Кто написал рассказ выстрел

⭐⭐⭐⭐⭐ «Выстрел» за 1 минуту и подробно по главам за 3 минуты. 

Очень краткий пересказ повести «Выстрел»

Автор делится историей о Сильвио — метким в стрельбе и очень принципиальном в жизни человеке. Сильвио сразился на дуэли с молодым графом. Противник стрелял первым и промахнулся. А Сильвио, заметив, что в молодом человеке нет ни капли страха или сожаления, разозлился и решил отложить своё право выстрела.

Спустя шесть лет, когда его недруг женился, Сильвио отправился к нему в деревню, чтобы воспользоваться отложенным правом. Граф вновь стрелял первым и не попал. Сильвио навёл прицел на старого обидчика, но увидев искренний страх в его глазах и на лице его супруги, намерено промахнулся. Он лишь выстрелил в картину и покинул дом супружеской пары. По слухам Сильвио погиб, принимая участие в греческих восстаниях.

Сюжет «Выстрела» выстроен необычно. Рассказ состоит из двух разделов, написанных со слов разных источников — начало истории положено гусаром в отставке Сильвио, а заключение исходит со слов графа Б***.

Чтение пересказа никогда не даст полной картины раскрытой автором  литературного произведения. Особенно это касается классической русской литературы. Но понять и запомнить основное в развитии сюжета можно и с помощью краткого содержания.

Однако, прежде чем ознакомиться с очень кратким содержанием «Выстрела», необходимо узнать характеристики персонажей повести, запомнить главных героев рассказа. Это поможет лучше вникнуть в суть сюжетной линии повествования, чтобы качественно подготовиться к самостоятельной работе, тесту или уроку литературы.

Главные герои повести «Выстрел»

•  Сильвио  — угрюмый гусар в отставке, великолепный стрелок.
•  Рассказчик  — армейский офицер, лично знакомый со всеми героями и ведущий повествование.

Второстепенные герои повести «Выстрел»

•  Граф Б***  — мужчина, которому чуть больше тридцати, приятной внешности, состоятельный помещик. В молодости был отъявленным повесой, стрелялся с Сильвио на дуэли.
•  Графиня Б***  — красавица Маша, во второй части повести — супруга графа.

Краткое содержание повестей «Выстрел» подробно по главам

По структуре литературное произведение состоит из двух глав, одна из которых раскрывает зачин истории, другая — подводит к развязке спустя несколько лет. Две части произведения схожи тем, что рассказ идёт от лица одного автора, и отличаются тем, что рассказчик опирается на разные источники в своём повествовании.

Глава 1. История провальной дуэли между Сильвио и графом Б***

Рассказчик, российский офицер, делится историей своего знакомства с гусаром Сильвио. Все вокруг считали этого знакомого странным, угрюмым и загадочным человеком. Он никогда не был болтлив, но однажды под действием обстоятельств срочного отъезда поведал рассказчику историю своей дуэли, поединка шестилетней давности, развязка которого должна будет произойти со дня на день.

Сильвио случилось стреляться на дуэли с одним юным графом, баловнем судьбы и повесой. Граф стрелял первым и промахнулся, подписав себе «смертный приговор», ведь его противник был отличным стрелком. Обозлённый тем, что пуля противника повредила ему военный головной убор, гусар поднял своё оружие. Но, когда Сильвио прицелился, он увидел, что легкомысленный юноша совершенно равнодушен к происходящему — ест черешню и не испытывает ни капли страха. Такое поведение возмутило гусара, и он отказался выстрелить. Граф оставил противнику право на выстрел. Сильвио много времени продумывал план мести, сразу после дуэли он оставил службу и уехал. Решение пришло само собой, спустя шесть лет граф женится, и оскорблённый им когда-то гусар решает взять право своего выстрела в этот радостный момент жизни обидчика.

Глава 2. Реванш Сильвио со слов графа Б***

Спустя несколько лет после беседы с Сильвио рассказчик знакомится с графом Б***. И из его уст он узнаёт чем закончилась история той самой дуэли. Граф и его молодая жена после венчания переехали в деревню, туда же прибыл решительно настроенный Сильвио. Гусар в отставке настоял на новой дуэли, заявляя, что имеет право выстрелить, но не станет этого делать, если граф останется безоружным. Граф вынужден был согласиться и вновь стрелял первым. Он промахнулся, попав в одну из картин в своём доме. Всё происходило в присутствии молодой супруги графа Маши. Торжествующий Сильвио прицелился в ответ, но заметив долгожданный испуг в глазах противника и слёзы в глазах его жены, он выстрелил в туже картину намеренно. Он был отомщён, и убивать графа, тем более на глазах молодой жены, больше не было необходимости. Сильвио погиб несколько позже во времена греческих восстаний в серьёзной битве под Скулянами.

Заключение и выводы по произведению

Произведение входит цикл прозаических повествований «Повести покойного Ивана Петровича Белкина» и, особенно, в повести «Выстрел» он поднимает значение влияния судьбы на человеческие жизни, поступки и решения. Великий литератор размышляет о многом, делясь своими предположениями и выводами со своим читателем. Можно ли распоряжаться чьей-либо жизнью ради удовлетворения чего-то личностного? Стоит ли ради своих амбиций отнимать у другого человека право на счастье или, тем более, жизнь? Имеет ли право человеческое существо решать чью-то судьбу в угоду себе? Главный герой повествования вовремя одумался и увидел в своём противнике обычного человека, а не какую-то «недостигнутую цель». Он поступил мудро и простил врагу обиду. Он смог оставить на совести графа принесённое ему когда-то оскорбление и уйти из дома молодой пары не убийцей, а человеком.

Тест по повести «Выстрел»

I

Мы стояли в местечке ***. Жизнь армейского офицера известна. Утром ученье, манеж; обед у полкового командира или в жидовском трактире; вечером пунш^[3] и карты. В *** не было ни одного открытого дома^[4], ни одной невесты; мы собирались друг у друга, где, кроме своих мундиров, не видали ничего.

Один только человек принадлежал нашему обществу, не будучи военным. Ему было около тридцати пяти лет, и мы за то почитали его стариком. Опытность давала ему перед нами многие преимущества; к тому же его обыкновенная угрюмость, крутой нрав и злой язык имели сильное влияние на молодые наши умы. Какая-то таинственность окружала его судьбу; он казался русским, а носил иностранное имя. Некогда он служил в гусарах, и даже счастливо; никто не знал причины, побудившей его выйти в отставку и поселиться в бедном местечке, где жил он вместе и бедно и расточительно: ходил вечно пешком, в изношенном черном сертуке^[5], а держал открытый стол^[6] для всех офицеров нашего полка. Правда, обед его состоял из двух или трех блюд, изготовленных отставным солдатом, но шампанское лилось притом рекою. Никто не знал ни его состояния, ни его доходов, и никто не осмеливался о том его спрашивать. У него водились книги, большею частию военные, да романы. Он охотно давал их читать, никогда не требуя их назад; зато никогда не возвращал хозяину книги, им занятой. Главное упражнение его состояло в стрельбе из пистолета. Стены его комнаты были все источены пулями, все в скважинах, как соты пчелиные. Богатое собрание пистолетов было единственной роскошью бедной мазанки, где он жил. Искусство, до коего достиг он, было неимоверно, и если б он вызвался пулей сбить грушу с фуражки кого б то ни было, никто б в нашем полку не усумнился подставить ему своей головы. Разговор между нами касался часто поединков; Сильвио (так назову его) никогда в него не вмешивался. На вопрос, случалось ли ему драться, отвечал он сухо, что случалось, но в подробности не входил, и видно было, что таковые вопросы были ему неприятны. Мы полагали, что на совести его лежала какая-нибудь несчастная жертва его ужасного искусства. Впрочем, нам и в голову не приходило подозревать в нем что-нибудь похожее на робость. Есть люди, коих одна наружность удаляет таковые подозрения. Нечаянный случай всех нас изумил.

Однажды человек десять наших офицеров обедали у Сильвио. Пили по обыкновенному, то есть очень много; после обеда стали мы уговаривать хозяина прометать нам банк^[7]. Долго он отказывался, ибо никогда почти не играл; наконец велел подать карты, высыпал на стол полсотни червонцев и сел метать. Мы окружили его, и игра завязалась. Сильвио имел обыкновение за игрою хранить совершенное молчание, никогда не спорил и не объяснялся. Если понтёру случалось обсчитаться, то он тотчас или доплачивал достальное, или записывал лишнее. Мы уж это знали и не мешали ему хозяйничать по-своему; но между нами находился офицер, недавно к нам переведенный. Он, играя тут же, в рассеянности загнул лишний угол. Сильвио взял мел и уравнял счет по своему обыкновению. Офицер, думая, что он ошибся, пустился в объяснения. Сильвио молча продолжал метать. Офицер, потеряв терпение, взял щетку и стер то, что казалось ему напрасно записанным. Сильвио взял мел и записал снова. Офицер, разгоряченный вином, игрою и смехом товарищей, почел себя жестоко обиженным и, в бешенстве схватив со стола медный шандал^[8], пустил его в Сильвио, который едва успел отклониться от удара. Мы смутились. Сильвио встал, побледнев от злости, и с сверкающими глазами сказал: «Милостивый государь, извольте выйти, и благодарите бога, что это случилось у меня в доме».

Мы не сомневались в последствиях и полагали нового товарища уже убитым. Офицер вышел вон, сказав, что за обиду готов отвечать, как будет угодно господину банкомету. Игра продолжалась еще несколько минут; но, чувствуя, что хозяину было не до игры, мы отстали один за другим и разбрелись по квартирам, толкуя о скорой ваканции.

На другой день в манеже мы спрашивали уже, жив ли еще бедный поручик, как сам он явился между нами; мы сделали ему тот же вопрос. Он отвечал, что об Сильвио не имел он еще никакого известия. Это нас удивило. Мы пошли к Сильвио и нашли его на дворе, сажающего пулю на пулю в туза, приклеенного к воротам. Он принял нас по обыкновенному, ни слова не говоря о вчерашнем происшествии. Прошло три дня, поручик был еще жив. Мы с удивлением спрашивали: неужели Сильвио не будет драться? Сильвио не дрался. Он довольствовался очень легким объяснением и помирился.

Это было чрезвычайно повредило ему во мнении молодежи. Недостаток смелости менее всего извиняется молодыми людьми, которые в храбрости обыкновенно видят верх человеческих достоинств и извинение всевозможных пороков. Однако ж мало-помалу всё было забыто, и Сильвио снова приобрел прежнее свое влияние.

Один я не мог уже к нему приблизиться. Имея от природы романическое воображение, я всех сильнее прежде сего был привязан к человеку, коего жизнь была загадкою и который казался мне героем таинственной какой-то повести. Он любил меня; по крайней мере со мной одним оставлял обыкновенное свое резкое злоречие и говорил о разных предметах с простодушием и необыкновенною приятностию. Но после несчастного вечера мысль, что честь его была замарана и не омыта по его собственной вине, эта мысль меня не покидала и мешала мне обходиться с ним по-прежнему; мне было совестно на него глядеть. Сильвио был слишком умен и опытен, чтобы этого не заметить и не угадывать тому причины. Казалось, это огорчало его; по крайней мере я заметил раза два в нем желание со мною объясниться; но я избегал таких случаев, и Сильвио от меня отступился. С тех пор видался я с ним только при товарищах, и прежние откровенные разговоры наши прекратились.

Рассеянные жители столицы не имеют понятия о многих впечатлениях, столь известных жителям деревень или городков, например об ожидании почтового дня: во вторник и пятницу полковая наша канцелярия бывала полна офицерами: кто ждал денег, кто письма, кто газет. Пакеты обыкновенно тут же распечатывались, новости сообщались, и канцелярия представляла картину самую оживленную. Сильвио получал письма, адресованные в наш полк, и обыкновенно тут же находился. Однажды подали ему пакет, с которого он сорвал печать с видом величайшего нетерпения. Пробегая письмо, глаза его сверкали. Офицеры, каждый занятый своими письмами, ничего не заметили. «Господа, — сказал им Сильвио, — обстоятельства требуют немедленного моего отсутствия; еду сегодня в ночь; надеюсь, что вы не откажетесь отобедать у меня в последний раз. Я жду и вас, — продолжал он, обратившись ко мне, — жду непременно». С сим словом он поспешно вышел; а мы, согласясь соединиться у Сильвио, разошлись каждый в свою сторону.

Я пришел к Сильвио в назначенное время и нашел у него почти весь полк. Всё его добро было уже уложено; оставались одни голые, простреленные стены. Мы сели за стол; хозяин был чрезвычайно в духе, и скоро веселость его соделалась общею; пробки хлопали поминутно, стаканы пенились и шипели беспрестанно, и мы со всевозможным усердием желали отъезжающему доброго пути и всякого блага. Встали из-за стола уже поздно вечером. При разборе фуражек Сильвио, со всеми прощаясь, взял меня за руку и остановил в ту самую минуту, как собирался я выйти. «Мне нужно с вами поговорить», — сказал он тихо. Я остался.

Гости ушли; мы остались вдвоем, сели друг противу друга и молча закурили трубки. Сильвио был озабочен; не было уже и следов его судорожной веселости. Мрачная бледность, сверкающие глаза и густой дым, выходящий изо рту, придавали ему вид настоящего дьявола. Прошло несколько минут, и Сильвио прервал молчание.

— Может быть, мы никогда больше не увидимся, — сказал он мне; — перед разлукой я хотел с вами объясниться. Вы могли заметить, что я мало уважаю постороннее мнение; но я вас люблю, и чувствую: мне было бы тягостно оставить в вашем уме несправедливое впечатление.

Он остановился и стал набивать выгоревшую свою трубку; я молчал, потупя глаза.

— Вам было странно, — продолжал он, — что я не требовал удовлетворения от этого пьяного сумасброда Р***. Вы согласитесь, что, имея право выбрать оружие, жизнь его была в моих руках, а моя почти безопасна: я мог бы приписать умеренность мою одному великодушию, но не хочу лгать. Если б я мог наказать Р***, не подвергая вовсе моей жизни, то я б ни за что не простил его.

Я смотрел на Сильвио с изумлением. Таковое признание совершенно смутило меня. Сильвио продолжал.

— Так точно: я не имею права подвергать себя смерти. Шесть лет тому назад я получил пощечину^[9], и враг мой еще жив.

Любопытство мое сильно было возбуждено.

— Вы с ним не дрались? — спросил я.— Обстоятельства, верно, вас разлучили?

— Я с ним дрался, — отвечал Сильвио, — и вот памятник нашего поединка.

Сильвио встал и вынул из картона красную шапку с золотою кистью, с галуном^[10] (то, что французы называют bonnet de police^[11]); он ее надел; она была прострелена на вершок ото лба.

— Вы знаете, — продолжал Сильвио, — что я служил в *** гусарском полку. Характер мой вам известен: я привык первенствовать, но смолоду это было во мне страстию. В наше время буйство было в моде: я был первым буяном по армии. Мы хвастались пьянством: я перепил славного Бурцова, воспетого Денисом Давыдовым^[12]. Дуэли в нашем полку случались поминутно: я на всех бывал или свидетелем, или действующим лицом. Товарищи меня обожали, а полковые командиры, поминутно сменяемые, смотрели на меня как на необходимое зло.

Я спокойно (или беспокойно) наслаждался моею славою, как определился к нам молодой человек богатой и знатной фамилии (не хочу назвать его). Отроду не встречал счастливца столь блистательного! Вообразите себе молодость, ум, красоту, веселость самую бешеную, храбрость самую беспечную, громкое имя, деньги, которым не знал он счета и которые никогда у него не переводились, и представьте себе, какое действие должен был он произвести между нами. Первенство мое поколебалось. Обольщенный моею славою, он стал было искать моего дружества; но я принял его холодно, и он безо всякого сожаления от меня удалился. Я его возненавидел. Успехи его в полку и в обществе женщин приводили меня в совершенное отчаяние. Я стал искать с ним ссоры; на эпиграммы мои отвечал он эпиграммами, которые всегда казались мне неожиданнее и острее моих и которые, конечно, не в пример были веселее: он шутил, а я злобствовал. Наконец однажды на бале у польского помещика, видя его предметом внимания всех дам, и особенно самой хозяйки, бывшей со мною в связи, я сказал ему на ухо какую-то плоскую грубость. Он вспыхнул и дал мне пощечину. Мы бросились к саблям; дамы попадали в обморок; нас растащили, и в ту же ночь поехали мы драться.

Это было на рассвете. Я стоял на назначенном месте с моими тремя секундантами. С неизъяснимым нетерпением ожидал я моего противника. Весеннее солнце взошло, и жар уже наспевал. Я увидел его издали. Он шел пешком, с мундиром на сабле, сопровождаемый одним секундантом. Мы пошли к нему навстречу. Он приближился^[13], держа фуражку, наполненную черешнями. Секунданты отмерили нам двенадцать шагов. Мне должно было стрелять первому, но волнение злобы во мне было столь сильно, что я не понадеялся на верность руки и, чтобы дать себе время остыть, уступал ему первый выстрел: противник мой не соглашался. Положили бросить жребий: первый нумер достался ему, вечному любимцу счастия. Он прицелился и прострелил мне фуражку. Очередь была за мною. Жизнь его наконец была в моих руках; я глядел на него жадно, стараясь уловить хотя одну тень беспокойства… Он стоял под пистолетом, выбирая из фуражки спелые черешни и выплевывая косточки, которые долетали до меня. Его равнодушие взбесило меня. Что пользы мне, подумал я, лишить его жизни, когда он ею вовсе не дорожит? Злобная мысль мелькнула в уме моем. Я опустил пистолет. «Вам, кажется, теперь не до смерти, — сказал я ему, — вы изволите завтракать; мне не хочется вам помешать».— «Вы ничуть не мешаете мне, — возразил он, — извольте себе стрелять, а впрочем, как вам угодно; выстрел ваш остается за вами; я всегда готов к вашим услугам».

Я обратился к секундантам, объявив, что нынче стрелять не намерен, и поединок тем и кончился.

Я вышел в отставку и удалился в это местечко. С тех пор не прошло ни одного дня, чтоб я не думал о мщении. Ныне час мой настал…

Сильвио вынул из кармана утром полученное письмо и дал мне его читать. Кто-то (казалось, его поверенный по делам) писал ему из Москвы, что известная особа скоро должна вступить в законный брак с молодой и прекрасной девушкой.

— Вы догадываетесь, — сказал Сильвио, — кто эта известная особа. Еду в Москву. Посмотрим, так ли равнодушно примет он смерть перед своей свадьбой, как некогда ждал ее за черешнями!

При сих словах Сильвио встал, бросил об пол свою фуражку и стал ходить взад и вперед по комнате, как тигр по своей клетке. Я слушал его неподвижно; странные, противуположные чувства волновали меня.

Слуга вошел и объявил, что лошади готовы. Сильвио крепко сжал мне руку; мы поцеловались. Он сел в тележку, где лежали два чемодана, один с пистолетами, другой с его пожитками. Мы простились еще раз, и лошади поскакали.

II

Прошло несколько лет, и домашние обстоятельства принудили меня поселиться в бедной деревеньке H ** уезда. Занимаясь хозяйством, я не переставал тихонько воздыхать о прежней моей шумной и беззаботной жизни. Всего труднее было мне привыкнуть проводить осенние и зимние вечера в совершенном уединении. До обеда кое-как еще дотягивал я время, толкуя со старостой, разъезжая по работам или обходя новые заведения; но коль скоро начинало смеркаться, я совершенно не знал куда деваться. Малое число книг, найденных мною под шкафами и в кладовой, были вытвержены мною наизусть. Все сказки, которые только могла запомнить ключница Кириловна, были мне пересказаны; песни баб наводили на меня тоску. Принялся я было за неподслащенную наливку, но от нее болела у меня голова; да признаюсь, побоялся я сделаться пьяницею с горя, т. е. самым горьким пьяницею, чему примеров множество видел я в нашем уезде. Близких соседей около меня не было, кроме двух или трех горьких, коих беседа состояла большею частию в икоте и воздыханиях. Уединение было сноснее.^[14]

В четырех верстах от меня находилось богатое поместье, принадлежащее графине Б ***; но в нем жил только управитель, а графиня посетила свое поместье только однажды, в первый год своего замужества, и то прожила там не более месяца. Однако ж во вторую весну моего затворничества разнесся слух, что графиня с мужем приедет на лето в свою деревню. В самом деле, они прибыли в начале июня месяца.

Приезд богатого соседа есть важная эпоха для деревенских жителей. Помещики и их дворовые люди толкуют о том месяца два прежде и года три спустя. Что касается до меня, то, признаюсь, известие о прибытии молодой и прекрасной соседки сильно на меня подействовало; я горел нетерпением ее увидеть, и потому в первое воскресенье по ее приезде отправился после обеда в село *** рекомендоваться их сиятельствам, как ближайший сосед и всепокорнейший слуга.

Лакей ввел меня в графский кабинет, а сам пошел обо мне доложить. Обширный кабинет был убран со всевозможною роскошью; около стен стояли шкафы с книгами, и над каждым бронзовый бюст; над мраморным камином было широкое зеркало; пол обит был зеленым сукном и устлан коврами. Отвыкнув от роскоши в бедном углу моем и уже давно не видав чужого богатства, я оробел и ждал графа с каким-то трепетом, как проситель из провинции ждет выхода министра. Двери отворились, и вошел мужчина лет тридцати двух, прекрасный собою. Граф приблизился ко мне с видом открытым и дружелюбным; я старался ободриться и начал было себя рекомендовать, но он предупредил меня. Мы сели. Разговор его, свободный и любезный, вскоре рассеял мою одичалую застенчивость; я уже начинал входить в обыкновенное мое положение, как вдруг вошла графиня, и смущение овладело мною пуще прежнего. В самом деле, она была красавица. Граф представил меня; я хотел казаться развязным, но чем больше старался взять на себя вид непринужденности, тем более чувствовал себя неловким. Они, чтоб дать мне время оправиться и привыкнуть к новому знакомству, стали говорить между собою, обходясь со мною как с добрым соседом и без церемонии. Между тем я стал ходить взад и вперед, осматривая книги и картины. В картинах я не знаток, но одна привлекла мое внимание. Она изображала какой-то вид из Швейцарии; но поразила меня в ней не живопись, а то, что картина была прострелена двумя пулями, всаженными одна на другую.

— Вот хороший выстрел, — сказал я, обращаясь к графу.

— Да, — отвечал он, — выстрел очень замечательный. А хорошо вы стреляете? — продолжал он.

— Изрядно, — отвечал я, обрадовавшись, что разговор коснулся наконец предмета, мне близкого.— В тридцати шагах промаху в карту не дам, разумеется, из знакомых пистолетов.

— Право? — сказала графиня, с видом большой внимательности; — а ты, мой друг, попадешь ли в карту на тридцати шагах?

— Когда-нибудь, — отвечал граф, — мы попробуем. В свое время я стрелял не худо; но вот уже четыре года, как я не брал в руки пистолета.

— О, — заметил я, — в таком случае бьюсь об заклад, что ваше сиятельство не попадете в карту и в двадцати шагах: пистолет требует ежедневного упражнения. Это я знаю на опыте. У нас в полку я считался одним из лучших стрелков. Однажды случилось мне целый месяц не брать пистолета: мои были в починке; что же бы вы думали, ваше сиятельство? В первый раз, как стал потом стрелять, я дал сряду четыре промаха по бутылке в двадцати пяти шагах. У нас был ротмистр, остряк, забавник; он тут случился и сказал мне: знать у тебя, брат, рука не подымается на бутылку. Нет, ваше сиятельство, не должно пренебрегать этим упражнением, не то отвыкнешь как раз. Лучший стрелок, которого удалось мне встречать, стрелял каждый день, по крайней мере три раза перед обедом. Это у него было заведено, как рюмка водки.

Граф и графиня рады были, что я разговорился.

— А каково стрелял он? — спросил меня граф.

— Да вот как, ваше сиятельство: бывало, увидит он, села на стену муха: вы смеетесь, графиня? Ей-богу, правда. Бывало, увидит муху и кричит: Кузька, пистолет! Кузька и несет ему заряженный пистолет. Он хлоп, и вдавит муху в стену!

— Это удивительно! — сказал граф; — а как его звали?

— Сильвио, ваше сиятельство.

— Сильвио! — вскричал граф, вскочив со своего места; — вы знали Сильвио?

— Как не знать, ваше сиятельство; мы были с ним приятели; он в нашем полку принят был как свой брат товарищ; да вот уж лет пять, как об нем не имею никакого известия. Так и ваше сиятельство, стало быть, знали его?

— Знал, очень знал. Не рассказывал ли он вам… но нет; не думаю; не рассказывал ли он вам одного очень странного происшествия?

— Не пощечина ли, ваше сиятельство, полученная им на бале от какого-то повесы?

— А сказывал он вам имя этого повесы?

— Нет, ваше сиятельство, не сказывал… Ах! ваше сиятельство, — продолжал я, догадываясь об истине, — извините… я не знал… уж не вы ли?..

— Я сам, — отвечал граф с видом чрезвычайно расстроенным, — а простреленная картина есть памятник последней нашей встречи…

— Ах, милый мой, — сказала графиня, — ради бога не рассказывай; мне страшно будет слушать.

— Нет, — возразил граф, — я всё расскажу; он знает, как я обидел его друга: пусть же узнает, как Сильвио мне отомстил.

Граф подвинул мне кресла, и я с живейшим любопытством услышал следующий рассказ.

«Пять лет тому назад я женился.— Первый месяц, the honey-moon^[15], провел я здесь, в этой деревне. Этому дому обязан я лучшими минутами жизни и одним из самых тяжелых воспоминаний.

Однажды вечером ездили мы вместе верхом; лошадь у жены что-то заупрямилась; она испугалась, отдала мне поводья и пошла пешком домой; я поехал вперед. На дворе увидел я дорожную телегу; мне сказали, что у меня в кабинете сидит человек, не хотевший объявить своего имени, но сказавший просто, что ему до меня есть дело. Я вошел в эту комнату и увидел в темноте человека, запыленного и обросшего бородой; он стоял здесь у камина. Я подошел к нему, стараясь припомнить его черты. „Ты не узнал меня, граф?“ — сказал он дрожащим голосом. „Сильвио!“ — закричал я, и признаюсь, я почувствовал, как волоса стали вдруг на мне дыбом. „Так точно, — продолжал он, — выстрел за мною; я приехал разрядить мой пистолет; готов ли ты?“ Пистолет у него торчал из бокового кармана. Я отмерил двенадцать шагов и стал там в углу, прося его выстрелить скорее, пока жена не воротилась. Он медлил — он спросил огня. Подали свечи. Я запер двери, не велел никому входить и снова просил его выстрелить. Он вынул пистолет и прицелился… Я считал секунды… я думал о ней… Ужасная прошла минута! Сильвио опустил руку. „Жалею, — сказал он, — что пистолет заряжен не черешневыми косточками… пуля тяжела. Мне всё кажется, что у нас не дуэль, а убийство: я не привык целить в безоружного. Начнем сызнова; кинем жребий, кому стрелять первому“. Голова моя шла кругом… Кажется, я не соглашался… Наконец мы зарядили еще пистолет; свернули два билета; он положил их в фуражку, некогда мною простреленную; я вынул опять первый нумер. „Ты, граф, дьявольски счастлив“, — сказал он с усмешкою, которой никогда не забуду. Не понимаю, что со мною было и каким образом мог он меня к тому принудить… но — я выстрелил, и попал вот в эту картину. (Граф указывал пальцем на простреленную картину; лицо его горело как огонь; графиня была бледнее своего платка: я не мог воздержаться от восклицания.)

Я выстрелил, — продолжал граф, — и, слава богу, дал промах; тогда Сильвио… (в эту минуту он был, право, ужасен) Сильвио стал в меня прицеливаться. Вдруг двери отворились, Маша вбегает и с визгом кидается мне на шею. Ее присутствие возвратило мне всю бодрость. „Милая, — сказал я ей, — разве ты не видишь, что мы шутим^[16]? Как же ты перепугалась! поди, выпей стакан воды и приди к нам; я представлю тебе старинного друга и товарища“. Маше всё еще не верилось. „Скажите, правду ли муж говорит? — сказала она, обращаясь к грозному Сильвио, — правда ли, что вы оба шутите?“— „Он всегда шутит, графиня, — отвечал ей Сильвио;— однажды дал он мне шутя пощечину, шутя прострелил мне вот эту фуражку, шутя дал сейчас по мне промах; теперь и мне пришла охота пошутить…“ С этим словом он хотел в меня прицелиться… при ней! Маша бросилась к его ногам. „Встань, Маша, стыдно! — закричал я в бешенстве;— а вы, сударь, перестанете ли издеваться над бедной женщиной? Будете ли вы стрелять или нет?“ — „Не буду, — отвечал Сильвио, — я доволен: я видел твое смятение, твою робость; я заставил тебя выстрелить по мне, с меня довольно. Будешь меня помнить. Предаю тебя твоей совести“. Тут он было вышел, но остановился в дверях, оглянулся на простреленную мною картину, выстрелил в нее, почти не целясь, и скрылся. Жена лежала в обмороке; люди не смели его остановить и с ужасом на него глядели; он вышел на крыльцо, кликнул ямщика и уехал, прежде чем успел я опомниться».

Граф замолчал. Таким образом узнал я конец повести, коей начало некогда так поразило меня. С героем оной уже я не встречался. Сказывают, что Сильвио, во время возмущения Александра Ипсиланти, предводительствовал отрядом этеристов и был убит в сражении под Скулянами.

Примечания

«The Shot» (Выстрел) is a short story by Aleksandr Pushkin published in 1831. It is the first story in Pushkin’s The Tales of the Late Ivan Petrovich Belkin, a cycle of five short stories. The Shot details events at a military outpost in a Russian province, and then several years later, on a country estate. Pushkin discusses themes of honor, revenge and death, and places them within the broader context of Russian society. The Shot tells the story of a retired soldier named Silvio, who harbors a grudge for many years following an argument in which he was disrespected in front of his peers. Told from the perspective of an unnamed narrator, the story concludes with Silvio returning to seek his revenge against the man who wronged him, the Count.

Pushkin’s inspiration for The Shot was a combination of his own personal experience, as well as the works of his peers. Pushkin himself noted that Silvio’s character was influenced by the writing of a fellow Russian, Alexander Bestuzhev. Although a shorter work, The Shot served as an influence to later Russian literature, including Fyodor Dostoyevsky’s Notes from Underground.^[1] This story remains popular and relevant for modern readers. It gives readers insight into 19th century Russian society, and the air of mystery surrounding Silvio serves to attract and retain readers.

Setting[edit]

By placing the setting in the provincial region of Russia, Pushkin creates a setting that is relatively dull to the reader. He instead uses the plot and character development to fill the void. The village is home to a military outpost, which sets the scene for The Shot. The setting allows the reader to focus on the conflict between the characters rather than the significance of its placement in Russia and how that may affect the symbolism behind its location. The second part of The Shot takes place at the Count’s estate. The estate is large and luxurious, and a stark contrast from Silvio’s humble home. Pushkin uses the juxtaposition between the Count’s and Silvio’s living situations as a way to accentuate the differences in the two characters.

Autobiographical elements[edit]

Many elements in The Shot can be connected to Pushkin’s experiences as a young adult. In 1817, during his last year of school, he befriended Russian soldiers stationed near his school in St. Petersburg and frequently socialized with them – often drinking and playing card games. His experiences drinking and gambling with idle Russian soldiers gave Pushkin a first-hand account of the behaviors of 19th-century Russian soldiers, which is reflected in The Shot. Furthermore, having lived in provincial Russia, Pushkin is familiar with the setting. From 1824 to 1826 Pushkin lived in his family’s Mikhailovskoye Estate in the provinces of western Russia, about 300 km southwest of St. Petersburg. He spent much of his time there in solitude; however, he did befriend a family nurse on the estate. The nurse often told Pushkin folk tales, which inspired many of his later works. Lastly, the dueling elements in The Shot are drawn heavily from Pushkin’s own dealings with dueling. Pushkin died in an 1837 duel with Georges D’Anthes; however, it was not Pushkin’s first run-in with dueling. He found himself in numerous duels during his early years, and was very lucky to escape them unscathed. The first duel between Silvio and The Count was directly based on one of Pushkin’s earlier duels. Biographer Robert Chandler writes, “As for dueling, Pushkin seems to have shown more bravado than ever; on one occasion he arrived with a hatful of cherries, eating them while his opponent took the first shot”.^[2] After his opponent Zubov missed, Pushkin walked off without taking his shot.^[3] In The Shot, the Count begins to eat a hatful of cherries in the middle of the duel, angering Silvio.

Plot summary[edit]

The Shot was told to Belkin by Colonel I.L.P., who was stationed at a Russian military outpost as an infantry officer. The officers always visit a mysterious man named Silvio to play cards. Silvio is a well-known marksman, and constantly practices shooting. The walls of his house are riddled with bullet holes. On one occasion Silvio is insulted by an officer who is new to the regiment, but he does not challenge his guest to a duel, as custom dictates. He is then considered to be a coward by most of the officers. This particularly confuses the narrator, who cannot fathom why Silvio does not duel the officer, due to his skill with a pistol. Silvio eventually explains his situation privately to the narrator: years ago he was an extremely popular soldier, but was overcome with jealousy after the arrival of a new officer. The new officer was extremely handsome, a skilled marksman, from a wealthy family, and was very successful with women. Silvio sought him out at a ball and whispered an insult in his ear. The officer, later known as the Count, then slapped him in the face as a response, and as a result, a duel was arranged for the following dawn. The Count drew the lot to shoot first, and put his shot through Silvio’s hat. As Silvio prepared to shoot, he was extremely unnerved by the manner in which his opponent was casually eating cherries while waiting for him to shoot. He decided that as life apparently was meaningless to the carefree and confident young man. As a result, Silvio did not shoot back, choosing not a kill a man that did not value his own life. Silvio explains to the Narrator that since that day he has been completely captivated by exacting revenge on the Count. If he had now engaged the officer in a duel over the card game, he would almost certainly have killed him, but also taken the risk of dying before being able to exact revenge on the Count. After that day, Silvio soon learns that the Count is engaged to be married, and so may now no longer be indifferent towards life. This is the moment Silvio has been tirelessly waiting for, and he departs from the village to get his revenge.

After several years, the narrator leaves active duty and leaves for his country estate, in the town of P. He finds life very dull and often yearns for his past life in the military outpost. After a while, his neighbors arrive, in particular a beautiful young countess, and the narrator visits them soon after. On the wall he notices a painting of a Swiss landscape with two bullet holes on top of each other. The narrator, seeing this, tells his neighbor about a man he knew in the army who was an extraordinary shot, and tells the Count of Silvio. The Count is overcome with fear, and begins to tell the narrator that he was Silvio’s opponent, and shortly after his wedding Silvio claimed his right fire his response shot. The Count describes that Silvio chooses not shoot the unarmed Count, rather he wants to draw lots for a new duel. The Count again draws the right to shoot first, but is nervous and misses, and the bullet ends up in the painting of a Swiss landscape. As Silvio aims to shoot, the Countess enters the room. Silvio takes pity on her and instead of firing upon the Count, shoots the painting in almost exactly the same spot as the Count. Silvio again spares the Count’s life, yet he demonstrates how easily he could have killed the Count. Knowing he could have killed the Count, Silvio satisfies his conscience, and proceeds leave the house never to be seen again. We learn later that Silvio was killed leading a regiment in battle in the Greek Revolution, in combat against Ottoman forces.

Genre[edit]

Though it may not appear to be the most obvious genre, Pushkin in fact is writing mostly satirically through his construction of The Shot.^[1][4] The first and most obvious genre that influences Pushkin’s writing style is his “Romantic” one which is apparent in the characters and their sense of tradition.^[5] However this doesn’t make up the bulk of his story as he takes a traditional character like Silvio and pits him against the rest of society with his lack of honor that is displayed in the first duel he has. In the sense of parody, Pushkin focuses on the nature of characters to focus on tradition and honor and how that falls apart throughout the tale.^[1] The narrative behind Silvio shows that he was once an honorable man who later fell to his own selfishness, brushing aside the history of his ancestors therefore transcending the Romantic nature of Pushkin’s writing. This is observable at the end as well when the Count turns to the man that Silvio once was, one who would not die with honor, therefore switching their places in an honorable society while marking both of the changes they undergo.

Characters[edit]

Narrator (Colonel I.L.P.)[edit]

The narrator of The Shot relates the events that take place in this story from a first person perspective. There is not much information revealed about the narrator, as the focus of the story is on Silvio. He lives in a military outpost in the rural village of N. He is an infantry officer, and often spent time with Silvio, either having dinner or gambling. After Silvio does not challenge the officer who offended him to a duel, the narrator cannot forget this episode, and is unable to stop considering why Silvio did not duel him. After Silvio announces his departure, the narrator stays after dinner to hear his explanation for not dueling the other officer. He learns that when Silvio served in the X. Hussar Regiment, he dueled another man, but did not take his shot, because he could tell that the other man did not care.

Several years later, the narrator lived in a poor village in P. District. He managed his estate, and yearned for his old, simpler existence. During his second year at the estate, a wealthy couple who lived nearby were coming to visit their estate. This was an exciting prospect, and he planned on going to pay his respects. When they arrive, the narrator goes to meet them, and was very impressed by the Count and Countess and their estate. He notices two bullet holes in the painting of a Swiss landscape, and remarks that whoever made them must be very talented. The Count then tells him the story of those bullet holes, and the narrator learns that this was the Count who twice engaged in a duel with Silvio.

Silvio[edit]

Silvio is a retired military officer living in the Russian provinces. The Shot is centered around Silvio and his obsessive desire for revenge on The Count. The narrator befriends him, and Silvio explains to him the history between himself and The Count. Silvio is pensive and careful throughout the story, undisturbed by anything that does not involve the Count. We learn at the end of the story that after the final shot, Silvio returned to the military and was killed in battle.

The Count[edit]

As the antagonist to Silvio, the Count emerges as the person who sent Silvio’s life into a spiral with his involvement in the same military regiment as Silvio. By causing Silvio’s jealousy, he also reveals the weakness behind Silvio’s character and how weak the perceived sense of honor could be in military Russia. The Count is the tool that Pushkin uses to show how weak people in society are and how easy to change they can be. The Count forces Silvio to learn more about himself and how he perceives himself, but is also strong enough to force him into madness. He later in the story is put in the same position as Silvio once was but ends up being allowed to live because his wife, the Countess, begs for him.

The Countess[edit]

The Countess is the wife of the Count. She is a minor character in the story. She arrives in the middle of the second duel with The Count. Her arrival is the reason that Silvio takes pity on the Count and spares his life.

Lieutenant R.[edit]

One night, after eating dinner with a group of other officers at Silvio’s house, the group decided to play cards. He absentmindedly bent the corner of a card, and when Silvio (correctly) changed the score, he began to argue with Silvio. He grew extremely angry at this, and due to his alcohol consumption and embarrassment at his colleagues’ laughter, he threw a brass candleholder at Silvio. The object barely missed Silvio, who stood up and threw the officer out of his house. The officer states that he is ready to answer for the offense, and expects to duel Silvio. The next day he had heard nothing from Silvio, which shocked many of the other officers. The officer is not approached by Silvio, which confuses the rest of the regiment, especially the narrator.

Themes[edit]

Courage and compassion[edit]

The theme of courage one is an important one throughout the story. When Silvio does not challenge the offending officer to a duel, many soldiers assume that he is lacking courage, and regard him negatively for this. The narrator states that “a lack of courage is something the young can least forgive; they consider valor the height of human virtue and an excuse for all possible vices.” The idea of courage was extremely important to young men in Russian society at this time, and so to refuse to duel someone was strongly looked down upon. Though the majority of soldiers soon forget about this episode, the narrator cannot, because he is perplexed by Silvio’s actions. He does not believe him to be a coward, and soon learns the real reason Silvio declined to challenge the officer. Related to this is the theme of honor, which is explored in this story by Pushkin.

Honor[edit]

Honor is a persistent theme that motivates many of the characters in the story. In 1722, Peter the Great introduced the Table of Ranks into Russian society, cementing a strict societal hierarchy that lasted for over 150 years.^[6] Silvio is initially introduced gambling with the narrator’s military regiment. A soldier insults Silvio and accuses him of cheating. This would traditionally result in a duel, yet Silvio refuses to challenge him. Many of the people in the regiment view this as “dishonorable”. We later learn that, despite Silvio’s apparent lack of honor, all of his life has been based on regaining his honor which he had lost long ago to the Count. This contrast between the Count and Silvio creates the greatest conflict of honor perceived in this story. The Count is victorious in a duel because of his lack of care for life over honor, but Silvio is changed so much by this experience that he must continue to fight his way back for it. Honor is balanced throughout this tale in various different forms and is weighed constantly against the value of life which ends up being the greatest contrast of all. This is why Pushkin’s story is indeed a parody, because despite each character being primarily motivated by personal interest and honor, their desire for life supersedes all in the end.^[7]

Dueling[edit]

Russia experienced the most dueling in its history during the beginning of the 19th century, which is when The Shot takes place.^[8] Dueling became a preferred method by Russians to settle all types of conflicts. Anything from disagreements in business, settling disputes over women, trivial insults, or broader social class conflicts were the source of many duels.^[8] Any action that questioned one’s honor was subject to a duel, and dueling itself was a part of a gentleman’s “honor code”. Dueling was a highly ritualized event, and despite many attempts from the state to outlaw the practice, it persisted for centuries.^[8] It was seen as the primary way for a gentleman to restore his honor during that time period. 19th century Russian literature often centered around dueling, and works such as The Shot helped propel its status as a cultural norm in Russian society.

Adaptations[edit]

• The Shot was made into a film, Vystrel, in 1966. It was produced in the Soviet Union and portrayed in Russian. It was directed by Naum Trakhtenberg and starred Mikhail Kozakov as Silvio.^[9]

English translations[edit]

• The Shot, translated by T. Keane (1894)
• The Shot, translated by Paul Debrececzeny (1983)
• The Shot, translated by Peter Campbell (2014)

References[edit]

«The Shot» (Выстрел) is a short story by Aleksandr Pushkin published in 1831. It is the first story in Pushkin’s The Tales of the Late Ivan Petrovich Belkin, a cycle of five short stories. The Shot details events at a military outpost in a Russian province, and then several years later, on a country estate. Pushkin discusses themes of honor, revenge and death, and places them within the broader context of Russian society. The Shot tells the story of a retired soldier named Silvio, who harbors a grudge for many years following an argument in which he was disrespected in front of his peers. Told from the perspective of an unnamed narrator, the story concludes with Silvio returning to seek his revenge against the man who wronged him, the Count.

Pushkin’s inspiration for The Shot was a combination of his own personal experience, as well as the works of his peers. Pushkin himself noted that Silvio’s character was influenced by the writing of a fellow Russian, Alexander Bestuzhev. Although a shorter work, The Shot served as an influence to later Russian literature, including Fyodor Dostoyevsky’s Notes from Underground.^[1] This story remains popular and relevant for modern readers. It gives readers insight into 19th century Russian society, and the air of mystery surrounding Silvio serves to attract and retain readers.

Setting[edit]

By placing the setting in the provincial region of Russia, Pushkin creates a setting that is relatively dull to the reader. He instead uses the plot and character development to fill the void. The village is home to a military outpost, which sets the scene for The Shot. The setting allows the reader to focus on the conflict between the characters rather than the significance of its placement in Russia and how that may affect the symbolism behind its location. The second part of The Shot takes place at the Count’s estate. The estate is large and luxurious, and a stark contrast from Silvio’s humble home. Pushkin uses the juxtaposition between the Count’s and Silvio’s living situations as a way to accentuate the differences in the two characters.

Autobiographical elements[edit]

Many elements in The Shot can be connected to Pushkin’s experiences as a young adult. In 1817, during his last year of school, he befriended Russian soldiers stationed near his school in St. Petersburg and frequently socialized with them – often drinking and playing card games. His experiences drinking and gambling with idle Russian soldiers gave Pushkin a first-hand account of the behaviors of 19th-century Russian soldiers, which is reflected in The Shot. Furthermore, having lived in provincial Russia, Pushkin is familiar with the setting. From 1824 to 1826 Pushkin lived in his family’s Mikhailovskoye Estate in the provinces of western Russia, about 300 km southwest of St. Petersburg. He spent much of his time there in solitude; however, he did befriend a family nurse on the estate. The nurse often told Pushkin folk tales, which inspired many of his later works. Lastly, the dueling elements in The Shot are drawn heavily from Pushkin’s own dealings with dueling. Pushkin died in an 1837 duel with Georges D’Anthes; however, it was not Pushkin’s first run-in with dueling. He found himself in numerous duels during his early years, and was very lucky to escape them unscathed. The first duel between Silvio and The Count was directly based on one of Pushkin’s earlier duels. Biographer Robert Chandler writes, “As for dueling, Pushkin seems to have shown more bravado than ever; on one occasion he arrived with a hatful of cherries, eating them while his opponent took the first shot”.^[2] After his opponent Zubov missed, Pushkin walked off without taking his shot.^[3] In The Shot, the Count begins to eat a hatful of cherries in the middle of the duel, angering Silvio.

Plot summary[edit]

The Shot was told to Belkin by Colonel I.L.P., who was stationed at a Russian military outpost as an infantry officer. The officers always visit a mysterious man named Silvio to play cards. Silvio is a well-known marksman, and constantly practices shooting. The walls of his house are riddled with bullet holes. On one occasion Silvio is insulted by an officer who is new to the regiment, but he does not challenge his guest to a duel, as custom dictates. He is then considered to be a coward by most of the officers. This particularly confuses the narrator, who cannot fathom why Silvio does not duel the officer, due to his skill with a pistol. Silvio eventually explains his situation privately to the narrator: years ago he was an extremely popular soldier, but was overcome with jealousy after the arrival of a new officer. The new officer was extremely handsome, a skilled marksman, from a wealthy family, and was very successful with women. Silvio sought him out at a ball and whispered an insult in his ear. The officer, later known as the Count, then slapped him in the face as a response, and as a result, a duel was arranged for the following dawn. The Count drew the lot to shoot first, and put his shot through Silvio’s hat. As Silvio prepared to shoot, he was extremely unnerved by the manner in which his opponent was casually eating cherries while waiting for him to shoot. He decided that as life apparently was meaningless to the carefree and confident young man. As a result, Silvio did not shoot back, choosing not a kill a man that did not value his own life. Silvio explains to the Narrator that since that day he has been completely captivated by exacting revenge on the Count. If he had now engaged the officer in a duel over the card game, he would almost certainly have killed him, but also taken the risk of dying before being able to exact revenge on the Count. After that day, Silvio soon learns that the Count is engaged to be married, and so may now no longer be indifferent towards life. This is the moment Silvio has been tirelessly waiting for, and he departs from the village to get his revenge.

After several years, the narrator leaves active duty and leaves for his country estate, in the town of P. He finds life very dull and often yearns for his past life in the military outpost. After a while, his neighbors arrive, in particular a beautiful young countess, and the narrator visits them soon after. On the wall he notices a painting of a Swiss landscape with two bullet holes on top of each other. The narrator, seeing this, tells his neighbor about a man he knew in the army who was an extraordinary shot, and tells the Count of Silvio. The Count is overcome with fear, and begins to tell the narrator that he was Silvio’s opponent, and shortly after his wedding Silvio claimed his right fire his response shot. The Count describes that Silvio chooses not shoot the unarmed Count, rather he wants to draw lots for a new duel. The Count again draws the right to shoot first, but is nervous and misses, and the bullet ends up in the painting of a Swiss landscape. As Silvio aims to shoot, the Countess enters the room. Silvio takes pity on her and instead of firing upon the Count, shoots the painting in almost exactly the same spot as the Count. Silvio again spares the Count’s life, yet he demonstrates how easily he could have killed the Count. Knowing he could have killed the Count, Silvio satisfies his conscience, and proceeds leave the house never to be seen again. We learn later that Silvio was killed leading a regiment in battle in the Greek Revolution, in combat against Ottoman forces.

Genre[edit]

Though it may not appear to be the most obvious genre, Pushkin in fact is writing mostly satirically through his construction of The Shot.^[1][4] The first and most obvious genre that influences Pushkin’s writing style is his “Romantic” one which is apparent in the characters and their sense of tradition.^[5] However this doesn’t make up the bulk of his story as he takes a traditional character like Silvio and pits him against the rest of society with his lack of honor that is displayed in the first duel he has. In the sense of parody, Pushkin focuses on the nature of characters to focus on tradition and honor and how that falls apart throughout the tale.^[1] The narrative behind Silvio shows that he was once an honorable man who later fell to his own selfishness, brushing aside the history of his ancestors therefore transcending the Romantic nature of Pushkin’s writing. This is observable at the end as well when the Count turns to the man that Silvio once was, one who would not die with honor, therefore switching their places in an honorable society while marking both of the changes they undergo.

Characters[edit]

Narrator (Colonel I.L.P.)[edit]

The narrator of The Shot relates the events that take place in this story from a first person perspective. There is not much information revealed about the narrator, as the focus of the story is on Silvio. He lives in a military outpost in the rural village of N. He is an infantry officer, and often spent time with Silvio, either having dinner or gambling. After Silvio does not challenge the officer who offended him to a duel, the narrator cannot forget this episode, and is unable to stop considering why Silvio did not duel him. After Silvio announces his departure, the narrator stays after dinner to hear his explanation for not dueling the other officer. He learns that when Silvio served in the X. Hussar Regiment, he dueled another man, but did not take his shot, because he could tell that the other man did not care.

Several years later, the narrator lived in a poor village in P. District. He managed his estate, and yearned for his old, simpler existence. During his second year at the estate, a wealthy couple who lived nearby were coming to visit their estate. This was an exciting prospect, and he planned on going to pay his respects. When they arrive, the narrator goes to meet them, and was very impressed by the Count and Countess and their estate. He notices two bullet holes in the painting of a Swiss landscape, and remarks that whoever made them must be very talented. The Count then tells him the story of those bullet holes, and the narrator learns that this was the Count who twice engaged in a duel with Silvio.

Silvio[edit]

Silvio is a retired military officer living in the Russian provinces. The Shot is centered around Silvio and his obsessive desire for revenge on The Count. The narrator befriends him, and Silvio explains to him the history between himself and The Count. Silvio is pensive and careful throughout the story, undisturbed by anything that does not involve the Count. We learn at the end of the story that after the final shot, Silvio returned to the military and was killed in battle.

The Count[edit]

As the antagonist to Silvio, the Count emerges as the person who sent Silvio’s life into a spiral with his involvement in the same military regiment as Silvio. By causing Silvio’s jealousy, he also reveals the weakness behind Silvio’s character and how weak the perceived sense of honor could be in military Russia. The Count is the tool that Pushkin uses to show how weak people in society are and how easy to change they can be. The Count forces Silvio to learn more about himself and how he perceives himself, but is also strong enough to force him into madness. He later in the story is put in the same position as Silvio once was but ends up being allowed to live because his wife, the Countess, begs for him.

The Countess[edit]

The Countess is the wife of the Count. She is a minor character in the story. She arrives in the middle of the second duel with The Count. Her arrival is the reason that Silvio takes pity on the Count and spares his life.

Lieutenant R.[edit]

One night, after eating dinner with a group of other officers at Silvio’s house, the group decided to play cards. He absentmindedly bent the corner of a card, and when Silvio (correctly) changed the score, he began to argue with Silvio. He grew extremely angry at this, and due to his alcohol consumption and embarrassment at his colleagues’ laughter, he threw a brass candleholder at Silvio. The object barely missed Silvio, who stood up and threw the officer out of his house. The officer states that he is ready to answer for the offense, and expects to duel Silvio. The next day he had heard nothing from Silvio, which shocked many of the other officers. The officer is not approached by Silvio, which confuses the rest of the regiment, especially the narrator.

Themes[edit]

Courage and compassion[edit]

The theme of courage one is an important one throughout the story. When Silvio does not challenge the offending officer to a duel, many soldiers assume that he is lacking courage, and regard him negatively for this. The narrator states that “a lack of courage is something the young can least forgive; they consider valor the height of human virtue and an excuse for all possible vices.” The idea of courage was extremely important to young men in Russian society at this time, and so to refuse to duel someone was strongly looked down upon. Though the majority of soldiers soon forget about this episode, the narrator cannot, because he is perplexed by Silvio’s actions. He does not believe him to be a coward, and soon learns the real reason Silvio declined to challenge the officer. Related to this is the theme of honor, which is explored in this story by Pushkin.

Honor[edit]

Honor is a persistent theme that motivates many of the characters in the story. In 1722, Peter the Great introduced the Table of Ranks into Russian society, cementing a strict societal hierarchy that lasted for over 150 years.^[6] Silvio is initially introduced gambling with the narrator’s military regiment. A soldier insults Silvio and accuses him of cheating. This would traditionally result in a duel, yet Silvio refuses to challenge him. Many of the people in the regiment view this as “dishonorable”. We later learn that, despite Silvio’s apparent lack of honor, all of his life has been based on regaining his honor which he had lost long ago to the Count. This contrast between the Count and Silvio creates the greatest conflict of honor perceived in this story. The Count is victorious in a duel because of his lack of care for life over honor, but Silvio is changed so much by this experience that he must continue to fight his way back for it. Honor is balanced throughout this tale in various different forms and is weighed constantly against the value of life which ends up being the greatest contrast of all. This is why Pushkin’s story is indeed a parody, because despite each character being primarily motivated by personal interest and honor, their desire for life supersedes all in the end.^[7]

Dueling[edit]

Russia experienced the most dueling in its history during the beginning of the 19th century, which is when The Shot takes place.^[8] Dueling became a preferred method by Russians to settle all types of conflicts. Anything from disagreements in business, settling disputes over women, trivial insults, or broader social class conflicts were the source of many duels.^[8] Any action that questioned one’s honor was subject to a duel, and dueling itself was a part of a gentleman’s “honor code”. Dueling was a highly ritualized event, and despite many attempts from the state to outlaw the practice, it persisted for centuries.^[8] It was seen as the primary way for a gentleman to restore his honor during that time period. 19th century Russian literature often centered around dueling, and works such as The Shot helped propel its status as a cultural norm in Russian society.

Adaptations[edit]

• The Shot was made into a film, Vystrel, in 1966. It was produced in the Soviet Union and portrayed in Russian. It was directed by Naum Trakhtenberg and starred Mikhail Kozakov as Silvio.^[9]

English translations[edit]

• The Shot, translated by T. Keane (1894)
• The Shot, translated by Paul Debrececzeny (1983)
• The Shot, translated by Peter Campbell (2014)

References[edit]

История создания повести «Выстрел» Пушкина: прототипы героев и интересные факты

I

Мы стояли в местечке ***. Жизнь армейского офицера известна. Утром ученье, манеж; обед у полкового командира или в жидовском трактире; вечером пунш и карты. В *** не было ни одного открытого дома, ни одной невесты; мы собирались друг у друга, где, кроме своих мундиров, не видали ничего.

Один только человек принадлежал нашему обществу, не будучи военным. Ему было около тридцати пяти лет, и мы за то почитали его стариком. Опытность давала ему перед нами многие преимущества; к тому же его обыкновенная угрюмость, крутой нрав и злой язык имели сильное влияние на молодые наши умы. Какая-то таинственность окружала его судьбу; он казался русским, а носил иностранное имя. Некогда он служил в гусарах, и даже счастливо; никто не знал причины, побудившей его выйти в отставку и поселиться в бедном местечке, где жил он вместе и бедно и расточительно: ходил вечно пешком, в изношенном черном сюртуке, а держал открытый стол для всех офицеров нашего полка. Правда, обед его состоял из двух или трех блюд, изготовленных отставным солдатом, но шампанское лилось притом рекою. Никто не знал ни его состояния, ни его доходов, и никто не осмеливался о том его спрашивать. У него водились книги, большею частию военные, да романы. Он охотно давал их читать, никогда не требуя их назад; зато никогда не возвращал хозяину книги, им занятой. Главное упражнение его состояло в стрельбе из пистолета. Стены его комнаты были все источены пулями, все в скважинах, как соты пчелиные. Богатое собрание пистолетов было единственной роскошью бедной мазанки, где он жил. Искусство, до коего достиг он, было неимоверно, и если б он вызвался пулей сбить грушу с фуражки кого б то ни было, никто б в нашем полку не усумнился подставить ему своей головы. Разговор между нами касался часто поединков; Сильвио (так назову его) никогда в него не вмешивался. На вопрос, случалось ли ему драться, отвечал он сухо, что случалось, но в подробности не входил, и видно было, что таковые вопросы были ему неприятны. Мы полагали, что на совести его лежала какая-нибудь несчастная жертва его ужасного искусства. Впрочем, нам и в голову не приходило подозревать в нем что-нибудь похожее на робость. Есть люди, коих одна наружность удаляет таковые подозрения. Нечаянный случай всех нас изумил.

Однажды человек десять наших офицеров обедали у Сильвио. Пили по-обыкновенному, то есть очень много; после обеда стали мы уговаривать хозяина прометать нам банк. Долго он отказывался, ибо никогда почти не играл; наконец велел подать карты, высыпал на стол полсотни червонцев и сел метать. Мы окружили его, и игра завязалась. Сильвио имел обыкновение за игрою хранить совершенное молчание, никогда не спорил и не объяснялся. Если понтеру случалось обсчитаться, то он тотчас или доплачивал достальное, или записывал лишнее. Мы уж это знали и не мешали ему хозяйничать по-своему; но между нами находился офицер, недавно к нам переведенный. Он, играя тут же, в рассеянности загнул лишний угол. Сильвио взял мел и уравнял счет по своему обыкновению. Офицер, думая, что он ошибся, пустился в объяснения. Сильвио молча продолжал метать. Офицер, потеряв терпение, взял щетку и стер то, что казалось ему напрасно записанным. Сильвио взял мел и записал снова. Офицер, разгоряченный вином, игрою и смехом товарищей, почел себя жестоко обиженным и, в бешенстве схватив со стола медный шандал, пустил его в Сильвио, который едва успел отклониться от удара. Мы смутились. Сильвио встал, побледнев от злости, и с сверкающими глазами сказал: «Милостивый государь, извольте выйти, и благодарите бога, что это случилось у меня в доме».

Мы не сомневались в последствиях и полагали нового товарища уже убитым. Офицер вышел вон, сказав, что за обиду готов отвечать, как будет угодно господину банкомету. Игра продолжалась еще несколько минут; но чувствуя, что хозяину было не до игры, мы отстали один за другим и разбрелись по квартирам, толкуя о скорой ваканции.

На другой день в манеже мы спрашивали уже, жив ли еще бедный поручик, как сам он явился между нами; мы сделали ему тот же вопрос. Он отвечал, что об Сильвио он не имел еще никакого известия. Это нас удивило. Мы пошли к Сильвио и нашли его на дворе, сажающего пулю на пулю в туза, приклеенного к воротам. Он принял нас по-обыкновенному, ни слова не говоря о вчерашнем происшествии. Прошло три дня, поручик был еще жив. Мы с удивлением спрашивали: неужели Сильвио не будет драться? Сильвио не дрался. Он довольствовался очень легким объяснением и помирился.

Это было чрезвычайно повредило ему во мнении молодежи. Недостаток смелости менее всего извиняется молодыми людьми, которые в храбрости обыкновенно видят верх человеческих достоинств и извинение всевозможных пороков. Однако ж мало-помалу все было забыто, и Сильвио снова приобрел прежнее свое влияние.

Один я уже не мог к нему приблизиться. Имея от природы романтическое воображение, я всех сильнее прежде сего был привязан к человеку, коего жизнь была загадкою и который казался мне героем таинственной какой-то повести. Он любил меня; по крайней мере со мной одним оставлял обыкновенное свое резкое злоречие и говорил о разных предметах с простодушием и необыкновенною приятностью. Но после несчастного вечера мысль, что честь его была замарана и не омыта по его собственной вине, эта мысль меня не покидала и мешала мне обходиться с ним по-прежнему; мне было совестно на него глядеть. Сильвио был слишком умен и опытен, чтобы этого не заметить и не угадывать тому причины. Казалось, это огорчало его; по крайней мере я заметил раза два в нем желание со мною объясниться; но я избегал таких случаев, и Сильвио от меня отступился. С тех пор видался я с ним только при товарищах, и прежние откровенные разговоры наши прекратились.

Рассеянные жители столицы не имеют понятия о многих впечатлениях, столь известных жителям деревень или городков, например об ожидании почтового дня: во вторник и пятницу полковая наша канцелярия бывала полна офицерами: кто ждал денег, кто письма, кто газет. Пакеты обыкновенно тут же распечатывались, новости сообщались, и канцелярия представляла картину самую оживленную. Сильвио получал письма, адресованные в наш полк, и обыкновенно тут же находился. Однажды подали ему пакет, с которого он сорвал печать с видом величайшего нетерпения. Пробегая письмо, глаза его сверкали. Офицеры, каждый занятый своими письмами, ничего не заметили. «Господа, – сказал им Сильвио, – обстоятельства требуют немедленного моего отсутствия; еду сегодня в ночь; надеюсь, что вы не откажетесь отобедать у меня в последний раз. Я жду и вас, – продолжал он, обратившись ко мне, – жду непременно». С сим словом он поспешно вышел; а мы, согласясь соединиться у Сильвио, разошлись каждый в свою сторону.

Я пришел к Сильвио в назначенное время и нашел у него почти весь полк. Все его добро было уже уложено; оставались одни голые, простреленные стены. Мы сели за стол; хозяин был чрезвычайно в духе, и скоро веселость его соделалась общею; пробки хлопали поминутно, стаканы пенились и шипели беспрестанно, и мы со всевозможным усердием желали отъезжающему доброго пути и всякого блага. Встали из-за стола уже поздно вечером. При разборе фуражек Сильвио, со всеми прощаясь, взял меня за руку и остановил в ту самую минуту, как собирался я выйти. «Мне нужно с вами поговорить», – сказал он тихо. Я остался.

Гости ушли; мы остались вдвоем, сели друг противу друга и молча закурили трубки. Сильвио был озабочен; не было уже и следов его судорожной веселости. Мрачная бледность, сверкающие глаза и густой дым, выходящий изо рту, придавали ему вид настоящего дьявола. Прошло несколько минут, и Сильвио прервал молчание.

– Может быть, мы никогда больше не увидимся, – сказал он мне, – перед разлукой я хотел с вами объясниться. Вы могли заметить, что я мало уважаю постороннее мнение; но я вас люблю и чувствую: мне было бы тягостно оставить в вашем уме несправедливое впечатление.

Он остановился и стал набивать выгоревшую свою трубку; я молчал, потупя глаза.

– Вам было странно, – продолжал он, – что я не требовал удовлетворения от этого пьяного сумасброда Р***. Вы согласитесь, что, имея право выбрать оружие, жизнь его была в моих руках, а моя почти безопасна: я мог бы приписать умеренность одному моему великодушию, но не хочу лгать. Если б я мог наказать Р***, не подвергая вовсе моей жизни, то я б ни за что не простил его.

Я смотрел на Сильвио с изумлением. Таковое признание совершенно смутило меня. Сильвио продолжал.

– Так точно: я не имею права подвергать себя смерти. Шесть лет тому назад я получил пощечину, и враг мой еще жив.

Любопытство мое сильно было возбуждено.

– Вы с ним не дрались? – спросил я. – Обстоятельства, верно, вас разлучили?

– Я с ним дрался, – отвечал Сильвио, – и вот памятник нашего поединка.

Сильвио встал и вынул из картона красную шапку с золотою кистью, с галуном (то, что французы называют bonnet de police[1]В полицейской шапке (фр.). ); он ее надел; она была прострелена на вершок ото лба.

– Вы знаете, – продолжал Сильвио, – что я служил в *** гусарском полку. Характер мой вам известен: я привык первенствовать, но смолоду это было во мне страстию. В наше время буйство было в моде: я был первым буяном по армии. Мы хвастались пьянством: я перепил славного Бурцова, воспетого Денисом Давыдовым. Дуэли в нашем полку случались поминутно: я на всех бывал или свидетелем, или действующим лицом. Товарищи меня обожали, а полковые командиры, поминутно сменяемые, смотрели на меня, как на необходимое зло.

Я спокойно (или беспокойно) наслаждался моею славою, как определился к нам молодой человек богатой и знатной фамилии (не хочу назвать его). Отроду нe встречал счастливца столь блистательного! Вообразите себе молодость, ум, красоту, веселость самую бешеную, храбрость самую беспечную, громкое имя, деньги, которым не знал он счета и которые никогда у него не переводились, и представьте себе, какое действие должен был он произвести между нами. Первенство мое поколебалось. Обольщенный моею славою, он стал было искать моего дружества; но я принял его холодно, и он безо всякого сожаления от меня удалился. Я его возненавидел. Успехи его в полку и в обществе женщин приводили меня в совершенное отчаяние. Я стал искать с ним ссоры; на эпиграммы мои отвечал он эпиграммами, которые всегда казались мне неожиданнее и острее моих и которые, конечно, не в пример были веселее: он шутил, а я злобствовал. Наконец однажды на бале у польского помещика, видя его предметом внимания всех дам, и особенно самой хозяйки, бывшей со мною в связи, я сказал ему на ухо какую-то плоскую грубость. Он вспыхнул и дал мне пощечину. Мы бросились к саблям; дамы попадали в обморок; нас растащили, и в ту же ночь поехали мы драться.

Это было на рассвете. Я стоял на назначенном месте с моими тремя секундантами. С неизъяснимым нетерпением ожидал я моего противника. Весеннее солнце взошло, и жар уже наспевал. Я увидел его издали. Он шел пешком, с мундиром на сабле, сопровождаемый одним секундантом. Мы пошли к нему навстречу. Он приближался, держа фуражку, наполненную черешнями. Секунданты отмерили нам двенадцать шагов. Мне должно было стрелять первому, но волнение злобы во мне было столь сильно, что я не понадеялся на верность руки и, чтобы дать себе время остыть, уступал ему первый выстрел: противник мой не соглашался. Положили бросить жребий: первый нумер достался ему, вечному любимцу счастия. Он прицелился и прострелил мне фуражку. Очередь была за мною. Жизнь его наконец была в моих руках; я глядел на него жадно, стараясь уловить хотя бы одну тень беспокойства… Он стоял под пистолетом, выбирая из фуражки спелые черешни и выплевывая косточки, которые долетали до меня. Его равнодушие взбесило меня. Что пользы мне, подумал я, лишить его жизни, когда он ею вовсе не дорожит? Злобная мысль мелькнула в уме моем. Я опустил пистолет. «Вам, кажется, теперь не до смерти, – сказал я ему, – вы изволите завтракать; мне не хочется вам помешать». – «Вы ничуть не мешаете мне, – возразил он, – извольте себе стрелять, а впрочем, как вам угодно; выстрел ваш остается за вами; я всегда готов к вашим услугам». Я обратился к секундантам, объявив, что нынче стрелять не намерен, и поединок тем и кончился.

Я вышел в отставку и удалился в это местечко. С тех пор не прошло ни одного дня, чтобы я не думал о мщении. Ныне час мой настал…

Сильвио вынул из кармана утром полученное письмо и дал мне его читать. Кто-то (казалось, его поверенный по делам) писал ему из Москвы, что известная особа скоро должна вступить в законный брак с молодой и прекрасной девушкой.

– Вы догадываетесь, – сказал Сильвио, – кто эта известная особа. Еду в Москву. Посмотрим, так ли равнодушно примет он смерть перед своей свадьбой, как некогда ждал ее за черешнями!

При сих словах Сильвио встал, бросил об пол свою фуражку и стал ходить взад и вперед по комнате, как тигр по своей клетке. Я слушал его неподвижно; странные, противуположные чувства волновали меня.

Слуга вошел и объявил, что лошади готовы. Сильвио крепко сжал мне руку; мы поцеловались. Он сел в тележку, где лежали два чемодана, один с пистолетами, другой с его пожитками. Мы простились еще раз, и лошади поскакали.

II

Прошло несколько лет, и домашние обстоятельства принудили меня поселиться в бедной деревеньке Н** уезда. Занимаясь хозяйством, я не переставал тихонько воздыхать о прежней моей шумной и беззаботной жизни. Всего труднее было мне привыкнуть проводить осенние и зимние вечера в совершенном уединении. До обеда кое-как еще дотягивал я время, толкуя со старостой, разъезжая по работам или обходя новые заведения; но коль скоро начинало смеркаться, я совершенно не знал куда деваться. Малое число книг, найденных мною под шкафами и в кладовой, были вытвержены мною наизусть. Все сказки, которые только могла запомнить ключница Кириловна, были мне пересказаны; песни баб наводили на меня тоску. Принялся я было за неподслащенную наливку, но от нее болела у меня голова; да признаюсь, побоялся я сделаться пьяницею с горя, т. е. самым горьким пьяницею, чему примеров множество видел я в нашем уезде.

Близких соседей около меня не было, кроме двух или трех горьких, коих беседа состояла большею частию в икоте и воздыханиях. Уединение было сноснее.

В четырех верстах от меня находилось богатое поместье, принадлежащее графине Б***; но в нем жил только управитель, а графиня посетила свое поместье только однажды, в первый год своего замужества, и то прожила там не более месяца. Однако ж во вторую весну моего затворничества разнесся слух, что графиня с мужем приедет на лето в свою деревню. В самом деле, они прибыли в начале июня месяца.

Приезд богатого соседа есть важная эпоха для деревенских жителей. Помещики и их дворовые люди толкуют о том месяца два прежде и года три спустя. Что касается до меня, то, признаюсь, известие о прибытии молодой и прекрасной соседки сильно на меня подействовало; я горел нетерпением ее увидеть, и потому в первое воскресенье по ее приезде отправился после обеда в село *** рекомендоваться их сиятельствам, как ближайший сосед и всепокорнейший слуга.

Лакей ввел меня в графский кабинет, а сам пошел обо мне доложить. Обширный кабинет был убран со всевозможною роскошью; около стен стояли шкафы с книгами, и над каждым бронзовый бюст; над мраморным камином было широкое зеркало; пол обит был зеленым сукном и устлан ковром. Отвыкнув от роскоши в бедном углу моем и уже давно не видав чужого богатства, я оробел и ждал графа с каким-то трепетом, как проситель из провинции ждет выхода министра. Двери отворились, и вошел мужчина лет тридцати двух, прекрасный собою. Граф приблизился ко мне с видом открытым и дружелюбным; я старался ободриться и начал было себя рекомендовать, но он предупредил меня. Мы сели. Разговор его, свободный и любезный, вскоре рассеял мою одичалую застенчивость; я уже начинал входить в обыкновенное мое положение, как вдруг вошла графиня, и смущение овладело мною пуще прежнего. В самом деле, она была красавица. Граф представил меня; я хотел казаться развязным, но чем больше старался взять на себя вид непринужденности, тем более чувствовал себя неловким. Они, чтобы дать мне время оправиться и привыкнуть к новому знакомству, стали говорить между собою, обходясь со мною как с добрым соседом и без церемонии. Между тем я стал ходить взад и вперед, осматривая книги и картины. В картинах я не знаток, но одна привлекла мое внимание. Она изображала какой-то вид из Швейцарии; но поразила меня в ней не живопись, а то, что картина была прострелена двумя пулями, всаженными одна на другую.

– Вот хороший выстрел, – сказал я, обращаясь к графу.

– Да, – отвечал он, – выстрел очень замечательный. А хорошо вы стреляете? – продолжал он.

– Изрядно, – отвечал я, обрадовавшись, что разговор коснулся наконец предмета, мне близкого. – В тридцати шагах промаху в карту не дам, разумеется, из знакомых пистолетов.

– Право? – сказала графиня, с видом большой внимательности; – а ты, мой друг, попадешь ли в карту на тридцати шагах?

– Когда-нибудь, – отвечал граф, – мы попробуем. В свое время я стрелял не худо; но вот уже четыре года, как я не брал в руки пистолета.

– О, – заметил я, – в таком случае бьюсь об заклад, что ваше сиятельство не попадете в карту и в двадцати шагах: пистолет требует ежедневного упражнения. Это я знаю на опыте. У нас в полку я считался одним из лучших стрелков. Однажды случилось мне целый месяц не брать пистолета: мои были в починке; что же бы вы думали, ваше сиятельство? В первый раз, как стал потом стрелять, я дал сряду четыре промаха по бутылке в двадцати пяти шагах. У нас был ротмистр, остряк, забавник; он тут случился и сказал мне: знать у тебя, брат, рука не подымается на бутылку. Нет, ваше сиятельство, не должно пренебрегать этим упражнением, не то отвыкнешь как раз. Лучший стрелок, которого удалось мне встречать, стрелял каждый день, по крайней мере три раза перед обедом. Это у него было заведено, как рюмка водки.

Граф и графиня рады были, что я разговорился.

– А каково стрелял он? – спросил меня граф.

– Да вот как, ваше сиятельство: бывало, увидит он, села на стену муха: вы смеетесь, графиня? Ей-богу, правда. Бывало, увидит муху и кричит: Кузька, пистолет! Кузька и несет ему заряженный пистолет. Он хлоп, и вдавит муху в стену!

– Это удивительно! – сказал граф; – а как его звали?

– Сильвио, ваше сиятельство.

– Сильвио! – вскричал граф, вскочив со своего места; – вы знали Сильвио?

– Как не знать, ваше сиятельство; мы были с ним приятели; он в нашем полку принят был как свой брат товарищ; да вот уж лет пять, как об нем не имею никакого известия. Так и ваше сиятельство, стало быть, знали его?

– Знал, очень знал. Не рассказывал ли он вам… но нет; не думаю; не рассказывал ли он вам одного очень странного происшествия?

– Не пощечина ли, ваше сиятельство, полученная им на бале от какого-то повесы?

– А сказывал он вам имя этого повесы?

– Нет, ваше сиятельство, не сказывал… Ах! ваше сиятельство, – продолжал я, догадываясь об истине, – извините… я не знал… уж не вы ли?..

– Я сам, – отвечал граф с видом чрезвычайно расстроенным, – а простреленная картина есть памятник последней нашей встречи…

– Ах, милый мой, – сказала графиня, – ради бога не рассказывай; мне страшно будет слушать.

– Нет, – возразил граф, – я все расскажу; он знает, как я обидел его друга: пусть же узнает, как Сильвио мне отомстил.

Граф подвинул мне кресла, и я с живейшим любопытством услышал следующий рассказ.

«Пять лет тому назад я женился. Первый месяц, the honey-moon,[2]медовый месяц (англ.) провел я здесь, в этой деревне. Этому дому обязан я лучшими минутами жизни и одним из самых тяжелых воспоминаний.

Однажды вечером ездили мы вместе верхом; лошадь у жены что-то заупрямилась; она испугалась, отдала мне поводья и пошла пешком домой; я поехал вперед. На дворе увидел я дорожную телегу; мне сказали, что у меня в кабинете сидит человек, не хотевший объявить своего имени, но сказавший просто, что ему до меня есть дело. Я вошел в эту комнату и увидел в темноте человека, запыленного и обросшего бородой; он стоял здесь у камина. Я подошел к нему, стараясь припомнить его черты. «Ты не узнал меня, граф?» – сказал он дрожащим голосом. «Сильвио!» – закричал я, и признаюсь, я почувствовал, как волоса стали вдруг на мне дыбом. «Так точно, – продолжал он, – выстрел за мною; я приехал разрядить мой пистолет; готов ли ты?» Пистолет у него торчал из бокового кармана. Я отмерил двенадцать шагов и стал там в углу, прося его выстрелить скорее, пока жена не воротилась. Он медлил – он спросил огня. Подали свечи. Я запер двери, не велел никому входить и снова просил его выстрелить. Он вынул пистолет и прицелился… Я считал секунды… я думал о ней… Ужасная прошла минута! Сильвио опустил руку. «Жалею, – сказал он, – что пистолет заряжен не черешневыми косточками… пуля тяжела. Мне все кажется, что у нас не дуэль, а убийство: я не привык целить в безоружного. Начнем сызнова; кинем жребий, кому стрелять первому». Голова моя шла кругом… Кажется, я не соглашался… Наконец мы зарядили еще пистолет; свернули два билета; он положил их в фуражку, некогда мною простреленную; я вынул опять первый нумер. «Ты, граф, дьявольски счастлив», – сказал он с усмешкою, которой никогда не забуду. Не понимаю, что со мною было и каким образом мог он меня к тому принудить… но – я выстрелил, и попал вот в эту картину. (Граф указывал пальцем на простреленную картину; лицо его горело как огонь; графиня была бледнее своего платка: я не мог воздержаться от восклицания.)

Я выстрелил, – продолжал граф, – и, слава богу, дал промах; тогда Сильвио… (в эту минуту он был, право, ужасен) Сильвио стал в меня прицеливаться. Вдруг двери отворились, Маша вбегает и с визгом кидается мне на шею. Ее присутствие возвратило мне всю бодрость. «Милая, – сказал я ей, – разве ты не видишь, что мы шутим? Как же ты перепугалась! Поди, выпей стакан воды и приди к нам; я представлю тебе старинного друга и товарища». Маше все еще не верилось. «Скажите, правду ли муж говорит? – сказала она, обращаясь к грозному Сильвио, – правда ли, что вы оба шутите?» – «Он всегда шутит, графиня, – отвечал ей Сильвио; – однажды дал он мне шутя пощечину, шутя прострелил мне вот эту фуражку, шутя дал сейчас по мне промах; теперь и мне пришла охота пошутить…» С этим словом он хотел в меня прицелиться… при ней! Маша бросилась к его ногам. «Встань, Маша, стыдно! – закричал я в бешенстве; – а вы, сударь, перестанете ли издеваться над бедной женщиной? Будете ли вы стрелять или нет?» – «Не буду, – отвечал Сильвио, – я доволен: я видел твое смятение, твою робость; я заставил тебя выстрелить по мне, с меня довольно. Будешь меня помнить. Предаю тебя твоей совести». Тут он было вышел, но остановился в дверях, оглянулся на простреленную мною картину, выстрелил в нее, почти не целясь, и скрылся. Жена лежала в обмороке; люди не смели его остановить и с ужасом на него глядели; он вышел на крыльцо, кликнул ямщика и уехал, прежде чем успел я опомниться».

Граф замолчал. Таким образом узнал я конец повести, коей начало некогда так поразило меня. С героем оной уже я не встречался. Сказывают, что Сильвио, во время возмущения Александра Ипсиланти, предводительствовал отрядом этеристов и был убит в сражении под Скулянами.