. Однако из самого названия нельзя сказать, о чем конкретно пойдет речь в тексте; оно ассоциируется с чем-то ценным, красивым и благородным. 

Главный герой рассказа – конь Изумруд – прекрасно соответствует этим характеристикам. Куприн будто говорит читателям: нет большего счастья и удачи, чем отыскать такое удивительно доверчивое, порывистое и верное существо.

Композиция 

Оригинальность авторского решения заключается в том, что все происходящее мы изучаем будто глазами самого Изумруда. Так, в первых главах мы узнаем о том месте, где живет рысак, о его «соседях» и хозяевах. Также мы читаем о детстве коня, и не могут не поразить удивительно живописные, живые картины природы, оставшиеся в воспоминания животного. 

В следующих главах писатель показывает, как Изумруд выполняет свою работу и как взаимодействует с людьми, что делает образ животного еще более разносторонним, вызывает в нас чувства восхищения и сопереживания.

Фактическое отсутствие диалогов и полноценных разговоров между людьми вокруг Изумруда усиливают интуитивное восприятие ситуации; мы эмоционально лучше понимаем состояние лошади, ее беспокойство или радость.

Победа рысака на скачках становится кульминацией рассказа, после этого действие постепенно угасает. Развязкой служит смерть Изумруда, которая описывается отстраненно и холодно, будто через пелену непонимания. Изумруд не понял последней человеческой подлости, но для читателей тайн не остается.

Ужасная смерть лошади и последовавшая за ней темнота эмоционально резонируют с удивительными детскими воспоминаниями Изумруда. Ощущение свободы, свежести природы, близости матери и уже знакомых людей делают животное счастливым. Тем страшнее при пробуждении неволя и ее закономерный итог.

Суть

На примере истории бегового рысака Изумруда Куприн показывает, как человеческая жестокость и жадность способны погубить жизнь удивительного существа, доверчивого и преданного, так же, как и мы, ценящего жизнь и наслаждающегося ею. 

В тонком психологизме рассказа передана невероятная чуткость животного, тянущегося к человеку, понимающего его порой лучше, чем его двуногие собратья. Куприн уверен, люди, переставшие ощущать свою ответственность перед всем живым, самодостаточность и красоту мира обречены жить в пустом и бездуховном мире, подобном темной пропасти смерти.

Главные герои и их характеристика

Главный герой рассказа – четырехлетний жеребец Изумруд, «рослая беговая лошадь американского склада».  О характере Изумруда мы узнаем в процессе его взаимодействия с другими лошадями и людьми, а также отчасти из его собственных воспоминаний и мыслей. Он любопытен и смел, не боится противостоять взрослому жеребцу Онегину. Он послушен и чуток к реакциям своего наездника. Очевидно, Изумруд – талантливый скакун; он выигрывает забег, соревнуясь с другими сильными и тренированными лошадями.

Нельзя не отметить и внимательность, развитую интуицию и чутье лошади. Он знает каждого посетителя конюшни, их особый запах, характер, привычки. Несмотря на свою силу и храбрость, Изумруд доверчив и тянется к людям, не ожидая от них подлости.

Образ Изумруда максимально приближается к человеческому в его детских воспоминаниях о вольной прогулке, весенней, только пробуждающейся ото сна природе и зовущей матери. Кажется, что и человек с такой же легкой грустью и теплотой вспомнил бы пору своего детства.

Судьба Изумруда вызывает у читателей не снисходительную жалость, а искреннее сострадание животному, как равному себе.

О второстепенных героях рассказа мы также судим, опираясь на восприятие главного героя. 

• Назар – «хороший старик» с неторопливыми и мягкими движениями, но нет в нем чего-то главного, лошадиного. 
• Васька – трус, суетится и ездить не умеет, лошадей не любит.
• Только наездник с бритым лицом и золотыми очками воспринимается  Изумрудом как равный себе – мудрый, бесстрашный, сильный, «будто какая-то необыкновенная лошадь».

Описанию людей Куприн не уделяет внимания, их образы раскрываются только через взаимодействие с главным героем.

Темы

В рассказе «Изумруд» автор раскрывает основную тему ответственного отношения к животным. Читатель понимает, что судьба Изумруда – это не исключительная ситуация. Жестокое и равнодушное отношение ко всему, что перестает приносить выгоду, становится нормой. Это открывает также и тему потребительского отношения к миру в новую эпоху.

Проблемы

Конечно, писатель обеспокоен проблемой жестокого отношения к животным, чья жизнь, он уверен, стоит ничуть не меньше нашей. Знакомясь с  окружающим миром и всем происходящим в рассказе глазами Изумруда, читатель понимает, что жизнь молодого и резвого коня наполнена своими радостями и печалями, воспоминаниями, страхами, индивидуальными предпочтениями и симпатиями, а все, что животное не может понять логически, оно чувствует инстинктивно, и это ощущение мира не уступает нашему по своей силе. В какой-то момент даже складывается ощущение, что это не лошади,  совсем как мы, люди, а мы сами – почти что лошади, вдруг растерявшие что-то лошадиное. Писатель уверен, человек, эгоистично и жестоко относящийся к животному, начинает и сам терять человеческий облик.

Данная проблема фактически соседствует с другой, еще более глубокой. В начале двадцатого века Россия сталкивается с все более заметным укреплением и разрастанием буржуазных порядков. Основанный, в целом, на извлечении прибыли и борьбе за экономическое благополучие и независимость, буржуазный строй в своей бесконечной гонке за богатством часто губил самые светлые, бескорыстные, благородные начала человеческой жизни. В контексте этой проблемы убийство Изумруда является символом нравственного падения общества.

Основная идея

Человек, который бессердечно относится к животным, будет также бессердечен и по отношению к человеку — такова главная мысль рассказа «Изумруд». 

Забота о тех, кто бескорыстно предан нам, кто нуждается в нашей опеке и зависит от нас, – нравственный долг каждого человека. Животные – не слуги и не игрушки; у них есть чувства и своя собственная независимая жизнь, которую мы должны уважать. В этом и состоит смысл рассказа «Изумруд».

Чему учит?

Куприн показывает нам, что каждое живое существо – это ценность; его жизнь наполнена своим, особым, смыслом и люди не вольны отбирать ее. Как более сильный и приспособленный старший товарищ, человек не имеет права быть жестоким по отношению к животным. Такова мораль произведения «Изумруд».

Забота о братьях наших меньших — это необходимая нравственная основа, которая помогает людям построить мир, где каждое живое существо будет чувствовать себя комфортно и защищенно.

Художественные особенности

Чтобы погрузить читателя в маленький мир Изумруда, Куприн делает акцент на описании отдельных ощущений животного, окружающих его запахов и вкусов, кажущихся совсем незначительными деталей. 

Автор использует: 

• сравнения (закричал петух знакомым криком … «как труба», жеребенок «весь точно из воздуха», засмеялся «точно проржал», ритм, звучащим «как музыка»);
• эпитеты («тонкий» отзвук воспоминания, «низкий ароматный луг», «темная и холодная» яма);
• метафоры («сверкала дрожащими огнями роса», «пьяный восторг молодости»). 

Художественно сдержанный и в то же время наполненный язык Куприна делает текст интуитивно понятным и трогательным. В нем сквозит глубокая грусть и тоска писателя. 

Автор: Екатерина Озаровская

⭐⭐⭐⭐⭐ «Изумруд» за 2 минуты и подробно по главам за 5 минут. 

Очень краткий пересказ рассказа «Изумруд»

Утро. Конюшня. Конь по кличке Изумруд переглядывается с молодой кобылицей Щеголихой. Ревнивый старый жеребец Онегин ворчит на юнца. Давние соперники ржут и будят конюха Василия. Парень грубо осаждает животных.

Изумруд приступает к еде и перебирает в памяти четырех конюхов: добряка Назара, грубияна Ваську, жестокого косоглазого дядьку, мальчика Андрияшку и наездника любимца всей конюшни – тощего бритого мужичка с золотыми очками.

Герой жуёт терпкую смесь сена. Вкус вызывает приятные воспоминания, но лошадь не может припомнить далекие события и от сытости засыпает.

Жеребцу снится детство, веселая беготня по лугу и вкус материнского молока. На рассвете конюхи кормят рысаков овсом и выводят на улицу. Непоседливый Изумруд мечтает о бегах.

Коней тщательно моют и готовят к забегу. Выбор авторитетного наездника англичанина падает на героя. Гордого скакуна выводят в тренировочный двор.

Разминку продолжают на ипподроме. Изумруд спокойно разогревается перед забегом и оценивает противников. Упитанный серый «орловец» и вороной гигант – достойные соперники.

Тонконогая кобыла и хрупкий молодой жеребец не конкуренты для героя. Серьёзный претендент на победу – рыжей рысак. Но он выбывает из круга, доведённый наездником до изнеможения.

Изумруд соревнуется с вороным великаном. Лёгкий бег, крепкие ноги и умелое управление приводят героя к победе. Финалиста выводят к трибунам. Зрители обступают лошадь и громко заявляют об обмане, наш герой вовсе непородистый рысак.

Коня больше не выпускают на прогулку. После долгого заточения беднягу увозят в деревню и держат в отдельной конюшне. Подозрительный большеголовый конюх ночью подсыпает Изумруду отравленный овёс. Жеребец умирает в муках.

Главный герой и характеристика:

•  Изумруд  – 4-летний конь, участник забегов, послушный и резвый жеребец стальной масти.

Второстепенные герои и характеристика:

•  Англичанин  – высокий, сгорбленный, худощавого телосложения всегда с бритым лицом и в золотых очках. Никогда не сердился, не ударял хлыстом. Главный и умелый наездник конюшни, только он мог Изумруда довести до состояния счастья.
•  Назар  – весёлый добрый старик, один из конюхов. Движения у него были не торопливыми и пахло от него чуть вином и хлебом. Овес из его рук был очень вкусный.
•  Василий  – молодой конюх. Лошади его не любили, потому что от него пахло табаком и частенько бывал пьяный. Любил кричать и драться, но лошади его не боялись, они знали, что Васька был трус. Да и ездить он не умел, движения у него были дергаными и всегда суетливыми.
•  Андрияшка – еще совсем мальчишка, тоже конюх. Он больше играл с лошадьми и пока никто не видит смешно их целовал.
•  Человек с «кривым глазом»  — неплохой конюх, но не любит лошадей жестокий и нетерпеливый мужчина. Руки у него словно деревянные.
•  Большеголовый  – главный в деревенской конюшне, куда привезли Изумруда. Мужчина с малюсенькими глазками и черными усами на жирном лице. Равнодушен к Изумруду, но конь его очень боялся. Отравил Изумруда.
•  Онегин  – старый жеребец, жадный и капризный. Изредка учувствовал на скачках в одиночных забегах.
•  Щеголиха  – молодая кобылица, флиртует с Изумрудом.

Краткое содержание рассказа «Изумруд» подробно по главам

I

Конь по кличке Изумруд просыпается в конюшне засветло. Животные жуют сено, но герою не до еды. Он перекидывается взглядами с юной вороной лошадкой по имени Щеголиха.

Флирт прерывает старый поджарый конь, ветеран скачек – Онегин. Жеребцы давно враждуют. Они гневно фырчат друг на друга через перегородку и поднимают шум. Сонный конюх Василий криком успокаивает ревнивцев.

Изумруд лениво жуёт сено и вспоминает всех смотрителей конюшни.

Старина Назар всегда был ласков с подопечными, сено с его рук самое вкусное. Пьянчуга Вася отличался вредностью и драчливостью, замахивался на животных, но по натуре трус.

Андрияшка по меркам лошадей ещё жеребёнок, забавный мальчишка. Безымянный косоглазый конюх грубый и жестокий.

Любимец лошадей – худощавый высокий мужчинка. Уверенный и опытный наездник. Если он в седле, у скакуна праздник!

Изумруд мечтательно представляет ипподром, скачки, трибуны. Терпкий цветочный вкус во рту пробуждает знакомое чувство. Герой не может поймать смутное воспоминание и забывается во сне.

II

Перед рассветом Изумруду снится детство. Он ещё семимесячный жеребёнок, носится по лугу у родного дома, вдыхает аромат цветов. Исхудавшая кобылица громко зовёт милого стригунка. Изумруд бежит к матери и до отвала напивается теплым молоком.

Герой просыпается. Единственный старый козёл в рядах жеребцов топчется у порога. Вася открывает животинке дверь, конюшню заливает свет и осенний ветерок.

Четыре конюха приносят лошадям овёс. Жадный Онегин жуёт перекладину кормушки и оглушающе ржёт, Изумруд тихо дожидается старика Назара. Он нарочито медленно насыпает ему корм. Жеребец тычет смотрителя мордой под его шутливое ворчание.

III

Лошадей выводят на улицу. Изумруд рвётся в бой, жаждет свободы и буйства адреналина в крови. Он искоса поглядывает на Щеголиху.

Назар привязывает жеребца к столбу и щедро обливает холодной водой. Скакунов моют, вычёсывают и сушат под тёплым солнышком. Во двор выкатывают двухколёсные повозки. Идет подготовка к соревнованиям.

На лошадей крепят упряжки и оглобли. Появляется главный наездник конюшни англичанин. Его уважительно встречают и рабочие, и кони. Мужчина следит за уборкой и особенно как запрягают Изумруда, жеребец польщён вниманием и гордо вскидывает голову.

Назар и «косоглазый» провожают героя к ипподрому. В тренировочном дворе участники ходят по кругу, готовясь к забегу. Изумруд бегло здоровается со знакомым белым жеребцом.

IV

Звенит призывный звонок, наездника усаживают в коляску. Участники выезжают на ипподром, трибуны заполняются зрителями и гудят. Счастливый Изумруд мечтает рвануть с места, но жеребца сдерживает англичанин. В первом забеге жеребцы меряются силами.

Перед вторым кругом Изумруд разминается, по дорожке идёт лёгкой рысью с выверенным шагом.

Героя обгоняет крупный серый орловский рысак, следом настигает изящная чёрная кобылица. Недолго парочка идёт вровень, пока хозяева переговариваются.

Мимо с раздутыми ноздрями мчит огромный чёрный жеребец. Это своенравный и дикий, непокорный и серьёзный соперник. В противовес великану по песку шагает молоденький новичок, смешной и нарядный не по случаю.

Всеобщее внимание привлекает рыжий рысак, пролетающий уже второй круг галопом. Конь хрипло дышит, дрожит и еле держится на ногах. Жеребца уводят, Изумруд неспешно продолжает разогревать мышцы.

V

Финальный забег. Герой стартует с вороным гигантом и знакомым белым жеребцом. Англичанин умело управляет Изумрудом, ведёт его рысью и даёт ускорение на каждом круге. Один раз конь теряет ритм, но твёрдые руки наездника вводят его в строй.

Герой приходит к финишу в идеальном дуэте с хозяином, вороной опаздывает на 7 секунд. Чемпиона уводят с ипподрома, распрягают и угощают сахаром под ликование зрителей.

Вокруг победителя толпятся люди. Несколько знатоков осматривают коня и гневно шумят на организаторов. Толпа утверждает, что Изумруд фальшивый рысак. Англичанин в бешенстве.

VI

Изумруда отводят в родную конюшню, но больше не выпускают на разминки. Несколько дней конь томится в ожидании свободы, не понимая причины заточения. Незнакомые люди часто приходят осмотреть «поддельного рысака».

Ночью опальную лошадь увозят на поезде в глушь. Скакун попадает в тёмную конюшню, живёт отдельно от других лошадей. Незнакомцы продолжают навещать Изумруда, и громко спорят между собой.

Большеголовый смотритель конюшни не внушает доверия. Звериное чутье внушат ужас в душу коня. Пока остальные рабочие спали, большеголовый принёс заключённому овёс. Вкус у корма был сладкий, слегка с горчинкой. Очень странный на вкус.

Изумруд почувствовал боль в животе. Ноги подкосились, тело ослабло, и жеребец упал на землю в судорогах. Темнота поглотила его, герой скончался.

Кратко об истории создания произведения

Трогательный рассказ «Изумруд» вышел в свет в 1907 году в альманахе «Шиповник». Автор был большим поклонником лошадей. И это произведение было одним из многочисленных посвящений любимым животным.

Писали, что рассказ Куприна навеян рысаком Холстомером из произведения Льва Толстого. По другой версии, сюжет частично основан на слухах о внезапной гибели московской беговой лошади.

• Полный текст
• I
• II
• III
• IV
• V
• VI

Посвя­щаю памяти несрав­нен­ного пегого рысака Холстомера

I

Четы­рех­лет­ний жере­бец Изу­мруд – рос­лая бего­вая лошадь аме­ри­кан­ского склада, серой, ров­ной, сереб­ри­сто-сталь­ной масти – проснулся, по обык­но­ве­нию, около полу­ночи в своем ден­нике. Рядом с ним, слева и справа и напро­тив через кори­дор, лошади мерно и часто, все точно в один такт, жевали сено, вкусно хру­стя зубами и изредка отфыр­ки­ва­ясь от пыли. В углу на ворохе соломы хра­пел дежур­ный конюх. Изу­мруд по чере­до­ва­нию дней и по осо­бым зву­кам храпа знал, что это – Васи­лий, моло­дой малый, кото­рого лошади не любили за то, что он курил в конюшне воню­чий табак, часто захо­дил в ден­ники пья­ный, тол­кал коле­ном в живот, зама­хи­вался кула­ком над гла­зами, грубо дер­гал за недо­уз­док и все­гда кри­чал на лоша­дей нена­ту­раль­ным, сип­лым, угро­жа­ю­щим басом.

Изу­мруд подо­шел к двер­ной решетке. Напро­тив него, дверь в дверь, сто­яла в своем ден­нике моло­дая воро­ная, еще не сло­жив­ша­яся кобылка Щего­лиха. Изу­мруд не видел в тем­ноте ее тела, но каж­дый раз, когда она, отры­ва­ясь от сена, пово­ра­чи­вала назад голову, ее боль­шой глаз све­тился на несколько секунд кра­си­вым фио­ле­то­вым огонь­ком. Рас­ши­рив неж­ные ноздри, Изу­мруд долго потя­нул в себя воз­дух, услы­шал чуть замет­ный, но креп­кий, вол­ну­ю­щий запах ее кожи и коротко заржал. Быстро обер­нув­шись назад, кобыла отве­тила тонень­ким, дро­жа­щим, лас­ко­вым и игри­вым ржанием.

Тот­час же рядом с собою направо Изу­мруд услы­шал рев­ни­вое, сер­ди­тое дыха­ние. Тут поме­щался Оне­гин, ста­рый, норо­ви­стый бурый жере­бец, изредка еще бегав­ший на призы в город­ских оди­ноч­ках. Обе лошади были раз­де­лены лег­кой доща­той пере­бор­кой и не могли видеть друг друга, но, при­ло­жив­шись хра­пом к пра­вому краю решетки, Изу­мруд ясно учуял теп­лый запах пере­же­ван­ного сена, шед­ший из часто дыша­щих нозд­рей Оне­гина… Так жеребцы неко­то­рое время обню­хи­вали друг друга в тем­ноте, плотно при­ло­жив уши к голове, выгнув шеи и все больше и больше сер­дясь. И вдруг оба разом злобно взвизг­нули, закри­чали и забили копытами.

– Бал-луй, черт! – сонно, с при­выч­ной угро­зой, крик­нул конюх.

Лошади отпря­нули от решетки и насто­ро­жи­лись. Они давно уже не тер­пели друг друга, но теперь, как три дня тому назад в ту же конюшню поста­вили гра­ци­оз­ную воро­ную кобылу, – чего обык­но­венно не дела­ется и что про­изо­шло лишь от недо­статка мест при бего­вой спешке, – то у них не про­хо­дило дня без несколь­ких круп­ных ссор. И здесь, и на кругу, и на водо­пое они вызы­вали друг друга на драку. Но Изу­мруд чув­ство­вал в душе неко­то­рую боязнь перед этим длин­ным само­уве­рен­ным жереб­цом, перед его ост­рым запа­хом злой лошади, кру­тым вер­блю­жьим кады­ком, мрач­ными запав­шими гла­зами и осо­бенно перед его креп­ким, точно камен­ным, костя­ком, зака­лен­ным годами, уси­лен­ным бегом и преж­ними драками.

Делая вид перед самим собою, что он вовсе не боится и что сей­час ничего не про­изо­шло, Изу­мруд повер­нулся, опу­стил голову в ясли и при­нялся воро­шить сено мяг­кими, подвиж­ными, упру­гими губами. Сна­чала он только при­ку­сы­вал капризно отдель­ные травки, но скоро вкус жвачки во рту увлек его, и он по-насто­я­щему вник в корм. И в то же время в его голове текли мед­лен­ные рав­но­душ­ные мысли, сцеп­ля­ясь вос­по­ми­на­ни­ями обра­зов, запа­хов и зву­ков и про­па­дая навеки в той чер­ной без­дне, кото­рая была впе­реди и позади тепе­реш­него мига.

«Сено», – думал он и вспом­нил стар­шего конюха Назара, кото­рый с вечера зада­вал сено.

Назар – хоро­ший ста­рик; от него все­гда так уютно пах­нет чер­ным хле­бом и чуть-чуть вином; дви­же­ния у него нето­роп­ли­вые и мяг­кие, овес и сено в его дни кажутся вкус­нее, и при­ятно слу­шать, когда он, уби­рая лошадь, раз­го­ва­ри­вает с ней впол­го­лоса с лас­ко­вой уко­риз­ной и все крях­тит. Но нет в нем чего-то глав­ного, лоша­ди­ного, и во время при­кидки чув­ству­ется через вожжи, что его руки неуве­ренны и неточны.

В Ваське тоже этого нет, и хотя он кри­чит и дерется, но все лошади знают, что он трус, и не боятся его. И ездить он не умеет – дер­гает, суе­тится. Тре­тий конюх, что с кри­вым гла­зом, лучше их обоих, но он не любит лоша­дей, жесток и нетер­пе­лив, и руки у него не гибки, точно дере­вян­ные. А чет­вер­тый – Анд­ри­яшка, еще совсем маль­чик; он играет с лошадьми, как жере­бе­нок-сосу­нок, и украд­кой целует в верх­нюю губу и между нозд­рями, – это не осо­бенно при­ятно и смешно.

Вот тот, высо­кий, худой, сгорб­лен­ный, у кото­рого бри­тое лицо и золо­тые очки, – о, это совсем дру­гое дело. Он весь точно какая-то необык­но­вен­ная лошадь – муд­рая, силь­ная и бес­страш­ная. Он нико­гда не сер­дится, нико­гда не уда­рит хлы­стом, даже не погро­зит, а между тем когда он сидит в аме­ри­канке, то как радостно, гордо и при­ятно-страшно пови­но­ваться каж­дому намеку его силь­ных, умных, все пони­ма­ю­щих паль­цев. Только он один умеет дово­дить Изу­мруда до того счаст­ли­вого гар­мо­ни­че­ского состо­я­ния, когда все силы тела напря­га­ются в быст­роте бега, и это так весело и так легко.

И тот­час же Изу­мруд уви­дел вооб­ра­же­нием корот­кую дорогу на иппо­дром и почти каж­дый дом и каж­дую тумбу на ней, уви­дел песок иппо­дрома, три­буну, бегу­щих лоша­дей, зелень травы и жел­тизну лен­точки. Вспом­нился вдруг кара­ко­вый трех­ле­ток, кото­рый на днях вывих­нул ногу на про­минке и захро­мал. И, думая о нем, Изу­мруд сам попро­бо­вал мыс­ленно похро­мать немножко.

Один клок сена, попав­ший Изу­мруду в рот, отли­чался осо­бен­ным, необык­но­венно неж­ным вку­сом. Жере­бец долго пере­же­вы­вал его, и когда про­гло­тил, то неко­то­рое время еще слы­шал у себя во рту тон­кий души­стый запах каких-то увяд­ших цве­тов и паху­чей сухой травки. Смут­ное, совер­шенно неопре­де­лен­ное, дале­кое вос­по­ми­на­ние скольз­нуло в уме лошади. Это было похоже на то, что бывает ино­гда у куря­щих людей, кото­рым слу­чай­ная затяжка папи­ро­сой на улице вдруг вос­кре­сит на неудер­жи­мое мгно­ве­ние полу­тем­ный кори­дор с ста­рин­ными обо­ями и оди­но­кую свечу на буфете, или даль­нюю ноч­ную дорогу, мер­ный звон бубен­чи­ков и том­ную дре­моту, или синий лес невда­леке, снег, сле­пя­щий глаза, шум иду­щей облавы, страст­ное нетер­пе­ние, застав­ля­ю­щее дро­жать колени, – и вот на миг про­бе­гут по душе, лас­ково, печально и неясно тро­нув ее, тогдаш­ние, забы­тые, вол­ну­ю­щие и теперь неуло­ви­мые чувства.

Между тем чер­ное оконце над яслями, до сих пор неви­ди­мое, стало сереть и слабо выде­ляться в тем­ноте. Лошади жевали лени­вее и одна за дру­гою взды­хали тяжело и мягко. На дворе закри­чал петух зна­ко­мым кри­ком, звон­ким, бод­рым и рез­ким, как труба. И еще долго и далеко кру­гом раз­ли­ва­лось в раз­ных местах, не пре­кра­ща­ясь, оче­ред­ное пение дру­гих петухов.

Опу­стив голову в кор­мушку, Изу­мруд все ста­рался удер­жать во рту и вновь вызвать и уси­лить стран­ный вкус, будив­ший в нем этот тон­кий, почти физи­че­ский отзвук непо­нят­ного вос­по­ми­на­ния. Но ожи­вить его не уда­ва­лось, и, неза­метно для себя, Изу­мруд задремал.

II

Ноги и тело у него были без­упреч­ные, совер­шен­ных форм, поэтому он все­гда спал стоя, чуть пока­чи­ва­ясь впе­ред и назад. Ино­гда он вздра­ги­вал, и тогда креп­кий сон сме­нялся у него на несколько секунд лег­кой чут­кой дре­мо­той, но недол­гие минуты сна были так глу­боки, что в тече­ние их отды­хали и осве­жа­лись все мускулы, нервы и кожа.

Перед самым рас­све­том он уви­дел во сне ран­нее весен­нее утро, крас­ную зарю над зем­лей и низ­кий аро­мат­ный луг. Трава была так густа и сочна, так ярко, ска­зочно-пре­лестно зелена и так нежно розо­вела от зари, как это видят люди и звери только в ран­нем дет­стве, и всюду на ней свер­кала дро­жа­щими огнями роса. В лег­ком ред­ком воз­духе все­воз­мож­ные запахи доно­сятся уди­ви­тельно четко. Слы­шен сквозь про­хладу утра запах дымка, кото­рый сине и про­зрачно вьется над тру­бой в деревне, все цветы на лугу пах­нут по-раз­ному, на коле­и­стой влаж­ной дороге за изго­ро­дью сме­ша­лось мно­же­ство запа­хов: пах­нет и людьми, и дег­тем, и лоша­ди­ным наво­зом, и пылью, и пар­ным коро­вьим моло­ком от про­хо­дя­щего стада, и души­стой смо­лой от ело­вых жер­дей забора.

Изу­мруд, семи­ме­сяч­ный стри­гу­нок, носится бес­цельно по полю, нагнув вниз голову и взбры­ки­вая зад­ними ногами. Весь он точно из воз­духа и совсем не чув­ствует веса сво­его тела. Белые паху­чие цветы ромашки бегут под его ногами назад, назад. Он мчится прямо на солнце. Мок­рая трава хле­щет по бокам, по колен­кам и холо­дит и тем­нит их. Голу­бое небо, зеле­ная трава, золо­тое солнце, чудес­ный воз­дух, пья­ный вос­торг моло­до­сти, силы и быст­рого бега!

Но вот он слы­шит корот­кое, бес­по­кой­ное, лас­ко­вое и при­зы­ва­ю­щее ржа­ние, кото­рое так ему зна­комо, что он все­гда узнает его издали, среди тысяч дру­гих голо­сов. Он оста­нав­ли­ва­ется на всем скаку, при­слу­ши­ва­ется одну секунду, высоко под­няв голову, дви­гая тон­кими ушами и отста­вив метел­кой пуши­стый корот­кий хвост, потом отве­чает длин­ным залив­ча­тым кри­ком, от кото­рого сотря­са­ется все его строй­ное, худо­ща­вое, длин­но­но­гое тело, и мчится к матери.

Она – кост­ля­вая, ста­рая, спо­кой­ная кобыла – под­ни­мает мок­рую морду из травы, быстро и вни­ма­тельно обню­хи­вает жере­бенка и тот­час же опять при­ни­ма­ется есть, точно торо­пится делать неот­лож­ное дело. Скло­нив гиб­кую шею под ее живот и изо­гнув кверху морду, жере­бе­нок при­вычно тычет губами между зад­них ног, нахо­дит теп­лый упру­гий сосок, весь пере­пол­нен­ный слад­ким, чуть кис­ло­ва­тым моло­ком, кото­рое брыз­жет ему в рот тон­кими горя­чими струй­ками, и все пьет и не может ото­рваться. Матка сама уби­рает от него зад и делает вид, что хочет уку­сить жере­бенка за пах.

В конюшне стало совсем светло. Боро­да­тый, ста­рый, воню­чий козел, жив­ший между лоша­дей, подо­шел к две­рям, зало­жен­ным изнутри бру­сом, и заблеял, ози­ра­ясь назад, на конюха. Васька, босой, чеша лох­ма­тую голову, пошел отво­рять ему. Сто­яло холод­но­ва­тое, синее креп­кое осен­нее утро. Пра­виль­ный четы­рех­уголь­ник отво­рен­ной двери тот­час же застлался теп­лым паром, пова­лив­шим из конюшни. Аро­мат инея и опав­шей листвы тонко потя­нул по стойлам.

Лошади хорошо знали, что сей­час будут засы­пать овес, и от нетер­пе­ния негромко покрях­ты­вали у реше­ток. Жад­ный и каприз­ный Оне­гин бил копы­том о дере­вян­ную настилку и, заку­сы­вая, по дур­ной при­вычке, верх­ними зубами за око­ван­ный желе­зом изже­ван­ный борт кор­мушки, тянулся шеей, гло­тал воз­дух и рыгал. Изу­мруд чесал морду о решетку.

При­шли осталь­ные конюхи – их всех было чет­веро – и стали в желез­ных мер­ках раз­но­сить по ден­ни­кам овес. Пока Назар сыпал тяже­лый шеле­стя­щий овес в ясли Изу­мруда, жере­бец сует­ливо совался к корму, то через плечо ста­рика, то из-под его рук, тре­пеща теп­лыми нозд­рями. Конюх, кото­рому нра­ви­лось это нетер­пе­ние крот­кой лошади, нарочно не торо­пился, заго­ра­жи­вал ясли лок­тями и вор­чал с доб­ро­душ­ною грубостью:

Посвящаю памяти несравненного пегого рысака Холстомера.

I

Четырехлетний жеребец Изумруд – рослая беговая лошадь американского склада, серой, ровной, серебристо-стальной масти – проснулся, по обыкновению около полуночи в своем деннике. Рядом с ним, слева
и справа и напротив через коридор, лошади мерно и часто, все точно в один такт, жевали сено, вкусно хрустя зубами и изредка отфыркиваясь от пыли. В углу на ворохе соломы храпел дежурный конюх.
Изумруд по чередованию дней и по особым звукам храпа знал, что это – Василий, молодой малый, которого лошади не любили за то, что он курил в конюшне вонючий табак, часто заходил в денники пьяный,
толкал коленом в живот, замахивался кулаком над глазами, грубо дергал за недоуздок и всегда кричал на лошадей ненатуральным, сиплым, угрожающим басом.

Изумруд подошел к дверной решетке. Напротив него, дверь в дверь, стояла в своем деннике молодая вороная, еще не сложившаяся кобылка Щеголиха. Изумруд не видел в темноте ее тела, но каждый раз,
когда она, отрываясь от сена, поворачивала назад голову, ее большой глаз светился на несколько секунд красивым фиолетовым огоньком. Расширив нежные ноздри, Изумруд долго потянул в себя воздух,
услышал чуть заметный, но крепкий, волнующий запах ее кожи и коротко заржал. Быстро обернувшись назад, кобыла ответила тоненьким, дрожащим, ласковым и игривым ржанием.

Тотчас же рядом с собою направо Изумруд услышал ревнивое, сердитое дыхание. Тут помещался Онегин, старый, норовистый бурый жеребец, изредка еще бегавший на призы в городских одиночках. Обе лошади
были разделены легкой дощатой переборкой и не могли видеть друг друга, но, приложившись храпом к правому краю решетки, Изумруд ясно учуял теплый запах пережеванного сена, шедший из часто дышащих
ноздрей Онегина… Так жеребцы некоторое время обнюхивали друг друга в темноте, плотно приложив уши к голове, выгнув шеи и все больше и больше сердясь. И вдруг оба раза злобно взвизгнули, закричали
и забили копытами.

– Бал-луй, черт! – сонно, с привычной угрозой, крикнул конюх.

Лошади отпрянули от решетки и насторожились. Они давно уже не терпели друг друга, но теперь, как три дня тому назад в ту же конюшню поставили грациозную вороную кобылу, – чего обыкновенно не
делается и что произошло лишь от недостатка мест при беговой спешке, – то у них не проходило дня без нескольких крупных ссор. И здесь, и на кругу, и на водопое они вызывали друг друга на драку.
Но Изумруд чувствовал в душе некоторую боязнь перед этим длинным самоуверенным жеребцом, перед его острым запахом злой лошади, крутым верблюжьим кадыком, мрачными запавшими глазами и особенно
перед его крепким, точно каменным, костяком, закаленным годами, усиленным бегом и прежними драками.

Делая вид перед самим собою, что он вовсе не боится и что сейчас ничего не произошло, Изумруд повернулся, опустил голову в ясли и принялся ворошить сено мягкими, подвижными, упругими губами.
Сначала он только прикусывал капризно отдельные травинки, но скоро вкус жвачки во рту увлек его, и он по-настоящему вник в корм. И в то же время в его голове текли медленные равнодушные мысли,
сцепляясь воспоминаниями образов, запахов и звуков и пропадая навеки в той черной бездне, которая была впереди и позади теперешнего мига.

«Сено», – думал он и вспомнил старшего конюха Назара, который с вечера задавал сено.

Назар – хороший старик; от него всегда так уютно пахнет черным хлебом и чуть-чуть вином; движения у него неторопливые и мягкие, овес и сено в его дни кажутся вкуснее, и приятно слушать, когда он,
убирая лошадь, разговаривает с ней вполголоса с ласковой укоризной и все кряхтит. Но нет в нем чего-то главного, лошадиного, и во время прикидки чувствуется через вожжи, что его руки неуверенны и
неточны.

В Ваське тоже этого нет, и хотя он кричит и дерется, но все лошади знают, что он трус, и не боятся его. И ездить он не умеет – дергает, суетится. Третий конюх, что с кривым глазом, лучше их
обоих, но он не любит лошадей, жесток и нетерпелив, и руки у него не гибки, точно деревянные. А четвертый – Андрияшка, еще совсем мальчик; он играет с лошадьми, как жеребенок-сосунок, и украдкой
целует в верхнюю губу и между ноздрями, – это не особенно приятно и смешно.

Вот тот, высокий, худой, сгорбленный, у которого бритое лицо и золотые очки – о, это совсем другое дело. Он весь точно какая-то необыкновенная лошадь – мудрая, сильная и бесстрашная. Он никогда
не сердится, никогда не ударит хлыстом, даже не погрозит, а между тем когда он сидит в американке, то как радостно, гордо и приятно-страшно повиноваться каждому намеку его сильных, умных, все
понимающих пальцев. Только он один умеет доводить Изумруда до того счастливого гармоничного состояния, когда все силы тела напрягаются в быстроте бега, и это так весело и так легко.

И тотчас же Изумруд увидел воображением короткую дорогу на ипподром и почти каждый дом, и каждую тумбу на ней, увидел песок ипподрома, трибуну, бегущих лошадей, зелень травы и желтизну ленточки.
Вспомнился вдруг караковый трехлеток, который на днях вывихнул ногу на проминке и захромал. И, думая о нем, Изумруд сам попробовал мысленно похромать немножко.

Один клок сена, попавший Изумруду в рот, отличался особенным, необыкновенно нежным вкусом. Жеребец долго пережевывал его, и когда проглотил, то некоторое время еще слышал у себя во рту тонкий
душистый запах каких-то увядших цветов и пахучей сухой травки. Смутное, совершенно неопределенное, далекое воспоминание скользнуло в уме лошади. Это было похоже на то, что бывает иногда у курящих
людей, которым случайная затяжка папиросой на улице вдруг воскресит на неудержимое мгновение полутемный коридор со старинными обоями и одинокую свечу на буфете или дальнюю ночную дорогу, мерный
звон бубенчиков и томную дремоту, или синий лес невдалеке, снег, слепящий глаза, шум идущей облавы, страстное нетерпение, заставляющее дрожать колени, – и вот на миг пробегут по душе, ласково,
печально и неясно тронув ее, тогдашние, забытые, волнующие и теперь неуловимые чувства.

Между тем черное оконце над яслями, до сих пор невидимое, стало сереть и слабо выделяться в темноте. Лошади жевали ленивее, и одна за другою вздыхали тяжело и мягко. На дворе закричал петух
знакомым криком, звонким, бодрым и резким, как труба. И еще долго и далеко кругом разливалось в разных местах, не прекращаясь, очередное пение других петухов.

Опустив голову в кормушку, Изумруд все старался удержать во рту и вновь вызвать и усилить странный вкус, будивший в нем этот тонкий, почти физический отзвук непонятного воспоминания. Но оживить
его не удалось, и, незаметно для себя, Изумруд задремал.

II

Ноги и тело у него были безупречные, совершенных форм, поэтому он всегда спал стоя, чуть покачиваясь вперед и назад. Иногда он вздрагивал, и тогда крепкий сон сменялся у него на несколько секунд
чуткой дремотой, но недолгие минуты сна были так глубоки, что в течение их отдыхали и освежались все мускулы, нервы и кожа.

Перед самым рассветом он увидел во сне раннее весеннее утро, красную зарю над землей и низкий ароматный луг. Трава была так густа и сочна, так ярко, сказочно-прелестно зелена и так нежно розовела
от зари, как это видят люди и звери только в раннем детстве, и всюду на ней сверкала дрожащими огнями роса. В легком редком воздухе всевозможные запахи доносятся удивительно четко. Слышен сквозь
прохладу утра запах дымка, который сине и прозрачно вьется над трубой в деревне, все цветы на лугу пахнут по-разному, на колеистой влажной дороге за изгородью смешалось множество запахов: пахнет
и людьми, и дегтем, и лошадиным навозом, и пылью, и парным коровьим молоком от проходящего стада, и душистой смолой от еловых жердей забора.

Изумруд, семимесячный стригунок, носится бесцельно по полю, нагнув вниз голову и взбрыкивая задними ногами. Весь он точно из воздуха и совсем не чувствует веса своего тела. Белые пахучие цветы
ромашки бегут под его ногами назад, назад. Он мчится прямо на солнце. Мокрая трава хлещет по бабкам, по коленкам и холодит и темнит их. Голубое небо, зеленая трава, золотое солнце, чудесный
воздух, пьяный восторг молодости, силы и быстрого бега!

Но вот он слышит короткое, беспокойное, ласковое и призывное ржание, которое так ему знакомо, что он всегда узнает его издали, среди тысячи других голосов. Он останавливается на всем скаку,
прислушивается одну секунду, высоко подняв голову, двигая тонкими ушами и отставив метелкой пушистый короткий хвост, потом отвечает длинным заливчатым криком, от которого сотрясается все его
стройное, худощавое, длинноногое тело, и мчится к матери.

Она – костлявая, старая, спокойная кобыла – поднимает мокрую морду из травы, быстро и внимательно обнюхивает жеребенка и тотчас же опять принимается есть, точно торопится делать неотложное дело.
Склонив гибкую шею под ее живот и изогнув кверху морду, жеребенок привычно тычет губами между задних ног, находит теплый упругий сосок, весь переполненный сладким, чуть кисловатым молоком,
которое брызжет ему в рот тонкими горячими струйками, и все пьет и не может оторваться. Матка сама убирает от него зад и делает вид, что хочет укусить жеребенка за пах.

В конюшне стало совсем светло. Бородатый, старый, вонючий козел, живший между лошадей, подошел к дверям, заложенным изнутри брусом, и заблеял, озираясь назад, на конюха. Васька, босой, чеша
лохматую голову, пошел отворять ему. Стояло холодноватое, синее, крепкое осеннее утро. Правильный четырехугольник отворенной двери тотчас же застлался теплым паром, повалившим из конюшни. Аромат
инея и опавшей листвы тонко потянул по стойлам.

Лошади хорошо знали, что сейчас будут засыпать овес, и от нетерпения негромко покряхтывали у решеток. Жадный и капризный Онегин бил копытом о деревянную настилку и, закусывая, по дурной привычке,
верхними зубами за окованный железом изжеванный борт кормушки, тянулся шеей, глотал воздух и рыгал. Изумруд чесал морду о решетку.

Пришли остальные конюхи – их всех было четверо – и стали в железных мерках разносить по денникам овес. Пока Назар сыпал тяжелый шелестящий овес в ясли Изумруда, жеребец суетливо совался к корму,
то через плечо старика, то из-под его рук, трепеща теплыми ноздрями. Конюх, которому нравилось это нетерпение кроткой лошади, нарочно не торопился, загораживал ясли локтями и ворчал с добродушною
грубостью:

– Ишь ты, зверь жадная… Но-о, успеишь… А, чтоб тебя… Потычь мне еще мордой-то. Вот я тебя ужотко потычу.

Из оконца над яслями тянулся косо вниз четырехугольный веселый солнечный столб, и в нем клубились миллионы золотых пылинок, разделенных длинными тенями от оконного переплета.

III

Изумруд только что доел овес, когда за ним пришли, чтобы вывести его на двор. Стало теплее, и земля слегка размякла, но стены конюшни были еще белы от инея. От навозных куч, только что
выгребенных из конюшни, шел густой пар, и воробьи, копошившиеся в навозе, возбужденно кричали, точно ссорясь между собою. Нагнув шею в дверях и осторожно переступив через порог, Изумруд с
радостью долго потянул в себя пряный воздух, потом затрясся шеей и всем телом и звучно зафыркал. «Будь здоров!» – серьезно сказал Назар. Изумруду не стоялось. Хотелось сильных движений,
щекочущего ощущения воздуха, быстро бегущего в глаза и ноздри, горячих толчков сердца, глубокого дыхания. Привязанный к коновязи, он ржал, плясал задними ногами и, изгибая набок шею, косил назад,
на вороную кобылу, черным большим выкатившимся глазом с красными жилками на белке.

Задыхаясь от усилия, Назар поднял вверх выше головы ведро с водой и вылил ее на спину жеребца от холки до хвоста. Это было знакомое Изумруду бодрое, приятное и жуткое своей всегдашней
неожиданностью ощущение. Назар принес еще воды и оплескал ему бока, грудь, ноги и под репицей. И каждый раз он плотно проводил мозолистой ладонью вдоль по шерсти, отжимая воду. Оглядываясь назад,
Изумруд видел свой высокий, немного вислозадый круп, вдруг потемневший и заблестевший глянцем на солнце.

Был день бегов. Изумруд знал это по особенной нервной спешке, с которой конюхи хлопотали около лошадей; некоторым, которые по короткости туловища имели обыкновение засекаться подковами, надевали
кожаные ногавки на бабки, другим забинтовывали ноги полотняными поясами от путового сустава до колена или подвязывали под грудь за передними ногами широкие подмышники, отороченные мехом. Из сарая
выкатывали легкие двухколесные с высокими сиденьями американки; их металлические спицы весело сверкали на ходу, а красные ободья и красные широкие выгнутые оглобли блестели новым лаком.

Изумруд был уже окончательно высушен, вычищен щетками и вытерт шерстяной рукавицей, когда пришел главный наездник конюшни, англичанин. Этого высокого, худого, немного сутуловатого, длиннорукого
человека одинаково уважали и боялись и лошади и люди. У него было бритое загорелое лицо и твердые, тонкие, изогнутые губы насмешливого рисунка. Он носил золотые очки; сквозь них его голубые,
светлые глаза глядели твердо и упорно-спокойно. Он следил за уборкой, расставив длинные ноги на высоких сапогах, заложив руки глубоко в карманы панталон и пожевывая сигару то одним, то другим
углом рта. На нем была серая куртка с меховым воротником, черный картуз с узкими полями и прямым длинным четырехугольным козырьком. Иногда он делал короткие замечания отрывистым, небрежным тоном,
и тотчас же все конюхи и рабочие поворачивали к нему головы и лошади настораживали уши в его сторону.

Он особенно следил за запряжкой Изумруда, оглядывая все тело лошади от челки до копыт, и Изумруд, чувствуя на себе этот точный, внимательный взгляд, гордо подымал голову, слегка полуоборачивал
гибкую шею и ставил торчком тонкие, просвечивающие уши. Наездник сам испытал крепость подпруги, просовывая палец между ней и животом. Затем на лошадей надели серые полотняные попоны с красными
каймами, красными кругами около глаз и красными вензелями внизу у задних ног. Два конюха, Назар и кривоглазый, взяли Изумруда с обеих сторон под уздцы и повели на ипподром по хорошо знакомой
мостовой, между двумя рядами редких больших каменных зданий. До бегового круга не было и четверти версты.

Во дворе ипподрома было уже много лошадей, их проваживали по кругу, всех в одном направлении – в том же, в котором они ходят по беговому кругу, то есть обратном движению часовой стрелки. Внутри
двора водили поддужных лошадей, небольших, крепконогих, с подстриженными короткими хвостами. Изумруд тотчас же узнал белого жеребчика, всегда скакавшего с ним рядом, и обе лошади тихо и ласково
поржали в знак приветствия.

IV

На ипподроме зазвонили. Конюхи сняли с Изумруда попону. Англичанин, щуря очками глаза от солнца и оскаливая длинные желтые лошадиные зубы, подошел, застегивая на ходу перчатки, с хлыстом под
мышкой. Один из конюхов подобрал Изумруду пышный, до самых бабок, хвост и бережно уложил его на сиденье американки, так что его светлый конец свесился назад. Гибкие оглобли упруго качнулись от
тяжести тела. Изумруд покосился назад и увидел наездника, сидящего почти вплотную за его крупом, с ногами, вытянутыми вперед и растопыренными по оглоблям. Наездник, не торопясь, взял вожжи,
односложно крикнул конюхам, и они разом отняли руки. Радуясь предстоящему бегу, Изумруд рванулся было вперед, но, сдержанный сильными руками, поднялся лишь немного на задних ногах, встряхнул шеей
и широкой, редкой рысью выбежал из ворот на ипподром.

Вдоль деревянного забора, образуя верстовой эллипс, шла широкая беговая дорожка из желтого песка, который был немного влажен и плотен и потому приятно пружинился под ногами, возвращая им их
давление. Острые следы копыт и ровные, прямые полосы, оставляемые гуттаперчей шин, бороздили ленточку.

Мимо протянулась трибуна, высокое деревянное здание в двести лошадиных корпусов длиною, где горой от земли до самой крыши, поддержанной тонкими столбами, двигалась и гудела черная человеческая
толпа. По легкому, чуть слышному шевелению вожжей Изумруд понял, что ему можно прибавить ходу, и благодарно фыркнул.

Он шел ровной машистой рысью, почти не колеблясь спиной, с вытянутой вперед и слегка привороченной к левой оглобле шеей, с прямо поднятой мордой. Благодаря редкому, хотя необыкновенно длинному
шагу его бег издали не производил впечатления быстроты; казалось, что рысак меряет, не торопясь, дорогу прямыми, как циркуль, передними ногами, чуть притрогиваясь концами копыт к земле. Это была
настоящая американская выездка, в которой все сводится к тому, чтобы облегчить лошади дыхание и уменьшить сопротивление воздуха до последней степени, где устранены все ненужные для бега движения,
непроизводительно расходующие силу, и где внешняя красота форм приносится в жертву легкости, сухости, долгому дыханию и энергии бега, превращая лошадь в живую безукоризненную машину.

Теперь, в антракте между двумя бегами, шла проминка лошадей, которая всегда делается для того, чтобы открыть рысакам дыхание. Их много бежало во внешнем кругу по одному направлению с Изумрудом, а
во внутреннем – навстречу. Серый, в темных яблоках, рослый беломордый рысак, чистой орловской породы, с крутой собранной шеей и с хвостом трубой, похожий на ярмарочного коня, перегнал Изумруда.
Он трясся на ходу жирной, широкой, уже потемневшей от пота грудью и сырыми пахами, откидывал передние ноги от колен вбок, и при каждом шаге у него звучно екала селезенка.

Потом подошла сзади стройная, длиннотелая гнедая кобыла-метиска с жидкой темной гривой. Она была прекрасно выработана по той же американской системе, как и Изумруд. Короткая холеная шерсть так и
блестела на ней, переливаясь от движения мускулов под кожей. Пока наездники о чем-то говорили, обе лошади шли некоторое время рядом. Изумруд обнюхал кобылу и хотел было заиграть на ходу, но
англичанин не позволил, и он подчинился.

Навстречу им пронесся полной рысью огромный вороной жеребец, весь обмотанный бинтами, наколенниками и подмышниками. Левая оглобля выступала у него прямо вперед на пол-аршина длиннее правой, а
через кольцо, укрепленное над головой, проходил ремень стального обер-чека, жестко охватившего сверху и с обеих сторон нервный храп лошади. Изумруд и кобыла одновременно поглядели на него, и оба
мгновенно оценили в нем рысака необыкновенной силы, быстроты и выносливости, но страшно упрямого, злого, самолюбивого и обидчивого. Следом за вороным пробежал до смешного маленький, светло-серый
нарядный жеребчик. Со стороны можно было подумать, что он мчится с невероятной скоростью: так часто топотал он ногами, так высоко вскидывал их в коленях, и тогда усердное, деловитое выражение
было в его подобранной шее с красивой маленькой головой. Изумруд только презрительно скосил на него свой глаз и повел одним ухом в его сторону.

Другой наездник окончил разговор, громко и коротко засмеялся, точно проржал, и пустил кобылу свободной рысью. Она без всякого усилия, спокойно, точно быстрота ее бега совсем от нее не зависела,
отделилась от Изумруда и побежала вперед, плавно неся ровную, блестящую спину с едва заметным темным ремешком вдоль хребта.

Но тотчас же и Изумруда и ее обогнал и быстро кинул назад несшийся галопом огненно-рыжий рысак с большим белым пятном на храпе. Он скакал частыми длинными прыжками, то растягиваясь и пригибаясь к
земле, то почти соединяя на воздухе передние ноги с задними. Его наездник, откинувшись назад всем телом, не сидел, а лежал на сиденье, повиснув на натянутых вожжах. Изумруд заволновался и горячо
метнулся в сторону, но англичанин незаметно сдержал вожжи, и его руки, такие гибкие и чуткие к каждому движению лошади, вдруг стали точно железными. Около трибуны рыжий жеребец, успевший
проскакать еще один круг, опять обогнал Изумруда. Он до сих пор скакал, но теперь уже был в пене, с кровавыми глазами и дышал хрипло. Наездник, перегнувшись вперед, стегал его изо всех сил
хлыстом вдоль спины. Наконец конюхам удалось близ ворот пересечь ему дорогу и схватить за вожжи и за узду у морды. Его свели с ипподрома, мокрого, задыхающегося, дрожащего, похудевшего в одну
минуту.

Изумруд сделал еще полкруга полной рысью, потом свернул на дорожку, пересекавшую поперек беговой плац, и через ворота въехал во двор.

V

На ипподроме несколько раз звонили. Мимо отворенных ворот изредка проносились молнией бегущие рысаки, люди на трибунах вдруг принимались кричать и хлопать в ладоши. Изумруд в линии других рысаков
часто шагал рядом с Назаром, мотая опущенною головой и пошевеливая ушами в полотняных футлярах. От проминки кровь весело и горячо струилась в его жилах, дыхание становилось все глубже и
свободнее, по мере того как отдыхало и охлаждалось его тело, – во всех мускулах чувствовалось нетерпеливое желание бежать еще.

Прошло с полчаса. На ипподроме опять зазвонили. Теперь наездник сел на американку без перчаток. У него были белые, широкие, волшебные руки, внушавшие Изумруду привязанность и страх.

Англичанин неторопливо выехал на ипподром, откуда одна за другой съезжали во двор лошади, окончившие проминку. На кругу остались только Изумруд и тот огромный вороной жеребец, который
повстречался с ним на проездке. Трибуны сплошь от низу до верху чернели густой человеческой толпой, и в этой черной массе бесчисленно, весело и беспорядочно светлели лица и руки, пестрели зонтики
и шляпки и воздушно колебались белые листики программ. Постепенно увеличивая ход и пробегая вдоль трибуны, Изумруд чувствовал, как тысяча глаз неотступно провожала его, и он ясно понимал, что эти
глаза ждут от него быстрых движений, полного напряжения сил, могучего биения сердца, – и это понимание сообщало его мускулам и счастливую легкость, и кокетливую сжатость. Белый знакомый жеребец,
на котором сидел верхом мальчик, скакал укороченным галопом рядом, справа.

Ровной, размеренной рысью, чуть-чуть наклоняясь телом влево, Изумруд описал крутой заворот и стал подходить к столбу с красным кругом. На ипподроме коротко ударили в колокол. Англичанин едва
заметно поправился на сиденье, и руки его вдруг окрепли. «Теперь иди, но береги силы. Еще рано», – понял Изумруд и в знак того, что понял, обернул на секунду назад и опять поставил прямо свои
тонкие, чуткие уши. Белый жеребец ровно скакал сбоку, немного позади. Изумруд слышал у себя около холки его свежее равномерное дыхание.

Красный столб остался позади, еще один крутой поворот, дорожка выпрямляется, вторая трибуна, приближаясь, чернеет и пестреет издали гудящей толпой и быстро растет с каждым шагом. «Еще! –
позволяет наездник, – еще, еще!» Изумруд немного горячится и хочет сразу напрячь все свои силы в беге. «Можно ли?» – думает он. «Нет, еще рано, не волнуйся, – отвечают, успокаивая, волшебные
руки. – Потом».

Оба жеребца проходят призовые столбы секунда в секунду, но с противоположных сторон диаметра, соединяющего обе трибуны. Легкое сопротивление туго натянутой нитки и быстрый разрыв ее на мгновение
заставляют Изумруда запрясть ушами, но он тотчас же забывает об этом, весь поглощенный вниманием к чудесным рукам. «Еще немного! Не горячиться! Идти ровно!» – приказывает наездник. Черная
колеблющаяся трибуна проплывает мимо. Еще несколько десятков сажен, и все четверо – Изумруд, белый жеребчик, англичанин и мальчик-поддужный, припавший, стоя на коротких стременах, к лошадиной
гриве, – счастливо слаживаются в одно плотное, быстро несущееся тело, одухотворенное одной волей, одной красотой мощных движений, одним ритмом, звучащим, как музыка. Та-та-та-та! – ровно и мерно
выбивает ногами Изумруд. Тра-та, тра-та! – коротко и резко двоит поддужный. Еще один поворот, и бежит навстречу вторая трибуна. «Я прибавлю?» – спрашивает Изумруд. «Да, – отвечают руки, – но
спокойно».

Вторая трибуна проносится назад мимо глаз. Люди кричат что-то. Это развлекает Изумруда, он горячится, теряет ощущение вожжей и, на секунду выбившись из общего, наладившегося такта, делает четыре
капризных скачка с правой ноги. Но вожжи тотчас же становятся жесткими и, раздирая ему рот, скручивают шею вниз и ворочают голову направо. Теперь уже неловко скакать с правой ноги. Изумруд
сердится и не хочет переменить ногу, но наездник, поймав этот момент, повелительно и спокойно ставит лошадь на рысь. Трибуна осталась далеко позади. Изумруд опять входит в такт, и руки снова
делаются дружественно-мягкими. Изумруд чувствует свою вину и хочет усилить вдвое рысь. «Нет, нет, еще рано, – добродушно замечает наездник. – Мы успеем это поправить. Ничего».

Так они проходят в отличном согласии без сбоев еще круг и половину. Но и вороной сегодня в великолепном порядке. В то время, когда Изумруд разладился, он успел бросить его на шесть длин
лошадиного тела, но теперь Изумруд набирает потерянное и у предпоследнего столба оказывается на три с четвертью секунды впереди. «Теперь можно. Иди!» – приказывает наездник. Изумруд прижимает уши
и бросает всего один быстрый взгляд назад. Лицо англичанина все горит острым, решительным, прицеливающимся выражением, бритые губы сморщились нетерпеливой гримасой и обнажают желтые, большие,
крепко стиснутые зубы. «Давай все, что можно! – приказывают вожжи в высоко поднятых руках. – Еще, еще!» И англичанин вдруг кричит громким вибрирующим голосом, повышающимся, как звук сирены:

– О-э-э-э-эй!

– Вот, вот, вот, вот!.. – пронзительно и звонко в такт бегу кричит мальчишка-поддужный.

Теперь чувство темпа достигает самой высшей напряженности и держится на каком-то тонком волоске, вот-вот готовом порваться. Та-та-та-та! – ровно отпечатывают по земле ноги Изумруда.
Трра-трра-трра! – слышится впереди галоп белого жеребца, увлекающего за собой Изумруда. В такт бегу колеблются гибкие оглобли, и в такт галопу подымается и спускается на седле мальчик, почти
лежащий на шее у лошади.

Воздух, бегущий навстречу, свистит в ушах и щекочет ноздри, из которых пар бьет частыми большими струями. Дышать труднее, и коже становится жарко. Изумруд обегает последний заворот, наклоняясь
вовнутрь его всем телом. Трибуна вырастает, как живая, и от нее навстречу летит тысячеголосый рев, который пугает, волнует и радует Изумруда. У него не хватает больше рыси, и он уже хочет
скакать, но эти удивительные руки позади и умоляют, и приказывают, и успокаивают: «Милый, не скачи! Только не скачи!.. Вот так, вот так, вот так». И Изумруд, проносясь стремительно мимо столба,
разрывает контрольную нитку, даже не заметя этого. Крики, смех, аплодисменты водопадом низвергаются с трибуны. Белые листки афиш, зонтики, палки, шляпы кружатся и мелькают между движущимися
лицами и руками. Англичанин мягко бросает вожжи. «Кончено. Спасибо, милый!» – говорит Изумруду это движение, и он, с трудом сдерживая инерцию бега, переходит в шаг. В этот момент вороной жеребец
только-только подходит к своему столбу на противоположной стороне, семью секундами позже.

Англичанин, с трудом подымая затекшие ноги, тяжело спрыгивает с американки и, сняв бархатное сиденье, идет с ним на весы. Подбежавшие конюхи покрывают горячую спину Изумруда попоной и уводят на
двор. Вслед им несется гул человеческой толпы и длинный звонок из членской беседки. Легкая желтоватая пена падает с морды лошади на землю и на руки конюхов.

Через несколько минут Изумруда, уже распряженного, приводят опять к трибуне. Высокий человек в длинном пальто и новой блестящей шляпе, которого Изумруд часто видит у себя в конюшне, треплет его
по шее и сует ему на ладони в рот кусок сахару. Англичанин стоит тут же, в толпе, и улыбается, морщась и скаля длинные зубы. С Изумруда снимают попону и устанавливают его перед ящиком на трех
ногах, покрытым черной материей, под которую прячется и что-то там делает господин в сером.

Но вот люди свергаются с трибун черной рассыпающейся массой. Они тесно обступают лошадь со всех сторон и кричат, и машут руками, наклоняя близко друг к другу красные, разгоряченные лица с
блестящими глазами. Они чем-то недовольны, тычут пальцами в ноги, в голову и в бока Изумруду, взъерошивают шерсть на левой стороне крупа, там, где стоит тавро, и опять кричат все разом.
«Поддельная лошадь, фальшивый рысак, обман, мошенничество, деньги назад!» – слышит Изумруд и не понимает этих слов и беспокойно шевелит ушами. «О чем они? – думает он с удивлением. – Ведь я так
хорошо бежал!» И на мгновение ему бросается в глаза лицо англичанина. Всегда такое спокойное, слегка насмешливое и твердое, оно теперь пылает гневом. И вдруг англичанин кричит что-то высоким
гортанным голосом, взмахивает быстро рукой, и звук пощечины сухо разрывает общий гомон.

VI

Изумруда отвели домой, через три часа дали ему овса, а вечером, когда его поили у колодца, он видел, как из-за забора подымалась желтая большая луна, внушавшая ему темный ужас.

А потом пошли скучные дни.

Ни на прикидки, ни на проминки, ни на бега его не водили больше. Но ежедневно приходили незнакомые люди, много людей и для них выводили Изумруда на двор, где они рассматривали и ощупывали его на
все лады, лазили ему в рот, скребли его шерсть пемзой и все кричали друг на друга.

Потом он помнил, как его однажды поздним вечером вывели из конюшни и долго вели по длинным, каменным, пустынным улицам, мимо домов с освещенными окнами. Затем вокзал, темный трясущийся вагон,
утомление и дрожь в ногах от дальнего переезда, свистки паровозов, грохот рельсов, удушливый запах дыма, скучный свет качающегося фонаря. На одной станции его выгрузили из вагона и долго вели
незнакомой дорогой, среди просторных, голых осенних полей, мимо деревень, пока не привели в незнакомую конюшню и не заперли отдельно, вдали от других лошадей.

Сначала он все вспоминал о бегах, о своем англичанине, о Ваське, о Назаре и об Онегине и часто видел их во сне, но с течением времени позабыл обо всем. Его от кого-то прятали, и все его молодое,
прекрасное тело томилось, тосковало и опускалось от бездействия. То и дело подъезжали новые, незнакомые люди и снова толклись вокруг Изумруда, щупали и теребили его и сердито бранились между
собою.

Иногда случайно Изумруд видел сквозь отворенную дверь других лошадей, ходивших и бегавших на воле, и тогда он кричал им, негодуя и жалуясь. Но тотчас же закрывали дверь, и опять скучно и одиноко
тянулось время.

Главным в этой конюшне был большеголовый, заспанный человек с маленькими черными глазками и тоненькими черными усами на жирном лице. Он казался совсем равнодушным к Изумруду, но тот чувствовал к
нему непонятный ужас.

И вот однажды, ранним утром, когда все конюхи спали, этот человек тихонько, без малейшего шума, на цыпочках вошел к Изумруду, сам засыпал ему овес в ясли и ушел. Изумруд немного удивился этому,
но покорно стал есть. Овес был сладок, слегка горьковат и едок на вкус. «Странно, – подумал Изумруд, – я никогда не пробовал такого овса».

И вдруг он почувствовал легкую резь в животе. Она пришла, потом прекратилась и опять пришла сильнее прежнего и увеличивалась с каждой минутой. Наконец боль стала нестерпимой. Изумруд глухо
застонал. Огненные колеса завертелись перед его глазами, от внезапной слабости все его тело стало мокрым и дряблым, ноги задрожали, подогнулись, и жеребец грохнулся на пол. Он еще пробовал
подняться, но мог встать только на одни передние ноги и опять валился набок. Гудящий вихрь закружился у него в голове; проплыл англичанин, скаля по-лошадиному длинные зубы. Онегин пробежал мимо,
выпятя свой верблюжий кадык и громко ржа. Какая-то сила несла Изумруда беспощадно и стремительно глубоко вниз, в темную и холодную яму. Он уже не мог шевелиться. Судороги вдруг свели его ноги и
шею и выгнули спину. Вся кожа на лошади задрожала мелко и быстро и покрылась остро пахнувшей пеной.

Желтый движущийся свет фонаря на миг резнул ему глаза и потух вместе с угасшим зрением. Ухо его еще уловило грубый человеческий окрик, но он уже не почувствовал, как его толкнули в бок каблуком.
Потом все исчезло – навсегда.

История создания рассказа Изумруд Куприна

Любить животных может человек высокоморальный, который обладает такими чертами характера, как доброта, забота о других, искренность и гармония. Именно такие свойства были присущи Александру Куприну. Весь его жизненный путь был неотрывно связан с любовью к животным, особенно лошадям.

Куприн любил лошадей как-то по-особенному. Многие не понимали и не принимали этой любви. Но это не делало его менее знаменитым писателем, а его любовь к лошадям менее пристрастной.

Выдав свой первый рассказ, на вырученные от продажи деньги он купил ботинки матери и на оставшийся рубль отправился в манеж ездить на лошадях верхом.

Он хотел знать все подробно о своих любимцах, наблюдал за ними, изучал их привычки. Лошади даже ночевали у него в доме. Ему было интересно их поведение, когда они засыпали, как вели себя просыпаясь, как относились к поступкам людей в разных ситуациях.

Лошадям писатель посвятил много рассказов, из которых можно узнать всю историю коневодства России, он даже собирался выдать целую книгу рассказов, но не успел.

Одним из таких рассказов и есть рассказ «Изумруд», написанный в 1907 году. История его создания интересна тем, что в основу положен случай, действительно произошедший с одним из скакунов, по имени Рассвет, в Москве, который погиб при загадочных обстоятельствах. Рассвет много лет был победителем в скачках, и равных в бегах ему не было.

О гибели этого жеребца ходили разные слухи, газеты даже писали, что его отравили конкуренты из другого конезавода. Как бы там ни было, но скакун ушел из жизни по вине людей. Этот случай очень огорчил Куприна и натолкнул на написание «Изумруда». 

На время написания «Изумруда» уже вышел в свет рассказ «Холстомер» Льва Толстого. Куприн высоко ценил творчество Льва Николаевича, поэтому переживал по поводу  своего нового рассказа. Он даже посвятил его литературному герою Холстомеру.

Рассказ увидел свет в 1907 году и получил одобрительную оценку от Льва Толстого. В нем  мастерски описаны отношения человека и лошади. Окружающий мир изображен глазами Изумруда, именно так, как он его видел.

Произведение  очень эмоционально и читается в напряжении и переживании за главного героя, а еще заставляет задуматься об отношении к животным, которых мы приручили.

История создания рассказа Изумруд

Несколько интересных сочинений

• Сочинение на тему Экология рассуждение 5 класс

  Что же означает данное понятие? Экология – это наука о взаимосвязи человека и окружающей среды. Каждый человек относится к природе по-разному. Кто-то её бережёт, заботиться о ней, иной же только и делает

• Сочинение Примеры внутреннего мира из жизни

  Человек – прекрасное существо, способное творить и создавать. В каждом человеке есть нечто особенное, что не свойственно другим людям. В каждом есть какой-то загадка и тайна. Внутренний мир человека – это то, что хочется познавать

• Сочинение Природа в лирике Есенина

  Сергей Есенин родился и вырос в самом центре России, в Рязанской губернии. Там же прошли детство и юность будущего поэта. В селе Константиново жил в семье деда под присмотром трех дядек и тети Шуры

• Сочинение Описание комнаты 6 класс

  Комната, в которой я провожу большую часть своего времени, имеет для меня большое значение. В ней каждая вещь имеет свое место и радует своим присутствием. Именно здесь я могу хозяйничать

• Быков

  Сочинения и анализ по рассказам Быкова