Поэтическая хроника Великой Отечественной, в центре которой — простой солдат, не теряющий юмора и бесстрашия. Твардовский пишет стихи «для фронта, для победы» — и дарит своему герою бессмертие.
комментарии: Лев Оборин
О чём эта книга?
О солдате Василии Тёркине — человеке одновременно обыкновенном и необычайном. Герой Твардовского проходит через всю войну, не теряя ни смелости, ни веры в победу, ни необходимого юмора, без которого на фронте не прожить. Плач о поруганной родине и спор с самой Смертью, почти былинный подвиг и скромность («Так скажу: зачем мне орден? / Я согласен на медаль»), ярость в поединке с врагом и добросердечие в разговорах с друзьями — всё это Тёркин, воплощающий, по мысли автора, русского солдата вообще. Самый популярный, самый народный литературный герой 1940-х, Тёркин внёс вклад в Победу: солдаты в окопах Великой Отечественной с нетерпением ждали новых глав поэмы, благодаря которой у них появился «неунывающий, простой и верный
друг»
1
Турков А. М. Александр Твардовский. М.: Молодая гвардия, 2010. C. 115.
.
Когда она написана?
Впервые солдат Вася Тёркин (ещё не Василий) появляется до Великой Отечественной — во время
советско-финской войны
Война началась в ноябре 1939 года, её причиной стало нежелание Финляндии соглашаться на предложение СССР передвинуть границу на Карельском перешейке. Первые попытки наступления Москвы были неудачными, прорвать оборонительную линию удалось только на третий месяц ведения войны. В марте между странами был заключён мирный договор, по итогам в состав СССР вошли Карельский перешеек, западное и северное побережье Ладожского озера и ряд островов в Финском заливе. СССР как государство-агрессор был исключён из Лиги наций.
1939–1940 годов, в газете «На страже Родины» — в коллективных фельетонах, к которым приложили руку, помимо Твардовского,
Николай Тихонов
Николай Семёнович Тихонов (1896–1979) — поэт, публицист. Участвовал в литературном объединении «Серапионовы братья». В 1920-х получил известность благодаря серии баллад (в частности, прославились строки из его «Баллады о гвоздях»: «Гвозди б делать из этих людей: / Крепче б не было в мире гвоздей»). Во время войны работал над поэтической книгой «Огненный год», написал поэму «Киров с нами». Первым из советских литераторов получил звание Героя Социалистического Труда.
,
Виссарион Саянов
Виссарион Михайлович Саянов (настоящая фамилия — Махнин; 1903–1959) — писатель, поэт. Взял псевдоним в честь Саянских гор, неподалёку от которых вырос (родители-революционеры были сосланы в Сибирь). Был военкором фронтовой газеты «На страже Родины». Работал редактором в журналах «Ленинград» и «Звезда» (из последнего пришлось уйти из-за публикации рассказа Зощенко). Автор сборников стихов, поэм, повестей, романов и литературоведческих работ. Был членом редколлегии серии «Библиотека поэта».
,
Сергей Вашенцев
Сергей Иванович Вашенцев (1897–1970) — писатель, поэт, драматург. В 1925 году выпустил первую книгу стихов «Героические поэмы», написал ряд пьес («В наши дни», «Находка»). Прошёл войну военным журналистом, писал рассказы и очерки. После войны преподавал в Литературном институте им. Горького.
и другие поэты и прозаики. Этот ранний Тёркин совершал невероятные подвиги вперемешку с буффонными проделками; лично Твардовский написал о нём только одно, вступительное стихотворение. Несмотря на успех у красноармейцев, создатели персонажа не относились к нему всерьёз — кроме Твардовского, который по окончании Финской кампании понял, что с этим «народным героем» ещё нужно работать, а тема советско-финской войны не исчерпана до конца. На материале этой войны — не оборонительной, а наступательной! — он намеревается создать «ценнейший подарок армии», книгу, которая поможет молодёжи полюбить военную службу. «Мне кажется, что армия будет второй моей темой на всю жизнь», — пишет он
Михаилу Исаковскому
Михаил Васильевич Исаковский (1900–1973) — поэт, прозаик, переводчик. Работал в смоленских газетах (там же познакомился с Твардовским). Прославился благодаря стихотворениям, положенным на музыку: «Катюша», «Враги сожгли родную хату», «Одинокая гармонь», «В лесу прифронтовом», «Каким ты был, таким ты и остался», «Ой, цветёт калина». Переводил с украинского, белорусского, сербского. Автор книги «О поэтическом мастерстве».
(первой темой были деревня и колхоз).
В 1940–1941 годах Твардовский вчерне работает над фрагментами будущей поэмы, которые первоначально рассказывали о событиях финской войны, но впоследствии будут прочно ассоциироваться уже с Великой Отечественной, — например, это глава «Переправа». Он не знает, с какой стороны подступиться к замыслу, как избавиться от ощущения «лубочности», — но тут настаёт 22 июня 1941 года.
После начала войны Твардовский на некоторое время забывает о «Тёркине» — работа над ним представляется ему теперь чисто литературной задачей мирного времени. Но вскоре он получает назначение военным журналистом, писателем при фронтовой газете «Красная армия» — и в это время, в дни тяжёлых военных поражений, становится очевидной необходимость «лёгкого жанра» для поднятия боевого духа. Сначала — вновь коллективными усилиями — создаётся новый персонаж — казак Иван Гвоздёв, чьи приключения будут печататься вплоть до конца войны. Стихи о нём Твардовский сочиняет сам и в соавторстве с поэтом
Борисом Палийчуком
Борис Дмитриевич Палийчук (1913–1995) — поэт. Во время войны был специальным корреспондентом газеты «Красная армия». Работал главным редактором журнала «Советская Украина». В соавторстве с Твардовским написал поэтическую книгу «Иван Гвоздёв на фронте». Автор нескольких сборников стихов, поэм и романов в стихах.
; пишет он и другие стихотворные фельетоны (в том числе про попадающих впросак немецких солдат). От всего этого, в частности от постоянной спешки, у Твардовского остаётся глубокое «чувство
неудовлетворённости»
2
Твардовский А. Т. Василий Тёркин / Изд. подг. А. Л. Гришунин. М.: Наука, 1978. C. 257.
. Некоторое время он обдумывает идею написать военное продолжение своей колхозной поэмы «Страна Муравия». И только в начале 1942 года, просмотрев свои старые тетради, Твардовский начинает заново собирать книгу о Тёркине: в ход идут уже имеющиеся черновики, пишутся по следам фронтовых впечатлений новые главы. Поэма, как говорит её исследователь Андрей Гришунин,
«оперативна»
3
Гришунин А. Л. «Василий Тёркин» Александра Твардовского // Твардовский А. Т. Василий Тёркин / Изд. подг. А. Л. Гришунин. М.: Наука, 1978. С. 423.
: события в ней развиваются одновременно с военными действиями, а ход её редактуры неотделим от истории публикации (поэтому в разных редакциях «Тёркина» столько разночтений). Кстати, Вася Тёркин в это же время живёт своей жизнью во фронтовой печати и без Твардовского: о нём продолжают выходить стихотворные фельетоны других авторов.
Твардовский планировал окончить поэму возвращением Тёркина в строй после ранения, но стал получать письма недоумевавших читателей: «Ваша поэма закончена, а война продолжается. Просим Вас продолжить поэму, ибо Тёркин будет продолжать войну до победного конца». Твардовский послушался: последние главы «Тёркина» помечены 1945 годом, заключительная глава «От автора» была написана в ночь с 9 на 10 мая.
Как она написана?
Мы называем «Василия Тёркина» поэмой, но Твардовский вскоре после начала работы отказался от этого определения — «Тёркин» стал «книгой про бойца». Некоторые исследователи называют «Тёркина» особого типа «народной
эпопеей»
4
Выходцев П. С. «Василий Тёркин» — народно-героическая эпопея XX века // Русская литература. 1986. № 1. С. 81.
, сочетающей признаки разных фольклорных жанров, от былины до частушки.
«Тёркин» — набор разрозненных военных эпизодов (ближний бой, переправа через реку, отдых на привале, постой в деревне, ранение, представление к награде…), и автор — не вполне справедливо — подчёркивал «бессюжетность» своего произведения. При этом Твардовский стремился «к известной законченности каждой отдельной части, главы, а внутри главы — каждого периода и даже строфы». Но структура поэмы прослеживается не только внутри отдельных глав. Её скрепляют постоянные ритмические и мотивные переклички. Например, если в одной главе отступающие солдаты одних войск по привычке ругают другие («Вся беда, что танки снова / В лес свернули по дрова»; «Подвела опять пехота»), то в другой, уже при наступлении, они же друг друга хвалят: «Танки действовали славно. / — Шли сапёры молодцом. / — Артиллерия подавно / Не ударит в грязь лицом». Катастрофической переправе через неназванную реку в начале книги соответствует победоносная переправа через Днепр в конце; «населённый пункт Борки», за который шёл упорный, изматывающий бой в главе «Бой в болоте», вновь упомянут в главе «Про солдата-сироту» как давно минувшая реальность: теперь бои идут уже не на смоленской реке Сестре, а на немецком Одере, теперь советские солдаты не отступают, а наступают.
Ещё одно свойство «тёркинской» речи: в ней афористичность (от присказок вроде «Дальше фронта не пошлют» и «Пушки к бою едут задом» до уместно-патетического «Ради жизни на земле» или автохарактеристики: «Вот стихи, а всё понятно, / Всё на русском языке…») сочетается с многословием, характерными для фольклора повторами. Это может быть сентенция в разговоре, вроде бы не содержащая в себе ничего особенного, но эмоционально очень важная:
До чего земля большая,
Величайшая земля.
И была б она чужая,
Чья-нибудь, а то — своя.
А может быть — «внутренняя речь», произносимая наедине с собой, чтобы скоротать время и подготовить себя к новому большому делу — бой за Днепр и Смоленщину, малую родину героя:
Я иду к тебе с востока,
Я тот самый, не иной.
Ты взгляни, вздохни глубоко,
Встреться наново со мной.Мать-земля моя родная,
Ради радостного дня
Ты прости, за что — не знаю,
Только ты прости меня!..Так в пути, в горячке боя,
В суете хлопот и встреч
В нём жила сама собою
Эта песня или речь.
Кажется, что здесь много лишних слов, «воды»; но психологически эти повторы, заклинания, проговаривания, «живущие сами собою», очень достоверны (по мнению Дмитрия Быкова, они «приспособлены под дыхание усталого человека на долгом марше… …С их помощью легче восстанавливается ритм вдоха-выдоха или
ходьбы»
5
Быков Д. Л. Советская литература: Расширенный курс. М.: ПРОЗАиК, 2015. C. 310–311.
).
Как она была опубликована?
Некоторые стихотворения, ставшие потом главами «Тёркина», например «На привале» и «Гармонь», публиковались в военных газетах ещё во время советско-финской войны и вскоре после неё. Первая публикация глав под общим названием «Василий Тёркин» — именно как новой поэмы — состоялась 4 сентября 1942 года в газете Западного фронта «Красноармейская правда»; там же выходили последующие главы вплоть до лета 1944 года. Параллельно «Тёркин» публиковался в московском журнале «Красноармеец» и в «Знамени». Кроме того, главы «Тёркина» выходили в «Правде», «Известиях», «Красной звезде», «Комсомольской правде», «Литературной газете», «Крокодиле» и других изданиях — таким образом, с произведением моментально знакомилось огромное множество читателей, в том числе (и самое главное) на фронте. В конце 1942 года появились первые отдельные издания «Тёркина» — в том виде, в каком он существовал тогда, от первого авторского вступления до главы «Поединок». Эти книги вышли в издательстве «Красноармейской правды» и в «Молодой гвардии»; в первом издании появляются иллюстрации
Ореста Верейского
Орест Георгиевич Верейский (1915–1993) — иллюстратор. Работал в журнале «Огонёк». Известны иллюстрации Верейского к произведениям Хемингуэя, Пришвина, Бунина, Шолохова, Фадеева, Паустовского и Твардовского (с последним он познакомился во время войны в редакции газеты «Красноармейская правда»). Путешествовал по Египту, Сирии, Исландии, США, где создавал многочисленные рисунки, акварели и автолитографии.
, ставшие классическими.
С декабря 1942-го по июнь 1943-го в «Красноармейской правде» и других изданиях выходит вторая часть поэмы, в апреле 1944-го в «Красноармейце» началась публикация третьей. Последняя глава вышла 23 июня 1945 года в «Литературной газете».
С 1942-го по 1945-й появилось ещё несколько отдельных изданий — в том числе не санкционированных автором: например, Твардовского очень удивил «Василий Тёркин», изданный в Магадане, — но, разумеется, он не возражал. От издания к изданию текст менялся, Твардовский обильно правил уже опубликованные главы: к примеру, выбросил из «Поединка» линию молодого однополчанина Тёркина — Ивана Санчука, оставив, таким образом, Тёркина единственным названным по имени героем поэмы. Иногда он выбрасывал и целые главы, — например, «Рассказ партизана», где, возможно, отразилась семейная трагедия автора: его тётку, жившую на оккупированной Смоленщине, убили немцы, которым она вздумала сопротивляться; в «Рассказе партизана» речь идёт о старухе, которую за сопротивление застрелили оккупанты-грабители.
После войны Твардовский снял разделение «книги про бойца» на три части. Каноническим текстом «Тёркина» сегодня считается последняя авторская редакция, над которой поэт работал в 1971 году, незадолго до смерти. Варианты и изъятые главы, существенно корректирующие представления о «Тёркине», были опубликованы в издании поэмы в серии «Литературные памятники» (1976).
Что на неё повлияло?
На раннего «Тёркина» времён советско-финской войны, по признанию Твардовского, влияла традиция советской сатирической поэзии, заложенная Маяковским и
Демьяном Бедным
Демьян Бедный (настоящее имя — Ефим Алексеевич Придворов; 1883–1945) — поэт. Публиковал сатирические стихи в большевистских изданиях. В 1913 году издал первую книгу стихов «Басни». После революции, как любимый поэт Ленина, переехал жить в Кремль. В 1930-е годы Бедный попал в опалу — был исключён из Партии и Союза писателей. С началом войны начал сотрудничать с Кукрыниксами для создания агитплакатов, но прежнего расположения власти не вернул.
. Важнейшее влияние на классического «Тёркина» Великой Отечественной войны, конечно, русский песенный фольклор, который Твардовский с большим искусством вплетает в поэму, и связанная с фольклором литературная традиция, например «Конёк-Горбунок» Ершова и «Кому на Руси жить хорошо» Некрасова, с которыми «Тёркина» не раз сравнивали литературоведы. Но перекликается «Тёркин» и с мотивами важнейших авторских, «официальных», фронтовых поэтических текстов — от «Жди меня» и «Убей его!» Константина Симонова до «Священной войны»
Василия Лебедева-Кумача
Василий Иванович Лебедев-Кумач (1898–1949) — поэт. Печатался в газете «Гудок», журнале «Крокодил», во время войны — в газете «Красный флот». Писал тексты песен для фильмов («Весёлые ребята», «Волга-Волга», «Цирк», «Дети капитана Гранта»). Автор текстов песен «Широка страна моя родная…», «Жить стало лучше, жить стало веселей», «Священная война». Неоднократно обвинялся в плагиате.
, и с многочисленными военными песнями того времени.
А вот к роману
Петра Боборыкина
Пётр Дмитриевич Боборыкин (1836–1921) — писатель, драматург, критик. Редактор и издатель журнала «Библиотека для чтения». Автор множества романов, рассказов, пьес, работ по истории литературы. Отчасти благодаря Боборыкину в русский язык вошло слово «интеллигенция».
«Василий Тёркин» (1892), заглавный герой которого — смекалистый купец (тоже в своём роде герой времени), поэма Твардовского не имеет никакого отношения: это смущавшее некоторых читателей совпадение — случайное, о боборыкинской книге Твардовский узнал, когда работа над поэмой и её публикация были уже в разгаре. Впрочем, возможно, с романом Боборыкина был знаком кто-то из соавторов раннего «Тёркина»: имя Вася Тёркин предложил не Твардовский. Ещё один возможный источник имени героя — популярный рассказ
Мариэтты Шагинян
Мариэтта Сергеевна Шагинян (1888–1982) — писательница, журналистка, прозаик. Начала печататься в 1906 году, в молодости увлекалась символизмом, была близка с Гиппиус и Мережковским. После революции работала в «Правде» и «Известиях», преподавала историю искусства. Автор более 70 книг — романов, рассказов, стихов, очерков, мемуаров, среди которых романы «Перемена», «Гидроцентраль» и «По дорогам пятилетки».
«Агитвагон», где цитируется фольклорный текст про Ваську Тёртого.
Как её приняли?
«Книга про бойца» стала, по выражению критика
Льва Озерова
Лев Адольфович Озеров (настоящая фамилия — Гольдберг; 1914–1996) — поэт, переводчик, критик. Более 50 лет преподавал в Литературном институте. Автор многочисленных сборников стихов, книг и статей о творчестве Ахматовой, Пастернака, Тютчева, Заболоцкого. Переводил с литовского, украинского, идиша.
, «книгой для бойца». «Тёркин» по-настоящему ушёл в народ: его главы переписывали и видоизменяли, читатели массово писали продолжения — и некоторые из них даже попадали в печать. Твардовский не был против: он замечал, что его поэма уходит в ту же «полуфольклорную современную «стихию», откуда вышла. Солдаты ждали новых приключений героя, которого полюбили как родного. Твардовскому писали письма с советами, просьбами о продолжении, даже упрёками (например, почему это молодца Тёркина ранило — хотя читатели прекрасно понимали, что от этого никто на войне не застрахован).
Почти единодушно хвалебными были и отзывы профессиональных критиков. Уже в октябре 1942 года вышла статья
Даниила Данина
Даниил Семёнович Данин (настоящая фамилия Плотке; 1914–2000) — прозаик, сценарист, критик. Во время Великой Отечественной работал военкором. Был подвергнут травле в рамках кампании против «космополитов», после этого оставил литкритику и переключился на создание научно-популярных книг и фильмов. С 1992 года — профессор кафедры истории науки РГГУ. Автор книги о Пастернаке «Бремя стыда», мемуаров «Строго как попало» и «Нестрого как попало».
«Образ русского воина»; критик писал, что «не знает в русской поэзии другого столь глубокого и привлекательного образа русского солдата». Подчёркиваемую Твардовским русскость Тёркина, «исконность» его характера официозные критики, такие как
Владимир Ермилов
Владимир Владимирович Ермилов (1904–1965) — критик, литературовед. Секретарь РАПП (1928–1932). Редактор журнала «Молодая гвардия» (1926–1929), главред журнала «Красная новь» (1932–1938), «Литературной газеты» (1946–1950). Автор книг о Гоголе, Чехове, Толстом, Пушкине, Горьком. Маяковский упомянул Ермилова в своей предсмертной записке: «Ермилову скажите, что жаль — снял лозунг, надо бы доругаться». По воспоминаниям современников, Ермилов был доносчиком и клеветником.
и Алексей Метченко, должны были специально увязать с идеей новой, советской идентичности. Но обращение к национальным образам, к идее русскости в годы войны стало легитимной риторикой, а в годы позднего сталинизма в советской идеологии ощутимо зазвучали имперские, национальные/националистические мотивы — критических кульбитов уже не требовалось. В 1945-м никто не сомневался, что Тёркин — и русский, и советский.
Собственно литературных претензий к «Тёркину» предъявляли мало: некоторые критики (Владимир Ермилов, Евгения Книпович) считали недостатком поэмы её бессюжетность, возможность механически присоединять один эпизод к другому; другие (Данин, Озеров), напротив, видели в этом достоинство. Кроме прочего, поэму хвалили за то же, что понравилось
Эдуарду Багрицкому
Эдуард Георгиевич Багрицкий (настоящая фамилия — Дзюбин; 1895–1934) — поэт, переводчик, драматург. Участвовал в Гражданской войне на стороне красных. Входил в одесский литературный круг, вместе с Валентином Катаевым и Юрием Олешей работал в Бюро украинской печати. В Москве стал участником литературной группы «Перевал», вступил в РАПП. Выпустил несколько сборников стихов.
в ранней поэме Твардовского «Путь к социализму»: «Абсолютная простота… разговорный язык, которым она написана, ритмическое разнообразие
её»
6
Гришунин А. Л. «Василий Тёркин» Александра Твардовского. М.: Наука, 1987. // Твардовский А. Т. Василий Тёркин / Изд. подг. А. Л. Гришунин. М.: Наука, 1978. C. 409.
; лёгкость стиха, блестяще имитирующего разговорную речь, вообще отличает поэзию
Твардовского
7
Гришунин А. Л. «Василий Тёркин» Александра Твардовского. М.: Наука, 1987. C. 411.
, и «Тёркин» в этом отношении — самый показательный пример.
Советские поэты оценили «Тёркина» очень высоко: сохранились восторженные отзывы Ольги Берггольц, Самуила Маршака, Константина Симонова («лучшее из всего написанного о войне на войне»).
Борис Пастернак говорил о поэме как о «чуде полного растворения поэта в стихии народного языка»; с другой стороны, Анна Ахматова, вообще не любившая Твардовского, в 1961-м отзывалась о поэме пренебрежительно: «Тёркин?! Ну да, во время войны всегда нужны лёгкие солдатские стишки». Отдельно стоит привести отзыв Ивана Бунина, который обычно о советской литературе говорил исключительно едко. В 1947-м, прочитав «Тёркина» в Париже, он писал
Николаю Телешову
Николай Дмитриевич Телешов (1867–1957) — писатель, поэт. Организатор литературного кружка «Среды», в котором участвовали Максим Горький, Леонид Андреев, Иван Бунин и другие; его гостями были Исаак Левитан, Фёдор Шаляпин и Сергей Рахманинов. Возглавлял кассу взаимопомощи литераторов и учёных. После революции принимал участие в организации музея МХТ. Автор многочисленных сборников стихов, рассказов, повестей, книги мемуаров «Записки писателя».
:
Я только что прочитал А. Твардовского («Василия Тёркина») и не могу удержаться — прошу тебя, если ты знаком и встречаешься с ним, передай ему при случае, что я (читатель, как ты знаешь, придирчивый, требовательный) совершенно восхищён его талантом, — это поистине редкая книга: какая свобода, какая чудесная удаль, какая меткость, точность во всём и какой необыкновенный народный, солдатский язык — ни сучка, ни задоринки, ни единого фальшивого, готового, то есть литературно-пошлого слова.
Бунин тяжело прожил годы Второй мировой войны; во время оккупации Франции он жил на своей вилле в Грасе и отказывался от любого сотрудничества с немцами. Если в дневниках 1941 года он пытается анализировать разговоры о том, что нападение Германии на СССР — это проявление «священной войны с большевизмом», и мрачно перечисляет захваченные немцами русские города, то по мере развития войны всё явственнее сочувствует советской армии («Взяли русские Курск, идут на Белгород. Не сорвутся ли?») и надеется на её победу. 1945–1947-й — пик «просоветских» настроений Бунина (он встречается с Константином Симоновым и даже поднимает в советском посольстве тост за Сталина, что ему будут долго припоминать), и похвалу «Тёркину» можно воспринимать именно в контексте этих настроений, но слова о «необыкновенном народном языке» и «удали» звучат искренне и справедливо. Твардовский гордился оценкой Бунина.
Fine Art Images/Heritage Images/Getty Images
Что было дальше?
«Василий Тёркин» остался главным, самым знаменитым произведением Твардовского. В 1946-м он получил за него
Сталинскую премию
Ежегодная премия за достижения в области науки, литературы, искусства, военного дела. Начала присуждаться с 1940 года (в 1944-м и 1945-м вручение премии было приостановлено), перестала присуждаться после смерти Сталина. В 1962 году приравнена к Государственной премии, лауреаты могли заменить дипломы и почётные знаки Сталинской премии на Государственную.
1-й степени и завершил ещё одну, начатую тремя годами раньше военную поэму — «Дом у дороги», а через 10 лет после окончания войны — «Тёркина на том свете», смелый для своего времени сатирический текст, неприкрыто осуждающий советскую бюрократическую машину и сталинский строй. Оттепель ещё не началась — поэма не понравилась властям и была опубликована только в 1963-м. Осторожную критику сталинизма Твардовский, диссидент среди литературных функционеров, будет предпринимать и дальше, в поэме «За далью — даль», но гораздо больших успехов в этом добьётся не как поэт, а как главный редактор «Нового мира», где будут впервые опубликованы произведения Солженицына. Две поэмы о Тёркине и несколько выдающихся военных стихотворений, в первую очередь «Я убит подо Ржевом…», останутся в русском литературном каноне, в активном читательском сознании — и вряд ли когда-то из него пропадут.
На протяжении долгих лет «тёркинский» стих вызывал к жизни многочисленные дилетантские продолжения — в каком-то смысле это можно сравнить с современным фанфикшеном. Твардовский ко всему этому относился благодушно, возмущение вызвала у него только одна публикация — поэма писателя-перебежчика
С. Юрасова
Владимир Иванович Юрасов (настоящая фамилия — Жабинский; С.Юрасов — псевдоним; 1914–1996) — писатель. В 1937 году был арестован по доносу и осуждён на восемь лет лагерей. Во время войны Юрасову удалось бежать. По новым документам работал на заводе и служил в армии. В 1947 году бежал в Западный Берлин, а затем в США. Там почти 30 лет работал на радиостанции «Свобода». Автор поэм, романа и ряда литературно-критических статей.
«Василий Тёркин после войны»: в ней Юрасов, обширно пользуясь оригиналом Твардовского, делает предположения, что Тёркин мог быть посажен в лагерь или после войны остаться на Западе. Негодование обокраденного автора смешивается здесь с праведным партийным гневом: «Эта кощунственная попытка судьбу заслуженного советского воина, героя-победителя уподобить… своей презренной биографии перебежчика, изменника родины, естественно, способна вызвать только
омерзение»
8
Твардовский А. Т. Василий Тёркин / Изд. подг. А. Л. Гришунин. М.: Наука, 1978. C. 283.
.
«Тёркин» продолжает переиздаваться и цитироваться: удивительным образом не встраиваясь в современные идеологизированные дискуссии о Второй мировой войне, он остаётся народной поэмой. Василию Тёркину установлено несколько памятников — в том числе один парный памятник в Смоленске: Тёркин беседует со своим автором Твардовским. На любительских поэтических сайтах до сих пор появляются поэмы, написанные «тёркинским» хореем.
В «Тёркине» есть несколько мест, показывающих, что Твардовский прекрасно понимал значение своей поэмы, которой суждено было надолго его пережить, — в этом смысле можно уподобить «Тёркина» «Памятнику» Горация и Пушкина:
И теперь, как смолкли пушки,
Предположим наугад,
Пусть нас где-нибудь в пивнушке
Вспомнит после третьей кружки
С рукавом пустым солдат;Пусть в какой-нибудь каптёрке
У кухонного крыльца
Скажут в шутку: «Эй ты, Тёркин!»
Про какого-то бойца;<…>
Пусть читатель вероятный
Скажет с книжкою в руке:
— Вот стихи, а всё понятно,
Всё на русском языке…
Так оно и случилось.
Василий Тёркин — собирательный герой или у него был прототип?
На этот вопрос — «первый вопрос, который вообще чаще всего возникает у читателей в отношении героя той или иной книги» — Твардовский чётко отвечает в статье «Как был написан «Василий Тёркин»: несмотря на предположения и даже чаяния многих читателей, «Василий Тёркин, каким он является в книге, — лицо вымышленное от начала до конца, плод воображения, создание
фантазии»
9
Твардовский А. Т. Василий Тёркин / Изд. подг. А. Л. Гришунин. М.: Наука, 1978. C. 230.
. Твардовский добавляет, что этот образ «задуман и вымышлен… многими людьми» — в первую очередь его корреспондентами-солдатами, сразу читавшими новые части поэмы.
Он идёт, святой и грешный,
Русский чудо-человек, —
пишет Твардовский, подчёркивая собирательность своего героя, чья фамилия означает «тёртый»,
«бывалый»
10
Гришунин А. Л. «Василий Тёркин» Александра Твардовского // Твардовский А. Т. Василий Тёркин / Изд. подг. А. Л. Гришунин. М.: Наука, 1978. C. 417.
.
Вместе с тем конкретный человек, напоминавший Твардовскому будущего Тёркина, существовал: в своих дневниках поэт вспоминает «того шофёра, что вёз меня с М. Голодным из Феодосии в Коктебель»; этот безвестный шофёр — «тот герой, которого как раз недостаёт в нашей литературе, — весельчак, балагур, остряк в любую минуту жизни и т.
п.»
11
Твардовский А. Т. Василий Тёркин / Изд. подг. А. Л. Гришунин. М.: Наука, 1978. C. 285.
. Назвать шофёра прототипом Тёркина, пожалуй, нельзя: Твардовский просто почувствовал в нём те родовые, коллективные черты, которые будет воплощать герой поэмы.
Если в первых набросках Тёркин — «необыкновенный» богатырь, то впоследствии Твардовский будет говорить как раз о его обыкновенности, отстаивать близость своего героя «к земле, к холоду, к огню и смерти» (ведь Тёркин воюет в самых многочисленных и самых опасных войсках — пехоте). Когда по ходу сюжета в поэме появляется ещё один бравый персонаж по фамилии Тёркин, это не литературная игра, а бытовое совпадение, какое случается на войне. И совершенно не удивительно, что в 1960-е советская пресса разыскала настоящего бывшего фронтовика по имени Василий Тёркин, у которого были «именно «тёркинские» черты облика, характера и жизненной
судьбы»
12
Твардовский А. Т. Василий Тёркин / Изд. подг. А. Л. Гришунин. М.: Наука, 1978. C. 234.
. Во время войны Твардовский, конечно, ничего не знал об этом человеке — просто выдуманный им герой оказался по-настоящему народным (и у этой фронтовой народности есть другая сторона: когда в 1961-м Твардовский начнёт бой за публикацию «Одного дня Ивана Денисовича», Корней Чуковский напишет в своей рецензии, что герой Солженицына, забранный с фронта лагерник Шухов, — «родной брат Василия Тёркина»).
Тёркина, который, по Твардовскому, один олицетворяет весь русский народ, можно сравнить с буквально собирательным персонажем — великаном Иваном из поэмы Маяковского «150 000 000»: весь народ молодой советской республики, объятый революционным духом, в этой поэме собирается в одно коллективное тело, чтобы дать решительный бой мировой буржуазии в лице гигантского президента Вильсона. Твардовский делает героем не сверхчеловека и даже не «самого человечного человека» (говоря словами из другой поэмы Маяковского), а просто человека, защищающего Родину и собственное достоинство. Его «коллективное тело» — это тело бойца, который дошёл до Берлина и моется в немецкой бане, осматривая свои шрамы как карту прошедшей войны: «Знаки, точно письмена / Памятной страницы. / Тут и Ельня, и Десна, / И родная сторона / В строку с заграницей». С одной стороны, это тело индивидуально, с другой — на нём начертан опыт многих. А пафос слов о подвиге этих многих остаётся не за коллективным Тёркиным, в чей характер горделивость не входит, а за автором, трижды позволяющим себе оценку-формулу: «Смертный бой не ради славы, / Ради жизни на земле».
Каким размером написан «Василий Тёркин»? Почему это важно?
Основной размер «Тёркина» — четырёхстопный хорей. Пожалуй, из всех русских стихотворных размеров с ним связано больше всего устойчивых ассоциаций: он воспринимается как народный, плясовой, частушечный. Между тем им написано и множество серьёзных, даже трагических текстов (взять хотя бы «Стихи, сочинённые ночью во время бессонницы» Пушкина). В статье «Как был написан «Василий Тёркин» Твардовский вспоминает, что с самого начала ощущал этот размер как правильный для своей поэмы — вероятно, в том числе и в связи с его «народным» ореолом; хореем написаны его ранние «деревенские» стихотворения про деда Данилу. (Во время войны дед Данила снова пригодился: Твардовский определил его в партизаны.)
Как бы то ни было, поэт опасался, что этот размер будет чересчур сближать новую поэму «с примитивностью стиха «старого» «Тёркина» (то есть коллективных стихотворений времён Финской кампании), — и решил, что «размеры будут разные, но в основном один будет «обтекать», то есть будет один основной и несколько вариантов. Большая часть поэмы написана четырёхстопным хореем
с чередованием женских и мужских рифм («Шла зима, весна и лето, / Немец жить велел живым, / Шла война далёко где-то / Чередом глухим своим»). Но встречаются и другие варианты, например чередование четырёхстопного и трёхстопного хорея с разными типами рифм: «Разрешите доложить / Коротко и просто: / Я большой охотник жить / Лет до девяноста»; «Стулья графские стоят / Вдоль стены в предбаннике. / Снял подштанники солдат, / Докурил без паники». Иногда Твардовский разделяет строку посередине внутренней рифмой: «Но, однако, / жив вояка».
Иногда особенности метра в одной строфе буквально следуют за её смыслом. Вот, например, смертельное ранение командира приходится на усечённую строку:
Только вдруг вперёд подался,
Оступился на бегу,
Чёткий след его прервался
На снегу…
Четырёхстопный хорей действительно несёт на себе ореол народной песни, но Твардовский вместе с тем насыщает его авторскими решениями, причём довольно изощрёнными. Показательный пример — начало «Переправы»:
Переправа, переправа!
Берег левый, берег правый,
Снег шершавый, кромка льда…Кому память, кому слава,
Кому тёмная вода, —
Ни приметы, ни следа.
В этих строках даётся экспозиция, панорама будущих военных действий, и Твардовский всеми силами задерживает на ней внимание читателя. Вместо двух пар рифм здесь две тройки (переправа — правый — слава, льда — вода — следа), да ещё в середине третьей строки добавляется внутренняя рифма «шершавый». Звуковые и словесные повторы («берег левый, берег правый») не только создают ритмический эффект, но и рисуют наглядную картину, намечают маршрут: вот точка А, а вот точка B. Чтобы эта картина не воспринималась слишком «автоматически», Твардовский прибегает к перебою метра: в строке «Кому память, кому слава» ударения дважды падают не туда, куда велит хорей. Такой приём, как бы вводящий в строгий метр «нормальную» человеческую фразу, характерен для народной
поэзии
13
Квятковский А. П. Поэтический словарь. М.: РГГУ, 2013. C. 293.
, а здесь он замедляет восприятие и заставляет задуматься о людях, которые стоят за этими «кому».
Естественный, разговорный ритм хорея и определил выбор поэта: «поверив» в строку «Переправа, переправа», Твардовский «почувствовал, что это слово не может быть произнесено иначе… <…> Я и думать забыл — хорей это или не хорей, потому что ни в каких хореях на свете этой строки не было, а теперь она была и сама определяла строй и лад дальнейшей речи». После начала Великой Отечественной войны тревоги Твардовского о «несолидности» размера отступили — и никаких упрёков на эту тему он не получал. Напротив, читатели «Тёркина», красноармейцы, доказывали, что четырёхстопный хорей универсален: они присылали автору и редакции «Красной звезды» собственные продолжения поэмы, а когда «книга про бойца» была закончена вместе с войной, жаловались, что Твардовский не стал изображать Тёркина в мирной жизни, и предлагали, например, такие варианты — разумеется, хореем:
Что же делает наш Тёркин?
Посещает ли вечёрки?
Иль женился уж давно?
Всё пишите — всё равно.
Может, он, мечту лелея,
Тихим утром средь аллеи
Внемлет песне соловья?
Иль давным-давно судья?
Иль герой он наших дней?
Иль играет он в хоккей?
Твардовский не захотел эксплуатировать завершённый образ, но спустя десять лет всё же создал своеобразное продолжение — поэму «Тёркин на том свете»; конечно, написана она всё тем же универсальным размером.
Почему в поэме так часто говорится, что Тёркин родом со Смоленщины?
Твардовский делает Тёркина своим земляком. Его семья остаётся под немецкой оккупацией — то же произошло с семьёй Твардовского. Поэтому слова о немцах, которые хозяйничают на Смоленщине, полны неподдельной личной горечи:
И в твоей родимой речке
Мылся немец тыловой.
На твоём сидел крылечке
С непокрытой головой.И кругом его порядки,
И немецкий, привозной
На смоленской узкой грядке
Зеленел салат весной.
«Редко у какого поэта тема «отчего угла», «малой родины» занимает так много места, как именно у Твардовского», — пишет исследователь Андрей
Гришунин
14
Твардовский А. Т. Василий Тёркин / Изд. подг. А. Л. Гришунин. М.: Наука, 1978. C. 435.
. Тёркин гордится своим происхождением («Ты тамбовский? Будь любезен. / А смоленский — вот он я»), соглашается принять прозвище «рожок», которым дразнили смолян, объясняет, откуда это прозвище взялось («Кто в рожки тебе сыграет / Так, как наш смоленский дед»), и вспоминает исполняемую на рожке смоленскую песню — одно из самых интересных ритмически мест в поэме:
Заведёт, задует сивая
Лихая борода:
Ты куда, моя красивая,
Куда идёшь, куда…И ведёт, поёт, заяривает —
Ладно, что без слов,
Со слезою выговаривает
Радость и любовь.
Детство поэта прошло в Смоленской губернии, на хуторе его отца Загорье вблизи деревни Сельцо (настоящая глухомань, откуда было невозможно выбраться по весеннему или осеннему бездорожью). С 18 лет Твардовский жил в Смоленске — и мыслями постоянно возвращался к детским впечатлениям, притом что биографические обстоятельства придавали им двусмысленность: семья Твардовского, певца коллективизации, подверглась раскулачиванию. Но в «Тёркине», в главе «О себе», детские воспоминания приходятся кстати, становятся залогом праведной ярости по отношению к врагу:
Угол отчий, мир мой прежний
Я в душе моей берёг.Да и не было помехи
Взять и вспомнить наугад
Старый лес, куда в орехи
Я ходил с толпой ребят.<…>
Не корчёванный фугасом,
Не поваленный огнём,
Хламом гильз, жестянок, касок
Не заваленный кругом;<…>
Милый лес, где я мальчонкой
Плёл из веток шалаши,
Где однажды я телёнка,
Сбившись с ног, искал в глуши…
Во время войны хутор Загорье сровняли с землёй немцы. Твардовский побывал там летом 1943 года: «Я не узнал даже пепелище отцовского дома. Ни деревца, ни сада, ни кирпичика или столбика от
построек…»
15
Цит. по Кондратович А. И. Александр Твардовский: Поэзия и личность. М.: Худ. лит., 1985. С. 125.
«Угол отчий, мир мой прежний» и впрямь остаётся только в душе.
Сантименты автора разделяет герой: возвращение на малую родину для него — личная цель. Когда генерал награждает его медалью за молодецкий подвиг (Тёркин, напомним, сбил из винтовки вражеский самолёт) и решает, кроме того, дать солдату отпуск домой, Тёркин объясняет, что это невозможно, и показывает генералу свою деревню на карте — на оккупированной территории. Генерал обещает освободить деревню — в конце поэмы это обещание выполнено, и Тёркин, не сдерживая слёз, возвращается победителем.
Какую роль в поэме о войне играет юмор?
В самом начале поэмы Твардовский, как бы обосновывая характер своего героя, простоту языка и отсутствие пафоса, указывает, что без юмора на войне не выжить:
Жить без пищи можно сутки,
Можно больше, но порой
На войне одной минутки
Не прожить без прибаутки,
Шутки самой немудрой.Не прожить, как без махорки,
От бомбёжки до другой
Без хорошей поговорки
Или присказки какой, —Без тебя, Василий Тёркин,
Вася Тёркин — мой герой.
Тёркин, таким образом, приравнивается к юмору, становится его олицетворением. Конечно, олицетворяет он не только шутку, но и горькую правду: «А всего иного пуще / Не прожить наверняка — / Без чего? Без правды сущей, / Правды, прямо в душу бьющей, / Да была б она погуще, / Как бы ни была горька». Однако в первую очередь герой Твардовского ассоциируется именно со своим юмором. В его характере юмору родственны жизнелюбие и храбрость, удаль. В споре Тёркина со Смертью над погибающим смеётся сама Косая, но мертвенный юмор оказывается бессилен. Зато побеждает юмор живых — солдат, которые находят замерзающего Тёркина и несут его в медсанбат:
— Еле-еле душа в теле…
— Шутки, что ль, зазяб совсем.
А уж мы тебя хотели,
Понимаешь, в наркомзем…
Так же, прибегая к традиционному презрительному жесту, шутит над смертью сам Тёркин после бомбёжки — в одном из самых фривольных мест поэмы:
Сам стоит с воронкой рядом
И у хлопцев на виду,
Обратясь к тому снаряду,
Справил малую нужду…
Знакомство Тёркина с однополчанами в главе «На привале» начинается с шутки («— Вам бы, знаете, во флот / С вашим аппетитом. // Тот: — Спасибо. Я как раз / Не бывал во флоте. / Мне бы лучше, вроде вас, / Поваром в пехоте»), после чего бойцы сразу понимают: Тёркин — свой. Дальше Тёркин читает лекцию о том, «что такое сабантуй» — предлагая относиться к бомбёжкам, миномётным обстрелам и даже к вражеской танковой атаке («Прут немецких тыща танков…») с бытовым весельем, как к боевому крещению. «Хорошо, когда кто врёт / Весело и складно», — решают однополчане. Юмор помогает «обытовить», «обжить» войну, пережить страх и невзгоды (балагурство Тёркина: «Я от тётки родился» — во время затяжного боя в болоте). Игорь Сухих в связи с этим цитирует мемуары Юрия Лотмана: «Скажу, что на фронте мы смеялись гораздо больше, чем потом нам приходилось в мирной
жизни»
16
Сухих И. Н. Русский литературный канон XIX–XX вв. СПб.: РХГА, 2016. C. 424.
.
Есть ли у поэмы сквозной сюжет?
«Не поэма — ну и пусть себе не поэма… нет единого сюжета — пусть себе нет, не
надо»
17
Твардовский А. Т. Василий Тёркин / Изд. подг. А. Л. Гришунин. М.: Наука, 1978. C. 259.
— так думал Твардовский в ходе работы над «Тёркиным». Но, несмотря на то что «Василий Тёркин» — книга «без начала, без конца», сквозной сюжет у неё есть, и даже два. Первый связан с жизнью Василия Тёркина на войне: его появлением в роте, его ранениями, его подвигами; с тем, как он завоёвывает авторитет у однополчан, становится голосом солдат, оказывается произведён в офицеры. Второй — с ходом самой войны: где-то на середину поэмы приходится время «Великого перелома»: Красная армия переходит в наступление и начинает теснить врага. В конце этой же главы — «В наступлении» — Тёркин получает самое тяжёлое своё ранение и оказывается на краю гибели; он встречается с самой Смертью и побеждает в споре с ней — а затем оказывается на своей малой родине и начинает победный марш на Берлин:
Вся она — от Подмосковья
И от волжского верховья
До Днепра и Заднепровья —
Вдаль на запад сторона, —
Прежде отданная с кровью,
Кровью вновь возвращена.
Эта сюжетная линия показывается через эпизоды: например, в первой половине поэмы, в главе «Два солдата», Тёркин в отступлении ночует в доме старика, когда-то воевавшего в Первую мировую, а во второй половине, в главе «Дед и баба», освобождает их дом и всю деревню от немецкой оккупации. Замечательно, что ход событий здесь Твардовскому диктовала сама война: обернись история иначе, «Тёркин», начатый в 1941 году, оборвался бы и не стал той поэмой о победе, которую мы знаем.
Третья сюжетная линия нелинейна: из разных фрагментов поэмы мы можем выделить главные события тёркинской довоенной биографии. Перед нами опять-таки «средняя» (по крайней мере в понимании Твардовского) судьба, с которой многие читатели на фронте могли ассоциировать себя: Тёркин родом со Смоленщины (как и сам Твардовский), жил в селе, был гармонистом, мастером на все руки, но в личной жизни ему не очень везло (отчего автор обращается к читательницам с просьбой полюбить своего героя — транслируя чаяния юных солдат на войне). До Отечественной он прошёл советско-финскую войну. Сколько лет Тёркину — до конца не ясно. В поэме «Тёркин на том свете», действие которой также происходит во время войны, в первой же строке сообщается: «Тридцати неполных лет» — выходит, что Тёркин ощутимо старше молодых бойцов, которые в том числе и из-за возраста смотрят на него с почтением.
Зачем в «Василии Тёркине» несколько глав «От автора» и вдобавок глава «О себе»?
Поначалу «Тёркин» делился на три части и главы «От автора» были вступительными. В послевоенных изданиях разделение на части было снято — и эти главы остались как бы интерлюдиями, логично прерывающими движение поэмы: после рукопашного поединка Тёркина с немцем (кульминация первой части) и после возвращения его из госпиталя в строй. Разумеется, эта служебная роль не единственная. В четырёх этих главах (первая — вступительная, как бы пролог, а четвёртая — заключительная, эпилог ко всей поэме) создаётся образ автора — чем-то близкий образу автора в «Евгении Онегине» (ср. «Онегин, добрый мой приятель» и «Не шутя, Василий Тёркин, / Подружились мы с тобой»).
Кроме того, в «Тёркине» есть глава «О себе» — самый автобиографичный фрагмент поэмы, где рассказывается, в частности, что семья автора находится в немецком плену, под оккупацией. Как часто у Твардовского, в этой главе он вступает в воображаемый разговор с читателем, который может прервать авторские излияния о детских годах:
А читатель той порою
Скажет:
— Где же про героя?
Это больше про себя.
На это автор отвечает:
Про себя? Упрёк уместный,
Может быть, меня пресек.Но давайте скажем честно!.
Что ж, а я не человек?Спорить здесь нужды не вижу,
Сознавайся в чём в другом.
Я ограблен и унижен,
Как и ты, одним врагом.Я дрожу от боли острой,
Злобы горькой и святой.
Мать, отец, родные сёстры
У меня за той чертой.
Я стонать от боли вправе
И кричать с тоски клятой.
То, что я всем сердцем славил
И любил, — за той чертой.
Таким образом, достигаются сразу две цели. Во-первых, происходит почти отождествление автора с читателем: «горькая правда» идёт «от сердца к сердцу», говорит тот, кто пережил те же лишения и унижения, что и любой советский солдат, читающий поэму в окопе. Перечисление поруганных воспоминаний детства («Лёд на речке, глобус в школе / У Ивана Ильича…») выглядит одновременно индивидуальным и всеобщим: на тот же эффект рассчитано, например, стихотворение Симонова «Убей его!», где называются общие, но вызывающие узнавание образы: «стены, печь и углы», «бедный сад / С майским цветом, с жужжаньем пчёл», мать, отец, невеста, старый учитель — немецкое насилие над всем этим порождает в солдатском сердце священный гнев. Во-вторых, автор почти отождествляется и с героем, а не просто оказывается его другом, знакомым:
И скажу тебе, не скрою, —
В этой книге, там ли, сям,
То, что молвить бы герою,
Говорю я лично сам.
Я за всё кругом в ответе,
И заметь, коль не заметил,
Что и Тёркин, мой герой,
За меня гласит порой.
В этом отношении глава «О себе» отличается от глав «От автора», всё-таки более служебных, «зачинных». Но у этих глав есть и ещё одна роль: утверждение значимости сделанного, exegi monumentum по-твардовски. «Я забыть того не вправе, / Чем твоей обязан славе», — пишет Твардовский во вступлении к поэме, написанном уже по следам тёркинского успеха. Как бы с удивлением оценивая этот успех, он добавляет: «Но ещё не знал я, право, / Что с печатного столбца / Всем придёшься ты по нраву, / А иным войдёшь в сердца». Опровергая слухи о смерти своего героя, Твардовский пишет:
Жив-здоров. Бодрей, чем прежде.
Помирать? Наоборот,
Я в такой теперь надежде:
Он меня переживёт.
Чем не «Мой прах переживёт и тленья убежит»?
Зачем в поэме появляется второй Тёркин?
В главе «Тёркин — Тёркин» герой, вернувшись после ранения в родной полк, неожиданно обнаруживает там двойника — тоже Тёркина, тоже шутника, героя, орденоносца и гармониста, только по имени Иван и рыжего. Наметившееся было соперничество заканчивается примирением «настоящего» Тёркина с «ненастоящим»:
Тёркин мой махнул рукою:
— Ладно. Можешь, — говорит, —
Но одно тебя, брат, губит:
Рыжесть Тёркину нейдёт.— Рыжих девки больше любят, —
Отвечает Тёркин тот.Тёркин сам уже хохочет,
Сердцем щедрым наделён.
И не так уже хлопочет
За себя, — что Тёркин он.
Встреча с собственным двойником — нередкий литературный мотив: можно вспомнить произведения Достоевского или написанную за несколько лет до «Тёркина» «Тень» Евгения Шварца. Но у Твардовского эта встреча лишена обычной в таких случаях зловещести: наткнувшись на «чужого» Тёркина, «наш» побеждает соблазн что-то ему доказывать. Выясняется, что оба бойца — настоящие, служащие одному делу. А дальше происходит один из тонких моментов «слома четвёртой стены», которые время от времени встречаются в поэме Твардовского:
Встал какой-то старшина
Да как крикнет:
— Тишина!Что вы тут не разберёте,
Не поймёте меж собой?
По уставу каждой роте
Будет придан Тёркин свой,Слышно всем? Порядок ясен?
Жалоб нету? Ни одной?
Разойдись!
И я согласен
С этим строгим старшиной.
«Старшина», конечно, замещает собой голос автора, который хочет сказать: в каждой роте есть свой Тёркин, своё воплощение народного героя, всеобщего друга, с которым военные невзгоды не в тягость, — и на таких Тёркиных держится армия. Примечательно, что в черновике главы второй Тёркин «наделён непривлекательными
чертами»
18
Гришунин А. Л. «Василий Тёркин» Александра Твардовского. М.: Наука, 1987. C. 75.
, но Твардовский отказался от этого.
Был ли Тёркин произведён в офицеры?
Здесь есть путаница. Твардовскому было важно, что Тёркин — рядовой, испытывающий на себе все тяготы войны. Даже когда в главе «В наступлении» Тёркин заменяет убитого командира, он остаётся простым солдатом. Но в главе «На Днепре», где солдаты форсируют Днепр, гонят немцев на запад, к Тёркину обращаются «товарищ лейтенант». Из этой главы Твардовский выбросил три строфы, где его героя называли ещё и «товарищ командир» — но «лейтенант» остался. Это заметила критика — например, известный критик
Анатолий Тарасенков
Анатолий Кузьмич Тарасенков (1909–1956) — критик, поэт. До войны — заместитель главного редактора журнала «Знамя», после — зам. главного редактора журнала «Новый мир». Участвовал в подготовке первого сборника стихов Цветаевой в СССР. Собрал крупнейшую коллекцию русской поэзии начала XX века. Автор сборников стихов, книги «Русские поэты XX века». Осип Мандельштам, со слов Надежды Мандельштам, так отзывался о Тарасенкове: «Это был хорошенький юнец, жадный читатель стихов, с ходу взявшийся исполнять «социальный заказ» на уничтожение поэзии и тщательно коллекционировавший в рукописях все стихи, печатанью которых он так энергично препятствовал…»
писал: «Не случайно, а вполне закономерно, по всей логике развития человеческого характера, Василий Тёркин на протяжении войны из рядового бойца становится
офицером»
19
Цит. по Гришунин А. Л. «Василий Тёркин» Александра Твардовского. М.: Наука, 1987. С. 87–88.
. На самом деле офицерство Тёркина как раз противоречит всей логике поэмы: он — «тёртый», опытный солдат, но нигде, в том числе уже в Германии, накануне победы, не ведёт себя по-командирски, остаётся «своим» — по выражению Самуила Маршака, «по самой сути рядовым». По-видимому, повышение Тёркина — самая зримая издержка той спешки, в которой создавалась поэма, и многочисленности её редакций. Но с каноническим текстом трудно спорить: похоже, придётся признать, что конец войны Тёркин встретил лейтенантом.
Всё ли Твардовский рассказал о войне, что знал?
«Василия Тёркина» иногда называют поэтической энциклопедией
войны
20
Гришунин А. Л. «Василий Тёркин» Александра Твардовского. М.: Наука, 1987. C. 41.
, но это неверно. Простой солдат Тёркин, побывавший во множестве типичных и тяжёлых военных ситуаций, избегает многих военных невзгод: его не подвергают взысканиям, он не попадает в плен, не получает тяжёлого увечья, не переживает психологическую травму. Игорь Сухих замечает: «На этой войне не матерятся и не грабят. <…> Генералы тут, действительно, отцы солдатам, даже когда посылают их на смерть. Прошлое (судьба деревни, колхозы) предстаёт в лирической дымке, гармоничным и прекрасным миром. <…> И уж конечно, тут нет заградотрядов, смершевцев, власовцев, полицаев, вообще, огромной машины подавления со своей
стороны»
21
Сухих И. Н. Русский литературный канон XIX–XX вв. СПб.: РХГА, 2016. C. 426–427.
. Такие мотивы, реалии, ситуации никак не совпадали с прагматикой поэмы — которая, будучи художественным произведением, решала и пропагандистскую задачу. Ни сомнения в правоте начальства, ни отступление от бодрого стоицизма, разумеется, в таком тексте невозможны. «Василий Тёркин» и, например, «Воспоминания о войне»
Николая Никулина
Николай Николаевич Никулин (1923–2009) — искусствовед. Участвовал в войне, был четыре раза ранен, контужен, награждён орденом Красной Звезды. После войны работал в Эрмитаже экскурсоводом, стал научным сотрудником отдела западноевропейского искусства. Преподавал в Институте им. Репина. В 1975 году написал книгу «Воспоминания о войне», которая была издана в 2007 году и вызвала широкий общественный резонанс.
или «Прокляты и убиты» Виктора Астафьева — сугубо пессимистичные, полные неприглядной правды произведения — существуют в совершенно разных контекстах.
С одной стороны, «Василий Тёркин» не создаёт впечатления, что Твардовский хочет показать только «парадную» войну: нет, важнее криков «Ура!» для него переправа через ледяную воду и затяжной, выматывающий бой в болоте, «где вода была пехоте / По колено, грязь — по грудь». Исследователь Андрей Гришунин замечает, что основное содержание «Тёркина» — «периферия войны, её
будни»
22
Гришунин А. Л. «Василий Тёркин» Александра Твардовского. М.: Наука, 1987. C. 94.
. С другой стороны, поэт, конечно, знал и о вещах более страшных и неоднозначных. Следы этого знания всё же можно отыскать в «Тёркине» — скажем, освобождая село от немцев, Тёркин обращается к уже знакомому старику, назвавшему его «господином»: «…ты, старик, / За два года с господами / К обращению привык…» (притом что о поведении советских граждан под оккупацией старались не говорить).
Совсем «непарадно» показаны солдаты из похоронной команды, которые, обнаружив Тёркина и думая, что он убит, собираются «присесть на покойничке». Но ещё больше следов того, о чём приходилось молчать, есть в черновиках «Тёркина»: тут сказано о коллективизации и о военной цензуре; тут Смерть пугает Тёркина тем, что после войны «Будет всё обыкновенно, / Даже буднично», что вернувшихся с войны — обездоленных, искалеченных, не вписывающихся в мирную жизнь будет «пруд пруди». Примечательно, что в случае «Страны Муравии» — поэмы о коллективизации — мрачные картины гибели русской деревни также остаются в
черновиках
23
Турков А. М. Александр Твардовский. М.: Молодая гвардия, 2010. C. 45.
.
Картина представлений Твардовского о войне, его собственной военной этики усложняется, если сравнить «Тёркина», статьи Твардовского с фронта и его же фронтовые дневники и письма, лишь в 2000-х целиком опубликованные. Вот, например, он уже в 1945 году рассуждает о советской оккупации
Германии
24
Твардовский А. Т. Собрание сочинений: В 6 т. М.: Худ. лит., 1976–1983. C. 347.
:
Можно, конечно, страдать оттого, что происходит множество безобразий, ненужной и даже вредной жестокости (теперь только вполне понятно, как вели себя немцы у нас, когда мы видим, как мы себя ведём, хотя мы не немцы). Можно быть справедливо возмущенным тем, например, что на днях здесь отселяли несколько семей от железной дороги, дав им на это три часа сроку и разрешив «завтра» приехать с саночками за вещами, а в течение ночи разграбили, загадили, перевернули вверх дном всё, и, когда ревущие немки кое-что уложили в саночки, — у них таскали ещё, что понравится, прямо из рук. Можно. <…> Но как нельзя на всякого немца и немку возложить ответственность за то, что делали немцы в Польше, России и т. д., и приходится признать, что всё, сопутствующее оккупации, почти неизбежно, так же нельзя наивно думать, что наша оккупация, оправданная к тому же тем, что она потом, после, в отмщение, — что она могла бы происходить иначе.
В финальных главах «Тёркина» подобных моральных рассуждений, конечно, нет — разгром Германии констатируется как неизбежное возмездие («По дороге неминучей / Пух перин клубится тучей. / Городов горелый лом / Пахнет паленым пером»), а право солдат на трофеи выглядит абсолютно естественным («Немцу в тягость, нам как раз»), когда Тёркин снабжает возвращающуюся из плена старуху всем необходимым:
Получай экипировку,
Ноги ковриком укрой.
А ещё тебе коровку
Вместе с приданной овцой.
Подвергалась ли поэма цензуре?
Да. Многие отрывки «Тёркина» цензурировались (например, знаменитая присказка «Пушки к бою едут задом»), какие-то Твардовский выбрасывал сам, превентивно. Вообще Твардовский всю жизнь ощущал зависимость от «внутреннего
редактора»
25
Шалдина Р. В. Творчество А. Т. Твардовского: природа смеха. Дис. … к. ф. н. Екб., 2002.
, инспирированную, конечно, обилием редакторов внешних — но Великая Отечественная война временно снимала эту внутреннюю цензуру, упраздняла «запрет на
мысли»
26
Снегирёва Т. А. «Навсегда, Василий Тёркин, подружились мы с тобой» (Поэма «Василий Тёркин» в контексте творчества А. Твардовского военных лет) // Филологический класс. 2010. № 23. С. 9.
. Эта ситуация в русской истории не уникальна — можно вспомнить демократические чаяния после 1812 года, — и Твардовский спешил пользоваться «окном возможностей», но, разумеется, сталкивался с сопротивлением.
Он осознавал, что власть раздражает, что он пишет о Тёркине «без ведома» и «указаний»; «указания» из ЦК, в свою очередь, раздражали его. Так, «всякие упоминания о потерях, гибели, убитых встречались в штыки и нередко изымались при
публикации»
27
Турков А. М. Александр Твардовский. М.: Молодая гвардия, 2010. C. 120–121.
: жена поэта Мария Илларионовна Твардовская, всемерно поддерживавшая мужа, «саркастически вспоминала, что «с точки зрения военной редакции, Советская армия представляла собой в полном смысле слова коллектив бессмертных бойцов». Среди «труднопроходных» глав была «Про солдата-сироту», рассказывающая о солдате, чью семью убили
немцы
28
Новикова О. А. «Боль моя, моя отрада, / Отдых мой и подвиг мой»: К истории создания поэмы А. Твардовского «Василий Тёркин» // Русская филология: Уч. зап. СмолГУ. 2017. № 17. С. 178–187.
. Был, разумеется, выброшен и фрагмент, посвящённый начальству, от которого «всё зависит», и собственно цензуре — этакое самосбывающееся пророчество:
И пойдёт, польётся так-то,
Успевай хоть сам прочесть.
Ну, ошибся? Есть редактор.
Он ошибся? Цензор есть.На посту стоят не тужат.
Не зевают, в толк возьми,
Что ошибку обнаружить
Любят — хлебом не корми.Без особой проволочки
Разберут, прочтут до точки,
Личной славе места нет,
Так что даже эти строчки
Вряд ли выйдут в белый свет.
В какой-то момент «Тёркина» перестали читать по радио, готовившийся двухмиллионный тираж был «вычеркнут из плана издания в
Воениздате»
Издательство Министерства обороны СССР (сейчас — Министерства обороны РФ). Одно из старейших госиздательств — начало свою историю в 1919 году.
; ходили слухи, что поэма не нравится
Андрею Жданову
Андрей Александрович Жданов (1896–1948) — государственный деятель. Член РСДРП(б) с 1915 года. Организатор Первого съезда советских писателей. Участвовал в создании «Краткого курса истории ВКП(б)». В годы репрессий визировал расстрельные списки. С 1939 года — член Политбюро ЦК. После войны руководил Управлением пропаганды и агитации. В 1946 году выступил с докладом, в котором осуждал стихи Ахматовой и рассказы Зощенко; доклад лёг в основу партийного постановления «О журналах «Звезда» и «Ленинград».
(хотя, по другим слухам, её полюбил
Клим Ворошилов
Климент Ефремович Ворошилов (1881–1969) — военачальник, государственный деятель. Участвовал в Гражданской войне на стороне красных, подавлял Кронштадтское восстание в 1921 году. Нарком по военным и морским делам (1925–1934), нарком обороны СССР (1934–1940). В годы репрессий участвовал в составлении расстрельных списков. Рекордсмен по суммарному пребыванию в Политбюро и Президиуме Партии — 34,5 года.
). В конце концов Твардовский обратился за помощью к Георгию Маленкову — члену Государственного комитета обороны и будущему кратковременному главе правительства.
Переживания, связанные с этим, тоже отразились в его частных документах. Если в довоенных дневниках он уверен, что книга про бойца, простого солдата, будет «подарком для армии», то, сталкиваясь с военной цензурой, пишет жене, что «сейчас нужен герой-офицер, желательно дворянского, по крайней мере интеллигентного, происхождения, в виде отклонения от нормы (что будет одновременно и допустимой смелостью)… Солдат сейчас не в моде». Огромная популярность «Тёркина» развеяла эти сомнения, но они симптоматичны.
Можно ли назвать «Василия Тёркина» пропагандистским произведением?
Да, можно. Для этого, впрочем, нужно определить, что мы вкладываем в слово «пропаганда».
Задумывая большую поэму о Тёркине ещё в конце войны с Финляндией, Твардовский писал: «При удаче это будет ценнейший подарок армии, это будет её любимец, нарицательное имя. Для молодёжи это должно быть книжкой, которая делает любовь к армии более земной,
конкретной»
29
Твардовский А. Т. Василий Тёркин / Изд. подг. А. Л. Гришунин. М.: Наука, 1978. C. 285.
. Таким образом, Твардовский, верно оценивая потенциал героя, сразу ставил перед собой пропагандистскую задачу. В то время он — недавний участник
Польского похода
Наступательная операция, поводом для которой стало вторжение Германии в Польшу в сентябре 1939 года. В этом же месяце СССР объявил о начале «освободительного похода». Итогом операции стало присоединение к СССР территорий Западной Украины и Западной Белоруссии.
Красной армии (1939) и советско-финской войны: обе захватнических кампании в официальной пропаганде именовались «освободительными», и правоверный коммунист Твардовский не мог смотреть на них иначе. Но нападение Германии на СССР и война на своей территории резко изменили контекст «Тёркина»: строки, написанные ещё до неё, зазвучали по-новому.
При этом пропагандистский потенциал «Тёркина» неявно противостоит официозной пропаганде. Часто отмечают, что в «Тёркине» ни разу не упомянут Сталин — что, вообще говоря, ретроспективно выглядит странно; в поэме трижды раздаётся команда «Взвод! За Родину! Вперёд!» — «за Родину», но не «за Сталина».
Мариэтта Чудакова
Мариэтта Омаровна Чудакова (1937) — литературовед, историк. Работала в отделе рукописей Государственной библиотеки СССР им. Ленина, с 1985 года преподаёт в Литературном институте. Участвовала в общественной деятельности — в октябре 1993 года подписала «Письмо сорока двух». Исследовательница творчества Булгакова, Замятина, Зощенко. Председатель Всероссийского булгаковского фонда.
считает это «прямым
вызовом»
30
Чудакова М. О. Не для взрослых. Время читать! Полка третья. М.: Время, 2011.
и в то же время утверждает, что Твардовский здесь не погрешил против правды (в этом же смысле трактуются строки о словах, звучащих во время боя: «…вступают там в права / И бывают кстати / Больше прочих те слова, / Что не для печати»). Стоит напомнить, что Тёркин говорит о себе, что, «как более идейный, / Был там как бы политрук» — но в этой роли ведёт себя совсем не так, как можно было бы предположить:
Шли бойцы за нами следом,
Покидая пленный край.
Я одну политбеседу
Повторял:
— Не унывай.
Как многие ключевые моменты в поэме, этот у Твардовского, сообразно его фольклористичной поэтике, повторён дважды. «Не унывай» остаётся той политинформацией, той пропагандой, которая поднимает на бой, мотивирует продолжать жить, сражаться до победного конца.
Почему в продолжении поэмы Твардовский отправил Тёркина в загробный мир?
Поэму «Тёркин на том свете» Твардовский задумал в 1944 году как заключительную главу «Василия Тёркина» — вероятно, она должна была образовывать пару с главой «Отдых Тёркина», где герой, которому в кои-то веки на войне удаётся выспаться, во сне попадает в рай. Затем поэма зажила самостоятельной жизнью: стало ясно, что опубликовать её в составе «Василия Тёркина» нельзя, а замысел был расширен.
Твардовский закончил текст в начале 1950-х, а в 1953-м, после смерти Сталина, подготовил «Тёркина на том свете» к печати — за что получил от ЦК, Хрущёва и сервильных коллег по Союзу писателей чувствительный нагоняй: на заседании СП Твардовского «прорабатывали» (старался, например, Валентин Катаев), а главред издательства «Советский писатель»
Николай Лесючевский
Николай Васильевич Лесючевский (1907–1978) — писатель, журналист, критик. Работал редактором журнала «Звезда», во время войны был фронтовым корреспондентом. С 1951 по 1957 год — редактор издательства «Советский писатель», затем председатель правления и директор издательства. Автор литературоведческих статей о Михаиле Шолохове, Николае Островском, Леониде Леонове. На основании ложных доносов Лесючевского были расстреляны поэты Борис Корнилов и Бенедикт Лифшиц, осуждены писательница Елена Тагер и Николай Заболоцкий.
посоветовал поэту «отнестись к этому детищу так, как у Гоголя Тарас Бульба отнёсся к своему изменнику-сыну, т. е. убить
его»
31
А. Т. Твардовский. Pro et contra: Антология. СПб.: РХГА, 2010. C. 427.
. Время для антибюрократической, а по существу антисталинской поэмы ещё не пришло. В 1963-м, на излете оттепели, уже в контексте антисталинских разоблачений, в том числе санкционированной Хрущёвым публикации прозы Солженицына, поэма вышла в «Известиях» и «Новом мире», а в 1964-м — отдельной книгой в издательстве «Советский писатель», но всегда оставалась как бы в тени других произведений Твардовского.
В начале поэмы «Тридцати неполных лет, / Любо ли, не любо, / Прибыл Тёркин на тот свет, / А на этом убыл». Тот свет выглядит не страшно — «Вроде станции метро, / Чуть пониже своды». Но чем больше Тёркин обживается в этой советской «Божественной комедии», тем тоскливее ему становится: за гробом тоже существует разделение на «наш» тот свет и «буржуазный», номенклатура («загробактив») имеет привилегии, бюрократия не даёт вздохнуть, пресса представлена официозной «Гробгазетой». По ходу дела Твардовский в который раз объясняется со строгим читателем, которому такой сюжет может показаться странным; обиняком упоминает атомную бомбу и прямо называет погибших в лагерях, которые после смерти приписаны к Особому отделу:
…Там — рядами, по годам
Шли в строю незримом
Колыма и Магадан,
Воркута с Нарымом.За черту из-за черты,
С разницею малой,
Область вечной мерзлоты
В вечность их списала.Из-за проволоки той
Белой-поседелой —
С их особою статьёй,
Приобщённой к делу…
Когда Тёркин спрашивает, «кто же всё-таки за гробом / Управляет тем Особым», то получает ответ:
Тот, кто в этот комбинат
Нас послал с тобою.С чьим ты именем, солдат,
Пал на поле боя.
Сам не помнишь? Так печать
Донесёт до внуков,
Что ты должен был кричать,
Встав с гранатой. Ну-ка?
Скрытый образ Сталина, не оставляющего своей заботой даже несчастных убитых, — вещь, ясное дело, невозможная в дооттепельной печати 1950-х, но в 1960-е уже — ненадолго — допустимая; вероятно, зная о «Тёркине на том свете», Евгений Евтушенко в «Наследниках Сталина» (1961) пишет: «Мне чудится, / будто поставлен в гробу телефон: / Энверу Ходжа / сообщает свои указания Сталин. / Куда ещё тянется провод из гроба того? / Нет, — Сталин не сдался. / Считает он смерть — / поправимостью».
В конце концов, с помощью различных ухищрений выбравшись с того света, Тёркин приходит в себя в госпитале и возвращается на войну. Таким образом, вторая поэма — как бы развёрнутый вставной эпизод к первой. Конечно, этот эпизод немыслим в оригинальном «Тёркине», но и там в свёрнутом виде присутствуют мотивы второй поэмы. Уже в главе «Отдых Тёркина» на том свете, куда попадает спящий герой, царит строгая бюрократия: «Вот и в книге ты отмечен, / Раздевайся, проходи», а блаженство «мирных» привычек вменено в обязанность:
Всех привычек перемена
Поначалу тяжела.
Есть в раю нельзя с колена,
Можно только со стола.И никто в раю не может
Бегать к кухне с котелком,
И нельзя сидеть в одёже
И корёжить хлеб штыком.И такая установка
Строго-настрого дана,
Что у ног твоих винтовка
Находиться не должна.<…>
И когда покончишь с пищей,
Не забудь ещё, солдат,
Что в раю за голенище
Ложку прятать не велят.
В обеих поэмах ясно даётся понять: «тот свет» — не выход, смерть и смертная тоска проникают туда же, даже если кажется, что там возможно продолжать существование.
Только в военных и послевоенных условиях у этой идеи — разная прагматика и разный контекст: на войне Смерть завлекает Тёркина, уговаривает поддаться ей, сдаться, выбыть из общего дела. После войны Твардовский показывает, чем могло бы обернуться такое приглашение: жизнь отождествляется с «настоящим» делом — делом победы, ценность которой неоспорима, смерть — с мертвенным официозом. Тёркину это не подходит:
Там, где жизнь, ему привольно:
Там, где радость, он и рад,
Там, где боль, ему и больно,
Там, где битва, он — солдат.
И хотя «Тёркин на том свете» — самостоятельное ответвление от «Василия Тёркина», понимание главной поэмы Твардовского с этим ответвлением существенно обогащается. Тёркин на том свете — это «Тёркин освобождённый», готовый вернуться в мир живых и остаться в нём навсегда.
список литературы
- А. Т. Твардовский. Pro et contra: Антология. СПб.: РХГА, 2010.
- Быков Д. Л. Советская литература: Расширенный курс. М.: ПРОЗАиК, 2015.
- Выходцев П. С. «Василий Тёркин» — народно-героическая эпопея XX века // Русская литература. 1986. № 1. С. 81–105.
- Гассиева В. З. Поэмы Твардовского «Страна Муравия» и «Василий Тёркин». Владикавказ: ИПЦ СОГУ, 2017.
- Гришунин А. Л. «Василий Тёркин» Александра Твардовского. М.: Наука, 1987.
- Давыдов Д. М. Письмо-для-себя как письмо-для-другого (Военная документальная проза) // Давыдов Д. М. Контексты и мифы. М.: Арт Хаус медиа, 2010. С. 129–139.
- Квятковский А. П. Поэтический словарь. М.: РГГУ, 2013.
- Кондратович А. И. Александр Твардовский: Поэзия и личность. М.: Худ. лит., 1985.
- Новикова О. А. «Боль моя, моя отрада, / Отдых мой и подвиг мой»: К истории создания поэмы А. Твардовского «Василий Тёркин» // Русская филология: Уч. зап. СмолГУ. 2017. № 17. С. 178–187.
- Плимак Е. Как писался и печатался «Василий Тёркин» // Континент. 2008. № 138. С. 394–416.
- Снегирёва Т. А. «Навсегда, Василий Тёркин, подружились мы с тобой» (Поэма «Василий Тёркин» в контексте творчества А. Твардовского военных лет) // Филологический класс. 2010. № 23. С. 8–12.
- Сухих И. Н. Русский литературный канон (XIX–XX вв.). СПб.: РХГА, 2016.
- Твардовский А. Т. Василий Тёркин / Изд. подг. А. Л. Гришунин. М.: Наука, 1978.
- Твардовский А. Т. Тёркин на том свете. М.: Сов. пис., 1964.
- Твардовский А. Т. «Я в свою ходил атаку…» Дневники. Письма. 1941–1945. М.: Вагриус, 2005.
- Твардовский А. Т. Собрание сочинений: В 6 т. М.: Худ. лит., 1976–1983.
- Турков А. М. Александр Твардовский. М.: Молодая гвардия, 2010.
- Чудакова М. О. Не для взрослых. Время читать! Полка третья. М.: Время, 2011.
- Шалдина Р. В. Творчество А. Т. Твардовского: природа смеха. Дис. … к. ф. н. Екб., 2002.
1. От автора
На войне, в пыли походной,
В летний зной и в холода,
Лучше нет простой, природной
Из колодца, из пруда,
Из трубы водопроводной,
Из копытного следа,
Из реки, какой угодной,
Из ручья, из-подо льда, —
Лучше нет воды холодной,
Лишь вода была б — вода.
На войне, в быту суровом,
В трудной жизни боевой,
На снегу, под хвойным кровом,
На стоянке полевой, —
Лучше нет простой, здоровой,
Доброй пищи фронтовой.
Важно только, чтобы повар
Был бы повар — парень свой;
Чтобы числился недаром,
Чтоб подчас не спал ночей, —
Лишь была б она с наваром
Да была бы с пылу, с жару —
Подобрей, погорячей;
Чтоб идти в любую драку,
Силу чувствуя в плечах,
Бодрость чувствуя.
Однако
Дело тут не только в щах.
Жить без пищи можно сутки,
Можно больше, но порой
На войне одной минутки
Не прожить без прибаутки,
Шутки самой немудрой.
Не прожить, как без махорки,
От бомбежки до другой
Без хорошей поговорки
Или присказки какой, —
Без тебя, Василий Теркин,
Вася Теркин — мой герой.
А всего иного пуще
Не прожить наверняка —
Без чего? Без правды сущей,
Правды, прямо в душу бьющей,
Да была б она погуще,
Как бы ни была горька.
Что ж еще?.. И все, пожалуй.
Словом, книга про бойца
Без начала, без конца.
Почему так — без начала?
Потому, что сроку мало
Начинать ее сначала.
Почему же без конца?
Просто жалко молодца.
С первых дней годины горькой,
В тяжкий час земли родной
Не шутя, Василий Теркин,
Подружились мы с тобой,
Я забыть того не вправе,
Чем твоей обязан славе,
Чем и где помог ты мне.
Делу время, час забаве,
Дорог Теркин на войне.
Как же вдруг тебя покину?
Старой дружбы верен счет.
Словом, книгу с середины
И начнем. А там пойдет.
2. На привале
— Дельный, что и говорить,
Был старик тот самый,
Что придумал суп варить
На колесах прямо.
Суп — во-первых. Во-вторых,
Кашу в норме прочной.
Нет, старик он был старик
Чуткий — это точно.
Слышь, подкинь еще одну
Ложечку такую,
Я вторую, брат, войну
На веку воюю.
Оцени, добавь чуток.
Покосился повар:
«Ничего себе едок —
Парень этот новый».
Ложку лишнюю кладет,
Молвит несердито:
— Вам бы, знаете, во флот
С вашим аппетитом.
Тот: — Спасибо. Я как раз
Не бывал во флоте.
Мне бы лучше, вроде вас,
Поваром в пехоте.—
И, усевшись под сосной,
Кашу ест, сутулясь.
«Свой?» — бойцы между собой, —
«Свой!» — переглянулись.
И уже, пригревшись, спал
Крепко полк усталый.
В первом взводе сон пропал,
Вопреки уставу.
Привалясь к стволу сосны,
Не щадя махорки,
На войне насчет войны
Вел беседу Теркин.
— Вам, ребята, с серединки
Начинать. А я скажу:
Я не первые ботинки
Без починки здесь ношу.
Вот вы прибыли на место,
Ружья в руки — и воюй.
А кому из вас известно,
Что такое сабантуй?
— Сабантуй — какой-то праздник?
Или что там — сабантуй?
— Сабантуй бывает разный,
А не знаешь — не толкуй.
Вот под первою бомбежкой
Полежишь с охоты в лежку,
Жив остался — не горюй:
Это — малый сабантуй.
Отдышись, покушай плотно,
Закури и в ус не дуй.
Хуже, брат, как минометный
Вдруг начнется сабантуй.
Тот проймет тебя поглубже, —
Землю-матушку целуй.
Но имей в виду, голубчик,
Это — средний сабантуй.
Сабантуй — тебе наука,
Враг лютует — сам лютуй.
Но совсем иная штука
Это — главный сабантуй.
Парень смолкнул на минуту,
Чтоб прочистить мундштучок,
Словно исподволь кому-то
Подмигнул: держись, дружок…
— Вот ты вышел спозаранку,
Глянул — в пот тебя и в дрожь:
Прут немецких тыща танков…
— Тыща танков? Ну, брат, врешь.
— А с чего мне врать, дружище?
Рассуди — какой расчет?
— Но зачем же сразу — тыща?
— Хорошо. Пускай пятьсот.
— Ну, пятьсот. Скажи по чести,
Не пугай, как старых баб.
— Ладно. Что там триста, двести —
Повстречай один хотя б…
— Что ж, в газетке лозунг точен:
Не беги в кусты да в хлеб.
Танк — он с виду грозен очень,
А на деле глух и слеп.
— То-то слеп. Лежишь в канаве,
А на сердце маята:
Вдруг как сослепу задавит, —
Ведь не видит ни черта.
Повторить согласен снова:
Что не знаешь — не толкуй.
Сабантуй — одно лишь слово —
Сабантуй!.. Но сабантуй
Может в голову ударить,
Или попросту, в башку.
Вот у нас один был парень…
Дайте, что ли, табачку.
Балагуру смотрят в рот,
Слово ловят жадно.
Хорошо, когда кто врет
Весело и складно.
В стороне лесной, глухой,
При лихой погоде,
Хорошо, как есть такой
Парень на походе.
И несмело у него
Просят: — Ну-ка, на ночь
Расскажи еще чего,
Василий Иваныч…
Ночь глуха, земля сыра.
Чуть костер дымится.
— Нет, ребята, спать пора,
Начинай стелиться.
К рукаву припав лицом,
На пригретом взгорке
Меж товарищей бойцов
Лег Василий Теркин.
Тяжела, мокра шинель,
Дождь работал добрый.
Крыша — небо, хата — ель,
Корни жмут под ребра.
Но не видно, чтобы он
Удручен был этим,
Чтобы сон ему не в сон
Где-нибудь на свете.
Вот он полы подтянул,
Укрывая спину,
Чью-то тещу помянул,
Печку и перину.
И приник к земле сырой,
Одолен истомой,
И лежит он, мой герой,
Спит себе, как дома.
Спит — хоть голоден, хоть сыт,
Хоть один, хоть в куче.
Спать за прежний недосып,
Спать в запас научен.
И едва ль герою снится
Всякой ночью тяжкий сон:
Как от западной границы
Отступал к востоку он;
Как прошел он, Вася Теркин,
Из запаса рядовой,
В просоленной гимнастерке
Сотни верст земли родной.
До чего земля большая,
Величайшая земля.
И была б она чужая,
Чья-нибудь, а то — своя.
Спит герой, храпит — и точка.
Принимает все, как есть.
Ну, своя — так это ж точно.
Ну, война — так я же здесь.
Спит, забыв о трудном лете.
Сон, забота, не бунтуй.
Может, завтра на рассвете
Будет новый сабантуй.
Спят бойцы, как сон застал,
Под сосною впокат.
Часовые на постах
Мокнут одиноко.
Зги не видно. Ночь вокруг.
И бойцу взгрустнется.
Только что-то вспомнит вдруг,
Вспомнит, усмехнется.
И как будто сон пропал,
Смех прогнал зевоту.
— Хорошо, что он попал,
Теркин, в нашу роту.
______
Теркин — кто же он такой?
Скажем откровенно:
Просто парень сам собой
Он обыкновенный.
Впрочем, парень хоть куда.
Парень в этом роде
В каждой роте есть всегда,
Да и в каждом взводе.
И чтоб знали, чем силен,
Скажем откровенно:
Красотою наделен
Не был он отменной.
Не высок, не то чтоб мал,
Но герой — героем.
На Карельском воевал —
За рекой Сестрою.
И не знаем почему, —
Спрашивать не стали, —
Почему тогда ему
Не дали медали.
С этой темы повернем,
Скажем для порядка:
Может, в списке наградном
Вышла опечатка.
Не гляди, что на груди,
А гляди, что впереди!
В строй с июня, в бой с июля,
Снова Теркин на войне.
— Видно, бомба или пуля
Не нашлась еще по мне.
Был в бою задет осколком,
Зажило — и столько толку.
Трижды был я окружен,
Трижды — вот он! — вышел вон.
И хоть было беспокойно —
Оставался невредим
Под огнем косым, трехслойным,
Под навесным и прямым.
И не раз в пути привычном,
У дорог, в пыли колонн,
Был рассеян я частично,
А частично истреблен…
Но, однако,
Жив вояка,
К кухне — с места, с места — в бой.
Курит, ест и пьет со смаком
На позиции любой.
Как ни трудно, как ни худо —
Не сдавай, вперед гляди,
Это присказка покуда,
Сказка будет впереди.
3. Перед боем
— Доложу хотя бы вкратце,
Как пришлось нам в счет войны
С тыла к фронту пробираться
С той, с немецкой стороны.
Как с немецкой, с той зарецкой
Стороны, как говорят,
Вслед за властью за советской,
Вслед за фронтом шел наш брат.
Шел наш брат, худой, голодный,
Потерявший связь и часть,
Шел поротно и повзводно,
И компанией свободной,
И один, как перст, подчас.
Полем шел, лесною кромкой,
Избегая лишних глаз,
Подходил к селу в потемках,
И служил ему котомкой
Боевой противогаз.
Шел он, серый, бородатый,
И, цепляясь за порог,
Заходил в любую хату,
Словно чем-то виноватый
Перед ней. А что он мог!
И по горькой той привычке,
Как в пути велела честь,
Он просил сперва водички,
А потом просил поесть.
Тетка — где ж она откажет?
Хоть какой, а все ж ты свой.
Ничего тебе не скажет,
Только всхлипнет над тобой,
Только молвит, провожая:
— Воротиться дай вам бог…
То была печаль большая,
Как брели мы на восток.
Шли худые, шли босые
В неизвестные края.
Что там, где она, Россия,
По какой рубеж своя!
Шли, однако. Шел и я…
Я дорогою постылой
Пробирался не один.
Человек нас десять было,
Был у нас и командир.
Из бойцов. Мужчина дельный,
Местность эту знал вокруг.
Я ж, как более идейный,
Был там как бы политрук.
Шли бойцы за нами следом,
Покидая пленный край.
Я одну политбеседу
Повторял:
— Не унывай.
Не зарвемся, так прорвемся,
Будем живы — не помрем.
Срок придет, назад вернемся,
Что отдали — все вернем.
Самого б меня спросили,
Ровно столько знал и я,
Что там, где она, Россия,
По какой рубеж своя?
Командир шагал угрюмо,
Тоже, исподволь смотрю,
Что-то он все думал, думал…
— Брось ты думать, — говорю.
Говорю ему душевно.
Он в ответ и молвит вдруг:
— По пути моя деревня.
Как ты мыслишь, политрук?
Что ответить? Как я мыслю?
Вижу, парень прячет взгляд,
Сам поник, усы обвисли.
Ну, а чем он виноват,
Что деревня по дороге,
Что душа заныла в нем?
Тут какой бы ни был строгий,
А сказал бы ты: «Зайдем…»
Встрепенулся ясный сокол,
Бросил думать, начал петь.
Впереди идет далеко,
Оторвался — не поспеть.
А пришли туда мы поздно,
И задами, коноплей,
Осторожный и серьезный,
Вел он всех к себе домой.
Вот как было с нашим братом,
Что попал домой с войны:
Заходи в родную хату,
Пробираясь вдоль стены.
Знай вперед, что толку мало
От родимого угла,
Что война и тут ступала,
Впереди тебя прошла,
Что тебе своей побывкой
Не порадовать жену:
Забежал, поспал урывком,
Догоняй опять войну…
Вот хозяин сел, разулся,
Руку правую — на стол,
Будто с мельницы вернулся,
С поля к ужину пришел.
Будто так, а все иначе…
— Ну, жена, топи-ка печь,
Всем довольствием горячим
Мне команду обеспечь.
Дети спят. Жена хлопочет,
В горький, грустный праздник свой,
Как ни мало этой ночи,
А и та — не ей одной.
Расторопными руками
Жарит, варит поскорей,
Полотенца с петухами
Достает, как для гостей.
Напоила, накормила,
Уложила на покой,
Да с такой заботой милой,
С доброй ласкою такой,
Словно мы иной порою
Завернули в этот дом,
Словно были мы герои,
И не малые притом.
Сам хозяин, старший воин,
Что сидел среди гостей,
Вряд ли был когда доволен
Так хозяйкою своей.
Вряд ли всей она ухваткой
Хоть когда-нибудь была,
Как при этой встрече краткой,
Так родна и так мила.
И болел он, парень честный,
Понимал, отец семьи,
На кого в плену безвестном
Покидал жену с детьми…
Кончив сборы, разговоры,
Улеглись бойцы в дому.
Лег хозяин. Но не скоро
Подошла она к нему.
Тихо звякала посудой,
Что-то шила при огне.
А хозяин ждет оттуда,
Из угла.
Неловко мне.
Все товарищи уснули,
А меня не гнет ко сну.
Дай-ка лучше в карауле
На крылечке прикорну.
Взял шинель, да, по присловью,
Смастерил себе постель,
Что под низ, и в изголовье,
И наверх, — и все — шинель.
Эх, суконная, казенная,
Военная шинель, —
У костра в лесу прожженная,
Отменная шинель.
Знаменитая, пробитая
В бою огнем врага
Да своей рукой зашитая, —
Кому не дорога!
Упадешь ли, как подкошенный,
Пораненный наш брат,
На шинели той поношенной
Снесут тебя в санбат.
А убьют — так тело мертвое
Твое с другими в ряд
Той шинелкою потертою
Укроют — спи, солдат!
Спи, солдат, при жизни краткой
Ни в дороге, ни в дому
Не пришлось поспать порядком
Ни с женой, ни одному…
На крыльцо хозяин вышел,
Той мне ночи не забыть.
— Ты чего?
— А я дровишек
Для хозяйки нарубить.
Вот не спится человеку,
Словно дома — на войне.
Зашагал на дровосеку,
Рубит хворост при луне.
Тюк да тюк. До света рубит.
Коротка солдату ночь.
Знать, жену жалеет, любит,
Да не знает, чем помочь.
Рубит, рубит. На рассвете
Покидает дом боец.
А под свет проснулись дети,
Поглядят — пришел отец,
Поглядят — бойцы чужие,
Ружья разные, ремни.
И ребята, как большие,
Словно поняли они.
И заплакали ребята.
И подумать было тут:
Может, нынче в эту хату
Немцы с ружьями войдут…
И доныне плач тот детский
В ранний час лихого дня
С той немецкой, с той зарецкой
Стороны зовет меня.
Я б мечтал не ради славы
Перед утром боевым,
Я б желал на берег правый,
Бой пройдя, вступить живым.
И скажу я без утайки,
Приведись мне там идти,
Я хотел бы к той хозяйке
Постучаться по пути.
Попросить воды напиться —
Не затем, чтоб сесть за стол,
А затем, чтоб поклониться
Доброй женщине простой.
Про хозяина ли спросит, —
«Полагаю — жив, здоров».
Взять топор, шинелку сбросить,
Нарубить хозяйке дров.
Потому — хозяин-барин
Ничего нам не сказал?
Может, нынче землю парит,
За которую стоял…
Впрочем, что там думать, братцы.
Надо немца бить спешить.
Вот и все, что Теркин вкратце
Вам имеет доложить.
4. Переправа
Переправа, переправа!
Берег левый, берег правый,
Снег шершавый, кромка льда…
Кому память, кому слава,
Кому темная вода, —
Ни приметы, ни следа.
Ночью, первым из колонны,
Обломав у края лед,
Погрузился на понтоны
Первый взвод.
Погрузился, оттолкнулся
И пошел. Второй за ним.
Приготовился, пригнулся
Третий следом за вторым.
Как плоты, пошли понтоны,
Громыхнул один, другой
Басовым, железным тоном,
Точно крыша под ногой.
И плывут бойцы куда-то,
Притаив штыки в тени.
И совсем свои ребята
Сразу — будто не они,
Сразу будто не похожи
На своих, на тех ребят:
Как-то все дружней и строже,
Как-то все тебе дороже
И родней, чем час назад.
Поглядеть — и впрямь — ребята!
Как, по правде, желторот,
Холостой ли он, женатый,
Этот стриженый народ.
Но уже идут ребята,
На войне живут бойцы,
Как когда-нибудь в двадцатом
Их товарищи — отцы.
Тем путем идут суровым,
Что и двести лет назад
Проходил с ружьем кремневым
Русский труженик-солдат.
Мимо их висков вихрастых,
Возле их мальчишьих глаз
Смерть в бою свистела часто
И минет ли в этот раз?
Налегли, гребут, потея,
Управляются с шестом.
А вода ревет правее —
Под подорванным мостом.
Вот уже на середине
Их относит и кружит…
А вода ревет в теснине,
Жухлый лед в куски крошит,
Меж погнутых балок фермы
Бьется в пене и в пыли…
А уж первый взвод, наверно,
Достает шестом земли.
Позади шумит протока,
И кругом — чужая ночь.
И уже он так далеко,
Что ни крикнуть, ни помочь.
И чернеет там зубчатый,
За холодною чертой,
Неподступный, непочатый
Лес над черною водой.
Переправа, переправа!
Берег правый, как стена…
Этой ночи след кровавый
В море вынесла волна.
Было так: из тьмы глубокой,
Огненный взметнув клинок,
Луч прожектора протоку
Пересек наискосок.
И столбом поставил воду
Вдруг снаряд. Понтоны — в ряд.
Густо было там народу —
Наших стриженых ребят…
И увиделось впервые,
Не забудется оно:
Люди теплые, живые
Шли на дно, на дно, на дно…
Под огнем неразбериха —
Где свои, где кто, где связь?
Только вскоре стало тихо, —
Переправа сорвалась.
И покамест неизвестно,
Кто там робкий, кто герой,
Кто там парень расчудесный,
А наверно, был такой.
Переправа, переправа…
Темень, холод. Ночь как год.
Но вцепился в берег правый,
Там остался первый взвод.
И о нем молчат ребята
В боевом родном кругу,
Словно чем-то виноваты,
Кто на левом берегу.
Не видать конца ночлегу.
За ночь грудою взялась
Пополам со льдом и снегом
Перемешанная грязь.
И усталая с похода,
Что б там ни было, — жива,
Дремлет, скорчившись, пехота,
Сунув руки в рукава.
Дремлет, скорчившись, пехота,
И в лесу, в ночи глухой
Сапогами пахнет, потом,
Мерзлой хвоей и махрой.
Чутко дышит берег этот
Вместе с теми, что на том
Под обрывом ждут рассвета,
Греют землю животом, —
Ждут рассвета, ждут подмоги,
Духом падать не хотят.
Ночь проходит, нет дороги
Ни вперед и ни назад…
А быть может, там с полночи
Порошит снежок им в очи,
И уже давно
Он не тает в их глазницах
И пыльцой лежит на лицах —
Мертвым все равно.
Стужи, холода не слышат,
Смерть за смертью не страшна,
Хоть еще паек им пишет
Первой роты старшина.
Старшина паек им пишет,
А по почте полевой
Не быстрей идут, не тише
Письма старые домой,
Что еще ребята сами
На привале при огне
Где-нибудь в лесу писали
Друг у друга на спине…
Из Рязани, из Казани,
Из Сибири, из Москвы —
Спят бойцы.
Свое сказали
И уже навек правы.
И тверда, как камень, груда,
Где застыли их следы…
Может — так, а может — чудо?
Хоть бы знак какой оттуда,
И беда б за полбеды.
Долги ночи, жестки зори
В ноябре — к зиме седой.
Два бойца сидят в дозоре
Над холодною водой.
То ли снится, то ли мнится,
Показалось что невесть,
То ли иней на ресницах,
То ли вправду что-то есть?
Видят — маленькая точка
Показалась вдалеке:
То ли чурка, то ли бочка
Проплывает по реке?
— Нет, не чурка и не бочка —
Просто глазу маята.
— Не пловец ли одиночка?
— Шутишь, брат. Вода не та!
Да, вода… Помыслить страшно.
Даже рыбам холодна.
— Не из наших ли вчерашних
Поднялся какой со дна?..
Оба разом присмирели.
И сказал один боец:
— Нет, он выплыл бы в шинели,
С полной выкладкой, мертвец.
Оба здорово продрогли,
Как бы ни было, — впервой.
Подошел сержант с биноклем.
Присмотрелся: нет, живой.
— Нет, живой. Без гимнастерки.
— А не фриц? Не к нам ли в тыл?
— Нет. А может, это Теркин? —
Кто-то робко пошутил.
— Стой, ребята, не соваться,
Толку нет спускать понтон.
— Разрешите попытаться?
— Что пытаться!
— Братцы, — он!
И, у заберегов корку
Ледяную обломав,
Он как он, Василий Теркин,
Встал живой, — добрался вплавь.
Гладкий, голый, как из бани,
Встал, шатаясь тяжело.
Ни зубами, ни губами
Не работает — свело.
Подхватили, обвязали,
Дали валенки с ноги.
Пригрозили, приказали —
Можешь, нет ли, а беги.
Под горой, в штабной избушке,
Парня тотчас на кровать
Положили для просушки,
Стали спиртом растирать.
Растирали, растирали…
Вдруг он молвит, как во сне:
— Доктор, доктор, а нельзя ли
Изнутри погреться мне,
Чтоб не все на кожу тратить?
Дали стопку — начал жить,
Приподнялся на кровати:
— Разрешите доложить.
Взвод на правом берегу
Жив-здоров назло врагу!
Лейтенант всего лишь просит
Огоньку туда подбросить.
А уж следом за огнем
Встанем, ноги разомнем.
Что там есть, перекалечим,
Переправу обеспечим…
Доложил по форме, словно
Тотчас плыть ему назад.
— Молодец! — сказал полковник.—
Молодец! Спасибо, брат.
И с улыбкою неробкой
Говорит тогда боец:
— А еще нельзя ли стопку,
Потому как молодец?
Посмотрел полковник строго,
Покосился на бойца.
— Молодец, а будет много —
Сразу две.
— Так два ж конца…
Переправа, переправа!
Пушки бьют в кромешной мгле.
Бой идет святой и правый.
Смертный бой не ради славы,
Ради жизни на земле.
5. О войне
— Разрешите доложить
Коротко и просто:
Я большой охотник жить
Лет до девяноста.
А война — про все забудь
И пенять не вправе.
Собирался в дальний путь,
Дан приказ: «Отставить!»
Грянул год, пришел черед,
Нынче мы в ответе
За Россию, за народ
И за все на свете.
От Ивана до Фомы,
Мертвые ль, живые,
Все мы вместе — это мы,
Тот народ, Россия.
И поскольку это мы,
То скажу вам, братцы,
Нам из этой кутерьмы
Некуда податься.
Тут не скажешь: я — не я,
Ничего не знаю,
Не докажешь, что твоя
Нынче хата с краю.
Не велик тебе расчет
Думать в одиночку.
Бомба — дура. Попадет
Сдуру прямо в точку.
На войне себя забудь,
Помни честь, однако,
Рвись до дела — грудь на грудь,
Драка — значит, драка.
И признать не премину,
Дам свою оценку.
Тут не то, что в старину, —
Стенкою на стенку.
Тут не то, что на кулак:
Поглядим, чей дюже, —
Я сказал бы даже так:
Тут гораздо хуже…
Ну, да что о том судить, —
Ясно все до точки.
Надо, братцы, немца бить,
Не давать отсрочки.
Раз война — про все забудь
И пенять не вправе,
Собирался в долгий путь,
Дан приказ: «Отставить!»
Сколько жил — на том конец,
От хлопот свободен.
И тогда ты — тот боец,
Что для боя годен.
И пойдешь в огонь любой,
Выполнишь задачу.
И глядишь — еще живой
Будешь сам в придачу.
А застигнет смертный час,
Значит, номер вышел.
В рифму что-нибудь про нас
После нас напишут.
Пусть приврут хоть во сто крат,
Мы к тому готовы,
Лишь бы дети, говорят,
Были бы здоровы…
6. Теркин ранен
На могилы, рвы, канавы,
На клубки колючки ржавой,
На поля, холмы — дырявой,
Изувеченной земли,
На болотный лес корявый,
На кусты — снега легли.
И густой поземкой белой
Ветер поле заволок.
Вьюга в трубах обгорелых
Загудела у дорог.
И в снегах непроходимых
Эти мирные края
В эту памятную зиму
Орудийным пахли дымом,
Не людским дымком жилья.
И в лесах, на мерзлой груде
По землянкам без огней,
Возле танков и орудий
И простуженных коней
На войне встречали люди
Долгий счет ночей и дней.
И лихой, нещадной стужи
Не бранили, как ни зла:
Лишь бы немцу было хуже,
О себе ли речь там шла!
И желал наш добрый парень:
Пусть померзнет немец-барин,
Немец-барин не привык,
Русский стерпит — он мужик.
Шумным хлопом рукавичным,
Топотней по целине
Спозаранку день обычный
Начинался на войне.
Чуть вился дымок несмелый,
Оживал костер с трудом,
В закоптелый бак гремела
Из ведра вода со льдом.
Утомленные ночлегом,
Шли бойцы из всех берлог
Греться бегом, мыться снегом,
Снегом жестким, как песок.
А потом — гуськом по стежке,
Соблюдая свой черед,
Котелки забрав и ложки,
К кухням шел за взводом взвод.
Суп досыта, чай до пота, —
Жизнь как жизнь.
И опять война — работа:
— Становись!
_______
Вслед за ротой на опушку
Теркин движется с катушкой,
Разворачивает снасть, —
Приказали делать связь.
Рота головы пригнула.
Снег чернеет от огня.
Теркин крутит: — Тула, Тула!
Тула, слышишь ты меня?
Подмигнув бойцам украдкой:
Мол, у нас да не пойдет, —
Дунул в трубку для порядку,
Командиру подает.
Командиру все в привычку, —
Голос в горсточку, как спичку
Трубку книзу, лег бочком,
Чтоб поземкой не задуло.
Все в порядке.
— Тула, Тула,
Помогите огоньком…
Не расскажешь, не опишешь,
Что за жизнь, когда в бою
За чужим огнем расслышишь
Артиллерию свою.
Воздух круто завивая,
С недалекой огневой
Ахнет, ахнет полковая,
Запоет над головой.
А с позиций отдаленных,
Сразу будто бы не в лад,
Ухнет вдруг дивизионной
Доброй матушки снаряд.
И пойдет, пойдет на славу,
Как из горна, жаром дуть,
С воем, с визгом шепелявым
Расчищать пехоте путь,
Бить, ломать и жечь в окружку.
Деревушка? — Деревушку.
Дом — так дом. Блиндаж — блиндаж.
Врешь, не высидишь — отдашь!
А еще остался кто там,
Запорошенный песком?
Погоди, встает пехота,
Дай достать тебя штыком.
Вслед за ротою стрелковой
Теркин дальше тянет провод.
Взвод — за валом огневым,
Теркин с ходу — вслед за взводом,
Топит провод, точно в воду,
Жив-здоров и невредим.
Вдруг из кустиков корявых,
Взрытых, вспаханных кругом, —
Чох! — снаряд за вспышкой ржавой.
Теркин тотчас в снег — ничком.
Вдался вглубь, лежит — не дышит,
Сам не знает: жив, убит?
Всей спиной, всей кожей слышит,
Как снаряд в снегу шипит…
Хвост овечий — сердце бьется.
Расстается с телом дух.
«Что ж он, черт, лежит — не рвется,
Ждать мне больше недосуг».
Приподнялся — глянул косо.
Он почти у самых ног —
Гладкий, круглый, тупоносый,
И над ним — сырой дымок.
Сколько б душ рванул на выброс
Вот такой дурак слепой
Неизвестного калибра —
С поросенка на убой.
Оглянулся воровато,
Подивился — смех и грех:
Все кругом лежат ребята,
Закопавшись носом в снег.
Теркин встал, такой ли ухарь,
Отряхнулся, принял вид:
— Хватит, хлопцы, землю нюхать,
Не годится, — говорит.
Сам стоит с воронкой рядом
И у хлопцев на виду,
Обратясь к тому снаряду,
Справил малую нужду…
Видит Теркин погребушку —
Не оттуда ль пушка бьет?
Передал бойцам катушку:
— Вы — вперед. А я — в обход.
С ходу двинул в дверь гранатой.
Спрыгнул вниз, пропал в дыму.
— Офицеры и солдаты,
Выходи по одному!..
Тишина. Полоска света.
Что там дальше — поглядим.
Никого, похоже, нету.
Никого. И я один.
Гул разрывов, словно в бочке,
Отдается в глубине.
Дело дрянь: другие точки
Бьют по занятой. По мне.
Бьют неплохо, спору нету.
Добрым словом помяни
Хоть за то, что погреб этот
Прочно сделали они.
Прочно сделали, надежно —
Тут не то что воевать,
Тут, ребята, чай пить можно,
Стенгазету выпускать.
Осмотрелся, точно в хате:
Печка теплая в углу,
Вдоль стены идут полати,
Банки, склянки на полу.
Непривычный, непохожий
Дух обжитого жилья:
Табаку, одежи, кожи
И солдатского белья.
Снова сунутся? Ну что же,
В обороне нынче — я…
На прицеле вход и выход,
Две гранаты под рукой.
Смолк огонь. И стало тихо.
И идут — один, другой…
Теркин, стой. Дыши ровнее.
Теркин, ближе подпусти.
Теркин, целься. Бей вернее,
Теркин. Сердце, не части.
Рассказать бы вам, ребята,
Хоть не верь глазам своим,
Как немецкого солдата
В двух шагах видал живым.
Подходил он в чем-то белом,
Наклонившись от огня,
И как будто дело делал:
Шел ко мне — убить меня.
В этот ровик, точно с печки,
Стал спускаться на заду…
Теркин, друг, не дай осечки.
Пропадешь, — имей в виду.
За секунду до разрыва,
Знать, хотел подать пример:
Прямо в ровик спрыгнул живо
В полушубке офицер.
И поднялся незадетый,
Цельный. Ждем за косяком.
Офицер — из пистолета,
Теркин — в мягкое — штыком.
Сам присел, присел тихонько.
Повело его легонько.
Тронул правое плечо.
Ранен. Мокро. Горячо.
И рукой коснулся пола:
Кровь, — чужая иль своя?
Тут как даст вблизи тяжелый,
Аж подвинулась земля!
Вслед за ним другой ударил,
И темнее стало вдруг.
«Это — наши, — понял парень, —
Наши бьют, — теперь каюк».
Оглушенный тяжким гулом,
Теркин никнет головой.
Тула, Тула, что ж ты, Тула,
Тут же свой боец живой.
Он сидит за стенкой дзота,
Кровь течет, рукав набряк.
Тула, Тула, неохота
Помирать ему вот так.
На полу в холодной яме
Неохота нипочем
Гибнуть с мокрыми ногами,
Со своим больным плечом.
Жалко жизни той, приманки,
Малость хочется пожить,
Хоть погреться на лежанке,
Хоть портянки просушить…
Теркин сник. Тоска согнула.
Тула, Тула… Что ж ты, Тула?
Тула, Тула. Это ж я…
Тула… Родина моя!..
_______
А тем часом издалека,
Глухо, как из-под земли,
Ровный, дружный, тяжкий рокот
Надвигался, рос. С востока
Танки шли.
Низкогрудый, плоскодонный,
Отягченный сам собой,
С пушкой, в душу наведенной,
Страшен танк, идущий в бой.
А за грохотом и громом,
За броней стальной сидят,
По местам сидят, как дома,
Трое-четверо знакомых
Наших стриженых ребят.
И пускай в бою впервые,
Но ребята — свет пройди.
Ловят в щели смотровые
Кромку поля впереди.
Видят — вздыбился разбитый,
Развороченный накат.
Крепко бито. Цель накрыта.
Ну, а вдруг как там сидят!
Может быть, притих до срока
У орудия расчет?
Развернись машина боком —
Бронебойным припечет.
Или немец с автоматом,
Лезть наружу не дурак,
Там следит за нашим братом,
Выжидает. Как не так.
Двое вслед за командиром
Вниз — с гранатой — вдоль стены.
Тишина.— Углы темны…
— Хлопцы, занята квартира, —
Слышат вдруг из глубины.
Не обман, не вражьи шутки,
Голос вправдашний, родной:
— Пособите. Вот уж сутки
Точка данная за мной…
В темноте, в углу каморки,
На полу боец в крови.
Кто такой? Но смолкнул Теркин,
Как там хочешь, так зови.
Он лежит с лицом землистым,
Не моргнет, хоть глаз коли.
В самый срок его танкисты
Подобрали, повезли.
Шла машина в снежной дымке,
Ехал Теркин без дорог.
И держал его в обнимку
Хлопец — башенный стрелок.
Укрывал своей одежей,
Грел дыханьем. Не беда,
Что в глаза его, быть может,
Не увидит никогда…
Свет пройди, — нигде не сыщешь,
Не случалось видеть мне
Дружбы той святей и чище,
Что бывает на войне.
7. О награде
— Нет, ребята, я не гордый.
Не загадывая вдаль,
Так скажу: зачем мне орден?
Я согласен на медаль.
На медаль. И то не к спеху.
Вот закончили б войну,
Вот бы в отпуск я приехал
На родную сторону.
Буду ль жив еще? — Едва ли.
Тут воюй, а не гадай.
Но скажу насчет медали:
Мне ее тогда подай.
Обеспечь, раз я достоин.
И понять вы все должны:
Дело самое простое —
Человек пришел с войны.
Вот пришел я с полустанка
В свой родимый сельсовет.
Я пришел, а тут гулянка.
Нет гулянки? Ладно, нет.
Я в другой колхоз и в третий —
Вся округа на виду.
Где-нибудь я в сельсовете
На гулянку попаду.
И, явившись на вечерку,
Хоть не гордый человек,
Я б не стал курить махорку,
А достал бы я «Казбек».
И сидел бы я, ребята,
Там как раз, друзья мои,
Где мальцом под лавку прятал
Ноги босые свои.
И дымил бы папиросой,
Угощал бы всех вокруг.
И на всякие вопросы
Отвечал бы я не вдруг.
— Как, мол, что? — Бывало всяко.
— Трудно все же? — Как когда.
— Много раз ходил в атаку?
— Да, случалось иногда.
И девчонки на вечерке
Позабыли б всех ребят,
Только слушали б девчонки,
Как ремни на мне скрипят.
И шутил бы я со всеми,
И была б меж них одна…
И медаль на это время
Мне, друзья, вот так нужна!
Ждет девчонка, хоть не мучай,
Слова, взгляда твоего…
— Но, позволь, на этот случай
Орден тоже ничего?
Вот сидишь ты на вечерке,
И девчонка — самый цвет.
— Нет, — сказал Василий Теркин
И вздохнул. И снова: — Нет.
Нет, ребята. Что там орден.
Не загадывая вдаль,
Я ж сказал, что я не гордый,
Я согласен на медаль.
_______
Теркин, Теркин, добрый малый,
Что тут смех, а что печаль.
Загадал ты, друг, немало,
Загадал далеко вдаль.
Были листья, стали почки,
Почки стали вновь листвой.
А не носит писем почта
В край родной смоленский твой.
Где девчонки, где вечерки?
Где родимый сельсовет?
Знаешь сам, Василий Теркин,
Что туда дороги нет.
Нет дороги, нету права
Побывать в родном селе.
Страшный бой идет, кровавый,
Смертный бой не ради славы,
Ради жизни на земле.
8. Гармонь
По дороге прифронтовой,
Запоясан, как в строю,
Шел боец в шинели новой,
Догонял свой полк стрелковый,
Роту первую свою.
Шел легко и даже браво
По причине по такой,
Что махал своею правой,
Как и левою рукой.
Отлежался. Да к тому же
Щелкал по лесу мороз,
Защемлял в пути все туже,
Подгонял, под мышки нес.
Вдруг — сигнал за поворотом,
Дверцу выбросил шофер,
Тормозит:
— Садись, пехота,
Щеки снегом бы натер.
Далеко ль?
— На фронт обратно,
Руку вылечил.
— Понятно.
Не герой?
— Покамест нет.
— Доставай тогда кисет.
Курят, едут. Гроб — дорога.
Меж сугробами — туннель.
Чуть ли что, свернешь немного,
Как свернул — снимай шинель.
— Хорошо — как есть лопата.
— Хорошо, а то беда.
— Хорошо — свои ребята.
— Хорошо, да как когда.
Грузовик гремит трехтонный,
Вдруг колонна впереди.
Будь ты пеший или конный,
А с машиной — стой и жди.
С толком пользуйся стоянкой.
Разговор — не разговор.
Наклонился над баранкой, —
Смолк шофер,
Заснул шофер.
Сколько суток полусонных,
Сколько верст в пурге слепой
На дорогах занесенных
Он оставил за собой…
От глухой лесной опушки
До невидимой реки —
Встали танки, кухни, пушки,
Тягачи, грузовики,
Легковые — криво, косо.
В ряд, не в ряд, вперед-назад,
Гусеницы и колеса
На снегу еще визжат.
На просторе ветер резок,
Зол мороз вблизи железа,
Дует в душу, входит в грудь —
Не дотронься как-нибудь.
— Вот беда: во всей колонне
Завалящей нет гармони,
А мороз — ни стать, ни сесть…
Снял перчатки, трет ладони,
Слышит вдруг:
— Гармонь-то есть.
Уминая снег зернистый,
Впеременку — пляс не пляс —
Возле танка два танкиста
Греют ноги про запас.
— У кого гармонь, ребята?
— Да она-то здесь, браток… —
Оглянулся виновато
На водителя стрелок.
— Так сыграть бы на дорожку?
— Да сыграть — оно не вред.
— В чем же дело? Чья гармошка?
— Чья была, того, брат, нет…
И сказал уже водитель
Вместо друга своего:
— Командир наш был любитель…
Схоронили мы его.
— Так… — С неловкою улыбкой
Поглядел боец вокруг,
Словно он кого ошибкой,
Нехотя обидел вдруг.
Поясняет осторожно,
Чтоб на том покончить речь:
— Я считал, сыграть-то можно,
Думал, что ж ее беречь.
А стрелок:
— Вот в этой башне
Он сидел в бою вчерашнем…
Трое — были мы друзья.
— Да нельзя так уж нельзя.
Я ведь сам понять умею,
Я вторую, брат, войну…
И ранение имею,
И контузию одну.
И опять же — посудите —
Может, завтра — с места в бой…
— Знаешь что, — сказал водитель,
Ну, сыграй ты, шут с тобой.
Только взял боец трехрядку,
Сразу видно — гармонист.
Для началу, для порядку
Кинул пальцы сверху вниз.
Позабытый деревенский
Вдруг завел, глаза закрыв,
Стороны родной смоленской
Грустный памятный мотив,
И от той гармошки старой,
Что осталась сиротой,
Как-то вдруг теплее стало
На дороге фронтовой.
От машин заиндевелых
Шел народ, как на огонь.
И кому какое дело,
Кто играет, чья гармонь.
Только двое тех танкистов,
Тот водитель и стрелок,
Все глядят на гармониста —
Словно что-то невдомек.
Что-то чудится ребятам,
В снежной крутится пыли.
Будто виделись когда-то,
Словно где-то подвезли…
И, сменивши пальцы быстро,
Он, как будто на заказ,
Здесь повел о трех танкистах,
Трех товарищах рассказ.
Не про них ли слово в слово,
Не о том ли песня вся.
И потупились сурово
В шлемах кожаных друзья.
А боец зовет куда-то,
Далеко, легко ведет.
— Ах, какой вы все, ребята,
Молодой еще народ.
Я не то еще сказал бы, —
Про себя поберегу.
Я не так еще сыграл бы, —
Жаль, что лучше не могу.
Я забылся на минутку,
Заигрался на ходу,
И давайте я на шутку
Это все переведу.
Обогреться, потолкаться
К гармонисту все идут.
Обступают.
— Стойте, братцы,
Дайте на руки подуть.
— Отморозил парень пальцы, —
Надо помощь скорую.
— Знаешь, брось ты эти вальсы,
Дай-ка ту, которую…
И опять долой перчатку,
Оглянулся молодцом
И как будто ту трехрядку
Повернул другим концом.
И забыто — не забыто,
Да не время вспоминать,
Где и кто лежит убитый
И кому еще лежать.
И кому траву живому
На земле топтать потом,
До жены прийти, до дому, —
Где жена и где тот дом?
Плясуны на пару пара
С места кинулися вдруг.
Задышал морозным паром,
Разогрелся тесный круг.
— Веселей кружитесь, дамы!
На носки не наступать!
И бежит шофер тот самый,
Опасаясь опоздать.
Чей кормилец, чей поилец,
Где пришелся ко двору?
Крикнул так, что расступились:
— Дайте мне, а то помру!..
И пошел, пошел работать,
Наступая и грозя,
Да как выдумает что-то,
Что и высказать нельзя.
Словно в праздник на вечерке
Половицы гнет в избе,
Прибаутки, поговорки
Сыплет под ноги себе.
Подает за штукой штуку:
— Эх, жаль, что нету стуку,
Эх, друг,
Кабы стук,
Кабы вдруг —
Мощеный круг!
Кабы валенки отбросить,
Подковаться на каблук,
Припечатать так, чтоб сразу
Каблуку тому — каюк!
А гармонь зовет куда-то,
Далеко, легко ведет…
Нет, какой вы все, ребята,
Удивительный народ.
Хоть бы что ребятам этим,
С места — в воду и в огонь.
Все, что может быть на свете,
Хоть бы что — гудит гармонь.
Выговаривает чисто,
До души доносит звук.
И сказали два танкиста
Гармонисту:
— Знаешь, друг…
Не знакомы ль мы с тобою?
Не тебя ли это, брат,
Что-то помнится, из боя
Доставляли мы в санбат?
Вся в крови была одежа,
И просил ты пить да пить…
Приглушил гармонь:
— Ну что же,
Очень даже может быть.
— Нам теперь стоять в ремонте.
У тебя маршрут иной.
— Это точно…
— А гармонь-то,
Знаешь что, — бери с собой.
Забирай, играй в охоту,
В этом деле ты мастак,
Весели свою пехоту.
— Что вы, хлопцы, как же так?..
— Ничего, — сказал водитель, —
Так и будет. Ничего.
Командир наш был любитель,
Это — память про него…
И с опушки отдаленной
Из-за тысячи колес
Из конца в конец колонны:
— По машинам! — донеслось.
И опять увалы, взгорки,
Снег да елки с двух сторон…
Едет дальше Вася Теркин, —
Это был, конечно, он.
9. Два солдата
В поле вьюга-завируха,
В трех верстах гудит война.
На печи в избе старуха,
Дед-хозяин у окна.
Рвутся мины. Звук знакомый
Отзывается в спине.
Это значит — Теркин дома,
Теркин снова на войне.
А старик как будто ухом
По привычке не ведет.
— Перелет! Лежи, старуха.—
Или скажет:
— Недолет…
На печи, забившись в угол,
Та следит исподтишка
С уважительным испугом
За повадкой старика,
С кем жила — не уважала,
С кем бранилась на печи,
От кого вдали держала
По хозяйству все ключи.
А старик, одевшись в шубу
И в очках подсев к столу,
Как от клюквы, кривит губы —
Точит старую пилу.
— Вот не режет, точишь, точишь,
Не берет, ну что ты хочешь!..—
Теркин встал:
— А может, дед,
У нее развода нет?
Сам пилу берет:
— А ну-ка… —
И в руках его пила,
Точно поднятая щука,
Острой спинкой повела.
Повела, повисла кротко.
Теркин щурится:
— Ну, вот.
Поищи-ка, дед, разводку,
Мы ей сделаем развод.
Посмотреть — и то отрадно:
Завалящая пила
Так-то ладно, так-то складно
У него в руках прошла.
Обернулась — и готово.
— На-ко, дед, бери, смотри.
Будет резать лучше новой,
Зря инструмент не кори.
И хозяин виновато
У бойца берет пилу.
— Вот что значит мы, солдаты,
Ставит бережно в углу.
А старуха:
— Слаб глазами.
Стар годами мой солдат.
Поглядел бы, что с часами,
С той войны еще стоят…
Снял часы, глядит: машина,
Точно мельница, в пыли.
Паутинами пружины
Пауки обволокли.
Их повесил в хате новой
Дед-солдат давным-давно:
На стене простой сосновой
Так и светится пятно.
Осмотрев часы детально, —
Все ж часы, а не пила, —
Мастер тихо и печально
Посвистел:
— Плохи дела…
Но куда-то шильцем сунул,
Что-то высмотрел в пыли,
Внутрь куда-то дунул, плюнул,
Что ты думаешь, — пошли!
Крутит стрелку, ставит пятый,
Час — другой, вперед — назад.
— Вот что значит мы, солдаты.—
Прослезился дед-солдат.
Дед растроган, а старуха,
Отслонив ладонью ухо,
С печки слушает:
— Идут!
— Ну и парень, ну и шут…
Удивляется. А парень
Услужить еще не прочь.
— Может, сало надо жарить?
Так опять могу помочь.
Тут старуха застонала:
— Сало, сало! Где там сало…
Теркин:
— Бабка, сало здесь.
Не был немец — значит, есть!
И добавил, выжидая,
Глядя под ноги себе:
— Хочешь, бабка, угадаю,
Где лежит оно в избе?
Бабка охнула тревожно.
Завозилась на печи.
— Бог с тобою, разве можно…
Помолчи уж, помолчи.
А хозяин плутовато
Гостя под локоть тишком:
— Вот что значит мы, солдаты,
А ведь сало под замком.
Ключ старуха долго шарит,
Лезет с печки, сало жарит
И, страдая до конца,
Разбивает два яйца.
Эх, яичница! Закуски
Нет полезней и прочней.
Полагается по-русски
Выпить чарку перед ней.
— Ну, хозяин, понемножку,
По одной, как на войне.
Это доктор на дорожку
Для здоровья выдал мне.
Отвинтил у фляги крышку:
— Пей, отец, не будет лишку.
Поперхнулся дед-солдат.
Подтянулся:
— Виноват!..
Крошку хлебушка понюхал.
Пожевал — и сразу сыт.
А боец, тряхнув над ухом
Тою флягой, говорит:
— Рассуждая так ли, сяк ли,
Все равно такою каплей
Не согреть бойца в бою.
Будьте живы!
— Пейте.
— Пью…
И сидят они по-братски
За столом, плечо в плечо.
Разговор ведут солдатский,
Дружно спорят, горячо.
Дед кипит:
— Позволь, товарищ.
Что ты валенки мне хвалишь?
Разреши-ка доложить.
Хороши? А где сушить?
Не просушишь их в землянке,
Нет, ты дай-ка мне сапог,
Да суконные портянки
Дай ты мне — тогда я бог!
Снова где-то на задворках
Мерзлый грунт боднул снаряд.
Как ни в чем — Василий Теркин,
Как ни в чем — старик солдат.
— Эти штуки в жизни нашей, —
Дед расхвастался, — пустяк!
Нам осколки даже в каше
Попадались. Точно так.
Попадет, откинешь ложкой,
А в тебя — так и мертвец.
— Но не знали вы бомбежки,
Я скажу тебе, отец.
— Это верно, тут наука,
Тут напротив не попрешь.
А скажи, простая штука
Есть у вас?
— Какая?
— Вошь.
И, макая в сало коркой,
Продолжая ровно есть,
Улыбнулся вроде Теркин
И сказал:
— Частично есть…
— Значит, есть? Тогда ты — воин,
Рассуждать со мной достоин.
Ты — солдат, хотя и млад.
А солдат солдату — брат.
И скажи мне откровенно,
Да не в шутку, а всерьез.
С точки зрения военной
Отвечай на мой вопрос.
Отвечай: побьем мы немца
Или, может, не побьем?
— Погоди, отец, наемся,
Закушу, скажу потом.
Ел он много, но не жадно,
Отдавал закуске честь,
Так-то ладно, так-то складно,
Поглядишь — захочешь есть.
Всю зачистил сковородку,
Встал, как будто вдруг подрос,
И платочек к подбородку,
Ровно сложенный, поднес.
Отряхнул опрятно руки
И, как долг велит в дому,
Поклонился и старухе
И солдату самому.
Молча в путь запоясался,
Осмотрелся — все ли тут?
Честь по чести распрощался,
На часы взглянул: идут!
Все припомнил, все проверил,
Подогнал и под конец
Он вздохнул у самой двери
И сказал:
— Побьем, отец…
В поле вьюга-завируха,
В трех верстах гремит война.
На печи в избе — старуха.
Дед-хозяин у окна.
В глубине родной России,
Против ветра, грудь вперед,
По снегам идет Василий
Теркин. Немца бить идет.
10. О потере
Потерял боец кисет,
Заискался, — нет и нет.
Говорит боец:
— Досадно.
Столько вдруг свалилось бед:
Потерял семью. Ну, ладно.
Нет, так на тебе — кисет!
Запропастился куда-то,
Хвать-похвать, пропал и след.
Потерял и двор и хату.
Хорошо. И вот — кисет.
Кабы годы молодые,
А не целых сорок лет…
Потерял края родные,
Все на свете и кисет.
Посмотрел с тоской вокруг:
— Без кисета, как без рук.
В неприютном школьном доме
Мужики, не детвора.
Не за партой — на соломе,
Перетертой, как костра.
Спят бойцы, кому досуг.
Бородач горюет вслух:
— Без кисета у махорки
Вкус не тот уже. Слаба!
Вот судьба, товарищ Теркин.—
Теркин:
— Что там за судьба!
Так случиться может с каждым,
Возразил бородачу, —
Не такой со мной однажды
Случай был. И то молчу,
И молчит, сопит сурово.
Кое-где привстал народ.
Из мешка из вещевого
Теркин шапку достает.
Просто шапку меховую,
Той подругу боевую,
Что сидит на голове.
Есть одна. Откуда две?
— Привезли меня на танке, —
Начал Теркин, — сдали с рук.
Только нет моей ушанки,
Непорядок чую вдруг.
И не то чтоб очень зябкий, —
Просто гордость у меня.
Потому, боец без шапки —
Не боец. Как без ремня.
А девчонка перевязку
Нежно делает, с опаской,
И, видать, сама она
В этом деле зелена.
— Шапку, шапку мне, иначе
Не поеду! — Вот дела.
Так кричу, почти что плачу,
Рана трудная была.
А она, девчонка эта,
Словно «баюшки-баю»:
— Шапки вашей, — молвит, — нету,
Я вам шапку дам свою.
Наклонилась и надела.
— Не волнуйтесь, — говорит
И своей ручонкой белой
Обкололась: был небрит.
Сколько в жизни всяких шапок
Я носил уже — не счесть,
Но у этой даже запах
Не такой какой-то есть…
— Ишь ты, выдумал примету.
— Слышал звон издалека.
— А зачем ты шапку эту
Сохраняешь?
— Дорога.
Дорога бойцу, как память.
А еще сказать могу
По секрету, между нами, —
Шапку с целью берегу.
И в один прекрасный вечер
Вдруг случится разговор:
«Разрешите вам при встрече
Головной вручить убор.».;
Сам привстал Василий с места
И под смех бойцов густой,
Как на сцене, с важным жестом
Обратился будто к той,
Что пять слов ему сказала,
Что таких ребят, как он,
За войну перевязала,
Может, целый батальон.
— Ишь, какие знает речи,
Из каких политбесед:
«Разрешите вам при встрече.».;
Вон тут что. А ты — кисет.
— Что ж, понятно, холостому
Много лучше на войне:
Нет тоски такой по дому,
По детишкам, по жене.
— Холостому? Это точно.
Это ты как угадал.
Но поверь, что я нарочно
Не женился. Я, брат, знал!
— Что ты знал! Кому другому
Знать бы лучше наперед,
Что уйдет солдат из дому,
А война домой придет.
Что пройдет она потопом
По лицу земли живой
И заставит рыть окопы
Перед самою Москвой.
Что ты знал!..
— А ты постой-ка,
Не гляди, что с виду мал,
Я не столько,
Не полстолько, —
Четверть столько! —
Только знал.
— Ничего, что я в колхозе,
Не в столице курс прошел.
Жаль, гармонь моя в обозе,
Я бы лекцию прочел.
Разреши одно отметить,
Мой товарищ и сосед:
Сколько лет живем на свете?
Двадцать пять! А ты — кисет.
Бородач под смех и гомон
Роет вновь труху-солому,
Перещупал все вокруг:
— Без кисета, как без рук…
— Без кисета, несомненно,
Ты боец уже не тот.
Раз кисет — предмет военный,
На-ко мой, не подойдет?
Принимай, я — добрый парень.
Мне не жаль. Не пропаду.
Мне еще пять штук подарят
В наступающем году.
Тот берет кисет потертый.
Как дитя, обновке рад…
И тогда Василий Теркин
Словно вспомнил:
— Слушай, брат.
Потерять семью не стыдно —
Не твоя была вина.
Потерять башку — обидно,
Только что ж, на то война.
Потерять кисет с махоркой,
Если некому пошить, —
Я не спорю, — тоже горько,
Тяжело, но можно жить,
Пережить беду-проруху,
В кулаке держать табак,
Но Россию, мать-старуху,
Нам терять нельзя никак.
Наши деды, наши дети,
Наши внуки не велят.
Сколько лет живем на свете?
Тыщу?.. Больше! То-то, брат!
Сколько жить еще на свете, —
Год, иль два, иль тыщи лет, —
Мы с тобой за все в ответе.
То-то, брат! А ты — кисет…
11. Поединок
Немец был силен и ловок,
Ладно скроен, крепко сшит,
Он стоял, как на подковах,
Не пугай — не побежит.
Сытый, бритый, береженый,
Дармовым добром кормленный,
На войне, в чужой земле
Отоспавшийся в тепле.
Он ударил, не стращая,
Бил, чтоб сбить наверняка.
И была как кость большая
В русской варежке рука…
Не играл со смертью в прятки, —
Взялся — бейся и молчи, —
Теркин знал, что в этой схватке
Он слабей: не те харчи.
Есть войны закон не новый:
В отступленье — ешь ты вдоволь,
В обороне — так ли сяк,
В наступленье — натощак.
Немец стукнул так, что челюсть
Будто вправо подалась.
И тогда боец, не целясь,
Хряснул немца промеж глаз.
И еще на снег не сплюнул
Первой крови злую соль,
Немец снова в санки сунул
С той же силой, в ту же боль.
Так сошлись, сцепились близко,
Что уже обоймы, диски,
Автоматы — к черту, прочь!
Только б нож и мог помочь.
Бьются двое в клубах пара,
Об ином уже не речь, —
Ладит Теркин от удара
Хоть бы зубы заберечь,
Но покуда Теркин санки
Сколько мог
В бою берег,
Двинул немец, точно штангой,
Да не в санки,
А под вздох.
Охнул Теркин: плохо дело,
Плохо, думает боец.
Хорошо, что легок телом —
Отлетел. А то б — конец…
Устоял — и сам с испугу
Теркин немцу дал леща,
Так что собственную руку
Чуть не вынес из плеча.
Черт с ней! Рад, что не промазал,
Хоть зубам не полон счет,
Но и немец левым глазом
Наблюденья не ведет.
Драка — драка, не игрушка!
Хоть огнем горит лицо,
Но и немец красной юшкой
Разукрашен, как яйцо.
Вот он — в полвершке — противник.
Носом к носу. Теснота.
До чего же он противный —
Дух у немца изо рта.
Злобно Теркин сплюнул кровью.
Ну и запах! Валит с ног.
Ах ты, сволочь, для здоровья,
Не иначе, жрешь чеснок!
Ты куда спешил — к хозяйке?
Матка, млеко? Матка, яйки?
Оказать решил нам честь?
Подавай! А кто ты есть,
Кто ты есть, что к нашей бабке
Заявился на порог,
Не спросясь, не скинув шапки
И не вытерши сапог?
Со старухой сладить в силе?
Подавай! Нет, кто ты есть,
Что должны тебе в России
Подавать мы пить и есть?
Не калека ли убогий,
Или добрый человек —
Заблудился
По дороге,
Попросился
На ночлег?
Добрым людям люди рады.
Нет, ты сам себе силен.
Ты наводишь
Свой порядок.
Ты приходишь —
Твой закон.
Кто ж ты есть? Мне толку нету,
Чей ты сын и чей отец.
Человек по всем приметам, —
Человек ты? Нет. Подлец!
Двое топчутся по кругу,
Словно пара на кругу,
И глядят в глаза друг другу:
Зверю — зверь и враг — врагу.
Как на древнем поле боя,
Грудь на грудь, что щит на щит, —
Вместо тысяч бьются двое,
Словно схватка все решит.
А вблизи от деревушки,
Где застал их свет дневной,
Самолеты, танки, пушки
У обоих за спиной.
Но до боя нет им дела,
И ни звука с тех сторон.
В одиночку — грудью, телом
Бьется Теркин, держит фронт.
На печальном том задворке,
У покинутых дворов
Держит фронт Василий Теркин,
В забытьи глотая кровь.
Бьется насмерть парень бравый,
Так что дым стоит сырой,
Словно вся страна-держава
Видит Теркина:
— Герой!
Что страна! Хотя бы рота
Видеть издали могла,
Какова его работа
И какие тут дела.
Только Теркин не в обиде.
Не затем на смерть идешь,
Чтобы кто-нибудь увидел.
Хорошо б. А нет — ну что ж…
Бьется насмерть парень бравый —
Так, как бьются на войне.
И уже рукою правой
Он владеет не вполне.
Кость гудит от раны старой,
И ему, чтоб крепче бить,
Чтобы слева класть удары,
Хорошо б левшою быть.
Бьется Теркин,
В драке зоркий,
Утирает кровь и пот.
Изнемог, убился Теркин,
Но и враг уже не тот.
Далеко не та заправка,
И побита морда вся,
Словно яблоко-полявка,
Что иначе есть нельзя.
Кровь — сосульками. Однако
В самый жар вступает драка.
Немец горд.
И Теркин горд.
— Раз ты пес, так я — собака,
Раз ты черт,
Так сам я — черт!
Ты не знал мою натуру,
А натура — первый сорт.
В клочья шкуру —
Теркин чуру
Не попросит. Вот где черт!
Кто одной боится смерти —
Кто плевал на сто смертей.
Пусть ты черт. Да наши черти
Всех чертей
В сто раз чертей.
Бей, не милуй. Зубы стисну.
А убьешь, так и потом
На тебе, как клещ, повисну,
Мертвый буду на живом.
Отоспись на мне, будь ласков,
Да свали меня вперед.
Ах, ты вон как! Драться каской?
Ну не подлый ли народ!
Хорошо же! —
И тогда-то,
Злость и боль забрав в кулак,
Незаряженной гранатой
Теркин немца — с левой — шмяк!
Немец охнул и обмяк…
Теркин ворот нараспашку,
Теркин сел, глотает снег,
Смотрит грустно, дышит тяжко, —
Поработал человек.
Хорошо, друзья, приятно,
Сделав дело, ко двору —
В батальон идти обратно
Из разведки поутру.
По земле ступать советской,
Думать — мало ли о чем!
Автомат нести немецкий,
Между прочим, за плечом.
Языка — добычу ночи, —
Что идет, куда не хочет,
На три шага впереди
Подгонять:
— Иди, иди…
Видеть, знать, что каждый встречный-
Поперечный — это свой.
Не знаком, а рад сердечно,
Что вернулся ты живой.
Доложить про все по форме,
Сдать трофеи не спеша.
А потом тебя покормят, —
Будет мерою душа.
Старшина отпустит чарку,
Строгий глаз в нее кося.
А потом у печки жаркой
Ляг, поспи. Война не вся.
Фронт налево, фронт направо,
И в февральской вьюжной мгле
Страшный бой идет, кровавый,
Смертный бой не ради славы,
Ради жизни на земле.
12. От автора
Сто страниц минуло в книжке,
Впереди — не близкий путь.
Стой-ка, брат. Без передышки
Невозможно. Дай вздохнуть.
Дай вздохнуть, возьми в догадку:
Что теперь, что в старину —
Трудно слушать по порядку
Сказку длинную одну
Все про то же — про войну.
Про огонь, про снег, про танки,
Про землянки да портянки,
Про портянки да землянки,
Про махорку и мороз…
Вот уж нынче повелось:
Рыбаку лишь о путине,
Печнику дудят о глине,
Леснику о древесине,
Хлебопеку о квашне,
Коновалу о коне,
А бойцу ли, генералу —
Не иначе — о войне.
О войне — оно понятно,
Что война. А суть в другом:
Дай с войны прийти обратно
При победе над врагом.
Учинив за все расплату,
Дай вернуться в дом родной
Человеку. И тогда-то
Сказки нет ему иной.
И тогда ему так сладко
Будет слушать по порядку
И подробно обо всем,
Что изведано горбом,
Что исхожено ногами,
Что испытано руками,
Что повидано в глаза
И о чем, друзья, покамест
Все равно — всего нельзя…
Мерзлый грунт долби, лопата,
Танк — дави, греми — граната,
Штык — работай, бомба — бей.
На войне душе солдата
Сказка мирная милей.
Друг-читатель, я ли спорю,
Что войны милее жизнь?
Да война ревет, как море
Грозно в дамбу упершись.
Я одно скажу, что нам бы
Поуправиться с войной.
Отодвинуть эту дамбу
За предел земли родной.
А покуда край обширный
Той земли родной — в плену,
Я — любитель жизни мирной —
На войне пою войну.
Что ж еще? И все, пожалуй,
Та же книга про бойца.
Без начала, без конца,
Без особого сюжета,
Впрочем, правде не во вред.
На войне сюжета нету.
— Как так нету?
— Так вот, нет.
Есть закон — служить до срока,
Служба — труд, солдат — не гость.
Есть отбой — уснул глубоко,
Есть подъем — вскочил, как гвоздь.
Есть война — солдат воюет,
Лют противник — сам лютует.
Есть сигнал: вперед!..— Вперед.
Есть приказ: умри!..— Умрет.
На войне ни дня, ни часа
Не живет он без приказа,
И не может испокон
Без приказа командира
Ни сменить свою квартиру,
Ни сменить портянки он.
Ни жениться, ни влюбиться
Он не может, — нету прав,
Ни уехать за границу
От любви, как бывший граф.
Если в песнях и поется,
Разве можно брать в расчет,
Что герой мой у колодца,
У каких-нибудь ворот,
Буде случай подвернется,
Чью-то долю ущипнет?
А еще добавим к слову:
Жив-здоров герой пока,
Но отнюдь не заколдован
От осколка-дурака,
От любой дурацкой пули,
Что, быть может, наугад,
Как пришлось, летит вслепую,
Подвернулся, — точка, брат.
Ветер злой навстречу пышет,
Жизнь, как веточку, колышет,
Каждый день и час грозя.
Кто доскажет, кто дослышит —
Угадать вперед нельзя.
И до той глухой разлуки,
Что бывает на войне,
Рассказать еще о друге
Кое-что успеть бы мне.
Тем же ладом, тем же рядом,
Только стежкою иной.
Пушки к бою едут задом, —
Это сказано не мной.
13. «Кто стрелял?»
Отдымился бой вчерашний,
Высох пот, металл простыл.
От окопов пахнет пашней,
Летом мирным и простым.
В полверсте, в кустах — противник,
Тут шагам и пядям счет.
Фронт. Война. А вечер дивный
По полям пустым идет.
По следам страды вчерашней,
По немыслимой тропе;
По ничьей, помятой, зряшной
Луговой, густой траве;
По земле, рябой от рытвин,
Рваных ям, воронок, рвов,
Смертным зноем жаркой битвы
Опаленных у краев…
И откуда по пустому
Долетел, донесся звук,
Добрый, давний и знакомый
Звук вечерний. Майский жук!
И ненужной горькой лаской
Растревожил он ребят,
Что в росой покрытых касках
По окопчикам сидят.
И такой тоской родною
Сердце сразу обволок!
Фронт, война. А тут иное:
Выводи коней в ночное,
Торопись на пятачок.
Отпляшись, а там сторонкой
Удаляйся в березняк,
Провожай домой девчонку
Да целуй — не будь дурак,
Налегке иди обратно,
Мать заждалася…
И вдруг —
Вдалеке возник невнятный,
Новый, ноющий, двукратный,
Через миг уже понятный
И томящий душу звук.
Звук тот самый, при котором
В прифронтовой полосе
Поначалу все шоферы
Разбегались от шоссе.
На одной постылой ноте
Ноет, воет, как в трубе.
И бежать при всей охоте
Не положено тебе.
Ты, как гвоздь, на этом взгорке
Вбился в землю. Не тоскуй.
Ведь — согласно поговорке —
Это малый сабантуй…
Ждут, молчат, глядят ребята,
Зубы сжав, чтоб дрожь унять.
И, как водится, оратор
Тут находится под стать.
С удивительной заботой
Подсказать тебе горазд:
— Вот сейчас он с разворота
И начнет. И жизни даст.
Жизни даст!
Со страшным ревом
Самолет ныряет вниз,
И сильнее нету слова
Той команды, что готова
На устах у всех:
— Ложись!..
Смерть есть смерть. Ее прихода
Все мы ждем по старине.
А в какое время года
Легче гибнуть на войне?
Летом солнце греет жарко,
И вступает в полный цвет
Все кругом. И жизни жалко
До зарезу. Летом — нет.
В осень смерть под стать картине,
В сон идет природа вся.
Но в грязи, в окопной глине
Вдруг загнуться? Нет, друзья…
А зимой — земля, как камень,
На два метра глубиной,
Привалит тебя комками —
Нет уж, ну ее — зимой.
А весной, весной… Да где там,
Лучше скажем наперед:
Если горько гибнуть летом,
Если осенью — не мед,
Если в зиму дрожь берет,
То весной, друзья, от этой
Подлой штуки — душу рвет.
И какой ты вдруг покорный
На груди лежишь земной,
Заслонясь от смерти черной
Только собственной спиной.
Ты лежишь ничком, парнишка
Двадцати неполных лет.
Вот сейчас тебе и крышка,
Вот тебя уже и нет.
Ты прижал к вискам ладони,
Ты забыл, забыл, забыл,
Как траву щипали кони,
Что в ночное ты водил.
Смерть грохочет в перепонках,
И далек, далек, далек
Вечер тот и та девчонка,
Что любил ты и берег.
И друзей и близких лица,
Дом родной, сучок в стене…
Нет, боец, ничком молиться
Не годится на войне.
Нет, товарищ, зло и гордо,
Как закон велит бойцу,
Смерть встречай лицом к лицу,
И хотя бы плюнь ей в морду,
Если все пришло к концу…
Ну-ка, что за перемена?
То не шутки — бой идет.
Встал один и бьет с колена
Из винтовки в самолет.
Трехлинейная винтовка
На брезентовом ремне,
Да патроны с той головкой,
Что страшна стальной броне.
Бой неравный, бой короткий.
Самолет чужой, с крестом,
Покачнулся, точно лодка,
Зачерпнувшая бортом.
Накренясь, пошел по кругу,
Кувыркается над лугом, —
Не задерживай — давай,
В землю штопором въезжай!
Сам стрелок глядит с испугом:
Что наделал невзначай.
Скоростной, военный, черный,
Современный, двухмоторный
Самолет — стальная снасть —
Ухнул в землю, завывая,
Шар земной пробить желая
И в Америку попасть.
— Не пробил, старался слабо.
— Видно, место прогадал.
— Кто стрелял? — звонят из штаба.
Кто стрелял, куда попал?
Адъютанты землю роют,
Дышит в трубку генерал.
— Разыскать тотчас героя.
Кто стрелял?
А кто стрелял?
Кто не спрятался в окопчик,
Поминая всех родных,
Кто он — свой среди своих —
Не зенитчик и не летчик,
А герой — не хуже их?
Вот он сам стоит с винтовкой,
Вот поздравили его.
И как будто всем неловко —
Неизвестно отчего.
Виноваты, что ль, отчасти?
И сказал сержант спроста:
— Вот что значит парню счастье,
Глядь — и орден, как с куста!
Не промедливши с ответом,
Парень сдачу подает:
— Не горюй, у немца этот —
Не последний самолет…
С этой шуткой-поговоркой,
Облетевшей батальон,
Перешел в герои Теркин, —
Это был, понятно, он.
14. О герое
— Нет, поскольку о награде
Речь опять зашла, друзья,
То уже не шутки ради
Кое-что добавлю я.
Как-то в госпитале было.
День лежу, лежу второй.
Кто-то смотрит мне в затылок,
Погляжу, а то — герой.
Сам собой, сказать, — мальчишка,
Недолеток-стригунок.
И мутит меня мыслишка:
Вот он мог, а я не мог…
Разговор идет меж нами,
И спроси я с первых слов:
— Вы откуда родом сами —
Не из наших ли краев?
Смотрит он:
— А вы откуда? —
Отвечаю:
— Так и так,
Сам как раз смоленский буду,
Может, думаю, земляк?
Аж привстал герой:
— Ну что вы,
Что вы, — вскинул головой, —
Я как раз из-под Тамбова, —
И потрогал орден свой.
И умолкнул. И похоже,
Подчеркнуть хотел он мне,
Что таких, как он, не может
Быть в смоленской стороне;
Что уж так они вовеки
Различаются места,
Что у них ручьи и реки
И сама земля не та,
И полянки, и пригорки,
И козявки, и жуки…
И куда ты, Васька Теркин,
Лезешь сдуру в земляки!
Так ли, нет — сказать, — не знаю,
Только мне от мысли той
Сторона моя родная
Показалась сиротой,
Сиротинкой, что не видно
На народе, на кругу…
Так мне стало вдруг обидно, —
Рассказать вам не могу.
Это да, что я не гордый
По характеру, а все ж
Вот теперь, когда я орден
Нацеплю, скажу я: врешь!
Мы в землячество не лезем,
Есть свои у нас края.
Ты — тамбовский? Будь любезен.
А смоленский — вот он я,
Не иной какой, не энский,
Безымянный корешок,
А действительно смоленский,
Как дразнили нас, рожок.
Не кичусь родным я краем,
Но пройди весь белый свет —
Кто в рожки тебе сыграет
Так, как наш смоленский дед.
Заведет, задует сивая
Лихая борода:
Ты куда, моя красивая,
Куда идешь, куда…
И ведет, поет, заяривает —
Ладно, что без слов,
Со слезою выговаривает
Радость и любовь.
И за ту одну старинную
За музыку-рожок
В край родной дорогу длинную
Сто раз бы я прошел,
Мне не надо, братцы, ордена,
Мне слава не нужна,
А нужна, больна мне родина,
Родная сторона!
15. Генерал
Заняла война полсвета,
Стон стоит второе лето.
Опоясал фронт страну.
Где-то Ладога… А где-то
Дон — и то же на Дону…
Где-то лошади в упряжке
В скалах зубы бьют об лед…
Где-то яблоня цветет,
И моряк в одной тельняшке
Тащит степью пулемет…
Где-то бомбы топчут город,
Тонут на море суда…
Где-то танки лезут в горы,
К Волге двинулась беда…
Где-то будто на задворке,
Будто знать про то не знал,
На своем участке Теркин
В обороне загорал.
У лесной глухой речушки,
Что катилась вдоль войны,
После доброй постирушки
Поразвесил для просушки
Гимнастерку и штаны.
На припеке обнял землю.
Руки выбросил вперед
И лежит и так-то дремлет,
Может быть, за целый год.
И речушка — неглубокий
Родниковый ручеек —
Шевелит травой-осокой
У его разутых ног.
И курлычет с тихой лаской,
Моет камушки на дне.
И выходит не то сказка,
Не то песенка во сне.
Я на речке ноги вымою.
Куда, реченька, течешь?
В сторону мою, родимую,
Может, где-нибудь свернешь.
Может, где-нибудь излучиной
По пути зайдешь туда,
И под проволокой колючею
Проберешься без труда,
Меж немецкими окопами,
Мимо вражеских постов,
Возле пушек, в землю вкопанных,
Промелькнешь из-за кустов.
И тропой своей исконною
Протечешь ты там, как тут,
И ни пешие, ни конные
На пути не переймут,
Дотечешь дорогой кружною
До родимого села.
На мосту солдаты с ружьями, —
Ты под мостиком прошла,
Там печаль свою великую,
Что без края и конца,
Над тобой, над речкой, выплакать,
Может, выйдет мать бойца.
Над тобой, над малой речкою,
Над водой, чей путь далек,
Послыхать бы хоть словечко ей,
Хоть одно, что цел сынок.
Помороженный, простуженный
Отдыхает он, герой,
Битый, раненый, контуженный,
Да здоровый и живой…
Теркин — много ли дремал он,
Землю-мать прижав к щеке, —
Слышит:
— Теркин, к генералу
На одной давай ноге.
Посмотрел, поднялся Теркин,
Тут связной стоит,
— Ну что ж,
Без штанов, без гимнастерки
К генералу не пойдешь.
Говорит, чудит, а все же
Сам, волнуясь и сопя,
Непросохшую одежу
Спешно пялит на себя.
Приросла к спине — не стронет.
— Теркин, сроку пять минут.
— Ничего. С земли не сгонят,
Дальше фронта не пошлют.
Подзаправился на славу,
И хоть знает наперед,
Что совсем не на расправу
Генерал его зовет, —
Все ж у главного порога
В генеральском блиндаже —
Был бы бог, так Теркин богу
Помолился бы в душе.
Шутка ль, если разобраться:
К генералу входишь вдруг, —
Генерал — один на двадцать,
Двадцать пять, а может статься,
И на сорок верст вокруг.
Генерал стоит над нами, —
Оробеть при нем не грех, —
Он не только что чинами,
Боевыми орденами,
Он годами старше всех.
Ты, обжегшись кашей, плакал,
Ты пешком ходил под стол,
Он тогда уж был воякой,
Он ходил уже в атаку,
Взвод, а то и роту вел.
И на этой половине —
У передних наших линий,
На войне — не кто как он
Твой ЦК и твой Калинин.
Суд. Отец. Глава. Закон.
Честью, друг, считай немалой,
Заработанной в бою,
Услыхать от генерала
Вдруг фамилию свою.
Знай: за дело, за заслугу
Жмет тебе он крепко руку
Боевой своей рукой.
— Вот, брат, значит, ты какой.
Богатырь. Орел. Ну, просто —
Воин! — скажет генерал.
И пускай ты даже ростом
И плечьми всего не взял,
И одет не для парада, —
Тут война — парад потом, —
Говорят: орел, так надо
И глядеть и быть орлом.
Стой, боец, с достойным видом,
Понимай, в душе имей:
Генерал награду выдал —
Как бы снял с груди своей —
И к бойцовской гимнастерке
Прикрепил немедля сам,
И ладонью:
— Вот, брат Теркин, —
По лихим провел усам.
В скобках надобно, пожалуй,
Здесь отметить, что усы,
Если есть у генерала,
То они не для красы.
На войне ли, на параде
Не пустяк, друзья, когда
Генерал усы погладил
И сказал хотя бы:
— Да…
Есть привычка боевая,
Есть минуты и часы…
И не зря еще Чапаев
Уважал свои усы.
Словом — дальше. Генералу
Показалось под конец,
Что своей награде мало
Почему-то рад боец.
Что ж, боец — душа живая,
На войне второй уж год…
И не каждый день сбивают
Из винтовки самолет.
Молодца и в самом деле
Отличить расчет прямой,
— Вот что, Теркин, на неделю
Можешь с орденом — домой…
Теркин — понял ли, не понял,
Иль не верит тем словам?
Только дрогнули ладони
Рук, протянутых по швам.
Про себя вздохнув глубоко,
Теркин тихо отвечал:
— На неделю мало сроку
Мне, товарищ генерал…
Генерал склонился строго;
— Как так мало? Почему?
— Потому — трудна дорога
Нынче к дому моему.
Дом-то вроде недалечко,
По прямой — пустяшный путь…
— Ну, а что ж?
— Да я не речка;
Чтоб легко туда шмыгнуть.
Мне по крайности вначале
Днем соваться не с руки.
Мне идти туда ночами,
Ну, а ночи коротки…
Генерал кивнул:
— Понятно!
Дело с отпуском — табак.—
Пошутил:
— А как обратно
Ты пришел бы?..
— Точно ж так…
Сторона моя лесная,
Каждый кустик мне — родня.
Я пути такие знаю,
Что поди поймай меня!
Мне там каждая знакома
Борозденка под межой.
Я — смоленский. Я там дома.
Я там — свой, а он — чужой.
— Погоди-ка. Ты без шуток.
Ты бы вот что мне сказал…
И как будто в ту минуту
Что-то вспомнил генерал.
На бойца взглянул душевней
И сказал, шагнув к стене:
— Ну-ка, где твоя деревня?
Покажи по карте мне.
Теркин дышит осторожно
У начальства за плечом.
— Можно, — молвит, — это можно.
Вот он Днепр, а вот мой дом.
Генерал отметил точку.
— Вот что, Теркин, в одиночку
Не резон тебе идти.
Потерпи уж, дай отсрочку,
Нам с тобою по пути…
Отпуск точно, аккуратно
За тобой прошу учесть.
И боец сказал:
— Понятно.—
И еще добавил:
— Есть.
Встал по форме у порога,
Призадумался немного,
На секунду на одну…
Генерал усы потрогал
И сказал, поднявшись:
— Ну?..
Скольких он, над картой сидя,
Словом, подписью своей,
Перед тем в глаза не видя,
Посылал на смерть людей!
Что же, всех и не увидишь,
С каждым к росстаням не выйдешь,
На прощанье всем нельзя
Заглянуть тепло в глаза.
Заглянуть в глаза, как другу,
И пожать покрепче руку,
И по имени назвать,
И удачи пожелать,
И, помедливши минутку,
Ободрить старинной шуткой:
Мол, хотя и тяжело,
А, между прочим, ничего…
Нет, на всех тебя не хватит,
Хоть какой ты генерал.
Но с одним проститься кстати
Генерал не забывал.
Обнялись они, мужчины,
Генерал-майор с бойцом, —
Генерал — с любимым сыном,
А боец — с родным отцом.
И бойцу за тем порогом
Предстояла путь-дорога
На родную сторону,
Прямиком через войну.
16. О себе
Я покинул дом когда-то,
Позвала дорога вдаль.
Не мала была утрата,
Но светла была печаль.
И годами с грустью нежной —
Меж иных любых тревог —
Угол отчий, мир мой прежний
Я в душе моей берег.
Да и не было помехи
Взять и вспомнить наугад
Старый лес, куда в орехи
Я ходил с толпой ребят.
Лес — ни пулей, ни осколком
Не пораненный ничуть,
Не порубленный без толку,
Без порядку как-нибудь;
Не корчеванный фугасом,
Не поваленный огнем,
Хламом гильз, жестянок, касок
Не заваленный кругом;
Блиндажами не изрытый,
Не обкуренный зимой,
Ни своими не обжитый,
Ни чужими под землей.
Милый лес, где я мальчонкой
Плел из веток шалаши,
Где однажды я теленка,
Сбившись с ног, искал в глуши…
Полдень раннего июня
Был в лесу, и каждый лист,
Полный, радостный и юный,
Был горяч, но свеж и чист.
Лист к листу, листом прикрытый,
В сборе лиственном густом
Пересчитанный, промытый
Первым за лето дождем.
И в глуши родной, ветвистой,
И в тиши дневной, лесной
Молодой, густой, смолистый,
Золотой держался зной.
И в спокойной чаще хвойной
У земли мешался он
С муравьиным духом винным
И пьянил, склоняя в сон.
И в истоме птицы смолкли…
Светлой каплею смола
По коре нагретой елки,
Как слеза во сне, текла…
Мать-земля моя родная,
Сторона моя лесная,
Край недавних детских лет,
Отчий край, ты есть иль нет?
Детства день, до гроба милый,
Детства сон, что сердцу свят,
Как легко все это было
Взять и вспомнить год назад.
Вспомнить разом что придется —
Сонный полдень над водой,
Дворик, стежку до колодца,
Где песочек золотой;
Книгу, читанную в поле,
Кнут, свисающий с плеча,
Лед на речке, глобус в школе
У Ивана Ильича…
Да и не было запрета,
Проездной купив билет,
Вдруг туда приехать летом,
Где ты не был десять лет…
Чтобы с лаской, хоть не детской,
Вновь обнять старуху мать,
Не под проволокой немецкой
Нужно было проползать.
Чтоб со взрослой грустью сладкой
Праздник встречи пережить —
Не украдкой, не с оглядкой
По родным лесам кружить.
Чтоб сердечным разговором
С земляками встретить день —
Не нужда была, как вору,
Под стеною прятать тень…
Мать-земля моя родная,
Сторона моя лесная,
Край, страдающий в плену!
Я приду — лишь дня не знаю,
Но приду, тебя верну.
Не звериным робким следом
Я приду, твой кровный сын, —
Вместе с нашею победой
Я иду, а не один.
Этот час не за горою,
Для меня и для тебя…
А читатель той порою
Скажет:
— Где же про героя?
Это больше про себя.
Про себя? Упрек уместный,
Может быть, меня пресек.
Но давайте скажем честно:
Что ж, а я не человек?
Спорить здесь нужды не вижу,
Сознавайся в чем в другом.
Я ограблен и унижен,
Как и ты, одним врагом.
Я дрожу от боли острой,
Злобы горькой и святой.
Мать, отец, родные сестры
У меня за той чертой.
Я стонать от боли вправе
И кричать с тоски клятой.
То, что я всем сердцем славил
И любил, — за той чертой.
Друг мой, так же не легко мне,
Как тебе с глухой бедой.
То, что я хранил и помнил,
Чем я жил — за той, за той —
За неписаной границей,
Поперек страны самой,
Что горит, горит в зарницах
Вспышек — летом и зимой…
И скажу тебе, не скрою, —
В этой книге, там ли, сям,
То, что молвить бы герою,
Говорю я лично сам.
Я за все кругом в ответе,
И заметь, коль не заметил,
Что и Теркин, мой герой,
За меня гласит порой.
Он земляк мой и, быть может,
Хоть нимало не поэт,
Все же как-нибудь похоже
Размышлял. А нет, ну — нет.
Теркин — дальше. Автор — вслед.
17. Бой в болоте
Бой безвестный, о котором
Речь сегодня поведем,
Был, прошел, забылся скоро…
Да и вспомнят ли о нем?
Бой в лесу, в кустах, в болоте,
Где война стелила путь,
Где вода была пехоте
По колено, грязь — по грудь;
Где брели бойцы понуро,
И, скользнув с бревна в ночи,
Артиллерия тонула,
Увязали тягачи.
Этот бой в болоте диком
На втором году войны
Не за город шел великий,
Что один у всей страны;
Не за гордую твердыню,
Что у матушки-реки,
А за некий, скажем ныне,
Населенный пункт Борки.
Он стоял за тем болотом
У конца лесной тропы,
В нем осталось ровным счетом
Обгорелых три трубы.
Там с открытых и закрытых
Огневых — кому забыть! —
Было бито, бито, бито,
И, казалось, что там бить?
Там в щебенку каждый камень,
В щепки каждое бревно.
Называлось там Борками
Место черное одно.
А в окружку — мох, болото,
Край от мира в стороне.
И подумать вдруг, что кто-то
Здесь родился, жил, работал,
Кто сегодня на войне.
Где ты, где ты, мальчик босый,
Деревенский пастушок,
Что по этим дымным росам,
Что по этим кочкам шел?
Бился ль ты в горах Кавказа
Или пал за Сталинград,
Мой земляк, ровесник, брат,
Верный долгу и приказу
Русский труженик-солдат.
Или, может, в этих дымах,
Что уже недалеки,
Видишь нынче свой родимый
Угол дедовский, Борки?
И у той черты недальной,
У земли многострадальной.
Что была к тебе добра,
Влился голос твой в печальный
И протяжный стон: Ура-а…
Как в бою удачи мало
И дела нехороши,
Виноватого, бывало,
Там попробуй поищи.
Артиллерия толково
Говорит — она права:
— Вся беда, что танки снова
В лес свернули по дрова.
А еще сложнее счеты,
Чуть танкиста повстречал:
— Подвела опять пехота.
Залегла. Пропал запал.
А пехота не хвастливо,
Без отрыва от земли
Лишь махнет рукой лениво:
— Точно. Танки подвели.
Так идет оно по кругу,
И ругают все друг друга,
Лишь в согласье все подряд
Авиацию бранят.
Все хорошие ребята,
Как посмотришь — красота,
И ничуть не виноваты,
И деревня не взята.
И противник по болоту,
По траншейкам торфяным
Садит вновь из минометов —
Что ты хочешь делай с ним.
Адреса разведал точно,
Шлет посылки спешной почтой,
И лежишь ты, адресат,
Изнывая, ждешь за кочкой,
Скоро ль мина влепит в зад.
Перемокшая пехота
В полный смак клянет болото,
Не мечтает о другом —
Хоть бы смерть, да на сухом.
Кто-нибудь еще расскажет,
Как лежали там в тоске.
Третьи сутки кукиш кажет
В животе кишка кишке.
Посыпает дождик редкий,
Кашель злой терзает грудь.
Ни клочка родной газетки —
Козью ножку завернуть;
И ни спичек, ни махорки —
Все раскисло от воды.
— Согласись, Василий Теркин,
Хуже нет уже беды?
Тот лежит у края лужи,
Усмехнулся:
— Нет, друзья,
Во сто раз бывает хуже,
Это точно знаю я.
— Где уж хуже…
— А не спорьте,
Кто не хочет, тот не верь,
Я сказал бы: на курорте
Мы находимся теперь.
И глядит шутник великий
На людей со стороны.
Губы — то ли от черники,
То ль от холода черны.
Говорит:
— В своем болоте
Ты находишься сейчас.
Ты в цепи. Во взводе. В роте.
Ты имеешь связь и часть.
Даже сетовать неловко
При такой, чудак, судьбе.
У тебя в руках винтовка,
Две гранаты при тебе.
У тебя — в тылу ль, на фланге, —
Сам не знаешь, как силен, —
Бронебойки, пушки, танки.
Ты, брат, — это батальон.
Полк. Дивизия. А хочешь —
Фронт. Россия! Наконец,
Я скажу тебе короче
И понятней: ты — боец.
Ты в строю, прошу усвоить,
А быть может, год назад
Ты бы здесь изведал, воин,
То, что наш изведал брат.
Ноги б с горя не носили!
Где свои, где чьи края?
Где тот фронт и где Россия?
По какой рубеж своя?
И однажды ночью поздно,
От деревни в стороне
Укрывался б ты в колхозной,
Например, сенной копне…
Тут, озноб вдувая в души,
Долгой выгнувшись дугой,
Смертный свист скатился в уши,
Ближе, ниже, суше, глуше —
И разрыв!
За ним другой…
— Ну, накрыл. Не даст дослушать
Человека.
— Он такой…
И за каждым тем разрывом
На примолкнувших ребят
Рваный лист, кружась лениво,
Ветки сбитые летят.
Тянет всех, зовет куда-то,
Уходи, беда вот-вот…
Только Теркин:
— Брось, ребята,
Говорю — не попадет.
Сам сидит как будто в кресле…
Всех страхует от огня.
— Ну, а если?..
— А уж если…
Получи тогда с меня.
Слушай лучше. Я серьезно
Рассуждаю о войне.
Вот лежишь ты в той бесхозной,
В поле брошенной копне.
Немец где? До ближней хаты
Полверсты — ни дать ни взять,
И приходят два солдата
В поле сена навязать.
Из копнушки вяжут сено,
Той, где ты нашел приют,
Уминают под колено
И поют. И что ж поют!
Хлопцы, верьте мне, не верьте,
Только врать не стал бы я,
А поют худые черти,
Сам слыхал: Москва моя.
Тут состроил Теркин рожу
И привстал, держась за пень,
И запел весьма похоже,
Как бы немец мог запеть.
До того тянул он криво,
И смотрел при этом он
Так чванливо, так тоскливо,
Так чудно, — печенки вон!
— Вот и смех тебе. Однако
Услыхал бы ты тогда
Эту песню, — ты б заплакал
От печали и стыда.
И смеешься ты сегодня,
Потому что, знай, боец:
Этой песни прошлогодней
Нынче немец не певец.
— Не певец-то — это верно,
Это ясно, час не тот…
— А деревню-то, примерно,
Вот берем — не отдает.
И с тоскою бесконечной,
Что, быть может, год берег,
Кто-то так чистосердечно,
Глубоко, как мех кузнечный,
Вдруг вздохнул:
— Ого, сынок!
Подивился Теркин вздоху,
Посмотрел, — ну, ну! — сказал, —
И такой ребячий хохот
Всех опять в работу взял.
— Ах ты, Теркин. Ну и малый.
И в кого ты удался,
Только мать, наверно, знала…
— Я от тетки родился.
— Теркин — теткин, елки-палки,
Сыпь еще назло врагу.
— Не могу. Таланта жалко.
До бомбежки берегу.
Получай тогда на выбор,
Что имею про запас.
— И за то тебе спасибо.
— На здоровье. В добрый час.
Заключить теперь нельзя ли,
Что, мол, горе не беда,
Что ребята встали, взяли
Деревушку без труда?
Что с удачей постоянной
Теркин подвиг совершил:
Русской ложкой деревянной
Восемь фрицев уложил!
Нет, товарищ, скажем прямо:
Был он долог до тоски,
Летний бой за этот самый
Населенный пункт Борки.
Много дней прошло суровых,
Горьких, списанных в расход.
— Но позвольте, — скажут снова,
Так о чем тут речь идет?
Речь идет о том болоте,
Где война стелила путь,
Где вода была пехоте
По колено, грязь — по грудь;
Где в трясине, в ржавой каше,
Безответно — в счет, не в счет —
Шли, ползли, лежали наши
Днем и ночью напролет;
Где подарком из подарков,
Как труды ни велики,
Не Ростов им был, не Харьков,
Населенный пункт Борки.
И в глуши, в бою безвестном,
В сосняке, в кустах сырых
Смертью праведной и честной
Пали многие из них.
Пусть тот бой не упомянут
В списке славы золотой,
День придет — еще повстанут
Люди в памяти живой.
И в одной бессмертной книге
Будут все навек равны —
Кто за город пал великий,
Что один у всей страны;
Кто за гордую твердыню,
Что у Волги у реки,
Кто за тот, забытый ныне,
Населенный пункт Борки.
И Россия — мать родная —
Почесть всем отдаст сполна.
Бой иной, пора иная,
Жизнь одна и смерть одна.
18. О любви
Всех, кого взяла война,
Каждого солдата
Проводила хоть одна
Женщина когда-то…
Не подарок, так белье
Собрала, быть может,
И что дольше без нее,
То она дороже.
И дороже этот час,
Памятный, особый,
Взгляд последний этих глаз,
Что забудь попробуй.
Обойдись в пути большом,
Глупой славы ради,
Без любви, что видел в нем,
В том прощальном взгляде.
Он у каждого из нас
Самый сокровенный
И бесценный наш запас,
Неприкосновенный.
Он про всякий час, друзья,
Бережно хранится.
И с товарищем нельзя
Этим поделиться,
Потому — он мой, он весь —
Мой, святой и скромный,
У тебя он тоже есть,
Ты подумай, вспомни.
Всех, кого взяла война,
Каждого солдата
Проводила хоть одна
Женщина когда-то…
И приходится сказать,
Что из всех тех женщин,
Как всегда, родную мать
Вспоминают меньше.
И не принято родной
Сетовать напрасно, —
В срок иной, в любви иной
Мать сама была женой
С тем же правом властным.
Да, друзья, любовь жены, —
Кто не знал — проверьте, —
На войне сильней войны
И, быть может, смерти.
Ты ей только не перечь,
Той любви, что вправе
Ободрить, предостеречь,
Осудить, прославить.
Вновь достань листок письма,
Перечти сначала,
Пусть в землянке полутьма,
Ну-ка, где она сама
То письмо писала?
При каком на этот раз
Примостилась свете?
То ли спали в этот час,
То ль мешали дети.
То ль болела голова
Тяжко, не впервые,
Оттого, брат, что дрова
Не горят сырые?..
Впряжена в тот воз одна,
Разве не устанет?
Да зачем тебе жена
Жаловаться станет?
Жены думают, любя,
Что иное слово
Все ж скорей найдет тебя
На войне живого.
Нынче жены все добры,
Беззаветны вдосталь,
Даже те, что до поры
Были ведьмы просто.
Смех — не смех, случалось мне
С женами встречаться,
От которых на войне
Только и спасаться.
Чем томиться день за днем
С той женою-крошкой,
Лучше ползать под огнем
Или под бомбежкой.
Лучше, пять пройдя атак,
Ждать шестую в сутки…
Впрочем, это только так,
Только ради шутки.
Нет, друзья, любовь жены —
Сотню раз проверьте, —
На войне сильней войны
И, быть может, смерти.
И одно сказать о ней
Вы б могли вначале:
Что короче, что длинней —
Та любовь, война ли?
Но, бестрепетно в лицо
Глядя всякой правде,
Я замолвил бы словцо
За любовь, представьте.
Как война на жизнь ни шла,
Сколько ни пахала,
Но любовь пережила
Срок ее немалый.
И недаром нету, друг,
Письмеца дороже,
Что из тех далеких рук,
Дорогих усталых рук
В трещинках по коже,
И не зря взываю я
К женам настоящим:
— Жены, милые друзья,
Вы пишите чаще.
Не ленитесь к письмецу
Приписать, что надо.
Генералу ли, бойцу,
Это — как награда.
Нет, товарищ, не забудь
На войне жестокой:
У войны короткий путь,
У любви — далекий.
И ее большому дню
Сроки близки ныне.
А к чему я речь клоню?
Вот к чему, родные.
Всех, кого взяла война,
Каждого солдата
Проводила хоть одна
Женщина когда-то…
Но хотя и жалко мне,
Сам помочь не в силе,
Что остался в стороне
Теркин мой Василий.
Не случилось никого
Проводить в дорогу.
Полюбите вы его,
Девушки, ей-богу!
Любят летчиков у нас,
Конники в почете.
Обратитесь, просим вас,
К матушке-пехоте!
Пусть тот конник на коне,
Летчик в самолете,
И, однако, на войне
Первый ряд — пехоте.
Пусть танкист красив собой
И горяч в работе,
А ведешь машину в бой —
Поклонись пехоте.
Пусть форсист артиллерист
В боевом расчете,
Отстрелялся — не гордись,
Дела суть — в пехоте.
Обойдите всех подряд,
Лучше не найдете:
Обратите нежный взгляд,
Девушки, к пехоте.
Полюбите молодца,
Сердце подарите,
До победного конца
Верно полюбите!
19. Отдых Теркина
На войне — в пути, в теплушке,
В тесноте любой избушки,
В блиндаже иль погребушке, —
Там, где случай приведет, —
Лучше нет, как без хлопот,
Без перины, без подушки,
Примостясь кой-как друг к дружке,
Отдохнуть… Минут шестьсот.
Даже больше б не мешало,
Но солдату на войне
Срок такой для сна, пожалуй,
Можно видеть лишь во сне.
И представь, что вдруг, покинув
В некий час передний край,
Ты с попутною машиной
Попадаешь прямо в рай.
Мы здесь вовсе не желаем
Шуткой той блеснуть спроста,
Что, мол, рай с передним краем
Это — смежные места.
Рай по правде. Дом. Крылечко.
Веник — ноги обметай.
Дальше — горница и печка.
Все, что надо. Чем не рай?
Вот и в книге ты отмечен,
Раздевайся, проходи.
И плечьми у теплой печи
На свободе поведи.
Осмотрись вокруг детально,
Вот в ряду твоя кровать.
И учти, что это — спальня,
То есть место — специально
Для того, чтоб только спать.
Спать, солдат, весь срок недельный,
Самолично, безраздельно
Занимать кровать свою,
Спать в сухом тепле постельном,
Спать в одном белье нательном,
Как положено в раю.
И по строгому приказу,
Коль тебе здесь быть пришлось,
Ты помимо сна обязан
Пищу в день четыре раза
Принимать. Но как? — вопрос.
Всех привычек перемена
Поначалу тяжела.
Есть в раю нельзя с колена,
Можно только со стола.
И никто в раю не может
Бегать к кухне с котелком,
И нельзя сидеть в одеже
И корежить хлеб штыком.
И такая установка
Строго-настрого дана,
Что у ног твоих винтовка
Находиться не должна.
И в ущерб своей привычке
Ты не можешь за столом
Утереться рукавичкой
Или — так вот — рукавом.
И когда покончишь с пищей,
Не забудь еще, солдат,
Что в раю за голенище
Ложку прятать не велят.
Все такие оговорки
Разобрав, поняв путем,
Принял в счет Василий Теркин
И решил:
— Не пропадем.
Вот обед прошел и ужин.
— Как вам нравится у нас?
— Ничего. Немножко б хуже,
То и было б в самый раз…
Покурил, вздохнул и на бок.
Как-то странно голове.
Простыня — пускай одна бы,
Нет, так на, мол, сразу две.
Чистота — озноб по коже,
И неловко, что здоров,
А до крайности похоже,
Будто в госпитале вновь.
Бережет плечо в кровати,
Головой не повернет.
Вот и девушка в халате
Совершает свой обход.
Двое справа, трое слева
К ней разведчиков тотчас.
А она, как королева:
Мол, одна, а сколько вас.
Теркин смотрит сквозь ресницы:
О какой там речь красе.
Хороша, как говорится,
В прифронтовой полосе.
Хороша, при смутном свете,
Дорога, как нет другой,
И видать, ребята эти
Отдохнули день, другой…
Сон-забвенье на пороге,
Ровно, сладко дышит грудь.
Ах, как холодно в дороге
У объезда где-нибудь!
Как прохватывает ветер,
Как луна теплом бедна!
Ах, как трудно все на свете:
Служба, жизнь, зима, война.
Как тоскует о постели
На войне солдат живой!
Что ж не спится в самом деле?
Не укрыться ль с головой?
Полчаса и час проходит,
С боку на бок, навзничь, ниц.
Хоть убейся — не выходит.
Все храпят, а ты казнись.
То ли жарко, то ли зябко,
Не понять, а сна все нет.
— Да надень ты, парень, шапку, —
Вдруг дают ему совет.
Разъясняют:
— Ты не первый,
Не второй страдаешь тут.
Поначалу наши нервы
Спать без шапки не дают.
И едва надел родимый
Головной убор солдат,
Боевой, пропахший дымом
И землей, как говорят, —
Тот, обношенный на славу
Под дождем и под огнем,
Что еще колючкой ржавой
Как-то прорван был на нем;
Тот, в котором жизнь проводишь,
Не снимая, — так хорош! —
И когда ко сну отходишь,
И когда на смерть идешь, —
Видит: нет, не зря послушал
Тех, что знали, в чем резон:
Как-то вдруг согрелись уши,
Как-то стало мягче, глуше —
И всего свернуло в сон.
И проснулся он до срока
С чувством редкостным — точь-в-точь
Словно где-нибудь далеко
Побывал за эту ночь;
Словно выкупался где-то,
Где — хоть вновь туда вернись —
Не зима была, а лето,
Не война, а просто жизнь.
И с одной ногой обутой,
Шапку снять забыв свою,
На исходе первых суток
Он задумался в раю.
Хороши харчи и хата,
Осуждать не станем зря,
Только, знаете, война-то
Не закончена, друзья.
Посудите сами, братцы,
Кто б чудней придумать мог:
Раздеваться, разуваться
На такой короткий срок.
Тут обвыкнешь — сразу крышка,
Чуть покинешь этот рай.
Лучше скажем: передышка.
Больше время не теряй.
Закусил, собрался, вышел,
Дело было на мази.
Грузовик идет, — заслышал,
Голосует:
— Подвези.
И, четыре пуда грузу
Добавляя по пути,
Через борт ввалился в кузов,
Постучал: давай, крути.
Ехал — близко ли, далеко —
Кому надо, вымеряй.
Только, рай, прощай до срока,
И опять — передний край.
Соскочил у поворота, —
Глядь — и дома, у огня.
— Ну, рассказывайте, что тут,
Как тут, хлопцы, без меня?
— Сам рассказывай. Кому же
Неохота знать тотчас,
Как там, что в раю у вас…
— Хорошо. Немножко б хуже,
Верно, было б в самый раз…
— Хорошо поспал, богато,
Осуждать не станем зря.
Только, знаете, война-то
Не закончена, друзья.
Как дойдем до той границы
По Варшавскому шоссе,
Вот тогда, как говорится,
Отдохнем. И то не все.
А пока — в пути, в теплушке,
В тесноте любой избушки,
В блиндаже иль погребушке,
Где нам случай приведет, —
Лучше нет, как без хлопот,
Без перины, без подушки,
Примостясь плотней друг к дружке,
Отдохнуть.
А там — вперед.
20. В наступлении
Столько жили в обороне,
Что уже с передовой
Сами шли, бывало, кони,
Как в селе, на водопой.
И на весь тот лес обжитый,
И на весь передний край
У землянок домовитый
Раздавался песий лай.
И прижившийся на диво,
Петушок — была пора —
По утрам будил комдива,
Как хозяина двора.
И во славу зимних буден
В бане — пару не жалей —
Секлись вениками люди
Вязки собственной своей,
На войне, как на привале,
Отдыхали про запас,
Жили, Теркина читали
На досуге.
Вдруг — приказ…
Вдруг — приказ, конец стоянке.
И уж где-то далеки
Опустевшие землянки,
Сиротливые дымки.
И уже обыкновенно
То, что минул целый год,
Точно день. Вот так, наверно,
И война, и все пройдет…
И солдат мой поседелый,
Коль останется живой,
Вспомнит: то-то было дело,
Как сражались под Москвой…
И с печалью горделивой
Он начнет в кругу внучат
Свой рассказ неторопливый,
Если слушать захотят…
Трудно знать. Со стариками
Не всегда мы так добры.
Там посмотрим.
А покамест
Далеко до той поры.
________
Бой в разгаре. Дымкой синей
Серый снег заволокло.
И в цепи идет Василий,
Под огнем идет в село…
И до отчего порога,
До родимого села
Через то село дорога —
Не иначе — пролегла.
Что поделаешь — иному
И еще кружнее путь.
И идет иной до дому
То ли степью незнакомой,
То ль горами где-нибудь…
Низко смерть над шапкой свищет,
Хоть кого согнет в дугу.
Цепь идет, как будто ищет
Что-то в поле на снегу.
И бойцам, что помоложе,
Что впервые так идут,
В этот час всего дороже
Знать одно, что Теркин тут.
Хорошо — хотя ознобцем
Пронимает под огнем —
Не последним самым хлопцем
Показать себя при нем.
Толку нет, что в миг тоскливый,
Как снаряд берет разбег,
Теркин так же ждет разрыва,
Камнем кинувшись на снег;
Что над страхом меньше власти
У того в бою подчас,
Кто судьбу свою и счастье
Испытал уже не раз;
Что, быть может, эта сила
Уцелевшим из огня
Человека выносила
До сегодняшнего дня, —
До вот этой борозденки,
Где лежит, вобрав живот,
Он, обшитый кожей тонкой
Человек. Лежит и ждет…
Где-то там, за полем бранным,
Думу думает свою
Тот, по чьим часам карманным
Все часы идут в бою.
И за всей вокруг пальбою,
За разрывами в дыму
Он следит, владыка боя,
И решает, что к чему.
Где-то там, в песчаной круче,
В блиндаже сухом, сыпучем,
Глядя в карту, генерал
Те часы свои достал;
Хлопнул крышкой, точно дверкой,
Поднял шапку, вытер пот…
И дождался, слышит Теркин:
— Взвод! За Родину! Вперед!..
И хотя слова он эти —
Клич у смерти на краю —
Сотни раз читал в газете
И не раз слыхал в бою, —
В душу вновь они вступали
С одинаковою той
Властью правды и печали,
Сладкой горечи святой;
С тою силой неизменной,
Что людей в огонь ведет,
Что за все ответ священный
На себя уже берет.
— Взвод! За Родину! Вперед!..
Лейтенант щеголеватый,
Конник, спешенный в боях,
По-мальчишечьи усатый,
Весельчак, плясун, казак,
Первым встал, стреляя с ходу,
Побежал вперед со взводом,
Обходя село с задов.
И пролег уже далеко
След его в снегу глубоком —
Дальше всех в цепи следов.
Вот уже у крайней хаты
Поднял он ладонь к усам:
— Молодцы! Вперед, ребята! —
Крикнул так молодцевато,
Словно был Чапаев сам.
Только вдруг вперед подался,
Оступился на бегу,
Четкий след его прервался
На снегу…
И нырнул он в снег, как в воду,
Как мальчонка с лодки в вир.
И пошло в цепи по взводу:
— Ранен! Ранен командир!..
Подбежали. И тогда-то,
С тем и будет не забыт,
Он привстал:
— Вперед, ребята!
Я не ранен. Я — убит…
Край села, сады, задворки —
В двух шагах, в руках вот-вот…
И увидел, понял Теркин,
Что вести его черед.
— Взвод! За Родину! Вперед!..
И доверчиво по знаку,
За товарищем спеша,
С места бросились в атаку
Сорок душ — одна душа…
Если есть в бою удача,
То в исходе все подряд
С похвалой, весьма горячей,
Друг о друге говорят.
— Танки действовали славно.
— Шли саперы молодцом.
— Артиллерия подавно
Не ударит в грязь лицом.
— А пехота!
— Как по нотам,
Шла пехота. Ну да что там!
Авиация — и та…
Словом, просто — красота.
И бывает так, не скроем,
Что успех глаза слепит:
Столько сыщется героев,
Что — глядишь — один забыт.
Но для точности примерной,
Для порядка генерал,
Кто в село ворвался первым,
Знать на месте пожелал.
Доложили, как обычно:
Мол, такой-то взял село,
Но не смог явиться лично,
Так как ранен тяжело.
И тогда из всех фамилий,
Всех сегодняшних имен —
Теркин — вырвалось — Василий!
Это был, конечно, он.
21. Смерть и воин
За далекие пригорки
Уходил сраженья жар.
На снегу Василий Теркин
Неподобранный лежал.
Снег под ним, набрякши кровью,
Взялся грудой ледяной.
Смерть склонилась к изголовью:
— Ну, солдат, пойдем со мной.
Я теперь твоя подруга,
Недалеко провожу,
Белой вьюгой, белой вьюгой,
Вьюгой след запорошу.
Дрогнул Теркин, замерзая
На постели снеговой.
— Я не звал тебя, Косая,
Я солдат еще живой.
Смерть, смеясь, нагнулась ниже:
— Полно, полно, молодец,
Я-то знаю, я-то вижу:
Ты живой да не жилец.
Мимоходом тенью смертной
Я твоих коснулась щек,
А тебе и незаметно,
Что на них сухой снежок.
Моего не бойся мрака,
Ночь, поверь, не хуже дня…
— А чего тебе, однако,
Нужно лично от меня?
Смерть как будто бы замялась,
Отклонилась от него.
— Нужно мне… такую малость,
Ну почти что ничего.
Нужен знак один согласья,
Что устал беречь ты жизнь,
Что о смертном молишь часе…
— Сам, выходит, подпишись? —
Смерть подумала.
— Ну что же, —
Подпишись, и на покой.
— Нет, уволь. Себе дороже.
— Не торгуйся, дорогой.
Все равно идешь на убыль.—
Смерть подвинулась к плечу.—
Все равно стянулись губы,
Стынут зубы…
— Не хочу.
— А смотри-ка, дело к ночи,
На мороз горит заря.
Я к тому, чтоб мне короче
И тебе не мерзнуть зря…
— Потерплю.
— Ну, что ты, глупый!
Ведь лежишь, всего свело.
Я б тебя тотчас тулупом,
Чтоб уже навек тепло.
Вижу, веришь. Вот и слезы,
Вот уж я тебе милей.
— Врешь, я плачу от мороза,
Не от жалости твоей.
— Что от счастья, что от боли —
Все равно. А холод лют.
Завилась поземка в поле.
Нет, тебя уж не найдут…
И зачем тебе, подумай,
Если кто и подберет.
Пожалеешь, что не умер
Здесь, на месте, без хлопот…
— Шутишь, Смерть, плетешь тенета.—
Отвернул с трудом плечо.—
Мне как раз пожить охота,
Я и не жил-то еще…
— А и встанешь, толку мало, —
Продолжала Смерть, смеясь.—
А и встанешь — все сначала:
Холод, страх, усталость, грязь…
Ну-ка, сладко ли, дружище,
Рассуди-ка в простоте.
— Что судить! С войны не взыщешь
Ни в каком уже суде.
— А тоска, солдат, в придачу:
Как там дома, что с семьей?
— Вот уж выполню задачу —
Кончу немца — и домой.
— Так. Допустим. Но тебе-то
И домой к чему прийти?
Догола земля раздета
И разграблена, учти.
Все в забросе.
— Я работник,
Я бы дома в дело вник,
— Дом разрушен.
— Я и плотник…
— Печки нету.
— И печник…
Я от скуки — на все руки,
Буду жив — мое со мной.
— Дай еще сказать старухе:
Вдруг придешь с одной рукой?
Иль еще каким калекой, —
Сам себе и то постыл…
И со Смертью Человеку
Спорить стало свыше сил.
Истекал уже он кровью,
Коченел. Спускалась ночь…
— При одном моем условье,
Смерть, послушай… я не прочь…
И, томим тоской жестокой,
Одинок, и слаб, и мал,
Он с мольбой, не то с упреком
Уговариваться стал:
— Я не худший и не лучший,
Что погибну на войне.
Но в конце ее, послушай,
Дашь ты на день отпуск мне?
Дашь ты мне в тот день последний,
В праздник славы мировой,
Услыхать салют победный,
Что раздастся над Москвой?
Дашь ты мне в тот день немножко
Погулять среди живых?
Дашь ты мне в одно окошко
Постучать в краях родных,
И как выйдут на крылечко, —
Смерть, а Смерть, еще мне там
Дашь сказать одно словечко?
Полсловечка?
— Нет. Не дам…
Дрогнул Теркин, замерзая
На постели снеговой.
— Так пошла ты прочь, Косая,
Я солдат еще живой.
Буду плакать, выть от боли,
Гибнуть в поле без следа,
Но тебе по доброй воле
Я не сдамся никогда.
— Погоди. Резон почище
Я найду, — подашь мне знак…
— Стой! Идут за мною. Ищут.
Из санбата.
— Где, чудак?
— Вон, по стежке занесенной…
Смерть хохочет во весь рот:
— Из команды похоронной.
— Все равно: живой народ.
Снег шуршит, подходят двое.
Об лопату звякнул лом.
— Вот еще остался воин.
К ночи всех не уберем.
— А и то: устали за день,
Доставай кисет, земляк.
На покойничке присядем
Да покурим натощак.
— Кабы, знаешь, до затяжки —
Щец горячих котелок.
— Кабы капельку из фляжки.
— Кабы так — один глоток.
— Или два…
И тут, хоть слабо,
Подал Теркин голос свой:
— Прогоните эту бабу,
Я солдат еще живой.
Смотрят люди: вот так штука!
Видят: верно, — жив солдат.
— Что ты думаешь!
— А ну-ка,
Понесем его в санбат.
— Ну и редкостное дело, —
Рассуждают не спеша.—
Одно дело — просто тело,
А тут — тело и душа.
— Еле-еле душа в теле…
— Шутки, что ль, зазяб совсем.
А уж мы тебя хотели,
Понимаешь, в наркомзем…
— Не толкуй. Заждался малый.
Вырубай шинель во льду.
Поднимай.
А Смерть сказала:
— Я, однако, вслед пойду.
Земляки — они к работе
Приспособлены к иной.
Врете, мыслит, растрясете —
И еще он будет мой.
Два ремня да две лопаты,
Две шинели поперек.
— Береги, солдат, солдата.
— Понесли. Терпи, дружок.—
Норовят, чтоб меньше тряски,
Чтоб ровнее как-нибудь,
Берегут, несут с опаской:
Смерть сторонкой держит путь.
А дорога — не дорога, —
Целина, по пояс снег.
— Отдохнули б вы немного,
Хлопцы…
— Милый человек, —
Говорит земляк толково, —
Не тревожься, не жалей.
Потому несем живого,
Мертвый вдвое тяжелей.
А другой:
— Оно известно.
А еще и то учесть,
Что живой спешит до места, —
Мертвый дома — где ни есть.
— Дело, стало быть, в привычке, —
Заключают земляки.—
Что ж ты, друг, без рукавички?
На-ко теплую, с руки…
И подумала впервые
Смерть, следя со стороны:
До чего они, живые,
Меж собой свои — дружны.
Потому и с одиночкой
Сладить надобно суметь,
Нехотя даешь отсрочку.
И, вздохнув, отстала Смерть.
Твардовский Александр » Василий Тёркин — читать книгу онлайн бесплатно
Конец
Книга закончилась. Надеемся, Вы провели время с удовольствием!
Поделитесь, пожалуйста, своими впечатлениями:
Оглавление:
-
От автора
1
-
На привале
1
-
Перед боем
2
-
Переправа
3
-
О войне
5
-
Теркин ранен
5
-
О награде
7
-
Гармонь
7
-
Два солдата
9
-
О потере
10
-
Поединок
11
-
От автора
12
-
«Кто стрелял?»
13
-
О герое
14
-
Генерал
14
-
О себе
16
-
Бой в болоте
17
-
О любви
18
-
Отдых Теркина
19
-
В наступлении
20
-
Смерть и воин
21
-
Теркин пишет
23
-
Теркин-Теркин
23
-
От автора
24
-
Дед и баба
25
-
На Днепре
26
-
Про солдата-сироту
28
-
По дороге на Берлин
29
-
В бане
30
-
От автора
31
Настройки:
Ширина: 100%
Выравнивать текст
История произведения
Имя главного персонажа поэмы родилось в редколлегии ленинградской газеты «На страже Родины». Василий Теркин придумывался центральным героем небольших фельетонов. Однако спустя некоторое время, герой «вырос» из размера небольших стихов, и Твардовский задумал создать произведение, своим масштабом более подходящее персонажу — поэму.
Первые главы произведения были созданы и напечатаны в 1942 году. Автор создавал поэму на протяжении трёх лет, поэтому произведение публиковалось в газете частями. История Теркина настолько полюбилась читателям, что, когда поэма была окончена, Твардовскому стало приходить множество писем с просьбой создать продолжение произведения.
Замысел истории солдата Великой Отечественной войны пришёл Твардовскому в то время, когда автор сам участвовал в военных действиях — был военным корреспондентом в русско-финской войне. Настоящие военные события легли в основу поэмы: битва на Волге, переправа через реку Днепр, взятие Берлина.
Тема и жанр
Анализ стихотворения «Василий Теркин» можно начать с разбора темы поэмы. Автор сделал свой выбор в пользу жизни солдат, где есть место не только страшным событиям войны, но и юмору, и оптимизму. Примечательно, что в поэме отсутствует идеологическая подоплёка. Со стороны власти на Твардовского оказывалось немалое давление — автору следовало затронуть в повествовании тему политической партийной значимости, её вклад в победу. Но политика бы разрушила общий тон произведения, и автору удалось отстоять свою позицию и не включать «идеологические строки» в поэму.
Даже без «политических строк» поэма успешно публиковалась во всех главных изданиях, таких как «Правда», «Известия» и «Знамя». Известность стихотворного героя росла, строки декламировали по радио, зачитывали фронтовикам, даже дарили подарочные издания в качестве награды за боевые отличия.
«Василий Теркин» повествует о простых и важных военных моментах: вера в торжество справедливости и победы, героизм простых солдат, сила русского духа. Обычный солдат Василий настолько полюбился читателям, что почти стал настоящим человеком. Люди верили, что где-то действительно живёт такой парень и когда-нибудь можно будет увидеть его и пожать ему руку. Тёркин стал не только воином, но и другом для читателя, его боевым товарищем. Весёлый нрав, оптимизм, подвиги — всё это стало настоящей моральной опорой для бойцов. Главная мысль поэмы — верить в победу и не переставать бороться — была актуальна для настоящих воинов. Твардовскому не удалось бы выразить эту мысль так живо и правдиво, если бы автор сам не прошёл через войну.
Литература. 8 класс. Методическое пособие
Данное пособие предназначено учителям, работающим по программе Т. Ф. Курдюмовой для школ (5—9 классы); соответствует ФГОС основного общего образования. В книге даны новые подходы к изучению традиционных тем.
Купить
Для полного анализа произведения «Василий Теркин» важно определить жанр. Твардовский оценивал жанр своего труда как «книга про бойца», потому что в классические каноны поэмы его работа не вписывалась. Тем не менее «Василий Теркин» — это поэма. Да, поэма особая, затрагивающая проблемы колоссальных масштабов, исключительно самобытная и бессмертная.
Герои и композиция
Структурно произведение состоит из 30 глав, пролога и эпилога. Повествование не «привязано» ни к каким конкретным датам в истории, ни к каким-то конкретным географическим координатам. Описываемые действия происходят во время Великой Отечественной войны на фронтовых дорогах. Именно такая общность времени, места сделали образ Теркина универсальным — такой солдат мог служить в любой части страны, в любой миг военного времени. Говоря словами автора: «У войны сюжета нету», зато есть полюбившийся бессмертный герой.
Композиция поэмы особенна тем, что она вобрала в себя истории, связавшиеся друг с другом образом центрального персонажа. Отличительным композиционным моментом является и присутствие диалогов между автором и героем.
Каждая глава произведения закончена и может считаться отдельным от всей поэмы стихотворением. Такая необычность сцепления частей между собой объясняется очень просто — главы выходили в печать отдельно, и читатели могли пропустить предыдущую или последующую часть.
При анализе поэмы «Василий Теркин» необходимо уделить время центральному персонажу произведения. Кто же этот Теркин? Василий — обычный крестьянин из-под Смоленска, служащий рядовым в пехоте, но благодаря своим героическим подвигам получивший военный орден. Теркин — не конкретный солдат-герой, он — образ русского человека, твёрдого характера, оптимистического воина, сумевшего среди военных баталий отыскать и проявить, где нужно, и сентиментальность, и крепкость духа, и волю к победе, и умение смотреть жизнь позитивно. Это солдат-балагур, однако, в первую очередь, он воин, а значит, борется за людскую жизнь и свободу своей Родины. Как любой живой человек, Василий имеет недостатки и даже боится смерти. Но именно такая «человечность» и делает образ Теркина бессмертным.
При первом же знакомстве с героем мы узнаем про то, что Василий — «парень обыкновенный». Его внешние характеристики скупы: не наделен «отменной красотой», «не высок, не то чтоб мал». Такая «размытость» внешности также способствует обобщению Теркина с простым русским солдатом. Однако у него есть и уникальные черты — герой практически не уязвим, он невредим «под огнём косым, трёхслойным, под навесным и прямым». Конечно, воин получает ранения, но он быстро исцеляется. А в битве ему помогают его верные боевые товарищи. Теркин получал ранение в руку, но от верной гибели его спасли танкисты. А получив ранение в ногу, воин нашел спасение в лице похоронной команды.
Вторая глава «От автора» интересна тем, что Теркин в ней предстает сразу в двух ипостасях: и как реальный солдат, повидавший немало на своём веку, и как литературный персонаж, судьба которого — пережить самого автора.
Не случайна и фамилия героя, ставшая «говорящей». Теркин острый на язык, как терка, но он еще буквально перемалывает все трудности у себя на пути. «Перетерпим, перетрем» — девиз героя и всего русского народа в целом.
Теркин является не единственным героем на страницах поэмы. Подвиги и героические поступки совершают многие, пусть и безымянные персонажи. Так, спасателями являются танкисты, командир, рубивший дрова для своей семьи в свою свободную, для отдыха, минуту, дед и баба, провожающие и встречающие русские войска.
Сильным характером обладает и русская женщина в тылу. Она не только встречает своего мужа, но и его боевых товарищей, провожает на бой родного сына, пишет мужу на фронт оптимистичные письма, чтобы поддержать его в трудную минуту. Эта женщина, как и Теркин, не конкретный персонаж, но образ каждой русской матери и жены. Она получает за свою любовь и трудности награды — это не орден, нет, это лошадь, перина, корова, овечка. Для женщины, что во время войны взвалила на себя все тяготы семейного быта, эти награды стали намного ценнее и полезнее, что любая медаль.
Особого упоминания достойны и обычные девушки — подруги бойцов. С началом войны солдаты покинули своих девушек, а ведь быть с ними рядом — лучшая награда для молодого военного человека. Так, Теркин, которого спасла шапка, данная ему неизвестной санитаркой, хочет ей продемонстрировать свою воображаемую медаль.
Отдельным мотивом выступают и враги наших войск. Они показаны не так подробно, как главный персонаж или русские простые люди, но некоторых Твардовский описывает более конкретно. Например, мы узнаем подробнее о немце, борющемся с Василием врукопашную. Этот неизвестный немец также становится образом всех немцев на войне: он сытый, холеный, заботящийся о себе. Но в данном случае, все эти, по сути своей, неплохие человеческие качества, вызывают омерзение, чувство брезгливости и негодование. Прочие враги достойны лишь жалости и смеха, но никак не страха или почтения.
Особыми героями поэмы становятся и неодушевленные предметы. Это вещи, которые всегда сопутствуют или встречаются на пути герою: шинель, гармонь и кисет, баня, пища и вода.
Основная мысль
Выполняя анализ «Василия Теркина», нельзя забыть упомянуть и об основной мысли произведения. Главным лейтмотивом поэмы становятся праведность сражений за жизнь и свободу своей Родины, святость этой борьбы. В такой непрекращающейся борьбе нужны именно такие люди, как Теркин. Это воины, способные не только дать отпор коварному врагу, но и неунывающие перед сложными жизненными ситуациями, бойцы, преисполненные патриотизмом и верой в победу.
Соблюдая принцип реальности, автор не всегда делает Теркина центральным персонажем, иногда Василий отходит на второй план. Есть в поэме и лирические отступления, и внутренние монологи, и рассуждения автора и персонажей.
Поскольку Твардовский создавал своё произведение в военной обстановке, то и развитие событий в поэме соответствует ходу войны: сначала отступление, затем наступление на врага и, наконец, движение наших войск на Запад.
В это же время показан и «ход» жизни центрального персонажа:
- часть «На привале» повествует о том, как герой очутился в своей части;
- глава «Перед боем» рассказывает о выходе Василия из окружения;
- анализ «Василий Теркин» «Переправа» сообщает о героическом, но незасчитанном подвиге героя,
- часть «Теркин ранен» — о ранении воина и его спасении,
- глава «Поединок» показывает сцену рукопашной драки с врагом,
- » Кто стрелял?» раскрывает подвиг героя, сумевшего сбить из винтовки самолет,
- часть «Генерал» рассказывает о вручении награды бойцу,
- «Бой в болоте» повествует о взятии пункта «Борки», длившемся долгие дни,
- глава «В наступлении» — о командовании Теркина взводом во время наступления после гибели командира,
- часть «Смерть и воин» сообщает об опасном ранении Василия в ногу,
- и, наконец, глава «По дороге на Берлин» рассказывает о продвижении Теркина от границы до Германии.
Произведение не имеет окончательного завершенного сюжета, каждая часть сюжетно и композиционно оформлена и завершена. Каждая глава несёт в себе свою мысль, раскрывает мораль, ведь читатели могут не прочитать продолжение поэмы. К тому же, некоторые главы выделяются меж остальных: одни из них представляют собой сюжетные стихи, другие — лирические стихотворения, третьи — героическую балладу.
Русский язык. Приложение к учебнику. 8 класс. Приложение
Вкладка «Приложение» включает правила орфографии и пунктуации, изученные в 5-8 классах; учебные словари, учебные инструкции (алгоритмы различных видов лингвистического анализа, рекомендации по подготовке к диктантам, изложениям) и проектные задания.
Купить
Твардовский «Василий Теркин»: анализ. Строфы, размер и рифмовка
Особенность построения «языка» поэмы восходит к желанию автора приблизить речь героев к живой разговорной. Почти всё произведение написано четырехстопным хореем. Строфы же имеют различное количество строк (от 2 до 10). Каждая строфа выражает отдельную законченную мысль. Рифмовка чередуется со смежной на перекрестную. Более того, отдельные строки не имеют рифмы вообще или рифмуются по три строки.
Лексика в поэме используется бытовая, изобилует просторечиями. Даже когда мысли героя восходят с серьезным темам, порой кажущимися пафосными, речь Теркина остается простой и понятной.
#ADVERTISING_INSERT#
Первые главы «Василия Тёркина» впервые были опубликованы в «Красноармейской правде» 4 сентября 1942 года. Буквально сразу же после выхода поэма Александра Твардовского обрела всенародную популярность. Солдаты всех фронтов с нетерпением ждали ее продолжения, заучивали наизусть отрывки, передавали друг другу вырезки из газет со строчками из произведения. «Василия Тёркина» неоднократно перепечатывали в «Правде», «Известиях» и «Знамени», зачитывали по радио Юрий Левитан и Дмитрий Орлов.
Персонаж Твардовского стал по-настоящему народным героем. Сильный, смелый и находчивый, но при этом простой и понятный каждому, для многих солдат он был настоящим примером для подражания, который вдохновлял их на подвиги и помогал справиться с тяготами войны.
Мы собрали пять интересных фактов из истории «Василия Тёркина».
-18% Василий Теркин. Стихотворения. Поэмы Твердый переплет 734 ₽ 895 ₽ -18% Добавить в корзину
Факт №1
Изначально Василий Тёркин задумывался как герой Советско-финской войны. В 1939—1940 годах Александр Твардовский работал корреспондентом газеты Ленинградского военного округа «На страже Родины». Тогда же, в соавторстве с другими писателями, им и был придуман лубочный персонаж по имени Вася Тёркин. Весной 1941-го у поэта возник замысел написать о нем большую поэму. Приступить к работе над ней Твардовский планировал летом того же года. Но жизнь распорядилась иначе, и Тёркину было суждено стать героем совсем другой войны.
Факт №2
Твардовский специально отказался от сюжета и любой конкретики в своей поэме. Он хотел, чтобы «Книга про бойца» получилась универсальной. Для автора было важно, чтобы «Василий Тёркин» был близок всем без исключения фронтовикам — и каждый читатель видел в этом произведении что-то свое.
Факт №3
После войны в Нью-Йорке вышел псевдо-«Василий Тёркин», написанный неким С. Юрасовым. По сюжету этой поэмы вернувшегося с фронта солдата пытаются арестовать сотрудники НКВД, чтобы отправить в ГУЛАГ, но бойцу удается вырваться от них и сбежать за границу. Автор этого «неофициального продолжения» не стеснялся брать целые строфы из поэмы Твардовского и переделывать их на свой лад. Александр Трифонович был в ярости, когда узнал о существовании подделки. В особенности его задела надпись на титульном листе книги, где было указано: «По А. Твардовскому».
Факт №4
Удивительно, но русский писатель Иван Бунин, славящийся своим литературным снобизмом, положительно отозвался о «Василии Тёркине» (впрочем, без ложки дегтя в его отзыве все равно не обошлось). В письме к Н. Д. Телешову от 10 сентября 1947 года он писал:
«Дорогой Николай Дмитриевич, я только что прочитал книгу А. Твардовского („Василий Тёркин“) и не могу удержаться — прошу тебя, если ты знаком и встречаешься с ним, передать ему при случае, что я (читатель, как ты знаешь, придирчивый, требовательный) совершенно восхищен его талантом, — это поистине редкая книга: какая свобода, какая чудесная удаль, какая меткость, точность во всем и какой необыкновенный народный, солдатский язык — ни сучка, ни задоринки, ни единого фальшивого, готового, то есть литературно-пошлого слова. Возможно, что он останется автором только одной такой книги, начнет повторяться, писать хуже, но даже и это можно будет простить ему за „Тёркина“».
Факт №5
После войны читатели буквально завалили Твардовского письмами с просьбами продолжить «Василия Тёркина». Большинство хотело видеть героя поэмы в качестве рабочего завода или колхозного бригадира, который своим ударным трудом восстанавливает страну. Примечательно, что некоторые из писем были в стихах. Например, бывший фронтовик Н. Матвеев писал автору «Книги про бойца»:
«…Но прошло четыре года,
Как настал войне отбой,
Как тебя средь нас не стало,
Что случилось, брат, с тобой?..
Может, ты ушел на стройку
Пятилетки боевой?
Но наш адрес ты ведь помнишь —
Он все тот же — полевой…
Но мы знали твой характер,
И уверены мы в том,
Что ты с нами будешь вместе
После всей войны большой
В нашей армии трудиться,
Как в семье своей родной,
Ты ей можешь пригодиться,
У тебя ведь опыт свой…»
История создания поэмы “Василий Теркин”
«Василий Теркин» – уникальный образ. Во всем фонде русской литературы нет подобного описания настоящего героя. Благодаря этому персонажу Твардовскому удавалось поддерживать боевой дух товарищей. В произведении война нарисована не такой страшной, какой была на самом деле. Легкий слог и героизм главного персонажа до сих пор вселяют в народ веру и ощущение непобедимости. Но история создания поэмы «Василия Теркина» не такая легкая, как само произведение.
Появление образа
Вася Теркин – персонаж, который появился с помощью коллективной мысли. Во время Финской кампании, когда Твардовский работал военным корреспондентом в газете под названием «На страже Родины». Работники газеты придумали образ веселого, молодого воина, который позитивно мыслит и готов совершать подвиги, не считая это чем-то особенным. Он удачлив и всегда побеждает врагов.
Образ Васи Теркина начал появляться в газете в небольших фельетонах. Твардовский написал к ним вступление в стихотворной форме. Но тогда, в 1940 году, ни Теркин, ни маленькие рассказы о подвигах героя не воспринимались автором всерьез. Тем не менее, образ получил положительный отзыв читателя, фельетоны получили широкое распространение и признание. Так было принято решение продолжать писать о Васе. Автор начал писать поэму, предполагая завершить ее к лету 1941 года.
Роль отечественной войны в создании поэмы
Твардовский еще не успел воплотить свой замысел в жизнь, как началась страшная Великая Отечественная война. В ее первые месяцы Твардовскому, который получил должность в газете «Красная Армия», пришлось отправиться на фронт и вместе с бойцами пройти все муки войны. Именно тогда он решил, что если война всерьез, то и поэзия должна быть настоящей, всерьез, в ней нельзя относиться спустя рукава. Вася превратился в Василия, а поэма стала настоящей поддержкой солдат в тяжелое военное время. Благодаря произведению война казалась проще, легче.
Произведение приобрело другой формат. Автор отказался от карикатурных изображений героя, сделав акцент на его характере, в котором заключалось позитивное мышление, готовность к решительным поступкам и героизм, пафос которого не был завышен. Василий Теркин оставался обычным человек, став еще более приближенным к народу, более настоящим.
Ход событий
Твардовский писал свою поэму в течение всей войны. Как менялось настроение в народе и армии, так менялся и ход сюжетной линии и настроения поэмы. Теркин предстает перед нами разным, события поэмы и ее эмоциональный настрой предполагают то грусть, то решимость, то радость от свершившихся побед.
Начало поэмы «Василий Теркин» было опубликовано в 1942 году. Это было сложное время для русской армии, все в напряжении ожидали развития событий на фронте. Народ был охвачен большой тревогой, и несмотря на то, что чтение не являлось приоритетом в то время, Василий вселял в народ боевой дух и веру в лучшее, откликаясь на самые тонкие позывы человеческой души, совпадая с русским человеком по мироощущению и самоотдаче.
В начале, вплоть до 1946 года поэма публиковалась по частям. После войны Твардовский пересмотрел структуру произведения, сделал ее более легкой, отменил жесткое деление на главы. «Василий Теркин» остается без четкого сюжетного финала – читатель прощается с персонажем не за долго до окончания военных действий.
Поэма «Василий Теркин» стала настоящей поддержкой героев на фронтах войны. По сей день читатель может узнать о войне в легкой повествовательной форме. Образ Васи Теркина преобразился, но остался в сердцах людей с ощущением близкого человека, героя, который вышел из народа и близок каждому по духу.
Данная статья поможет написать сочинение «История создания «Василия Теркина», указав особенности процесса написания уникального произведения.
Посмотрите, что еще у нас есть:
Тест по произведению
Доска почёта
Чтобы попасть сюда — пройдите тест.
-
Егор Слесаренко
11/12
-
Саша Петров
7/12
-
Екатерина Образцова
11/12
-
Паша Цеплит
12/12
-
Илья Пирог
12/12
-
Сергей Старостенко
8/12
-
Анастасия Нехороших
9/12
-
Den Feed
10/12
-
Виктория Бобкова
11/12
-
Аюна Ишеевс
9/12
Александр Твардовский
Василий Теркин. Сборник
Лирика
РОДНОЕ
Дорог израненные спины,
Тягучий запах конопли…
Передо мной знакомые картины
И тихий вид родной земли…
Я вижу – в сумерках осенних
Приютом манят огоньки.
Иду в затихнувшие сени,
Где пахнет залежью пеньки.
На стенке с радостью заметить
Люблю приклеенный портрет.
И кажется, что тихо светит
В избе какой-то новый свет.
Еще с надворья тянет летом,
Еще не стихнул страдный шум…
Пришла «Крестьянская газета»,
Как ворох мужиковских дум.
А проскрипит последним возом
Уборка хлеба на полях —
И осень закует морозом
В деревне трудовой размах.
Придет зима. Под шум метелей
В читальне, в радостном тепле,
Доклад продуманный застелет
Старинку темную в селе…
А за столом под шум газетный
Улыбки вспыхнут в бородах,
Прочтя о разностях на свете,
О дальних шумных городах.
1926
«Зашел я в дом, где жил герой…»
Зашел я в дом, где жил герой,
А нынче мать его осталась
Да с ней парнишка – сын второй,
Что стал опорою под старость.
Большому горю скоро год,
А мать по-прежнему украдкой —
Нет-нет и снова перечтет
Все те слова бумаги краткой.
Знать, с каждым разом в том письме
Дороже буква ей любая.
Сидит, забывшись, как во сне,
Из рук платок не выпуская.
С пеленок сына никому
Не уступали эти руки,
Кроили курточки ему,
Обнять спешили в день разлуки.
И вот молва гремит о нем,
Все почести ему отдали.
А здесь его, в селе родном,
Еще по отчеству не звали —
Так молод был. Кому бы знать,
Что многих славою богаче
Он станет вдруг. А мать? А мать
И думать не могла иначе.
Что в самый кинется огонь,
Не струсит, знала без проверки…
Стоит в углу его гармонь
И стопка книг на этажерке.
И на меньшого смотрит мать:
Ничем тут, видно, не поможешь.
Ему играть, ему читать
И быть на старшего похожим.
1940
«Велика страна родная…»
Велика страна родная,
Так раскинулась она,
Что и впрямь – война иная
Для нее как не война.
Но в любой глухой краине,
Но в любой душе родной
Столько связано отныне
С этой, может, не войной.
Пусть прибитый той зимою
След ее травой порос,
И прибой залива моет
Корни сосен и берез,
Пусть в тот край вернулись птицы,
И пришло зверье в леса,
И за старою границей
День обычный начался, —
Там…
Там, в боях полубезвестных,
В сосняке болот глухих,
Смертью храбрых, смертью честных
Пали многие из них.
1941
«В поле, ручьями изрытом…»
В поле, ручьями изрытом,
И на чужой стороне
Тем же родным, незабытым
Пахнет земля по весне:
Полой водой и – нежданно —
Самой простой, полевой
Травкою той безымянной,
Что и у нас под Москвой.
И, доверяясь примете,
Можно подумать, что нет
Ни этих немцев на свете,
Ни расстояний, ни лет.
Можно сказать: неужели
Правда, что где-то вдали
Жены без нас постарели,
Дети без нас подросли?..
1945
«В дружбе есть святая проба…»
В дружбе есть святая проба,
Есть заветная статья:
Если мы друзья до гроба —
И за гробом мы друзья.
Верю я в закон могучий,
Что на свете не избыт:
Друг мой, смерть нас не разлучит,
Если жизнь не пособит.
Пусть прощанья час настанет —
Мне ль, тебе ль придет черед —
Дружбы долг в себе оставит
Нерушимо – тот и тот.
Дружбы подлинной науку
Средь живых познав людей,
Я твою живую руку
Как бы въявь держу в своей…
1954
Моим критикам
Всё учить вы меня норовите,
Преподать немудреный совет,
Чтобы пел я, не слыша, не видя,
Только зная: что можно, что нет.
Но нельзя не иметь мне в расчете,
Что потом, по прошествии лет,
Вы же лекцию мне и прочтете:
Где ж ты был, что ж ты видел, поэт?..
1956
«Та кровь, что пролита недаром…»
Та кровь, что пролита недаром
В сорокалетний этот срок,
Нет, не иссякла вешним паром
И не ушла она в песок.
Не затвердела год от года,
Не запеклась еще она.
Та кровь подвижника-народа
Свежа, красна и солона.
Ей не довольно стать зеленой
В лугах травой, в садах листвой,
Она живой, нерастворенной
Горит, как пламень заревой.
Стучит в сердца, владеет нами,
Не отпуская ни на час,
Чтоб наших жертв святая память
В пути не покидала нас.
Чтоб нам, внимая славословью,
И в праздник нынешних побед
Не забывать, что этой кровью
Дымится наш вчерашний след.
И знать, что к бою правомочна
Она призвать нас вновь и вновь…
Как говорится: «Дело прочно,
Когда под ним струится кровь».