Кто написал шанель рассказ

Деление пересказа на главы — условное.

Акакий Акакиевич Башмачкин

В одном департаменте служил Акакий Акакиевич Башмачкин.

Ака́кий Ака́киевич Башма́чкин — бедный чиновник лет пяти­де­сяти, низенький, рябо­ватый, рыже­ватый, подсле­по­ватый человек с лысиной на лбу, морщи­нами на щеках и серым лицом, робкий, тихий, безобидный.

Его покойная матушка не нашла в календаре подходящего имени и назвала сына в честь отца.

Башмачкин был вечным титулярным советником.

Сколько ни переменялось директоров… его видели… тем же чиновником для письма; так что потом уверились, что он… так и родился на свет уже совершенно готовым, в вицмундире и с лысиной на голове.

Все сослуживцы издевались над Башмачкиным: сочиняли анекдоты о нём и его семидеся­тилетней квартирной хозяйке, сыпали ему на голову бумажки. Когда шутки начинали мешать работать, Башмачкин говорил: «Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?». В этих словах было что-то настолько жалкое, что один молодой человек, услышав их, отвернулся от своих товарищей-шутников. В последствии он не раз «содрогался… видя, как много в человеке бесчеловечья, как много скрыто свирепой грубости в утончённой, образованной светскости».

Служил Башмачкин с любовью. Он переписывал бумаги, и это приносило ему радость. Однажды начальник поручил ему более сложную работу: переписать документ, внеся в него незначи­тельные изменения, но Башмачкин испугался непривычной работы, отказался и навсегда остался переписчиком.

О внешности и одежде Башмачкин не думал, на улице по сторонам не смотрел и почти ничего вокруг себя не замечал. Придя домой, он съедал обед, не чувствуя вкуса еды, и снова садился переписывать. На вечеринки или в театр он никогда не ходил, а по вечерам, написавшись вдоволь, ложился спать, улыбаясь при мысли о завтрашнем дне и любимой работе.

Башмачкин решается сшить новую шинель

Так и прожил бы Башмачкин до старости, если бы лет в пятьдесят не обнаружил, что его форменная шинель протёрлась на спине и совершенно не греет. Шинель эта была очень старой, её воротник почти полностью пошёл на заплатки, и в департаменте все издевались над ней, называя «капотом» (халатом).

Башмачкин отнёс шинель к Петровичу, который занимался починкой чиновничьей одежды, надеясь, что тот как-нибудь её починит.

Петрович — портной, бывший крепостной, пьяница, раньше звался Григо­рием.

Петрович, трезвый и сердитый, осмотрел шинель и нюхнул из табакерки, на которой был изображён генерал с заклеенным, на месте дырки, бумажкой лицом. Подумав, он заявил, что починить шинель невозможно: старое гнилое сукно расползётся, сколько его не зашивай. А новая шинель обойдётся слишком дорого для Башмачкина, получавшего мизерную зарплату. Через неделю Башмачкин снова попытался уговорить выпившего и подобревшего Петровича починить шинель, но тот опять отказался и пообещал сшить новую.

Башмачкин понял, что без новой шинели не обойтись. Зная, что Петрович любит преувеличивать, он прикинул, что обновка обойдётся примерно вдвое дешевле озвученной портным суммы. Половина этих денег у Башмачкина уже была, он сумел сэкономить, откладывая по грошику с каждого потраченного рубля. Чтобы собрать вторую половину, он отказался от вечернего чая и свечей, реже отдавал бельё в стирку.

Воплощение мечты Башмачкина

За полгода Башмачкин привык голодать по вечерам, а его жизнь наполнилась смыслом, словно «какая-то приятная подруга жизни согласилась с ним проходить вместе жизненную дорогу». Подругой для Башмачкина стала новая шинель, о которой он думал день и ночь.

Решившись воплотить свою мечту, Башмачкин стал живее и твёрже характером. В его глазах горел огонь, а в голову приходили дерзкие мысли: а не сделать ли воротник шинели из куницы? Каждый месяц он обсуждал с Петровичем покрой будущей шинели, качество и цвет сукна и заходил в лавки прицениться.

Нужная сумма собралась благодаря директору, который начислил Башмачкину большую годовую премию. Башмачкин с Петровичем отправились по лавкам и купили великолепного сукна, а вместо куницы — лучшую кошку, которая издали походила на куницу. Затем Петрович сшил прекрасную, тёплую шинель. Башмачкин сразу отправился в ней на работу, а Петрович, гордясь своим мастерством, долго шёл следом за Башмачкиным и любовался шинелью.

В департаменте все сразу узнали, что «капота более не существует». Сослуживцы стали так радушно поздравлять Башмачкина, что тому даже сделалось стыдно. Наконец обновку предложили «вспрыснуть».

Башмачкин лишается шинели

Денег на вечеринку у Башмачкина не было, и один из начальников пригласил всех к себе, решив совместить «вспрыскивание» с собственными именинами. Отказаться Башмачкин не смог.

Впрочем, ему потом сделалось приятно, когда вспомнил, что он будет иметь чрез то случай пройтись даже и ввечеру в новой шинели.

Вечером Башмачкин отправился к начальнику, который жил в богатом районе Петербурга. Там его накормили, напоили шампанским, отчего он сильно задержался и домой отправился в двенадцать часов ночи.

По хорошо освещённым улицам богатого района идти было весело. Подвыпивший Башмачкин до того осмелел, что даже подбежал за какой-то дамой, «у которой всякая часть тела была исполнена необыкно­венного движения». Но вскоре потянулись бедные, плохо освещённые и пустынные улицы с деревянными заборами, и его весёлость сильно уменьшилась.

Улица вывела Башмачкина на огромную и пустую площадь — только на другом её конце виднелась будка с одиноким будочником. Зажмурившись от страха, Башмачкин пошёл через площадь, как вдруг его остановили какие-то люди, сняли с него шинель и дали пинка.

Башмачкин упал в сугроб, не в силах крикнуть от страха. Немного придя в себя, он добрался до будочника, который сделать ничего не мог, только посоветовал ему пойти к квартальному надзирателю. Дома растрёпанного Башмачкина встретила квартирная хозяйка и посоветовала идти к частному приставу.

«Значительное лицо»

На следующий день Башмачкин прогулял работу, отправился к частному приставу и добился, чтобы тот его принял. Частный начал расспрашивать, откуда Акакий Башмачкин возвращался так поздно, уж не из публичного дома ли, и совсем не обратил внимания на личности грабителей. Дадут ли делу ход, несчастный Башмачкин так и не понял.

На работу он явился в «в старом капоте своём, который сделался ещё плачевнее». Некоторые посмеялись, остальные решили собрать для Башмачкина денег, но сумма вышла совсем мизерная. Один из сослуживцев посоветовал ему обратиться к «значительному лицу», которое может ускорить поимку грабителей.

Значительное лицо — человек, недавно назна­ченный на высокую долж­ность, внешне важен и груб, но в глубине души неплохой и не глупый, способный на сочув­ствие, женат, имеет трёх детей, его имя в повести не упоми­на­ется.

Значительное лицо раньше был не таким уж и значительным, но недавно его назначили на генеральскую должность.

…всегда найдётся такой круг людей, для которых незначи­тельное в глазах прочих есть уже значительное.

В душе он был хорошим человеком, но генеральский чин сбил его с толку. Изо всех сил он старался усилить свою значительность и в результате стал очень груб с низшими по чину.

Башмачкин отправился к значительному лицу, но тот в это время беседовал со старым знакомым, недавно приехавшим в Петербург. Увидев немолодого человека в стареньком мундире, значительное лицо решил выказать перед знакомым свою строгость. Он не стал слушать Башмачкина и так накричал на него, что несчастный чиновник практически лишился чувств. Сторожа вынесли бесчувственного Башмачкина, а значительное лицо остался очень доволен произведённым эффектом.

Башмачкин умирает и становится призраком

Несчастный Башмачкин шёл домой, не чувствуя ни рук, ни ног. Началась вьюга, и его сильно продуло. Он слёг и вскоре умер. Перед смертью, в жару и бреду, он обращался к значительному лицу, «скверно­хульничал» и тосковал об утраченной шинели, которая на миг оживила его бедную жизнь.

И Петербург остался без Акакия Акакиевича, как будто бы в нём его и никогда не было. Исчезло и скрылось существо никем не защищённое, никому не дорогое, ни для кого не интересное…

В департаменте о смерти Башмачкина узнали через четыре дня после похорон. На другой день на его месте уже сидел новый чиновник.

Далее история вдруг приняла «фантастическое окончание». По Петербургу прошёл слух, что на том месте, где ограбили Акакия Акакиевича, мёртвый чиновник срывает с людей шинели, не глядя на чины и звания. Один из чиновников департамента увидел мертвеца и узнал в нём Башмачкина. Полиция мертвеца поймать не могла.

Значительное лицо, не лишённого сострадания, тревожила мысль о бедном Башмачкине. Через неделю ему донесли, что Башмачкин умер. Желая развлечься и заглушить упрёки совести, значительное лицо отправился на вечеринку, а затем — к любовнице. По дороге мёртвый Башмачкин сорвал с него шинель и заявил, что это компенсация за ущерб, нанесённый ему значительным лицом.

Это происшествие так напугало значительное лицо, что он начал меньше грубить подчинённым и внимательнее выслушивать просителей. А генеральская шинель, видимо, пришлась мертвецу впору, потому что с тех пор больше его на улицах Петербурга не встречали. Только коломенский будочник однажды ночью увидел привидение, но оно было выше ростом, с преогромными усами и кулаками, каких «и у живых не найдёшь».

«The Overcoat» (Russian: Шине́ль, translit. Shinyél’; sometimes translated as «The Cloak«) is a short story by Russian author Nikolai Gogol, published in 1842. The story has had a great influence on Russian literature. Eugène-Melchior de Vogüé, discussing Russian realist writers, said: «We all came out from under Gogol’s Overcoat» (a quote often misattributed to Dostoevsky). Writing in 1941, Vladimir Nabokov described «The Overcoat» as «The greatest Russian short story ever written».^[1]

Plot[edit]

The story narrates the life and death of titular councillor Akaky Akakievich Bashmachkin (Russian: Акакий Акакиевич Башмачкин), an impoverished government clerk and copyist in the Russian capital of St. Petersburg. Although Akaky is dedicated to his job, he is little recognized in his department for his hard work. Instead, the younger clerks tease him and attempt to distract him whenever they can. His threadbare overcoat is often the butt of their jokes. Akaky decides it is necessary to have the coat repaired, so he takes it to his tailor, Petrovich, who declares the coat irreparable, telling Akaky he must buy a new overcoat.

The cost of a new overcoat is beyond Akaky’s meager salary, so he forces himself to live within a strict budget to save sufficient money to buy the new overcoat. Meanwhile, he and Petrovich frequently meet to discuss the style of the new coat. During that time, Akaky’s zeal for copying is replaced with excitement about his new overcoat, to the point that he thinks of little else. Finally, with the addition of an unexpectedly large holiday salary bonus, Akaky has saved enough money to buy a new overcoat.

Akaky and Petrovich go to the shops in St. Petersburg and pick the finest materials they can afford (marten fur was too expensive, so they use cat fur for the collar). The new coat is of impressively good quality and appearance and is the talk of Akaky’s office on the day he arrives wearing it. His superior decides to host a party honoring the new overcoat, at which the habitually solitary Akaky is out of place; after the party, Akaky goes home, far later than he normally would. En route home, two ruffians confront him, take his coat, kick him down, and leave him in the snow.

Akaky finds no help from the authorities in recovering his lost overcoat. Finally, on the advice of another clerk in his department, he asks for help from an «important personage» (Russian: значительное лицо), a general recently promoted to his position who belittles and shouts at his subordinates to solidify his self-importance. After keeping Akaky waiting, the general demands of him exactly why he has brought so trivial a matter to him, personally, and not presented it to his secretary. Socially inept Akaky makes an unflattering remark concerning departmental secretaries, provoking so powerful a scolding from the general that he nearly faints and must be led from the general’s office. Soon afterward, Akaky falls deathly ill with fever. In his last hours, he is delirious, imagining himself again sitting before the general; at first, Akaky pleads forgiveness, but as his death nears, he curses the general.

Soon, a corpse, identified as Akaky’s ghost, haunts areas of St. Petersburg, taking overcoats from people; the police are finding it difficult to capture him. Finally, Akaky’s ghost catches up with the general—who, since Akaky’s death, had begun to feel guilt over having mistreated him—and takes his overcoat, frightening him terribly; satisfied, Akaky is not seen again. The narrator ends his narration with the account of another ghost seen in another part of the city. This other ghost meets the description of one of the ruffians.

Characters[edit]

Akaky Akakievich Bashmachkin: Bureaucrat in one of the departments of the Russian government in St. Petersburg, the nation’s capital city. Bashmachkin, about fifty, is a quiet, self-effacing man with red hair and a receding hairline. His job is to copy documents such as letters. Although he enjoys his work and never makes a mistake, he has no desire to take on more challenging work, realizing that he has limited capabilities. Because he is meek and dresses shabbily, most of his coworkers regard him as a nobody and frequently pick on him. When his cloak becomes so frayed that it can no longer protect him against the bitter cold, he dedicates himself to saving enough money to purchase a new cloak.^[2]

Petrovich: One-eyed, heavy-drinking, decent tailor whom Bashmachkin hires to make his new cloak. Petrovitch was once a serf.^[2]

Wife of Petrovich: Woman of plain looks whom the narrator says Petrovitch calls «a low female and a German» when they argue.^[2]

Bearded Assailants: Men who steal Akaky’s new cloak.^[2]

Landlady of Bashmachkin: Elderly woman who advises Akaky to report the theft of his cloak to the district police chief.^[2]

District Police Chief: Official who hears Akaky’s report about his stolen cloak. The policeman asks Akaky embarrassing questions, as if he were a criminal. The policeman is of no help.^[2]

Employee With Advice: Coworker of Akaky who advises him to see a certain prominent personage in a government office who will help Akaky track down his stolen cloak.^[2]

Prominent Personage: Bureaucrat mainly concerned with demonstrating the power he wields as a supervisor. He excoriates Akaky for not going through the proper government channels to get an interview. He is of no help.^[2]

Physician: Doctor called after Akaky develops a throat infection. He tells Akaky’s landlady to order a coffin.^[2]

Interpretations[edit]

Gogol makes much of Akaky’s name in the opening passages, saying, «Perhaps it may strike the reader as a rather strange and farfetched name, but I can assure him that it was not farfetched at all, that the circumstances were such that it was quite out of the question to give him any other name…» The name Akaky Akakievich Bashmachkin in Russian means «Akaky Bashmachkin, the son of Akaky», similarly to «John Johnson», and has similar comedic value; it also communicates Akaky’s role as an everyman. In addition, the literal meaning of the name Akaky, derived from the Greek, is «harmless» or «lacking evil», showing the humiliation it must have taken to drive his ghost to violence.^{[citation needed]} His surname Bashmachkin, meanwhile, comes from the word ‘bashmak’, a type of shoe. It is used in an expression «быть под башмаком» which means to be «under someone’s thumb» or to «be henpecked».^[3]

Akaky progresses from an introverted and hopeless but functioning non-entity with no expectations of social or material success to one whose self-esteem and thereby expectations are raised by the overcoat. Akaky is not merely introverted, but described as humorously fit for his position as a non-entity. He is not oppressed by the nature of bureaucratic work because he enjoys performing bureaucratic tasks. Akaky «labored with love» and longed for nothing but copying. He found it «a varied and agreeable employment. Enjoyment was written on his face.»^[4] A good contrast would be Melville’s Bartleby, the Scrivener. Bartleby is quite adept at his job as a copyist, but arrives «incurably forlorn» when he is first employed.^[5] Bartleby begins rejecting his work saying «I would prefer not to,» gradually rejecting more and more, until he finally dies staring at a wall having rejected life itself. Bartleby’s antisocial, otherworldly and melancholy features make him uncanny and he has been interpreted as a provocateur of existential crisis.^[6] Akaky, on the other hand, is presented in a humorous way initially. This is partly because he represents a «type» presented in anecdotal form by Gogol.^[7] He enjoys copying because he lacks an inner life. Gogol makes light of his fitness for mundane bureaucratic activities by joking that Akaky was always «to be seen in the same place, the same attitude, the same occupation; so that it was afterwards affirmed that he had been born in undress uniform with a bald head.» When Akaky is asked to make a minor change in a document instead of merely copying it, he cannot do it.^[8]

Critics have noted the famous «humane passage» which demonstrates a sudden shift in the narration’s style from comic to tragic.^[9] Though Akaky is not oppressed by his task, he is by his coworkers who treat him «in a coolly despotic way» and «laughed at and made fun of him» to which Akaky usually «answered not a word» until finally he is provoked to exclaim «Leave me alone! Why do you insult me?» in a way «which moved to pity» so that a new worker suddenly «stopped short» as if he had «undergone a transformation». This young man never forgot Akaky and his «heart-rending words» which carried the unspoken message «I am thy brother.» Remembering Akaky he «shuddered at how much inhumanity there is in man.»^[10] Indeed, the coworker’s comments underscore one possible interpretation of the story:

«How little humane feeling after all was to be found in men’s hearts; how much coarseness and cruelty was to be found even in the educated and those who were everywhere regarded as good and honorable men.»

The narrator’s portrayal of Akaky jars the reader, like the young man himself, from carefree mockery to graven sympathy. Gogol is noted for his instability of style, tone, genre among other literary devices, as Boris Eichenbaum notes. Eichenbaum also notes that Gogol wrote «The Overcoat» in a skaz—a difficult-to-translate colloquial language in Russian deriving from or associated with an oral storytelling tradition.^{[citation needed]}

Akaky’s overcoat allows him to become human instead of a merely bureaucratic tool.^{[citation needed]} A Marxist reading of the text would interpret Akaky’s material desire as granting him humanity.^{[citation needed]} The story does not condemn private acquisition and materialism, but asserts that human beings can have fulfillment from attention to material goods.^{[citation needed]} Material goods, in particular clothing, do not merely mask real human character, but can modify a person’s identity in a positive and liberating way.^{[citation needed]} Akaky’s social alienation and belittlement give way to community inclusion and genuine respect.^{[citation needed]} People are brought together by material goods.^{[citation needed]}

It is also possible to read the text from a psychoanalytic perspective.^[11] Akaky’s libido is repressed and sublimated into the task of copying. After he acquires the coat, he expresses sexual interest. Akaky «even started to run, without knowing why, after some lady.»^[12] He also «halted out of curiosity before a shop window to look at a picture representing a handsome woman…baring her whole foot in a very pretty way.»^[13] He laughs and doesn’t know why because he experiences previously unknown feelings. Akaky also treats the coat with the tenderness and obsession of a lover. When the construction of the coat is first commissioned Akaky feels that his existence became «fuller, as if he were married.»^[14]

Akaky’s low position in the bureaucratic hierarchy is evident, and the extent to which he looks up the hierarchical ladder is well documented;^[15] sometimes forgotten, according to Harold McFarlin,^{[citation needed]} is that he is not the lowest-ranked in the hierarchy and thus in society. He has mastered the bureaucratic language and has internalized it to the extent that he describes and treats the non-civil servants («only two ‘civilians,’ the landlady and tailor, play more than incidental roles»^{[citation needed]}) as if they are part of the same world—the tailor is described as sitting «like a Turkish Pasha», that is, a government official, and Akaky «treats the self-effacing old landlady just like his bosses treat him at the office (‘somehow coldly and despotically’)».^[16]

Critical assessment[edit]

Vladimir Nabokov, writing in his Lectures on Russian Literature, gave the following appraisal of Gogol and his most famous story: «Steady Pushkin, matter-of-fact Tolstoy, restrained Chekhov have all had their moments of irrational insight which simultaneously blurred the sentence and disclosed a secret meaning worth the sudden focal shift. But with Gogol this shifting is the very basis of his art, so that whenever he tried to write in the round hand of literary tradition and to treat rational ideas in a logical way, he lost all trace of talent. When, as in the immortal The Overcoat, he really let himself go and pottered on the brink of his private abyss, he became the greatest artist that Russia has yet produced.»^[17]

Adaptations[edit]

Films[edit]

A number of films have used the story, both in the Soviet Union and in other countries:

• The Overcoat (1916) – an American silent film directed by Rae Berger
• The Overcoat (1926) – a Soviet silent film directed by Grigori Kozintsev and Leonid Trauberg
• The Overcoat (1951) – a film of Marcel Marceau’s Mime Play with W. Schleif in Berlin
• The Overcoat («Il Cappotto») (1952) – an Italian film directed by Alberto Lattuada
• The Awakening (1954), an adaptation for the Douglas Fairbanks, Jr., Presents television series starring Buster Keaton
• The Bespoke Overcoat (1955) – an Oscar-winning short British film directed by Jack Clayton based on Wolf Mankowitz’s 1953 play of the same name. Here the story is transposed to the East End of London and the protagonists are poor Jews working in the clothing trade.
• The Overcoat (1959) – a Soviet film directed by Aleksey Batalov
• The Overcoat (1976) – an Iraqi Kurdish made-for-TV film adapted by Simko Nakam and directed by Jamal Mohamad
• Nayi Sherwani (1986) – an adaptation for the Indian DD National television series Katha Sagar by Shyam Benegal
• The Overcoat (1997) – a Greek film
• The Overcoat (2001) – a Canadian made-for-TV film produced by the CBC
• The Overcoat – an unfinished animated film by Yuriy Norshteyn and Francheska Yarbusova, in the works since the early 1980s.^[18]
• The Overcoat (2017) – a short film adapted and directed by Patrick Myles starring Jason Watkins, Tim Key, Vicki Pepperdine and Alex Macqueen.^[19]
• The Overcoat (2018) – an animated special adapted by Hugh O’Conor and directed by Sean Mullen & Meelis Arulepp, starring Cillian Murphy and Alfred Molina.^[20]

Radio[edit]

• Gogol’s story was adapted twice on the radio series Theatre Royal, first on October 11, 1953 and then on August 4, 1954, both versions starring Sir Michael Redgrave as Akaky.
• Hans Conreid starred as Akaky in an adaptation on The CBS Radio Mystery Theater on March 3, 1977.
• On April 3, 2002, the BBC Radio 4 series Three Ivans, Two Aunts and an Overcoat broadcast an adaptation by Jim Poyser of the story starring Stephen Moore as Akaky. In this version, the Very Important Person whose overcoat Akaky’s ghost takes is Akaky’s immediate superior Colonel Borzov, and the ending is altered to have Akaky’s ghost visit him in his office (rather than on his way home in his sleigh, as in the story) to take both the overcoat and Borzov’s Very Important Person medal (and a bag of sugared rusks).

Ballet[edit]

• The Russian composer German Okunev was working on a ballet version of ‘The Overcoat’ at the time of his death in 1973: it was completed and orchestrated by V. Sapozhnikov.
• A recent adaptation by Morris Panych and Wendy Gorling, set to various music by Russian composer Dmitri Shostakovich, was performed by actors using dance and mime.^[21] A film version was produced by the CBC.
• The Danish choreographer Flemming Flindt created a version for Dennis Nahat and the Clevelend-San Jose Ballet. The principal role was performed by Rudolph Nureyev at the world premiere at the Edinburgh Festival in the summer of 1990.

In popular culture[edit]

• The protagonist in the 2003 novel The Namesake, by Jhumpa Lahiri, is named for Gogol because of the importance that «The Overcoat» had on his father as a young man in Calcutta. The «Gogol» of this novel finds meaning in the story, after struggling with the name given to him by his father. In the novel, Gogol’s father justifies his choice for his son’s name by saying «We all came out of Gogol’s Overcoat……One day you will understand…» An adaptation of the novel was produced as a film, The Namesake, in 2006, directed by Mira Nair.

Notes[edit]

References[edit]

• Gogol, Nicolai V. The Overcoat and Other Tales of Good and Evil. New York: W. W. Norton & Company, 1965
• Graffy, Julian Gogol’s The Overcoat: Critical Studies in Russian Literature London: Bristol Classical Press, 2000.
• Karlinsky, Simon. The Sexual Labyrinth of Nikolai Gogol. Chicago (Ill.): University of Chicago, 1992. Print.
• Proffitt, Edward Gogol’s `Perfectly True’ Tale: `The Overcoat’ and Its Mode of Closure, in Studies in Short Fiction, Vol. 14, No. 1, Winter, 1977, pp. 35–40

External links[edit]

• The Overcoat, full text
• The Overcoat, complete Public Domain recording
• The Cloak public domain audiobook at LibriVox

«The Overcoat» (Russian: Шине́ль, translit. Shinyél’; sometimes translated as «The Cloak«) is a short story by Russian author Nikolai Gogol, published in 1842. The story has had a great influence on Russian literature. Eugène-Melchior de Vogüé, discussing Russian realist writers, said: «We all came out from under Gogol’s Overcoat» (a quote often misattributed to Dostoevsky). Writing in 1941, Vladimir Nabokov described «The Overcoat» as «The greatest Russian short story ever written».^[1]

Plot[edit]

The story narrates the life and death of titular councillor Akaky Akakievich Bashmachkin (Russian: Акакий Акакиевич Башмачкин), an impoverished government clerk and copyist in the Russian capital of St. Petersburg. Although Akaky is dedicated to his job, he is little recognized in his department for his hard work. Instead, the younger clerks tease him and attempt to distract him whenever they can. His threadbare overcoat is often the butt of their jokes. Akaky decides it is necessary to have the coat repaired, so he takes it to his tailor, Petrovich, who declares the coat irreparable, telling Akaky he must buy a new overcoat.

The cost of a new overcoat is beyond Akaky’s meager salary, so he forces himself to live within a strict budget to save sufficient money to buy the new overcoat. Meanwhile, he and Petrovich frequently meet to discuss the style of the new coat. During that time, Akaky’s zeal for copying is replaced with excitement about his new overcoat, to the point that he thinks of little else. Finally, with the addition of an unexpectedly large holiday salary bonus, Akaky has saved enough money to buy a new overcoat.

Akaky and Petrovich go to the shops in St. Petersburg and pick the finest materials they can afford (marten fur was too expensive, so they use cat fur for the collar). The new coat is of impressively good quality and appearance and is the talk of Akaky’s office on the day he arrives wearing it. His superior decides to host a party honoring the new overcoat, at which the habitually solitary Akaky is out of place; after the party, Akaky goes home, far later than he normally would. En route home, two ruffians confront him, take his coat, kick him down, and leave him in the snow.

Akaky finds no help from the authorities in recovering his lost overcoat. Finally, on the advice of another clerk in his department, he asks for help from an «important personage» (Russian: значительное лицо), a general recently promoted to his position who belittles and shouts at his subordinates to solidify his self-importance. After keeping Akaky waiting, the general demands of him exactly why he has brought so trivial a matter to him, personally, and not presented it to his secretary. Socially inept Akaky makes an unflattering remark concerning departmental secretaries, provoking so powerful a scolding from the general that he nearly faints and must be led from the general’s office. Soon afterward, Akaky falls deathly ill with fever. In his last hours, he is delirious, imagining himself again sitting before the general; at first, Akaky pleads forgiveness, but as his death nears, he curses the general.

Soon, a corpse, identified as Akaky’s ghost, haunts areas of St. Petersburg, taking overcoats from people; the police are finding it difficult to capture him. Finally, Akaky’s ghost catches up with the general—who, since Akaky’s death, had begun to feel guilt over having mistreated him—and takes his overcoat, frightening him terribly; satisfied, Akaky is not seen again. The narrator ends his narration with the account of another ghost seen in another part of the city. This other ghost meets the description of one of the ruffians.

Characters[edit]

Akaky Akakievich Bashmachkin: Bureaucrat in one of the departments of the Russian government in St. Petersburg, the nation’s capital city. Bashmachkin, about fifty, is a quiet, self-effacing man with red hair and a receding hairline. His job is to copy documents such as letters. Although he enjoys his work and never makes a mistake, he has no desire to take on more challenging work, realizing that he has limited capabilities. Because he is meek and dresses shabbily, most of his coworkers regard him as a nobody and frequently pick on him. When his cloak becomes so frayed that it can no longer protect him against the bitter cold, he dedicates himself to saving enough money to purchase a new cloak.^[2]

Petrovich: One-eyed, heavy-drinking, decent tailor whom Bashmachkin hires to make his new cloak. Petrovitch was once a serf.^[2]

Wife of Petrovich: Woman of plain looks whom the narrator says Petrovitch calls «a low female and a German» when they argue.^[2]

Bearded Assailants: Men who steal Akaky’s new cloak.^[2]

Landlady of Bashmachkin: Elderly woman who advises Akaky to report the theft of his cloak to the district police chief.^[2]

District Police Chief: Official who hears Akaky’s report about his stolen cloak. The policeman asks Akaky embarrassing questions, as if he were a criminal. The policeman is of no help.^[2]

Employee With Advice: Coworker of Akaky who advises him to see a certain prominent personage in a government office who will help Akaky track down his stolen cloak.^[2]

Prominent Personage: Bureaucrat mainly concerned with demonstrating the power he wields as a supervisor. He excoriates Akaky for not going through the proper government channels to get an interview. He is of no help.^[2]

Physician: Doctor called after Akaky develops a throat infection. He tells Akaky’s landlady to order a coffin.^[2]

Interpretations[edit]

Gogol makes much of Akaky’s name in the opening passages, saying, «Perhaps it may strike the reader as a rather strange and farfetched name, but I can assure him that it was not farfetched at all, that the circumstances were such that it was quite out of the question to give him any other name…» The name Akaky Akakievich Bashmachkin in Russian means «Akaky Bashmachkin, the son of Akaky», similarly to «John Johnson», and has similar comedic value; it also communicates Akaky’s role as an everyman. In addition, the literal meaning of the name Akaky, derived from the Greek, is «harmless» or «lacking evil», showing the humiliation it must have taken to drive his ghost to violence.^{[citation needed]} His surname Bashmachkin, meanwhile, comes from the word ‘bashmak’, a type of shoe. It is used in an expression «быть под башмаком» which means to be «under someone’s thumb» or to «be henpecked».^[3]

Akaky progresses from an introverted and hopeless but functioning non-entity with no expectations of social or material success to one whose self-esteem and thereby expectations are raised by the overcoat. Akaky is not merely introverted, but described as humorously fit for his position as a non-entity. He is not oppressed by the nature of bureaucratic work because he enjoys performing bureaucratic tasks. Akaky «labored with love» and longed for nothing but copying. He found it «a varied and agreeable employment. Enjoyment was written on his face.»^[4] A good contrast would be Melville’s Bartleby, the Scrivener. Bartleby is quite adept at his job as a copyist, but arrives «incurably forlorn» when he is first employed.^[5] Bartleby begins rejecting his work saying «I would prefer not to,» gradually rejecting more and more, until he finally dies staring at a wall having rejected life itself. Bartleby’s antisocial, otherworldly and melancholy features make him uncanny and he has been interpreted as a provocateur of existential crisis.^[6] Akaky, on the other hand, is presented in a humorous way initially. This is partly because he represents a «type» presented in anecdotal form by Gogol.^[7] He enjoys copying because he lacks an inner life. Gogol makes light of his fitness for mundane bureaucratic activities by joking that Akaky was always «to be seen in the same place, the same attitude, the same occupation; so that it was afterwards affirmed that he had been born in undress uniform with a bald head.» When Akaky is asked to make a minor change in a document instead of merely copying it, he cannot do it.^[8]

Critics have noted the famous «humane passage» which demonstrates a sudden shift in the narration’s style from comic to tragic.^[9] Though Akaky is not oppressed by his task, he is by his coworkers who treat him «in a coolly despotic way» and «laughed at and made fun of him» to which Akaky usually «answered not a word» until finally he is provoked to exclaim «Leave me alone! Why do you insult me?» in a way «which moved to pity» so that a new worker suddenly «stopped short» as if he had «undergone a transformation». This young man never forgot Akaky and his «heart-rending words» which carried the unspoken message «I am thy brother.» Remembering Akaky he «shuddered at how much inhumanity there is in man.»^[10] Indeed, the coworker’s comments underscore one possible interpretation of the story:

«How little humane feeling after all was to be found in men’s hearts; how much coarseness and cruelty was to be found even in the educated and those who were everywhere regarded as good and honorable men.»

The narrator’s portrayal of Akaky jars the reader, like the young man himself, from carefree mockery to graven sympathy. Gogol is noted for his instability of style, tone, genre among other literary devices, as Boris Eichenbaum notes. Eichenbaum also notes that Gogol wrote «The Overcoat» in a skaz—a difficult-to-translate colloquial language in Russian deriving from or associated with an oral storytelling tradition.^{[citation needed]}

Akaky’s overcoat allows him to become human instead of a merely bureaucratic tool.^{[citation needed]} A Marxist reading of the text would interpret Akaky’s material desire as granting him humanity.^{[citation needed]} The story does not condemn private acquisition and materialism, but asserts that human beings can have fulfillment from attention to material goods.^{[citation needed]} Material goods, in particular clothing, do not merely mask real human character, but can modify a person’s identity in a positive and liberating way.^{[citation needed]} Akaky’s social alienation and belittlement give way to community inclusion and genuine respect.^{[citation needed]} People are brought together by material goods.^{[citation needed]}

It is also possible to read the text from a psychoanalytic perspective.^[11] Akaky’s libido is repressed and sublimated into the task of copying. After he acquires the coat, he expresses sexual interest. Akaky «even started to run, without knowing why, after some lady.»^[12] He also «halted out of curiosity before a shop window to look at a picture representing a handsome woman…baring her whole foot in a very pretty way.»^[13] He laughs and doesn’t know why because he experiences previously unknown feelings. Akaky also treats the coat with the tenderness and obsession of a lover. When the construction of the coat is first commissioned Akaky feels that his existence became «fuller, as if he were married.»^[14]

Akaky’s low position in the bureaucratic hierarchy is evident, and the extent to which he looks up the hierarchical ladder is well documented;^[15] sometimes forgotten, according to Harold McFarlin,^{[citation needed]} is that he is not the lowest-ranked in the hierarchy and thus in society. He has mastered the bureaucratic language and has internalized it to the extent that he describes and treats the non-civil servants («only two ‘civilians,’ the landlady and tailor, play more than incidental roles»^{[citation needed]}) as if they are part of the same world—the tailor is described as sitting «like a Turkish Pasha», that is, a government official, and Akaky «treats the self-effacing old landlady just like his bosses treat him at the office (‘somehow coldly and despotically’)».^[16]

Critical assessment[edit]

Vladimir Nabokov, writing in his Lectures on Russian Literature, gave the following appraisal of Gogol and his most famous story: «Steady Pushkin, matter-of-fact Tolstoy, restrained Chekhov have all had their moments of irrational insight which simultaneously blurred the sentence and disclosed a secret meaning worth the sudden focal shift. But with Gogol this shifting is the very basis of his art, so that whenever he tried to write in the round hand of literary tradition and to treat rational ideas in a logical way, he lost all trace of talent. When, as in the immortal The Overcoat, he really let himself go and pottered on the brink of his private abyss, he became the greatest artist that Russia has yet produced.»^[17]

Adaptations[edit]

Films[edit]

A number of films have used the story, both in the Soviet Union and in other countries:

• The Overcoat (1916) – an American silent film directed by Rae Berger
• The Overcoat (1926) – a Soviet silent film directed by Grigori Kozintsev and Leonid Trauberg
• The Overcoat (1951) – a film of Marcel Marceau’s Mime Play with W. Schleif in Berlin
• The Overcoat («Il Cappotto») (1952) – an Italian film directed by Alberto Lattuada
• The Awakening (1954), an adaptation for the Douglas Fairbanks, Jr., Presents television series starring Buster Keaton
• The Bespoke Overcoat (1955) – an Oscar-winning short British film directed by Jack Clayton based on Wolf Mankowitz’s 1953 play of the same name. Here the story is transposed to the East End of London and the protagonists are poor Jews working in the clothing trade.
• The Overcoat (1959) – a Soviet film directed by Aleksey Batalov
• The Overcoat (1976) – an Iraqi Kurdish made-for-TV film adapted by Simko Nakam and directed by Jamal Mohamad
• Nayi Sherwani (1986) – an adaptation for the Indian DD National television series Katha Sagar by Shyam Benegal
• The Overcoat (1997) – a Greek film
• The Overcoat (2001) – a Canadian made-for-TV film produced by the CBC
• The Overcoat – an unfinished animated film by Yuriy Norshteyn and Francheska Yarbusova, in the works since the early 1980s.^[18]
• The Overcoat (2017) – a short film adapted and directed by Patrick Myles starring Jason Watkins, Tim Key, Vicki Pepperdine and Alex Macqueen.^[19]
• The Overcoat (2018) – an animated special adapted by Hugh O’Conor and directed by Sean Mullen & Meelis Arulepp, starring Cillian Murphy and Alfred Molina.^[20]

Radio[edit]

• Gogol’s story was adapted twice on the radio series Theatre Royal, first on October 11, 1953 and then on August 4, 1954, both versions starring Sir Michael Redgrave as Akaky.
• Hans Conreid starred as Akaky in an adaptation on The CBS Radio Mystery Theater on March 3, 1977.
• On April 3, 2002, the BBC Radio 4 series Three Ivans, Two Aunts and an Overcoat broadcast an adaptation by Jim Poyser of the story starring Stephen Moore as Akaky. In this version, the Very Important Person whose overcoat Akaky’s ghost takes is Akaky’s immediate superior Colonel Borzov, and the ending is altered to have Akaky’s ghost visit him in his office (rather than on his way home in his sleigh, as in the story) to take both the overcoat and Borzov’s Very Important Person medal (and a bag of sugared rusks).

Ballet[edit]

• The Russian composer German Okunev was working on a ballet version of ‘The Overcoat’ at the time of his death in 1973: it was completed and orchestrated by V. Sapozhnikov.
• A recent adaptation by Morris Panych and Wendy Gorling, set to various music by Russian composer Dmitri Shostakovich, was performed by actors using dance and mime.^[21] A film version was produced by the CBC.
• The Danish choreographer Flemming Flindt created a version for Dennis Nahat and the Clevelend-San Jose Ballet. The principal role was performed by Rudolph Nureyev at the world premiere at the Edinburgh Festival in the summer of 1990.

In popular culture[edit]

• The protagonist in the 2003 novel The Namesake, by Jhumpa Lahiri, is named for Gogol because of the importance that «The Overcoat» had on his father as a young man in Calcutta. The «Gogol» of this novel finds meaning in the story, after struggling with the name given to him by his father. In the novel, Gogol’s father justifies his choice for his son’s name by saying «We all came out of Gogol’s Overcoat……One day you will understand…» An adaptation of the novel was produced as a film, The Namesake, in 2006, directed by Mira Nair.

Notes[edit]

References[edit]

• Gogol, Nicolai V. The Overcoat and Other Tales of Good and Evil. New York: W. W. Norton & Company, 1965
• Graffy, Julian Gogol’s The Overcoat: Critical Studies in Russian Literature London: Bristol Classical Press, 2000.
• Karlinsky, Simon. The Sexual Labyrinth of Nikolai Gogol. Chicago (Ill.): University of Chicago, 1992. Print.
• Proffitt, Edward Gogol’s `Perfectly True’ Tale: `The Overcoat’ and Its Mode of Closure, in Studies in Short Fiction, Vol. 14, No. 1, Winter, 1977, pp. 35–40

External links[edit]

• The Overcoat, full text
• The Overcoat, complete Public Domain recording
• The Cloak public domain audiobook at LibriVox

Приблизительное время чтения: 17 мин.

«Шинель» — одно из самых известных произведений русской литературы. Но, к сожалению, эту великую повесть чаще всего воспринимают как попытку Гоголя обличить социальное зло. Однако в ней есть гораздо более глубокий смысл. Она обращена к каждому из нас и в иносказательной форме говорит о том, как грех разрушает человеческую душу.

Что происходит?

Сюжет «Шинели» прост. Мелкий чиновник Акакий Акакиевич Башмачкин переписывает бумаги в департаменте, с кротостью сносит насмешки коллег, довольствуется малым. Но вот у него приходит в негодность старая шинель, и он вынужден приобрести новую. Копит деньги, отказывает себе во всем — и в итоге становится счастливым обладателем новой шинели. Но счастье длится недолго — Башмачкина, возвращающегося ночью из гостей, грабят, отнимают шинель. Он пытается хлопотать перед высоким начальством, чтобы помогли вернуть шинель, получает суровую отповедь, простужается, заболевает и умирает. Но после смерти становится привидением и по ночам отнимает шинели у прохожих: мстит за свою обиду. Ограбив таким образом генерала, отказавшего ему в прошении, привидение исчезает. Вот, собственно, и все.

Как это трактовалось?

Повесть «Шинель» была опубликована в 1842 году. Критики (и в первую очередь Виссарион Белинский) восприняли ее как жесткий социальный памфлет, как голос в защиту униженных и оскорбленных. Бедного Акакия Акакиевича трактовали как жертву несправедливой социальной системы, страдающую от бюрократии и произвола. После Гоголя эту же тему (страдания мелкого чиновника от бессердечия чиновников крупных) разрабатывали многие русские писатели. Известный литературовед Дмитрий Чижевский (1894–1977) в 1938 году опубликовал работу «О повести Гоголя “Шинель”», в которой насчитал более сотни рассказов и повестей на эту тему.

Поэтому фраза, ошибочно приписываемая Достоевскому*, «Все мы вышли из гоголевской “Шинели”» в определенном смысле верна: действительно, «Шинель» породила целую литературную традицию.

Такая трактовка «Шинели» перешла и в советское литературоведение, а из него, конечно, в школьный курс литературы. И хотя советской власти нет уже четверть века, в современных школах чаще всего по инерции говорят то же самое. Вот и думают семиклассники, что Акакия Акакиевича потому следует жалеть, что он — жертва несправедливой власти.

Другой подход

Не все, конечно, были согласны с такой социально-политической трактовкой. В свое время замечательный русский писатель Борис Зайцев (1881–1972) писал о таких толкованиях: дьявол «напустил тумана в глаза и навел марево <…> на людей, казалось бы, обязанных Гоголя понять». А еще раньше, в 1847 году, известный поэт и литературный критик Аполлон Григорьев (1822–1864) писал: «…В образе Акакия Акакиевича поэт начертал последнюю грань обмеленья Божьего создания до той степени, что вещь, и вещь самая ничтожная, становится для человека источником беспредельной радости и уничтожающего горя, до того, что шинель делается трагическим fatum в жизни существа, созданного по образу и подобию Вечного…»

Надо учитывать, что волновало Гоголя на момент написания «Шинели», чем он в те годы жил и дышал. А жил и дышал он православной верой. Известнейший исследователь духовного наследия писателя, протоиерей Василий Зеньковский, писал, что как раз в то время у Гоголя произошел «…духовный перелом, связанный с крушением эстетической утопии, перешедший потом в живую потребность религиозного понимания творчества и жизни». Насчет перелома, конечно, можно поспорить — другие исследователи полагают, что Гоголь всегда был глубоко верующим православным христианином, что его духовное развитие шло без резких поворотов, но вот что действительно очевидно — в 40-е годы XIX века Гоголя волновали вопросы религиозные: вопросы духовного делания, духовной борьбы. Он конспектировал святоотеческую литературу (читая ее, кстати, и на греческом), ежедневно молился (как отмечает доктор филологических наук Владимир Воропаев в своей книге «Духовная биография Гоголя», его молитвенное правило было куда обширнее, чем у большинства мирян).

И вот именно на таком фоне, в таком настроении Гоголь пишет «Шинель». Наивно было бы думать, что в повести не заложены все эти духовные вопросы. Дмитрий Чижевский вполне резонно замечает, что от «Шинели» «надо ждать попытки разрешения сложных психологических вопросов, а не простого повторения аксиом (“я брат твой”) и избитых истин (и “крестьянки, то бишь бедные чиновники, чувствовать умеют”)».

В постсоветское время на религиозную подоплеку «Шинели» обратили внимание многие ученые, специалисты по творчеству Гоголя — к примеру, С. А. Гончаров, В. А. Воропаев.

Духовная драма

Если говорить кратко, то «Шинель» — это прит­ча, где в иносказательной форме показано, как человек — кроткий, смиренный, почти что безгрешный человек! — может впасть в грех, стать рабом своих страстей и погибнуть духовно. Вся внешняя сюжетная канва — то есть департамент, чиновники, переписывание бумаг, зимние холода в Санкт-Петербурге, портной Петрович, новая шинель, грабители, генерал, простуда, смерть — служит лишь декорациями, на фоне которых ставится духовная драма. Главное в повести происходит не на петербургских улицах, а в душе Акакия Акакиевича.

Попробуем разобраться, что же в ней происходит.

Почти святой

В начале повести Гоголь рисует нам Башмачкина как человека мало сказать скромного, но совершенно смиренного, беззлобного. «В департаменте не оказывалось к нему никакого уважения. Сторожа не только не вставали с мест, когда он проходил, но даже не глядели на него, как будто через приемную пролетела простая муха. Начальники поступали с ним как-то холодно-деспотически. <…> Молодые чиновники подсмеивались и острились над ним, во сколько хватало канцелярского остроумия. <…> Но ни одного слова не отвечал на это Акакий Акакиевич, как будто бы никого и не было перед ним…»

Даже само имя его, Акакий Акакиевич, неслучайно. Здесь Гоголь, вполне вероятно, делает намек на подвижника Акакия из «Лествицы» преподобного Иоанна Синайского — книги, ставшей классикой святоотеческой литературы, которую прочли если не все, то очень многие всерьез верующие люди. Послушание подвижника Акакия было столь велико, что даже после смерти тот не мог ослушаться своего старца. А удвоение имени, Акакий Акакиевич, — это, можно сказать, смирение в квадрате.

Герой «Шинели» — образец смирения, он абсолютно лишен тщеславия — порока, противостоящего смирению. В этом он радикально отличается от своих сослуживцев, стремящихся к почестям, выстраивающих карьеру.

Трудно не согласиться с доктором филологических наук Сергеем Гончаровым в том, что «…Акакий Акакиевич наделен чертами аскета-подвижника, “молчальника” и мученика… Убогость и “ничтожность” героя, его невзрачность предстают формами отъединенности от мира, его особой отмеченностью, знаком исключительности».

Заметим, что Гоголь, создавая перед читателем портрет Башмачкина, делает это с иронической интонацией, но на самом-то деле ирония тут не выражает авторского отношения к герою. Тут все тоньше — эта ирония иллюстрирует воспринимающее героя сознание. Гоголь как бы намекает читателю: вот так вы, люди обычные, приземленные, могли бы воспринять моего героя. Я показываю вам его вашими глазами. Таково ваше зрение.

Но вернемся к Акакию Акакиевичу. Тот не просто добросовестно исполняет свое дело, переписывание бумаг, — он исполняет его ревностно. Для него это смысл жизни, это дает ему высшую радость. «Написавшись всласть, он ложился спать, улыбаясь заранее при мысли о завтрешнем дне: что-то Бог пошлет переписывать завтра».

Символом чего является это переписывание? Символом служения, символом благословленного Богом труда, символом подчинения всего себя Промыслу Божиему.

Искушение святого Акакия

Тем не менее эта святость Акакия Акакиевича дала трещину. Когда у него возникла потребность в новой шинели (сама по себе вполне естественная, вовсе не греховная), то все свои душевные силы, все свои устремления он направил на эту шинель. Та оказалась для него не просто предметом одежды, а целью жизни, высшей ценностью. Вещь становится для него идолом. «Он <…> питался духовно, нося в мыслях своих вечную идею будущей шинели». Акакий Акакиевич кардинально меняется: «С этих пор как будто самое существование его сделалось как-то полнее, как будто бы он женился, как будто какой-то другой человек присутствовал с ним, как будто он был не один, а какая-то приятная подруга жизни согласилась проходить с ним жизненную дорогу, — и подруга эта была не кто другая, как та же шинель на толстой вате, на крепкой подкладке без износу. Он сделался как-то живее, даже тверже характером, как человек, который уже определил и поставил себе цель».

Прежний образ жизни, прежние цели для него поблекли. Мы помним, какой радостью для него было переписывание бумаг. Теперь же, в мыслях о шинели, «Один раз, переписывая бумагу, он чуть было даже не сделал ошибки, так что почти вслух вскрикнул “ух!” и перекрестился». Вроде бы мелочь, но это знаковый момент, и мы еще вернемся к нему.

Пока же зададимся двумя очевидными вопросами. Во-первых, почему именно шинель? Почему именно такое искушение оказалось непосильным для Башмачкина? Во-вторых, почему он вообще оказался слаб, почему его прежняя «почти святость» не защитила его?

Грех нашего времени

Почему шинель? Вспомним, что перед нами не психологическая проза (в ее современном понимании), а притча. Повесть про Акакия Акакиевича — это не только и не столько про конкретного героя, тут надо искать иносказание. Акакий Акакиевич символизирует не просто человека как такового, но более конкретно — общество, современное Гоголю. Деньги и вещи — вот та страсть, которая была писателю особенно ненавистна. И дело не только в корыстолюбии, тут сложнее. Для человека, который предпочел внешнюю жизнь внутренней, духовной, вещь становится высшей ценностью, а значит, воспринимается уже не только «функционально», как средство решить ту или иную бытовую проблему, но как самодостаточная цель. Такой человек стремится к бытовому комфорту, стремится окружить себя удобными вещами. Но в этом своем стремлении к комфорту он реализует — неправильным, недолжным образом! — все силы своей души. Важный момент: обретя новую шинель, Акакий Акакиевич думает, что «В самом деле, две выгоды: одно то, что тепло, а другое, что хорошо». В этом «хорошо» вся суть.

Акакий Акакиевич ранее смиренно сносил то, что другого повергло бы в отчаяние: тупик карьеры, издевательства окружающих, скудная пища, бедность, одиночество, отсутствие каких-то развлечений. Но вот искушения комфортом он не выдержал, тут его духовная броня треснула.

Почему именно тут? Потому что именно об этой болевой точке русского общества и хотел сказать Гоголь. Есть страсти извечные, присущие любым временам, — зависть, гнев, похоть, стяжательство и так далее, но бывает, что какие-то страсти особенно обостряются в ту или иную эпоху в силу господствующего в ней умонастроения. Таким умонастроением в 40-е годы XIX века стал если не массовый, то очень и очень заметный отход от Бога русских образованных людей. А свято место пусто не бывает, и потому высшей ценностью для них стало внешнее: карьера, богатство, комфорт. Повторим: сами по себе и карьера, и богатство, и комфорт не греховны, это просто условия жизни. Но грехом становится их обожествление.

Как раскололась сталь

А теперь попробуем разобраться, что же не так было со «святостью» Акакия Акакиевича, почему он сломался.

Есть в народе такое выражение: «свят, да неискусен». Это можно сказать и про Башмачкина. Его смирение, кротость — они даны ему изначально, как дар Божий, а не достигнуты сознательной работой над собой. Они — не результат следования за Христом, борьбы со своими страстями, наблюдения за своими помыслами, искреннего покаяния и, естественно, жизни в Церкви. Если душу Акакия Акакиевича и можно сравнить со сталью, то это не закаленная сталь, она хрупкая, и достаточно даже не сильного, но точного удара в нужное место, чтобы ее расколоть.

Тут, однако, можно возразить: раз уж «Шинель» — это притча, где о духовной жизни говорится иносказательно, то как же там может быть напрямую упомянуто о Боге, о вере? В правильной, классической притче ведь все это должно быть вынесено за скобки, чтобы читатель самостоятельно сделал нужные выводы.

На это можно ответить, что «Шинель» — произведение все-таки более сложное, более многогранное, чем просто притча, и в ней совмещаются как аллегория, так и психологически точное описание человеческой души. Нельзя сказать, что действие «Шинели» происходит in vitra, в стерильных, лабораторных условиях. События разворачиваются в конкретное время — 30-40-е годы XIX века в конкретном месте — Санкт-Петербурге. Соответственно, неявно предполагается, что есть и Церковь, и вера. Да почему неявно? Вернемся к эпизоду, когда, задумавшись о шинели, Акакий Акакиевич едва не допустил описки в тексте. Какова его реакция? Едва не вскрикнул «ух!» — и перекрестился. Крестится, кстати, и его квартирная хозяйка, когда в болезненном бреду Акакий Акакиевич нецензурно ругает обидевшего его генерала. Значит, какие-то бытовые проявления христианской веры, на уровне привычек, героям «Шинели» присущи. Следовательно, вполне допустимо ставить вопрос: а на более глубоком уровне?

А на более глубоком уровне Акакий Акаки­евич о Боге не вспоминает, с христианских позиций свою ситуацию не оценивает. Ему даже в голову не приходит перекреститься, когда портной Петрович убеждает его потратиться на новую шинель.

И если уж вспоминать, что Акакий Акаки­евич в «Шинели» интересен не столько сам по себе, сколько тем, что призван нечто символизировать, то заметим: символизирует он именно что отход от веры многих русских православных людей. Отход не громкий, не демонстративный, не на идейном уровне, а тихий, бытовой. Такие люди не то чтобы сомневаются в бытии Божием — они просто о Боге не задумываются, их волнуют совсем другие вещи. Красиво бумагу переписать… или новую шинель пошить.

Мысль Гоголя здесь совершенно очевидна: не думая о Боге, не сверяя свои поступки с Его заповедями, не прося Его о помощи, человек оказывается совершенно беззащитным перед грехом и перед соблазнителем.

Как действует страсть

В «Шинели» есть и соблазнитель — портной Петрович, который тоже ведь важен не сам по себе, не как «типичный представитель своей профессии», а как символ. А символизирует Петрович именно что сатану или, вернее, мелкого беса.

Знаков принадлежности портного к нечистой силе в повести Гоголя немало. «Одноглазый чорт», — называет его жена. Ей вторит рассказчик, говоря, что Петрович, бывая «в трезвом состоянии <…> крут, несговорчив и охотник заламывать чорт знает какие цены», да и герой вспоминает, что «…за Петровичем водилась блажь заломить вдруг чорт знает какую цену…», сидит Петрович «на широком <…> столе», подвернувши «под себя ноги свои как турецкий паша», а в руках у Петровича «круглая табакерка с портретом какого-то генерала, какого именно неизвестно, потому что место, где находилось лицо, было проткнуто пальцем и потом заклеено четвероугольным лоскуточком бумажки». В связи с этим Дмитрий Чижевский в своей работе «О “Шинели” Гоголя» замечает: «Чорт безлик!» И далее продолжает: «Начитанный в религиозной литературе, знаток и собиратель фольклорного материала… Гоголь, конечно, знал об этой безликости чорта в христианской и фольклорной традиции».

Кто-то, возможно, воспримет этого «чорта» просто как фигуру речи. Но художественный прием в том и заключается, что, повторяя раз за разом «фигуру речи», писатель воздействует на сознание читателя, понуждая его вспомнить исходный смысл этого затрепавшегося слова. Кроме того, для нас, современных людей, «черт» не кажется каким-то особым словом, а вот во времена Гоголя это было крепким выражением, на грани неприличия. Можно вспомнить момент из «Мертвых душ»: «Здесь Чичиков вышел совершенно из границ всякого терпения, хватил в сердцах стулом об пол и посулил ей чорта.

Чорта помещица испугалась необыкновенно. “Ох, не припоминай его, Бог с ним!” —вскрикнула она, вся побледнев».

Символично и то, что олицетворяющий черта Петрович — именно портной, то есть изготовитель вещи, которая теперь становится судьбой человека.

Гоголь подробнейшим образом описывает, как Петрович обольщает Акакия Акакиевича и как поначалу тот сопротивляется: «хотел было уже, как говорится, на попятный двор, но…» — но растерялся. Не вспомнил о Боге, не помолился хотя бы мысленно, не перекрестился — и потому его сопротивление быстро было сломлено.

А когда оно было сломлено, то у героя началась новая жизнь — «как во сне». Акакий Акакиевич уже не контролирует себя. «…вместо того, чтобы пойти домой, пошел совершенно в противную сторону, сам того не замечая». Это слово здесь важно. Казалось бы, уместнее было написать «противоположную», но Гоголь хотел показать, что герой лишился своей воли и что с ним происходит именно то, о чем предупреждал апостол Павел: ибо не понимаю, что делаю, потому что не то делаю, что хочу, а что ненавижу, то делаю…  а потому уже не я делаю то, но живущий во мне грех
(Рим 7:15–17).

Чем больше мечтает Акакий Акакиевич о новой шинели, тем сильнее меняется его образ жизни. Мало того, что он теперь жестко экономит каждую копейку — но и прежнее дело перестало приносить ему радость. Раньше он брал со службы бумаги домой и переписывал — теперь перестал это делать и проводил время в праздности. Теперь после обеда он «уж ничего не писал, никаких бумаг, а так…», «сибаритствовал на постеле…». Если раньше он ходил по улицам, ни на что не обращая внимания, то теперь засматривается на витрины.

Причем нельзя даже сказать, что у Акакия Акакиевича появились какие-то новые интересы, что ему открылись какие-то новые горизонты жизни. Нет, его любопытство — скучающее. И скука все больше и больше заполняет его жизнь.

Особенно ярко это показано в сцене, где мечта, наконец, сбылась, новая шинель куплена, и сослуживцы устраивают по этому поводу вечеринку, куда и приглашают Башмачкина. Обратим, кстати, внимание, что если раньше, до новой шинели, они его либо не замечали вообще, либо издевались, то теперь, став обладателем новой шинели, он становится им интересен. То есть как человек, как личность он для них ничто, но как обладатель некой вещи приобретает в их глазах некую значимость. Очень характерная деталь.

Но куда важнее, что Акакий Акакиевич отправляется на вечеринку вынужденно. До того, как в его жизни появилась мечта о новой шинели, он поступал так, как ему хотелось, как ему свойственно, то есть был свободен. Теперь же, с новой шинелью, он открывает для себя существование светских условностей, которым приходится подчиняться через «не хочу». Ему не хотелось идти на эту вечеринку, но отказаться было бы неприлично. Он приходит туда — и сразу же ощущает себя в этой среде лишним: «Все это: шум, говор и толпа людей, — все это было как-то чудно Акакию Акакиевичу. Он просто не знал, как ему быть, куда деть руки, ноги и всю фигуру свою; наконец подсел он к игравшим, смотрел в карты, засматривал тому и другому в лица и чрез несколько времени начал зевать, чувствовать, что скучно…»

Став пленником своей страсти, человек не только теряет свободу, не только оказывается вынужден вписаться в новый, чуждый ему формат жизни, но и никакой радости от этого не испытывает. Акакий Акакиевич, казалось бы, достиг, чего хотел, стал счастливым обладателем новой шинели — но очень скоро счастье его съеживается, в душе возникает пустота.

И просто огромной, зияющей дырой становится эта пустота, когда на обратном пути из гостей его грабят, отнимают шинель. Казалось бы, жизненной трагедии не произошло, его не убили, не искалечили, не пустили по миру, он «остался при своих», то есть мог бы жить, как и раньше — со старой своей драной шинелью, усердно переписывая бумаги. «Бог дал — Бог взял», мог бы он сказать себе. Но нет — потеря шинели стала для Акакия Акакиевича метафизической катастрофой. Потому что прежней своей невозмутимости, кротости и благодушия он уже лишился, прежний смысл жизни потерял, и это его ранит куда сильнее, чем петербургский холод. Его отчаянные попытки вернуть шинель, хлопоты, унижение перед «значительным лицом», а после, в горячечном бреду, бунт — это ведь попытки вернуть себе не материальную вещь, а именно что смысл жизни.

Но вернуть невозможно, потому что прежние свои ценности он сам в себе убил, вернуться в исходное состояние неспособен. Жить ему более незачем, и потому-то он простужается и умирает. Аллюзия более чем прозрачная: неискорененный грех порождает страсть, а страсть доводит человека до смерти — духовной, а затем и физической.

Смерть после смерти

Умирает тело, но душа умереть не может. Однако вне покаяния она вознестись к Богу неспособна, и потому призрак Акакия Акакиевича мечется в ледяном пространстве пустынного города и в злобе своей мстит всем подряд.

На первый взгляд эта месть кажется торжеством справедливости, но если вдуматься, то какая уж тут справедливость? Напротив, Гоголь достаточно ясно показал, чем обернется для человечества торжество «последних», которые стали «первыми». Бунт опустошенного человека страшен. По сути, Гоголь рисует здесь образ будущей русской революции, и мы слышим ее лозунг «Грабь награбленное!» В финале повести Гоголь показывает, как «преобразует мир» духовно опустошенный человек: «…и под видом стащенной шинели сдирая со всех плеч, не разбирая чина и звания, всякие шинели». Тут уже слышатся крики героев из поэмы Блока «12»: «Эх! Эх, без креста! Тра-та-та!» Неслучайно на следующий день после завершения своей поэмы Блок записывает в дневнике: «…страшный шум <…> во мне и вокруг. Этот шум слышал Гоголь».

***

Вновь повторим: повесть Гоголя не о бедном чиновнике, уничтоженном огромной государственной машиной. Она — о духовном тупике, в который зашло общество, забывшее Христа. Жаль, что до сих пор не все это видят.

| Читайте также:

Все материалы «Фомы» о Гоголе

Подготовил Виталий Каплан

Иллюстрации Максима Корсакова

⭐⭐⭐⭐⭐ «Шинель» за 20 секунд и подробно за 4 минуты. 

Очень краткий пересказ повести «Шинель»

Старая шинель Акакия Акакиевича совсем протерлась и уже не защищает от Петербургских холодов, поэтому он вынужден купить новую. Чиновник долго копит деньги, экономя на всем, даже голодает по вечерам, но не успевает насладиться обновкой, так как хулиганы ее отбирают. После чего герой умирает, а по Питерским улицам бродит призрак титулярного советника в поисках шинели.

Главные герои и их характеристика:

•  Значительное лицо  – человек молчаливый, внешне строгий и жесткий, но в глубине души добрый, недавно получил чин генерала, поэтому не понимает, как ему нужно вести себя с подчиненными, отчасти из-за этого он отказывает Башмачкину в помощи. У него есть семья – жена и трое детей.
•  Портной Григорий Петрович  – известно, что раньше он был крепостным, теперь живет в одном доме с Акакием Акакиевичем, на четвертом этаже. Любит выпивать, за это его часто ругает жена. Несмотря на отсутствие одного глаза, мастер своего дела, но цены выставляет завышенные.
•  Акакий Акакиевич Башмачкин  – пятидесятилетний бедный чиновник, живущий своей работой, но всегда остающийся титулярным советником, который только и умеет, что переписывать документы. Его внешний вид соответствует характеру: низенький, ничем не выделяющийся, с бледно-серым лицом, обрамленным редкими рыжими волосами, в душе он такой же безобидный и робкий, не таящий никаких эгоистичных намерений. Акакий почти ни с кем не разговаривает, только просит не обижать и оставить его в покое, если издевки коллег становятся невыносимыми.

Второстепенные герои и их характеристика:

•  Мать Башмачкина  – известно, что при жизни была чиновницей и хорошей женщиной, назвала сына в честь его отца.
•  Отец Башмачкина  – звали Акакий, носил вместо башмаков сапоги, три раза в год менял у них подметки — так делали и остальные представители мужского пола в этой семье.
•  Хозяйка  – старушка, хозяйка квартиры. Заботится об Акакии Акакиевиче перед его смертью.
•  Приведение  – дух чиновника, блуждающий по улицам Петербурга. Но как-то встретив Значительное лицо, отбирает у того шинель и исчезает без следа.
•  Жена Петровича  – она не отличается красивой внешностью, постоянно в чепчике. Муж во время ссор называет ее немкой и мирскою женщиной.

Краткое содержание повести «Шинель» подробно 

Имя главному герою дала мать. Она не смогла выбрать из церковного календаря, поэтому ребенка назвали Акакием, в честь отца.

Акакий Акакиевич служит в департаменте, его работа заключается в монотонном переписывании документов. Но он очень ревностно относится к этому делу. Когда за старание директор захотел наградить его более интересной работой, Башмачкин разволновался, не сумев ничего выполнить, поэтому он так и остается вечным титулярным советником. С коллегами почти не общается, лишь когда их насмешки начинают мешать рабочему процессу, Акакий робко просит оставить его в покое.

Работа является для Башмачкина источником радости и единственной любовью, на остальное он просто не обращает внимания. Его внешность, и без того ничем не примечательная – невысокий рост, сероватое лицо и редкие рыжеватые волосы, становится еще невзрачнее из-за старой, перелатанной одежды. Впрочем, Акакий никуда и не ходит: ни на балет, ни на вечеринки, а придя домой, обедает и начинает переписывать бумаги, получая от этого немалое удовольствие.

Бедный чиновник идет к портному. Тот славится своим мастерством, но сильно любит выпить чего-нибудь покрепче, из-за этого часто ссорится со своей женой. Он заверяет Акакия в невозможности залатать вещь и предлагает сшить новую. Правда обойдется это в 150 рублей – большие деньги для титулярного советника. Но Григорий Петрович сговорчивее, когда выпьет – поэтому во второй визит Башмачкина цена меняется, останавливаясь на 80 рублях. Акакий очень воодушевлен будущей обновкой, у него уже есть 40 накопленных рублей, остается собрать еще часть.

Он отказывается от чая, почти не использует свечи, редко стирает одежду, шаг за шагом набирая нужную сумму и приближаясь к долгожданному моменту. Его подбадривают мечты о шинели.

Спустя полгода Акакий приходит в новой шинели в департамент, вызывая удивление и восторг сослуживцев. Все поздравляют его с приобретением и убеждают, что это обязательно нужно отметить, на что Башмачкин смущается и теряется. Но ему на помощь приходит помощник столоначальника, пригласивший всех своих товарищей-шутников на именины.

Коллеги, недавно смеявшиеся над Башмачкиным, теперь делают ему комплименты и заводят беседы. Он даже пробует шампанское, а на обратном пути следует за незнакомой дамой. Когда Акакий проходит через пустырь, группа незнакомцев нападает на него и отбирают шинель.

Обращение чиновника к частному приставу остается без результата. Акакий Акакиевич снова в старой шинели, он направляется к Значительному лицу, но оно делает строгое замечание и отказывает в помощи. Башмачкин чувствует себя несчастным.

У Акакия начинается горячка, за ним ухаживает только семидесятилетняя одинокая старушка — хозяйка квартиры, в которой бедный чиновник снимает комнату. Лекарства не помогают, врач рекомендует старушке заказать для больного гроб. Башмачкин находится в бреду, жар не спадает. Вскоре он умирает.

После его похорон по Петербургу разносится слух о призраке титулярного советника, который блуждает по улицам и срывает шинели с прохожих. Тем временем Значительное лицо в душе сожалеет о Башмачкине. Как-то вечером приведение срывает шинель со Значительного лица, которое после этого события становится обходительнее с окружающими.
Тот призрак исчезает, но вместо него появляется новый – с усами и значительно выше.

Кратко об истории создания произведения

Произведение было закончено в 1842 году, а в свет вышло уже в 1843, став частью сборника «Петербургские повести». В своем произведении Гоголь развивает тему протеста против установленных порядков, ограничивающих и унижающих личность.

Идеей для сюжета «Шинели» Николаю Васильевичу Гоголю послужил рассказанный в 1834 анекдот про чиновника и его потерянное ружье. Гоголь начинает писать в 1839, а впервые печатают повесть в 1843.

Шинель

В депар­та­менте… но лучше не назы­вать, в каком депар­та­менте. Ничего нет сер­ди­тее вся­кого рода депар­та­мен­тов, пол­ков, кан­це­ля­рий и, сло­вом, вся­кого рода долж­ност­ных сосло­вий. Теперь уже вся­кий част­ный чело­век счи­тает в лице своем оскорб­лен­ным всё обще­ство. Гово­рят, весьма недавно посту­пила просьба от одного капи­тан-исправ­ника, не помню какого-то города, в кото­рой он изла­гает ясно, что гиб­нут госу­дар­ствен­ные поста­нов­ле­ния и что свя­щен­ное имя его про­из­но­сится реши­тельно всуе. А в дока­за­тель­ство при­ло­жил к просьбе пре­огром­ней­ший том какого-то роман­ти­че­ского сочи­не­ния, где чрез каж­дые десять стра­ниц явля­ется капи­тан-исправ­ник, местами даже совер­шенно в пья­ном виде. Итак, во избе­жа­ние вся­ких непри­ят­но­стей, лучше депар­та­мент, о кото­ром идет дело, мы назо­вем одним депар­та­мен­том. Итак, в одном депар­та­менте слу­жил один чинов­ник; чинов­ник нельзя ска­зать чтобы очень заме­ча­тель­ный, низень­кого роста, несколько рябо­ват, несколько рыже­ват, несколько даже на вид под­сле­по­ват, с неболь­шой лыси­ной на лбу, с мор­щи­нами по обеим сто­ро­нам щек и цве­том лица что назы­ва­ется гемор­ро­и­даль­ным… Что ж делать! вино­ват петер­бург­ский кли­мат. Что каса­ется до чина (ибо у нас прежде всего нужно объ­явить чин), то он был то, что назы­вают веч­ный титу­ляр­ный совет­ник, над кото­рым, как известно, натру­ни­лись и наост­ри­лись вдо­воль раз­ные писа­тели, име­ю­щие похваль­ное обык­но­ве­нье нале­гать на тех, кото­рые не могут кусаться. Фами­лия чинов­ника была Баш­мач­кин. Уже по самому имени видно, что она когда-то про­изо­шла от баш­мака; но когда, в какое время и каким обра­зом про­изо­шла она от баш­мака, ничего этого неиз­вестно. И отец, и дед, и даже шурин и все совер­шенно Баш­мач­кины ходили в сапо­гах, пере­ме­няя только раза три в год под­метки. Имя его было Ака­кий Ака­ки­е­вич. Может быть, чита­телю оно пока­жется несколько стран­ным и выис­кан­ным, но можно уве­рить, что его никак не искали, а что сами собою слу­чи­лись такие обсто­я­тель­ства, что никак нельзя было дать дру­гого имени, и это про­изо­шло именно вот как. Родился Ака­кий Ака­ки­е­вич про­тив ночи, если только не изме­няет память, на 23 марта. Покой­ница матушка, чинов­ница и очень хоро­шая жен­щина, рас­по­ло­жи­лась, как сле­дует, окре­стить ребенка. Матушка еще лежала на кро­вати про­тив две­рей, а по пра­вую руку стоял кум, пре­вос­ход­ней­ший чело­век, Иван Ива­но­вич Ерош­кин, слу­жив­ший сто­ло­на­чаль­ни­ком в сенате, и кума, жена квар­таль­ного офи­цера, жен­щина ред­ких доб­ро­де­те­лей, Арина Семе­новна Бело­брюш­кова. Родиль­нице предо­ста­вили на выбор любое из трех, какое она хочет выбрать: Мок­кия, Сес­сия, или назвать ребенка во имя муче­ника Хоз­да­зата. «Нет, — поду­мала покой­ница, — имена-то всё такие». Чтобы уго­дить ей, раз­вер­нули кален­дарь в дру­гом месте; вышли опять три имени: Три­фи­лий, Дула и Вара­ха­сий. «Вот это нака­за­ние, — про­го­во­рила ста­руха, — какие всё имена; я, право, нико­гда и не слы­хи­вала таких. Пусть бы еще Вара­дат или Варух, а то Три­фи­лий и Вара­ха­сий». Еще пере­во­ро­тили стра­ницу — вышли: Пав­си­ка­хий и Вах­ти­сий. «Ну, уж я вижу, — ска­зала ста­руха, — что, видно, его такая судьба. Уж если так, пусть лучше будет он назы­ваться, как и отец его. Отец был Ака­кий, так пусть и сын будет Ака­кий». Таким обра­зом и про­изо­шел Ака­кий Ака­ки­е­вич. Ребенка окре­стили, при­чем он запла­кал и сде­лал такую гри­масу, как будто бы пред­чув­ство­вал, что будет титу­ляр­ный совет­ник. Итак, вот каким обра­зом про­изо­шло всё это. Мы при­вели потому это, чтобы чита­тель мог сам видеть, что это слу­чи­лось совер­шенно по необ­хо­ди­мо­сти и дру­гого имени дать было никак невоз­можно. Когда и в какое время он посту­пил в депар­та­мент и кто опре­де­лил его, этого никто не мог при­пом­нить. Сколько ни пере­ме­ня­лось дирек­то­ров и вся­ких началь­ни­ков, его видели всё на одном и том же месте, в том же поло­же­нии, в той же самой долж­но­сти, тем же чинов­ни­ком для письма, так что потом уве­ри­лись, что он, видно, так и родился на свет уже совер­шенно гото­вым, в виц­мун­дире и с лыси­ной на голове. В депар­та­менте не ока­зы­ва­лось к нему ника­кого ува­же­ния. Сто­рожа не только не вста­вали с мест, когда он про­хо­дил, но даже не гля­дели на него, как будто бы через при­ем­ную про­ле­тела про­стая муха. Началь­ники посту­пали с ним как-то холодно-дес­по­ти­че­ски. Какой-нибудь помощ­ник сто­ло­на­чаль­ника прямо совал ему под нос бумаги, не ска­зав даже: «пере­пи­шите», или: «вот инте­рес­ное, хоро­шень­кое дельце», или что-нибудь при­ят­ное, как упо­треб­ля­ется в бла­го­вос­пи­тан­ных служ­бах. И он брал, посмот­рев только на бумагу, не глядя, кто ему под­ло­жил и имел ли на то право. Он брал и тут же при­стра­и­вался писать ее. Моло­дые чинов­ники под­сме­и­ва­лись и ост­ри­лись над ним, во сколько хва­тало кан­це­ляр­ского ост­ро­умия, рас­ска­зы­вали тут же пред ним раз­ные состав­лен­ные про него исто­рии; про его хозяйку, семи­де­ся­ти­лет­нюю ста­руху, гово­рили, что она бьет его, спра­ши­вали, когда будет их сва­дьба, сыпали на голову ему бумажки, назы­вая это сне­гом. Но ни одного слова не отве­чал на это Ака­кий Ака­ки­е­вич, как будто бы никого и не было перед ним; это не имело даже вли­я­ния на заня­тия его: среди всех этих докук он не делал ни одной ошибки в письме. Только если уж слиш­ком была невы­но­сима шутка, когда тол­кали его под руку, мешая зани­маться своим делом, он про­из­но­сил: «Оставьте меня, зачем вы меня оби­жа­ете?» И что-то стран­ное заклю­ча­лось в сло­вах и в голосе, с каким они были про­из­не­сены. В нем слы­ша­лось что-то такое пре­кло­ня­ю­щее на жалость, что один моло­дой чело­век, недавно опре­де­лив­шийся, кото­рый, по при­меру дру­гих, поз­во­лил было себе посме­яться над ним, вдруг оста­но­вился, как будто прон­зен­ный, и с тех пор как будто всё пере­ме­ни­лось перед ним и пока­за­лось в дру­гом виде. Какая-то неесте­ствен­ная сила оттолк­нула его от това­ри­щей, с кото­рыми он позна­ко­мился, при­няв их за при­лич­ных, свет­ских людей. И долго потом, среди самых весе­лых минут, пред­став­лялся ему низень­кий чинов­ник с лысин­кою на лбу, с сво­ими про­ни­ка­ю­щими сло­вами: «Оставьте меня, зачем вы меня оби­жа­ете?» — и в этих про­ни­ка­ю­щих сло­вах зве­нели дру­гие слова: «Я брат твой». И закры­вал себя рукою бед­ный моло­дой чело­век, и много раз содро­гался он потом на веку своем, видя, как много в чело­веке бес­че­ло­ве­чья, как много скрыто сви­ре­пой гру­бо­сти в утон­чен­ной, обра­зо­ван­ной свет­ско­сти, и, Боже! даже в том чело­веке, кото­рого свет при­знает бла­го­род­ным и честным…

Вряд ли где можно было найти чело­века, кото­рый так жил бы в своей долж­но­сти. Мало ска­зать: он слу­жил рев­ностно, — нет, он слу­жил с любо­вью. Там, в этом пере­пи­сы­ва­ньи, ему виделся какой-то свой раз­но­об­раз­ный и при­ят­ный мир. Насла­жде­ние выра­жа­лось на лице его; неко­то­рые буквы у него были фаво­риты, до кото­рых если он доби­рался, то был сам не свой: и под­сме­и­вался, и под­ми­ги­вал, и помо­гал губами, так что в лице его, каза­лось, можно было про­честь вся­кую букву, кото­рую выво­дило перо его. Если бы сораз­мерно его рве­нию давали ему награды, он, к изум­ле­нию сво­ему, может быть, даже попал бы в стат­ские совет­ники; но выслу­жил он, как выра­жа­лись ост­ряки, его това­рищи, пряжку в пет­лицу да нажил гемор­рой в пояс­ницу. Впро­чем, нельзя ска­зать, чтобы не было к нему ника­кого вни­ма­ния. Один дирек­тор, будучи доб­рый чело­век и желая воз­на­гра­дить его за дол­гую службу, при­ка­зал дать ему что-нибудь поваж­нее, чем обык­но­вен­ное пере­пи­сы­ва­нье; именно из гото­вого уже дела велено было ему сде­лать какое-то отно­ше­ние в дру­гое при­сут­ствен­ное место; дело состо­яло только в том, чтобы пере­ме­нить заглав­ный титул да пере­ме­нить кое-где гла­голы из пер­вого лица в тре­тье. Это задало ему такую работу, что он вспо­тел совер­шенно, тер лоб и, нако­нец, ска­зал: «Нет, лучше дайте я пере­пишу что-нибудь». С тех пор оста­вили его навсе­гда пере­пи­сы­вать. Вне этого пере­пи­сы­ва­нья, каза­лось, для него ничего не суще­ство­вало. Он не думал вовсе о своем пла­тье: виц­мун­дир у него был не зеле­ный, а какого-то рыже­вато-муч­ного цвета. Ворот­ни­чок на нем был узень­кий, низень­кий, так что шея его, несмотря на то что не была длинна, выходя из ворот­ника, каза­лась необык­но­венно длин­ною, как у тех гип­со­вых котен­ков, бол­та­ю­щих голо­вами, кото­рых носят на голо­вах целыми десят­ками рус­ские ино­странцы. И все­гда что-нибудь да при­ли­пало к его виц­мун­диру: или сенца кусо­чек, или какая-нибудь ниточка; к тому же он имел осо­бен­ное искус­ство, ходя по улице, поспе­вать под окно именно в то самое время, когда из него выбра­сы­вали вся­кую дрянь, и оттого вечно уно­сил на своей шляпе арбуз­ные и дын­ные корки и тому подоб­ный вздор. Ни один раз в жизни не обра­тил он вни­ма­ния на то, что дела­ется и про­ис­хо­дит вся­кий день на улице, на что, как известно, все­гда посмот­рит его же брат, моло­дой чинов­ник, про­сти­ра­ю­щий до того про­ни­ца­тель­ность сво­его бой­кого взгляда, что заме­тит даже, у кого на дру­гой сто­роне тро­туара отпо­ро­лась внизу пан­та­лон стре­мешка, — что вызы­вает все­гда лука­вую усмешку на лице его.

Но Ака­кий Ака­ки­е­вич если и гля­дел на что, то видел на всем свои чистые, ров­ным почер­ком выпи­сан­ные строки, и только разве если, неиз­вестно откуда взяв­шись, лоша­ди­ная морда поме­ща­лась ему на плечо и напус­кала нозд­рями целый ветер в щеку, тогда только заме­чал он, что он не на сере­дине строки, а ско­рее на сере­дине улицы. При­ходя домой, он садился тот же час за стол, хле­бал наскоро свои щи и ел кусок говя­дины с луком, вовсе не заме­чая их вкуса, ел всё это с мухами и со всем тем, что ни посы­лал Бог на ту пору. Заме­тивши, что желу­док начи­нал пучиться, вста­вал из-за стола, выни­мал баночку с чер­ни­лами и пере­пи­сы­вал бумаги, при­не­сен­ные на дом. Если же таких не слу­ча­лось, он сни­мал нарочно, для соб­ствен­ного удо­воль­ствия, копию для себя, осо­бенно если бумага была заме­ча­тельна не по кра­соте слога, но по адресу к какому-нибудь новому или важ­ному лицу.

Даже в те часы, когда совер­шенно поту­хает петер­бург­ское серое небо и весь чинов­ный народ наелся и ото­бе­дал, кто как мог, сооб­разно с полу­ча­е­мым жало­ва­ньем и соб­ствен­ной при­хо­тью, — когда всё уже отдох­нуло после депар­та­мент­ского скри­пе­нья перьями, беготни, своих и чужих необ­хо­ди­мых заня­тий и всего того, что задает себе доб­ро­вольно, больше даже, чем нужно, неуго­мон­ный чело­век, — когда чинов­ники спе­шат пре­дать насла­жде­нию остав­ше­еся время: кто побой­чее, несется в театр; кто на улицу, опре­де­ляя его на рас­смат­ри­ва­нье кое-каких шля­пе­нок; кто на вечер — истра­тить его в ком­пли­мен­тах какой-нибудь смаз­ли­вой девушке, звезде неболь­шого чинов­ного круга; кто, и это слу­ча­ется чаще всего, идет про­сто к сво­ему брату в чет­вер­тый или тре­тий этаж, в две неболь­шие ком­наты с перед­ней или кух­ней и кое-какими мод­ными пре­тен­зи­ями, лам­пой или иной вещи­цей, сто­ив­шей мно­гих пожерт­во­ва­ний, отка­зов от обе­дов, гуля­ний, — сло­вом, даже в то время, когда все чинов­ники рас­се­и­ва­ются по малень­ким квар­тир­кам своих при­я­те­лей поиг­рать в штур­мо­вой вист, при­хле­бы­вая чай из ста­ка­нов с копе­еч­ными суха­рями, затя­ги­ва­ясь дымом из длин­ных чубу­ков, рас­ска­зы­вая во время сдачи какую-нибудь сплетню, занес­шу­юся из выс­шего обще­ства, от кото­рого нико­гда и ни в каком состо­я­нии не может отка­заться рус­ский чело­век, или даже, когда не о чем гово­рить, пере­ска­зы­вая веч­ный анек­дот о комен­данте, кото­рому при­шли ска­зать, что под­руб­лен хвост у лошади Фаль­ко­не­това мону­мента, — сло­вом, даже тогда, когда всё стре­мится раз­влечься, — Ака­кий Ака­ки­е­вич не пре­да­вался ника­кому раз­вле­че­нию. Никто не мог ска­зать, чтобы когда-нибудь видел его на каком-нибудь вечере. Напи­сав­шись всласть, он ложился спать, улы­ба­ясь зара­нее при мысли о зав­траш­нем дне: что-то Бог пошлет пере­пи­сы­вать зав­тра? Так про­те­кала мир­ная жизнь чело­века, кото­рый с четырь­мя­стами жало­ва­нья умел быть доволь­ным своим жре­бием, и дотекла бы, может быть, до глу­бо­кой ста­ро­сти, если бы не было раз­ных бед­ствий, рас­сы­пан­ных на жиз­нен­ной дороге не только титу­ляр­ным, но даже тай­ным, дей­стви­тель­ным, надвор­ным и вся­ким совет­ни­кам, даже и тем, кото­рые не дают никому сове­тов, ни от кого не берут их сами.