Кто написал рассказ мальчик у христа на елке

Мальчик у Христа на ёлке

• Полный текст
• Мальчик у Христа на ёлке
• Сон смешного человека
• Господин Прохарчин
• Честный вор
• Ёлка и свадьба
• Неточка Незванова
• Маленький герой
• Скверный анекдот
• Ползунков
• Петербургская летопись

Сбор­ник

Мальчик у Христа на ёлке

I. Маль­чик с ручкой

Дети стран­ный народ, они снятся и мере­щатся. Перед ёлкой и в самую ёлку перед Рож­де­ством я все встре­чал на улице, на извест­ном углу, одного маль­чишку, никак не более как лет семи. В страш­ный мороз он был одет почти по-лет­нему, но шея у него была обвя­зана каким-то ста­рьем, — зна­чит его все же кто-то сна­ря­жал, посы­лая. Он ходил «с руч­кой»; это тех­ни­че­ский тер­мин, зна­чит — про­сить мило­стыню. Тер­мин выду­мали сами эти маль­чики. Таких, как он, мно­же­ство, они вер­тятся на вашей дороге и завы­вают что-то заучен­ное; но этот не завы­вал и гово­рил как-то невинно и непри­вычно и довер­чиво смот­рел мне в глаза, — стало быть, лишь начи­нал про­фес­сию. На рас­спросы мои он сооб­щил, что у него сестра, сидит без работы, боль­ная; может, и правда, но только я узнал потом, что этих маль­чи­шек тьма-тьму­щая: их высы­лают «с руч­кой» хотя бы в самый страш­ный мороз, и если ничего не набе­рут, то наверно их ждут побои. Набрав копеек, маль­чик воз­вра­ща­ется с крас­ными, око­че­нев­шими руками в какой-нибудь под­вал, где пьян­ствует какая-нибудь шайка халат­ни­ков, из тех самых, кото­рые, «заба­сто­вав на фаб­рике под вос­кре­се­нье в суб­боту, воз­вра­ща­ются вновь на работу не ранее как в среду вече­ром». Там, в под­ва­лах, пьян­ствуют с ними их голод­ные и битые жены, тут же пищат голод­ные груд­ные их дети. Водка, и грязь, и раз­врат, а глав­ное, водка. С набран­ными копей­ками маль­чишку тот­час же посы­лают в кабак, и он при­но­сит еще вина. В забаву и ему ино­гда нальют в рот косушку и хохо­чут, когда он, с пре­сек­шимся дыха­нием, упа­дет чуть не без памяти на пол.

…и в рот мне водку скверную
Без­жа­лостно вливал…

Когда он под­рас­тет, его поско­рее сбы­вают куда-нибудь на фаб­рику, но все, что он зара­бо­тает, он опять обя­зан при­но­сить к халат­ни­кам, а те опять про­пи­вают. Но уж и до фаб­рики эти дети ста­но­вятся совер­шен­ными пре­ступ­ни­ками. Они бро­дя­жат по городу и знают такие места в раз­ных под­ва­лах, в кото­рые можно про­лезть и где можно пере­но­че­вать неза­метно. Один из них ноче­вал несколько ночей сряду у одного двор­ника в какой-то кор­зине, и тот его так и не заме­чал. Само собою, ста­но­вятся вориш­ками. Воров­ство обра­ща­ется в страсть даже у вось­ми­лет­них детей, ино­гда даже без вся­кого созна­ния о пре­ступ­но­сти дей­ствия. Под конец пере­но­сят все — голод, холод, побои, — только за одно, за сво­боду, и убе­гают от своих халат­ни­ков бро­дя­жить уже от себя. Это дикое суще­ство не пони­мает ино­гда ничего, ни где он живет, ни какой он нации, есть ли Бог, есть ли госу­дарь; даже такие пере­дают об них вещи, что неве­ро­ятно слы­шать, и, однако же, всё факты.

II. Маль­чик у Хри­ста на ёлке

Но я рома­нист, и, кажется, одну «исто­рию» сам сочи­нил. Почему я пишу: «кажется», ведь я сам знаю наверно, что сочи­нил, но мне все мере­щится, что это где-то и когда-то слу­чи­лось, именно это слу­чи­лось как раз нака­нуне рож­де­ства, в каком-то огром­ном городе и в ужас­ный мороз. 

Мере­щится мне, был в под­вале маль­чик, но еще очень малень­кий, лет шести или даже менее. Этот маль­чик проснулся утром в сыром и холод­ном под­вале. Одет он был в какой-то хала­тик и дро­жал. Дыха­ние его выле­тало белым паром, и он, сидя в углу на сун­дуке, от скуки нарочно пус­кал этот пар изо рта и забав­лялся, смотря, как он выле­тает. Но ему очень хоте­лось кушать. Он несколько раз с утра под­хо­дил к нарам, где на тон­кой, как блин, под­стилке и на каком-то узле под голо­вой вме­сто подушки лежала боль­ная мать его. Как она здесь очу­ти­лась? Должно быть, при­е­хала со своим маль­чи­ком из чужого города и вдруг захво­рала. Хозяйку углов захва­тили еще два дня тому в поли­цию; жильцы раз­бре­лись, дело празд­нич­ное, а остав­шийся один халат­ник уже целые сутки лежал мертво пья­ный, не дождав­шись и празд­ника. В дру­гом углу ком­наты сто­нала от рев­ма­тизма какая-то вось­ми­де­ся­ти­лет­няя ста­ру­шонка, жив­шая когда-то и где-то в нянь­ках, а теперь поми­рав­шая оди­ноко, охая, брюзжа и ворча на маль­чика, так что он уже стал бояться под­хо­дить к ее углу близко. Напиться-то он где-то достал в сенях, но корочки нигде не нашел и раз в деся­тый уже под­хо­дил раз­бу­дить свою маму. Жутко стало ему, нако­нец, в тем­ноте: давно уже начался вечер, а огня не зажи­гали. Ощу­пав лицо мамы, он поди­вился, что она совсем не дви­га­ется и стала такая же холод­ная, как стена. «Очень уж здесь холодно», — поду­мал он, постоял немного, бес­со­зна­тельно забыв свою руку на плече покой­ницы, потом дох­нул на свои паль­чики, чтоб ото­греть их, и вдруг, наша­рив на нарах свой кар­ту­зишко, поти­хоньку, ощу­пью, пошел из под­вала. Он еще бы и раньше пошел, да все боялся вверху, на лест­нице, боль­шой собаки, кото­рая выла весь день у сосед­ских две­рей. Но собаки уже не было, и он вдруг вышел на улицу.

Гос­поди, какой город! Нико­гда еще он не видал ничего такого. Там, отку­дова он при­е­хал, по ночам такой чер­ный мрак, один фонарь на всю улицу. Дере­вян­ные низень­кие домишки запи­ра­ются став­нями; на улице, чуть смерк­нется — никого, все затво­ря­ются по домам, и только завы­вают целые стаи собак, сотни и тысячи их, воют и лают всю ночь. Но там было зато так тепло и ему давали кушать, а здесь — Гос­поди, кабы поку­шать! И какой здесь стук и гром, какой свет и люди, лошади и кареты, и мороз, мороз! Мерз­лый пар валит от загнан­ных лоша­дей, из жарко дыша­щих морд их; сквозь рых­лый снег зве­нят об камни под­ковы, и все так тол­ка­ются, и, Гос­поди, так хочется поесть, хоть бы кусо­чек какой-нибудь, и так больно стало вдруг паль­чи­кам. Мимо про­шел блю­сти­тель порядка и отвер­нулся, чтоб не заме­тить мальчика.

Вот и опять улица, — ох какая широ­кая! Вот здесь так раз­да­вят наверно; как они все кри­чат, бегут и едут, а свету-то, свету-то! А это что? Ух, какое боль­шое стекло, а за стек­лом ком­ната, а в ком­нате дерево до потолка; это ёлка, а на ёлке сколько огней, сколько золо­тых бума­жек и ябло­ков, а кру­гом тут же куколки, малень­кие лошадки; а по ком­нате бегают дети, наряд­ные, чистень­кие, сме­ются и играют, и едят, и пьют что-то. Вот эта девочка начала с маль­чи­ком тан­це­вать, какая хоро­шень­кая девочка! Вот и музыка, сквозь стекло слышно. Гля­дит маль­чик, дивится, уж и сме­ется, а у него болят уже паль­чики и на нож­ках, а на руках стали совсем крас­ные, уж не сги­ба­ются и больно поше­ве­лить. И вдруг вспом­нил маль­чик про то, что у него так болят паль­чики, запла­кал и побе­жал дальше, и вот опять видит он сквозь дру­гое стекло ком­нату, опять там дере­вья, но на сто­лах пироги, вся­кие — мин­даль­ные, крас­ные, жел­тые, и сидят там четыре бога­тые барыни, а кто при­дет, они тому дают пироги, а отво­ря­ется дверь поми­нутно, вхо­дит к ним с улицы много гос­под. Под­крался маль­чик, отво­рил вдруг дверь и вошел. Ух, как на него закри­чали и зама­хали! Одна барыня подо­шла поско­рее и сунула ему в руку копе­ечку, а сама отво­рила ему дверь на улицу. Как он испу­гался! А копе­ечка тут же выка­ти­лась и зазве­нела по сту­пень­кам: не мог он согнуть свои крас­ные паль­чики и при­дер­жать ее. Выбе­жал маль­чик и пошел поско­рей-поско­рей, а куда, сам не знает. Хочется ему опять запла­кать, да уж боится, и бежит, бежит и на ручки дует. И тоска берет его, потому что стало ему вдруг так оди­ноко и жутко, и вдруг, Гос­поди! Да что ж это опять такое? Стоят люди тол­пой и дивятся: на окне за стек­лом три куклы, малень­кие, разо­де­тые в крас­ные и зеле­ные пла­тьица и совсем-совсем как живые! Какой-то ста­ри­чок сидит и будто бы играет на боль­шой скрипке, два дру­гих стоят тут же и играют на малень­ких скри­поч­ках, и в такт качают голов­ками, и друг на друга смот­рят, и губы у них шеве­лятся, гово­рят, совсем гово­рят, — только вот из-за стекла не слышно. И поду­мал сперва маль­чик, что они живые, а как дога­дался совсем, что это куколки, — вдруг рас­сме­ялся. Нико­гда он не видал таких куко­лок и не знал, что такие есть! И пла­кать-то ему хочется, но так смешно-смешно на куко­лок. Вдруг ему почу­ди­лось, что сзади его кто-то схва­тил за хала­тик: боль­шой злой маль­чик стоял подле и вдруг трес­нул его по голове, сорвал кар­туз, а сам снизу под­дал ему нож­кой. Пока­тился маль­чик наземь, тут закри­чали, обо­млел он, вско­чил и бежать-бежать, и вдруг забе­жал сам не знает куда, в под­во­ротню, на чужой двор, — и при­сел за дро­вами: «Тут не сыщут, да и темно».

При­сел он и скор­чился, а сам отды­шаться не может от страху и вдруг, совсем вдруг, стало так ему хорошо: ручки и ножки вдруг пере­стали болеть и стало так тепло, так тепло, как на печке; вот он весь вздрог­нул: ах, да ведь он было заснул! Как хорошо тут заснуть: «Посижу здесь и пойду опять посмот­реть на куко­лок, — поду­мал маль­чик и усмех­нулся, вспом­нив про них, — совсем как живые!..» И вдруг ему послы­ша­лось, что над ним запела его мама песенку. «Мама, я сплю, ах, как тут спать хорошо!»

— Пой­дем ко мне на ёлку, маль­чик, — про­шеп­тал над ним вдруг тихий голос. Он поду­мал было, что это все его мама, но нет, не она; кто же это его позвал, он не видит, но кто-то нагнулся над ним и обнял его в тем­ноте, а он про­тя­нул ему руку и… и вдруг, — о, какой свет! О, какая ёлка! Да и не ёлка это, он и не видал еще таких дере­вьев! Где это он теперь: все бле­стит, все сияет и кру­гом всё куколки, — но нет, это всё маль­чики и девочки, только такие свет­лые, все они кру­жатся около него, летают, все они целуют его, берут его, несут с собою, да и сам он летит, и видит он: смот­рит его мама и сме­ется на него радостно.

— Мама! Мама! Ах, как хорошо тут, мама! — кри­чит ей маль­чик, и опять целу­ется с детьми, и хочется ему рас­ска­зать им поско­рее про тех куко­лок за стек­лом. — Кто вы, маль­чики? Кто вы, девочки? — спра­ши­вает он, сме­ясь и любя их.

— Это «Хри­стова ёлка», — отве­чают они ему. — У Хри­ста все­гда в этот день ёлка для малень­ких дето­чек, у кото­рых там нет своей ёлки… — И узнал он, что маль­чики эти и девочки все были всё такие же, как он, дети, но одни замерзли еще в своих кор­зи­нах, в кото­рых их под­ки­нули на лест­ницы к две­рям петер­бург­ских чинов­ни­ков, дру­гие задох­лись у чухо­нок, от вос­пи­та­тель­ного дома на про­корм­ле­нии, тре­тьи умерли у иссох­шей груди своих мате­рей, во время самар­ского голода, чет­вер­тые задох­лись в ваго­нах тре­тьего класса от смраду, и все-то они теперь здесь, все они теперь как ангелы, все у Хри­ста, и он сам посреди их, и про­сти­рает к ним руки, и бла­го­слов­ляет их и их греш­ных мате­рей… А матери этих детей все стоят тут же, в сто­ронке, и пла­чут; каж­дая узнает сво­его маль­чика или девочку, а они под­ле­тают к ним и целуют их, ути­рают им слезы сво­ими руч­ками и упра­ши­вают их не пла­кать, потому что им здесь так хорошо…

А внизу наутро двор­ники нашли малень­кий тру­пик забе­жав­шего и замерз­шего за дро­вами маль­чика; разыс­кали и его маму… Та умерла еще прежде его; оба сви­де­лись у Гос­пода Бога в небе.

И зачем же я сочи­нил такую исто­рию, так не иду­щую в обык­но­вен­ный разум­ный днев­ник, да еще писа­теля? А еще обе­щал рас­сказы пре­иму­ще­ственно о собы­тиях дей­стви­тель­ных! Но вот в том-то и дело, мне все кажется и мере­щится, что все это могло слу­читься дей­стви­тельно, — то есть то, что про­ис­хо­дило в под­вале и за дро­вами, а там о ёлке у Хри­ста — уж и не знаю, как вам ска­зать, могло ли оно слу­читься, или нет? На то я и рома­нист, чтоб выдумывать.

История создания

Накануне Рождества 1875 года Федор Михайлович пережил разнообразные впечатления: рождественская елка в Петербургском клубе художников, куда он привел дочь Любу; визит в колонию для малолетних преступников; встреча с «мальчиком с ручкой» на улицах Петербурга в мороз перед Новым годом. Всё это побудило писателя к созданию рождественского рассказа «Мальчик у Христа на ёлке».

Рассказ Достоевского имеет литературные корни: это баллада «Ёлка сироты» (1816 г.) Фридриха Рюккерта — немецкого поэта-романтика; святочные рассказы: «Девочка с серными спичками» Г. Х. Андерсена и «Рождественские рассказы» Ч. Диккенса. По традиции, эти короткие аллегорические рассказы, которые детям читали перед Рождеством, содержали реалистичную историю, при этом весьма поучительную. В данном рассказе показывается, как в тепле и великолепии празднуют Рождество состоятельные семьи, и как с улиц, замерзая в худой одежде, страдая от голода, смотрят на огни в окнах дети бедняков. У них нет праздника в настоящем, у них нет надежды на будущее: став взрослыми, они пополнят ряды пьяниц и воров. Не впервые на страницах произведений Достоевского встречается нам голодный, нищий маленький страдалец: звучит эта тема в произведениях «Бедные люди», «Ёлка и свадьба», «Братья Карамазовы».

Достоевский приступил к рассказу 30 декабря 1875 года, и к концу января «Мальчик у Христа на ёлке» был опубликован наряду с другими материалами о «русских теперешних детях» в январском выпуске «Дневника писателя». В журнале рассказу «Мальчик у Христа на ёлке» предшествовала маленькая главка «Мальчик с ручкой», а первая глава «Дневника писателя» содержала размышления писателя на ту же, «детскую» тему.

Краткий пересказ и анализ произведения

Рассказ состоит из двух глав: «Мальчик с ручкой» и «Мальчик у Христа на елке». Первая — рассуждение о детях, чьей «профессией» с детства становится попрошайничество: гонят пьяницы-родители, выпрошенные деньги пропивают, а не принесешь — бьют. Растущий в холоде, постоянном голоде, в побоях и грязи ребенок вырастает «диким существом», которое не ведает, кто оно, где живет, которое никого не любит и уже ничего не боится.

«Мальчик у Христа на елке» — рассказ, полный щемящей грусти и сострадания к замерзающему ребенку. Маленький (примерно семи лет) мальчонка, проснувшись, находит свою маму, которая почему-то никак не хочет вставать. Она давно уже холодна: видно, умерла во сне, но мальчик не знает, что такое смерть. Не добудившись мамы, он идет в надежде выпросить что-то на пропитание. За окном богатого дома мальчик видит великолепную елку, много света, тепла и игрушек, вкусной еды! Нарядные дети танцуют и веселятся. За другим окном — нарядные барыни раздают всем входящим господам пироги. Мальчик было вошел в дверь — его тут же погнали, барыня дала ему копеечку и сама закрыла за ним дверь. Но в замерзших пальчиках копейка не удержалась, так и укатилась куда-то. Даже в голоде и холоде ребенок остается ребенком: ему радостно смотреть на нарядную девочку, на «живых» куколок. Убежав от ударившего его на улице мальчишки, наш мальчик попадает за поленницу дров. Там он сразу согрелся и заснул. Сначала слух его ласкала песенка мамы, а потом — тихий голос, который позвал его на «Христову ёлку».

Эта елка великолепнее, чем та первая, которую он видел, выйдя на улицу.

— Мама! Мама! Ах, как хорошо тут, мама! — кричит ей мальчик, и опять целуется с детьми, и хочется ему рассказать им поскорее про тех куколок за стеклом. — Кто вы, мальчики? Кто вы, девочки? — спрашивает он, смеясь и любя их.

— Это «Христова елка», — отвечают они ему. — У Христа всегда в этот день елка для маленьких деточек, у которых там нет своей елки… — И узнал он, что мальчики эти и девочки все были всё такие же, как он, дети, но одни замёрзли ещё в своих корзинах, в которых их подкинули на лестницы к дверям петербургских чиновников, другие задохлись у чухонок, от воспитательного дома на прокормлении, третьи умерли у иссохшей груди своих матерей, во время самарского голода, четвёртые задохлись в вагонах третьего класса от смраду, и все-то они теперь здесь, все они теперь как ангелы, все у Христа, и Он сам посреди их, и простирает к ним руки, и благословляет их и их грешных матерей… А матери этих детей всё стоят тут же, в сторонке, и плачут; каждая узнаёт своего мальчика или девочку, а они подлетают к ним и целуют их, утирают им слёзы своими ручками и упрашивают их не плакать, потому что им здесь так хорошо…

Так, грезя и радуясь на «Христовой елке», мальчик замерзает во сне.

Полный текст произведения

I. Мальчик с ручкой

Дети странный народ, они снятся и мерещатся. Перед елкой и в самую елку перед рождеством я все встречал на улице, на известном углу, одного мальчишку, никак не более как лет семи. В страшный мороз он был одет почти по-летнему, но шея у него была обвязана каким-то старьем, — значит его все же кто-то снаряжал, посылая. Он ходил «с ручкой»; это технический термин, значит — просить милостыню. Термин выдумали сами эти мальчики. Таких, как он, множество, они вертятся на вашей дороге и завывают что-то заученное; но этот не завывал и говорил как-то невинно и непривычно и доверчиво смотрел мне в глаза, — стало быть, лишь начинал профессию. На расспросы мои он сообщил, что у него сестра, сидит без работы, больная; может, и правда, но только я узнал потом, что этих мальчишек тьма-тьмущая: их высылают «с ручкой» хотя бы в самый страшный мороз, и если ничего не наберут, то наверно их ждут побои. Набрав копеек, мальчик возвращается с красными, окоченевшими руками в какой-нибудь подвал, где пьянствует какая-нибудь шайка халатников, из тех самых, которые, «забастовав на фабрике под воскресенье в субботу, возвращаются вновь на работу не ранее как в среду вечером». Там, в подвалах, пьянствуют с ними их голодные и битые жены, тут же пищат голодные грудные их дети. Водка, и грязь, и разврат, а главное, водка. С набранными копейками мальчишку тотчас же посылают в кабак, и он приносит еще вина. В забаву и ему иногда нальют в рот косушку и хохочут, когда он, с пресекшимся дыханием, упадет чуть не без памяти на пол,

Когда он подрастет, его поскорее сбывают куда-нибудь на фабрику, но все, что он заработает, он опять обязан приносить к халатникам, а те опять пропивают. Но уж и до фабрики эти дети становятся совершенными преступниками. Они бродяжат по городу и знают такие места в разных подвалах, в которые можно пролезть и где можно переночевать незаметно. Один из них ночевал несколько ночей сряду у одного дворника в какой-то корзине, и тот его так и не замечал. Само собою, становятся воришками. Воровство обращается в страсть даже у восьмилетних детей, иногда даже без всякого сознания о преступности действия. Под конец переносят все — голод, холод, побои, — только за одно, за свободу, и убегают от своих халатников бродяжить уже от себя. Это дикое существо не понимает иногда ничего, ни где он живет, ни какой он нации, есть ли бог, есть ли государь; даже такие передают об них вещи, что невероятно слышать, и, однакоже, всё факты.

II. МАЛЬЧИК У ХРИСТА НА ЕЛКЕ

Но я романист, и, кажется, одну «историю» сам сочинил. Почему я пишу: «кажется», ведь я сам знаю наверно, что сочинил, но мне все мерещится, что это где-то и когда-то случилось, именно это случилось как раз накануне рождества, в каком-то огромном городе и в ужасный мороз.

Мерещится мне, был в подвале мальчик, но еще очень маленький, лет шести или даже менее. Этот мальчик проснулся утром в сыром и холодном подвале. Одет он был в какой-то халатик и дрожал. Дыхание его вылетало белым паром, и он, сидя в углу на сундуке, от скуки нарочно пускал этот пар изо рта и забавлялся, смотря, как он вылетает. Но ему очень хотелось кушать. Он несколько раз с утра подходил к нарам, где на тонкой, как блин, подстилке и на каком-то узле под головой вместо подушки лежала больная мать его. Как она здесь очутилась? Должно быть, приехала с своим мальчиком из чужого города и вдруг захворала. Хозяйку углов захватили еще два дня тому в полицию; жильцы разбрелись, дело праздничное, а оставшийся один халатник уже целые сутки лежал мертво пьяный, не дождавшись и праздника. В другом углу комнаты стонала от ревматизма какая-то восьмидесятилетняя старушонка, жившая когда-то и где-то в няньках, а теперь помиравшая одиноко, охая, брюзжа и ворча на мальчика, так что он уже стал бояться подходить к ее углу близко. Напиться-то он где-то достал в сенях, но корочки нигде не нашел и раз в десятый уже подходил разбудить свою маму. Жутко стало ему, наконец, в темноте: давно уже начался вечер, а огня не зажигали. Ощупав лицо мамы, он подивился, что она совсем не двигается и стала такая же холодная, как стена. «Очень уж здесь холодно», — подумал он, постоял немного, бессознательно забыв свою руку на плече покойницы, потом дохнул на свои пальчики, чтоб отогреть их, и вдруг, нашарив на нарах свой картузишко, потихоньку, ощупью, пошел из подвала. Он еще бы и раньше пошел, да все боялся вверху, на лестнице, большой собаки, которая выла весь день у соседских дверей. Но собаки уже не было, и он вдруг вышел на улицу.

Господи, какой город! Никогда еще он не видал ничего такого. Там, откудова он приехал, по ночам такой черный мрак, один фонарь на всю улицу. Деревянные низенькие домишки запираются ставнями; на улице, чуть смеркнется — никого, все затворяются по домам, и только завывают целые стаи собак, сотни и тысячи их, воют и лают всю ночь. Но там было зато так тепло и ему давали кушать, а здесь — господи, кабы покушать! И какой здесь стук и гром, какой свет и люди, лошади и кареты, и мороз, мороз! Мерзлый пар валит от загнанных лошадей, из жарко дышащих морд их; сквозь рыхлый снег звенят об камни подковы, и все так толкаются, и, господи, так хочется поесть, хоть бы кусочек какой-нибудь, и так больно стало вдруг пальчикам. Мимо прошел блюститель порядка и отвернулся, чтоб не заметить мальчика.

Вот и опять улица, — ох какая широкая! Вот здесь так раздавят наверно; как они все кричат, бегут и едут, а свету-то, свету-то! А это что? Ух, какое большое стекло, а за стеклом комната, а в комнате дерево до потолка; это елка, а на елке сколько огней, сколько золотых бумажек и яблоков, а кругом тут же куколки, маленькие лошадки; а по комнате бегают дети, нарядные, чистенькие, смеются и играют, и едят, и пьют что-то. Вот эта девочка начала с мальчиком танцевать, какая хорошенькая девочка! Вот и музыка, сквозь стекло слышно. Глядит мальчик, дивится, уж и смеется, а у него болят уже пальчики и на ножках, а на руках стали совсем красные, уж не сгибаются и больно пошевелить. И вдруг вспомнил мальчик про то, что у него так болят пальчики, заплакал и побежал дальше, и вот опять видит он сквозь другое стекло комнату, опять там деревья, но на столах пироги, всякие — миндальные, красные, желтые, и сидят там четыре богатые барыни, а кто придет, они тому дают пироги, а отворяется дверь поминутно, входит к ним с улицы много господ. Подкрался мальчик, отворил вдруг дверь и вошел. Ух, как на него закричали и замахали! Одна барыня подошла поскорее и сунула ему в руку копеечку, а сама отворила ему дверь на улицу. Как он испугался! А копеечка тут же выкатилась и зазвенела по ступенькам: не мог он согнуть свои красные пальчики и придержать ее. Выбежал мальчик и пошел поскорей-поскорей, а куда, сам не знает. Хочется ему опять заплакать, да уж боится, и бежит, бежит и на ручки дует. И тоска берет его, потому что стало ему вдруг так одиноко и жутко, и вдруг, господи! Да что ж это опять такое? Стоят люди толпой и дивятся: на окне за стеклом три куклы, маленькие, разодетые в красные и зеленые платьица и совсем-совсем как живые! Какой-то старичок сидит и будто бы играет на большой скрипке, два других стоят тут же и играют на маленьких скрипочках, и в такт качают головками, и друг на друга смотрят, и губы у них шевелятся, говорят, совсем говорят, — только вот из-за стекла не слышно. И подумал сперва мальчик, что они живые, а как догадался совсем, что это куколки, — вдруг рассмеялся. Никогда он не видал таких куколок и не знал, что такие есть! И плакать-то ему хочется, но так смешно-смешно на куколок. Вдруг ему почудилось, что сзади его кто-то схватил за халатик: большой злой мальчик стоял подле и вдруг треснул его по голове, сорвал картуз, а сам снизу поддал ему ножкой. Покатился мальчик наземь, тут закричали, обомлел он, вскочил и бежать-бежать, и вдруг забежал сам не знает куда, в подворотню, на чужой двор, — и присел за дровами: «Тут не сыщут, да и темно».

Присел он и скорчился, а сам отдышаться не может от страху и вдруг, совсем вдруг, стало так ему хорошо: ручки и ножки вдруг перестали болеть и стало так тепло, так тепло, как на печке; вот он весь вздрогнул: ах, да ведь он было заснул! Как хорошо тут заснуть: «Посижу здесь и пойду опять посмотреть на куколок, — подумал мальчик и усмехнулся, вспомнив про них, — совсем как живые!..» И вдруг ему послышалось, что над ним запела его мама песенку. «Мама, я сплю, ах, как тут спать хорошо!»

— Пойдем ко мне на елку, мальчик, — прошептал над ним вдруг тихий голос.

Он подумал было, что это все его мама, но нет, не она; кто же это его позвал, он не видит, но кто-то нагнулся над ним и обнял его в темноте, а он протянул ему руку и… и вдруг, — о, какой свет! О, какая елка! Да и не елка это, он и не видал еще таких деревьев! Где это он теперь: все блестит, все сияет и кругом всё куколки, — но нет, это всё мальчики и девочки, только такие светлые, все они кружатся около него, летают, все они целуют его, берут его, несут с собою, да и сам он летит, и видит он: смотрит его мама и смеется на него радостно.

— Мама! Мама! Ах, как хорошо тут, мама! — кричит ей мальчик, и опять целуется с детьми, и хочется ему рассказать им поскорее про тех куколок за стеклом. — Кто вы, мальчики? Кто вы, девочки? — спрашивает он, смеясь и любя их.

— Это «Христова елка», — отвечают они ему. — У Христа всегда в этот день елка для маленьких деточек, у которых там нет своей елки… — И узнал он, что мальчики эти и девочки все были всё такие же, как он, дети, но одни замерзли еще в своих корзинах, в которых их подкинули на лестницы к дверям петербургских чиновников, другие задохлись у чухонок, от воспитательного дома на прокормлении, третьи умерли у иссохшей груди своих матерей, во время самарского голода, четвертые задохлись в вагонах третьего класса от смраду, и все-то они теперь здесь, все они теперь как ангелы, все у Христа, и он сам посреди их, и простирает к ним руки, и благословляет их и их грешных матерей… А матери этих детей все стоят тут же, в сторонке, и плачут; каждая узнает своего мальчика или девочку, а они подлетают к ним и целуют их, утирают им слезы своими ручками и упрашивают их не плакать, потому что им здесь так хорошо…

А внизу наутро дворники нашли маленький трупик забежавшего и замерзшего за дровами мальчика; разыскали и его маму… Та умерла еще прежде его; оба свиделись у господа бога в небе.

И зачем же я сочинил такую историю, так не идущую в обыкновенный разумный дневник, да еще писателя? А еще обещал рассказы преимущественно о событиях действительных! Но вот в том-то и дело, мне все кажется и мерещится, что все это могло случиться действительно, — то есть то, что происходило в подвале и за дровами, а там об елке у Христа — уж и не знаю, как вам сказать, могло ли оно случиться, или нет? На то я и романист, чтоб выдумывать.

Причем у Достоевского эта реальность зачастую настолько сокрушительна, что не только читатели, но и герои далеко не сразу опознают в глубине ее прежде данный образ. Это необходимо – иначе мы не ощутим встречи в ее первозданности, иначе прежде данный образ самортизирует встряску, получаемую нашими чувствами, канализирует наши эмоции в уже заданное русло. Мы пойдем проторенным путем, мы не станем первопроходцами, то что с нами случится – случится снова, а не заново. Но столь же необходимо, пережив шок первозданности, опознать в глубине нового образа прежде данный – в противном случае мы встретимся не с вечностью, а с мгновением, не с тем, что пребывает, но с тем, что проходит, со случайностью, единичной, которую невозможно расположить ни на какой оси, к которой невозможно выработать правильного отношения. Достоевский предоставляет нам свой глаз, видящий глубину всякого случая, чтобы за вихрем сиюминутных образов, потрясающих нас, мы разглядели бы прежде данный незыблемый образ вечности – но одновременно и чтобы окостеневшее в нашем мозгу предание потрясло нас своей новизной. Образ в произведениях Достоевского построен так, что читатель получает возможность пережить предание в непосредственном опыте. Читателю Достоевского необходимо столкнуться с самой неприглядной современностью и с самыми неприглядными современниками, чтобы в них увидеть евангельскую историю и ее Персонажей лицом к лицу. Увидеть – и разглядеть, осознать свое место в этой истории.

Может быть, наиболее отчетливо построение Достоевским образа можно проследить в художественных фрагментах «Дневника писателя», тесно вплетенных в ткань повествования о текущем, о сиюминутном и своей трансформацией этого сиюминутного прямо указывающих пути, на которых создается специфический образ Достоевского.

Достоевский строит вторую главу январского номера Дневника писателя 1876 года, помещая художественный текст между двумя публицистическими. Первая главка – «Мальчик с ручкой», вторая – «Мальчик у Христа на елке», третья – «Колония малолетних преступников…». Изменения, произведенные писателем в процессе создания художественного текста в «исходном материале», представленном в первом публицистическом тексте, призваны помочь читателю увидеть внутренний образ, заключенный во внешнем образе.

Первое изменение касается возраста мальчика. «Мальчик с ручкой» «никак не более как лет семи» (22, 13). «Мальчик у Христа на елке» «лет шести или даже менее» (22, 14). Это изменение – с точки зрения внешнего образа, самое незначительное, – имеет огромное значение именно и исключительно с точки зрения построения внутреннего образа. «Не более семи лет» – чрезвычайно неопределенное описание возраста, потому что находится как раз на возрастной границе, разделяющей младенца от отрока, безгрешного от того, кому требуется исповедь. «Лет шести или даже менее» – отчетливое указание на то, что перед нами младенец.

Втрое изменение касается одежды мальчика. «Мальчик с ручкой» в страшный мороз «одет почти по-летнему, но шея у него была обвязана каким-то старьем» (22, 13). Возвращающийся к «шайке халатников» мальчик сам, очевидно, одет вовсе не в халат, а в платье, предназначенное для выхода – хоть и летнее. «Мальчик у Христа на елке» одет «был в какой-то халатик» (22, 14). Эта странная со всех точек зрения одежда необходима только с одной точки зрения: если мы вспомним самые известные на Руси иконы типа «Умиление», начиная с Владимирской, то мы обнаружим, что наиболее адекватное описание Младенца-Христа на этих иконах – «мальчик лет шести или даже менее, одетый в какой-то халатик». Достоевский заставит своего мальчика странствовать по улицам огромного города в этом халатике в канун Рождества, чтобы образ почти мозолил глаза.

Какой же образ создает Достоевский в начале своего рождественского рассказа? Образ разоренного вертепа. Вертеп – кукольная пещера, делаемая на Рождественские праздники и представляющая собой сцену Рождества Христова.

Мерещится мне, был в подвале мальчик, но еще очень маленький, лет шести или даже менее. Одет он был в какой-то халатик и дрожал. Дыхание его вылетало белым паром, и он, сидя в углу на сундуке, от скуки нарочно пускал этот пар изо рта и забавлялся, смотря, как он вылетает. Но ему очень хотелось кушать. Он несколько раз с утра подходил к нарам, где на тонкой, как блин, подстилке и на каком-то узле под головой вместо подушки лежала больная мать его. Как она здесь очутилась? Должно быть, приехала со своим мальчиком из чужого города и вдруг захворала. Хозяйку углов захватили еще два дня тому в полицию; жильцы разбрелись, дело праздничное, а оставшийся один халатник уже целые сутки лежал мертво пьяный, не дождавшись и праздника. В другом углу комнаты стонала от ревматизма какая-то восьмидесятилетняя старушонка, жившая когда-то и где-то в няньках, а теперь помиравшая одиноко, охая, брюзжа и ворча на мальчика, так что он стал уже бояться подходить к ее углу близко. Напиться-то он где-то достал в сенях, но корочки нигде не нашел и раз в десятый уже подходил разбудить свою маму. Жутко стало ему наконец в темноте: давно уже начался вечер, а огня не зажигали. Ощупав лицо мамы, он подивился, что она совсем не двигается и стала такая же холодная, как стена. «Очень уж здесь холодно», – подумал он, постоял немного, бессознательно забыв свою руку на плече покойницы, потом дохнул на свои пальчики, чтоб отогреть их, и вдруг, нашарив на нарах свой картузишко, потихоньку, ощупью пошел из подвала. (22, 14-15).

Итак, перед нами подвал, где в центре композиции, на тонкой, как блин, подстилке (надо видеть, например, икону Рождества Христова XV века, находящуюся в Третьяковской галерее, чтобы понять точность описания того, на чем возлежит Богоматерь) покоится мертвая мать мальчика. В одном из нижних углов иконы традиционно помещался Иосиф, в другом – призванная им повитуха (здесь – «нянька»), готовящаяся омыть Младенца. Иногда повитух было две. Но из разоренного вертепа все разбрелись, остались только мертвые, умирающие или мертво пьяные.

Достоевский предельно жестко и вызывающе, шокирующе строит образ: в центре города, готовящегося праздновать Рождество – разоренный вертеп. Мать мертва, а младенец голоден и ему холодно. И для всех, празднующих Рождество Того, Кто так наглядно воображается в мальчике, он, мальчик – лишний и мешающий празднику.

Ситуация Рождества повторяется в ухудшенном варианте: когда-то для готовой родить Богоматери, приехавшей из другого города, не нашлось места в гостиницах и домах Вифлеема, Ее никто не принял; спустя почти две тысячи лет в христианском городе в канун великого праздника умирает приехавшая из чужого города и вдруг захворавшая мать и не находит помощи и пристанища ее мальчик.

Достоевский наглядно нам показывает – ничто не прошло, мы в своей жизни постоянно оказываемся перед событиями Евангельской истории, эта история длится и длится в веках, а мы оказываемся так же жестокосердны, неотзывчивы, неблагодарны, как большинство ее первоначальных участников. Господь постоянно надеется на нас – и мы столь же постоянно обманываем Его надежды.

Рассказ «Мальчик у Христа на елке» не менее тесно, чем с «Мальчиком с ручкой», связан с текстом, расположенным в этом выпуске «Дневника писателя» (надо заметить – первом выпуске! – то есть послужившем в целом как бы декларацией о намерениях Достоевского и изложением его фундаментальных идей, иными словами – ставшем тем самым предисловием ко всему изданию «Дневника», на неумение писать которые навязчиво жаловался Достоевский на первых страницах этого самого выпуска), так вот, «Мальчик у Христа на елке» тесно связан со знаменитым «Золотым веком в кармане», расположенным буквально страницей ранее, завершающим первую главу.

«Золотой век в кармане» – бесконечно важный для понимания всего творчества Достоевского текст. Нас сейчас он интересует в двух своих аспектах. Во-первых, писатель здесь, как нигде, впрямую выговаривает свою идею двусоставности образа любого человека, скрывающего в себе под корой явления, сиюминутного, преходящего, ту сущность, которая в нем неистребима, но все никак не может явиться: «Ну что, – подумал я, – если б все эти милые и почтенные гости захотели, хоть на миг один, стать искренними и простодушными, – во что бы обратилась тогда вдруг эта душная зала? Ну что, если б каждый из них вдруг узнал весь секрет? Что если б каждый из них вдруг узнал, сколько заключено в нем прямодушия, честности, самой искренней сердечной веселости, чистоты, великодушных чувств, добрых желаний, ума, – куда ума! – остроумия самого тонкого, самого сообщительного, и это в каждом, решительно в каждом из них! Да, господа, в каждом из вас все это есть и заключено, и никто-то, никто-то из вас про это ничего не знает! О, милые гости, клянусь, что каждый и каждая из вас умнее Вольтера, чувствительнее Руссо, несравненно обольстительнее Алкивиада, Дон-Жуана, Лукреций, Джульет и Беатричей! Вы не верите, что вы так прекрасны? А я объявляю вам честным словом, что ни у Шекспира, ни у Шиллера, ни у Гомера, если б и всех-то их сложить вместе, не найдется ничего столь прекрасного, как сейчас, сию минуту, могло бы найтись между вами, в этой же бальной зале. Да что Шекспир! тут явилось бы такое, что и не снилось нашим мудрецам. Но беда ваша в том, что вы сами не знаете, как вы прекрасны! Знаете ли, что даже каждый из вас, если б только захотел, то сейчас бы мог осчастливить всех в этой зале и всех увлечь за собой? И эта мощь есть в каждом из вас, но до того глубоко запрятанная, что давно уже стала казаться невероятною. <…> А беда ваша вся в том, что вам это невероятно.» (22, 12-13).

Собственно, на этот глубоко скрытый – и все же в любую минуту могущий явиться человеческий истинный образ – образ Божий – и надеется непрестанно Господь. И второй аспект, настоятельно проговоренный в «Золотым веке в кармане» тот, что явлением этого образа в любом из нас, по Достоевскому, мгновенно преображается весь мир. И Господь постоянно дает человеку возможность проявиться – и преобразить своим действием в одной точке всю историю человечества, актуализировав все то, что человеку так привычно «невероятно».

«Мальчик у Христа на елке» последовательно строится автором так, что в каждой точке встречи мальчика с тем или иным человеком сюжет может пойти совсем по другому руслу. Недаром естественно возникали методики преподавания этого рассказа таким образом, что учитель, читая первый раз текст в классе, останавливался в определенных местах и предлагал детям продолжить повествование самим. В этих точках рассказа людям предлагается узнать в мальчике Младенца-Христа и в себе – друга Христова. Это так легко – ведь на дворе Рождество, и все вот сейчас вспоминают события и образы двухтысячелетней давности. Но никто не оказывается способен увидеть их вновь вокруг себя. Никто не узнает Христа в «рабском виде». Снова и снова реализуется предсказанное в Евангелии: «ибо алкал Я, и вы не дали Мне есть; жаждал, и вы не напоили Меня; был странником, и не приняли Меня; был наг, и не одели Меня; болен и в темнице, и не посетили Меня» (Мф 25, 42-43). И когда спросят Его: «Господи! когда мы видели Тебя алчущим, или жаждущим, или странником, или нагим, или больным, или в темнице, и не послужили Тебе? Тогда скажет им в ответ: истинно говорю вам: так как вы не сделали этого одному из сих меньших, то не сделали Мне» (Мф 25, 44-45). Достоевский своим способом построения образа убеждает нас в том, что в словах Христовых отсутствует какая бы то ни было метафоричность. Ибо Он неизменно и неложно присутствует в каждом «из сих меньших», продолжая евангельскую историю.

Характерно, что в тех точках рассказа, которые могли бы быть поворотными, мальчик встречается со всем человечеством.

Первая из этих точек:

Мимо прошел блюститель порядка /здесь остановка учителя при чтении рассказа, чтобы дать возможность предложить читателю свой вариант/ и отвернулся, чтоб не заметить мальчика (22, 15).

Вторая:

Одна барыня подошла поскорее /остановка/ и сунула ему в руку копеечку, а сама отворила ему дверь на улицу (22, 15).

Третья:

Вдруг ему почудилось, что сзади его кто-то схватил за халатик /остановка/: большой злой мальчик стоял подле и вдруг треснул его по голове, сорвал картуз, а сам поддал ему ножкой (22, 16)

— и тут же сразу четвертая:

Покатился мальчик наземь, тут закричали /остановка/, обомлел он, вскочил и бежать-бежать, и вдруг забежал сам не знает куда, в подворотню, на чужой двор, – и присел за дровами: «Тут не сыщут, да и темно» (22, 16).

Мужчина, женщина, ребенок – и в конце безличное «закричали» – все, людская совокупность, человечество. Здесь в рождественском рассказе Достоевского спрессовалось время от Рождества до Голгофы, где тоже звучал крик единодушной травли всеми оставленного. И только Господь склонялся к нему – и там, и здесь: «Пойдем ко Мне на елку, мальчик».

Заметка в записной тетради Достоевского от 30 декабря 1875 г. «Елка. Ребенок у Рюккерта. Христос, спросить Владимира Рафаиловича Зотова» позволила Г. М. Фридлендеру установить литературный источник «истории»: популярное рождественское стихотворение немецкого поэта Фридриха Рюккерта (1788-1866) «Елка сироты» (точнее: «Рождество для ребенка на чужбине», что существенно как для стихотворения Рюккерта, так и для рассказа Достоевского) («Des fremden Kindes heiliger Christ», 1816).

Комментаторы академического Собрания сочинений Достоевского указывают: «Как свидетельствует продолжение заметки Достоевского (…спросить Владимира Рафаиловича Зотова), писатель, скорее всего, либо запомнил стихотворение Рюккерта с детства, либо слышал его где-то в детском чтении в те Рождественские дни 1875 г., когда создавался рассказ, – во всяком случае, чтобы разыскать текст баллады Рюккерта (она не была переведена на русский язык и Достоевскому нужен был немецкий оригинал), писатель собирался обратиться к специалисту – переводчику и знатоку всеобщей литературы, бывшему петрашевцу В. Р. Зотову».

Для правильного понимания замысла Достоевского чрезвычайно важен характер трансформации, которой он подвергает сюжет Рюккерта. Если в стихотворении немецкого поэта родина ребенка отнесена на небеса («Ныне дитя-сирота вернулось к себе на родину, на елку к Христу») – как, в конечном итоге, и родина каждого человека – странника на земле, только случайно и не на долгий срок обретающего здесь дом – и с землей его, после возвращения на небеса, ничего не связывает, то у Достоевского все иначе. Во-первых, меняется субъект, с которым соотносит себя читатель. Если в стихотворении Рюккерта – это дитя на чужбине, каким, как сказано выше, в большей или меньшей степени ощущает себя всякий человек, не порвавший совсем своей связи с небом; и это именно читателя утешает поэт, говоря о том, что как бы ни сияла на земле радость, которая всегда не твоя, – та радость, которая ждет тебя на небесах, в тысячу раз совершеннее и полнее, то для читателя Достоевского субъектом самоотождествления никак не может быть замерзающий мальчик. Вызывая сильнейшее сочувствие к герою, Достоевский каким-то образом все время ставит своего читателя «по ту сторону баррикад», среди тех, кто не помог, не согрел, обидел, просто прошел мимо и сделал вид, что не заметил. Соответственно этому различается и концовка. Дитя Рюккерта ныне со Христом. Дитя Достоевского – тоже со Христом; но у нас, на нашей земле, в нашем дворе («чужом» для мальчика) за дровами, – мы находим его маленький трупик – то, что осталось нам. Холодный, мертвый труп – нам, тем, у кого сердца остыли и омертвели. Жизнь и счастье мальчика у Христа не снимает с нас ответственности за его бесприютность и гибель здесь. Земля – не чужбина для нас, словно говорит Достоевский, это сад, который заповедано нам возделывать, каждый из нас – хозяин этого сада, каждый из нас – хозяин того дома, где во дворе – маленький замерзший трупик, потому что мы не умели быть гостеприимными и радушными хозяевами на этой земле.

Достоевский дает двойную концовку своего маленького рождественского рассказа: мальчик – и все умершие в результате нашего безразличия – оказываются со Христом; мы остаемся с маленьким трупом на заднем дворе, за дровами. Очевидно, до следующей попытки…

_____________
Примечания

[1] Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений в 30 томах. Л., Наука, 1972–1990. Т. 14, С. 265. Далее том и страница указываются в тексте в скобках после цитаты. Курсив и курсив+полужирный в цитатах – мой, жирный шрифт – выделено цитируемым автором. – Т.К.

[2] Биография, письма и заметки из записной книжки Ф. М. Достоевского с портретом Ф. М. Достоевского и приложениями. СПб., 1883. С. 104.

I. Мальчик с ручкой

Дети странный народ, они снятся и мерещатся. Перед елкой и в самую елку перед Рождеством я всё встречал на улице, на известном углу, одного мальчишку, никак не более как семи лет. В страшный мороз он был одет почти по-летнему, но шея у него была обвязана каким-то старьем, – значит, его всё же кто-то снаряжал, посылая. Он ходил «с ручкой», это технический термин, значит – просить милостыню. Термин выдумали сами эти мальчики. Таких, как он, множество, они вертятся на вашей дороге и завывают что-то заученное; но этот не завывал и говорил как-то невинно и непривычно и доверчиво смотрел мне в глаза, – стало быть, лишь начинал профессию. На расспросы мои он сообщил, что у него сестра, сидит без работы, больная; может, и правда, но только я узнал потом, что этих мальчишек тьма-тьмущая: их высылают «с ручкой» хотя бы в самый страшный мороз, и если ничего не наберут, то наверно их ждут побои. Набрав копеек, мальчик возвращается с красными, окоченевшими руками в какой-нибудь подвал, где пьянствует какая-нибудь шайка халатников, из тех самых, которые, «забастовав на фабрике под воскресенье в субботу, возвращаются вновь на работу не ранее как в среду вечером». Там, в подвалах, пьянствуют с ними их голодные и битые жены, тут же пищат голодные грудные их дети. Водка, и грязь, и разврат, а главное, водка. С набранными копейками мальчишку тотчас же посылают в кабак, и он приносит еще вина. В забаву и ему иногда зальют в рот косушку и хохочут, когда он, с пресекшимся дыханием, упадет чуть не без памяти на пол,

 
…И в рот мне водку скверную
Безжалостно вливал.

Когда он подрастет, его поскорее сбывают куда-нибудь на фабрику, но всё, что он заработает, он опять обязан приносить к халатникам, а те опять пропивают. Но уж и до фабрики эти дети становятся совершенными преступниками. Они бродяжат по городу и знают такие места в разных подвалах, в которые можно пролезть и где можно переночевать незаметно. Один из них ночевал несколько ночей сряду у одного дворника в какой-то корзине, и тот его так и не замечал. Само собою, становятся воришками. Воровство обращается в страсть даже у восьмилетних детей, иногда даже без всякого сознания о преступности действия. Под конец переносят всё – голод, холод, побои, – только за одно, за свободу, и убегают от своих халатников бродяжить уже от себя. Это дикое существо не понимает иногда ничего, ни где он живет, ни какой он нации, есть ли бог, есть ли государь; даже такие передают об них вещи, что невероятно слышать, и, однако ж, всё факты.