Кто написал сказку каменный цветок

«The Stone Flower»
by Pavel Bazhov
Original title	Каменный цветок
Translator	Alan Moray Williams (first), Eve Manning, et al.
Country	Soviet Union
Language	Russian
Series	The Malachite Casket collection (list of stories)
Genre(s)	skaz
Published in	Literaturnaya Gazeta
Publication type	Periodical
Publisher	The Union of Soviet Writers
Media type	Print (newspaper, hardback and paperback)
Publication date	10 May 1938
Chronology
← Preceded by Marko’s Hill Followed by → —

«The Stone Flower» (Russian: Каменный цветок, tr. Kamennyj tsvetok, IPA: [ˈkamʲənʲɪj tsvʲɪˈtok]), also known as «The Flower of Stone«, is a folk tale (also known as skaz) of the Ural region of Russia collected and reworked by Pavel Bazhov, and published in Literaturnaya Gazeta on 10 May 1938 and in Uralsky Sovremennik. It was later released as a part of the story collection The Malachite Box. «The Stone Flower» is considered to be one of the best stories in the collection.^[1] The story was translated from Russian into English by Alan Moray Williams in 1944, and several times after that.

Pavel Bazhov indicated that all his stories can be divided into two groups based on tone: «child-toned» (e.g. «Silver Hoof») with simple plots, children as the main characters, and a happy ending,^[2] and «adult-toned». He called «The Stone Flower» the «adult-toned» story.^[3]

The tale is told from the point of view of the imaginary Grandpa Slyshko (Russian: Дед Слышко, tr. Ded Slyshko; lit. «Old Man Listenhere»).^[4]

Publication[edit]

The Moscow critic Viktor Pertsov read the manuscript of «The Stone Flower» in the spring of 1938, when he traveled across the Urals with his literary lectures. He was very impressed by it and published the shortened story in Literaturnaya Gazeta on 10 May 1938.^[5] His complimenting review The fairy tales of the Old Urals (Russian: Сказки старого Урала, tr. Skazki starogo Urala) which accompanied the publication.^[6]

After the appearance in Literaturnaya Gazeta, the story was published in first volume of the Uralsky Sovremennik in 1938.^[7][8] It was later released as a part of Malachite Box collection on 28 January 1939.^[9]

In 1944 the story was translated from Russian into English by Alan Moray Williams and published by Hutchinson as a part of the collection The Malachite Casket: Tales from the Urals.^[10] The title was translated as «The Stone Flower».^[11] In the 1950s translation of The Malachite Casket was made by Eve Manning^[12][13] The story was published as «The Flower of Stone».^[14]

The story was published in the collection Russian Magic Tales from Pushkin to Platonov, published by Penguin Books in 2012. The title was translated by Anna Gunin as «The Stone Flower».^[15]

Plot summary[edit]

The main character of the story, Danilo, is a weakling and a scatterbrain, and people from the village find him strange. He is sent to study under the stone-craftsman Prokopich. One day he is given an order to make a fine-molded cup, which he creates after a thornapple. It turns out smooth and neat, but not beautiful enough for Danilo’s liking. He is dissatisfied with the result. He says that even the simplest flower «brings joy to your heart», but his stone cup will bring joy to no one. Danilo feels as if he just spoils the stone. An old man tells him the legend that a most beautiful Stone Flower grows in the domain of the Mistress of the Copper Mountain, and those who see it start to understand the beauty of stone, but «life loses all its sweetness» for them. They become the Mistress’s mountain craftsmen forever. Danilo’s fiancée Katyenka asks him to forget it, but Danilo longs to see the Flower. He goes to the copper mine and finds the Mistress of the Copper Mountain. He begs her to show him the Flower. The Mistress reminds him of his fiancée and warns Danilo that he would never want to go back to his people, but he insists. She then shows him the Malachite Flower. Danilo goes back to the village, destroys his stone cup and then disappears. «Some said he’d taken leave of his senses and died somewhere in the woods, but others said the Mistress had taken him to her mountain workshop forever».^[16]

Sources[edit]

The main character of the story, Danilo the Craftsman, was based on the real miner Danila Zverev (Russian: Данила Кондратьевич Зверев, tr. Danila Kondratyevich Zverev; 1858–1938).^[17] Bazhov met him at the lapidary studio in Sverdlovsk. Zverev was born, grew up and spent most of his life in Koltashi village, Rezhevsky District.^[18] Before the October Revolution Zverev moved to Yekaterinburg, where he took up gemstone assessment. Bazhov later created another skaz about his life, «Dalevoe glyadeltse». Danila Zverev and Danilo the Craftsman share many common traits, e.g. both lost their parents early, both tended cattle and were punished for their dreaminess, both suffered from poor health since childhood. Danila Zverev was so short and thin that the villagers gave him the nickname «Lyogonkiy» (Russian: Лёгонький, lit. ‘»Lightweight»‘). Danilo from the story had another nickname «Nedokormysh» (Russian: Недокормыш, lit. ‘»Underfed» or «Famished»‘). Danila Zverev’s teacher Samoil Prokofyich Yuzhakov (Russian: Самоил Прокофьич Южаков) became the source of inpisration for Danilo the Craftsman’s old teacher Prokopich.^[17]

Themes[edit]

During Soviet times, every edition of The Malachite Box was usually prefaced by an essay by a famous writer or scholar, commenting on the creativity of the Ural miners, cruel landlords, social oppression and the «great workers unbroken by the centuries of slavery».^[19] The later scholars focused more on the relationship of the characters with nature, the Mountain and the mysterious in general.^[20] Maya Nikulina comments that Danilo is the creator who is absolutely free from all ideological, social and political contexts. His talent comes from the connection with the secret force, which controls all his movements. Moreover, the local landlord, while he exists, is unimportant for Danilo’s story. Danilo’s issues with his employer are purely aesthetic, i.e., a custom-made vase was ordered, but Danilo, as an artist, only desires to understand the beauty of stone, and this desire takes him away from life.^[21]

The Stone Flower is the embodiment of the absolute magic power of stone and the absolute beauty, which is beyond mortals’ reach.^[22]

Many noted that the Mistress’ world represents the realm of the dead,^[23][24] which is emphasized not only by its location underneath the human world but also mostly by its mirror-like, uncanny, imitation or negation of the living world.^[23] Everything looks strange there, even the trees are cold and smooth like stone. The Mistress herself does not eat or drink, she does not leave any traces, her clothing is made of stone and so on. The Mountain connects her to the world of the living, and Danilo metaphorically died for the world, when we went to her.^[24] Mesmerized by the Flower, Danilo feels at his own wedding as if he were at a funeral. A contact with the Mistress is a symbolic manifestation of death. Marina Balina noted that as one of the «mountain spirits», she does not hesitate to kill those who did not pass her tests, but even those who had been rewarded by her do not live happily ever after, as shown with Stepan in «The Mistress of the Copper Mountain».^[23] The Mistress was also interpreted as the manifestation of female sexuality. «The Mistress exudes sexual attraction and appears as its powerful source».^[25] Mark Lipovetsky commented that Mistress embodies the struggle and unity between Eros and Thanatos. The Flower is made of cold stone for that very reason: it points at death along with sexuality.^[26] All sexual references in Pavel Bazhov’s stories are very subtle, owing to Soviet puritanism.^[27]

Danilo is a classical Bazhov binary character. On the one hand, he is a truth seeker and a talented craftsman, on the other hand, he is an outsider, who violates social norms, destroys the lives of the loved ones and his own.^[28] The author of The Fairy Tale Encyclopedia suggests that the Mistress represents the conflict between human kind and nature. She compares the character with Mephistopheles, because a human needs to wager his soul with the Mistress in order to get the ultimate knowledge. Danilo wagers his soul for exceptional craftsmanship skills.^[29] However, the Mistress does not force anyone to abandon their moral values, and therefore «is not painted in dark colours».^[30] Lyudmila Skorino believed that she represented the nature of the Urals, which inspires a creative person with its beauty.^[31]

Denis Zherdev commented that the Mistress’s female domain is the world of chaos, destruction and spontaneous uncontrolled acts of creation (human craftsmen are needed for the controlled creation). Although the characters are so familiar with the female world that the appearance of the Mistress is regarded as almost natural and even expected, the female domain collides with the ordered factory world, and brings in randomness, variability, unpredictability and capriciousness. Direct contact with the female power is a violation of the world order and therefore brings destruction or chaos.^[32]

One of the themes is how to become a true artist and the subsequent self-fulfillment. The Soviet critics’ point of view was that the drama of Danilo came from the fact that he was a serf, and therefore did not receive the necessary training to complete the task. However, modern critics disagree and state that the plot of the artist’s dissatisfaction is very popular in literature. Just like in the Russian poem The Sylph, written by Vladimir Odoyevsky, Bazhov raises the issue that the artist can reach his ideal only when he comes in with the otherworldly.^[33]

Sequels[edit]

«The Master Craftsman»[edit]

«The Master Craftsman» redirects here. For a member of a guild, see Master craftsman.

«The Master Craftsman» (Russian: Горный мастер, tr. Gornyj master) was serialized in Na Smenu! from 14 to 26 January 1939, in Oktyabr (issues 5–6), and in Rabotnitsa magazine (issues 18–19).^[34][35] In 1944 the story was translated from Russian into English by Alan Moray Williams and published by Hutchinson as a part of the collection The Malachite Casket: Tales from the Urals. The title was translated as «The Master Craftsman».^[36] In the 1950s translation of The Malachite Casket, made by Eve Manning, the story was published as «The Mountain Craftsman«.^[37] The story was published in the collection Russian Magic Tales from Pushkin to Platonov, published by Penguin Books in 2012. The title was translated by Anna Gunin as «The Mountain Master«.^[38]

The story begins after the disappearance of Danilo. For several years Danilo’s betrothed Katyenka (Katya) waits for him and stays unmarried despite the fact that everyone laughs at her. She is the only person who believes that Danilo will return. She is quickly nicknamed «Dead Man’s Bride». When both of her parents die, she moves away from her family and goes to Danilo’s house and takes care of his old teacher Prokopich, although she knows that living with a man can ruin her reputation. Prokopich welcomes her happily. He earns some money by gem-cutting, Katya runs the house, cooks, and does the gardening. When Prokopich gets too old to work, Katya realizes that she cannot possibly support herself by needlework alone. She asks him to teach her some stone craft. Prokopich laughs at first, because he does not believe gem-cutting is a suitable job for a woman, but soon relents. He teaches her how to work with malachite. After he dies, Katya decides to live in the house alone. Her strange behaviour, her refusal to marry someone and lead a normal life cause people at the village to think that she is insane or even a witch, but Katya firmly believes that Danilo will «learn all he wants to know, there in the mountain, and then he’ll come».^[39] She wants to try making medallions and selling them. There are no gemstones left, so she goes to the forest, finds an exceptional piece of gemstone and starts working. After the medallions are finished, she goes to the town to the merchant who used to buy Prokopich’s work. He reluctantly buys them all, because her work is very beautiful. Katya feels as if this was a token from Danilo. She runs back to the forest and starts calling for him. The Mistress of the Copper Mountain appears. Katya bravely demands that she gives Danilo back. The Mistress takes her to Danilo and says: «Well, Danilo the Master Craftsman, now you must choose. If you go with her you forget all that is mine, if you remain here, then you must forget her and all living people».^[40] Danilo chooses Katya, saying that he thinks about her every moment. The Mistress is pleased with Katya’s bravery and rewards her by letting Danilo remember everything that he had learned in the Mountain. She then warns Danilo to never tell anyone about his life there. The couple thanks the Mistress and goes back to the village. When asked about his disappearance, Danilo claims that he simply left to Kolyvan to train under another craftsman. He marries Katya. His works is extraordinary, and everyone starts calling him «the mountain craftsman».

Other books[edit]

This family’s story continues in «A Fragile Twig», published in 1940.^[41] «A Fragile Twig» focuses on Katyenka and Danilo’s son Mitya. This is the last tale about Danilo’s family. Bazhov had plans for the fourth story about Danilo’s family, but it was never written. In the interview to a Soviet newspaper Vechernyaya Moskva the writer said: «I am going to finish «The Stone Flower» story. I would like to write about the heirs of the protagonist, Danilo, [I would like] to write about their remarkable skills and aspirations for the future. I’m thinking about leading the story to the present day».^[42] This plan was later abandoned.

Reception and legacy[edit]

Danilo the Craftsman became one of the best known characters of Bazhov’s tales.^[21] The fairy tale inspired numerous adaptations, including films and stage adaptations. It is included in the school reading curriculum.^[44] «The Stone Flower» is typically adapted with «The Master Craftsman».

• The Stone Flower Fountain at the VDNKh Center, Moscow (1953).
• The Stone Flower Fountain in Yekaterinburg (1960).^[45] Project by Pyotr Demintsev.^[46]

It generated a Russian catchphrase «How did that Stone Flower come out?» (Russian: «Не выходит у тебя Каменный цветок?», tr. Ne vykhodit u tebja Kamennyj tsvetok?, lit. «Naught came of your Stone Flower?»),^[47] derived from these dialogue:

«Well, Danilo the Craftsman, so naught came of your thornapple?»
«No, naught came of it,» he said.^[48]

The style of the story was praised.^[49]

Films[edit]

• The Stone Flower, a 1946 Soviet film;^[50] incorporates plot elements from the stories «The Mistress of the Copper Mountain» and «The Master Craftsman».
• The Stone Flower, a 1977 animated film;^[51] based on «The Stone Flower» and «The Master Craftsman»
• The Master Craftsman, a 1978 animated film made by Soyuzmultfilm studio,^[52] based on «The Stone Flower» and «The Master Craftsman».
• The Book of Masters, a 2009 Russian language fantasy film, is loosely based on Bazhov’s tales, including «The Stone Flower».^[53][54]
• The Stone Flower (another title: Skazy), a television film of two-episodes that premiered on 1 January 1988. This film is a photoplay (a theatrical play that has been filmed for showing as a film) based on the 1987 play of the Maly Theatre. It was directed by Vitaly Ivanov, with the music composed by Nikolai Karetnikov, and released by Studio Ekran. It starred Yevgeny Samoylov, Tatyana Lebedeva, Tatyana Pankova, Oleg Kutsenko.^[55]

Theatre[edit]

• The Stone Flower, the 1944 ballet composed by Alexander Fridlender.^[8]
• Klavdiya Filippova combined «The Stone Flower» with «The Master Craftsman» to create the children’s play The Stone Flower.^[56] It was published in Sverdlovsk as a part of the 1949 collection Plays for Children’s Theatre Based on Bazhov’s Stories.^[56]
• The Stone Flower, an opera in four acts by Kirill Molchanov. Sergey Severtsev wrote the Russian language libretto. It was the first opera of Molchanov.^[57] It premiered on 10 December 1950 in Moscow at the Stanislavski and Nemirovich-Danchenko Music Theatre.^[58] The role of Danila (tenor) was sung by Mechislav Shchavinsky, Larisa Adveyeva sung the Mistress of the Copper Mountain (mezzo-soprano), Dina Potapovskaya sung Katya (coloratura soprano).^[59][60]
• The Tale of the Stone Flower, the 1954 ballet composed by Sergei Prokofiev.^[61]
• Skazy, also called The Stone Flower, the 1987 play of the Maly Theatre.^[55]

Notes[edit]

References[edit]

• Bazhov, Pavel (1952). Valentina Bazhova; Alexey Surkov; Yevgeny Permyak (eds.). Sobranie sochinenij v trekh tomakh Собрание сочинений в трех томах [Works. In Three Volumes] (in Russian). Vol. 1. Moscow: Khudozhestvennaya Literatura.
• Bazhov, Pavel; translated by Alan Moray Williams (1944). The Malachite Casket: tales from the Urals. Library of selected Soviet literature. The University of California: Hutchinson & Co. ltd. ISBN 9787250005603.
• Bazhov, Pavel; translated by Eve Manning (1950s). Malachite Casket: Tales from the Urals. Moscow: Foreign Languages Publishing House.
• Lipovetsky, Mark (2014). «The Uncanny in Bazhov’s Tales». Quaestio Rossica (in Russian). The University of Colorado Boulder. 2 (2): 212–230. doi:10.15826/qr.2014.2.051. ISSN 2311-911X.
• Litovskaya, Mariya (2014). «Vzroslyj detskij pisatel Pavel Bazhov: konflikt redaktur» Взрослый детский писатель Павел Бажов: конфликт редактур [The Adult-Children’s Writer Pavel Bazhov: The Conflict of Editing]. Detskiye Chteniya (in Russian). 6 (2): 243–254.
• Balina, Marina; Rudova, Larissa (1 February 2013). Russian Children’s Literature and Culture. Literary Criticism. Routledge. ISBN 978-1135865566.
• Budur, Naralya (2005). «The Mistress of the Copper Mountain». Skazochnaja enciklopedija Сказочная энциклопедия [The Fairy Tale Encyclopedia] (in Russian). Olma Media Group. ISBN 9785224048182.
• Nikulina, Maya (2003). «Pro zemelnye dela i pro tajnuju silu. O dalnikh istokakh uralskoj mifologii P.P. Bazhova» Про земельные дела и про тайную силу. О дальних истоках уральской мифологии П.П. Бажова [Of land and the secret force. The distant sources of P.P. Bazhov’s Ural mythology]. Filologichesky Klass (in Russian). Cyberleninka.ru. 9.
• P. P. Bazhov i socialisticheskij realizm // Tvorchestvo P.P. Bazhova v menjajushhemsja mire П. П. Бажов и социалистический реализм // Творчество П. П. Бажова в меняющемся мире [Pavel Bazhov and socialist realism // The works of Pavel Bazhov in the changing world]. The materials of the inter-university research conference devoted to the 125th birthday (in Russian). Yekaterinburg: The Ural State University. 28–29 January 2004. pp. 18–26.

«The Stone Flower»
by Pavel Bazhov
Original title	Каменный цветок
Translator	Alan Moray Williams (first), Eve Manning, et al.
Country	Soviet Union
Language	Russian
Series	The Malachite Casket collection (list of stories)
Genre(s)	skaz
Published in	Literaturnaya Gazeta
Publication type	Periodical
Publisher	The Union of Soviet Writers
Media type	Print (newspaper, hardback and paperback)
Publication date	10 May 1938
Chronology
← Preceded by Marko’s Hill Followed by → —

«The Stone Flower» (Russian: Каменный цветок, tr. Kamennyj tsvetok, IPA: [ˈkamʲənʲɪj tsvʲɪˈtok]), also known as «The Flower of Stone«, is a folk tale (also known as skaz) of the Ural region of Russia collected and reworked by Pavel Bazhov, and published in Literaturnaya Gazeta on 10 May 1938 and in Uralsky Sovremennik. It was later released as a part of the story collection The Malachite Box. «The Stone Flower» is considered to be one of the best stories in the collection.^[1] The story was translated from Russian into English by Alan Moray Williams in 1944, and several times after that.

Pavel Bazhov indicated that all his stories can be divided into two groups based on tone: «child-toned» (e.g. «Silver Hoof») with simple plots, children as the main characters, and a happy ending,^[2] and «adult-toned». He called «The Stone Flower» the «adult-toned» story.^[3]

The tale is told from the point of view of the imaginary Grandpa Slyshko (Russian: Дед Слышко, tr. Ded Slyshko; lit. «Old Man Listenhere»).^[4]

Publication[edit]

The Moscow critic Viktor Pertsov read the manuscript of «The Stone Flower» in the spring of 1938, when he traveled across the Urals with his literary lectures. He was very impressed by it and published the shortened story in Literaturnaya Gazeta on 10 May 1938.^[5] His complimenting review The fairy tales of the Old Urals (Russian: Сказки старого Урала, tr. Skazki starogo Urala) which accompanied the publication.^[6]

After the appearance in Literaturnaya Gazeta, the story was published in first volume of the Uralsky Sovremennik in 1938.^[7][8] It was later released as a part of Malachite Box collection on 28 January 1939.^[9]

In 1944 the story was translated from Russian into English by Alan Moray Williams and published by Hutchinson as a part of the collection The Malachite Casket: Tales from the Urals.^[10] The title was translated as «The Stone Flower».^[11] In the 1950s translation of The Malachite Casket was made by Eve Manning^[12][13] The story was published as «The Flower of Stone».^[14]

The story was published in the collection Russian Magic Tales from Pushkin to Platonov, published by Penguin Books in 2012. The title was translated by Anna Gunin as «The Stone Flower».^[15]

Plot summary[edit]

The main character of the story, Danilo, is a weakling and a scatterbrain, and people from the village find him strange. He is sent to study under the stone-craftsman Prokopich. One day he is given an order to make a fine-molded cup, which he creates after a thornapple. It turns out smooth and neat, but not beautiful enough for Danilo’s liking. He is dissatisfied with the result. He says that even the simplest flower «brings joy to your heart», but his stone cup will bring joy to no one. Danilo feels as if he just spoils the stone. An old man tells him the legend that a most beautiful Stone Flower grows in the domain of the Mistress of the Copper Mountain, and those who see it start to understand the beauty of stone, but «life loses all its sweetness» for them. They become the Mistress’s mountain craftsmen forever. Danilo’s fiancée Katyenka asks him to forget it, but Danilo longs to see the Flower. He goes to the copper mine and finds the Mistress of the Copper Mountain. He begs her to show him the Flower. The Mistress reminds him of his fiancée and warns Danilo that he would never want to go back to his people, but he insists. She then shows him the Malachite Flower. Danilo goes back to the village, destroys his stone cup and then disappears. «Some said he’d taken leave of his senses and died somewhere in the woods, but others said the Mistress had taken him to her mountain workshop forever».^[16]

Sources[edit]

The main character of the story, Danilo the Craftsman, was based on the real miner Danila Zverev (Russian: Данила Кондратьевич Зверев, tr. Danila Kondratyevich Zverev; 1858–1938).^[17] Bazhov met him at the lapidary studio in Sverdlovsk. Zverev was born, grew up and spent most of his life in Koltashi village, Rezhevsky District.^[18] Before the October Revolution Zverev moved to Yekaterinburg, where he took up gemstone assessment. Bazhov later created another skaz about his life, «Dalevoe glyadeltse». Danila Zverev and Danilo the Craftsman share many common traits, e.g. both lost their parents early, both tended cattle and were punished for their dreaminess, both suffered from poor health since childhood. Danila Zverev was so short and thin that the villagers gave him the nickname «Lyogonkiy» (Russian: Лёгонький, lit. ‘»Lightweight»‘). Danilo from the story had another nickname «Nedokormysh» (Russian: Недокормыш, lit. ‘»Underfed» or «Famished»‘). Danila Zverev’s teacher Samoil Prokofyich Yuzhakov (Russian: Самоил Прокофьич Южаков) became the source of inpisration for Danilo the Craftsman’s old teacher Prokopich.^[17]

Themes[edit]

During Soviet times, every edition of The Malachite Box was usually prefaced by an essay by a famous writer or scholar, commenting on the creativity of the Ural miners, cruel landlords, social oppression and the «great workers unbroken by the centuries of slavery».^[19] The later scholars focused more on the relationship of the characters with nature, the Mountain and the mysterious in general.^[20] Maya Nikulina comments that Danilo is the creator who is absolutely free from all ideological, social and political contexts. His talent comes from the connection with the secret force, which controls all his movements. Moreover, the local landlord, while he exists, is unimportant for Danilo’s story. Danilo’s issues with his employer are purely aesthetic, i.e., a custom-made vase was ordered, but Danilo, as an artist, only desires to understand the beauty of stone, and this desire takes him away from life.^[21]

The Stone Flower is the embodiment of the absolute magic power of stone and the absolute beauty, which is beyond mortals’ reach.^[22]

Many noted that the Mistress’ world represents the realm of the dead,^[23][24] which is emphasized not only by its location underneath the human world but also mostly by its mirror-like, uncanny, imitation or negation of the living world.^[23] Everything looks strange there, even the trees are cold and smooth like stone. The Mistress herself does not eat or drink, she does not leave any traces, her clothing is made of stone and so on. The Mountain connects her to the world of the living, and Danilo metaphorically died for the world, when we went to her.^[24] Mesmerized by the Flower, Danilo feels at his own wedding as if he were at a funeral. A contact with the Mistress is a symbolic manifestation of death. Marina Balina noted that as one of the «mountain spirits», she does not hesitate to kill those who did not pass her tests, but even those who had been rewarded by her do not live happily ever after, as shown with Stepan in «The Mistress of the Copper Mountain».^[23] The Mistress was also interpreted as the manifestation of female sexuality. «The Mistress exudes sexual attraction and appears as its powerful source».^[25] Mark Lipovetsky commented that Mistress embodies the struggle and unity between Eros and Thanatos. The Flower is made of cold stone for that very reason: it points at death along with sexuality.^[26] All sexual references in Pavel Bazhov’s stories are very subtle, owing to Soviet puritanism.^[27]

Danilo is a classical Bazhov binary character. On the one hand, he is a truth seeker and a talented craftsman, on the other hand, he is an outsider, who violates social norms, destroys the lives of the loved ones and his own.^[28] The author of The Fairy Tale Encyclopedia suggests that the Mistress represents the conflict between human kind and nature. She compares the character with Mephistopheles, because a human needs to wager his soul with the Mistress in order to get the ultimate knowledge. Danilo wagers his soul for exceptional craftsmanship skills.^[29] However, the Mistress does not force anyone to abandon their moral values, and therefore «is not painted in dark colours».^[30] Lyudmila Skorino believed that she represented the nature of the Urals, which inspires a creative person with its beauty.^[31]

Denis Zherdev commented that the Mistress’s female domain is the world of chaos, destruction and spontaneous uncontrolled acts of creation (human craftsmen are needed for the controlled creation). Although the characters are so familiar with the female world that the appearance of the Mistress is regarded as almost natural and even expected, the female domain collides with the ordered factory world, and brings in randomness, variability, unpredictability and capriciousness. Direct contact with the female power is a violation of the world order and therefore brings destruction or chaos.^[32]

One of the themes is how to become a true artist and the subsequent self-fulfillment. The Soviet critics’ point of view was that the drama of Danilo came from the fact that he was a serf, and therefore did not receive the necessary training to complete the task. However, modern critics disagree and state that the plot of the artist’s dissatisfaction is very popular in literature. Just like in the Russian poem The Sylph, written by Vladimir Odoyevsky, Bazhov raises the issue that the artist can reach his ideal only when he comes in with the otherworldly.^[33]

Sequels[edit]

«The Master Craftsman»[edit]

«The Master Craftsman» redirects here. For a member of a guild, see Master craftsman.

«The Master Craftsman» (Russian: Горный мастер, tr. Gornyj master) was serialized in Na Smenu! from 14 to 26 January 1939, in Oktyabr (issues 5–6), and in Rabotnitsa magazine (issues 18–19).^[34][35] In 1944 the story was translated from Russian into English by Alan Moray Williams and published by Hutchinson as a part of the collection The Malachite Casket: Tales from the Urals. The title was translated as «The Master Craftsman».^[36] In the 1950s translation of The Malachite Casket, made by Eve Manning, the story was published as «The Mountain Craftsman«.^[37] The story was published in the collection Russian Magic Tales from Pushkin to Platonov, published by Penguin Books in 2012. The title was translated by Anna Gunin as «The Mountain Master«.^[38]

The story begins after the disappearance of Danilo. For several years Danilo’s betrothed Katyenka (Katya) waits for him and stays unmarried despite the fact that everyone laughs at her. She is the only person who believes that Danilo will return. She is quickly nicknamed «Dead Man’s Bride». When both of her parents die, she moves away from her family and goes to Danilo’s house and takes care of his old teacher Prokopich, although she knows that living with a man can ruin her reputation. Prokopich welcomes her happily. He earns some money by gem-cutting, Katya runs the house, cooks, and does the gardening. When Prokopich gets too old to work, Katya realizes that she cannot possibly support herself by needlework alone. She asks him to teach her some stone craft. Prokopich laughs at first, because he does not believe gem-cutting is a suitable job for a woman, but soon relents. He teaches her how to work with malachite. After he dies, Katya decides to live in the house alone. Her strange behaviour, her refusal to marry someone and lead a normal life cause people at the village to think that she is insane or even a witch, but Katya firmly believes that Danilo will «learn all he wants to know, there in the mountain, and then he’ll come».^[39] She wants to try making medallions and selling them. There are no gemstones left, so she goes to the forest, finds an exceptional piece of gemstone and starts working. After the medallions are finished, she goes to the town to the merchant who used to buy Prokopich’s work. He reluctantly buys them all, because her work is very beautiful. Katya feels as if this was a token from Danilo. She runs back to the forest and starts calling for him. The Mistress of the Copper Mountain appears. Katya bravely demands that she gives Danilo back. The Mistress takes her to Danilo and says: «Well, Danilo the Master Craftsman, now you must choose. If you go with her you forget all that is mine, if you remain here, then you must forget her and all living people».^[40] Danilo chooses Katya, saying that he thinks about her every moment. The Mistress is pleased with Katya’s bravery and rewards her by letting Danilo remember everything that he had learned in the Mountain. She then warns Danilo to never tell anyone about his life there. The couple thanks the Mistress and goes back to the village. When asked about his disappearance, Danilo claims that he simply left to Kolyvan to train under another craftsman. He marries Katya. His works is extraordinary, and everyone starts calling him «the mountain craftsman».

Other books[edit]

This family’s story continues in «A Fragile Twig», published in 1940.^[41] «A Fragile Twig» focuses on Katyenka and Danilo’s son Mitya. This is the last tale about Danilo’s family. Bazhov had plans for the fourth story about Danilo’s family, but it was never written. In the interview to a Soviet newspaper Vechernyaya Moskva the writer said: «I am going to finish «The Stone Flower» story. I would like to write about the heirs of the protagonist, Danilo, [I would like] to write about their remarkable skills and aspirations for the future. I’m thinking about leading the story to the present day».^[42] This plan was later abandoned.

Reception and legacy[edit]

Danilo the Craftsman became one of the best known characters of Bazhov’s tales.^[21] The fairy tale inspired numerous adaptations, including films and stage adaptations. It is included in the school reading curriculum.^[44] «The Stone Flower» is typically adapted with «The Master Craftsman».

• The Stone Flower Fountain at the VDNKh Center, Moscow (1953).
• The Stone Flower Fountain in Yekaterinburg (1960).^[45] Project by Pyotr Demintsev.^[46]

It generated a Russian catchphrase «How did that Stone Flower come out?» (Russian: «Не выходит у тебя Каменный цветок?», tr. Ne vykhodit u tebja Kamennyj tsvetok?, lit. «Naught came of your Stone Flower?»),^[47] derived from these dialogue:

«Well, Danilo the Craftsman, so naught came of your thornapple?»
«No, naught came of it,» he said.^[48]

The style of the story was praised.^[49]

Films[edit]

• The Stone Flower, a 1946 Soviet film;^[50] incorporates plot elements from the stories «The Mistress of the Copper Mountain» and «The Master Craftsman».
• The Stone Flower, a 1977 animated film;^[51] based on «The Stone Flower» and «The Master Craftsman»
• The Master Craftsman, a 1978 animated film made by Soyuzmultfilm studio,^[52] based on «The Stone Flower» and «The Master Craftsman».
• The Book of Masters, a 2009 Russian language fantasy film, is loosely based on Bazhov’s tales, including «The Stone Flower».^[53][54]
• The Stone Flower (another title: Skazy), a television film of two-episodes that premiered on 1 January 1988. This film is a photoplay (a theatrical play that has been filmed for showing as a film) based on the 1987 play of the Maly Theatre. It was directed by Vitaly Ivanov, with the music composed by Nikolai Karetnikov, and released by Studio Ekran. It starred Yevgeny Samoylov, Tatyana Lebedeva, Tatyana Pankova, Oleg Kutsenko.^[55]

Theatre[edit]

• The Stone Flower, the 1944 ballet composed by Alexander Fridlender.^[8]
• Klavdiya Filippova combined «The Stone Flower» with «The Master Craftsman» to create the children’s play The Stone Flower.^[56] It was published in Sverdlovsk as a part of the 1949 collection Plays for Children’s Theatre Based on Bazhov’s Stories.^[56]
• The Stone Flower, an opera in four acts by Kirill Molchanov. Sergey Severtsev wrote the Russian language libretto. It was the first opera of Molchanov.^[57] It premiered on 10 December 1950 in Moscow at the Stanislavski and Nemirovich-Danchenko Music Theatre.^[58] The role of Danila (tenor) was sung by Mechislav Shchavinsky, Larisa Adveyeva sung the Mistress of the Copper Mountain (mezzo-soprano), Dina Potapovskaya sung Katya (coloratura soprano).^[59][60]
• The Tale of the Stone Flower, the 1954 ballet composed by Sergei Prokofiev.^[61]
• Skazy, also called The Stone Flower, the 1987 play of the Maly Theatre.^[55]

Notes[edit]

References[edit]

• Bazhov, Pavel (1952). Valentina Bazhova; Alexey Surkov; Yevgeny Permyak (eds.). Sobranie sochinenij v trekh tomakh Собрание сочинений в трех томах [Works. In Three Volumes] (in Russian). Vol. 1. Moscow: Khudozhestvennaya Literatura.
• Bazhov, Pavel; translated by Alan Moray Williams (1944). The Malachite Casket: tales from the Urals. Library of selected Soviet literature. The University of California: Hutchinson & Co. ltd. ISBN 9787250005603.
• Bazhov, Pavel; translated by Eve Manning (1950s). Malachite Casket: Tales from the Urals. Moscow: Foreign Languages Publishing House.
• Lipovetsky, Mark (2014). «The Uncanny in Bazhov’s Tales». Quaestio Rossica (in Russian). The University of Colorado Boulder. 2 (2): 212–230. doi:10.15826/qr.2014.2.051. ISSN 2311-911X.
• Litovskaya, Mariya (2014). «Vzroslyj detskij pisatel Pavel Bazhov: konflikt redaktur» Взрослый детский писатель Павел Бажов: конфликт редактур [The Adult-Children’s Writer Pavel Bazhov: The Conflict of Editing]. Detskiye Chteniya (in Russian). 6 (2): 243–254.
• Balina, Marina; Rudova, Larissa (1 February 2013). Russian Children’s Literature and Culture. Literary Criticism. Routledge. ISBN 978-1135865566.
• Budur, Naralya (2005). «The Mistress of the Copper Mountain». Skazochnaja enciklopedija Сказочная энциклопедия [The Fairy Tale Encyclopedia] (in Russian). Olma Media Group. ISBN 9785224048182.
• Nikulina, Maya (2003). «Pro zemelnye dela i pro tajnuju silu. O dalnikh istokakh uralskoj mifologii P.P. Bazhova» Про земельные дела и про тайную силу. О дальних истоках уральской мифологии П.П. Бажова [Of land and the secret force. The distant sources of P.P. Bazhov’s Ural mythology]. Filologichesky Klass (in Russian). Cyberleninka.ru. 9.
• P. P. Bazhov i socialisticheskij realizm // Tvorchestvo P.P. Bazhova v menjajushhemsja mire П. П. Бажов и социалистический реализм // Творчество П. П. Бажова в меняющемся мире [Pavel Bazhov and socialist realism // The works of Pavel Bazhov in the changing world]. The materials of the inter-university research conference devoted to the 125th birthday (in Russian). Yekaterinburg: The Ural State University. 28–29 January 2004. pp. 18–26.

Однажды появился у знатного мастера-резчика ученик Данила. Был он сиротой, худенький и болезненный, но мастер сразу приметил в нем талант и глаз верный. Повзрослел Данила, обучился ремеслу, но хотел познать тайну красоты, чтобы в камне воплотить.

«Каменный цветок» читать

Не одни мраморски на славе были по каменному-то делу. Тоже и в наших заводах, сказывают, это мастерство имели. Та только различка, что наши больше с малахитом вожгались, как его было довольно, и сорт — выше нет. Вот из этого малахиту и выделывали подходяще. Такие, слышь-ко, штучки, что диву дашься: как ему помогло.

Был в ту пору мастер Прокопьич. По этим делам первый. Лучше его никто не мог. В пожилых годах был.

Вот барин и велел приказчику поставить к этому Прокопьичу парнишек на выучку.

— Пущай-де переймут все до тонкости.

Только Прокопьич, — то ли ему жаль было расставаться со своим мастерством, то ли еще что, — учил шибко худо. Все у него с рывка да с тычка. Насадит парнишке по всей голове шишек, уши чуть не оборвет, да и говорит приказчику:

— Не гож этот… Глаз у него неспособный, рука не несет. Толку не выйдет.

Приказчику, видно, заказано было ублаготворять Прокопьича.

— Не гож, так не гож… Другого дадим… — И нарядит другого парнишку.

Ребятишки прослышали про эту науку… Спозаранку ревут, как бы к Прокопьичу не попасть. Отцам-матерям тоже не сладко родного дитенка на зряшную муку отдавать, — выгораживать стали свои-то, кто как мог. И то сказать, нездорово это мастерство, с малахитом-то. Отрава чистая. Вот и оберегаются люди.

Приказчик все ж таки помнит баринов наказ — ставит Прокопьичу учеников. Тот по своему порядку помытарит парнишку, да и сдаст обратно приказчику.

— Не гож этот… Приказчик взъедаться стал:

— До какой поры это будет? Не гож да не гож, когда гож будет? Учи этого…

Прокопьич, знай, свое:

— Мне что… Хоть десять годов учить буду, а толку из этого парнишки не будет…

— Какого тебе еще?

— Мне хоть и вовсе не ставь, — об этом не скучаю…

Так вот и перебрали приказчик с Прокопьичем много ребятишек, а толк один: на голове шишки, а в голове — как бы убежать. Нарочно которые портили, чтобы Прокопьич их прогнал. Вот так-то и дошло дело до Данилки Недокормыша. Сиротка круглый был этот парнишечко. Годов, поди, тогда двенадцати, а то и боле. На ногах высоконький, а худой-расхудой, в чем душа держится. Ну, а с лица чистенький. Волосенки кудрявеньки, глазенки голубеньки. Его и взяли сперва в казачки при господском доме: табакерку, платок подать, сбегать куда и протча. Только у этого сиротки дарованья к такому делу не оказалось. Другие парнишки на таких-то местах вьюнами вьются. Чуть что — на вытяжку: что прикажете? А этот Данилко забьется куда в уголок, уставится глазами на картину какую, а то на украшенье, да и стоит. Его кричат, а он и ухом не ведет. Били, конечно, поначалу-то, потом рукой махнули:

— Блаженный какой-то! Тихоход! Из такого хорошего слуги не выйдет.

На заводскую работу либо в гору все ж таки не отдали — шибко жидко место, на неделю не хватит. Поставил его приказчик в подпаски. И тут Данилко не вовсе гож пришелся. Парнишечко ровно старательный, а все у него оплошка выходит. Все будто думает о чем-то. Уставится глазами на травинку, а коровы-то — вон где! Старый пастух ласковый попался, жалел сиротку, и тот временем ругался:

— Что только из тебя, Данилко, выйдет? Погубишь ты себя, да и мою старую спину под бой подведешь. Куда это годится? О чем хоть думка-то у тебя?

— Я и сам, дедко, не знаю… Так… ни о чем… Засмотрелся маленько. Букашка по листочку ползла. Сама сизенька, а из-под крылышек у ней желтенько выглядывает, а листок широконький… По краям зубчики, вроде оборочки выгнуты. Тут потемнее показывает, а середка зеленая-презеленая, ровно ее сейчас выкрасили… А букашка-то и ползет…

— Ну, не дурак ли ты, Данилко? Твое ли дело букашек разбирать? Ползет она — и ползи, а твое дело за коровами глядеть. Смотри у меня, выбрось эту дурь из головы, не то приказчику скажу!

Одно Данилушке далось. На рожке он играть научился — куда старику! Чисто на музыке какой. Вечером, как коров пригонят, девки-бабы просят:

— Сыграй, Данилушко, песенку.

Он и начнет наигрывать. И песни все незнакомые. Не то лес шумит, не то ручей журчит, пташки на всякие голоса перекликаются, а хорошо выходит. Шибко за те песенки стали женщины привечать Данилушку. Кто пониточек починит, кто холста на онучи отрежет, рубашонку новую сошьет. Про кусок и разговору нет, — каждая норовит дать побольше да послаще. Старику пастуху тоже Данилушковы песни по душе пришлись. Только и тут маленько неладно выходило. Начнет Данилушко наигрывать и все забудет, ровно и коров нет. На этой игре и пристигла его беда.

Данилушко, видно, заигрался, а старик задремал по малости. Сколько-то коровенок у них и отбилось. Как стали на выгон собирать, глядят — той нет, другой нет. Искать кинулись, да где тебе. Пасли около Ельничной… Самое тут волчье место, глухое… Одну только коровенку и нашли. Пригнали стадо домой… Так и так — обсказали. Ну, из завода тоже побежали — поехали на розыски, да не нашли.

Расправа тогда, известно, какая была. За всякую вину спину кажи. На грех еще одна-то корова из приказчичьего двора была. Тут и вовсе спуску не жди. Растянули сперва старика, потом и до Данилушки дошло, а он худенький да тощенький. Господский палач оговорился даже.

— Экой-то, — говорит, — с одного разу сомлеет, а то и вовсе душу выпустит.

Ударил все ж таки — не пожалел, а Данилушко молчит. Палач его вдругорядь — молчит, втретьи — молчит. Палач тут и расстервенился, давай полысать со всего плеча, а сам кричит:

— Я тебя, молчуна, доведу… Дашь голос… Дашь! Данилушко дрожит весь, слезы каплют, а молчит. Закусил губенку-то и укрепился. Так и сомлел, а словечка от него не слыхали. Приказчик, — он тут же, конечно, был, — удивился:

— Какой еще терпеливый выискался! Теперь знаю, куда его поставить, коли живой останется.

Отлежался-таки Данилушко. Бабушка Вихориха его на ноги поставила. Была, сказывают, старушка такая. Заместо лекаря по нашим заводам на большой славе была. Силу в травах знала: которая от зубов, которая от надсады, которая от ломоты… Ну, все как есть. Сама те травы собирала в самое время, когда какая трава полную силу имела. Из таких трав да корешков настойки готовила, отвары варила да с мазями мешала.

Хорошо Данилушке у этой бабушки Вихорихи пожилось. Старушка, слышь-ко, ласковая да словоохотливая, а трав, да корешков, да цветков всяких у ней насушено да навешено по всей избе. Данилушко к травам-то любопытен — как эту зовут? где растет? какой цветок? Старушка ему и рассказывает.

Раз Данилушко и спрашивает:

— Ты, бабушка, всякий цветок в наших местах знаешь?

— Хвастаться, — говорит, — не буду, а все будто знаю, какие открытые-то.

— А разве, — спрашивает, — еще не открытые бывают?

— Есть, — отвечает, — и такие. Папору вот слыхал? Она будто цветет на

Иванов день. Тот цветок колдовской. Клады им открывают. Для человека вредный. На разрыв-траве цветок — бегучий огонек. Поймай его — и все тебе затворы открыты. Воровской это цветок. А то еще каменный цветок есть. В малахитовой горе будто растет. На змеиный праздник полную силу имеет. Несчастный тот человек, который каменный цветок увидит.

— Чем, бабушка, несчастный?

— А это, дитенок, я и сама не знаю. Так мне сказывали. Данилушко у Вихорихи, может, и подольше бы пожил, да приказчиковы вестовщики углядели, что парнишко маломало ходить стал, и сейчас к приказчику. Приказчик Данилушку призвал да и говорит:

— Иди-ко теперь к Прокопьичу — малахитному делу обучаться. Самая там по тебе работа.

Ну, что сделаешь? Пошел Данилушко, а самого еще ветром качает. Прокопьич поглядел на него да и говорит:

— Еще такого недоставало. Здоровым парнишкам здешняя учеба не по силе, а с такого что взыщешь — еле живой стоит.

Пошел Прокопьич к приказчику:

— Не надо такого. Еще ненароком убьешь — отвечать придется.

Только приказчик — куда тебе, слушать не стал;

— Дано тебе — учи, не рассуждай! Он — этот парнишка — крепкий. Не гляди, что жиденький.

— Ну, дело ваше, — говорит Прокопьич, — было бы сказано. Буду учить, только бы к ответу не потянули.

— Тянуть некому. Одинокий этот парнишка, что хочешь с ним делай, — отвечает приказчик.

Пришел Прокопьич домой, а Данилушко около станочка стоит, досочку малахитовую оглядывает. На этой досочке зарез сделан — кромку отбить. Вот Данилушко на это место уставился и головенкой покачивает. Прокопьичу любопытно стало, что этот новенький парнишка тут разглядывает. Спросил строго, как по его правилу велось:

— Ты это что? Кто тебя просил поделку в руки брать? Что тут доглядываешь? Данилушко и отвечает:

— На мой глаз, дедушко, не с этой стороны кромку отбивать надо. Вишь, узор тут, а его и срежут. Прокопьич закричал, конечно:

— Что? Кто ты такой? Мастер? У рук не бывало, а судишь? Что ты понимать можешь?

— То и понимаю, что эту штуку испортили, — отвечает Данилушко.

— Кто испортил? а? Это ты, сопляк, мне — первому мастеру!.. Да я тебе такую порчу покажу… жив не будешь!

Пошумел так-то, покричал, а Данилушку пальцем не задел. Прокопьич-то, вишь, сам над этой досочкой думал — с которой стороны кромку срезать. Данилушко своим разговором в самую точку попал. Прокричался Прокопьич и говорит вовсе уж добром:

— Ну-ко, ты, мастер явленый, покажи, как по-твоему сделать?

Данилушко и стал показывать да рассказывать:

— Вот бы какой узор вышел. А того бы лучше — пустить досочку поуже, по чистому полю кромку отбить, только бы сверху плетешок малый оставить.

Прокопьич знай покрикивает:

— Ну-ну… Как же! Много ты понимаешь. Накопил — не просыпь! — А про себя думает: «Верно парнишка говорит. Из такого, пожалуй, толк будет. Только учить-то его как? Стукни разок — он и ноги протянет».

Подумал так да и спрашивает:

— Ты хоть чей, экий ученый?

Данилушко и рассказал про себя. Дескать, сирота. Матери не помню, а про отца и вовсе не знаю, кто был. Кличут Данилкой Недокормышем, а как отчество и прозванье отцовское — про то не знаю. Рассказал, как он в дворне был и за что его прогнали, как потом лето с коровьим стадом ходил, как под бой попал. Прокопьич пожалел:

— Не сладко, гляжу, тебе, парень, житьишко-то задалось, а тут еще ко мне попал. У нас мастерство строгое. Потом будто рассердился, заворчал:

— Ну, хватит, хватит! Вишь разговорчивый какой! Языком-то — не руками — всяк бы работал. Целый вечер лясы да балясы! Ученичок тоже! Погляжу вот завтра, какой у тебя толк. Садись ужинать, да и спать пора.

Прокопьич одиночкой жил. Жена-то у него давно умерла. Старушка Митрофановна из соседей снаходу у него хозяйство вела. Утрами ходила постряпать, сварить чего, в избе прибрать, а вечером Прокопьич сам управлял, что ему надо.

Поели, Прокопьич и говорит:

— Ложись вон тут на скамеечке!

Данилушко разулся, котомку свою под голову, понитком закрылся, поежился маленько, — вишь, холодно в избе-то было по осеннему времени, — все-таки вскорости уснул. Прокопьич тоже лег, а уснуть не мог: все у него разговор о малахитовом узоре из головы нейдет. Ворочался-ворочался, встал, зажег свечку да и к станку — давай эту малахитову досочку так и сяк примерять. Одну кромку закроет, другую… прибавит поле, убавит. Так поставит, другой стороной повернет, и все выходит, что парнишка лучше узор понял.

— Вот тебе и Недокормышек! — дивится Прокопьич. — Еще ничем-ничего, а старому мастеру указал. Ну и глазок! Ну и глазок!

Пошел потихоньку в чулан, притащил оттуда подушку да большой овчинный тулуп. Подсунул подушку Данилушке под голову, тулупом накрыл:

— Спи-ко, глазастый!

А тот и не проснулся, повернулся только на другой бочок, растянулся под тулупом-то — тепло ему стало, — и давай насвистывать носом полегоньку. У Прокопьича своих ребят не было, этот Данилушко и припал ему к сердцу. Стоит мастер, любуется, а Данилушко знай посвистывает, спит себе спокойненько. У Прокопьича забота — как бы этого парнишку хорошенько на ноги поставить, чтоб не такой тощий да нездоровый был.

— С его ли здоровьишком нашему мастерству учиться. Пыль, отрава, — живо зачахнет. Отдохнуть бы ему сперва, подправиться, потом учить стану. Толк, видать, будет.

На другой день и говорит Данилушке:

— Ты спервоначалу по хозяйству помогать будешь. Такой у меня порядок заведен. Понял? Для первого разу сходи за калиной. Ее иньями прихватило, — в самый раз она теперь на пироги. Да, гляди, не ходи далеко-то. Сколь наберешь — то и ладно. Хлеба возьми полишку, — естся в лесу-то, — да еще к Митрофановне зайди. Говорил ей, чтоб тебе пару яичек испекла да молока в туесочек плеснула. Понял?

На другой день опять говорит:

— Поймай-ко мне щегленка поголосистее да чечетку побойчее. Гляди, чтобы к вечеру были. Понял?

Когда Данилушко поймал и принес, Прокопьич говорит:

— Ладно, да не вовсе. Лови других.

Так и пошло. На каждый день Прокопьич Данилушке работу дает, а все забава. Как снег выпал, велел ему с соседом за дровами ездить — пособишь-де. Ну, а какая подмога! Вперед на санях сидит, лошадью правит, а назад за возом пешком идет. Промнется так-то, поест дома да спит покрепче. Шубу ему Прокопьич справил, шапку теплую, рукавицы, пимы на заказ скатали.

Прокопьич, видишь, имел достаток. Хоть крепостной был, а по оброку ходил, зарабатывал маленько. К Данилушке-то он крепко прилип. Прямо сказать, за сына держал. Ну, и не жалел для него, а к делу своему не подпускал до времени.

В хорошем-то житье Данилушко живо поправляться стал и к Прокопьичу тоже прильнул. Ну, как! — понял Прокопьичеву заботу, в первый раз так-то пришлось пожить. Прошла зима. Данилушке и вовсе вольготно стало. То он на пруд, то в лес. Только и к мастерству Данилушко присматривался. Прибежит домой, и сейчас же у них разговор. То, другое Прокопьичу расскажет да и спрашивает — это что да это как? Прокопьич объяснит, на деле покажет. Данилушко примечает. Когда и сам примется:

«Ну-ко, я…» Прокопьич глядит, поправит, когда надо, укажет, как лучше.

Вот как-то раз приказчик и углядел Данилушку на пруду. Спрашивает своих-то вестовщиков:

— Это чей парнишка? Который день его на пруду вижу… По будням с удочкой балуется, а уж не маленький… Кто-то его от работы прячет…

Узнали вестовщики, говорят приказчику, а он не верит.

— Ну-ко, — говорит, — тащите парнишку ко мне, сам дознаюсь.

Привели Данилушку. Приказчик спрашивает:

— Ты чей? Данилушко и отвечает:

— В ученье, дескать, у мастера по малахитному делу. Приказчик тогда хвать его за ухо:

— Так-то ты, стервец, учишься! — Да за ухо и повел к Прокопьичу.

Тот видит — неладно дело, давай выгораживать Данилушку:

— Это я сам его послал окуньков половить. Сильно о свеженьких-то окуньках скучаю. По нездоровью моему другой еды принимать не могу. Вот и велел парнишке половить.

Приказчик не поверил. Смекнул тоже, что Данилушко вовсе другой стал: поправился, рубашонка на нем добрая, штанишки тоже и на ногах сапожнешки. Вот и давай проверку Данилушке делать:

— Ну-ко, покажи, чему тебя мастер выучил? Данилушко запончик надел, подошел к станку и давай рассказывать да показывать. Что приказчик спросит — у него на все ответ готов. Как околтать камень, как распилить, фасочку снять, чем когда склеить, как полер навести, как на медь присадить, как на дерево. Однем словом, все как есть.

Пытал-пытал приказчик, да и говорит Прокопьичу:

— Этот, видно, гож тебе пришелся?

— Не жалуюсь, — отвечает Прокопьич.

— То-то, не жалуешься, а баловство разводишь! Тебе его отдали мастерству учиться, а он у пруда с удочкой! Смотри! Таких тебе свежих окуньков отпущу — до смерти не забудешь да и парнишке невесело станет.

Погрозился так-то, ушел, а Прокопьич дивуется:

— Когда хоть ты, Данилушко, все это понял? Ровно я тебя еще и вовсе не учил.

— Сам же, — говорит Данилушко, — показывал да рассказывал, а я примечал.

У Прокопьича даже слезы закапали, — до того ему это по сердцу пришлось.

— Сыночек, — говорит, — милый, Данилушко… Что еще знаю, все тебе открою… Не потаю…

Только с той поры Данилушке не стало вольготного житья. Приказчик на другой день послал за ним и работу на урок стал давать. Сперва, конечно, попроще что: бляшки, какие женщины носят, шкатулочки. Потом с точкой пошло: подсвечники да украшения разные. Там и до резьбы доехали. Листочки да лепесточки, узорчики да цветочки. У них ведь — малахитчиков — дело мешкотное. Пустяковая ровно штука, а сколько он над ней сидит! Так Данилушко и вырос за этой работой.

А как выточил зарукавье — змейку из цельного камня, так его и вовсе мастером приказчик признал. Барину об этом отписал:

«Так и так, объявился у нас новый мастер по малахитному делу — Данилко Недокормыш. Работает хорошо, только по молодости еще тих. Прикажете на уроках его оставить али, как и Прокопьича, на оброк отпустить?»

Работал Данилушко вовсе не тихо, а на диво ловко да скоро. Это уж Прокопьич тут сноровку поимел. Задаст приказчик Данилушке какой урок на пять ден, а Прокопьич пойдет да и говорит:

— Не в силу это. На такую работу полмесяца надо. Учится ведь парень. Поторопится — только камень без пользы изведет.

Ну, приказчик поспорит сколько, а дней, глядишь, прибавит. Данилушко и работал без натуги. Поучился даже потихоньку от приказчика читать, писать. Так, самую малость, а все ж таки разумел грамоте. Прокопьич ему в этом тоже сноровлял. Когда и сам наладится приказчиковы уроки за Данилушку делать, только Данилушко этого не допускал:

— Что ты! Что ты, дяденька! Твое ли дело за меня у станка сидеть!

Смотри-ка, у тебя борода позеленела от малахиту, здоровьем скудаться стал, а мне что делается?

Данилушко и впрямь к той поре выправился. Хоть по старинке его Недокормышем звали, а он вон какой! Высокий да румяный, кудрявый да веселый. Однем словом, сухота девичья. Прокопьич уж стал с ним про невест заговаривать, а Данилушко, знай, головой потряхивает:

— Не уйдет от нас! Вот мастером настоящим стану, тогда и разговор будет.

Барин на приказчиково известие отписал:

«Пусть тот Прокопьичев выученик Данилко сделает еще точеную чашу на ножке для моего дому. Тогда погляжу — на оброк отпустить али на уроках держать. Только ты гляди, чтобы Прокопьич тому Данилке не пособлял. Не доглядишь — с тебя взыск будет»

Приказчик получил это письмо, призвал Данилушку да и говорит:

— Тут, у меня, работать будешь. Станок тебе наладят, камню привезут, какой надо.

Прокопьич узнал, запечалился: как так? что за штука? Пошел к приказчику, да разве он скажет… Закричал только:

«Не твое дело!»

Ну, вот пошел Данилушко работать на ново место, а Прокопьич ему наказывает:

— Ты гляди не торопись, Данилушко! Не оказывай себя.

Данилушко сперва остерегался. Примеривал да прикидывал больше, да тоскливо ему показалось. Делай не делай, а срок отбывай — сиди у приказчика с утра до ночи. Ну, Данилушко от скуки и сорвался на полную силу. Чаша-то у него живой рукой и вышла из дела. Приказчик поглядел, будто так и надо, да и говорит:

— Еще такую же делай!

Данилушко сделал другую, потом третью. Вот когда он третью-то кончил, приказчик и говорит:

— Теперь не увернешься! Поймал я вас с Прокопьичем. Барин тебе, по моему письму, срок для одной чаши дал, а ты три выточил. Знаю твою силу. Не обманешь больше, а тому старому псу покажу, как потворствовать! Другим закажет!

Так об этом и барину написал и чаши все три предоставил. Только барин, — то ли на него умный стих нашел, то ли он на приказчика за что сердит был, — все как есть наоборот повернул.

Оброк Данилушке назначил пустяковый, не велел парня от Прокопьича брать — может-де вдвоем скорее придумают что новенькое. При письме чертеж послал. Там тоже чаша нарисована со всякими штуками. По ободку кайма резная, на поясе лента каменная со сквозным узором, на подножке листочки. Однем словом, придумано. А на чертеже барин подписал: «Пусть хоть пять лет просидит, а чтобы такая в точности сделана была»

Пришлось тут приказчику от своего слова отступить. Объявил, что барин написал, отпустил Данилушку к Прокопьичу и чертеж отдал.

Повеселели Данилушко с Прокопьичем, и работа у них бойчее пошла. Данилушко вскоре за ту новую чашу принялся. Хитрости в ней многое множество. Чуть неладно ударил, — пропала работа, снова начинай. Ну, глаз у Данилушки верный, рука смелая, силы хватит — хорошо идет дело. Одно ему не по нраву — трудности много, а красоты ровно и вовсе нет. Говорил Прокопьичу, а он только удивился:

— Тебе-то что? Придумали — значит, им надо. Мало ли я всяких штук выточил да вырезал, а куда они — толком и не знаю.

Пробовал с приказчиком поговорить, так куда тебе. Ногами затопал, руками замахал:

— Ты очумел? За чертеж большие деньги плачены. Художник, может, по столице первый его делал, а ты пересуживать выдумал!

Потом, видно, вспомнил, что барин ему заказывал, — не выдумают ли вдвоем чего новенького, — и говорит:

— Ты вот что… делай эту чашу по барскому чертежу, а если другую от себя выдумаешь — твое дело. Мешать не стану. Камня у нас, поди-ко, хватит. Какой надо — такой и дам.

Тут вот Данилушке думка и запала. Не нами сказано — чужое охаять мудрости немного надо, а свое придумать — не одну ночку с боку на бок повертишься.

Вот Данилушко сидит над этой чашей по чертежу-то, а сам про другое думает. Переводит в голове, какой цветок, какой листок к малахитовому камню лучше подойдет. Задумчивый стал, невеселый. Прокопьич заметил, спрашивает:

— Ты, Данилушко, здоров ли? Полегче бы с этой чашей. Куда торопиться?

Сходил бы в разгулку куда, а то все сидишь да сидишь.

— И то, — говорит Данилушко, — в лес хоть сходить. Не увижу ли, что мне надо.

С той поры и стал чуть не каждый день в лес бегать. Время как раз покосное, ягодное. Травы все в цвету. Данилушко остановится где на покосе либо на полянке в лесу и стоит, смотрит. А то опять ходит по покосам да разглядывает траву-то, как ищет что. Людей в ту пору в лесу и на покосах много. Спрашивают Данилушку — не потерял ли чего? Он улыбнется этак невесело да и скажет:

— Потерять не потерял, а найти не могу. Ну, которые и запоговаривали:

— Неладно с парнем.

А он придет домой и сразу к станку, да до утра и сидит, а с солнышком опять в лес да на покосы. Листки да цветки всякие домой притаскивать стал, а все больше из объеди: черемицу да омег, дурман да багульник, да резуны всякие.

С лица спал, глаза беспокойные стали, в руках смелость потерял. Прокопьич вовсе забеспокоился, а Данилушко и говорит:

— Чаша мне покою не дает. Охота так ее сделать, чтобы камень полную силу имел.

Прокопьич давай отговаривать:

— На что она тебе далась? Сыты ведь, чего еще? Пущай бары тешатся, как им любо. Нас бы только не задевали. Придумают какой узор — сделаем, а навстречу-то им зачем лезть? Лишний хомут надевать — только и всего.

Ну, Данилушко на своем стоит.

— Не для барина, — говорит, — стараюсь. Не могу из головы выбросить ту чашу. Вижу, поди ко, какой у нас камень, а мы что с ним делаем? Точим, да режем, да полер наводим и вовсе ни к чему. Вот мне и припало желание так сделать, чтобы полную силу камня самому поглядеть и людям показать.

По времени отошел Данилушко, сел опять за ту чашу, по барскому-то чертежу. Работает, а сам посмеивается:

— Лента каменная с дырками, каемочка резная… Потом вдруг забросил эту работу. Другое начал. Без передышки у станка стоит. Прокопьичу сказал:

— По дурман-цветку свою чашу делать буду. Прокопьич отговаривать принялся. Данилушко сперва и слушать не хотел, потом, дня через три-четыре, как у него какая-то оплошка вышла, и говорит Прокопьичу:

— Ну ладно. Сперва барскую чашу кончу, потом за свою примусь. Только ты уж тогда меня не отговаривай… Не могу ее из головы выбросить.

Прокопьич отвечает:

— Ладно, мешать не стану, — а сам думает: «Уходится парень, забудет. Женить его надо. Вот что! Лишняя дурь из головы вылетит, как семьей обзаведется».

Занялся Данилушко чашей. Работы в ней много — в один год не укладешь. Работает усердно, про дурман-цветок не поминает. Прокопьич и стал про женитьбу заговаривать:

— Вот хоть бы Катя Летемина — чем не невеста? Хорошая девушка… Похаять нечем.

Это Прокопьич-то от ума говорил. Он, вишь, давно заприметил, что Данилушко на эту девушку сильно поглядывал. Ну, и она не отворачивалась. Вот Прокопьич, будто ненароком, и заводил разговор. А Данилушко свое твердит:

— Погоди! Вот с чашкой управлюсь. Надоела мне она. Того и гляди — молотком стукну, а он про женитьбу! Уговорились мы с Катей. Подождет она меня.

Ну, сделал Данилушко чашу по барскому чертежу. Приказчику, конечно, не сказали, а дома у себя гулянку маленькую придумали сделать. Катя — невеста-то — с родителями пришла, еще которые… из мастеров же малахитных больше. Катя дивится на чашу.

— Как, — говорит, — только ты ухитрился узор такой вырезать и камня нигде не обломил! До чего все гладко да чисто обточено!

Мастера тоже одобряют:

— В аккурат-де по чертежу. Придраться не к чему. Чисто сработано. Лучше не сделать, да и скоро. Так-то работать станешь — пожалуй, нам тяжело за тобой тянуться.

Данилушко слушал-слушал да и говорит:

— То и горе, что похаять нечем. Гладко да ровно, узор чистый, резьба по чертежу, а красота где? Вон цветок… самый что ни есть плохонький, а глядишь на него — сердце радуется. Ну, а эта чаша кого обрадует? На что она? Кто поглядит, всяк, как вон Катенька, подивится, какой-де у мастера глаз да рука, как у него терпенья хватило нигде камень не обломить.

— А где оплошал, — смеются мастера, — там подклеил да полером прикрыл, и концов не найдешь.

— Вот-вот… А где, спрашиваю, красота камня? Тут прожилка прошла, а ты на ней дырки сверлишь да цветочки режешь. На что они тут? Порча ведь это камня. А камень-то какой! Первый камень! Понимаете, первый! Горячиться стал. Выпил, видно, маленько. Мастера и говорят Данилушке, что ему Прокопьич не раз говорил:

— Камень — камень и есть. Что с ним сделаешь? Наше дело такое — точить да резать.

Только был тут старичок один. Он еще Прокопьича и тех — других-то мастеров — учил! Все его дедушком звали. Вовсе ветхий старичоночко, а тоже этот разговор понял да и говорит Данилушке:

— Ты, милый сын, по этой половице не ходи! Из головы выбрось! А то попадешь к Хозяйке в горные мастера…

— Какие мастера, дедушко?

— А такие… в горе живут, никто их не видит… Что Хозяйке понадобится, то они сделают. Случилось мне раз видеть. Вот работа! От нашей, от здешней, на отличку.

Всем любопытно стало. Спрашивают, — какую поделку видел.

— Да змейку, — говорит, — ту же, какую вы на зарукавье точите.

— Ну, и что? Какая она?

— От здешних, говорю, на отличку. Любой мастер увидит, сразу узнает — не здешняя работа. У наших змейка, сколь чисто ни выточат, каменная, а тут как есть живая. Хребтик черненький, глазки… Того и гляди — клюнет. Им ведь что! Они цветок каменный видали, красоту поняли.

Данилушко, как услышал про каменный цветок, давай спрашивать старика. Тот по совести сказал:

Не знаю, милый сын. Слыхал, что есть такой цветок Видеть его нашему брату нельзя. Кто поглядит, тому белый свет не мил станет.

Данилушко на это и говорит:

— Я бы поглядел.

Тут Катенька, невеста-то его, так и затрепыхалась:

— Что ты, что ты, Данилушко! Неуж тебе белый свет наскучил? — да в слезы.

Прокопьич и другие мастера сметили дело, давай старого мастера на смех подымать:

— Выживаться из ума, дедушко, стал. Сказки сказываешь. Парня зря с пути сбиваешь.

Старик разгорячился, по столу стукнул:

— Есть такой цветок! Парень правду говорит: камень мы не разумеем. В том цветке красота показана. Мастера смеются:

— Хлебнул, дедушко, лишка! А он свое:

— Есть каменный цветок!

Разошлись гости, а у Данилушки тот разговор из головы не выходит. Опять стал в лес бегать да около своего дурман-цветка ходить, про свадьбу и не поминает. Прокопьич уж понуждать стал:

— Что ты девушку позоришь? Который год она в невестах ходить будет? Того жди — пересмеивать ее станут. Мало смотниц-то?

Данилушко одно свое:

— Погоди ты маленько! Вот только придумаю да камень подходящий подберу

И повадился на медный рудник — на Гумешки-то. Когда в шахту спустится, по забоям обойдет, когда наверху камни перебирает. Раз как-то поворотил камень, оглядел его да и говорит:

— Нет, не тот…

Только это промолвил, кто-то и говорит;

— В другом месте поищи… у Змеиной горки.

Глядит Данилушко — никого нет. Кто бы это? Шутят, что ли… Будто и спрятаться негде. Поогляделся еще, пошел домой, а вслед ему опять:

— Слышь, Данило-мастер? У Змеиной горки, говорю.

Оглянулся Данилушко — женщина какая-то чуть видна, как туман голубенький. Потом ничего не стало.

«Что, — думает, — за штука? Неуж сама? А что, если сходить на Змеиную-то?»

Змеиную горку Данилушко хорошо знал. Тут же она была, недалеко от Гумешек. Теперь ее нет, давно всю срыли, а раньше камень поверху брали.

Вот на другой день и пошел туда Данилушко. Горка хоть небольшая, а крутенькая. С одной стороны и вовсе как срезано. Глядельце тут первосортное. Все пласты видно, лучше некуда.

Подошел Данилушко к этому глядельцу, а тут малахитина выворочена. Большой камень — на руках не унести, и будто обделан вроде кустика. Стал оглядывать Данилушко эту находку. Все, как ему надо: цвет снизу погуще, прожилки на тех самых местах, где требуется… Ну, все как есть… Обрадовался Данилушко, скорей за лошадью побежал, привез камень домой, говорит Прокопьичу:

— Гляди-ко, камень какой! Ровно нарочно для моей работы. Теперь живо сделаю. Тогда и жениться. Верно, заждалась меня Катенька. Да и мне это не легко. Вот только эта работа меня и держит. Скорее бы ее кончить!

Ну, и принялся Данилушко за тот камень. Ни дня, ни ночи не знает. А Прокопьич помалкивает. Может, угомонится парень, как охотку стешит. Работа ходко идет. Низ камня отделал. Как есть, слышь-ко, куст дурмана. Листья широкие кучкой, зубчики, прожилки — все пришлось лучше нельзя, Прокопьич и то говорит — живой цветок-то, хоть рукой пощупать. Ну, как до верху дошел — тут заколодило. Стебелек выточил, боковые листики тонехоньки — как только держатся! Чашку, как у дурман-цветка, а не то… Не живой стал и красоту потерял. Данилушко тут и сна лишился. Сидит над этой своей чашей, придумывает, как бы поправить, лучше сделать. Прокопьич и другие мастера, кои заходили поглядеть, дивятся, — чего еще парню надо? Чашка вышла — никто такой не делывал, а ему неладно. Умуется парень, лечить его надо. Катенька слышит, что люди говорят, — поплакивать стала. Это Данилушку и образумило.

— Ладно, — говорит, — больше не буду. Видно, не подняться мне выше-то, не поймать силу камня. — И давай сам торопить со свадьбой.

Ну, а что торопить, коли у невесты давным-давно все готово. Назначили день. Повеселел Данилушко. Про чашу-то приказчику сказал. Тот прибежал, глядит — вот штука какая! Хотел сейчас эту чашу барину отправить, да Данилушко говорит:

— Погоди маленько, доделка есть.

Время осеннее было. Как раз около Змеиного праздника свадьба пришлась. К слову, кто-то и помянул про это — вот-де скоро змеи все в одно место соберутся. Данилушко эти слова на приметку взял. Вспомнил опять разговоры о малахитовом цветке. Так его и потянуло: «Не сходить ли последний раз к Змеиной горке? Не узнаю ли там чего?» — и про камень припомнил: «Ведь как положенный был! И голос на руднике-то… про Змеиную же горку говорил».

Вот и пошел Данилушко! Земля тогда уже подмерзать стала, снежок припорашивал. Подошел Данилушко ко крутику, где камень брал, глядит, а на том месте выбоина большая, будто камень ломали. Данилушко о том не подумал, кто это камень ломал, зашел в выбоину. «Посижу, — думает, — отдохну за ветром. Потеплее тут». Глядит — у одной стены камень-серовик, вроде стула. Данилушко тут и сел, задумался, в землю глядит, и все цветок тот каменный из головы нейдет. «Вот бы поглядеть!» Только вдруг тепло стало, ровно лето воротилось. Данилушко поднял голову, а напротив, у другой-то стены, сидит Медной горы Хозяйка. По красоте-то да по платью малахитову Данилушко сразу ее признал. Только и то думает:

«Может, мне это кажется, а на деле никого нет». Сидит — молчит, глядит на то место, где Хозяйка, и будто ничего не видит. Она тоже молчит, вроде как призадумалась. Потом и спрашивает:

— Ну, что, Данило-мастер, не вышла твоя дурман-чаша?

— Не вышла, — отвечает.

— А ты не вешай голову-то! Другое попытай. Камень тебе будет, по твоим мыслям.

— Нет, — отвечает, — не могу больше. Измаялся весь, не выходит. Покажи каменный цветок.

— Показать-то, — говорит, — просто, да потом жалеть будешь.

— Не отпустишь из горы?

— Зачем не отпущу! Дорога открыта, да только ко мне же ворочаются.

— Покажи, сделай милость! Она еще его уговаривала:

— Может, еще попытаешь сам добиться! — Про Прокопьича тоже помянула: —

Он-де тебя пожалел, теперь твой черед его пожалеть. — Про невесту напомнила: — Души в тебе девка не чает, а ты на сторону глядишь.

— Знаю я, — кричит Данилушко, — а только без цветка мне жизни нет. Покажи!

— Когда так, — говорит, — пойдем, Данило-мастер, в мой сад.

Сказала и поднялась. Тут и зашумело что-то, как осыпь земляная. Глядит Данилушко, а стен никаких нет. Деревья стоят высоченные, только не такие, как в наших лесах, а каменные. Которые мраморные, которые из змеевика-камня… Ну, всякие… Только живые, с сучьями, с листочками. От ветру-то покачиваются и голк дают, как галечками кто подбрасывает. Понизу трава, тоже каменная. Лазоревая, красная… разная… Солнышка не видно, а светло, как перед закатом. Промеж деревьев змейки золотенькие трепыхаются, как пляшут. От них и свет идет.

И вот подвела та девица Данилушку к большой полянке. Земля тут, как простая глина, а по ней кусты черные, как бархат. На этих кустах большие зеленые колокольцы малахитовы и в каждом сурьмяная звездочка. Огневые пчелки над теми цветками сверкают, а звездочки тонехонько позванивают, ровно поют.

— Ну, Данило-мастер, поглядел? — спрашивает Хозяйка.

— Не найдешь, — отвечает Данилушко, — камня, чтобы так-то сделать.

— Кабы ты сам придумал, дала бы тебе такой камень, теперь не могу. —

Сказала и рукой махнула. Опять зашумело, и Данилушко на том же камне, в ямине-то этой оказался. Ветер так и свистит. Ну, известно, осень.

Пришел Данилушко домой, а в тот день как раз у невесты вечеринка была. Сначала Данилушко веселым себя показывал — песни пел, плясал, а потом и затуманился. Невеста даже испугалась:

— Что с тобой? Ровно на похоронах ты! А он и говорит:

— Голову разломило. В глазах черное с зеленым да красным. Света не вижу.

На этом вечеринка и кончилась. По обряду невеста с подружками провожать жениха пошла. А много ли дороги, коли через дом либо через два жили. Вот Катенька и говорит:

— Пойдемте, девушки, кругом. По нашей улице до конца дойдем, а по Еланской воротимся.

Про себя думает: «Пообдует Данилушку ветром, — не лучше ли ему станет».

А подружкам что. Рады-радехоньки.

— И то, — кричат, — проводить надо. Шибко он близко живет — провожальную песню ему по-доброму вовсе не певали.

Ночь-то тихая была, и снежок падал. Самое для разгулки время. Вот они и пошли. Жених с невестой попереду, а подружки невестины с холостяжником, который на вечеринке был, поотстали маленько. Завели девки эту песню провожальную. А она протяжно да жалобно поется, чисто по покойнику.

Катенька видит — вовсе ни к чему это: «И без того Данилушко у меня невеселый, а они еще причитанье петь придумали».

Старается отвести Данилушку на другие думки. Он разговорился было, да только скоро опять запечалился. Подружки Катенькины тем временем провожальную кончили, за веселые принялись. Смех у них да беготня, а Данилушко идет, голову повесил. Сколь Катенька ни старается, не может развеселить. Так и до дому дошли. Подружки с холостяжником стали расходиться — кому куда, а Данилушко уж без обряду невесту свою проводил и домой пошел.

Прокопьич давно спал. Данилушко потихоньку зажег огонь, выволок свои чаши на середину избы и стоит, оглядывает их. В это время Прокопьича кашлем бить стало. Так и надрывается. Он, вишь, к тем годам вовсе нездоровый стал. Кашлем-то этим Данилушку как ножом по сердцу резнуло. Всю прежнюю жизнь припомнил. Крепко жаль ему старика стало. А Прокопьич прокашлялся, спрашивает:

— Ты что это с чашами-то?

— Да вот гляжу, не пора ли сдавать?

— Давно, — говорит, — пора. Зря только место занимают. Лучше все равно не сделаешь.

Ну, поговорили еще маленько, потом Прокопьич опять уснул. И Данилушко лег, только сна ему нет и нет. Поворочался-поворочался, опять поднялся, зажег огонь, поглядел на чаши, подошел к Прокопьичу. Постоял тут над стариком-то, повздыхал…

Потом взял балодку да как ахнет по дурман-цветку, — только схрупало. А ту чашу, — по барскому-то чертежу, — не пошевелил! Плюнул только в середку и выбежал. Так с той поры Данилушку и найти не могли.

Кто говорил, что он ума решился, в лесу загинул, а кто опять сказывал — Хозяйка взяла его в горные мастера.

На деле по-другому вышло. Про то дальше сказ будет.

Не одни мраморски на славе были по каменному-то делу. Тоже и в наших заводах, сказывают, это мастерство имели. Та только различка, что наши больше с малахитом вожгались, как его было довольно, и сорт — выше нет. Вот из этого малахиту и выделывали подходяще. Такие, слышь-ко, штучки, что диву дашься: как ему помогло.

Был в ту пору мастер Прокопьич. По этим делам первый. Лучше его никто не мог. В пожилых годах был.

Вот барин и велел приказчику поставить к этому Прокопьичу парнишек на выучку.

— Пущай-де переймут все до тонкости.

Только Прокопьич, — то ли ему жаль было расставаться со своим мастерством, то ли еще что, — учил шибко худо. Все у него с рывка да с тычка. Насадит парнишке по всей голове шишек, уши чуть не оборвет да и говорит приказчику:

— Не гож этот… Глаз у него неспособный, рука не несет. Толку не выйдет.

Приказчику, видно, заказано было ублаготворять Прокопьича.

— Не гож, так не гож… Другого дадим… — И нарядит другого парнишку.

Ребятишки прослышали про эту науку… Спозаранку ревут, как бы к Прокопьичу не попасть. Отцам-матерям тоже не сладко родного дитенка на зряшную муку отдавать, — выгораживать стали свои-то, кто как мог. И то сказать, нездорово это мастерство, с малахитом-то. Отрава чистая. Вот и оберегаются люди.

Приказчик все ж таки помнит баринов наказ — ставит Прокопьичу учеников. Тот по своему порядку помытарит парнишку да и сдаст обратно приказчику.

— Не гож этот… Приказчик взъедаться стал:

— До какой поры это будет? Не гож да не гож, когда гож будет? Учи этого…

Прокопьич, знай, свое:

— Мне что… Хоть десять годов учить буду, а толку из этого парнишки не будет…

— Какого тебе еще?

— Мне хоть и вовсе не ставь, — об этом не скучаю…

Так вот и перебрали приказчик с Прокопьичем много ребятишек, а толк один: на голове шишки, а в голове — как бы убежать. Нарочно которые портили, чтобы Прокопьич их прогнал. Вот так-то и дошло дело до Данилки Недокормыша. Сиротка круглый был этот парнишечко. Годов, поди, тогда двенадцати, а то и боле. На ногах высоконький, а худой-расхудой, в чем душа держится. Ну, а с лица чистенький. Волосенки кудрявеньки, глазенки голубеньки. Его и взяли сперва в казачки при господском доме: табакерку, платок подать, сбегать куда и протча. Только у этого сиротки дарованья к такому делу не оказалось. Другие парнишки на таких-то местах вьюнами вьются. Чуть что — на вытяжку: что прикажете? А этот Данилко забьется куда в уголок, уставится глазами на картину какую, а то на украшенье, да и стоит. Его кричат, а он и ухом не ведет. Били, конечно, поначалу-то, потом рукой махнули:

— Блаженный какой-то! Тихоход! Из такого хорошего слуги не выйдет.

На заводскую работу либо в гору все ж таки не отдали — шибко жидко место, на неделю не хватит. Поставил его приказчик в подпаски. И тут Данилко не вовсе гож пришелся. Парнишечко ровно старательный, а все у него оплошка выходит. Все будто думает о чем-то. Уставится глазами на травинку, а коровы-то — вон где! Старый пастух ласковый попался, жалел сиротку, и тот временем ругался:

— Что только из тебя, Данилко, выйдет? Погубишь ты себя, да и мою старую спину под бой подведешь. Куда это годится? О чем хоть думка-то у тебя?

— Я и сам, дедко, не знаю… Так… ни о чем… Засмотрелся маленько. Букашка по листочку ползла. Сама сизенька, а из-под крылышек у ней желтенько выглядывает, а листок широконький… По краям зубчики, вроде оборочки выгнуты. Тут потемнее показывает, а середка зеленая-презеленая, ровно ее сейчас выкрасили… А букашка-то и ползет…

— Ну, не дурак ли ты, Данилко? Твое ли дело букашек разбирать? Ползет она — и ползи, а твое дело за коровами глядеть. Смотри у меня, выбрось эту дурь из головы, не то приказчику скажу!

Одно Данилушке далось. На рожке он играть научился — куда старику! Чисто на музыке какой. Вечером, как коров пригонят, девки-бабы просят:

— Сыграй, Данилушко, песенку.

Он и начнет наигрывать. И песни все незнакомые. Не то лес шумит, не то ручей журчит, пташки на всякие голоса перекликаются, а хорошо выходит. Шибко за те песенки стали женщины привечать Данилушку. Кто пониточек починит, кто холста на онучи отрежет, рубашонку новую сошьет. Про кусок и разговору нет, — каждая норовит дать побольше да послаще. Старику пастуху тоже Данилушковы песни по душе пришлись. Только и тут маленько неладно выходило. Начнет Данилушко наигрывать и все забудет, ровно и коров нет. На этой игре и пристигла его беда.

Данилушко, видно, заигрался, а старик задремал по малости. Сколько-то коровенок у них и отбилось. Как стали на выгон собирать, глядят — той нет, другой нет. Искать кинулись, да где тебе. Пасли около Ельничной… Самое тут волчье место, глухое… Одну только коровенку и нашли. Пригнали стадо домой… Так и так — обсказали. Ну, из завода тоже побежали — поехали на розыски, да не нашли.

Расправа тогда, известно, какая была. За всякую вину спину кажи. На грех еще одна-то корова из приказчичьего двора была. Тут и вовсе спуску не жди. Растянули сперва старика, потом и до Данилушки дошло, а он худенький да тощенький. Господский палач оговорился даже.

— Экой-то, — говорит, — с одного разу сомлеет, а то и вовсе душу выпустит.

Ударил все ж таки — не пожалел, а Данилушко молчит. Палач его вдругорядь — молчит, втретьи — молчит. Палач тут и расстервенился, давай полысать со всего плеча, а сам кричит:

— Я тебя, молчуна, доведу… Дашь голос… Дашь! Данилушко дрожит весь, слезы каплют, а молчит. Закусил губенку-то и укрепился. Так и сомлел, а словечка от него не слыхали. Приказчик, — он тут же, конечно, был, — удивился:

— Какой еще терпеливый выискался! Теперь знаю, куда его поставить, коли живой останется.

Отлежался-таки Данилушко. Бабушка Вихориха его на ноги поставила. Была, сказывают, старушка такая. Заместо лекаря по нашим заводам на большой славе была. Силу в травах знала: которая от зубов, которая от надсады, которая от ломоты… Ну, все как есть. Сама те травы собирала в самое время, когда какая трава полную силу имела. Из таких трав да корешков настойки готовила, отвары варила да с мазями мешала.

Хорошо Данилушке у этой бабушки Вихорихи пожилось. Старушка, слышь-ко, ласковая да словоохотливая, а трав, да корешков, да цветков всяких у ней насушено да навешено по всей избе. Данилушко к травам-то любопытен — как эту зовут? где растет? какой цветок? Старушка ему и рассказывает.

Раз Данилушко и спрашивает:

— Ты, бабушка, всякий цветок в наших местах знаешь?

— Хвастаться, — говорит, — не буду, а все будто знаю, какие открытые-то.

— А разве, — спрашивает, — еще не открытые бывают?

— Есть, — отвечает, — и такие. Папору вот слыхал? Она будто цветет на

Иванов день. Тот цветок колдовской. Клады им открывают. Для человека вредный. На разрыв-траве цветок — бегучий огонек. Поймай его — и все тебе затворы открыты. Воровской это цветок. А то еще каменный цветок есть. В малахитовой горе будто растет. На змеиный праздник полную силу имеет. Несчастный тот человек, который каменный цветок увидит.

— Чем, бабушка, несчастный?

— А это, дитенок, я и сама не знаю. Так мне сказывали. Данилушко у

Вихорихи, может, и подольше бы пожил, да приказчиковы вестовщики углядели, что парнишко маломало ходить стал, и сейчас к приказчику. Приказчик Данилушку призвал да и говорит:

— Иди-ко теперь к Прокопьичу — малахитному делу обучаться. Самая там по тебе работа.

Ну, что сделаешь? Пошел Данилушко, а самого еще ветром качает. Прокопьич поглядел на него да и говорит:

— Еще такого недоставало. Здоровым парнишкам здешняя учеба не по силе, а с такого что взыщешь — еле живой стоит.

Пошел Прокопьич к приказчику:

— Не надо такого. Еще ненароком убьешь — отвечать придется.

Только приказчик — куда тебе, слушать не стал;

— Дано тебе — учи, не рассуждай! Он — этот парнишка — крепкий. Не гляди, что жиденький.

— Ну, дело ваше, — говорит Прокопьич, — было бы сказано. Буду учить, только бы к ответу не потянули.

— Тянуть некому. Одинокий этот парнишка, что хочешь с ним делай, — отвечает приказчик.

Пришел Прокопьич домой, а Данилушко около станочка стоит, досочку малахитовую оглядывает. На этой досочке зарез сделан — кромку отбить. Вот Данилушко на это место уставился и головенкой покачивает. Прокопьичу любопытно стало, что этот новенький парнишка тут разглядывает. Спросил строго, как по его правилу велось:

— Ты это что? Кто тебя просил поделку в руки брать? Что тут доглядываешь? Данилушко и отвечает:

— На мой глаз, дедушко, не с этой стороны кромку отбивать надо. Вишь, узор тут, а его и срежут. Прокопьич закричал, конечно:

— Что? Кто ты такой? Мастер? У рук не бывало, а судишь? Что ты понимать можешь?

— То и понимаю, что эту штуку испортили, — отвечает Данилушко.

— Кто испортил? а? Это ты, сопляк, мне — первому мастеру!.. Да я тебе такую порчу покажу… жив не будешь!

Пошумел так-то, покричал, а Данилушку пальцем не задел. Прокопьич-то, вишь, сам над этой досочкой думал — с которой стороны кромку срезать. Данилушко своим разговором в самую точку попал. Прокричался Прокопьич и говорит вовсе уж добром:

— Ну-ко, ты, мастер явленый, покажи, как по-твоему сделать?

Данилушко и стал показывать да рассказывать:

— Вот бы какой узор вышел. А того бы лучше — пустить досочку поуже, по чистому полю кромку отбить, только бы сверху плетешок малый оставить.

Прокопьич знай покрикивает:

— Ну-ну… Как же! Много ты понимаешь. Накопил — не просыпь! — А про себя думает: «Верно парнишка говорит. Из такого, пожалуй, толк будет. Только учить-то его как? Стукни разок — он и ноги протянет».

Подумал так да и спрашивает:

— Ты хоть чей, экий ученый?

Данилушко и рассказал про себя. Дескать, сирота. Матери не помню, а про отца и вовсе не знаю, кто был. Кличут Данилкой Недокормышем, а как отчество и прозванье отцовское — про то не знаю. Рассказал, как он в дворне был и за что его прогнали, как потом лето с коровьим стадом ходил, как под бой попал. Прокопьич пожалел:

— Не сладко, гляжу, тебе, парень, житьишко-то задалось, а тут еще ко мне попал. У нас мастерство строгое. Потом будто рассердился, заворчал:

— Ну, хватит, хватит! Вишь разговорчивый какой! Языком-то — не руками — всяк бы работал. Целый вечер лясы да балясы! Ученичок тоже! Погляжу вот завтра, какой у тебя толк. Садись ужинать, да и спать пора.

Прокопьич одиночкой жил. Жена-то у него давно умерла. Старушка Митрофановна из соседей снаходу у него хозяйство вела. Утрами ходила постряпать, сварить чего, в избе прибрать, а вечером Прокопьич сам управлял, что ему надо.

Поели, Прокопьич и говорит:

— Ложись вон тут на скамеечке!

Данилушко разулся, котомку свою под голову, понитком закрылся, поежился маленько, — вишь, холодно в избе-то было по осеннему времени, — все-таки вскорости уснул. Прокопьич тоже лег, а уснуть не мог: все у него разговор о малахитовом узоре из головы нейдет. Ворочался-ворочался, встал, зажег свечку да и к станку — давай эту малахитову досочку так и сяк примерять. Одну кромку закроет, другую… прибавит поле, убавит. Так поставит, другой стороной повернет, и все выходит, что парнишка лучше узор понял.

— Вот тебе и Недокормышек! — дивится Прокопьич. — Еще ничем-ничего, а старому мастеру указал. Ну и глазок! Ну и глазок!

Пошел потихоньку в чулан, притащил оттуда подушку да большой овчинный тулуп. Подсунул подушку Данилушке под голову, тулупом накрыл:

— Спи-ко, глазастый!

А тот и не проснулся, повернулся только на другой бочок, растянулся под тулупом-то — тепло ему стало, — и давай насвистывать носом полегоньку. У Прокопьича своих ребят не было, этот Данилушко и припал ему к сердцу. Стоит мастер, любуется, а Данилушко знай посвистывает, спит себе спокойненько. У Прокопьича забота — как бы этого парнишку хорошенько на ноги поставить, чтоб не такой тощий да нездоровый был.

— С его ли здоровьишком нашему мастерству учиться. Пыль, отрава, — живо зачахнет. Отдохнуть бы ему сперва, подправиться, потом учить стану. Толк, видать, будет.

На другой день и говорит Данилушке:

— Ты спервоначалу по хозяйству помогать будешь. Такой у меня порядок заведен. Понял? Для первого разу сходи за калиной. Ее иньями прихватило, — в самый раз она теперь на пироги. Да, гляди, не ходи далеко-то. Сколь наберешь — то и ладно. Хлеба возьми полишку, — естся в лесу-то, — да еще к Митрофановне зайди. Говорил ей, чтоб тебе пару яичек испекла да молока в туесочек плеснула. Понял?

На другой день опять говорит:

— Поймай-ко мне щегленка поголосистее да чечетку побойчее. Гляди, чтобы к вечеру были. Понял?

Когда Данилушко поймал и принес, Прокопьич говорит:

— Ладно, да не вовсе. Лови других.

Так и пошло. На каждый день Прокопьич Данилушке работу дает, а все забава. Как снег выпал, велел ему с соседом за дровами ездить — пособишь-де. Ну, а какая подмога! Вперед на санях сидит, лошадью правит, а назад за возом пешком идет. Промнется так-то, поест дома да спит покрепче. Шубу ему Прокопьич справил, шапку теплую, рукавицы, пимы на заказ скатали.

Прокопьич, видишь, имел достаток. Хоть крепостной был, а по оброку ходил, зарабатывал маленько. К Данилушке-то он крепко прилип. Прямо сказать, за сына держал. Ну, и не жалел для него, а к делу своему не подпускал до времени.

В хорошем-то житье Данилушко живо поправляться стал и к Прокопьичу тоже прильнул. Ну, как! — понял Прокопьичеву заботу, в первый раз так-то пришлось пожить. Прошла зима. Данилушке и вовсе вольготно стало. То он на пруд, то в лес. Только и к мастерству Данилушко присматривался. Прибежит домой, и сейчас же у них разговор. То, другое Прокопьичу расскажет да и спрашивает — это что да это как? Прокопьич объяснит, на деле покажет. Данилушко примечает. Когда и сам примется:

«Ну-ко, я…» Прокопьич глядит, поправит, когда надо, укажет, как лучше.

Вот как-то раз приказчик и углядел Данилушку на пруду. Спрашивает своих-то вестовщиков:

— Это чей парнишка? Который день его на пруду вижу… По будням с удочкой балуется, а уж не маленький… Кто-то его от работы прячет…

Узнали вестовщики, говорят приказчику, а он не верит.

— Ну-ко, — говорит, — тащите парнишку ко мне, сам дознаюсь.

Привели Данилушку. Приказчик спрашивает:

— Ты чей? Данилушко и отвечает:

— В ученье, дескать, у мастера по малахитному делу. Приказчик тогда хвать его за ухо:

— Так-то ты, стервец, учишься! — Да за ухо и повел к Прокопьичу.

Тот видит — неладно дело, давай выгораживать Данилушку:

— Это я сам его послал окуньков половить. Сильно о свеженьких-то окуньках скучаю. По нездоровью моему другой еды принимать не могу. Вот и велел парнишке половить.

Приказчик не поверил. Смекнул тоже, что Данилушко вовсе другой стал: поправился, рубашонка на нем добрая, штанишки тоже и на ногах сапожнешки. Вот и давай проверку Данилушке делать:

— Ну-ко, покажи, чему тебя мастер выучил? Данилушко запончик надел, подошел к станку и давай рассказывать да показывать. Что приказчик спросит — у него на все ответ готов. Как околтать камень, как распилить, фасочку снять, чем когда склеить, как полер навести, как на медь присадить, как на дерево. Однем словом, все как есть.

Пытал-пытал приказчик, да и говорит Прокопьичу:

— Этот, видно, гож тебе пришелся?

— Не жалуюсь, — отвечает Прокопьич.

— То-то, не жалуешься, а баловство разводишь! Тебе его отдали мастерству учиться, а он у пруда с удочкой! Смотри! Таких тебе свежих окуньков отпущу — до смерти не забудешь да и парнишке невесело станет.

Погрозился так-то, ушел, а Прокопьич дивуется:

— Когда хоть ты, Данилушко, все это понял? Ровно я тебя еще и вовсе не учил.

— Сам же, — говорит Данилушко, — показывал да рассказывал, а я примечал.

У Прокопьича даже слезы закапали, — до того ему это по сердцу пришлось.

— Сыночек, — говорит, — милый, Данилушко… Что еще знаю, все тебе открою… Не потаю…

Только с той поры Данилушке не стало вольготного житья. Приказчик на другой день послал за ним и работу на урок стал давать. Сперва, конечно, попроще что: бляшки, какие женщины носят, шкатулочки. Потом с точкой пошло: подсвечники да украшения разные. Там и до резьбы доехали. Листочки да лепесточки, узорчики да цветочки. У них ведь — малахитчиков — дело мешкотное. Пустяковая ровно штука, а сколько он над ней сидит! Так Данилушко и вырос за этой работой.

А как выточил зарукавье — змейку из цельного камня, так его и вовсе мастером приказчик признал. Барину об этом отписал:

«Так и так, объявился у нас новый мастер по малахитному делу — Данилко Недокормыш. Работает хорошо, только по молодости еще тих. Прикажете на уроках его оставить али, как и Прокопьича, на оброк отпустить?»

Работал Данилушко вовсе не тихо, а на диво ловко да скоро. Это уж Прокопьич тут сноровку поимел. Задаст приказчик Данилушке какой урок на пять ден, а Прокопьич пойдет да и говорит:

— Не в силу это. На такую работу полмесяца надо. Учится ведь парень. Поторопится — только камень без пользы изведет.

Ну, приказчик поспорит сколько, а дней, глядишь, прибавит. Данилушко и работал без натуги. Поучился даже потихоньку от приказчика читать, писать. Так, самую малость, а все ж таки разумел грамоте. Прокопьич ему в этом тоже сноровлял. Когда и сам наладится приказчиковы уроки за Данилушку делать, только Данилушко этого не допускал:

— Что ты! Что ты, дяденька! Твое ли дело за меня у станка сидеть!

Смотри-ка, у тебя борода позеленела от малахиту, здоровьем скудаться стал, а мне что делается?

Данилушко и впрямь к той поре выправился. Хоть по старинке его Недокормышем звали, а он вон какой! Высокий да румяный, кудрявый да веселый. Однем словом, сухота девичья. Прокопьич уж стал с ним про невест заговаривать, а Данилушко, знай, головой потряхивает:

— Не уйдет от нас! Вот мастером настоящим стану, тогда и разговор будет.

Барин на приказчиково известие отписал:

«Пусть тот Прокопьичев выученик Данилко сделает еще точеную чашу на ножке

для моего дому. Тогда погляжу — на оброк отпустить али на уроках держать. Только ты гляди, чтобы Прокопьич тому Данилке не пособлял. Не доглядишь — с тебя взыск будет»

Приказчик получил это письмо, призвал Данилушку да и говорит:

— Тут, у меня, работать будешь. Станок тебе наладят, камню привезут, какой надо.

Прокопьич узнал, запечалился: как так? что за штука? Пошел к приказчику, да разве он скажет… Закричал только:

«Не твое дело!»

Ну, вот пошел Данилушко работать на ново место, а Прокопьич ему наказывает:

— Ты гляди не торопись, Данилушко! Не оказывай себя.

Данилушко сперва остерегался. Примеривал да прикидывал больше, да тоскливо ему показалось. Делай не делай, а срок отбывай — сиди у приказчика с утра до ночи. Ну, Данилушко от скуки и сорвался на полную силу. Чаша-то у него живой рукой и вышла из дела. Приказчик поглядел, будто так и надо, да и говорит:

— Еще такую же делай!

Данилушко сделал другую, потом третью. Вот когда он третью-то кончил, приказчик и говорит:

— Теперь не увернешься! Поймал я вас с Прокопьичем. Барин тебе, по моему письму, срок для одной чаши дал, а ты три выточил. Знаю твою силу. Не обманешь больше, а тому старому псу покажу, как потворствовать! Другим закажет!

Так об этом и барину написал и чаши все три предоставил. Только барин, — то ли на него умный стих нашел, то ли он на приказчика за что сердит был, — все как есть наоборот повернул.

Оброк Данилушке назначил пустяковый, не велел парня от Прокопьича брать — может-де вдвоем скорее придумают что новенькое. При письме чертеж послал. Там тоже чаша нарисована со всякими штуками. По ободку кайма резная, на поясе лента каменная со сквозным узором, на подножке листочки. Однем словом, придумано. А на чертеже барин подписал: «Пусть хоть пять лет просидит, а чтобы такая в точности сделана была»

Пришлось тут приказчику от своего слова отступить. Объявил, что барин написал, отпустил Данилушку к Прокопьичу и чертеж отдал.

Повеселели Данилушко с Прокопьичем, и работа у них бойчее пошла. Данилушко вскоре за ту новую чашу принялся. Хитрости в ней многое множество. Чуть неладно ударил, — пропала работа, снова начинай. Ну, глаз у Данилушки верный, рука смелая, силы хватит — хорошо идет дело. Одно ему не по нраву — трудности много, а красоты ровно и вовсе нет. Говорил Прокопьичу, а он только удивился:

— Тебе-то что? Придумали — значит, им надо. Мало ли я всяких штук выточил да вырезал, а куда они — толком и не знаю.

Пробовал с приказчиком поговорить, так куда тебе. Ногами затопал, руками замахал:

— Ты очумел? За чертеж большие деньги плачены. Художник, может, по столице первый его делал, а ты пересуживать выдумал!

Потом, видно, вспомнил, что барин ему заказывал, — не выдумают ли вдвоем чего новенького, — и говорит:

— Ты вот что… делай эту чашу по барскому чертежу, а если другую от себя выдумаешь — твое дело. Мешать не стану. Камня у нас, поди-ко, хватит. Какой надо — такой и дам.

Тут вот Данилушке думка и запала. Не нами сказано — чужое охаять мудрости немного надо, а свое придумать — не одну ночку с боку на бок повертишься.

Вот Данилушко сидит над этой чашей по чертежу-то, а сам про другое думает. Переводит в голове, какой цветок, какой листок к малахитовому камню лучше подойдет. Задумчивый стал, невеселый. Прокопьич заметил, спрашивает:

— Ты, Данилушко, здоров ли? Полегче бы с этой чашей. Куда торопиться?

Сходил бы в разгулку куда, а то все сидишь да сидишь.

— И то, — говорит Данилушко, — в лес хоть сходить. Не увижу ли, что мне надо.

С той поры и стал чуть не каждый день в лес бегать. Время как раз покосное, ягодное. Травы все в цвету. Данилушко остановится где на покосе либо на полянке в лесу и стоит, смотрит. А то опять ходит по покосам да разглядывает траву-то, как ищет что.

Людей в ту пору в лесу и на покосах много. Спрашивают Данилушку — не потерял ли чего? Он улыбнется этак невесело да и скажет:

— Потерять не потерял, а найти не могу. Ну, которые и запоговаривали:

— Неладно с парнем.

А он придет домой и сразу к станку, да до утра и сидит, а с солнышком опять в лес да на покосы. Листки да цветки всякие домой притаскивать стал, а все больше из объеди: черемицу да омег, дурман да багульник, да резуны всякие.

С лица спал, глаза беспокойные стали, в руках смелость потерял. Прокопьич вовсе забеспокоился, а Данилушко и говорит:

— Чаша мне покою не дает. Охота так ее сделать, чтобы камень полную силу имел.

Прокопьич давай отговаривать:

— На что она тебе далась? Сыты ведь, чего еще? Пущай бары тешатся, как им любо. Нас бы только не задевали. Придумают какой узор — сделаем, а навстречу-то им зачем лезть? Лишний хомут надевать — только и всего.

Ну, Данилушко на своем стоит.

— Не для барина, — говорит, — стараюсь. Не могу из головы выбросить ту чашу. Вижу, поди ко, какой у нас камень, а мы что с ним делаем? Точим, да режем, да полер наводим и вовсе ни к чему. Вот мне и припало желание так сделать, чтобы полную силу камня самому поглядеть и людям показать.

По времени отошел Данилушко, сел опять за ту чашу, по барскому-то чертежу. Работает, а сам посмеивается:

— Лента каменная с дырками, каемочка резная… Потом вдруг забросил эту работу. Другое начал. Без передышки у станка стоит. Прокопьичу сказал:

— По дурман-цветку свою чашу делать буду. Прокопьич отговаривать принялся. Данилушко сперва и слушать не хотел, потом, дня через три-четыре, как у него какая-то оплошка вышла, и говорит Прокопьичу:

— Ну ладно. Сперва барскую чашу кончу, потом за свою примусь. Только ты уж тогда меня не отговаривай… Не могу ее из головы выбросить.

Прокопьич отвечает:

— Ладно, мешать не стану, — а сам думает: «Уходится парень, забудет. Женить его надо. Вот что! Лишняя дурь из головы вылетит, как семьей обзаведется».

Занялся Данилушко чашей. Работы в ней много — в один год не укладешь. Работает усердно, про дурман-цветок не поминает.

Прокопьич и стал про женитьбу заговаривать:

— Вот хоть бы Катя Летемина — чем не невеста? Хорошая девушка… Похаять нечем.

Это Прокопьич-то от ума говорил. Он, вишь, давно заприметил, что Данилушко на эту девушку сильно поглядывал. Ну, и она не отворачивалась. Вот Прокопьич, будто ненароком, и заводил разговор. А Данилушко свое твердит:

— Погоди! Вот с чашкой управлюсь. Надоела мне она. Того и гляди — молотком стукну, а он про женитьбу! Уговорились мы с Катей. Подождет она меня.

Ну, сделал Данилушко чашу по барскому чертежу. Приказчику, конечно, не сказали, а дома у себя гулянку маленькую придумали сделать. Катя — невеста-то — с родителями пришла, еще которые… из мастеров же малахитных больше. Катя дивится на чашу.

— Как, — говорит, — только ты ухитрился узор такой вырезать и камня нигде не обломил! До чего все гладко да чисто обточено!

Мастера тоже одобряют:

— В аккурат-де по чертежу. Придраться не к чему. Чисто сработано. Лучше не сделать, да и скоро. Так-то работать станешь — пожалуй, нам тяжело за тобой тянуться.

Данилушко слушал-слушал да и говорит:

— То и горе, что похаять нечем. Гладко да ровно, узор чистый, резьба по чертежу, а красота где? Вон цветок… самый что ни есть плохонький, а глядишь на него — сердце радуется. Ну, а эта чаша кого обрадует? На что она? Кто поглядит, всяк, как вон Катенька, подивится, какой-де у мастера глаз да рука, как у него терпенья хватило нигде камень не обломить.

— А где оплошал, — смеются мастера, — там подклеил да полером прикрыл, и концов не найдешь.

— Вот-вот… А где, спрашиваю, красота камня? Тут прожилка прошла, а ты на ней дырки сверлишь да цветочки режешь. На что они тут? Порча ведь это камня. А камень-то какой! Первый камень! Понимаете, первый! Горячиться стал. Выпил, видно, маленько. Мастера и говорят Данилушке, что ему Прокопьич не раз говорил:

— Камень — камень и есть. Что с ним сделаешь? Наше дело такое — точить да резать.

Только был тут старичок один. Он еще Прокопьича и тех — других-то мастеров — учил! Все его дедушком звали. Вовсе ветхий старичоночко, а тоже этот разговор понял да и говорит Данилушке:

— Ты, милый сын, по этой половице не ходи! Из головы выбрось! А то попадешь к Хозяйке в горные мастера…

— Какие мастера, дедушко?

— А такие… в горе живут, никто их не видит… Что Хозяйке понадобится, то они сделают. Случилось мне раз видеть. Вот работа! От нашей, от здешней, на отличку.

Всем любопытно стало. Спрашивают, — какую поделку видел.

— Да змейку, — говорит, — ту же, какую вы на зарукавье точите.

— Ну, и что? Какая она?

— От здешних, говорю, на отличку. Любой мастер увидит, сразу узнает — не здешняя работа. У наших змейка, сколь чисто ни выточат, каменная, а тут как есть живая. Хребтик черненький, глазки… Того и гляди — клюнет. Им ведь что! Они цветок каменный видали, красоту поняли.

Данилушко, как услышал про каменный цветок, давай спрашивать старика. Тот по совести сказал:

Не знаю, милый сын. Слыхал, что есть такой цветок Видеть его нашему брату нельзя. Кто поглядит, тому белый свет не мил станет.

Данилушко на это и говорит:

— Я бы поглядел.

Тут Катенька, невеста-то его, так и затрепыхалась:

— Что ты, что ты, Данилушко! Неуж тебе белый свет наскучил? — да в слезы.

Прокопьич и другие мастера сметили дело, давай старого мастера на смех подымать:

— Выживаться из ума, дедушко, стал. Сказки сказываешь. Парня зря с пути сбиваешь.

Старик разгорячился, по столу стукнул:

— Есть такой цветок! Парень правду говорит: камень мы не разумеем. В том цветке красота показана. Мастера смеются:

— Хлебнул, дедушко, лишка! А он свое:

— Есть каменный цветок!

Разошлись гости, а у Данилушки тот разговор из головы не выходит. Опять стал в лес бегать да около своего дурман-цветка ходить, про свадьбу и не поминает. Прокопьич уж понуждать стал:

— Что ты девушку позоришь? Который год она в невестах ходить будет? Того жди — пересмеивать ее станут. Мало смотниц-то?

Данилушко одно свое:

— Погоди ты маленько! Вот только придумаю да камень подходящий подберу

И повадился на медный рудник — на Гумешки-то. Когда в шахту спустится, по забоям обойдет, когда наверху камни перебирает. Раз как-то поворотил камень, оглядел его да и говорит:

— Нет, не тот…

Только это промолвил, кто-то и говорит;

— В другом месте поищи… у Змеиной горки.

Глядит Данилушко — никого нет. Кто бы это? Шутят, что ли… Будто и спрятаться негде. Поогляделся еще, пошел домой, а вслед ему опять:

— Слышь, Данило-мастер? У Змеиной горки, говорю.

Оглянулся Данилушко — женщина какая-то чуть видна, как туман голубенький. Потом ничего не стало.

«Что, — думает, — за штука? Неуж сама? А что, если сходить на Змеиную-то?»

Змеиную горку Данилушко хорошо знал. Тут же она была, недалеко от Гумешек. Теперь ее нет, давно всю срыли, а раньше камень поверху брали.

Вот на другой день и пошел туда Данилушко. Горка хоть небольшая, а крутенькая. С одной стороны и вовсе как срезано. Глядельце тут первосортное. Все пласты видно, лучше некуда.

Подошел Данилушко к этому глядельцу, а тут малахитина выворочена. Большой камень — на руках не унести, и будто обделан вроде кустика. Стал оглядывать Данилушко эту находку. Все, как ему надо: цвет снизу погуще, прожилки на тех самых местах, где требуется… Ну, все как есть… Обрадовался Данилушко, скорей за лошадью побежал, привез камень домой, говорит Прокопьичу:

— Гляди-ко, камень какой! Ровно нарочно для моей работы. Теперь живо сделаю. Тогда и жениться. Верно, заждалась меня Катенька. Да и мне это не легко. Вот только эта работа меня и держит. Скорее бы ее кончить!

Ну, и принялся Данилушко за тот камень. Ни дня, ни ночи не знает. А Прокопьич помалкивает. Может, угомонится парень, как охотку стешит. Работа ходко идет. Низ камня отделал. Как есть, слышь-ко, куст дурмана. Листья широкие кучкой, зубчики, прожилки — все пришлось лучше нельзя, Прокопьич и то говорит — живой цветок-то, хоть рукой пощупать. Ну, как до верху дошел — тут заколодило. Стебелек выточил, боковые листики тонехоньки — как только держатся! Чашку, как у дурман-цветка, а не то… Не живой стал и красоту потерял. Данилушко тут и сна лишился. Сидит над этой своей чашей, придумывает, как бы поправить, лучше сделать. Прокопьич и другие мастера, кои заходили поглядеть, дивятся, — чего еще парню надо? Чашка вышла — никто такой не делывал, а ему неладно. Умуется парень, лечить его надо. Катенька слышит, что люди говорят, — поплакивать стала. Это Данилушку и образумило.

— Ладно, — говорит, — больше не буду. Видно, не подняться мне выше-то, не поймать силу камня. — И давай сам торопить со свадьбой.

Ну, а что торопить, коли у невесты давным-давно все готово. Назначили день. Повеселел Данилушко. Про чашу-то приказчику сказал. Тот прибежал, глядит — вот штука какая! Хотел сейчас эту чашу барину отправить, да Данилушко говорит:

— Погоди маленько, доделка есть.

Время осеннее было. Как раз около Змеиного праздника свадьба пришлась. К слову, кто-то и помянул про это — вот-де скоро змеи все в одно место соберутся. Данилушко эти слова на приметку взял. Вспомнил опять разговоры о малахитовом цветке. Так его и потянуло: «Не сходить ли последний раз к Змеиной горке? Не узнаю ли там чего?» — и про камень припомнил: «Ведь как положенный был! И голос на руднике-то… про Змеиную же горку говорил».

Вот и пошел Данилушко! Земля тогда уже подмерзать стала, снежок припорашивал. Подошел Данилушко ко крутику, где камень брал, глядит, а на том месте выбоина большая, будто камень ломали. Данилушко о том не подумал, кто это камень ломал, зашел в выбоину. «Посижу, — думает, — отдохну за ветром. Потеплее тут». Глядит — у одной стены камень-серовик, вроде стула. Данилушко тут и сел, задумался, в землю глядит, и все цветок тот каменный из головы нейдет. «Вот бы поглядеть!» Только вдруг тепло стало, ровно лето воротилось. Данилушко поднял голову, а напротив, у другой-то стены, сидит Медной горы Хозяйка. По красоте-то да по платью малахитову Данилушко сразу ее признал.

Только и то думает:

«Может, мне это кажется, а на деле никого нет». Сидит — молчит, глядит на то место, где Хозяйка, и будто ничего не видит. Она тоже молчит, вроде как призадумалась. Потом и спрашивает:

— Ну, что, Данило-мастер, не вышла твоя дурман-чаша?

— Не вышла, — отвечает.

— А ты не вешай голову-то! Другое попытай. Камень тебе будет, по твоим мыслям.

— Нет, — отвечает, — не могу больше. Измаялся весь, не выходит. Покажи каменный цветок.

— Показать-то, — говорит, — просто, да потом жалеть будешь.

— Не отпустишь из горы?

— Зачем не отпущу! Дорога открыта, да только ко мне же ворочаются.

— Покажи, сделай милость! Она еще его уговаривала:

— Может, еще попытаешь сам добиться! — Про Прокопьича тоже помянула: —

Он-де тебя пожалел, теперь твой черед его пожалеть. — Про невесту напомнила: — Души в тебе девка не чает, а ты на сторону глядишь.

— Знаю я, — кричит Данилушко, — а только без цветка мне жизни нет. Покажи!

— Когда так, — говорит, — пойдем, Данило-мастер, в мой сад.

Сказала и поднялась. Тут и зашумело что-то, как осыпь земляная. Глядит Данилушко, а стен никаких нет. Деревья стоят высоченные, только не такие, как в наших лесах, а каменные. Которые мраморные, которые из змеевика-камня… Ну, всякие… Только живые, с сучьями, с листочками. От ветру-то покачиваются и голк дают, как галечками кто подбрасывает. Понизу трава, тоже каменная. Лазоревая, красная… разная… Солнышка не видно, а светло, как перед закатом. Промеж деревьев змейки золотенькие трепыхаются, как пляшут. От них и свет идет.

И вот подвела та девица Данилушку к большой полянке. Земля тут, как простая глина, а по ней кусты черные, как бархат. На этих кустах большие зеленые колокольцы малахитовы и в каждом сурьмяная звездочка. Огневые пчелки над теми цветками сверкают, а звездочки тонехонько позванивают, ровно поют.

— Ну, Данило-мастер, поглядел? — спрашивает Хозяйка.

— Не найдешь, — отвечает Данилушко, — камня, чтобы так-то сделать.

— Кабы ты сам придумал, дала бы тебе такой камень, теперь не могу. —

Сказала и рукой махнула. Опять зашумело, и Данилушко на том же камне, в ямине-то этой оказался. Ветер так и свистит. Ну, известно, осень.

Пришел Данилушко домой, а в тот день как раз у невесты вечеринка была. Сначала Данилушко веселым себя показывал — песни пел, плясал, а потом и затуманился. Невеста даже испугалась:

— Что с тобой? Ровно на похоронах ты! А он и говорит:

— Голову разломило. В глазах черное с зеленым да красным. Света не вижу.

На этом вечеринка и кончилась. По обряду невеста с подружками провожать жениха пошла. А много ли дороги, коли через дом либо через два жили. Вот Катенька и говорит:

— Пойдемте, девушки, кругом. По нашей улице до конца дойдем, а по Еланской воротимся.

Про себя думает: «Пообдует Данилушку ветром, — не лучше ли ему станет».

А подружкам что. Рады-радехоньки.

— И то, — кричат, — проводить надо. Шибко он близко живет — провожальную песню ему по-доброму вовсе не певали.

Ночь-то тихая была, и снежок падал. Самое для разгулки время. Вот они и пошли. Жених с невестой попереду, а подружки невестины с холостяжником, который на вечеринке был, поотстали маленько. Завели девки эту песню провожальную. А она протяжно да жалобно поется, чисто по покойнику.

Катенька видит — вовсе ни к чему это: «И без того Данилушко у меня невеселый, а они еще причитанье петь придумали».

Старается отвести Данилушку на другие думки. Он разговорился было, да только скоро опять запечалился. Подружки Катенькины тем временем провожальную кончили, за веселые принялись. Смех у них да беготня, а Данилушко идет, голову повесил. Сколь Катенька ни старается, не может развеселить. Так и до дому дошли. Подружки с холостяжником стали расходиться — кому куда, а Данилушко уж без обряду невесту свою проводил и домой пошел.

Прокопьич давно спал. Данилушко потихоньку зажег огонь, выволок свои чаши на середину избы и стоит, оглядывает их. В это время Прокопьича кашлем бить стало. Так и надрывается. Он, вишь, к тем годам вовсе нездоровый стал. Кашлем-то этим Данилушку как ножом по сердцу резнуло. Всю прежнюю жизнь припомнил. Крепко жаль ему старика стало. А Прокопьич прокашлялся, спрашивает:

— Ты что это с чашами-то?

— Да вот гляжу, не пора ли сдавать?

— Давно, — говорит, — пора. Зря только место занимают. Лучше все равно не сделаешь.

Ну, поговорили еще маленько, потом Прокопьич опять уснул. И Данилушко лег, только сна ему нет и нет. Поворочался-поворочался, опять поднялся, зажег огонь, поглядел на чаши, подошел к Прокопьичу. Постоял тут над стариком-то, повздыхал…

Потом взял балодку да как ахнет по дурман-цветку, — только схрупало.

А ту чашу, — по барскому-то чертежу, — не пошевелил! Плюнул только в середку и выбежал. Так с той поры Данилушку и найти не могли.

Кто говорил, что он ума решился, в лесу загинул, а кто опять сказывал — Хозяйка взяла его в горные мастера.

На деле по-другому вышло. Про то дальше сказ будет.

• Полный текст
• Медной горы Хозяйка
• Малахитовая шкатулка
• Каменный цветок
• Горный мастер
• Хрупкая веточка
• Железковы покрышки
• Две ящерки
• Приказчиковы подошвы
• Сочневы камешки
• Травяная западенка
• Таюткино зеркальце
• Кошачьи уши
• Про Великого Полоза
• Змеиный след
• Жабреев ходок
• Золотые дайки
• Огневушка-Поскакушка
• Голубая змейка
• Ключ земли
• Синюшкин колодец
• Серебряное копытце
• Ермаковы лебеди
• Золотой волос
• Дорогое имячко
• Примечания

Каменный цветок

Не одни мра­мор­ски на славе были по камен­ному-то делу. Тоже и в наших заво­дах, ска­зы­вают, это мастер­ство имели. Та только раз­личка, что наши больше с мала­хи­том вож­га­лись, как его было довольно, и сорт — выше нет. Вот из этого мала­хиту и выде­лы­вали под­хо­дяще. Такие, слышь-ко, штучки, что диву дашься: как ему помогло.

Был в ту пору мастер Про­ко­пьич. По этим делам пер­вый. Лучше его никто не мог. В пожи­лых годах был.

Вот барин и велел при­каз­чику поста­вить к этому Про­ко­пьичу пар­ни­шек на выучку.

— Пущай-де перей­мут все до тонкости.

Только Про­ко­пьич, — то ли ему жаль было рас­ста­ваться со своим мастер­ством, то ли еще что, — учил шибко худо. Все у него с рывка да с тычка. Наса­дит пар­нишке по всей голове шишек, уши чуть не обо­рвет, да и гово­рит приказчику:

— Не гож этот… Глаз у него неспо­соб­ный, рука не несет. Толку не выйдет.

При­каз­чику, видно, зака­зано было убла­го­тво­рять Прокопьича.

— Не гож, так не гож… Дру­гого дадим…-И наря­дит дру­гого парнишку.

Ребя­тишки про­слы­шали про эту науку… Спо­за­ранку ревут, как бы к Про­ко­пьичу не попасть. Отцам-мате­рям тоже не сладко род­ного дитенка на зряш­ную муку отда­вать, — выго­ра­жи­вать стали своих-то, кто как мог. И то, ска­зать, нездо­рово это мастер­ство, с мала­хи­том-то. Отрава чистая. Вот и обе­ре­га­ются люди.

При­каз­чик все ж таки пом­нит бари­нов наказ — ста­вит Про­ко­пьичу уче­ни­ков. Тот по сво­ему порядку помы­та­рит пар­нишку, да и сдаст обратно приказчику.

— Не гож этот…

При­каз­чик взъе­даться стал:

— До какой поры это будет? Не гож да не гож, когда гож будет? Учи этого…

Про­ко­пьич знай свое:

— Мне что… Хоть десять годов учить буду, а толку из этого пар­нишки не будет…

— Какого тебе еще?

— Мне хоть и вовсе не ставь, — об этом не скучаю…

Так вот и пере­брали при­каз­чик с Про­ко­пьи­чем много ребя­ти­шек, а толк один: на голове шишки, а в голове — как бы убе­жать. Нарочно кото­рые пор­тили, чтобы Про­ко­пьич их прогнал.

Вот так-то и дошло дело до Данилки Недо­кор­мыша. Сиротка круг­лый был этот пар­ни­шечко. Годов, поди, тогда две­на­дцати, а то и боле. На ногах высо­конь­кий, а худой — рас­ху­дой, в чем душа дер­жится. Ну, а с лица чистень­кий. Воло­сенки куд­рявеньки, гла­зенки голубеньки.

Его и взяли сперва в казачки при гос­под­ском доме: таба­керку, пла­ток подать, сбе­гать куда и протча. Только у этого сиротки даро­ва­нья к такому делу не ока­за­лось. Дру­гие пар­нишки на таких-то местах вью­нами вьются. Чуть что — навы­тяжку: что при­ка­жете? А этот Данилко забьется куда в уго­лок, уста­вится гла­зами на кар­тину какую, а то на укра­ше­нье, да и стоит. Его кри­чат, а он и ухом не ведет. Били, конечно, по началу-то, потом рукой махнули:

— Бла­жен­ный какой-то! Тихо­ход! Из такого хоро­шего слуги не выйдет.

На завод­скую работу либо в гору все ж таки не отдали — шибко жидко место, на неделю не хва­тит. Поста­вил его при­каз­чик в под­паски. И тут Данилко не вовсе гож при­шелся. Пар­ни­шечко ровно ста­ра­тель­ный, а все у, него оплошка выхо­дит. Все будто думает о чем-то. Уста­вится гла­зами на тра­винку, а коровы-то — вон где! Ста­рый пас­тух лас­ко­вый попался, жалел сироту, и тот вре­ме­нем ругался:

— Что только из тебя, Данилко, вый­дет? Погу­бишь ты себя, да и мою ста­рую спину под бой под­ве­дешь. Куда это годится? О чем хоть думка-то у тебя?

— Я и сам, дедко, не знаю… Так… ни о тем… Засмот­релся маленько. Букашка по листочку ползла. Сама сизенька, а из-под кры­лы­шек у ней жел­тенько выгля­ды­вает, а листок широ­конь­кий… По краям зуб­чики, вроде обо­рочки выгнуты. Тут потем­нее пока­зы­вает, а середка зеле­ная-пре­зе­ле­ная, ровно ее сей­час выкра­сили… А букашка-то и ползет.

— Ну, не дурак ли ты, Данилко? Твое ли дело бука­шек раз­би­рать? Пол­зет она — и ползи, а твое дело за коро­вами гля­деть. Смотри у меня, выбрось эту дурь из головы, не то при­каз­чику скажу!

Одно Дани­лушке далось. На рожке он играть научился-куда ста­рику! Чисто на музыке какой. Вече­ром, как коров при­го­нят, девки-бабы просят:

— Сыг­рай, Дани­лушко, песенку.

Он и нач­нет-наиг­ры­вать. И песни все незна­ко­мые. Не то лес шумит, не то ручей жур­чит, пташки на вся­кие голоса пере­кли­ка­ются, а хорошо выходит.

Шибко за те песенки стали жен­щины при­ве­чать Дани­лушку. Кто пони­то­чек почи­нит, кто хол­ста на онучи отре­жет, руба­шонку новую сошьет. Про кусок и раз­го­вору нет, — каж­дая норо­вит дать побольше да послаще. Ста­рику пас­туху тоже дани­луш­ковы песни по душе при­шлись. Только и тут маленько неладно выхо­дило. Нач­нет Дани­лушко наиг­ры­вать и все забу­дет, ровно и коров нет. На этой игре и при­стигла его беда.

Дани­лушко, видно, заиг­рался, а ста­рик задре­мал по мало­сти. Сколько-то коро­ве­нок у них и отби­лось. Как стали на выгон соби­рать, гля­дят — той нет, дру­гой нет. Искать кину­лись, да где тебе. Пасли около Ель­нич­ной… Самое тут вол­чье место, глу­хое… Одну только коро­венку и нашли. При­гнали стадо домой… Так и так обска­зали. Ну, из завода тоже побе­жали-поехали на розыски, да не нашли.

Рас­права тогда, известно, какая была. За вся­кую вину спину кажи. На грех еще одна-то корова из при­каз­чи­чьего двора была. Тут и вовсе спуску не жди. Рас­тя­нули сперва, ста­рика, потом и до Дани­лушки дошло, а он худень­кий да тощень­кий. Гос­под­ский палач ого­во­рился даже:

— Экой-то, — гово­рит, ‑с одного разу сомлеет, а то и вовсе душу выпустит.

Уда­рил все ж таки — не пожа­лел, а Дани­лушко мол­чит. Палач его вдру­го­рядь- мол­чит, втре­тьи-мол­чит, Палач тут и рас­стер­ве­нился, давай полы­сать со всего плеча, а сам кричит:

— Я тебя, мол­чуна, доведу… Дашь голос… Дашь…

Дани­лушко дро­жит весь, слезы кап­лют, а мол­чит. Заку­сил губенку-то и укре­пился. Так и сомлел, а сло­вечка от него не слы­хали. При­каз­чик, — он тут же, конечно, был, — удивился:

— Какой еще тер­пе­ли­вый выис­кался! Теперь знаю, куда его поста­вить, коли живой оста­нется. Отле­жался-таки Дани­лушко. Бабушка Вихо­риха его на ноги поста­вила. Была, ска­зы­вают, ста­рушка такая. Заме­сто лекаря по нашим заво­дам на боль­шой славе была. Силу в тра­вах знала: кото­рая от зубов, кото­рая от над­сады, кото­рая от ломоты… Ну, все как есть. Сама те травы соби­рала в самое время, когда какая трава пол­ную силу имела. Из таких трав да кореш­ков настойки гото­вила, отвары варила да с мазями мешала.

Хорошо Дани­лушке у этой бабушки Вихо­рихи пожи­лось. Ста­рушка, слышь-ко, лас­ко­вая да сло­во­охот­ли­вая, а трав да кореш­ков, да цвет­ков вся­ких у ней насу­шено да наве­шано по всей избе. Дани­лушко к тра­вам-то любо­пы­тен — как эту зовут? где рас­тет? какой цве­ток? Ста­рушка ему и рассказывает.

Раз Дани­лушко и спрашивает:

— Ты, бабушка, вся­кий цве­ток в наших местах знаешь?

— Хва­статься, — гово­рит, — не буду, а все будто знаю, какие открытые-то.

— А разве, — спра­ши­вает, — еще не откры­тые бывают?

— Есть, — отве­чает, — и такие. Папору вот слы­хал? Она будто цве­тет на Ива­нов день. Тот цве­ток кол­дов­ской. Клады им откры­вают. Для чело­века вред­ный. На раз­рыв-траве цве­ток — бегу­чий ого­нек. Пой­май его — и все тебе затворы открыты. Воров­ской это цве­ток. А то еще камен­ный цве­ток есть. В мала­хи­то­вой горе будто рас­тет. На зме­и­ный празд­ник пол­ную силу имеет. Несчаст­ный тот чело­век, кото­рый камен­ный цве­ток увидит.

— Чем, бабушка, несчастный?

— А это, дите­нок, я и сама не знаю. Так мне сказывали.

Дани­лушко у Вихо­рихи, может, и подольше бы пожил, да при­каз­чи­ковы вестов­щики угля­дели, что пар­нишко мало-мало ходить стал, и сей­час к при­каз­чику. При­каз­чик Дани­лушку при­звал, да и говорит:

— Иди-ко теперь к Про­ко­пьичу — мала­хит­ному делу обу­чаться. Самая там по тебе работа.

Ну, что сде­ла­ешь? Пошел Дани­лушко, а самого еще вет­ром качает. Про­ко­пьич погля­дел на него, да и говорит:

— Еще такого недо­ста­вало. Здо­ро­вым пар­ниш­кам здеш­няя учеба не по силе, а с такого что взы­щешь — еле живой стоит.

Пошел Про­ко­пьич к приказчику:

— Не надо такого. Еще нена­ро­ком убьешь — отве­чать придется.

Только при­каз­чик — куда тебе, слу­шать не стал:

— Дано тебе-учи, не рас­суж­дай! Он — этот пар­нишка — креп­кий. Не гляди, что жиденький.

— Ну, дело ваше, — гово­рит Про­ко­пьич, — было бы ска­зано. Буду учить, только бы к ответу не потянули.

— Тянуть некому. Оди­но­кий этот пар­нишка, что хочешь с ним делай, отве­чает приказчик.

При­шел Про­ко­пьич домой, а Дани­лушко около ста­ночка стоит, досочку мала­хи­то­вую огля­ды­вает. На этой досочке зарез сде­лан — кромку отбить. Вот Дани­лушко на это место уста­вился и голо­вен­кой пока­чи­вает. Про­ко­пьичу любо­пытно стало, что этот новень­кий пар­нишка тут раз­гля­ды­вает. Спро­сил строго, как по его пра­вилу велось:

— Ты это что? Кто тебя про­сил поделку в руки брать? Что тут доглядываешь?

Дани­лушко и отвечает:

— На мой глаз, дедушко, не с этой сто­роны кромку отби­вать надо. Вишь, узор тут, а его и срежут.

Про­ко­пьич закри­чал, конечно:

— Что? Кто ты такой? Мастер? У рук не бывало, а судишь? Что ты пони­мать можешь?

— То и пони­маю, что эту штуку испор­тили, — отве­чает Данилушко.

— Кто испор­тил? а? Это ты, соп­ляк, мне — пер­вому мастеру!.. Да я тебе такую порчу покажу… жив не будешь!

Пошу­мел так-то, покри­чал, а Дани­лушку паль­цем не задел. Про­ко­пьич-то, вишь, сам над этой досоч­кой думал‑с кото­рой сто­роны кромку сре­зать. Дани­лушко своим раз­го­во­ром в самую точку попал. Про­кри­чался Про­ко­пьич и гово­рит вовсе уж добром:

— Ну-ко, ты, мастер явле­ный, покажи, как, по-тво­ему, сделать?

Дани­лушко и стал пока­зы­вать да рассказывать:

— Вот бы какой узор вышел. А того бы лучше-пустить досочку поуже, по чистому полю кромку отбить, только бы сверху пле­те­шок малый оставить.

Про­ко­пьич, знай, покрикивает:

— Ну-ну… Как же! Много ты пони­ма­ешь. Нако­пил — не про­сыпь! — А про себя думает: “Верно пар­нишка гово­рит. Из такого, пожа­луй, толк будет. Только учить-то его как? Стукни разок-он и ноги протянет”.

Поду­мал так, да и спрашивает:

— Ты хоть чей, экий ученый?

Дани­лушко и рас­ска­зал про себя.

Дескать, сирота. Матери не помню, а про отца и вовсе не знаю, кто был. Кли­чут. Данил­кой Недо­кор­мы­шем, а как отче­ство и про­зва­нье отцов­ское — про то не знаю. Рас­ска­зал, как он в дворне был и за что его про­гнали, как потом лето с коро­вьим ста­дом ходил, как под бой попал. Про­ко­пьич пожалел:

— Не сладко, гляжу, тебе, парень, житьишко-то зада­лось, а тут еще ко мне попал. У нас мастер­ство строгое.

Потом будто рас­сер­дился, заворчал:

— Ну, хва­тит, хва­тит! Вишь, раз­го­вор­чи­вый какой! Язы­ком-то — не руками, — всяк бы рабо­тал. Целый вечер лясы да балясы! Уче­ни­чок тоже! Погляжу вот зав­тра, какой у тебя толк. Садись ужи­нать, да и спать пора.

Про­ко­пьич оди­ноч­кой жил. Жена-то у него давно умерла. Ста­рушка Мит­ро­фа­новна из сосе­дей сна­ходу у него хозяй­ство вела. Утрами ходила постря­пать, сва­рить чего, в избе при­брать, а вече­рами Про­ко­пьич сам управ­лял, что ему надо. Поели, Про­ко­пьич и говорит:

— Ложись вон тут на скамеечке!

Дани­лушко разулся, котомку свою под голову, понит­ком закрылся, поежился маленько, — вишь, холодно в избе-то было по осен­нему вре­мени, — все ж таки вско­ро­сти уснул. Про­ко­пьич тоже лег, а уснуть не может: все у него раз­го­вор о мала­хи­то­вом узоре из головы ней­дет. Воро­чался-воро­чался, встал, зажег свечку, да и к станку — давай эту мала­хи­тову досочку так и сяк при­ме­рять. Одну кромку закроет, дру­гую… при­ба­вит поле, уба­вит. Так поста­вит, дру­гой сто­ро­ной повер­нет, и все выхо­дит, что пар­нишка лучше узор понял.

— Вот тебе и Недо­кор­мы­шек! ‑дивится Про­ко­пьич.- Еще ничем-ничего, а ста­рому мастеру ука­зал. Ну, и гла­зок! Ну, и глазок!

Пошел поти­хоньку в чулан, при­та­щил оттуда подушку да боль­шой овчин­ный тулуп. Под­су­нул подушку Дани­лушке под голову, тулу­пом накрыл:

— Спи-ко, глазастый!

А тот и не проснулся, повер­нулся только на дру­гой бочок, рас­тя­нулся под тулу­пом — то-тепло ему стало, — и давай насви­сты­вать носом поле­гоньку. У Про­ко­пьича своих ребят не бывало, этот Дани­лушко и при­пал ему к сердцу.

Стоит мастер, любу­ется, а Дани­лушко, знай, посви­сты­вает, спит себе спо­кой­ненько. У Про­ко­пьича забота — как бы этого пар­нишку хоро­шенько на ноги поста­вить, чтоб не такой тощий да нездо­ро­вый был.

— С его ли здо­ро­вьиш­ком нашему мастер­ству учиться. Пыль, отрава, — живо зачах­нет. Отдох­нуть бы ему сперва, под­пра­виться, потом учить стану. Толк, видать, будет.

На дру­гой день и гово­рит Данилушке:

— Ты спер­во­на­чалу по хозяй­ству помо­гать будешь. Такой уж у меня поря­док заве­ден. Понял? Для пер­вого разу сходи за кали­ной. Ее иньями при­хва­тило, в самый раз она теперь на пироги. Да, гляди, не ходи далеко-то. Сколь набе­решь — то и ладно. Хлеба возьми полишку, — естся в лесу-то, — да еще к Мит­ро­фа­новне зайди. Гово­рил ей, чтоб тебе пару яичек испекла да молока в туе­со­чек плес­нула. Понял?

На дру­гой день опять говорит:

— Пой­май-ко ты мне щег­ленка пого­ло­си­стее да чечетку побой­чее. Гляди, чтобы к вечеру были. Понял?

Когда Дани­лушко пой­мал и при­нес, Про­ко­пьич говорит:

— Ладно, да не вовсе. Лови других.

Так и пошло. На каж­дый день Про­ко­пьич Дани­лушке работу дает, а все забава. Как снег выпал, велел ему с сосе­дом за дро­вами ездить — посо­бишь-де. Ну, а какая под­мога! Впе­ред на санях сидит, лоша­дью пра­вит, а назад за возом пеш­ком идет. Про­мнется так-то, поест дома да и спит покрепче. Шубу ему Про­ко­пьич спра­вил, шапку теп­лую, рука­вицы, пимы на заказ скатали.

Про­ко­пьич, видишь, имел доста­ток. Хоть кре­пост­ной был, а по оброку ходил, зара­ба­ты­вал маленько. К Дани­лушке-то он крепко при­лип. Прямо ска­зать, за сына дер­жал. Ну, и не жалел для него, а к делу сво­ему не под­пус­кал до времени.

В хоро­шем-то житье Дани­лушко живо поправ­ляться стал и к Про­ко­пьичу тоже при­льнул. Ну, как! — понял про­ко­пьи­чеву заботу, в пер­вый раз так-то при­шлось пожить. Про­шла зима. Дани­лушке и вовсе воль­готно стало. То он на пруд, то в лес. Только и к мастер­ству Дани­лушко при­смат­ри­вался. При­бе­жит домой, и сей­час же у них раз­го­вор. То, дру­гое Прок­пьичу рас­ска­жет, да и спра­ши­вает — это что да это как? Про­ко­пьич объ­яс­нит, на деле покажет.

Дани­лушко при­ме­чает. Когда и сам при­мется. “Ну-ко, я…” — Про­ко­пьич гля­дит, попра­вит, когда надо, ука­жет, как лучше.

Вот как-то раз при­каз­чик и угля­дел Дани­лушку на пруду. Спра­ши­вает своих-то вестовщиков:

— Это чей пар­нишка? Кото­рый день его на пруду вижу.. По буд­ням с удоч­кой балу­ется, а уж не малень­кий… Кто-то его от работы прячет…

Узнали вестов­щики, гово­рят при­каз­чику, а он не верит.

— Ну-ко, — гово­рит, — тащите пар­нишку ко мне, сам дознаюсь.

При­вели Дани­лушку. При­каз­чик спрашивает:

— Ты чей? Дани­лушко и отвечает:

— В уче­нье, дескать у мастера по мала­хит­ному делу.

При­каз­чик тогда хвать его за ухо:

— Так-то ты, стер­вец, учишься! — Да за ухо и повел к Прокопьичу.

Тот видит — неладно дело, давай выго­ра­жи­вать Данилушку:

— Это я сам его послал окунь­ков поло­вить. Сильно о све­жень­ких-то окунь­ках ску­чаю. По нездо­ро­вью моему дру­гой еды при­ни­мать не могу. Вот и велел пар­нишке половить.

При­каз­чик не пове­рил. Смек­нул тоже, что Дани­лушко вовсе дру­гой стал: попра­вился, руба­шонка на нем доб­рая, шта­нишки тоже и на ногах сапож­не­шки. Вот и давай про­верку Дани­лушке делать:

— Ну-ко, покажи, чему тебя мастер выучил?

Дани­лушко запон­чик надел, подо­шел к станку и давай рас­ска­зы­вать да пока­зы­вать. Что при­каз­чик спро­сит — у него на все ответ готов. Как окол­тать камень, как рас­пи­лить, фасочку снять, чем когда скле­ить, как полер наве­сти, как на медь при­са­дить, как на дерево.

Однем сло­вом, все как есть.

Пытал-пытал при­каз­чик, да и гово­рит Прокопьичу:

— Этот, видно, гож тебе пришелся?

— Не жалу­юсь, — отве­чает Прокопьич.

— То-то, не жалу­ешься, а балов­ство раз­во­дишь! Тебе его отдали мастер­ству учиться, а он у пруда с удоч­кой! Смотри! Таких тебе све­жих окунь­ков отпущу — до смерти не забу­дешь, да и пар­нишке неве­село станет.

Погро­зился так-то, ушел, а Про­ко­пьич дивуется:

— Когда хоть ты, Дани­лушко, все это понял? Ровно я тебя еще и вовсе не учил.

— Сам же, — гово­рит Дани­лушко, — пока­зы­вал да рас­ска­зы­вал, а я примечал.

У Про­ко­пьича даже слезы зака­пали, — до того ему это по сердцу пришлось.

-Сыночек,-говорит,-милый, Дани­лушко… Что еще знаю, все тебе открою… Не потаю…

Только с той поры Дани­лушке не стало воль­гот­ного житья. При­каз­чик на дру­гой день послал за ним и работу на урок стал давать. Сперва, конечно, попроще что: бляшки, какие жен­щины носят, шка­ту­лочки. Потом с точ­кой пошло: под­свеч­ники да укра­ше­нья разные.

Там и до резьбы дое­хали. Листочки да лепе­сточки, узор­чики да цве­точки. У них ведь — у мала­хит­чи­ков — дело меш­кот­ное. Пустя­ко­вая ровно штука, а сколько он над ней сидит! Так Дани­лушко и вырос за этой работой.

А как выто­чил зару­ка­вье — змейку из цель­ного камня, так его и вовсе масте­ром при­каз­чик при­знал. Барину об этом отписал:

” Так и так, объ­явился у нас новый мастер по мала­хит­ному делу — Данилко Недо­кор­мыш. Рабо­тает хорошо, только по моло­до­сти еще тихо. При­ка­жете на уро­ках его оста­вить али, как и Про­ко­пьича, на оброк отпустить?”

Рабо­тал Дани­лушко вовсе не тихо, а на диво ловко да скоро. Это уж Про­ко­пьич тут сно­ровку поимел. Задаст при­каз­чик Дани­лушке какой урок на пять ден, а Про­ко­пьич пой­дет, да и говорит:

— Не в силу это. На такую работу пол­ме­сяца надо. Учится ведь парень. Пото­ро­пится — только камень без пользы изведет.

Ну, при­каз­чик поспо­рит сколько, а дней, гля­дишь, при­ба­вит. Дани­лушко и рабо­тал без натуги. Поучился даже боль­шой поти­хоньку от при­каз­чика читать, писать. Так, самую малость, а все ж таки разу­мел гра­моте. Про­ко­пьич ему в этом тоже сно­ров­лял. Когда и сам нала­дится при­каз­чи­ковы уроки за Дани­лушку делать, только Дани­лушко этого не допускал:

— Что ты! Что ты, дяденька! Твое ли дело за меня у станка сидеть! Смотри- ка, у тебя борода позе­ле­нела от мала­хиту, здо­ро­вьем ску­даться стал, а мне что делается?

Дани­лушко и впрямь к той поре выпра­вился. Хоть по ста­ринке его Недо­кор­мы­шем звали, а он вон какой! Высо­кий да румя­ный, куд­ря­вый да весе­лый Однем сло­вом, сухота деви­чья. Про­ко­пьич уж стал с ним про невест заго­ва­ри­вать, а Дани­лушко, знай, голо­вой, потряхивает:

— Не уйдет от нас! Вот масте­ром насто­я­щим стану, тогда и раз­го­вор будет.

Барин на при­каз­чи­ково изве­стие отписал:

“Пусть тот про­ко­пьи­чев выуче­ник Данилко сде­лает еще точе­ную чашу на ножке для моего дому. Тогда погляжу — на оброк отпу­стить али на уро­ках дер­жать. Только ты гляди, чтобы Про­ко­пьич тому Данилке не пособ­лял. Не догля­дишь — с тебя взыск будет”.

При­каз­чик полу­чил это письмо, при­звал Дани­лушку, да и говорит:

— Тут, у меня, рабо­тать будешь. Ста­нок тебе нала­дят, камню при­ве­зут, какой надо.

Про­ко­пьич узнал, запе­ча­лился: как так? что за штука? Пошел к при­каз­чику, да разве он ска­жет… Закри­чал только: “Не твое дело!”

Ну, вот пошел Дани­лушко рабо­тать на новое место, а Про­ко­пьич ему наказывает:

— Ты, гляди, не торо­пись, Дани­лушко! Не ока­зы­вай себя.

Дани­лушко сперва осте­ре­гался. При­ме­ри­вал да при­ки­ды­вал больше, да тоск­ливо ему пока­за­лось. Делай — не делай, а срок отбы­вай — сиди у при­каз­чика с утра до ночи. Ну, Дани­лушко от скуки и сорвался на пол­ную силу. Чаша-то у него живой рукой и вышла из дела. При­каз­чик погля­дел, будто так и надо, да и говорит:

— Еще такую же делай!

Дани­лушко сде­лал дру­гую, потом тре­тью. Вот когда он тре­тью-то кон­чил, при­каз­чик и говорит:

— Теперь не увер­нешься! Пой­мал я вас с Про­ко­пьи­чем. Барин тебе, по моему письму, срок для одной чаши дал, а ты три выто­чил. Знаю твою силу. Не обма­нешь больше, а тому ста­рому псу покажу, как потвор­ство­вать! Дру­гим закажет!

Так об этом и барину напи­сал и чаши все три предо­ста­вил. Только барин, — то ли на него умный стих нашел, то ли он на при­каз­чика за что сер­дят был, — все как есть наобо­рот повернул.

Оброк Дани­лушке назна­чил пустя­ко­вый, не велел парня от Про­ко­пьича брать — может-де вдвоем-то ско­рее при­ду­мают что новенькое.

При письме чер­теж послал. Там тоже чаша нари­со­вана со вся­кими шту­ками. По ободку кайма рез­ная, на поясе лента камен­ная со сквоз­ным узо­ром, на под­ножке листочки. Однем сло­вом, при­ду­мано. А на чер­теже барин под­пи­сал: “Пусть хоть пять лет про­си­дит, а чтобы такая в точ­но­сти сде­лана была”.

При­шлось тут при­каз­чику от сво­его слова отсту­пить. Объ­явил, что барин напи­сал, отпу­стил Дани­лушку к Про­ко­пьичу и чер­теж отдал.

Пове­се­лели Дани­лушко с Про­ко­пьи­чем, и работа у них бой­чее пошла. Дани­лушко вскоре за ту новую чашу при­нялся. Хит­ро­сти в ней мно­гое мно­же­ство. Чуть неладно уда­рил, — про­пала работа, снова начи­най. Ну, глаз у Дани­лушки вер­ный, рука сме­лая, силы хва­тает — хорошо идет дело Одно ему не по нраву труд­но­сти много, а кра­соты ровно и вовсе нет. Гово­рил Про­ко­пьичу, а он только удивился:

— Тебе-то что? При­ду­мали — зна­чит, им надо. Мало ли я вся­ких штук выто­чил да выре­зал, а куда они — тол­ком и не знаю.

Про­бо­вал с при­каз­чи­ком пого­во­рить, так куда тебе. Ногами зато­пал, руками замахал:

— Ты очу­мел? За чер­теж боль­шие деньги пла­чены. Худож­ник, может, по сто­лице пер­вый его делал, а ты пере­су­жи­вать выдумал!

Потом, видно, вспом­нил, что барин ему зака­зы­вал, — не выду­мают ли вдвоем-то чего новень­кого, — и говорит:

— Ты вот что… делай эту чашу по бар­скому чер­тежу, а если дру­гую от себя выду­ма­ешь — твое дело. Мешать не стану. Камня у нас, поди-ко, хва­тит. Какой надо — такой и дам.

Тут вот Дани­лушке думка и запала. Не нами ска­зано — чужое оха­ять муд­ро­сти немного надо, а свое при­ду­мать — не одну ночку с боку на бок повер­тишься. Вот Дани­лушко сидит над этой чашей по чер­тежу-то, а сам про дру­гое думает. Пере­во­дит в голове, какой цве­ток, какой листок к мала­хи­то­вому камню лучше подой­дет. Задум­чи­вый стал, неве­се­лый. Про­ко­пьич заме­тил, спрашивает:

— Ты, Дани­лушко, здо­ров ли? Полегче бы с этой чашей. Куда торо­питься? Схо­дил бы в раз­гулку куда, а то все сидишь да сидишь.

— И то, — гово­рит Дани­лушко, — в лес хоть схо­дить. Не увижу ли, что мне надо.

С той поры и стал чуть не каж­дый день в лес бегать. Время как раз покос­ное, ягод­ное. Травы все в цвету. Дани­лушко оста­но­вится где на покосе, либо на полянке в лесу и стоит, смот­рит. А то опять ходит по поко­сам да раз­гля­ды­вает траву-то, как ищет что. Людей в ту пору в лесу и на поко­сах много. Спра­ши­вают Дани­лушку — не поте­рял ли чего? Он улыб­нется этак неве­село, да и скажет:

— Поте­рять не поте­рял, а найти не могу.

Ну, кото­рые и запоговаривали:

— Неладно с парнем.

А он при­дет домой и сразу к станку да до утра и сидит, а с сол­ныш­ком опять в лес да на покосы. Листки да цветки вся­кие домой при­тас­ки­вать стал, а все больше из объ­еди: чере­мицу да омег, дур­ман да багуль­ник, да резуны вся­кие. С лица спал, глаза бес­по­кой­ные стали, в руках сме­лость поте­рял. Про­ко­пьич вовсе забес­по­ко­ился, а Дани­лушко и говорит:

— Чаша мне покою не дает. Охота так ее сде­лать, чтобы камень пол­ную силу имел.

Про­ко­пьич давай отговаривать:

— На что она тебе далась? Сыты ведь, чего еще? Пущай бары тешатся, как им любо. Нас бы только не заде­вали. При­ду­мают какой узор — сде­лаем, а навстречу-то им зачем лезть? Лиш­ний хомут наде­вать — только и всего.

Ну, Дани­лушко на своем стоит.

— Не для барина, — гово­рит, — ста­ра­юсь. Не могу из головы выбро­сить ту чашу. Вижу, поди-ко, какой у нас камень, а мы что с ним делаем? Точим да режем, да полер наво­дим и вовсе ни к чему. Вот мне и при­пало жела­нье так сде­лать, чтобы пол­ную силу камня самому погля­деть и людям показать.

По вре­мени ото­шел Дани­лушко, сел опять за ту чашу, по бар­скому-то чер­тежу. Рабо­тает, а сам посмеивается:

— Лента камен­ная с дыр­ками, кае­мочка резная…

Потом вдруг забро­сил эту работу. Дру­гое начал. Без пере­дышки у станка стоит. Про­ко­пьичу сказал:

— По дур­ман-цветку свою чашу делать буду.

Про­ко­пьич отго­ва­ри­вать при­нялся. Дани­лушко сперва и слу­шать не хотел, потом, дня через три-четыре, как у него какая-то оплошка вышла, и гово­рит Прокопьичу:

— Ну, ладно. Сперва бар­скую чашу кончу, потом за свою при­мусь. Только ты уж тогда меня не отго­ва­ри­вай… Не могу ее из головы выбросить.

Про­ко­пьич отвечает:

— Ладно, мешать не стану, — а сам думает: “Ухо­дится парень, забу­дет. Женить его надо. Вот что! Лиш­няя дурь из головы выле­тит, как семьей обзаведется”.

Занялся Дани­лушко чашей. Работы с ней много — в один год не укла­дешь. Рабо­тает усердно, про дур­ман-цве­ток не поми­нает. Про­ко­пьич и стал про женитьбу заговаривать:

— Вот хоть бы Катя Лете­мина — чем не неве­ста? Хоро­шая девушка… Поха­ять нечем.

Это Про­ко­пьич-то от ума гово­рил. Он, вишь, давно запри­ме­тил, что Дани­лушко на эту девушку сильно погля­ды­вал. Ну, и она не отво­ра­чи­ва­лась. Вот Про­ко­пьич, будто нена­ро­ком, и заво­дил раз­го­вор. А Дани­лушко свое твердит:

— Погоди! Вот с чаш­кой управ­люсь. Надо­ела мне она. Того и гляди молот­ком стукну, а он про женитьбу! Уго­во­ри­лись мы с Катей. Подо­ждет она меня.

Ну, сде­лал Дани­лушко чашу по бар­скому чер­тежу. При­каз­чику, конечно, не ска­зали, а дома у себя гулянку малень­кую при­ду­мали сде­лать. Катя неве­ста-то- с роди­те­лями при­шла, еще кото­рые… из масте­ров же мала­хит­ных больше. Катя дивится на чашу.

— Как, — гово­рит, — только ты ухит­рился узор такой выре­зать и камня нигде не обло­мил! До чего все гладко да чисто обточено!

Мастера тоже одобряют:

— В акку­рат-де по чер­тежу. При­драться не к чему. Чисто сра­бо­тано. Лучше не сде­лать, да и скоро. Так-то рабо­тать ста­нешь — пожа­луй, нам тяжело за тобой тянуться.

Дани­лушко слу­шал-слу­шал, да и говорит:

— То и горе, что поха­ять нечем. Гладко да ровно, узор чистый, резьба по чер­тежу, а кра­сота где? Вон цве­ток… самый что ни есть пло­хонь­кий, а гля­дишь на него- сердце раду­ется. Ну, а эта чаша кого обра­дует? На что она? Кто погля­дит, всяк, как вон Катенька, поди­вится, какой-де у мастера глаз да рука, как у него тер­пе­нья хва­тило нигде камень не обломить.

— А где опло­шал, — сме­ются мастера, — там под­клеил да поле­ром при­крыл, и кон­цов не найдешь.

— Вот-вот… А где, спра­ши­ваю, кра­сота камня? Тут про­жилка про­шла, а ты на ней дырки свер­лишь да цве­точки режешь. На что они тут? Порча ведь это камня. А камень-то какой! Пер­вый камень! Пони­ма­ете, первый!

Горя­читься стал. Выпил, видно, маленько.

Мастера и гово­рят Дани­лушке, что ему Про­ко­пьич не раз говоривал:

— Камень — камень и есть. Что с ним сде­ла­ешь? Наше дело такое — точить да резать.

Только был тут ста­ри­чок один. Он еще Про­ко­пьича и тех — дру­гих-то масте­ров — учил. Все его дедуш­ком звали. Вовсе вет­хий ста­ри­чо­ночко, а тоже этот раз­го­вор понял, да и гово­рит Данилушке:

— Ты, милый сын, по этой поло­вице не ходи! Из головы выбрось! А то попа­дешь к Хозяйке в гор­ные мастера…

— Какие мастера, дедушко?

— А такие… в горе живут, никто их не видит… Что Хозяйке пона­до­бится, то они и сде­лают. Слу­чи­лось мне раз видеть. Вот работа! От нашей, от здеш­ней, на отличку.

Всем любо­пытно стало. Спра­ши­вают, — какую поделку видел.

— Да змейку, — гово­рит, — ту же, какую вы на зару­ка­вье точите.

— Ну, и что? Какая она?

— От здеш­них, говорю, на отличку. Любой мастер уви­дит, сразу узнает не здеш­няя работа. У наших змейка, сколь чисто ни выто­чат, камен­ная, а тут как есть живая. Хреб­тик чер­нень­кий, глазки… Того и гляди — клю­нет. Им ведь что! Они цве­ток камен­ный видали, кра­соту поняли.

Дани­лушко, как услы­шал про камен­ный цве­ток, давай спра­ши­вать ста­рика. Тот по сове­сти сказал:

— Не знаю, милый сын. Слы­хал, что есть такой цве­ток. Видеть его нашему брату нельзя. Кто погля­дит, тому белый свет не мил станет.

Дани­лушко на это и говорит:

— Я бы поглядел.

Тут Катенька, неве­ста-то его, так и затрепыхалась:

— Что ты, что ты, Дани­лушко! Неуж тебе белый свет наску­чил? ‑да в слезы. Про­ко­пьич и дру­гие мастера сме­тили дело, давай ста­рого мастера насмех подымать:

— Выжи­ваться из ума, дедушко, стал. Сказки ска­зы­ва­ешь. Парня зря с пути сбиваешь.

Ста­рик раз­го­ря­чился, по столу стукнул:

— Есть такой цве­ток! Парень правду гово­рит: камень мы не разу­меем. В том цветке кра­сота показана.

Мастера сме­ются:

— Хлеб­нул, дедушко, лишка! А он свое:

— Есть камен­ный цветок!

Разо­шлись гости, а у Дани­лушки тот раз­го­вор из головы не выхо­дит. Опять стал в лес бегать да около сво­его дур­ман — цветка ходить, а про сва­дьбу и не поми­нает. Про­ко­пьич уж понуж­дать стал:

— Что ты девушку позо­ришь? Кото­рый год она в неве­стах ходить будет? Того и жди — пере­сме­и­вать ее ста­нут. Мало смотниц-то?

Дани­лушко одно свое:

— Погоди ты маленько! Вот только — при­ду­маю- да камень под­хо­дя­щий подберу.

И пова­дился он на мед­ный руд­ник — на Гумешки-то. Когда в шахту спу­стится, по забоям обой­дет, когда наверху камни пере­би­рает. Раз как-то пово­ро­тил камень, огля­дел его, да и говорит:

— Нет, не тот…

Только это про­мол­вил, кто-то и говорит:

— В дру­гом месте поищи… у Зме­и­ной горки.

Гля­дит Дани­лушко, ‑никого нет.

Кто бы это? Шутят, что ли… Будто и спря­таться негде. Поогля­делся еще, пошел домой, а вслед ему опять:

— Слы­шишь, Данило-мастер? У Зме­и­ной горки, говорю.

Огля­нулся Дани­лушко, — жен­щина какая-то чуть видна, как туман голу­бень­кий. Потом ничего не стало.

“Что, — думает, — за штука? Неуж сама? А что, если схо­дить на Змеиную-то?”

Зме­и­ную горку Дани­лушко хорошо знал. Тут же она была, неда­леко от Гуме­шек. Теперь ее нет, давно всю срыли, а раньше камень поверху брали. Вот на дру­гой день и пошел туда Дани­лушко. Горка хоть неболь­шая, а кру­тень­кая. С одной сто­роны и вовсе как сре­зано. Гля­дельце тут пер­во­сорт­ное. Все пла­сты видно, лучше некуда.

Подо­шел Дани­лушко к этому гля­дельцу, а тут мала­хи­тина выво­ро­чена. Боль­шой камень — на руках не уне­сти — и будто обде­лан вроде кустика. Стал огля­ды­вать Дани­лушко эту находку. Все, как ему надо: цвет снизу погуще, про­жилки на тех самых местах, где тре­бу­ется… Ну, все, как есть… Обра­до­вался Дани­лушко, ско­рей за лоша­дью побе­жал, при­вез камень домой, гово­рит Прокопьичу:

— Гляди-ко, камень какой! Ровно нарочно для моей работы. Теперь живо сде­лаю. Тогда и жениться. Верно, зажда­лась меня Катенька. Да и мне это не легко. Вот только эта работа меня и дер­жит. Ско­рее бы ее кончить!

Ну, и при­нялся Дани­лушко за тот камень. Ни дня, ни ночи не знает. А Про­ко­пьич помал­ки­вает. Может, уго­мо­нится парень, как охотку сте­шит. Работа ходко идет. Низ камня отде­лал. Как есть, слышь-ко, куст дур­мана. Листья широ­кие куч­кой, зуб­чики, про­жилки — все при­шлось лучше нельзя. Про­ко­пьич и то гово­рит — живой цве­ток-от хоть рукой пощу­пать. Ну, а как до верху дошел тут зако­ло­дило. Сте­бе­лек выто­чил, боко­вые листики тоне­хоньки — как только дер­жатся! Чашку, как у дур­ман-цветка, а не то… Не живой стал и кра­соту потерял.

Дани­лушко тут и сна лишился. Сидит над этой своей чашей, при­ду­мы­вает, как бы попра­вить, лучше сде­лать. Про­ко­пьич и дру­гие мастера, кои захо­дили погля­деть, дивятся, — чего еще парню надо? Чаша вышла — никто такой не делы­вал, а ему неладно. Уму­ется парень, лечить его надо. Катенька слы­шит, что люди гово­рят, — попла­ки­вать стала. Это Дани­лушку и образумило.

— Ладно, — гово­рит, — больше не буду. Видно, не под­няться мне выше-то, не пой­мать силу камня. — И давай сам торо­пить со сва­дьбой. Ну, а что торо­пить, коли у неве­сты дав­ным-давно все готово. Назна­чили день. Пове­се­лел Дани­лушко. Про чашу-то при­каз­чику ска­зал. Тот при­бе­жал, гля­дит — вот штука какая! Хотел сей­час эту чашу барину отпра­вить, да Дани­лушко говорит:

— Погоди маленько, доделка есть.

Время осен­нее было. Как раз около Зме­и­ного празд­ника сва­дьба при­шлась. К слову, кто-то и помя­нул про это — вот-де скоро змеи все в одно место соберутся.

Дани­лушко эти слова на при­метку взял. Вспом­нил опять раз­го­воры о мала­хи­то­вом цветке. Так его и потя­нуло: “Не схо­дить ли послед­ний раз к Зме­и­ной горке? Не узнаю ли там чего?” — и про камень при­пом­нил: “Ведь как поло­жен­ный был! И голос на руд­нике-то… про Зме­и­ную же горку говорил”.

Вот и пошел Дани­лушко. Земля тогда уже под­мер­зать стала, и сне­жок при­по­ра­ши­вал. Подо­шел Дани­лушко ко кру­тику, где камень брал, гля­дит, а на том месте выбо­ина боль­шая, будто камень ломали. Дани­лушко о том не поду­мал, кто это камень ломал, зашел в выбо­ину. “Посижу, — думает, — отдохну за вет­ром. Потеп­лее тут”. Гля­дит — у одной стены камень-серо­вик, вроде стула. Дани­лушко тут и сел, заду­мался, в землю гля­дит, и все цве­ток тот камен­ный из головы ней­дет. “Вот бы поглядеть!”

Только вдруг тепло стало, ровно лето воро­ти­лось. Дани­лушко под­нял голову, а напро­тив, у дру­гой-то стены, сидит Мед­ной горы Хозяйка. По кра­соте-то да по пла­тью мала­хи­тову Дани­лушко сразу ее при­знал. Только и то думает:

“Может, мне это кажется, а на деле никого нет”. Сидит — мол­чит, гля­дит на то место, где Хозяйка, и будто ничего не видит. Она тоже мол­чит, вроде как при­за­ду­ма­лась. Потом и спрашивает:

— Ну, что Данило-мастер, не вышла твоя дурман-чаша?

— Не вышла, — отвечает.

— А ты не вешай голову-то! Дру­гое попы­тай. Камень тебе будет, по твоим мыслям.

— Нет, — отве­чает, — не могу больше. Изма­ялся весь, не выхо­дит. Покажи камен­ный цветок.

— Пока­зать-то, — гово­рит, — про­сто, да потом жалеть будешь.

— Не отпу­стишь из горы?

— Зачем не отпущу! Дорога открыта, да только ко мне же ворочаются.

— Покажи, сде­лай милость! Она еще его уговаривала:

— Может, еще попы­та­ешь сам добиться! — Про Про­ко­пьича тоже помя­нула: Он-де тебя пожа­лел, теперь твой черед его пожа­леть. — Про неве­сту напом­нила: — Души в тебе девка не чает, а ты на сто­рону глядишь.

— Знаю я, — кри­чит Дани­лушко, — а только без цветка мне жизни нет. Покажи!

— Когда так, — гово­рит, — пой­дем, Данило-мастер, в мой сад.

Ска­зала и под­ня­лась. Тут и зашу­мело что-то, как осыпь зем­ля­ная. Гля­дит Дани­лушко, а стен ника­ких нет. Дере­вья стоят высо­чен­ные, только не такие, как в наших лесах, а камен­ные. Кото­рые мра­мор­ные, кото­рые из зме­е­ви­ка­камня… Ну, вся­кие… Только живые, с сучьями, с листоч­ками. От ветру-то пока­чи­ва­ются и голк дают, как галеч­ками кто под­бра­сы­вает. Понизу трава, тоже камен­ная. Лазо­ре­вая, крас­ная… раз­ная… Сол­нышка не видно, а светло, как перед зака­том. Про­меж дере­вьев-то змейки золо­тень­кие тре­пы­ха­ются, как пля­шут. От них и свет идет.

И вот под­вела та девица Дани­лушку к боль­шой полянке. Земля тут, как про­стая глина, а по ней кусты чер­ные, как бар­хат. На этих кустах боль­шие зеле­ные коло­кольцы мала­хи­товы и в каж­дом сурь­мя­ная звез­дочка. Огне­вые пчелки над теми цвет­ками свер­кают, а звез­дочки тоне­хонько позва­ни­вают, ровно поют.

— Ну, Данило-мастер, погля­дел? — спра­ши­вает Хозяйка.

— Не най­дешь, — отве­чает Дани­лушко, — камня, чтобы так-то сделать.

— Кабы ты сам при­ду­мал, дала бы тебе такой камень, а теперь не могу. Ска­зала и рукой махнула.

Опять зашу­мело, и Дани­лушко на том же камне, в ямине-то этой ока­зался. Ветер так и сви­стит. Ну, известно, осень.

При­шел Дани­лушко домой, а в тот день как раз у неве­сты вече­ринка была. Сна­чала Дани­лушко весе­лым себя пока­зы­вал — песни пел, пля­сал, а потом и зату­ма­нился. Неве­ста даже испугалась:

— Что с тобой? Ровно на похо­ро­нах ты! А он и говорит:

— Голову раз­ло­мило. В гла­зах чер­ное с зеле­ным да крас­ным. Света не вижу.

На этом вече­ринка и кон­чи­лась. По обряду неве­ста с подруж­ками про­во­жать жениха пошла. А много ли дороги, коли через дом либо через два жили. Вот Катенька и говорит;

— Пой­демте, девушки, кру­гом. По нашей улице до конца дой­дем, а по Елан­ской воротимся.

Про себя думает: “Пооб­дует Дани­лушку вет­ром, — не лучше ли ему ста­нет”. А подруж­кам что… Рады-радехоньки.

— И то, — кри­чат, — про­во­дить надо. Шибко он близко живет про­во­жаль­ную песню ему по-доб­рому вовсе не певали.

Ночь-то тихая была, и сне­жок падал. Самое для раз­гулки время. Вот они и пошли. Жених с неве­стой попе­реду, а подружки неве­стины с холо­с­тяж­ни­ком, кото­рый на вече­ринке был, поот­стали маленько. Завели девки эту песню про­во­жаль­ную. А она про­тяжно да жалобно поется, чисто по покой­нику. Катенька видит — вовсе ни к чему это: “И без того Дани­лушко у меня неве­се­лый, а они еще такое при­чи­та­нье петь придумали”.

Ста­ра­ется отве­сти Дани­лушку на дру­гие думки. Он раз­го­во­рился было, да только скоро опять запе­ча­лился. Подружки катень­кины тем вре­ме­нем про­во­жаль­ную кон­чили, за весе­лые при­ня­лись. Смех у них да беготня, а Дани­лушко идет, голову пове­сил. Сколь Катенька не ста­ра­ется, не может раз­ве­се­лить. Так и до дому дошли. Подружки с холо­с­тяж­ни­ком стали рас­хо­диться — кому куда, а Дани­лушко уж без обряду неве­сту свою про­во­дил и домой пошел.

Про­ко­пьич давно спал. Дани­лушко поти­хоньку зажег огонь, выво­лок свои чаши на сере­дину избы и стоит, огля­ды­вает их. В это время Про­ко­пьича кашлем бить стало. Так и над­ры­ва­ется. Он, вишь, к тем годам вовсе нездо­ро­вый стал. Кашлем-то этим Дани­лушку, как ножом по сердцу, рез­нуло. Всю преж­нюю жизнь при­пом­нил. Крепко жаль ему ста­рика стало. А Про­ко­пьич про­каш­лялся, спрашивает:

— Ты что это с чашами-то?

— Да вот гляжу, не пора ли сдавать?

— Давно, — гово­рит, — пора. Зря только место зани­мают. Лучше все равно не сделаешь.

Ну, пого­во­рили еще маленько, потом Про­ко­пьич опять уснул. И Дани­лушко лег, только сна ему нет и нет. Пово­ро­чался-пово­ро­чался, опять под­нялся, зажег огонь, погля­дел на чаши, подо­шел к Про­ко­пьичу. Постоял тут над ста­ри­ком-то, повздыхал…

Потом взял балодку да как ахнет по дур­ман-цветку, — только схру­пало. А ту чашу, — по бар­скому-то чер­тежу, — не поше­ве­лил! Плю­нул только в середку и выбе­жал. Так с той поры Дани­лушку и найти не могли.

Кто гово­рил, что он ума решился, в лесу заги­нул, а кто опять ска­зы­вал Хозяйка взяла его в гор­ные мастера.

На деле по-дру­гому вышло. Про то дальше сказ будет.

Не одни мраморски на славе были по каменному-то делу. Тоже и в наших заводах, сказывают, это мастерство имели. Та только различка, что наши больше с малахитом вожгались, как его было довольно, и сорт — выше нет. Вот из этого малахиту и выделывали подходяще. Такие, слышь-ко, штучки, что диву дашься: как ему помогло.

Был в ту пору мастер Прокопьич. По этим делам первый. Лучше его никто не мог. В пожилых годах был.

Вот барин и велел приказчику поставить к этому Прокопьичу парнишек на выучку.

— Пущай-де переймут все до тонкости.

Только Прокопьич, — то ли ему жаль было расставаться со своим мастерством, то ли еще что, — учил шибко худо. Все у него с рывка да с тычка. Насадит парнишке по всей голове шишек, уши чуть не оборвет да и говорит приказчику:

— Не гож этот… Глаз у него неспособный, рука не несет. Толку не выйдет.

Приказчику, видно, заказано было ублаготворять Прокопьича.

— Не гож, так не гож… Другого дадим… — И нарядит другого парнишку.

Ребятишки прослышали про эту науку… Спозаранку ревут, как бы к Прокопьичу не попасть. Отцам-матерям тоже не сладко родного дитенка на зряшную муку отдавать, — выгораживать стали свои-то, кто как мог. И то сказать, нездорово это мастерство, с малахитом-то. Отрава чистая. Вот и оберегаются люди.

Приказчик все ж таки помнит баринов наказ — ставит Прокопьичу учеников. Тот по своему порядку помытарит парнишку да и сдаст обратно приказчику.

— Не гож этот… Приказчик взъедаться стал:

— До какой поры это будет? Не гож да не гож, когда гож будет? Учи этого…

Прокопьич, знай, свое:

— Мне что… Хоть десять годов учить буду, а толку из этого парнишки не будет…

— Какого тебе еще?

— Мне хоть и вовсе не ставь, — об этом не скучаю…

Так вот и перебрали приказчик с Прокопьичем много ребятишек, а толк один: на голове шишки, а в голове — как бы убежать. Нарочно которые портили, чтобы Прокопьич их прогнал. Вот так-то и дошло дело до Данилки Недокормыша. Сиротка круглый был этот парнишечко. Годов, поди, тогда двенадцати, а то и боле. На ногах высоконький, а худой-расхудой, в чем душа держится. Ну, а с лица чистенький. Волосенки кудрявеньки, глазенки голубеньки. Его и взяли сперва в казачки при господском доме: табакерку, платок подать, сбегать куда и протча. Только у этого сиротки дарованья к такому делу не оказалось. Другие парнишки на таких-то местах вьюнами вьются. Чуть что — на вытяжку: что прикажете? А этот Данилко забьется куда в уголок, уставится глазами на картину какую, а то на украшенье, да и стоит. Его кричат, а он и ухом не ведет. Били, конечно, поначалу-то, потом рукой махнули:

— Блаженный какой-то! Тихоход! Из такого хорошего слуги не выйдет.

На заводскую работу либо в гору все ж таки не отдали — шибко жидко место, на неделю не хватит. Поставил его приказчик в подпаски. И тут Данилко не вовсе гож пришелся. Парнишечко ровно старательный, а все у него оплошка выходит. Все будто думает о чем-то. Уставится глазами на травинку, а коровы-то — вон где! Старый пастух ласковый попался, жалел сиротку, и тот временем ругался:

— Что только из тебя, Данилко, выйдет? Погубишь ты себя, да и мою старую спину под бой подведешь. Куда это годится? О чем хоть думка-то у тебя?

— Я и сам, дедко, не знаю… Так… ни о чем… Засмотрелся маленько. Букашка по листочку ползла. Сама сизенька, а из-под крылышек у ней желтенько выглядывает, а листок широконький… По краям зубчики, вроде оборочки выгнуты. Тут потемнее показывает, а середка зеленая-презеленая, ровно ее сейчас выкрасили… А букашка-то и ползет…

— Ну, не дурак ли ты, Данилко? Твое ли дело букашек разбирать? Ползет она — и ползи, а твое дело за коровами глядеть. Смотри у меня, выбрось эту дурь из головы, не то приказчику скажу!

Одно Данилушке далось. На рожке он играть научился — куда старику! Чисто на музыке какой. Вечером, как коров пригонят, девки-бабы просят:

— Сыграй, Данилушко, песенку.

Он и начнет наигрывать. И песни все незнакомые. Не то лес шумит, не то ручей журчит, пташки на всякие голоса перекликаются, а хорошо выходит. Шибко за те песенки стали женщины привечать Данилушку. Кто пониточек починит, кто холста на онучи отрежет, рубашонку новую сошьет. Про кусок и разговору нет, — каждая норовит дать побольше да послаще. Старику пастуху тоже Данилушковы песни по душе пришлись. Только и тут маленько неладно выходило. Начнет Данилушко наигрывать и все забудет, ровно и коров нет. На этой игре и пристигла его беда.

Данилушко, видно, заигрался, а старик задремал по малости. Сколько-то коровенок у них и отбилось. Как стали на выгон собирать, глядят — той нет, другой нет. Искать кинулись, да где тебе. Пасли около Ельничной… Самое тут волчье место, глухое… Одну только коровенку и нашли. Пригнали стадо домой… Так и так — обсказали. Ну, из завода тоже побежали — поехали на розыски, да не нашли.

Расправа тогда, известно, какая была. За всякую вину спину кажи. На грех еще одна-то корова из приказчичьего двора была. Тут и вовсе спуску не жди. Растянули сперва старика, потом и до Данилушки дошло, а он худенький да тощенький. Господский палач оговорился даже.

— Экой-то, — говорит, — с одного разу сомлеет, а то и вовсе душу выпустит.

Ударил все ж таки — не пожалел, а Данилушко молчит. Палач его вдругорядь — молчит, втретьи — молчит. Палач тут и расстервенился, давай полысать со всего плеча, а сам кричит:

— Я тебя, молчуна, доведу… Дашь голос… Дашь! Данилушко дрожит весь, слезы каплют, а молчит. Закусил губенку-то и укрепился. Так и сомлел, а словечка от него не слыхали. Приказчик, — он тут же, конечно, был, — удивился:

— Какой еще терпеливый выискался! Теперь знаю, куда его поставить, коли живой останется.

Отлежался-таки Данилушко. Бабушка Вихориха его на ноги поставила. Была, сказывают, старушка такая. Заместо лекаря по нашим заводам на большой славе была. Силу в травах знала: которая от зубов, которая от надсады, которая от ломоты… Ну, все как есть. Сама те травы собирала в самое время, когда какая трава полную силу имела. Из таких трав да корешков настойки готовила, отвары варила да с мазями мешала.

Хорошо Данилушке у этой бабушки Вихорихи пожилось. Старушка, слышь-ко, ласковая да словоохотливая, а трав, да корешков, да цветков всяких у ней насушено да навешено по всей избе. Данилушко к травам-то любопытен — как эту зовут? где растет? какой цветок? Старушка ему и рассказывает.

Раз Данилушко и спрашивает:

— Ты, бабушка, всякий цветок в наших местах знаешь?

— Хвастаться, — говорит, — не буду, а все будто знаю, какие открытые-то.

— А разве, — спрашивает, — еще не открытые бывают?

— Есть, — отвечает, — и такие. Папору вот слыхал? Она будто цветет на

Иванов день. Тот цветок колдовской. Клады им открывают. Для человека вредный. На разрыв-траве цветок — бегучий огонек. Поймай его — и все тебе затворы открыты. Воровской это цветок. А то еще каменный цветок есть. В малахитовой горе будто растет. На змеиный праздник полную силу имеет. Несчастный тот человек, который каменный цветок увидит.

— Чем, бабушка, несчастный?

— А это, дитенок, я и сама не знаю. Так мне сказывали. Данилушко у

Вихорихи, может, и подольше бы пожил, да приказчиковы вестовщики углядели, что парнишко маломало ходить стал, и сейчас к приказчику. Приказчик Данилушку призвал да и говорит:

— Иди-ко теперь к Прокопьичу — малахитному делу обучаться. Самая там по тебе работа.

Ну, что сделаешь? Пошел Данилушко, а самого еще ветром качает. Прокопьич поглядел на него да и говорит:

— Еще такого недоставало. Здоровым парнишкам здешняя учеба не по силе, а с такого что взыщешь — еле живой стоит.

Пошел Прокопьич к приказчику:

— Не надо такого. Еще ненароком убьешь — отвечать придется.

Только приказчик — куда тебе, слушать не стал;

— Дано тебе — учи, не рассуждай! Он — этот парнишка — крепкий. Не гляди, что жиденький.

— Ну, дело ваше, — говорит Прокопьич, — было бы сказано. Буду учить, только бы к ответу не потянули.

— Тянуть некому. Одинокий этот парнишка, что хочешь с ним делай, — отвечает приказчик.

Пришел Прокопьич домой, а Данилушко около станочка стоит, досочку малахитовую оглядывает. На этой досочке зарез сделан — кромку отбить. Вот Данилушко на это место уставился и головенкой покачивает. Прокопьичу любопытно стало, что этот новенький парнишка тут разглядывает. Спросил строго, как по его правилу велось:

— Ты это что? Кто тебя просил поделку в руки брать? Что тут доглядываешь? Данилушко и отвечает:

— На мой глаз, дедушко, не с этой стороны кромку отбивать надо. Вишь, узор тут, а его и срежут. Прокопьич закричал, конечно:

— Что? Кто ты такой? Мастер? У рук не бывало, а судишь? Что ты понимать можешь?

— То и понимаю, что эту штуку испортили, — отвечает Данилушко.

— Кто испортил? а? Это ты, сопляк, мне — первому мастеру!.. Да я тебе такую порчу покажу… жив не будешь!

Пошумел так-то, покричал, а Данилушку пальцем не задел. Прокопьич-то, вишь, сам над этой досочкой думал — с которой стороны кромку срезать. Данилушко своим разговором в самую точку попал. Прокричался Прокопьич и говорит вовсе уж добром:

— Ну-ко, ты, мастер явленый, покажи, как по-твоему сделать?

Данилушко и стал показывать да рассказывать:

— Вот бы какой узор вышел. А того бы лучше — пустить досочку поуже, по чистому полю кромку отбить, только бы сверху плетешок малый оставить.

Прокопьич знай покрикивает:

— Ну-ну… Как же! Много ты понимаешь. Накопил — не просыпь! — А про себя думает: «Верно парнишка говорит. Из такого, пожалуй, толк будет. Только учить-то его как? Стукни разок — он и ноги протянет».

Подумал так да и спрашивает:

— Ты хоть чей, экий ученый?

Данилушко и рассказал про себя. Дескать, сирота. Матери не помню, а про отца и вовсе не знаю, кто был. Кличут Данилкой Недокормышем, а как отчество и прозванье отцовское — про то не знаю. Рассказал, как он в дворне был и за что его прогнали, как потом лето с коровьим стадом ходил, как под бой попал. Прокопьич пожалел:

— Не сладко, гляжу, тебе, парень, житьишко-то задалось, а тут еще ко мне попал. У нас мастерство строгое. Потом будто рассердился, заворчал:

— Ну, хватит, хватит! Вишь разговорчивый какой! Языком-то — не руками — всяк бы работал. Целый вечер лясы да балясы! Ученичок тоже! Погляжу вот завтра, какой у тебя толк. Садись ужинать, да и спать пора.

Прокопьич одиночкой жил. Жена-то у него давно умерла. Старушка Митрофановна из соседей снаходу у него хозяйство вела. Утрами ходила постряпать, сварить чего, в избе прибрать, а вечером Прокопьич сам управлял, что ему надо.

Поели, Прокопьич и говорит:

— Ложись вон тут на скамеечке!

Данилушко разулся, котомку свою под голову, понитком закрылся, поежился маленько, — вишь, холодно в избе-то было по осеннему времени, — все-таки вскорости уснул. Прокопьич тоже лег, а уснуть не мог: все у него разговор о малахитовом узоре из головы нейдет. Ворочался-ворочался, встал, зажег свечку да и к станку — давай эту малахитову досочку так и сяк примерять. Одну кромку закроет, другую… прибавит поле, убавит. Так поставит, другой стороной повернет, и все выходит, что парнишка лучше узор понял.

— Вот тебе и Недокормышек! — дивится Прокопьич. — Еще ничем-ничего, а старому мастеру указал. Ну и глазок! Ну и глазок!

Пошел потихоньку в чулан, притащил оттуда подушку да большой овчинный тулуп. Подсунул подушку Данилушке под голову, тулупом накрыл:

— Спи-ко, глазастый!

А тот и не проснулся, повернулся только на другой бочок, растянулся под тулупом-то — тепло ему стало, — и давай насвистывать носом полегоньку. У Прокопьича своих ребят не было, этот Данилушко и припал ему к сердцу. Стоит мастер, любуется, а Данилушко знай посвистывает, спит себе спокойненько. У Прокопьича забота — как бы этого парнишку хорошенько на ноги поставить, чтоб не такой тощий да нездоровый был.

— С его ли здоровьишком нашему мастерству учиться. Пыль, отрава, — живо зачахнет. Отдохнуть бы ему сперва, подправиться, потом учить стану. Толк, видать, будет.

На другой день и говорит Данилушке:

— Ты спервоначалу по хозяйству помогать будешь. Такой у меня порядок заведен. Понял? Для первого разу сходи за калиной. Ее иньями прихватило, — в самый раз она теперь на пироги. Да, гляди, не ходи далеко-то. Сколь наберешь — то и ладно. Хлеба возьми полишку, — естся в лесу-то, — да еще к Митрофановне зайди. Говорил ей, чтоб тебе пару яичек испекла да молока в туесочек плеснула. Понял?

На другой день опять говорит:

— Поймай-ко мне щегленка поголосистее да чечетку побойчее. Гляди, чтобы к вечеру были. Понял?

Когда Данилушко поймал и принес, Прокопьич говорит:

— Ладно, да не вовсе. Лови других.

Так и пошло. На каждый день Прокопьич Данилушке работу дает, а все забава. Как снег выпал, велел ему с соседом за дровами ездить — пособишь-де. Ну, а какая подмога! Вперед на санях сидит, лошадью правит, а назад за возом пешком идет. Промнется так-то, поест дома да спит покрепче. Шубу ему Прокопьич справил, шапку теплую, рукавицы, пимы на заказ скатали.

Прокопьич, видишь, имел достаток. Хоть крепостной был, а по оброку ходил, зарабатывал маленько. К Данилушке-то он крепко прилип. Прямо сказать, за сына держал. Ну, и не жалел для него, а к делу своему не подпускал до времени.

В хорошем-то житье Данилушко живо поправляться стал и к Прокопьичу тоже прильнул. Ну, как! — понял Прокопьичеву заботу, в первый раз так-то пришлось пожить. Прошла зима. Данилушке и вовсе вольготно стало. То он на пруд, то в лес. Только и к мастерству Данилушко присматривался. Прибежит домой, и сейчас же у них разговор. То, другое Прокопьичу расскажет да и спрашивает — это что да это как? Прокопьич объяснит, на деле покажет. Данилушко примечает. Когда и сам примется:

«Ну-ко, я…» Прокопьич глядит, поправит, когда надо, укажет, как лучше.

Вот как-то раз приказчик и углядел Данилушку на пруду. Спрашивает своих-то вестовщиков:

— Это чей парнишка? Который день его на пруду вижу… По будням с удочкой балуется, а уж не маленький… Кто-то его от работы прячет…

Узнали вестовщики, говорят приказчику, а он не верит.

— Ну-ко, — говорит, — тащите парнишку ко мне, сам дознаюсь.

Привели Данилушку. Приказчик спрашивает:

— Ты чей? Данилушко и отвечает:

— В ученье, дескать, у мастера по малахитному делу. Приказчик тогда хвать его за ухо:

— Так-то ты, стервец, учишься! — Да за ухо и повел к Прокопьичу.

Тот видит — неладно дело, давай выгораживать Данилушку:

— Это я сам его послал окуньков половить. Сильно о свеженьких-то окуньках скучаю. По нездоровью моему другой еды принимать не могу. Вот и велел парнишке половить.

Приказчик не поверил. Смекнул тоже, что Данилушко вовсе другой стал: поправился, рубашонка на нем добрая, штанишки тоже и на ногах сапожнешки. Вот и давай проверку Данилушке делать:

— Ну-ко, покажи, чему тебя мастер выучил? Данилушко запончик надел, подошел к станку и давай рассказывать да показывать. Что приказчик спросит — у него на все ответ готов. Как околтать камень, как распилить, фасочку снять, чем когда склеить, как полер навести, как на медь присадить, как на дерево. Однем словом, все как есть.

Пытал-пытал приказчик, да и говорит Прокопьичу:

— Этот, видно, гож тебе пришелся?

— Не жалуюсь, — отвечает Прокопьич.

— То-то, не жалуешься, а баловство разводишь! Тебе его отдали мастерству учиться, а он у пруда с удочкой! Смотри! Таких тебе свежих окуньков отпущу — до смерти не забудешь да и парнишке невесело станет.

Погрозился так-то, ушел, а Прокопьич дивуется:

— Когда хоть ты, Данилушко, все это понял? Ровно я тебя еще и вовсе не учил.

— Сам же, — говорит Данилушко, — показывал да рассказывал, а я примечал.

У Прокопьича даже слезы закапали, — до того ему это по сердцу пришлось.

— Сыночек, — говорит, — милый, Данилушко… Что еще знаю, все тебе открою… Не потаю…

Только с той поры Данилушке не стало вольготного житья. Приказчик на другой день послал за ним и работу на урок стал давать. Сперва, конечно, попроще что: бляшки, какие женщины носят, шкатулочки. Потом с точкой пошло: подсвечники да украшения разные. Там и до резьбы доехали. Листочки да лепесточки, узорчики да цветочки. У них ведь — малахитчиков — дело мешкотное. Пустяковая ровно штука, а сколько он над ней сидит! Так Данилушко и вырос за этой работой.

А как выточил зарукавье — змейку из цельного камня, так его и вовсе мастером приказчик признал. Барину об этом отписал:

«Так и так, объявился у нас новый мастер по малахитному делу — Данилко Недокормыш. Работает хорошо, только по молодости еще тих. Прикажете на уроках его оставить али, как и Прокопьича, на оброк отпустить?»

Работал Данилушко вовсе не тихо, а на диво ловко да скоро. Это уж Прокопьич тут сноровку поимел. Задаст приказчик Данилушке какой урок на пять ден, а Прокопьич пойдет да и говорит:

— Не в силу это. На такую работу полмесяца надо. Учится ведь парень. Поторопится — только камень без пользы изведет.

Ну, приказчик поспорит сколько, а дней, глядишь, прибавит. Данилушко и работал без натуги. Поучился даже потихоньку от приказчика читать, писать. Так, самую малость, а все ж таки разумел грамоте. Прокопьич ему в этом тоже сноровлял. Когда и сам наладится приказчиковы уроки за Данилушку делать, только Данилушко этого не допускал:

— Что ты! Что ты, дяденька! Твое ли дело за меня у станка сидеть!

Смотри-ка, у тебя борода позеленела от малахиту, здоровьем скудаться стал, а мне что делается?

Данилушко и впрямь к той поре выправился. Хоть по старинке его Недокормышем звали, а он вон какой! Высокий да румяный, кудрявый да веселый. Однем словом, сухота девичья. Прокопьич уж стал с ним про невест заговаривать, а Данилушко, знай, головой потряхивает:

— Не уйдет от нас! Вот мастером настоящим стану, тогда и разговор будет.

Барин на приказчиково известие отписал:

«Пусть тот Прокопьичев выученик Данилко сделает еще точеную чашу на ножке

для моего дому. Тогда погляжу — на оброк отпустить али на уроках держать. Только ты гляди, чтобы Прокопьич тому Данилке не пособлял. Не доглядишь — с тебя взыск будет»

Приказчик получил это письмо, призвал Данилушку да и говорит:

— Тут, у меня, работать будешь. Станок тебе наладят, камню привезут, какой надо.

Прокопьич узнал, запечалился: как так? что за штука? Пошел к приказчику, да разве он скажет… Закричал только:

«Не твое дело!»

Ну, вот пошел Данилушко работать на ново место, а Прокопьич ему наказывает:

— Ты гляди не торопись, Данилушко! Не оказывай себя.

Данилушко сперва остерегался. Примеривал да прикидывал больше, да тоскливо ему показалось. Делай не делай, а срок отбывай — сиди у приказчика с утра до ночи. Ну, Данилушко от скуки и сорвался на полную силу. Чаша-то у него живой рукой и вышла из дела. Приказчик поглядел, будто так и надо, да и говорит:

— Еще такую же делай!

Данилушко сделал другую, потом третью. Вот когда он третью-то кончил, приказчик и говорит:

— Теперь не увернешься! Поймал я вас с Прокопьичем. Барин тебе, по моему письму, срок для одной чаши дал, а ты три выточил. Знаю твою силу. Не обманешь больше, а тому старому псу покажу, как потворствовать! Другим закажет!

Так об этом и барину написал и чаши все три предоставил. Только барин, — то ли на него умный стих нашел, то ли он на приказчика за что сердит был, — все как есть наоборот повернул.

Оброк Данилушке назначил пустяковый, не велел парня от Прокопьича брать — может-де вдвоем скорее придумают что новенькое. При письме чертеж послал. Там тоже чаша нарисована со всякими штуками. По ободку кайма резная, на поясе лента каменная со сквозным узором, на подножке листочки. Однем словом, придумано. А на чертеже барин подписал: «Пусть хоть пять лет просидит, а чтобы такая в точности сделана была»

Пришлось тут приказчику от своего слова отступить. Объявил, что барин написал, отпустил Данилушку к Прокопьичу и чертеж отдал.

Повеселели Данилушко с Прокопьичем, и работа у них бойчее пошла. Данилушко вскоре за ту новую чашу принялся. Хитрости в ней многое множество. Чуть неладно ударил, — пропала работа, снова начинай. Ну, глаз у Данилушки верный, рука смелая, силы хватит — хорошо идет дело. Одно ему не по нраву — трудности много, а красоты ровно и вовсе нет. Говорил Прокопьичу, а он только удивился:

— Тебе-то что? Придумали — значит, им надо. Мало ли я всяких штук выточил да вырезал, а куда они — толком и не знаю.

Пробовал с приказчиком поговорить, так куда тебе. Ногами затопал, руками замахал:

— Ты очумел? За чертеж большие деньги плачены. Художник, может, по столице первый его делал, а ты пересуживать выдумал!

Потом, видно, вспомнил, что барин ему заказывал, — не выдумают ли вдвоем чего новенького, — и говорит:

— Ты вот что… делай эту чашу по барскому чертежу, а если другую от себя выдумаешь — твое дело. Мешать не стану. Камня у нас, поди-ко, хватит. Какой надо — такой и дам.

Тут вот Данилушке думка и запала. Не нами сказано — чужое охаять мудрости немного надо, а свое придумать — не одну ночку с боку на бок повертишься.

Вот Данилушко сидит над этой чашей по чертежу-то, а сам про другое думает. Переводит в голове, какой цветок, какой листок к малахитовому камню лучше подойдет. Задумчивый стал, невеселый. Прокопьич заметил, спрашивает:

— Ты, Данилушко, здоров ли? Полегче бы с этой чашей. Куда торопиться?

Сходил бы в разгулку куда, а то все сидишь да сидишь.

— И то, — говорит Данилушко, — в лес хоть сходить. Не увижу ли, что мне надо.

С той поры и стал чуть не каждый день в лес бегать. Время как раз покосное, ягодное. Травы все в цвету. Данилушко остановится где на покосе либо на полянке в лесу и стоит, смотрит. А то опять ходит по покосам да разглядывает траву-то, как ищет что. Людей в ту пору в лесу и на покосах много. Спрашивают Данилушку — не потерял ли чего? Он улыбнется этак невесело да и скажет:

— Потерять не потерял, а найти не могу. Ну, которые и запоговаривали:

— Неладно с парнем.

А он придет домой и сразу к станку, да до утра и сидит, а с солнышком опять в лес да на покосы. Листки да цветки всякие домой притаскивать стал, а все больше из объеди: черемицу да омег, дурман да багульник, да резуны всякие.

С лица спал, глаза беспокойные стали, в руках смелость потерял. Прокопьич вовсе забеспокоился, а Данилушко и говорит:

— Чаша мне покою не дает. Охота так ее сделать, чтобы камень полную силу имел.

Прокопьич давай отговаривать:

— На что она тебе далась? Сыты ведь, чего еще? Пущай бары тешатся, как им любо. Нас бы только не задевали. Придумают какой узор — сделаем, а навстречу-то им зачем лезть? Лишний хомут надевать — только и всего.

Ну, Данилушко на своем стоит.

— Не для барина, — говорит, — стараюсь. Не могу из головы выбросить ту чашу. Вижу, поди ко, какой у нас камень, а мы что с ним делаем? Точим, да режем, да полер наводим и вовсе ни к чему. Вот мне и припало желание так сделать, чтобы полную силу камня самому поглядеть и людям показать.

По времени отошел Данилушко, сел опять за ту чашу, по барскому-то чертежу. Работает, а сам посмеивается:

— Лента каменная с дырками, каемочка резная… Потом вдруг забросил эту работу. Другое начал. Без передышки у станка стоит. Прокопьичу сказал:

— По дурман-цветку свою чашу делать буду. Прокопьич отговаривать принялся. Данилушко сперва и слушать не хотел, потом, дня через три-четыре, как у него какая-то оплошка вышла, и говорит Прокопьичу:

— Ну ладно. Сперва барскую чашу кончу, потом за свою примусь. Только ты уж тогда меня не отговаривай… Не могу ее из головы выбросить.

Прокопьич отвечает:

— Ладно, мешать не стану, — а сам думает: «Уходится парень, забудет. Женить его надо. Вот что! Лишняя дурь из головы вылетит, как семьей обзаведется».

Занялся Данилушко чашей. Работы в ней много — в один год не укладешь. Работает усердно, про дурман-цветок не поминает. Прокопьич и стал про женитьбу заговаривать:

— Вот хоть бы Катя Летемина — чем не невеста? Хорошая девушка… Похаять нечем.

Это Прокопьич-то от ума говорил. Он, вишь, давно заприметил, что Данилушко на эту девушку сильно поглядывал. Ну, и она не отворачивалась. Вот Прокопьич, будто ненароком, и заводил разговор. А Данилушко свое твердит:

— Погоди! Вот с чашкой управлюсь. Надоела мне она. Того и гляди — молотком стукну, а он про женитьбу! Уговорились мы с Катей. Подождет она меня.

Ну, сделал Данилушко чашу по барскому чертежу. Приказчику, конечно, не сказали, а дома у себя гулянку маленькую придумали сделать. Катя — невеста-то — с родителями пришла, еще которые… из мастеров же малахитных больше. Катя дивится на чашу.

— Как, — говорит, — только ты ухитрился узор такой вырезать и камня нигде не обломил! До чего все гладко да чисто обточено!

Мастера тоже одобряют:

— В аккурат-де по чертежу. Придраться не к чему. Чисто сработано. Лучше не сделать, да и скоро. Так-то работать станешь — пожалуй, нам тяжело за тобой тянуться.

Данилушко слушал-слушал да и говорит:

— То и горе, что похаять нечем. Гладко да ровно, узор чистый, резьба по чертежу, а красота где? Вон цветок… самый что ни есть плохонький, а глядишь на него — сердце радуется. Ну, а эта чаша кого обрадует? На что она? Кто поглядит, всяк, как вон Катенька, подивится, какой-де у мастера глаз да рука, как у него терпенья хватило нигде камень не обломить.

— А где оплошал, — смеются мастера, — там подклеил да полером прикрыл, и концов не найдешь.

— Вот-вот… А где, спрашиваю, красота камня? Тут прожилка прошла, а ты на ней дырки сверлишь да цветочки режешь. На что они тут? Порча ведь это камня. А камень-то какой! Первый камень! Понимаете, первый! Горячиться стал. Выпил, видно, маленько. Мастера и говорят Данилушке, что ему Прокопьич не раз говорил:

— Камень — камень и есть. Что с ним сделаешь? Наше дело такое — точить да резать.

Только был тут старичок один. Он еще Прокопьича и тех — других-то мастеров — учил! Все его дедушком звали. Вовсе ветхий старичоночко, а тоже этот разговор понял да и говорит Данилушке:

— Ты, милый сын, по этой половице не ходи! Из головы выбрось! А то попадешь к Хозяйке в горные мастера…

— Какие мастера, дедушко?

— А такие… в горе живут, никто их не видит… Что Хозяйке понадобится, то они сделают. Случилось мне раз видеть. Вот работа! От нашей, от здешней, на отличку.

Всем любопытно стало. Спрашивают, — какую поделку видел.

— Да змейку, — говорит, — ту же, какую вы на зарукавье точите.

— Ну, и что? Какая она?

— От здешних, говорю, на отличку. Любой мастер увидит, сразу узнает — не здешняя работа. У наших змейка, сколь чисто ни выточат, каменная, а тут как есть живая. Хребтик черненький, глазки… Того и гляди — клюнет. Им ведь что! Они цветок каменный видали, красоту поняли.

Данилушко, как услышал про каменный цветок, давай спрашивать старика. Тот по совести сказал:

Не знаю, милый сын. Слыхал, что есть такой цветок Видеть его нашему брату нельзя. Кто поглядит, тому белый свет не мил станет.

Данилушко на это и говорит:

— Я бы поглядел.

Тут Катенька, невеста-то его, так и затрепыхалась:

— Что ты, что ты, Данилушко! Неуж тебе белый свет наскучил? — да в слезы.

Прокопьич и другие мастера сметили дело, давай старого мастера на смех подымать:

— Выживаться из ума, дедушко, стал. Сказки сказываешь. Парня зря с пути сбиваешь.

Старик разгорячился, по столу стукнул:

— Есть такой цветок! Парень правду говорит: камень мы не разумеем. В том цветке красота показана. Мастера смеются:

— Хлебнул, дедушко, лишка! А он свое:

— Есть каменный цветок!

Разошлись гости, а у Данилушки тот разговор из головы не выходит. Опять стал в лес бегать да около своего дурман-цветка ходить, про свадьбу и не поминает. Прокопьич уж понуждать стал:

— Что ты девушку позоришь? Который год она в невестах ходить будет? Того жди — пересмеивать ее станут. Мало смотниц-то?

Данилушко одно свое:

— Погоди ты маленько! Вот только придумаю да камень подходящий подберу

И повадился на медный рудник — на Гумешки-то. Когда в шахту спустится, по забоям обойдет, когда наверху камни перебирает. Раз как-то поворотил камень, оглядел его да и говорит:

— Нет, не тот…

Только это промолвил, кто-то и говорит;

— В другом месте поищи… у Змеиной горки.

Глядит Данилушко — никого нет. Кто бы это? Шутят, что ли… Будто и спрятаться негде. Поогляделся еще, пошел домой, а вслед ему опять:

— Слышь, Данило-мастер? У Змеиной горки, говорю.

Оглянулся Данилушко — женщина какая-то чуть видна, как туман голубенький. Потом ничего не стало.

«Что, — думает, — за штука? Неуж сама? А что, если сходить на Змеиную-то?»

Змеиную горку Данилушко хорошо знал. Тут же она была, недалеко от Гумешек. Теперь ее нет, давно всю срыли, а раньше камень поверху брали.

Вот на другой день и пошел туда Данилушко. Горка хоть небольшая, а крутенькая. С одной стороны и вовсе как срезано. Глядельце тут первосортное. Все пласты видно, лучше некуда.

Подошел Данилушко к этому глядельцу, а тут малахитина выворочена. Большой камень — на руках не унести, и будто обделан вроде кустика. Стал оглядывать Данилушко эту находку. Все, как ему надо: цвет снизу погуще, прожилки на тех самых местах, где требуется… Ну, все как есть… Обрадовался Данилушко, скорей за лошадью побежал, привез камень домой, говорит Прокопьичу:

— Гляди-ко, камень какой! Ровно нарочно для моей работы. Теперь живо сделаю. Тогда и жениться. Верно, заждалась меня Катенька. Да и мне это не легко. Вот только эта работа меня и держит. Скорее бы ее кончить!

Ну, и принялся Данилушко за тот камень. Ни дня, ни ночи не знает. А Прокопьич помалкивает. Может, угомонится парень, как охотку стешит. Работа ходко идет. Низ камня отделал. Как есть, слышь-ко, куст дурмана. Листья широкие кучкой, зубчики, прожилки — все пришлось лучше нельзя, Прокопьич и то говорит — живой цветок-то, хоть рукой пощупать. Ну, как до верху дошел — тут заколодило. Стебелек выточил, боковые листики тонехоньки — как только держатся! Чашку, как у дурман-цветка, а не то… Не живой стал и красоту потерял. Данилушко тут и сна лишился. Сидит над этой своей чашей, придумывает, как бы поправить, лучше сделать. Прокопьич и другие мастера, кои заходили поглядеть, дивятся, — чего еще парню надо? Чашка вышла — никто такой не делывал, а ему неладно. Умуется парень, лечить его надо. Катенька слышит, что люди говорят, — поплакивать стала. Это Данилушку и образумило.

— Ладно, — говорит, — больше не буду. Видно, не подняться мне выше-то, не поймать силу камня. — И давай сам торопить со свадьбой.

Ну, а что торопить, коли у невесты давным-давно все готово. Назначили день. Повеселел Данилушко. Про чашу-то приказчику сказал. Тот прибежал, глядит — вот штука какая! Хотел сейчас эту чашу барину отправить, да Данилушко говорит:

— Погоди маленько, доделка есть.

Время осеннее было. Как раз около Змеиного праздника свадьба пришлась. К слову, кто-то и помянул про это — вот-де скоро змеи все в одно место соберутся. Данилушко эти слова на приметку взял. Вспомнил опять разговоры о малахитовом цветке. Так его и потянуло: «Не сходить ли последний раз к Змеиной горке? Не узнаю ли там чего?» — и про камень припомнил: «Ведь как положенный был! И голос на руднике-то… про Змеиную же горку говорил».

Вот и пошел Данилушко! Земля тогда уже подмерзать стала, снежок припорашивал. Подошел Данилушко ко крутику, где камень брал, глядит, а на том месте выбоина большая, будто камень ломали. Данилушко о том не подумал, кто это камень ломал, зашел в выбоину. «Посижу, — думает, — отдохну за ветром. Потеплее тут». Глядит — у одной стены камень-серовик, вроде стула. Данилушко тут и сел, задумался, в землю глядит, и все цветок тот каменный из головы нейдет. «Вот бы поглядеть!» Только вдруг тепло стало, ровно лето воротилось. Данилушко поднял голову, а напротив, у другой-то стены, сидит Медной горы Хозяйка. По красоте-то да по платью малахитову Данилушко сразу ее признал. Только и то думает:

«Может, мне это кажется, а на деле никого нет». Сидит — молчит, глядит на то место, где Хозяйка, и будто ничего не видит. Она тоже молчит, вроде как призадумалась. Потом и спрашивает:

— Ну, что, Данило-мастер, не вышла твоя дурман-чаша?

— Не вышла, — отвечает.

— А ты не вешай голову-то! Другое попытай. Камень тебе будет, по твоим мыслям.

— Нет, — отвечает, — не могу больше. Измаялся весь, не выходит. Покажи каменный цветок.

— Показать-то, — говорит, — просто, да потом жалеть будешь.

— Не отпустишь из горы?

— Зачем не отпущу! Дорога открыта, да только ко мне же ворочаются.

— Покажи, сделай милость! Она еще его уговаривала:

— Может, еще попытаешь сам добиться! — Про Прокопьича тоже помянула: —

Он-де тебя пожалел, теперь твой черед его пожалеть. — Про невесту напомнила: — Души в тебе девка не чает, а ты на сторону глядишь.

— Знаю я, — кричит Данилушко, — а только без цветка мне жизни нет. Покажи!

— Когда так, — говорит, — пойдем, Данило-мастер, в мой сад.

Сказала и поднялась. Тут и зашумело что-то, как осыпь земляная. Глядит Данилушко, а стен никаких нет. Деревья стоят высоченные, только не такие, как в наших лесах, а каменные. Которые мраморные, которые из змеевика-камня… Ну, всякие… Только живые, с сучьями, с листочками. От ветру-то покачиваются и голк дают, как галечками кто подбрасывает. Понизу трава, тоже каменная. Лазоревая, красная… разная… Солнышка не видно, а светло, как перед закатом. Промеж деревьев змейки золотенькие трепыхаются, как пляшут. От них и свет идет.

И вот подвела та девица Данилушку к большой полянке. Земля тут, как простая глина, а по ней кусты черные, как бархат. На этих кустах большие зеленые колокольцы малахитовы и в каждом сурьмяная звездочка. Огневые пчелки над теми цветками сверкают, а звездочки тонехонько позванивают, ровно поют.

— Ну, Данило-мастер, поглядел? — спрашивает Хозяйка.

— Не найдешь, — отвечает Данилушко, — камня, чтобы так-то сделать.

— Кабы ты сам придумал, дала бы тебе такой камень, теперь не могу. —

Сказала и рукой махнула. Опять зашумело, и Данилушко на том же камне, в ямине-то этой оказался. Ветер так и свистит. Ну, известно, осень.

Пришел Данилушко домой, а в тот день как раз у невесты вечеринка была. Сначала Данилушко веселым себя показывал — песни пел, плясал, а потом и затуманился. Невеста даже испугалась:

— Что с тобой? Ровно на похоронах ты! А он и говорит:

— Голову разломило. В глазах черное с зеленым да красным. Света не вижу.

На этом вечеринка и кончилась. По обряду невеста с подружками провожать жениха пошла. А много ли дороги, коли через дом либо через два жили. Вот Катенька и говорит:

— Пойдемте, девушки, кругом. По нашей улице до конца дойдем, а по Еланской воротимся.

Про себя думает: «Пообдует Данилушку ветром, — не лучше ли ему станет».

А подружкам что. Рады-радехоньки.

— И то, — кричат, — проводить надо. Шибко он близко живет — провожальную песню ему по-доброму вовсе не певали.

Ночь-то тихая была, и снежок падал. Самое для разгулки время. Вот они и пошли. Жених с невестой попереду, а подружки невестины с холостяжником, который на вечеринке был, поотстали маленько. Завели девки эту песню провожальную. А она протяжно да жалобно поется, чисто по покойнику.

Катенька видит — вовсе ни к чему это: «И без того Данилушко у меня невеселый, а они еще причитанье петь придумали».

Старается отвести Данилушку на другие думки. Он разговорился было, да только скоро опять запечалился. Подружки Катенькины тем временем провожальную кончили, за веселые принялись. Смех у них да беготня, а Данилушко идет, голову повесил. Сколь Катенька ни старается, не может развеселить. Так и до дому дошли. Подружки с холостяжником стали расходиться — кому куда, а Данилушко уж без обряду невесту свою проводил и домой пошел.

Прокопьич давно спал. Данилушко потихоньку зажег огонь, выволок свои чаши на середину избы и стоит, оглядывает их. В это время Прокопьича кашлем бить стало. Так и надрывается. Он, вишь, к тем годам вовсе нездоровый стал. Кашлем-то этим Данилушку как ножом по сердцу резнуло. Всю прежнюю жизнь припомнил. Крепко жаль ему старика стало. А Прокопьич прокашлялся, спрашивает:

— Ты что это с чашами-то?

— Да вот гляжу, не пора ли сдавать?

— Давно, — говорит, — пора. Зря только место занимают. Лучше все равно не сделаешь.

Ну, поговорили еще маленько, потом Прокопьич опять уснул. И Данилушко лег, только сна ему нет и нет. Поворочался-поворочался, опять поднялся, зажег огонь, поглядел на чаши, подошел к Прокопьичу. Постоял тут над стариком-то, повздыхал…

Потом взял балодку да как ахнет по дурман-цветку, — только схрупало. А ту чашу, — по барскому-то чертежу, — не пошевелил! Плюнул только в середку и выбежал. Так с той поры Данилушку и найти не могли.

Кто говорил, что он ума решился, в лесу загинул, а кто опять сказывал — Хозяйка взяла его в горные мастера.

На деле по-другому вышло. Про то дальше сказ будет.