Кто написал сказку дедушка мазай и зайцы

I

В августе, около Малых Вежей,
С старым Мазаем я бил дупелей.
Как-то особенно тихо вдруг стало,
На́ небе солнце сквозь тучу играло.
Тучка была небольшая на нем,
А разразилась жестоким дождем!
Прямы и светлы, как прутья стальные,
В землю вонзались струи дождевые
С силой стремительной… Я и Мазай,
Мокрые, скрылись в какой-то сарай.
Дети, я вам расскажу про Мазая.
Каждое лето домой приезжая,
Я по неделе гощу у него.

Нравится мне деревенька его:
Летом ее убирая красиво,
Исстари хмель в ней родится на диво,
Вся она тонет в зеленых садах;
Домики в ней на высоких столбах
(Всю эту местность вода понимает,
Так что деревня весною всплывает,
Словно Венеция). Старый Мазай
Любит до страсти свой низменный край.
Вдов он, бездетен, имеет лишь внука,
Торной дорогой ходить ему — скука!
За́ сорок верст в Кострому прямиком
Сбегать лесами ему нипочем:
«Лес не дорога: по птице, по зверю
Выпалить можно». — А леший? — «Не верю!
Раз в кураже я их звал-поджидал
Целую ночь, — никого не видал!

За день грибов насбираешь корзину,
Ешь мимоходом бруснику, малину;
Вечером пеночка нежно поет,
Словно как в бочку пустую удод
Ухает; сыч разлетается к ночи,
Рожки точены, рисованы очи.
Ночью… ну, ночью робел я и сам:
Очень уж тихо в лесу по ночам.
Тихо как в церкви, когда отслужили
Службу и накрепко дверь затворили,
Разве какая сосна заскрипит,
Словно старуха во сне проворчит…»
Дня не проводит Мазай без охоты.
Жил бы он славно, не знал бы заботы,
Кабы не стали глаза изменять:
Начал частенько Мазай пуделять.

Впрочем, в отчаянье он не приходит:
Выпалит дедушка — заяц уходит,
Дедушка пальцем косому грозит:
«Врешь — упадешь!» — добродушно кричит.
Знает он много рассказов забавных
Про деревенских охотников славных:
Кузя сломал у ружьишка курок,
Спичек таскает с собой коробок,
Сядет за кустом — тетерю подманит,
Спичку к затравке приложит — и грянет!

Ходит с ружьишком другой зверолов,
Носит с собою горшок угольков.
«Что ты таскаешь горшок с угольками?» —
Больно, родимый, я зябок руками;
Ежели зайца теперь сослежу,
Прежде я сяду, ружье положу,
Над уголечками руки погрею,
Да уж потом и палю по злодею! —
«Вот так охотник!» — Мазай прибавлял.
Я, признаюсь, от души хохотал.
Впрочем, милей анекдотов крестьянских
(Чем они хуже, однако, дворянских?)
Я от Мазая рассказы слыхал.
Дети, для вас я один записал…

II

Старый Мазай разболтался в сарае:
«В нашем болотистом, низменном крае
Впятеро больше бы дичи велось,
Кабы сетями ее не ловили,
Кабы силками ее не давили;
Зайцы вот тоже, — их жалко до слез!
Только весенние воды нахлынут,
И без того они сотнями гинут, —
Нет! еще мало! бегут мужики,
Ловят, и топят, и бьют их баграми.
Где у них совесть?.. Я раз за дровами
В лодке поехал — их много с реки
К нам в половодье весной нагоняет —
Еду, ловлю их. Вода прибывает.
Вижу один островок небольшой —
Зайцы на нем собралися гурьбой.

С каждой минутой вода подбиралась
К бедным зверькам; уж под ними осталось
Меньше аршина земли в ширину,
Меньше сажени в длину.

Тут я подъехал: лопочут ушами,
Сами ни с места; я взял одного,
Прочим скомандовал: прыгайте сами!
Прыгнули зайцы мои, — ничего!

Только уселась команда косая,
Весь островочек пропал под водой:
„То-то! — сказал я, — не спорьте со мной!
Слушайтесь, зайчики, деда Мазая!“
Этак гуторя, плывем в тишине.

Столбик не столбик, зайчишко на пне,
Лапки скрестивши, стоит, горемыка,
Взял и его — тягота не велика!
Только что начал работать веслом,
Глядь, у куста копошится зайчиха —
Еле жива, а толста как купчиха!
Я ее, дуру, накрыл зипуном —
Сильно дрожала… Не рано уж было.

Мимо бревно суковатое плыло,
Сидя, и стоя, и лежа пластом,
Зайцев с десяток спасалось на нем
„Взял бы я вас — да потопите лодку!“
Жаль их, однако, да жаль и находку —
Я зацепился багром за сучок
И за собою бревно поволок…

Было потехи у баб, ребятишек,
Как прокатил я деревней зайчишек:
„Глянъ-ко: что делает старый Мазай!“
Ладно! любуйся, а нам не мешай!

Мы за деревней в реке очутились.
Тут мои зайчики точно сбесились:
Смотрят, на задние лапы встают,
Лодку качают, грести не дают:
Берег завидели плуты косые,
Озимь, и рощу, и кусты густые!..
К берегу плотно бревно я пригнал,
Лодку причалил — и „с богом!“ сказал…

И во весь дух
Пошли зайчишки.
А я им: „У-х!
Живей, зверишки!
Смотри, косой,
Теперь спасайся,
А чур зимой
Не попадайся!
Прицелюсь — бух!
И ляжешь… У-у-у-х!..“

Мигом команда моя разбежалась,
Только на лодке две пары осталось —
Сильно измокли, ослабли; в мешок
Я их поклал — и домой приволок.
За ночь больные мои отогрелись,
Высохли, выспались, плотно наелись;
Вынес я их на лужок; из мешка
Вытряхнул, ухнул — и дали стречка!
Я проводил их всё тем же советом:
„Не попадайтесь зимой!“
Я их не бью ни весною, ни летом,
Шкура плохая, — линяет косой…»

(Илл. Шмаринова Д.)

Про­слу­шать сти­хо­тво­ре­ние8:23

1

В авгу­сте, около Малых Вежей,
С ста­рым Мазаем я бил дупелей.

Как-то осо­бенно тихо вдруг стало,
На небе солнце сквозь тучу играло.

Тучка была неболь­шая на нем,
А раз­ра­зи­лась жесто­ким дождем!

Прямы и светлы, как пру­тья стальные,
В землю вон­за­лись струи дождевые

С силой стре­ми­тель­ной… Я и Мазай,
Мок­рые, скры­лись в какой-то сарай.

Дети, я вам рас­скажу про Мазая.
Каж­дое лето домой приезжая,

Я по недели гощу у него.
Нра­вится мне дере­венька его:

Летом ее уби­рая красиво,
Исстари хмель в ней родится на диво,

Вся она тонет в зеле­ных садах;
Домики в ней на высо­ких столбах

(Всю эту мест­ность вода понимает,
Так что деревня вес­ною всплывает,

Словно Вене­ция). Ста­рый Мазай
Любит до стра­сти свой низ­мен­ный край.

Вдов он, без­де­тен, имеет лишь внука,
Тор­ной доро­гой ходить ему — скука!

За сорок верст в Кострому прямиком
Сбе­гать лесами ему нипочем:

“Лес не дорога: по птице, по зверю
Выпа­лить можно”. — “А леший?” — “Не верю!

Раз в кураже я их звал-поджидал
Целую ночь, — никого не видал!

За день гри­бов насби­ра­ешь корзину,
Ешь мимо­хо­дом брус­нику, малину;

Вече­ром пеночка нежно поет,
Словно как в бочку пустую удод

Ухает; сыч раз­ле­та­ется к ночи,
Рожки точены, рисо­ваны очи.

Ночью… ну, ночью робел я и сам:
Очень уж тихо в лесу по ночам.

Тихо как в церкви, когда отслужили
Службу и накрепко дверь затворили,

Разве какая сосна заскрипит,
Словно ста­руха во сне проворчит…”

Дня не про­во­дит Мазай без охоты.
Жил бы он славно, не знал бы заботы,

Кабы не стали глаза изменять:
Начал частенько Мазай пуделять.

Впро­чем, в отча­я­нье он не приходит:
Выпа­лит дедушка, — заяц уходит,

Дедушка паль­цем косому грозит:
“Врешь — упа­дешь!” — доб­ро­душно кричит.

Знает он много рас­ска­зов забавных
Про дере­вен­ских охот­ни­ков славных:

Кузя сло­мал у ружьишка курок,
Спи­чек тас­кает с собой коробок,

Сядет за кустом — тетерю подманит,
Спичку к затравке при­ло­жит — и грянет!

Ходит с ружьиш­ком дру­гой зверолов,
Носит с собою гор­шок угольков.

“Что ты тас­ка­ешь гор­шок с угольками?”
— “Больно, роди­мый, я зябок руками;

Ежели зайца теперь сослежу,
Прежде я сяду, ружье положу,

Над уго­леч­ками руки погрею,
Да уж потом и палю по злодею!”

“Вот так охот­ник!” — Мазай прибавлял.
Я, при­зна­юсь, от души хохотал.

Впро­чем, милей анек­до­тов крестьянских
(Чем они хуже, однако, дворянских?)

Я от Мазая рас­сказы слыхал.
Дети, для вас я один записал…

2

Ста­рый Мазай раз­бол­тался в сарае:
“В нашем боло­ти­стом, низ­мен­ном крае
Впя­теро больше бы дичи велось,
Кабы сетями ее не ловили,
Кабы сил­ками ее не давили;
Зайцы вот тоже, — их жалко до слез!
Только весен­ние воды нахлынут,
И без того они сот­нями гинут, —
Нет! еще мало! бегут мужики,
Ловят, и топят, и бьют их баграми.
Где у них совесть?.. Я раз за дровами
В лодке поехал — их много с реки
К нам в поло­во­дье вес­ной нагоняет, —
Еду, ловлю их. Вода прибывает.
Вижу один ост­ро­вок небольшой —
Зайцы на нем собра­лися гурьбой.
С каж­дой мину­той вода подбиралась
К бед­ным зверь­кам; уж под ними осталось
Меньше аршина земли в ширину,
Меньше сажени в длину.
Тут я подъ­е­хал: лопо­чут ушами,
Сами ни с места; я взял одного,
Про­чим ско­ман­до­вал: пры­гайте сами!
Прыг­нули зайцы мои, — ничего!
Только усе­лась команда косая,
Весь ост­ро­во­чек про­пал под водой.
“То-то! — ска­зал я, — не спорьте со мной!
Слу­шай­тесь, зай­чики, деда Мазая!”
Этак гуторя, плы­вем в тишине.
Стол­бик не стол­бик, зай­чишко на пне,
Лапки скре­стивши, стоит, горемыка,
Взял и его — тягота невелика!
Только что начал рабо­тать веслом,
Глядь, у куста копо­шится зайчиха —
Еле жива, а тол­ста как купчиха!
Я ее, дуру, накрыл зипуном —
Сильно дро­жала… Не рано уж было.
Мимо бревно суко­ва­тое плыло,
Зай­цев с деся­ток спа­са­лось на нем.
“Взял бы я вас — да пото­пите лодку!”
Жаль их, однако, да жаль и находку —
Я заце­пился баг­ром за сучок
И за собою бревно поволок…

Было потехи у баб, ребятишек,
Как про­ка­тил я дерев­ней зайчишек:
“Глянь-ко: что делает ста­рый Мазай!”
Ладно! любуйся, а нам не мешай!
Мы за дерев­ней в реке очутились.
Тут мои зай­чики точно сбесились:
Смот­рят, на зад­ние лапы встают,
Лодку качают, гре­сти не дают:
Берег зави­дели плуты косые,
Озимь, и рощу, и кусты густые!..
К берегу плотно бревно я пригнал,
Лодку при­ча­лил — и “с богом!” сказал…

И во весь дух
Пошли зайчишки.
А я им: “У‑х!”
Живей, зверишки!
Смотри, косой,
Теперь спасайся,
А чур зимой
Не попадайся!
При­це­люсь — бух!
И ляжешь… Ууу‑х!..”
Мигом команда моя разбежалась,
Только на лодке две пары осталось —
Сильно измокли, ослабли; в мешок
Я их поклал — и домой приволок,
За ночь боль­ные мои отогрелись,
Высохли, выспа­лись, плотно наелись;
Вынес я их на лужок; из мешка
Вытрях­нул, ухнул — и дали стречка!
Я про­во­дил их всё тем же советом:
“Не попа­дайся зимой!”
Я их не бью ни вес­ною, ни летом,
Шкура пло­хая, — линяет косой… ”

(1870)

‎I
В августе, около Малых Вежей,
С старым Мазаем я бил дупелей.

Как-то особенно тихо вдруг стало,
На́ небе солнце сквозь тучу играло.

Тучка была небольшая на нем,
А разразилась жестоким дождем!

Прямы и светлы, как прутья стальные,
В землю вонзались струи дождевые

С силой стремительной… Я и Мазай,
Мокрые, скрылись в какой-то сарай.

Дети, я вам расскажу про Мазая.
Каждое лето домой приезжая,

Я по неделе гощу у него.
Нравится мне деревенька его:

Летом ее убирая красиво,
Исстари хмель в ней родится на диво,

Вся она тонет в зеленых садах;
Домики в ней на высоких столбах

(Всю эту местность вода понимает,
Так что деревня весною всплывает,

Словно Венеция). Старый Мазай
Любит до страсти свой низменный край.

Вдов он, бездетен, имеет лишь внука,
Торной дорогой ходить ему — скука!

За́ сорок верст в Кострому прямиком
Сбегать лесами ему нипочем:

«Лес не дорога: по птице, по зверю
Выпалить можно». — А леший? — «Не верю!

Раз в кураже я их звал-поджидал
Целую ночь,— никого не видал!

За день грибов насбираешь корзину,
Ешь мимоходом бруснику, малину;

Вечером пеночка нежно поет,
Словно как в бочку пустую удод

Ухает; сыч разлетается к ночи,
Рожки точены, рисованы очи.

Ночью… ну, ночью робел я и сам:
Очень уж тихо в лесу по ночам.

Тихо как в церкви, когда отслужили
Службу и накрепко дверь затворили,

Разве какая сосна заскрипит,
Словно старуха во сне проворчит…»

Дня не проводит Мазай без охоты.
Жил бы он славно, не знал бы заботы,

Кабы не стали глаза изменять:
Начал частенько Мазай пуделять.

Впрочем, в отчаянье он не приходит:
Выпалит дедушка — заяц уходит,

Дедушка пальцем косому грозит:
«Врешь — упадешь!» — добродушно кричит.

Знает он много рассказов забавных
Про деревенских охотников славных:

Кузя сломал у ружьишка курок,
Спичек таскает с собой коробок,

Сядет за кустом — тетерю подманит,
Спичку к затравке приложит — и грянет!

Ходит с ружьишком другой зверолов,
Носит с собою горшок угольков.

«Что ты таскаешь горшок с угольками?»
— Больно, родимый, я зябок руками;

Ежели зайца теперь сослежу,
Прежде я сяду, ружье положу,

Над уголечками руки погрею,
Да уж потом и палю по злодею! —

«Вот так охотник!» — Мазай прибавлял.
Я, признаюсь, от души хохотал.

Впрочем, милей анекдотов крестьянских
(Чем они хуже, однако, дворянских?)

Я от Мазая рассказы слыхал.
Дети, для вас я один записал…

‎II

Старый Мазай разболтался в сарае:
«В нашем болотистом, низменном крае
Впятеро больше бы дичи велось,
Кабы сетями ее не ловили,
Кабы силками ее не давили;
Зайцы вот тоже,— их жалко до слез!
Только весенние воды нахлынут,
И без того они сотнями гинут,—
Нет! еще мало! бегут мужики,
Ловят, и топят, и бьют их баграми.
Где у них совесть?.. Я раз за дровами
В лодке поехал — их много с реки
К нам в половодье весной нагоняет —
Еду, ловлю их. Вода прибывает.
Вижу один островок небольшой —
Зайцы на нем собралися гурьбой.
С каждой минутой вода подбиралась
К бедным зверькам; уж под ними осталось
Меньше аршина земли в ширину,
‎Меньше сажени в длину.
Тут я подъехал: лопочут ушами,
Сами ни с места; я взял одного,
Прочим скомандовал: прыгайте сами!
Прыгнули зайцы мои,— ничего!
Только уселась команда косая,
Весь островочек пропал под водой:
„То-то! — сказал я,— не спорьте со мной!
Слушайтесь, зайчики, деда Мазая!“
Этак гуторя, плывем в тишине.
Столбик не столбик, зайчишко на пне,
Лапки скрестивши, стоит, горемыка,
Взял и его — тягота не велика!
Только что начал работать веслом,
Глядь, у куста копошится зайчиха —
Еле жива, а толста как купчиха!
Я ее, дуру, накрыл зипуном —
Сильно дрожала… Не рано уж было.
Мимо бревно суковатое плыло,
Сидя, и стоя, и лежа пластом,
Зайцев с десяток спасалось на нем
„Взял бы я вас — да потопите лодку!“
Жаль их, однако, да жаль и находку —
Я зацепился багром за сучок
И за собою бревно поволок…

Было потехи у баб, ребятишек,
Как прокатил я деревней зайчишек:
„Глянь-ко: что делает старый Мазай!“
Ладно! любуйся, а нам не мешай!
Мы за деревней в реке очутились.
Тут мои зайчики точно сбесились:
Смотрят, на задние лапы встают,
Лодку качают, грести не дают:
Берег завидели плуты косые,
Озимь, и рощу, и кусты густые!..
К берегу плотно бревно я пригнал,
Лодку причалил — и „с богом!“ сказал…

Костромская деревня Спас-вежи

Стихотворение «Дедушка Мазай и зайцы»

В июне 1870 года Некрасов впервые прибыл в Ярославль на поезде (железнодорожное движение от Москвы до Ярославля открылось в феврале 1870 г.). В первый раз вместе с ним в Карабиху приехала его гражданская жена Зинаида Николаевна, с которой поэт сошелся недавно.

По мнению А. Ф. Тарасова, Некрасов приехал в Карабиху в середине июня384, но, вероятнее, это случилось на рубеже второй и третьей декад месяца***.

Вскоре после приезда в Карабиху Некрасов написал едва ли не самое знаменитое своё стихотворение «Дедушка Мазай и зайцы», которое сразу послал М. Е. Салтыкову-Щедрину в его подмосковную усадьбу Витенево. Уже 17 июля 1870 года тот ответил: «Стихи ваши прелестны»385. Следовательно, стихотворение «Дедушка Мазай и зайцы» написано примерно в период между 25 июня и 10 июля 1870 года (а опубликовано оно было в январском номере «Отечественных записок» за 1871 г.).

К сожалению, стихотворение «Дедушка Мазай и зайцы» практически не изучалось с точки зрения истории его возникновения. А. Ф. Тарасов полагает, что летом 1870 года вместе с Зинаидой Николаевной Некрасов «через Грешнево (…) отправился в костромские места»386. Подтверждением этого, по его мнению, служит то, что наброски стихотворения «Как празднуют трусу», где говорится о посещении поэтом Грешнева («Утром мы наше село посещали, где я родился и взрос»), «находятся на обороте листа с черновыми набросками “Дедушки Мазая…” (II, 732)»387. А. Ф. Тарасов предполагает, что в 1870 году Некрасов с Зиной посетил и Шоду. Выше уже писалось, что мы сомневаемся в приезде поэта в 1870 году в Шоду: сын Гаврилы Яковлевича, Иван Гаврилович, в своих рассказах, наверняка, упомянул бы, что однажды Некрасов посетил Шоду с женой. Сомнительным нам кажется и сама поездка Некрасова «в костромские места» летом 1870 г. Доказательств тому, что Некрасов с Зинаидой Николаевной тогда ездили дальше Грешнева, нет. По-видимому, толчком к написанию «Деда Мазая…» послужили другие обстоятельства (о них чуть ниже).

Нам неизвестно, когда и как Некрасов познакомился с прототипом своего Мазая. Однако кое-какие данные на этот счет есть. В Пушкинском доме сохранился листок с черновыми заметками Некрасова, на котором сделаны следующие записи: «Дедушка Мазай и зайцы» и «Заяц сер как онуча»388. М. В. Теплинский предположил, что эти заметки относятся к периоду между 1866 и 1870 гг.389 О записи «Дедушка Мазай и зайцы» исследователь заметил: «Название известного стихотворения Некрасова, написанного в 1870 году. Мысль о стихотворении и название его могли зародиться у Некрасова и раньше, что подтверждается следующими соображениями. Упоминаемая в стихотворении деревня Малые Вежи находится в той же Мисковской волости Костромской губернии, где Некрасов охотился с Гаврилой, которому посвятил “Коробейников” (1861). Поэт охотился в этих местах в начале 60-х годов, и именно тогда у него мог возникнуть замысел стихотворения (…)»390.

В. Н. Осокин предположил, что дедушка Мазай фигурирует у Некрасова не только в стихотворении о зайцах. По его предположению, рассказ Мазая положен и в основу стихотворения «Пчелы» (1867 г.), представляющего собой рассказ неназванного по имени старика-пасечника. По мнению В. Н. Осокина, старик-пасечник и дед Мазай – одно и то же лицо. «К этому выводу приходишь, – пишет он, – сличая язык деда Мазая с речью старика-пасечника из “Пчел”. Пасечник – это дед Мазай»391. С данным предположением нельзя не согласиться (подробнее об этом чуть ниже). Стихотворение «Пчелы» датировано 15 марта 1867 года и, следовательно, мы можем предположить, что Некрасов познакомился с Мазаем не позднее лета 1866 г.

Помимо «Дедушки Мазая и зайцев», деревню Вёжи, в которой жил Мазай, Некрасов упомянул в черновиках поэмы «Кому на Руси жить хорошо», где говорится:

В Вежах в базарный день (III, 560).

Название Вёжи слишком редкое, чтобы можно было усомниться, что имеется в виду именно та самая деревня, где жил Мазай. Однако это упоминание нам ничего не дает. Вёжи упомянуты в черновиках последней части поэмы «Пир на весь мир», над которой поэт работал в 1876-1877 гг., т. е. спустя 6-7 лет после написания стихотворения о Мазае. Таким образом, Некрасов, скорее всего, познакомился с прототипом дедушки Мазая в 1865 или 1866 году (в 1864 году Некрасов ездил за границу, и в Карабиху не приезжал) и тогда же услышал от него рассказ, как он спасал в весенний разлив зайцев. Почему же стихотворение о дедушке Мазае было написано только в 1870 году? Может быть, как полагает А. Ф. Тарасов, поэт посетил в этом году Вёжи, еще раз встретился с прототипом Мазая, и, вспомнив историю про зайцев, написал своё знаменитое стихотворение? Однако, скорее всего, дело обстояло иначе. Некрасов, судя по всему, давно собирался написать стихотворение о Мазае, но, по-видимому, решающим толчком к его написанию послужил замысел М. Е. Салтыкова-Щедрина выпустить книжку для детей, состоящую из его рассказов и стихов Некрасова392 (почему оконченное стихотворение поэт сразу и послал ему). Судя по всему, именно этому оставшемуся неосуществлённым замыслу мы и обязаны появлением стихотворения «Дедушка Мазай и зайцы». Как знать, если бы не М. Е. Салтыков-Щедрин, в оставшиеся несколько лет жизни у Некрасова до «Дедушки Мазая…» руки, может быть, так и не дошли.

Зарецкий край – земля дедушки Мазая

Если Гаврила Яковлевич Захаров жил на севере Мисковской волости, то благодаря стихотворению о дедушке Мазае в русскую литературу вошла южная часть этой волости, составляющая значительную часть Костромского Заречья. Заречьем (Зарецким краем, Зарецкой стороной) называлась западная часть Костромского уезда, лежащая за рекой Костромой, которую местные жители издавна (чтобы не путать с одноименным городом) чаще называли «просто Река»393. Около 10 тысяч лет тому назад после отступления последнего ледника здесь, на низменных пространствах между будущими городами Костромой и Ярославлем, образовалось огромное озеро, послужившее одним из источников возникновения великой водной артерии, которую мы называем Волгой. Постепенно озеро исчезло, оставив после себя низменный край с множеством озер, рек и болот, о котором геолог А. А. Красюк писал в начале XX в.: «…оригинальная местность, выделяющаяся своим своеобразием не только в районе Костромского края, но и всего Верхнего Поволжья (…)»394.

Исторически Костромское Заречье делилось на две неравные части: большую – «монастырщину» и меньшую – «барщину», названия которых отражали историю края. С XV-XVI веков значительная часть Заречья принадлежала Ипатьевскому монастырю, находящемуся у впадения в Волгу реки Костромы, а с конца XVI века и московскому Чудову монастырю (последний находился в Московском Кремле). После секуляризационной реформы 1764 года местные крестьяне из монастырских стали государственными и не знали власти помещиков (кроме района с. Петрилова). Однако по традиции вплоть до начала XX века селения, принадлежавшие некогда Чудову и Ипатьевскому монастырям, назывались «монастырщиной»* (в местном произношении – «монастыршиной»), а район Петрилова – «барщиной» («баршиной»)397**. Деревня Вёжи, где жил дед Мазай, относилась к «монастырщине».

Главная особенность низменного Зарецкого края состояла в том, что в весеннее половодье оно заливалось водами Волги и Костромы, и разлив держался месяц-полтора. Сохранился ряд описаний тех, кто видел эту по-настоящему величественную картину разлива. А. А. Красюк: «Пойма заливается верст на 30 в ширину и до 70 верст к северу от устья реки Костромы. В апреле всё это пространство представляет собою обширную водную поверхность, которая в бурную погоду представляет весьма внушительную картину. С возвышенного коренного берега на пойму открываются великолепные виды, особенно после спада воды, когда в конце мая все пойменное пространство покрывается ярко-зеленым ковром луговой растительности; среди лугов разбросаны пятна кустарниковых зарослей и дубовых рощ, выделяющихся своею темно-зеленой окраской»399. А. В. Федосов: «Весной в половодье вся эта местность находится под водой. Волга и Костромка разливаются верст на тридцать пять, затопляя луга, и весело бывает бежать на маленьком пароходике, идущем из Костромы до города Буя, прямо лугами мимо сел Шунги, Самети, Мискова, глядеть, как торчат из воды верхушки полузатопленных лесов, как нехотя подымаются с нее целые косяки пролетных гусей, как звонко свистят крыльями быстрые табунки чирков и шилохвости, как сиротливо, тесною грудой столпились на сваях и оплетённых насыпных холмах потемневшие избы и бани редких деревень и как ярко и празднично светит солнце, блещет вода, голубеет молодое небо и дрожит вдали нагретый весенний воздух»400. Л. П. Пискунов: «Необыкновенно своеобразен был весенний разлив. Вся низина от Ипатьевского монастыря до с. Глазова на р. Соти в Ярославской области (с юга на север) и от с. Бухалова до п. Прибрежного (с запада на восток) с конца марта по середину мая затоплялась водой. Огромные лесные массивы погружались в воду, оставляя редкие островки суши. Кто бывал в это время в затопленном лесу в солнечный день на лодке, тот всю жизнь не забудет прелести природы, наполненной пением птиц, кряканьем уток, кваканьем лягушек, криками чаек, воркованьем тетёрки, ворочаньем огромных икряных щук в залитых водой кустах и валежнике. Лес чист и прозрачен, листа еще нет. Только на вербах и краснотале появились барашки»401.

Специфика Зарецкого края сказывалась в особенности планировки его селений и в неповторимом своеобразии местных построек*.

В связи с тем, что местные селенья находились на небольших возвышенностях, где дома из-за тесноты строились впритык друг к другу, хозяйственные строения, в частности бани, ставились на заливаемых весной местах на высоких сваях. В Зарецком крае был и, кажется, единственный в России деревянный храм на сваях – церковь Преображения Господня в с. Спас-Вёжи (Спас).

Регулярные разливы удобряли почву, и на пойменных зареченских лугах заготовлялось огромное количество прекрасного сена**.

Обилие озер, рек и болот способствовало охоте и рыболовству. Большую часть сена, рыбы и дичи местные жители сбывали в находящуюся рядом Кострому.

В самом центре Заречья находились три расположенные вблизи друг от друга селения – с. Спас (Спас-Вёжи), д. Вёжи и д. Ведёрки***, образовывавшие один церковный приход.

В ходе археологических раскопок, ведшихся с 1995 года на небольшом островке, оставшемся от деревни Вёжи на Костромском водохранилище, выяснилось, что на месте Вёжей люди жили уже в эпоху неолита (V тыс. до н. э.), а постоянно они поселились здесь с XII в.406 О происхождении названия «Вёжи» существуют различные версии. Филолог С. Еремин в 20-е гг. века писал: «Название деревни Вежи народ ведет от рыбачьего шалаша (население здесь исстари рыбаки), хотя существует и другой вариант – “лет 800 тому назад поселился здесь по близости беглой и построил себе вежу для жилья (в окрестности находят разные черепки и кости), потом, когда образовался нанос, постройку перенесли на теперешнее место деревни”»407. В языке наших предков слово «вежа» имело ряд значений: легкая жилая постройка, крепостная башня, хозяйственная постройка, рыболовное угодье с постройками408. Учитывая, что, вплоть до затопления деревни в 50-е гг. XX в., рыболовство являлось одним из главных занятий её жителей, вероятнее всего, название селения произошло именно от последнего значения термина «вежа» – рыболовное угодье с постройками.

Деревня Вёжи стояла на левом берегу речки Иледомки* (притоке реки Соть). Эта речка была невелика: она вытекала из Иледомского (Идоломского) озера и через четыре версты впадала в реку Соть. По воспоминаниям местных старожилов, в узких местах ширина Иледомки составляла около 30 метров, в широких – около 70. Иледомка связывала между собой все три стоящие вблизи друг от друга селения: Вёжи стояли на левом её берегу, Ведёрки – на правом, Спас – на левом.

Как и большинство селений в Зарецком крае, деревня Вёжи представляла собой высившийся среди лугов небольшой бугор (или – «гриву», как говорят местные старожилы), плотно застроенный жилыми строениями. В 1858 году в Вежах проживало 56 семей или 368 человек410. В центре деревни стояла деревянная часовня411. Нам не удалось найти документальных данных о том, какому святому или празднику она была посвящена. Однако, учитывая, что престольным праздником Вежей являлся Ильин день (20 августа ст. ст.), когда в деревне проходил торжок412, можно совершенно уверенно сказать, что часовня в Вежах была построена и освящена во имя святого пророка Ильи.

Примечательно, что вплоть до революции Вёжи официально именовались не деревней, а погостом. В списке населенных мест, вышедшем в 1877 г., значится: «Вежи (погост Вежи), д. при рч. Ильдомке»413 – т. е. д. Вёжи (погост Вёжи). В аналогичном издании, опубликованном в 1907 г., сказано: «Вежи пог.»414, т. е. погост Вежи. В метрических книгах Преображенской церкви села Спас (Спас-Вёжи), которые дошли до нас, начиная с 1879 г., Вёжи ни разу не названы деревней, но всегда – погостом. Л. П. Пискунов свидетельствует: «Наши деревни: Вёжи, Ведёрки и Спас – называли Погостье. Говорили: “Приехали из Погостья”, или: “Пошли в гости в Погостье”»415. То, что деревня Вёжи вплоть до начала XX века официально числилась как погост, разумеется, не случайно. В Вёжах издавна существовало предание о том, что первоначально церковь хотели строить не в Спасе, а в Вёжах. Л. П. Пискунов пишет: «…существует легенда о месте её строительства. Первоначально её хотели устроить в д. Вёжи; рассказывалось, что навозят лесу-бревен к месту строительства, а через неделю-две этот лес исчезает в одну ночь. И не оставалось никаких следов от его исчезновения, говорили: как по воздуху улетал. И оказывался в Спасе – на месте, где позднее стояла церковь; лес увозили снова в Вёжи. Привозили из леса еще нового, и опять через неделю-две всё исчезало и опять оказывалось на том месте, где была потом построена церковь. Так было раза три, и вежане отступились, сказали: “Это Божье веленье, пусть будет так”»416. На пустом месте такие легенды, конечно, не рождаются. Возможно, что первоначально в старину храм действительно стоял в Вёжах, а уже потом был перенесен в Спас. По-видимому, в прошлом центр Вежского погоста, собственно погост, находился в будущей деревне Вёжи, а потом, скорее всего, в связи с весенними разливами, храм перенесли в будущее село Спас.

Деревня Вёжи со всех сторон была окружена реками, озерами и болотами. Помимо Идоломки вблизи от деревни протекали реки Соть и Узокса. Соть протекала по Любимскому и Даниловскому уездам Ярославской и Костромскому уезду Костромской губерний, неподалеку от Вёжей, приняв в себя Идоломку, она впадала в Великое озеро*.

Река Узокса вытекала из Великого озера и впадала в реку Кострому немного повыше её устья. Летом жители Вёжей обычно добирались до г. Костромы на лодках по водному пути: Идоломка, Соть, Великое озеро, Узокса, р. Кострома.

В радиусе одной-трех верст вокруг деревни находились озера: Вёжское (Вёжевское), Иледомское, Першино, Семёновское, и Великое, лежавшее на границе Костромской и Ярославской губерний. Все эти озера имели по 1-2 версте в длину и по 0,5 версты в ширину; самым крупным было Великое (более двух с половиной верст в длину, и более версты в ширину)418.

На таком же расстоянии Вёжи окружали болота: Вежевское, Ечеинское и Остряково. В 6-7 верстах – за Сотью, уже на территории Ярославской губернии, простиралось огромное Засотское болото.

В версте к востоку от Вёжей лежало село Спас-Вёжи (Спас). В документах XVI – XX вв. оно называлось по-разному – Спас под Вёжами**, Спас что в Вёжах, Спас-Вёжи, Спас. К концу XIX века у села было два названия: более старое – Спас-Вёжи и новое – Спас. К началу 70-х гг. XIX века в Спасе было 43 двора420. Село являлось центром местного прихода, здесь высился стоявший на сваях деревянный Преображенский храм. Когда здесь появился первый храм, неизвестно. Впервые погост Вёжи на речке Иледомке упоминается в 1581 г.421, когда царь Иван Грозный в числе других селений Зарецкой стороны пожаловал погост Чудову монастырю*. Следует напомнить, что слово «погост» в XVI-XVII вв. еще сохраняло своё древнее значение – центр сельского округа (и одновременно – название этого округа). В документах XVI-XVII вв. Вежинский (Вежский) погост часто упоминается как название сельского округа422. Приходская церковь на погосте Вёжи впервые упоминается в писцовой книге 1629-1630 гг., когда здесь стояли два деревянных храма – шатровый в честь Преображения Господня (летний) и клетский «с трапезою» во имя преподобных Зосимы и Савватия Соловецких (зимний). В начале XVIII века шатровый Преображенский храм сгорел. Вскоре «на старом погорелом церковном месте» был построен новый деревянный Преображенский храм, который осенью 1713 года освятил настоятель Ипатьевского монастыря архимандрит Тихон423. Как, вероятнее всего, и его предшественник, новый Преображенский храм стоял на высоких дубовых сваях (по-местному – «тупиках»). Судя по всему, теплый Зосимо-Савватиевский храм не пострадал от пожара и простоял рядом с Преображенским до второй половины XVIII столетия, когда и он, по-видимому, сгорел. Его не стали восстанавливать: вероятно, он сгорел после 1764 г., когда у Чудова монастыря были отобраны все вотчины, в том числе и погост Вёжи, а у самих прихожан, из монастырских крестьян ставших государственными, сил на строительство нового зимнего храма, видимо, не хватило. Судя по всему, тогда же, т. е. во второй половине в., возле Преображенской церкви построили отдельно стоявшую на дубовых сваях высокую шатровую колокольню (по-видимому, раньше колокольня была пристроена к Зосимо-Савватиевской церкви и сгорела вместе с ней). «О сооружении церкви и ее строителях, – пишет И. В. Маковецкий, – существует много преданий и легенд. В одном предании о постройке церкви упоминаются строившие ее мастера, братья Мулиевы – два знаменитых в Поволжье плотника, родом из Ярославля. Они сами выбрали лес, сами вели его заготовку, а рубили лес они в шести километрах от села Спас-Вежи, вверх по реке Костроме. До сих пор в этом заповедном лесу дорога, что идет от д. Овинцы к реке, называется «тропой Мулиевых». Братья были велики ростом и обладали необыкновенной силой. Они вдвоем поднимали бревно и закатывали его на сруб церкви. В память о работе они вырубили свои фамилии на верхнем венце сруба, под самым коньком церкви. Надпись эту видел плотник Василий Андреевич Новожилов из д. Ведерки 95 лет от роду, обшивавший церковь после пожара в 1876 г. (кроме него никто не решился подняться на такую высоту)» 424.

Преображенский храм относился к так называемым клетским церквям (от слова «клеть», т. е. сруб). Он состоял из центрального четверика с высокой двускатной кровлей, к которой были прирублены еще два сруба: трапезная (с запада) и пятигранный алтарь (с востока). Крутую кровлю четверика венчала обитая осиновым лемехом главка на небольшом четырехгранном срубе, врезанном в середину конька кровли. С трех сторон церковь окружали висячие галереи. Храм стоял на дубовых сваях трехметровой высоты. Рядом с ним находилась отдельно стоявшая монументальная шатровая колокольня традиционного типа «восьмерик на четверике», увенчанная высоким восьмигранным шатром. Колокольня, как и храм, была поднята над землей на восьми дубовых кряжах-тупиках. Окружали церковь бугорки приходского кладбища с деревянными крестами.

То, что храм стоял в заливаемой в весеннее половодье местности, придавало богослужению в нём неповторимое своеобразие. Как правило, на время разлива приходился праздник Пасхи. В пасхальную ночь люди приезжали в храм на лодках. На лодках же – под звон колоколов, с пением праздничного тропаря, с теплящимися огоньками свечей в руках богомольцев – свершался и традиционный крестный ход в полночь вокруг церкви.

На лодках весной по приходу совершались и крестные ходы. Л. П. Пискунов пишет: «В конце прошлого-го, да и в более ранние времена (старики и родители рассказывали) во время больших подъёмов воды, когда начинало подтоплять некоторые дома, священники организовывали своеобразные крестные ходы – на больших лодках устанавливали иконы-хоругви, и, в руках держа иконы, целая флотилия из нескольких лодок объезжала с молебном вокруг деревень, прося милости Божией, чтоб не сотворилось пожара, бури, мора. Священник стоял в лодке и, размахивая кадилом, пел молитвы, а дьякон, и хористы, и все прихожане подпевали. Так объезжали на лодках вокруг три раза. Потом вылезали из лодок, шли к часовне, которая стояла посреди нашей деревни Вёжи, и там молебен продолжали. Так было и в Ведёрках, Спасе – там тоже стояли посреди деревни часовни. В это время, пока шёл молебен, псаломщик звонил в колокол на колокольне в селе Спасе. В тихую погоду по воде звон колокола был слышен за 10-12 километров»425.

Не вызывает сомнения, что вся жизнь дедушки Мазая была связана с Преображенским храмом: в нём его крестили, в нём он венчался, здесь состоялось его отпевание, и тут же, на кладбище у стен храма, завершился его земной путь.

В 1855-1865 гг. настоятелем Преображенской церкви в Спас-Вёжах служил священник о. Евлампий Юницкий*, которого дедушка Мазай, конечно, хорошо знал.

В одной версте к северо-востоку от Вёжей находилась д. Ведёрки. На месте Ведёрок люди жили уже в глубокой древности. В 2000 году в результате археологического обследования на острове, оставшемся от деревни, были найдены каменные орудия – наконечники стрел и дротиков, проколки и т. д.428. Позднее на небольшом холме возникла деревня, которая первоначально называлась «Ведерница»429. Отчего произошло название деревни, сказать трудно. Ясно, что его корнем является слово «ведро», возможно, такое прозвище носил первопоселенец. Впервые деревня Ведерница упоминается в 1581 г., в жалованной грамоте Ивана Грозного. В начале 70-х гг. XIX века в Ведёрках было 47 дворов430.

Как известно, Некрасов пишет о деревне Мазая:

Домики в ней на высоких столбах (II, 321).

Исходя из этих слов, в иллюстрациях к стихотворению художники нередко рисуют дома в деревне Мазая на столбах. Однако это не совсем верно. Большинство жилых домов в Вёжах, как и везде, плотно стояли на земле. Правда, как пишет Л. П. Пискунов, к 30-м годам XX века в Спасе, Вёжах и Ведёрках было несколько жилых и общественных строений, находившихся с краю селений, которые стояли на столбах431. Вполне возможно, что такие дома в Вежах были и в некрасовские времена. Но более всего вежевское «погостье» известно своими банями на сваях, которые, конечно, в первую очередь, и имел в виду Некрасов.

Бани на сваях окружали Спас, Вёжи, Ведёрки и ряд других селений Заречья. В. И. Смирнов, работавший в этих местах в 1926 г., писал: «Вблизи селений (200-250 метров) были раскиданы на лугу, там, где посуше, кучками свайные бани. Издали такая группа бань, раскиданная без всякого порядка и плана, на покривившихся, расставленных, как будто на шагающих ногах, сваях, представляет странную картину избушек на курьих ножках»432. Архитектор И. В. Маковецкий, побывавший здесь в 1949 г., оставил яркое описание бань у Спаса. «Картина, которая открылась перед нашими глазами, – писал он, – когда мы подъехали к дер. Спас*, была действительно необычайная и на человека, впервые попавшего в эту местность, производила сильное впечатление. Среди плакучих ив причудливой формы и необыкновенных размеров, на уровне птичьих гнезд, на высоких четырехметровых столбах, напоминающих скорее сухие стволы деревьев, повисли в воздухе рубленые избушки с маленькими волоковыми окошками, со спускающимися на землю узкими и длинными лестницами, по которым быстро поднимались жители с ведрами воды, связками хвороста, а наверху, на помосте, сидели, болтая ногами, ребятишки и пробовали достать длинной веткой проходящее под ними шумное стадо. Это были бани, живописно раскинувшиеся большими группами вокруг деревни и оживавшие каждый субботний вечер, когда их начинали топить»433. В 1926 году в Вёжах было 30 свайных бань434.

Особенностью Костромского Заречья являлось то, что предприимчивые местные крестьяне занимались выращиванием хмеля, приносившего им немалый доход. Некрасов пишет о деревне Мазая:

Летом её убирая красиво,

Исстари хмель в ней родится на диво… (II, 321).

Из-за весенних разливов жители Заречья не могли заниматься хлебопашеством и поэтому были вынуждены искать другие средства для существования. «Условия почвы, – писал о. Иаков Нифонтов, – прежде всего заставили обратиться к хмелеводству, которое, будучи развито здесь до значительных размеров, служит не только средством к жизни, но и составляет источник состояния местных крестьян, так что те селения, где развито хмелеводство, отличаются особенным достатком, который не трудно заметить и по их внешней обстановке. Дома в этих селениях большие, просторные, не без претензии на щегольство; одежда жителей не только опрятна, но отчасти богата и роскошна»435. Когда местные крестьяне стали заниматься хмелеводством, неизвестно. Как полагают, хмелеводство появилось здесь «со времени основания селений. Данными для этой догадки служат самые хмельники. Для ограждения их от бурь и до сих пор существуют еще громадные старые дубы, вязы, березы и осины, расположенные по окраинам хмельников рядами. В таком порядке они не могли вырасти сами, и, очевидно, были посажены; так как теперь, при разведении новых хмельников, их обсаживают всегда деревьями»436. Говоря о распространении хмеля в Заречье, о. Иаков Нифонтов в 1875 году писал: «В настоящее время хмелеводство распространено только в одной Мисковской волости, – в селах Мискове, Жарках, Куникове, Спас-Вёжи и в деревнях Вёжах, Ведёрках и Овинцах; но в последних хмелеводство не так значительно, как в первых»437. Во второй половине XIX века хмель из Заречья «большими партиями» отправляли на ярмарки в Рыбинск, Ростов Великий, Бежецк, Весьегонск, Вологду, Грязовец и др.438

Стихотворение Николая Алексеевича Некрасова «Дедушка Мазай и зайцы» впервые опубликовано в журнале «Отечественные записки», 1871, No 1, с. 124, с подписью: «Н. Некрасовъ» и подзаголовком: «Изъ стихотвореній, посвященныхъ русскимъ дѣтямъ».

Текст.
https://ilibrary.ru/text/1108/p.4/index.html

ПРОТОТИП МАЗАЯ
Подробное исследование проделал заслуженный краевед Зонтиков.
https://ru.wikipedia.org/wiki/Зонтиков,_Николай_Александрович
Вот, что он пишет.

***
Вопрос о прототипе героя стихотворения «Дедушка Мазай и зайцы» почти не вставал. Знаменитый спасатель зайцев традиционно воспринимался как чисто литературный персонаж. В литературе, правда, говорилось, что дедушка Мазай – реальный, конкретный человек, но звучало это как-то глухо и не очень убедительно: Мизенец (1902 г.): «Поэт оставил описание Мисковской волости в стихотворении “Дедушка Мазай и зайцы”. Вёжи, из которых происходил старый Мазай, принадлежит к этой же волости»439; А. В. Попов (1938 г.): «Деревня Малые Вежи, где жил Мазай, один из друзей-охотников Некрасова, существует и теперь» [440]; В. В. Касторский (1958 г.): «Дедушка Мазай – не вымышленное лицо. Это (…) костромской крестьянин, приятель Некрасова по охоте. Потомки дедушки Мазая живут и сейчас в Костромском районе под фамилией Мазайкиных*» [441]; А. Ф. Тарасов (1977 г.): «Герой стихотворения “Дедушка Мазай…” – реальная личность» [442].

***
Нет сомнений в том, что Иван Саввич Мазайхин и дедушка Мазай – одно лицо, или, точнее, в том, что Иван Саввич послужил прототипом стихотворения о дедушке Мазае. По-видимому, Ивана Саввича в деревне звали Мазай***, и это прозвище представляет собой усеченный вариант его фамилии.

***
Во время весенних разливов в Заречье животные – волки, зайцы, лисы, кабаны, лоси – оказывались в трудном положении, многие из них гибли. Л. П. Пискунов вспоминает о разливе 1936 г., когда Вёжи «залило так, что во многих домах вода доходила до окон первых этажей (…). В это время было залито большое количество лесных угодий, незатопленными остались только отдельные небольшие островки в лесах. Тогда погибло много зверей. Лоси плавали, искали островки суши и не находя – тонули. Их вздутые туши позднее наши мужики находили в лесах и на полое. Зайцы, когда уходил из-под них последний клочок суши, плавали, тонули, забирались на пни, кривые деревья, бревна. Некоторые мужики снимали их и привозили в деревню или высаживали где в лесу на островок. Мой отец как-то поехал на ботнике развешивать мережи для сушки и встретил в лесу мертвого волка, который плавал на толстом бревне, положив голову и уцепившись за бревно передними лапами» [470].

https://kostromka.ru/zontikov/nekrasov/116.php

***
Нам неизвестно, когда и как Некрасов познакомился с прототипом своего Мазая. Однако кое-какие данные на этот счет есть. В Пушкинском доме сохранился листок с черновыми заметками Некрасова, на котором сделаны следующие записи: «Дедушка Мазай и зайцы» и «Заяц сер как онуча» [388]. М. В. Теплинский предположил, что эти заметки относятся к периоду между 1866 и 1870 гг. [389] О записи «Дедушка Мазай и зайцы» исследователь заметил: «Название известного стихотворения Некрасова, написанного в 1870 году. Мысль о стихотворении и название его могли зародиться у Некрасова и раньше, что подтверждается следующими соображениями. Упоминаемая в стихотворении деревня Малые Вежи находится в той же Мисковской волости Костромской губернии, где Некрасов охотился с Гаврилой, которому посвятил “Коробейников” (1861). Поэт охотился в этих местах в начале 60-х годов, и именно тогда у него мог возникнуть замысел стихотворения (…)» [390].
https://kostromka.ru/zontikov/nekrasov/103.php

Зонтиков Н. А. Стихотворение «Дедушка Мазай и зайцы» / Н. А. Зонтиков. Н. А. Некрасов и Костромской край: страницы истории / Составление и редактирование Н. А. Зонтикова. – Кострома: ДиАр, 2008. – 384 стр.

КОСТРОМСКАЯ АТЛАНТИДА
Упомянутый выше Леонид Пискунов описал историю деревни Вёжи. Воспоминания опубликованы на сайте:

Пискунов Л.П. Из истории моей родины. О прошлом деревни Вёжи под Костромой
https://kostromka.ru/kostroma/land/04/piskunov/98.php

Вёжи — довольно богатое поселение с древней историей. Люди селились здесь с бронзового века. С XIV века это волжский форпост Московской Руси. Избы стояли на высоких сваях. В ХХ веке вся эта местность была ликвидирована титаническими усилиями каналоармейцев. Поселения, плодородная пойма и возделанные угодья были затоплены водами Костромского водохранилища. Деревня была переселена, сооружения разрушены. Однако остров Вёжи сохранился. Археологи называют его Костромской Атлантидой.

«За всё время проведения раскопок нам удалось обнаружить огромное количество великолепно сохранившихся находок: инструменты для резьбы по дереву и кости, кожаная обувь, предметы керамики, ювелирные изделия, берестяные таблички, записи на которых, вероятно, делались чернилами. Почва здесь поистине уникальная: за счёт её сырого слоя органические материалы сохраняются в первозданном виде. Подобных артефактов в Костромской области больше нет нигде», – поделился заведующий лабораторией археолого-этнологических исследований КГУ, участник экспедиции в Вёжах Сергей Кабатов.
https://www.rgo.ru/ru/article/kostromskaya-atlantida-0

Говорят, там раскопали погребальный драккар с рунической надписью MASAI, в котором возлежал пятиметровый истлевший великан в окружении заячьих скелетов. А с проплывающих мимо судов порой замечали, как в весеннем тумане по острову бродит гигантский призрак зайца.

Дедушка Мазай действительно кажется героем мифа, будто какой-то Гильгамеш, а это стихотворение кажется длинной эпической поэмой (по крайней мере, второкласснику). Вероятно, причина в том, что Некрасов создал сложную конструкцию, со многими хронотопами: в августе на охоте; спрятались в сарае; деревня как Венеция, жизнь Мазая, анекдоты Мазая, рассказ Мазая про зайцев; наводнение; спасение зайцев; возвращение в деревню; частушка-погонялка; в избе Мазая. Можно сделать целый сериал.

Также имя Мазай ассоциируется с божеством Москвы (*mos), чьи атрибуты аналогичны — вода, мох, болотистая низина. Архетип *mos проявлен и в других образах мифологического мышления.

ЭТИМОЛОГИЯ МАЗАЯ
Есть ли значение антропонимов Мазайхин, Мазайха? Почему старика в деревне звали «Мазай», а Некрасов акцентирует слово «дедушка»? Это созвучие может иметь опору в языках этносов Волго-Камского региона. Это основная транспортная артерия. От Костромы вниз по течению город Чебоксары (600 км), рядом Йошкар-Ола, Ижевск. Откроем соответствующие словари.

В удмуртском есть слово «мазак» — шутка, насмешка, забава. В марийском «мазак» — посмешище, «мазакланаш» — чудачить, «мäзак» — диво, потеха. В чувашском «массак» — диво, потеха; «маçак» — дедушка со стороны отца.
ru.samah.chv.su/s/маçак
https://ru.chuvash.org/wiki/Этимологический%20словарь%20чувашского%20языка%20(М)

Считается, что происхождение «масак» тюркское. В киргизском «мазак» — шутка, насмешка, издёвка; «мазак кыл» — издеваться, насмехаться.
https://classes.ru/all-kirghiz/dictionary-kirghiz-russian-term-18431.htm

Таким образом, прозвище «Мазай» происходит из языков волго-камских этносов, и означало «чудак, забавник» и одновременно «дедушка». Вероятно, Некрасов, знал о двойном смысле этого прозвища и гениально его обыграл. В стихотворении Мазай действительно ведёт себя необычно и забавляет людей:

Было потехи у баб, ребятишек,
Как прокатил я деревней зайчишек:
«Глянь-ко: что делает старый Мазай!»

БЛАГОЗВУЧИЕ
Начало стихотворения кажется неблагозвучным. «С старым Мазаем» — язык сломаешь. Однако если читать его в старинной манере, окающим костромским говором (и с безударной Ё), получается гармонично и колоритно: «В августе, ОкОлО Малых ВёжЕй, с старым Мазаем я бил дупелей». Лучше если не школьник мямлит у доски, а старик декламирует в фольклорной обстановке. Но где ж такое взять?

ЭКОФИЛОСОФИЯ
В стихотворении «Дедушка Мазай и зайцы» озвучены весьма прогрессивные (для 1860-х) идеи по экологической философии и неистощительному природопользованию.

В нашем болотистом, низменном крае
Впятеро больше бы дичи велось,
Кабы сетями её не ловили,
Кабы силками её не давили;
Зайцы вот тоже, — их жалко до слёз!
Только весенние воды нахлынут,
И без того они сотнями гинут, —
Нет! ещё мало! бегут мужики,
Ловят, и топят, и бьют их баграми.
Где у них совесть?..

Подобная природоохранная этика получила должное развитие только к концу XX века. То есть Некрасов опередил время на столетие.

Экологическая этика — феномен парадоксальный и виртуальный. Вроде бы она стала доминировать и даже вошла в законодательство как фундаментальная норма. Но по факту сейчас в жизни усреднённого читателя нет ни зайцев, ни деревни Вёжи, ни мужиков, ни силков, и баб и ребятишек. Всё это отменено, физически или культурно.

Более того, нет даже и того Некрасова, каким он себя считал. Он знал, что Николай Алексѣевичъ ​Некрасовъ родился 28 ноября 1821 года в Немирове Подольской губернии Российской империи. А спустя двести лет обнаруживается, что родился сей господин 10 декабря 1821 года, а населённый пункт именуется так: Немирів, Вінницька область, Україна. И там полагается именовать поэта М.О. Некрасов (Микола Олексійович). То есть изменены все анкетные данные: дата рождения, место рождения и даже инициалы. Паспорт недействителен. Кто же разграбил идентичность?

ТАНАТОЛОГИЯ
Если прототип «дедушки Мазая» — Иван Саввич Мазайхин из деревни Вёжи, родившийся в 1801 году, то можно предположить, что в 1870 году старик умер, и Некрасов написал эту поэму в память о нём. Тема смерти для Некрасова была чрезвычайно важна. Он перенёс много заболеваний, страдал от депрессии, ипохондрии и «меланхолии». Можно предполагать (хотя это примитивно и некрасиво), что смерть Мазайхина погрузила Некрасова в думы о собственной кончине, о том, что мелкая болячка перерастёт в смертельный недуг. Поэтому тучка небольшая «разразилась жестоким дождём», который сравнивается с железными прутьями (небесная кара). И автор скрывается с Мазаем (покойником?) «в какой-то сарай» (гроб?).

Имя и сюжет ассоциируются с некоторым образами классического образования: Моисей (Masai ~ Moses) выводит народ свой через море; Спаситель шествует по водам; Харон переплывает Стикс в ладье.

В принципе, можно истолковать через танатос и финал. Похоже, Некрасов (интуитивно?) сочинил заклятье (оберег), искупающее его охотничьи грехи и отодвигающее смерть.

Я проводил их всё тем же советом:
«Не попадайтесь зимой!»
Я их не бью ни весною, ни летом,
Шкура плохая, — линяет косой…

Линять (о цвете, узоре) — значит, исчезать, вымываться. Шкура плохая у старика (и у Некрасова была кожа прескверная). Но пусть пока Бог не бьёт его ни весною, ни летом. Если и попадёт в него небесная стрела, то пусть зимой. Так и случилось: в разгар зимы пришла к нему смерть с косой. И было это для него подлинным спасением.

МАГИЯ
Некрасов был гений Слова и картёжный колдун, а значит, каузальный маг и пророк. Но найти в его «крестьянских стихах» пророческую магию трудновато. Кажется, что там вообще нет метафизики. Тем не менее, в финальной строчке присутствуют ПРОВОДЫ, единица (Я), восьмёрка (ВСЁ) и две семёрки: «Я проводил их вСё тЕМ же СовЕтоМ». Во второй строке есть зима, и шёпотом угадываются два и семь (попаДАйтесь ЗИМой). А как известно, поэт умер в 1877 году, 27 декабря. Но заметить эти совпадения нам не дано. А если кто и заметит, доказать не сумеет. Магия — порождение тонкого мира, а мистика — боится статистики.

Вывод. Человек должен беречь и отстаивать идентичность своего мира. Иначе всё исчезнет и вымрет.

                     1

В августе, около Малых Вежей,
С старым Мазаем я бил дупелей.

Как-то особенно тихо вдруг стало,
На небе солнце сквозь тучу играло.

Тучка была небольшая на нем,
А разразилась жестоким дождем!

Прямы и светлы, как прутья стальные,
В землю вонзались струи дождевые

С силой стремительной… Я и Мазай,
Мокрые, скрылись в какой-то сарай.

Дети, я вам расскажу про Мазая.
Каждое лето домой приезжая,

Я по недели гощу у него.
Нравится мне деревенька его:

Летом ее убирая красиво,
Исстари хмель в ней родится на диво,

Вся она тонет в зеленых садах;
Домики в ней на высоких столбах

(Всю эту местность вода понимает,
Так что деревня весною всплывает,

Словно Венеция). Старый Мазай
Любит до страсти свой низменный край.

Вдов он, бездетен, имеет лишь внука,
Торной дорогой ходить ему — скука!

За сорок верст в Кострому прямиком
Сбегать лесами ему нипочем:

«Лес не дорога: по птице, по зверю
Выпалить можно». — «А леший?» — «Не верю!

Раз в кураже я их звал-поджидал
Целую ночь, — никого не видал!

За день грибов насбираешь корзину,
Ешь мимоходом бруснику, малину;

Вечером пеночка нежно поет,
Словно как в бочку пустую удод

Ухает; сыч разлетается к ночи,
Рожки точены, рисованы очи.

Ночью… ну, ночью робел я и сам:
Очень уж тихо в лесу по ночам.

Тихо как в церкви, когда отслужили
Службу и накрепко дверь затворили,

Разве какая сосна заскрипит,
Словно старуха во сне проворчит…»

Дня не проводит Мазай без охоты.
Жил бы он славно, не знал бы заботы,

Кабы не стали глаза изменять:
Начал частенько Мазай пуделять.

Впрочем, в отчаянье он не приходит:
Выпалит дедушка, — заяц уходит,

Дедушка пальцем косому грозит:
«Врешь — упадешь!» — добродушно кричит.

Знает он много рассказов забавных
Про деревенских охотников славных:

Кузя сломал у ружьишка курок,
Спичек таскает с собой коробок,

Сядет за кустом — тетерю подманит,
Спичку к затравке приложит — и грянет!

Ходит с ружьишком другой зверолов,
Носит с собою горшок угольков.

«Что ты таскаешь горшок с угольками?»
— «Больно, родимый, я зябок руками;

Ежели зайца теперь сослежу,
Прежде я сяду, ружье положу,

Над уголечками руки погрею,
Да уж потом и палю по злодею!»

«Вот так охотник!» — Мазай прибавлял.
Я, признаюсь, от души хохотал.

Впрочем, милей анекдотов крестьянских
(Чем они хуже, однако, дворянских?)

Я от Мазая рассказы слыхал.
Дети, для вас я один записал…

                   2

Старый Мазай разболтался в сарае:
«В нашем болотистом, низменном крае
Впятеро больше бы дичи велось,
Кабы сетями ее не ловили,
Кабы силками ее не давили;
Зайцы вот тоже, — их жалко до слез!
Только весенние воды нахлынут,
И без того они сотнями гинут, —
Нет! еще мало! бегут мужики,
Ловят, и топят, и бьют их баграми.
Где у них совесть?.. Я раз за дровами
В лодке поехал — их много с реки
К нам в половодье весной нагоняет, —
Еду, ловлю их. Вода прибывает.
Вижу один островок небольшой —
Зайцы на нем собралися гурьбой.
С каждой минутой вода подбиралась
К бедным зверькам; уж под ними осталось
Меньше аршина земли в ширину,
Меньше сажени в длину.
Тут я подъехал: лопочут ушами,
Сами ни с места; я взял одного,
Прочим скомандовал: прыгайте сами!
Прыгнули зайцы мои, — ничего!
Только уселась команда косая,
Весь островочек пропал под водой.
«То-то! — сказал я, — не спорьте со мной!
Слушайтесь, зайчики, деда Мазая!»
Этак гуторя, плывем в тишине.
Столбик не столбик, зайчишко на пне,
Лапки скрестивши, стоит, горемыка,
Взял и его — тягота невелика!
Только что начал работать веслом,
Глядь, у куста копошится зайчиха —
Еле жива, а толста как купчиха!
Я ее, дуру, накрыл зипуном —
Сильно дрожала… Не рано уж было.
Мимо бревно суковатое плыло,
Зайцев с десяток спасалось на нем.
«Взял бы я вас — да потопите лодку!»
Жаль их, однако, да жаль и находку —
Я зацепился багром за сучок
И за собою бревно поволок…

Было потехи у баб, ребятишек,
Как прокатил я деревней зайчишек:
«Глянь-ко: что делает старый Мазай!»
Ладно! любуйся, а нам не мешай!
Мы за деревней в реке очутились.
Тут мои зайчики точно сбесились:
Смотрят, на задние лапы встают,
Лодку качают, грести не дают:
Берег завидели плуты косые,
Озимь, и рощу, и кусты густые!..
К берегу плотно бревно я пригнал,
Лодку причалил — и «с Богом!» сказал…

И во весь дух
Пошли зайчишки.
А я им: «У-х!
Живей, зверишки!
Смотри, косой,
Теперь спасайся,
А чур зимой
Не попадайся!
Прицелюсь — бух!
И ляжешь… Ууу-х!..»
Мигом команда моя разбежалась,
Только на лодке две пары осталось —
Сильно измокли, ослабли; в мешок
Я их поклал — и домой приволок,
За ночь больные мои отогрелись,
Высохли, выспались, плотно наелись;
Вынес я их на лужок; из мешка
Вытряхнул, ухнул — и дали стречка!
Я проводил их всё тем же советом:
«Не попадайся зимой!»
Я их не бью ни весною, ни летом,
Шкура плохая, — линяет косой…

(1870)