Кто такая графиня белорецкая какова ее роль в рассказе утро помещика

Повесть: «Утро помещика» (см. её краткое содержание) тесно связана своим содержанием с первыми автобиографическими произведениями Льва Николаевича Толстого.

Главным действующим лицом представлен здесь 19-летний князь Нехлюдов, не кончивший университета, распростившийся со «светом» и приехавший в свою деревню «служить мужику». Это решение служить «меньшему брату» было в его жизни результатом благородного порыва. Он разочаровался в пошлом «свете», охладел к образованию и, как Николенька Иртеньев в «Отрочестве» и «Юности», остановился на пути нравственного совершенствования. «Любовь и добро есть истина и счастье», – так определил он смысл жизни, и решил начать новую жизнь подвига и самоотречения.

Ему, владельцу крепостных мужиков, пришла в голову мысль, что свое стремление к любви и добру ему легче всего осуществить в служении тому мужику, который веками кормил его предков, кормил и его и, в благодарность за это, ничем не пользуется от тех благ цивилизации, которыми пользовались его предки и пресыщен он сам. Таким «кающимся дворянином» был Тентетников, отчасти – Лаврецкий. «Не моя ли священная и прямая обязанность заботиться о счастии этих семисот человек, за которых я должен буду отвечать Богу? Не грех ли покидать их на произвол грубых старость и управляющих, из-за планов наслаждения, или честолюбия? И зачем искать в другой сфере случаев быть полезным и делать добро, когда мне открывается такая благородная, блестящая в ближайшая обязанность?» – так говорил кн. Нехлюдов, и в этих речах юноши слышится ученик Гоголя, который осуществляет одно из требований своего учителя (см. «Выбранные места из переписки с друзьями», письмо об обязанностях помещика).

Но неудачей кончились затеи фантазера Нехлюдова: все его мечты о доверии и любви крестьян, которые будут признательны ему за то добро, которое он внесёт в их тусклую, мрачную жизнь, кончились прахом. Школы и больницы, фермы, сберегательные кассы, даже каменные дома, которыми он хотел заменить их избы, встречены были мужиками с недоверием, даже с иронией. Крестьяне просили «уволить их детей насчет училищ»; соседи трунили над ним; деньги все разошлись; «выдуманная им новая молотильная машина к общему смеху мужиков, только свистела, а ничего не молотила»… Словом, все попытки кн. Нехлюдова внести «просвещение» в деревню окончились крахом.

Главная причина этой «неудачи» коренилась, конечно, в самом кн. Нехлюдове: по-видимому, когда он ступил ногой на землю своей деревни: кроме добрых намерений, у него не было с собой другого багажа: специальных знаний по сельскому хозяйству у него не было, народа своего он не знал… В его мягкой натуре не было энергии, не было практичности, настойчивости… С русской действительностью он не умел еще считаться… Но, кроме того, самые «добрые намерения» его носили в себе черты эгоизма. «Я должен делать добро, чтобы быть счастливым», – вот, какая затаенная мысль толкнула его на путь служения мужику. На первом плане у него, значит, личное «я», которому, в сущности, подчинены его заботы о крестьянах». «Какая блестящая, счастливая будущность! – мечтал «прекраснодушный» себялюбец. – И за все это я, – который буду делать это для собственного счастья, – я буду наслаждаться благодарностью их, видеть, как с каждым днем я дальше и дальше иду к предположенной цели». Такой эгоизм, конечно, – плохое подспорье для проведения в жизнь добра.

Другая причина неудачи кн. Нехлюдова в том, что добро он делать начал не с того конца, с которого следовало. «Причина всей нескладицы – говорит Писарев, – в том, что Нехлюдов, самым добросовестным образом, старается влить вино новое в меха старые. Задача неисполнимая! Меха ползут врозь, и вино проливается на пол, или, говоря без метафор, новая гуманность пропадает без пользы и даже приносит вред, когда приходит в соприкосновение со старыми формами крепостного быта». Другими словами, крепостничество, веками державшее крестьян в рабстве, приучило их смотреть на помещиков, как на эксплуататоров. Мужик привык быть «настороже» и с недоверием встречал даже благие его начинания с помещиком, глядя на них, как на «баловство», или на новую хитрость, изобретенную все с тою же старою целью выжимания соков. Только освобождение крестьян могло бы коренным образом изменить этот традиционный характер отношений крестьян к молодому помещику. Этого не понял кн. Нехлюдов, который, в своих заботах о просвещении крестьян, придерживался, очевидно, точки зрения «просвещенного абсолютизма».

Кроме личности самого героя повести, кн. Нехлюдова, выведены здесь и типы крестьян. Беспощадная правдивость гр. Толстого выразилась и в характеристике тех мужиков, с которыми судьба сталкивает его героя. Если Тургенев постарался в своих мужиках увидеть «общечеловеческие» черты, отметив их эстетизм, их идеализм, – то Л. Толстой посмотрел прямо в глаза русской действительности и, не подкрашивая её и не затемняя красок, спокойно изобразил нам косность, тупость и духовное рабство крепостного люда, задавленного непосильным трудом, приученного ко лжи, затаенной злобе, подозрительности и лени.

И при всем том страшном разочаровании, которое охватывает кн. Нехлюдова, когда он сталкивается с неприглядной русской действительностью, он не относится к народу с озлоблением или презрением. Глубокая жалость к этому народу, измученному бедностью, чувствуется в его разговорах, например, с бедняком Чурисенком.

«По грубости кожи, глубоким морщинам, резко обозначенным жилам на шее, лице и руках, по неестественной сутуловатости и кривому, дугообразному положению ног видно было, что вся жизнь его прошла в непосильной, слишком тяжелой работе. Одежда его состояла из белых посконных порток, с синими заплатками на коленях, и такой же грязной, расползавшейся на спине и руках рубахи…

– Что, вы уж обедали? – наконец спросил [барин].

По усам Чуриса обозначилась насмешливая улыбка, как будто ему смешно было, что барин делает такие глупые вопросы; он ничего не ответил.

– Какой обед, кормилец? – тяжело вздыхая, проговорила баба. – Хлебушка поснедали – вот и обед наш…

– Нынче пост голодный, ваше сиятельство,— вмешался Чурис, поясняя слова бабы,— хлеб да лук — вот и пища наша мужицкая. Еще слава ти господи, хлебушка-то у меня, по милости вашей, по сю пору хватило, а то сплошь у наших мужиков и хлеба-то нет».

Как бы желая дать понять читателю, что причины бедственного положения Чуриса коренятся отнюдь не в нем самом, автор отмечает его трудолюбие, а, при описании его лица, говорит о его умных глазах и спокойной уверенности в себе, свойственной сильным, энергичным натурам. Ужасная, сама по себе, картина разорения Чуриса производит еще более гнетущее впечатление оттого, что он, по-видимому, ясно сознает безвыходность своего положения. Его психология – психология безнадёжно больного, глубоко убеждённого в том, что ему уже никогда не пользоваться здоровьем, как другие люди. На вопрос барина, «отчего вы так бедны?» – Чурис отвечает: «Да какими уже нам быть, как не бедными?» И, в пояснение своей мысли, делает несколько замечаний о причинах крестьянской бедности. На этих замечаниях можно построить целый трактат об экономическом положении крепостного крестьянина, – так они захватывают в корне этой, вопрос.

Повесть «Утро помещика» имеет такое же автобиографическое значение, как «Детство», «Отрочество» и «Юность». В жизни самого Толстого произошел тот эпизод, который дал содержание его повести. Не кончив университета, разочаровавшись в «свете», с его «комильфотностью», под влиянием Руссо, испытав прилив недоверия к образованию и потому бросив университет, Толстой, 19 лет от роду, поехал в свое поместье: Ясную Поляну, чтобы, следуя совету того же Руссо, жить здесь на лоне природы вдали от культуры. Биограф Л. Толстого, Левенфельд, со слов самого писателя, так рассказывает о тех настроениях, которыми жил тогда Л. Толстой: «с какой надеждой на живое, полезное и производительное дело ехал молодой помещик в свое имение, с какою силою пробуждалось в нем заветное желание сделаться «хорошим» и честно отнестись к новому делу, которое, по рождению, поставлено было ему главной задачей жизни»… Через год, как и кн. Нехлюдов, разочаровался юноша-Толстой в своем призвании, – а, главное, в своем умении приспособляться к русской действительности.

Много сторон русской жизни захватывает повесть «Утро помещика», но главное значение её все-таки «моральное» – нельзя, делая добро другим, думать главным образом о себе, о «своем личном счастье», – вот смысл произведения.

Князю Нехлюдову было девятнадцать лет, когда он из 3-го курса университета приехал на летние ваканции в свою деревню и один пробыл в ней все лето. Осенью он написал своей тетке, графине Белорецкой, которая, по его понятиям, была его лучший друг и самая гениальная женщина в мире, что собирается оставить университет, чтобы посвятить себя жизни в деревне. Желая привести дела в порядок Нехлюдов открыл, что главное зло заключается в бедственном положении мужиков, и что зло это можно исправить только трудом и терпением. Князь решил что его священная и прямая обязанность заботиться о счастье семисот своих крестьян, а чтобы быть рачительным хозяином, не надо диплома и чинов. Нехлюдов просил также не показывать письма брату Васе, а брат Ваня если и не одобрит это намерение, то поймет его.

Графиня ответила ему, что письмо это ничего не доказало, кроме того, что у князя прекрасное сердце. Однако, чтобы быть добрым хозяином, нужно быть холодным и строгим человеком, чем он едва ли когда-нибудь будет, хотя и старается притворяться таким. Такие планы — всего лишь ребячество. Князь всегда хотел казаться оригиналом, но эта оригинальность не что иное, как излишнее самолюбие. Нищета нескольких крестьян — зло необходимое, или такое зло, которому можно помочь, не забывая всех своих обязанностей к обществу, к своим родным и к самому себе.

Молодой человек, получив это письмо, долго думал над ним и наконец, решив, что и гениальная женщина может ошибаться, подал прошение об увольнении из университета и навсегда остался в деревне.

У молодого помещика были составлены правила действий по своему хозяйству, и вся жизнь его была распределена по часам, дням и месяцам. Воскресенье было назначено для приема просителей, для обхода хозяйства бедных крестьян и для подания им помощи с согласия мира, который собирался вечером каждое воскресенье. В таких занятиях прошло более года, и молодой человек был уже не совсем новичок ни в практическом, ни в теоретическом знании хозяйства.

Ясным июньским воскресеньем барин отправился к селу, располо­женному по обеим сторонам большой дороги. Нехлюдов был высокий, стройный молодой человек с большими, густыми, вьющимися темно-русыми волосами, с светлым блеском в черных глазах, свежими щеками и румяными губами, над которыми только показывался первый пушок юности. Во всех движеньях его и походке заметны были сила, энергия и добродушное самодовольство молодости. Крестьянский народ пестрыми толпами возвращался из церкви, низко кланяясь барину и обходя его.

Нехлюдов вынул записную книжку: «Иван Чурисёнок — просил сошек», — прочел он. Жилищем Чурисенка был полусгнивший сруб, погнувшийся набок и вросший в землю. Дом и двор были когда-то покрыты под одну неровную крышу, теперь же только на застрехе густо нависла гниющая солома; наверху же местами видны были стропила.

— Дома ли Иван? — спросил Нехлюдов.

— Дома, кормилец, — ответила небольшая старушонка, в изорванной клетчатой панёве.

Когда Нехлюдов, поздоро­вавшись с ней, прошел через сени на тесный двор, старуха подперлась ладонью, подошла к двери и, не спуская глаз с барина, тихо стала покачивать головой. На дворе бедно и грязно. Чурисёнок топором выламывал плетень, который придавила крыша.

Иван Чурис был мужик лет пятидесяти, ниже обыкновенного роста. Черты его загорелого продолговатого лица, окруженного темно-русой с проседью бородою и такими же густыми волосами, были красивы и выразительны. Его темно-голубые полузакрытые глаза глядели умно и добродушно-беззаботно. Небольшой правильный рот, резко обозначавшийся из-под русых редких усов, когда он улыбался, выражал спокойную уверенность в себе и несколько насмешливое равнодушие ко всему окружающему. По грубости кожи, глубоким морщинам, резко обозначенным жилам на шее, лице и руках, по неестественной сутуловатости и кривому, дугообразному положению ног видно было, что вся жизнь его прошла в непосильной, слишком тяжелой работе. Одежда его состояла из белых посконных порток, с заплатками на коленях, и такой же грязной, расползавшейся на спине и руках рубахи. Рубаха низко подпоясывалась тесемкой с висевшим на ней медным ключиком.

— Вот пришел твое хозяйство проведать, — с детским дружелюбием и застенчивостью сказал Нехлюдов. — Покажи-ка мне, на что тебе сохи, которые ты просил у меня на сходке.

— Да вот двор подпереть хотелось, совсем уж развалился.

— Да тебе нужно лесу, а не сошек.

— Вестимо нужно, да взять-то негде: не все же на барский двор ходить! Коли нашему брату повадку дать за всяким добром на барский двор кланяться, какие мы крестьяне будем?

— Ну ты бы так и на сходке говорил, что тебе надо весь двор пристроить. Ведь я рад помочь тебе…

— Много довольны вашей милостью, — недоверчиво и не глядя на барина отвечал Чурисёнок. — Мне хоть бы бревна четыре да сошек пожаловали, так я, может, сам управлюсь, а который негодный лес, так в избу на подпорки пойдет. Того и ждем с бабой, что вот-вот раздавит кого-нибудь, — равнодушно сказал Чурис. — Намедни и то накатина с потолка моей бабе по спине полыхнула, да так что она до ночи замертво пролежала.

— Отчего же ты больна, а не приходила сказаться в больницу? — с досадой сказал молодой барин, пожимая плечами.

— Да недосуг все: и на барщину, и дома, и ребятишки — все одна! — застонала баба. — Дело наше одинокое…

Нехлюдов вошел в избу. В середине этой черной, смрадной шестиаршинной избенки, в потолке, была большая щель, и, несмотря на то, что в двух местах стояли подпорки, потолок так погнулся, что, казалось, с минуты на минуту угрожал разрушением.

Нехлюдову было досадно и больно, что Чурис довел себя до такого положения и не обратился прежде к нему, тогда как он с самого своего приезда ни разу не отказывал мужикам и только того добивался, чтоб все прямо приходили к нему за своими нуждами. Он почувствовал даже некоторую злобу на мужика, сердито пожал плечами и нахмурился; но вид нищеты, окружавшей его, и среди этой нищеты спокойная и самодовольная наружность Чуриса превратили его досаду в какое-то грустное, безнадежное чувство.

— Видел ты каменные герардовские избы, что я построил на новом хуторе, что с пустыми стенами? Избы славные, сухие и теплые, и от пожара не так опасны. Я её, пожалуй, отдам тебе в долг за свою цену; ты когда-нибудь отдашь, — сказал барин с самодовольной улыбкой, которую он не мог удержать при мысли о том, что делает благодеяние. — Что ж, разве это тебе не нравится? — спросил Нехлюдов, заметив, что, как только он заговорил о переселении, Чурис погрузился в совершенную неподвижность и, уже не улыбаясь, смотрел в землю.

— Нет, ваше сиятельство, коли нас туда переселите, мы и здесь-то плохи, а там вам навек мужиками не будем. Да там и жить-то нельзя, воля ваша!

Нехлюдов стал было доказывать мужику, что переселение, напротив, очень выгодно для него, что плетни и сараи там построят, что вода там хорошая, но тупое молчание Чуриса смущало его, и он почему-то чувствовал, что говорит не так, как бы следовало. Чурисёнок не возражал ему; но когда барин замолчал, он, слегка улыбнувшись, заметил, что лучше бы всего было поселить на этом хуторе стариков дворовых и Алёшу-дурачка, чтоб они там хлеб караулили.

— И, батюшка ваше сиятельство! — с живостью отвечал Чурис, как будто испугавшись, чтоб барин не принял окончательного решения, — здесь на миру место весёлое: и дорога, и пруд тебе, и все наше заведение мужицкое, тут искони заведенное, и ветлы — вот, что мои родители садили; и дед и батюшка наши здесь Богу душу отдали, и мне только бы век тут свой кончить, ваше сиятельство, больше ничего не прошу. Буде милость твоя избу поправить — много довольны вашей милостью останемся; а нет, так и в старенькой своей век как-нибудь доживем.

Когда Нехлюдов сел опять на лавку и в избе водворилось молчание, прерываемое только хныканьем бабы, утиравшей слёзы рукавом рубахи, молодой помещик понял, что значила для Чуриса и его жены развали­вающаяся избенка, обвалившийся колодезь с грязной лужей, гниющие хлевушки, сарайчики и треснувшие ветлы, видневшиеся перед кривым оконцем, — и ему стало что-то тяжело, грустно и чего-то совестно.

— Ты приходи нынче на сходку; я миру поговорю о твоей просьбе; коли он присудит тебе избу дать, так хорошо, а у меня уж теперь лесу нет. Я от всей души желаю тебе помочь; но коли ты не хочешь переселиться, то дело уже не мое, а мирское.

— Много довольны вашей милостью, — отвечал смущенный Чурис. — Коли на двор леску ублаготворите, так мы и так поправимся. — Что мир? Дело известное… Я приду. Отчего не прийти? Только уж я у мира просить не стану.

Молодому помещику, видно, хотелось ещё спросить что-то у хозяев; он не вставал с лавки и нерешительно поглядывал то на Чуриса, то в пустую, истопленную печь.

— Что, вы уж обедали? — наконец спросил он.

— Нынче пост голодный, ваше сиятельство.

Нехлюдов уж давно знал, не по слухам, не на веру к словам других, а на деле, всю ту крайнюю степень бедности, в которой находились его крестьяне; но вся действи­тельность эта была так несообразна со всем воспитанием его, складом ума и образом жизни, что он против воли забывал истину, и всякий раз, когда ему, как теперь, живо, осязательно напоминали её, у него на сердце становилось невыносимо тяжело и грустно, как будто воспоминание о каком-то свершенном, неискупленном преступлении мучило его.

— Отчего вы так бедны? — сказал он, невольно высказывая свою мысль.

— Да каким же нам и быть, батюшка ваше сиятельство, как не бедным? Земля наша какая: глина, бугры, да и то, вот уж с холеры, почитай, хлеба не родит. Старуха моя больная, что ни год, то девчонок рожает: ведь всех кормить надо. Вот один маюсь, а семь душ дома. Вот моя подмога вся тут, — продолжал Чурис, указывая на белоголового мальчика лет семи, с огромным животом, который в это время робко вошел в избу и, уставив исподлобья удивленные глаза на барина, обеими ручонками держался за рубаху Чуриса.

— Только будет милость ваша насчет училища его увольте: а то намедни земский приходил, тоже, говорит, и его ваше сиятельство требует в училищу. Ведь какой у него разум, ваше сиятельство? Он ещё млад, ничего не смыслит.

— Нет, мальчик твой уж может понимать, ему учиться пора. Ведь я для твоего же добра говорю. Ты сам посуди, как он у тебя подрастет, хозяином станет, да будет грамоте знать и читать будет уметь — ведь все у тебя дома с Божьей помощью лучше пойдет, — говорил Нехлюдов, стараясь выражаться как можно понятнее и вместе с тем почему-то краснея и заминаясь.

— Неспорно, ваше сиятельство, — вы нам худа не желаете, да дома-то побыть некому: мы с бабой на барщине — ну, а он, хоть и маленек, а все подсобляет. Какой ни есть, а все мужик, — и Чурисёнок с улыбкой взял своими толстыми пальцами за нос мальчика и высморкал его.

— Да я ещё хотел сказать тебе, — сказал Нехлюдов, — отчего у тебя навоз не вывезен?

— Какой у меня навоз, батюшка ваше сиятельство! И возить-то нечего. Скотина моя какая? кобыленка одна да жеребенок, а телушку осенью из телят дворнику отдал — вот и скотина моя вся. Да и скотина ко двору нейдет к нашему. Вот шестой год не живет.

— Ну, братец, чтоб ты не говорил, что у тебя скотины нет оттого, что корму нет, а корму нет оттого, что скотины нет, вот тебе на корову, — сказал Нехлюдов, краснея и доставая из кармана шаровар скомканную пачку ассигнаций и разбирая её, — купи себе на мое счастье корову, а корм бери с гумна, — я прикажу.

— Много довольны вашей милостью, — сказал Чурис со своей обыкновенной, немного насмешливой улыбкой.

Молодому барину стало неловко; он торопливо встал с лавки, вышел в сени и позвал за собой Чуриса. Вид человека, которому он сделал добро, был так приятен, что ему не хотелось скоро расстаться с ним.

— Я рад тебе помогать, — сказал он, останав­ливаясь у колодца, — тебе помогать можно, потому что, я знаю, ты не ленишься. Будешь трудиться — и я буду помогать; с Божиею помощью и поправишься.

— Уж не то, что поправиться, а только бы не совсем разориться, ваше сиятельство, — сказал Чурис, принимая вдруг строгое выражение лица, как будто весьма недовольный предположением барина, что он может поправиться. — Жили при батьке с братьями, ни в чем нужды не видали; а вот как помер он да как разошлись, так все хуже да хуже пошло. Все одиночество!

Опять Нехлюдов испытал чувство, похожее на стыд пли угрызение совести. Он приподнял шляпу и пошел дальше.

«Юхванка-Мудрёный хочет лошадь продать» — Юхванкина изба была тщательно покрыта соломой с барского гумна и срублена из свежего осинового леса (тоже из барского заказа). Сенцы и холодная изба были тоже исправные; но общий вид довольства нарушался клетью с недоплетённым забором и раскрытым навесом, видневшимся из-за нее.

С другой стороны подходили две крестьянские женщины с полным ушатом. Одна из них была жена, другая мать Юхванки-Мудрёного. Первая была плотная, румяная баба. На ней была чистая, шитая на рукавах и воротнике рубаха, новая панева, бусы и вышитая щегольская кичка. Легкое напряжение, заметное в красном лице её, в изгибе спины и мерном движении рук и ног, выказывали в ней необыкновенное здоровье и мужскую силу.

Юхванкина мать, несшая другой конец водоноса, была, напротив, одна из тех старух, которые кажутся дошедшими до последнего предела старости. Костлявый остов её был согнут; обе руки её, с искривленными пальцами, были какого-то бурого цвета и, казалось, не могли уж разгибаться; понурая голова носила на себе самые уродливые следы нищеты и глубокой старости. Из-под узкого лба, изрытого по всем направлениям глубокими морщинами, тускло смотрели в землю два красные глаза, лишенные ресниц. Один желтый зуб выказывался из-под верхней впалой губы. Морщины на нижней части лица и горла похожи были на какие-то мешки, качавшиеся при каждом движении. Она тяжело и хрипло дышала; но босые искривленные ноги, хотя, казалось, чрез силу волочась по земле, мерно двигались одна за другою.

Скромный молодой помещик строго, но внимательно посмотрел на румяную бабу, нахмурился и обратился к старухе.

— Дома сын твой? — спросил барии.

Старуха, согнув ещё более свой согнутый стан, поклонилась и хотела сказать что-то, но, приложив руки ко рту, так закашлялась, что Нехлюдов, не дождавшись, вошел в избу. Юхванка, сидевший в красном углу на лавке, увидев барина, бросился к печи, как будто хотел спрятаться от него, поспешно сунул на полати какую-то вещь и, подергивая ртом и глазами, прижался около стены, как будто давая дорогу барину. Юхванка был русый парень лет тридцати, стройный, с молодой остренькой бородкой, довольно красивый, если б не бегающие карие глазки, неприятно выглядывавшие из-под сморщенных бровей, и не недостаток двух передних зубов, который тотчас бросался в глаза, потому что губы его были коротки и беспрестанно шевелились. На нем была праздничная рубаха, полосатые портки и тяжелые сапоги с сморщенными голенищами.

Внутренность избы Юхванки не была так тесна и мрачна, как внутренность избы Чуриса, хотя в ней так же было душно, и также беспорядочно было раскинуто мужицкое платье и утварь. Две вещи здесь как-то странно останавливали внимание: небольшой погнутый самовар и черная рамка с портретом какого-то генерала в красном мундире. Нехлюдов, недружелюбно посмотрев на самовар, на портрет генерала и на полати, обратился к мужику.

— Здравствуй, Епифан, — сказал он, глядя ему в глаза.

Епифан поклонился, глаза его мгновенно обежали всю фигуру барина, избу, пол и потолок, не останав­ливаясь ни на чем.

— Я зашел к тебе узнать, зачем тебе нужно продать лошадь. — Сухо сказал барин, видимо, повторяя приготовленные вопросы.

— Лошадь, которая, васясо, негодная… Коли бы животина добрая была, я бы продавать не стал, васясо.

— Пойдем, покажи мне своих лошадей.

Покуда Нехлюдов выходил в двери, Юхванка достал трубку с полатей и закинул её за печку.

На дворе под навесом стояла худая сивая кобыленка, двухмесячный жеребенок не отходил от её тощего хвоста. Посередине двора, зажмурившись и задумчиво опустив голову, стоял гнедой меренок, с виду хорошая мужицкая лошадка.

— Вот евту-с хочу продать, васясо, — сказал Юхванка, махая на задремавшего меренка и беспрестанно мигая и передергивая губами. Нехлюдов попросил поймать меренка, но Юхванка, объявив скотину норовистой, не тронулся с места. И только когда Нехлюдов сердито прикрикнул, бросился под навес, принес оброть и стал гоняться за лошадью, пугая её. Барину надоело смотреть на это, он взял оброть и прямо с головы подошел к лошади и, вдруг ухватив её за уши, пригнул к земле с такой силой, что меренок зашатался и захрипел. Когда Нехлюдов заметил, что совершенно напрасно было употреблять такие усилия, и взглянул на Юхванку, который не переставал улыбаться, ему пришла в голову самая обидная в его лета мысль, что Юхванка смеется над ним и считает его ребенком. Он покраснел, открыл лошади рот, посмотрел в зубы: лошадь молодая.

— Ты лгун и негодяй! — сказал Нехлюдов, задыхаясь от гневных слез. Он замолчал, чтоб не осрамиться, расплакавшись при мужике. Юхванка тоже молчал и с видом человека, который сейчас заплачет, и слегка подергивал головой. — Ну, на чем же ты выедешь пахать, когда продашь эту лошадь? А главное, зачем ты лжешь? Зачем тебе нужны деньги?

— Хлеба нетути ничего, васясо, да и долги отдать мужичкам надо-ти, васясо.

— Лошади продавать и думать не смей!

— Какая же наша жизнь будет? — отвечал Юхванка совсем на сторону, и кидая вдруг дерзкий взгляд прямо на лицо барина: — Значит, с голоду помирать надо.

— Смотри, брат! — закричал Нехлюдов, — таких мужиков, как ты, я держать не стану. Ты сидишь дома да трубку куришь, а не работаешь; ты своей матери, которая тебе все хозяйство отдала, куска хлеба не даешь, позволяешь её своей жене бить и доводишь до того, что она ко мне жаловаться приходила.

— Помилуйте, ваше сиясо, я и не знаю, какие эти трубки бывают, — смущенно отвечал Юхванка, которого, преимуще­ственно оскорбило обвинение в курении трубки.

— Послушай, Епифан, — сказал Нехлюдов детски-кротким голосом, стараясь скрыть свое волнение, — Если ты мужиком хорошим хочешь быть, так ты свою жизнь перемени, оставь привычки дурные, не лги, не пьянствуй, уважай свою мать. Занимайся хозяйством, а не тем, чтоб казенный лес воровать да в кабак ходить. Коли тебе в чем-нибудь нужда, то приди ко мне, попроси прямо и не лги, тогда я тебе не откажу.

— Помилуйте, васясо, мы, кажется, можем понимать вашего сяса! — отвечал Юхванка, улыбаясь, как будто вполне понимая всю прелесть шутки барина.

Эта улыбка и ответ совершенно разочаровали Нехлюдова в надежде тронуть мужика и обратить на путь истинный. Он грустно опустил голову и вышел в сени. На пороге сидела старуха и громко стонала, как казалось, в знак сочувствия словам барина.

— Вот вам на хлеб, — сказал ей на ухо Нехлюдов, кладя в руку ассигнацию, — только сама покупай, а не давай Юхванке, а то он пропьёт.

Старуха костлявой рукой ухватилась за притолоку, чтоб встать, но Нехлюдов уже был на другом конце улицы, когда она встала.

«Давыдка Белый просил хлеба и кольев». Пройдя несколько дворов, Нехлюдов при повороте в переулок встретился с своим приказчиком, Яковом Алпатычем, который, издалека увидев барина, снял клеенчатую фуражку и, достав фуляровый платок, стал обтирать толстое, красное лицо.

— Был у Мудрёного. Скажи, пожалуйста, отчего он такой сделался? — сказал барин, продолжая идти вперед по улице. — Он совершенный негодяй, лентяй, вор, лгун, мать мучит и, как видно, такой закоренелый негодяй, что никогда не исправится. И жена его, кажется, прегадкая женщина. Старуха хуже всякой нищей одета; есть нечего, а она разряженная, и он тоже. Что с ним делать — я решительно не знаю.

Яков заметно смутился, когда Нехлюдов заговорил про жену Юхванки.

— Что ж, коли он так себя попустил, ваше сиятельство, — начал он,-то надо меры изыскать. Он точно в бедности, как и все одинокие мужики, но он все-таки себя сколько-нибудь наблюдает, не так, как другие. Он мужик умный, грамотный и честный, кажется, мужик. И старостой при моем уж управлении три года ходил, тоже ничем не замечен. А как вам не угодно, значит, эти меры употреблять, то уж я и не знаю, что с ним будем делать. В солдаты опять не годится, потому как двух зубов нет. А что насчет старухи вы изволите беспокоиться, то это напрасно. Ведь это вообще в крестьянстве, когда мать или отец сыну хозяйство передали, то уж хозяин сын и сноха, а старуха уж должна свой хлеб зарабатывать по силе по мочи. Они, конечно, тех чувств нежных не имеют, но уж в крестьянстве вообще так ведется. Ну, поссорилась с снохой, та, может быть, её и толкнула — бабье дело! Уж вы и так слишком все изволите к сердцу принимать. Домой изволите? — спросил он.

— Нет, к Давыдке Белому, или Козлу… как он прозывается?

— Вот уж доложу вам. Чего с ним не делал — ничто не берет: ни на себя, ни на барщину, все как через пень колоду валит. И ведь Давыдка — мужик смирный, и неглупый, и не пьет, а вот хуже пьяного другого. Одно, что в солдаты выйдет или на поселенье, больше делать нечего. Так я вам не нужен, ваше сиятельство? — прибавил управляющий, замечая, что барин не слушает его.

— Нет, ступай, — рассеянно отвечал Нехлюдов и направился к Давыдке Белому.

Давыдкина изба криво и одиноко стояла на краю деревни. Высокий бурьян рос на том месте, где когда-то был двор. Никого, кроме свиньи, лежащей в грязи у порога, не было около избы.

Нехлюдов постучал в разбитое окно: но никто не отозвался ему. Он вошел в отворенную избу. Петух и две курицы расхаживали по полу и лавкам. Шестиаршинную избенку всю занимали печь с разломанной трубой, ткацкий стан, который, несмотря на летнее время, не был вынесен, и почерневший стол с выгнутою, треснувшею доскою.

Хотя на дворе было сухо, но у порога стояла грязная лужа, образовавшаяся от течи в крыше. Трудно было подумать, чтоб место это было жилое, однако в этой избе жил Давыдка Белый со всем своим семейством. В настоящую минуту Давыдка крепко спал, забившись в угол печи. Не видя никого в избе, Нехлюдов хотел уже выйти, как протяжный вздох изобличил хозяина.

— Кто там? Поди сюда!

На печи медленно зашевелилось, спустилась одна большая нога в изорванном лапте, потом другая, и наконец показалась вся фигура Давыдки Белого. Медленно нагнув голову, он взглянул в избу и, увидев барина, стал поворачиваться немного скорее, но все ещё так тихо, что Нехлюдов успел раза три пройти от лужи к ткацкому стану и обратно, а Давыдка все ещё слезал с печи. Давыдка Белый был действительно белый: и волоса, и тело, и лицо его — все было чрезвычайно бело. Он был высок ростом и очень толст. Толщина его, однако, была какая-то мягкая, нездоровая. Довольно красивое лицо его, с светло-голубыми спокойными глазами и с широкой окладистой бородой, носило на себе отпечаток болезненности. На нем не было заметно ни загара, ни румянца; оно все было какого-то бледного, желтоватого цвета и как будто все заплыло жиром или распухло. Руки его были пухлы, как руки людей, больных водяною, и покрыты тонкими белыми волосами. Он так разоспался, что никак не мог совсем открыть глаз и стоять не пошатываясь и не зевая.

— Ну, как же тебе не совестно, — начал Нехлюдов, — середь белого дня спать, когда тебе двор строить надо, когда у тебя хлеба нет?..

Как только Давыдка опомнился от сна и стал понимать, что перед ним стоит барин, он сложил руки под живот, опустил голову, склонив её немного набок, и не двигался. Он, казалось, желал, чтоб барин перестал говорить, а поскорее прибил его, но оставил поскорее в покое. Замечая, что Давыдка не понимает его, Нехлюдов разными вопросами старался вывести мужика из его покорно терпеливого молчания.

— Для чего же ты просил у меня лесу, когда он у тебя вот уже целый месяц лежит, а? — Давыдка упорно молчал и не двигался. — Ведь надо работать, братец. Вот теперь у тебя хлеба уж нет — все от лени. Ты просишь у меня хлеба. Чей хлеб я тебе дам?

— Господский, — пробормотал Давыдка, робко и вопросительно поднимая глаза.

— А господский-то откуда? На тебя и на барщине жалуются, — меньше всех работал, а больше всех хлеба просишь. За что же тебе давать, а другим нет?

В это время мимо окна мелькнула голова крестьянской женщины, и чрез минуту в избу вошла Давыдкина мать, высокая женщина лет пятидесяти, весьма свежая и живая. Изрытое рябинами и морщинами лицо её было некрасиво, но прямой твердый нос, сжатые тонкие губы и быстрые серые глаза выражали ум и энергию. Угловатость плеч, плоскость груди, сухость рук и развитие мышц на черных босых ногах её свидетель­ствовали о том, что она уже давно перестала быть женщиной и была только работником. Она бойко вошла в избу, притворила дверь и сердито взглянула на сына. Нехлюдов что-то хотел сказать ей, но она отвернулась от него и начала креститься на черную деревянную икону, потом она оправила грязный клетчатый платок и низко поклонилась барину.

Увидав мать, Давыдка заметно смутился, согнул несколько спину и ещё ниже опустил шею.

— Спасибо, Арина, — отвечал Нехлюдов. — Вот я сейчас с твоим сыном говорил о вашем хозяйстве.

Арина, или, как её прозвали мужики ещё в девках, Аришка Бурлак, не дослушав, начала говорить так резко и звонко, что вся изба наполнилась звуком её голоса:

— Чего, отец ты мой, чего с ним говорить! Хлеб лопает, а работы от него, как от колоды. Только знает на печи лежать. Уж я сама прошу: накажи ты его ради Господа Бога, в солдаты ли — один конец! Мочи моей с ним не стало. Загубил он меня, сироту! — взвизгнула она вдруг, размахнув руками и с угрожающим жестом подходя к сыну. — Гладкая твоя морда лядащая, прости Господи! (Она презрительно и отчаянно отвернулась от него, плюнула и снова обратилась к барину с тем же одушевлением и с слезами на глазах, продолжая размахивать руками.) Заморил он меня, подлец! Невестка с работы извелась — и мне то же будет. Взяли мы её запрошлый год из Бабурина, ну, баба была молодая, свежая. Как нашу работу узнала, ну и надорвалась. Да ещё на беду мальчишку родила, хлеба нету, да ещё работа спешная, у нее груди и пересохни. А как детёнок помер, уж она выла-выла, да и сама кончилась. Он её порешил, бестия! — снова с отчаянной злобой обратилась она к сыну… — Что я тебя просить хотела, ваше сиятельство, жени сына, пожалуйста. Я не дай Бог помру, ведь он тебе не мужик будет. И невеста есть — Васютка Михейкина.

— Разве она не согласна?

— Нет, кормилец.

— Я принуждать не могу; поищите другую: не у себя, так у чужих; только бы шла по своей охоте. Насильно выдать замуж нельзя. И закона такого нет, да и грех это большой.

— Э-э-эх, кормилец! Да какая своей охотой к нам-то пойдет, да и какой мужик девку нам отдаст? Одну, скажут, с голоду заморили, так и моей то же будет. Кто ж нас обдумает, коли не ты? — сказала Арина, опустив голову и с выражением печального недоумения разводя руками.

— Вот хлеба вы просили, так я прикажу вам отпустить, — сказал барин. А больше я ничего не могу сделать.

Нехлюдов вышел в сени. Мать и сын, кланяясь, вышли за барином.

— Что я с ним буду делать, отец? — продолжала Арина, обращаясь к барину. — Ведь мужик-то неплохой, а сам себе злодей стал. Не иначе, как испортили его злые люди. Коли найти человека, его излечить можно. Не сходить ли мне к Дундуку: он знает всякие слова, и травы знает, и порчу снимает, може, он его излечит.

«Вот она, нищета-то и невежество! — думал молодой барин, грустно наклонив голову и шагая вниз по деревне. — Что мне делать с ним? Оставить его в этом положении невозможно. Сослать на поселенье или в солдаты?» Он подумал об этом с удовольствием, но вместе с том какое-то неясное сознание говорило ему, что-то нехорошо. Вдруг ему пришла мысль, которая очень обрадовала его «Взять во двор, — сказал он сам себе, — самому наблюдать за ним, и кротостью, и увещаниями, приучать к работе и исправлять его».

Вспомнив, что надо ещё зайти к богатому мужику Дутлову, Нехлюдов направился к высокой и просторной избе посередине деревни. По дороге он столкнулся с высокой бабой лет сорока.

— Не пожалуете ли к нам, батюшка?

Войдя вслед за нею в сени, Нехлюдов сел на кадушку, достал и закурил папиросу.

— Лучше здесь посидим, потолкуем, — отвечал он на приглашение кормилицы войти в избу. Кормилица была ещё свежая и красивая женщина. В чертах лица её и особенно в больших черных глазах было большое сходство с лицом барина. Она сложила руки под занавеской и, смело глядя на барина, начала говорить с ним:

— Что ж это, батюшка, зачем изволите к Дутлову жаловать?

— Да хочу дело с ним завести, да лес купить вместе.

— Известно, батюшка, Дутловы люди сильные, и деньги должны быть.

— А много ли у него денег? — спросил барин.

— Да должны быть деньги. Да и старик-от — хозяин настоящий. И на ребят-то счастье. Как в дому настоящая голова есть, то и лад будет. Теперь старик старшего, Карпа, хочет хозяином в дому поставить. Карп-то хороший мужик, а все против старика хозяином не выйдет!

— Может Карп захочет заняться землей и рощами?

— Вряд ли, батюшка. Пока старик жив, так он главный. А старик побоится барину свои деньги объявить. Неравен час и всех денег решится…

— Да… — сказал Нехлюдов. краснея. — Прощай, кормилица.

— Прощайте, батюшка ваше сиятельство. Покорно благодарим.

«Нейти ли домой?» — подумал Нехлюдов, подходя к воротам Дутловых и чувствуя какую-то неопределенную грусть и моральную усталость. Но в это время новые тесовые ворота отворились, и показался красивый, румяный белокурый парень лет восемнадцати, в ямской одежде, ведя за собой тройку крепконогих косматых лошадей.

— Что, отец дома, Илья? — спросил Нехлюдов. «Нет, выдержу характер, предложу ему, сделаю, что от меня зависит», — подумал Нехлюдов, заходя на просторный двор Дутлова. На дворе и под высокими навесами стояло много телег, саней, всякого крестьянского добра; голуби ворковали под широкими, прочными стропилами. В одном углу Карп и Игнат прилаживали новую подушку под большую телегу. Все три сына Дутловы были почти на одно лицо. Меньшой, Илья, встретившийся Нехлюдову в воротах, был без бороды, поменьше ростом, румянее и наряднее старших; второй, Игнат, был повыше ростом, почернее, имел бородку клином и, хотя был тоже в сапогах, ямской рубахе и поярковой шляпе, не имел того праздничного, беззаботного вида, как меньшой брат. Старший, Карп, был ещё выше ростом, носил лапти, серый кафтан, имел окладистую рыжую бороду и вид не только серьезный, но почти мрачный.

— Прикажете батюшку послать, ваше сиятельство? — сказал он, подходя к барину и слегка и неловко кланяясь.

— Мне с тобой поговорить нужно, — сказал Нехлюдов, отходя в другую сторону двора, с тем чтоб Игнат не мог слышать разговора. Самоуве­ренность и некоторая гордость, и то, что сказала ему кормилица, так смущали молодого барина, что ему трудно было решиться говорить о предполагаемом деле. Он чувствовал себя как будто виноватым, и ему казалось легче говорить с одним братом так, чтоб другой не слышал.

— Что, братья твои на почте ездят?

— Гоняем почту на трех тройках, а то Илюшка в извоз ходит. По крайности кормимся лошадьми — и то слава Богу.

— Я вот что хочу вам предложить: чем вам извозом заниматься, чтоб только кормиться, наймите вы лучше землю у меня, да заведите хозяйство большое.

И Нехлюдов, увлеченный своим планом о крестьянской ферме, стал объяснять мужику свое предположенье.

— Мы много довольны вашей милостью, — сказал Карп. — Землей заниматься мужику лучше, чем с кнутиком ездить. Да поколи батюшка жив, что ж я думать могу.

— Проведи-ка меня, я поговорю с ним.

Согнутая небольшая фигурка старика с блестящей на солнце, открытой седой головой и плешью виднелась около двери рубленого, крытого свежей соломой мшеника. Услышав скрип калитки, старик оглянулся и, кротко-радостно улыбаясь, пошел навстречу барину.

В пчельнике было так уютно, радостно, фигура старичка была так простодушно-ласкова, что Нехлюдов мгновенно забыл тяжелые впечатления утра, и его любимая мечта живо представилась ему. Он видел уже всех своих крестьян такими же богатыми, добродушными, как старик Дутлов, и все ласково и радостно улыбались ему, потому что ему одному были обязаны своим богатством и счастием.

— Не прикажете ли сетку, ваше сиятельство? Теперь пчела злая, кусает, — сказал старик. — Меня пчела знает, не кусает.

— Так и мне не нужно. А вот я читал в книжке, — начал Нехлюдов, отмахиваясь от пчелы, которая, забившись ему в волоса, жужжала под самым ухом, — что коли вощина прямо стоит, по жердочкам, то пчела раньше роится. Для этого делают такие улья из досок… с перекладин… — Нехлюдову было больно: но по какому-то детскому самолюбию ему не хотелось признаться в этом, и он, ещё раз отказавшись от сетки, продолжал рассказывать старичку о том устройстве ульев, про которое он читал в «Maison Rustique» [«Ферма»]; но пчела ужалила его в шею, и он сбился и замялся в средине рассуждения.

Старика пчелы не кусали, но Нехлюдов уж едва мог удерживаться от желания выбежать вон; пчелы местах в трех ужалили его и жужжали со всех сторон.

— Вот, ваше сиятельство, я просить вашу милость хотел, — продолжал старик, — об Осипе, кормилицыном муже. Вот что ни год свою пчелу на моих молодых напущает, — говорил старик, не замечая ужимок барина.

— Хорошо, после, сейчас… — проговорил Нехлюдов и, не в силах уже более терпеть, отмахиваясь обеими руками, выбежал в калитку.

— Землей потереть: оно ничего, — сказал старик, выходя на двор вслед за барином. Барин потер землею то место, где был ужален, краснея, быстро оглянулся на Карпа и Игната, которые не смотрели на него, и сердито нахмурился.

— Что я насчет ребят хотел просить, ваше сиятельство, — сказал старик, как будто, или действительно, не замечая грозного вида барина. — Коли бы милость ваша была, ребят на оброк отпустить, так Илюшка с Игнатом в извоз бы пошли на все лето.

— Вот об этом-то я и хотел поговорить с тобой, — сказал барин, обращаясь к старику и желая половчее навести его на разговор о ферме. — Оно не беда заниматься честным промыслом, но мне кажется, что можно бы другое занятие найти; да и работа эта такая, что ездит молодой малый везде, избаловаться может, — прибавил он, повторяя слова Карпа. — Мало ли чем другим вы бы могли заняться дома: и землей и лугами…

— А что, ваше сиятельство, в избу не пожалуете ли? — Сказал старик, низко кланяясь и мигая сыну. Илюшка рысью побежал в избу, а вслед за ним, вместе со стариком, вошел и Нехлюдов.

Изба была белая (с трубой), просторная, с полатями и нарами. Одна молодая, худощавая, с продолговатым задумчивым лицом женщина, жена Ильи, сидела на нарах и качала ногой зыбку; другая, плотная, краснощёкая баба, хозяйка Карпа, перед печью крошила лук в деревянной чашке. Рябая беременная баба, закрываясь рукавом, стояла около печи. В избе, кроме солнечного жара, было жарко от печи и пахло только что испеченным хлебом. С полатей с любопытством поглядывали вниз белокурые головки двух парнишек и девочки, забравшихся туда в ожидании обеда. Нехлюдову было радостно видеть это довольство и вместе с тем было почему-то совестно перед бабами и детьми, которые все смотрели на него. Он, краснея, сел на лавку.

— Что ж, батюшка Митрий Миколаич, как насчет ребят-то прикажете? — сказал старик.

— Да я бы тебе советовал вовсе не отпускать их, а найти здесь им работу, — вдруг, собравшись с духом, выговорил Нехлюдов. — Я, знаешь, что тебе придумал: купи ты со мной пополам рощу в казенном лесу да ещё землю…

Кроткая улыбка вдруг исчезла на лице старика.

— Хорошо, кабы деньги были, отчего бы не купить, — сказал он.

— Да ведь есть у тебя деньги, что ж им так лежать? — настаивал Нехлюдов.

Старик вдруг пришел в сильное волнение; глаза его засверкали, плечи стало подергивать.

— Може, злые люди про меня сказали, — заговорил он дрожащим голосом, — так, верите Богу, окроме пятнадцати целковых, что Илюшка привез, и нету ничего.

— Ну, хорошо, хорошо! — сказал барин, вставая с лавки. — Прощайте, хозяева.

«Боже мой! Боже мой! — думал Нехлюдов, направляясь к дому, — неужели вздор были все мои мечты о цели и обязанностях моей жизни? Отчего мне тяжело, грустно, как будто я недоволен собой?» И он с необыкновенной живостью перенесся воображением на год назад.

Рано-рано утром он без цели вышел в сад, оттуда в лес, и долго бродил один, страдая избытком какого-то чувства и не находя выражения ему. Он представлял себе женщину, но какое-то высшее чувство говорило не то и заставляло его искать чего-то другого. То, казалось, открывались ему законы бытия, но снова высшее чувство говорило не то. Он лег под деревом и стал смотреть на прозрачные утренние облака, вдруг, без всякой причины, на глаза навернулись слезы. Пришла мысль, что любовь и добро и есть истина и счастье. Высшее чувство не говорило уже не то. «Итак, я должен делать добро, чтоб быть счастливым», — думал он, и вся будущность его уже не отвлеченно, а в форме помещичьей жизни живо рисовалась пред ним.

Ему не надо искать призвание, у него есть прямая обязанность — крестьяне… «Я должен избавить их от бедности, дать образование, исправить пороки, заставить полюбить добро… И за все это я, который буду делать это для собственного счастия, я буду наслаждаться благодарностью их». И юное воображение рисовало ему ещё более обворожи­тельную будущность: он, жена и старая тетка живут в полной гармонии…

«Где эти мечты? — думал теперь юноша, подходя к дому. — Вот уже больше года, что я ищу счастия на этой дороге, и что ж я нашел? Правду писала тетка, что легче самому найти счастие, чем дать его другим. Разве богаче стали мои мужики? Образовались или развились они нравственно? Нисколько. Им стало не лучше, а мне с каждым днем становится все тяжелей. Я даром трачу лучшие годы жизни». Ему вспомнилось, что денег уже не осталось, что со дня на день надо было ожидать описи имения. И вдруг так же живо представилась ему его московская студенческая комнатка, разговоры с обожаемым шестнадца­тилетним другом, когда они разговорились о будущности, ожидающей их. Тогда будущность была полна наслаждений, разнообразной деятельности, блеска, успехов и, несомненно, вела их обоих к лучшему, как тогда казалось, благу в мире — к славе. «Он уж идет по этой дороге, а я…»

Но он уже подходил к крыльцу дома, около которого стояло человек десять мужиков и дворовых, дожидавшихся барина. Нехлюдов выслушал все просьбы и жалобы и, посоветовав одним, разобрав других и обещав третьим, испытывая какое-то смешанное чувство усталости, стыда, бессилия и раскаяния, прошел в свою комнату.

В небольшой комнате, которую занимал Нехлюдов, стоял старый кожаный диван, несколько таких же кресел; раскинутый старинный бостонный стол, на котором лежали бумаги, и старинный английский рояль. Между окнами висело большое зеркало в старой позолоченной раме. На полу, около стола, лежали кипы бумаг, книг и счетов. Вообще вся комната имела бесхарактерный и беспорядочный вид; и этот живой беспорядок составлял резкую противо­по­ложность с чопорным старинно-барским убранством других комнат большого дома. Войдя в комнату, Нехлюдов сердито бросил шляпу на стол и сел на стул, стоявший пред роялем.

— Что, завтракать будете, ваше сиятельство? — сказала вошедшая в это время высокая, сморщенная старуха, в чепце, большом платке и ситцевом платье.

— Нет, не хочется, няня, — сказал он и снова задумался.

— Эх, батюшка Дмитрий Николаич, что скучаете? День-деньской один-одинешенек. Хоть бы в город поехали или к соседям. Хоть бы к тетеньке поехал: она правду писала…

Нехлюдову все становилось грустнее и грустнее. Правой рукой он начал наигрывать на фортепьяно. Затем придвинулся ближе и стал играть в две руки. Аккорды, которые он брал, были не совсем правильны, но недостающее он дополнял воображением.

Ему представлялась то пухлая фигура Давыдки Белого, его мать, то кормилица, то русая головка его будущей жены, почему-то в слезах. То он видит Чуриса, его единственного сына, то мать Юхванки, потом вспоминает бегство с пчельника. Вдруг ему представляется тройка лошадей и красивая, сильная фигура Илюшки. Представил как ранним утром идет обоз, толстоногие сытые кони дружно тянут в гору. Вот и вечер. Обоз прибыл к постоялому двору, вкусный ужин в жаркой избе. А вот и ночлег на пахучем сене. «Славно!» — шепчет себе Нехлюдов; и мысль: зачем он не Илюшка — тоже приходит ему.

Утро помещика
Первая публикация в журнале «Отечественные записки», 1856 год
Жанр	Повесть
Автор	Лев Толстой
Дата первой публикации	1856
Издательство	«Отечественные записки»

«Утро помещика» — повесть Льва Николаевича Толстого 1856 года. Произведение носит автобиографический характер^[1][2] и является опубликованной частью «Романа русского помещика». Впервые было опубликовано в двенадцатом номере журнала «Отечественные записки» за 1856 год^[2]. Сам Толстой никогда не указывал жанр произведения^[3].

История

«Утро помещика» является опубликованной частью незавершённого «Романа русского помещика». По мнению Цявловского: «Это должно было быть произведение с содержанием большой социальной значимости, так как в нем Толстой хотел выразить свои взгляды на коренной вопрос того времени, крепостное право, на взаимоотношения крестьян и помещиков»^[4].

Первые упоминания повести появились в дневнике Толстого в 1852 году и попеременно появлялись в нём на протяжении последующих пяти лет. Работая над ней, Толстой беспокоился, что, живя на Кавказе, он не в состоянии описать крестьянский быт. Работа шла с долгими перерывами, но мысли о повести не покидали Толстого, о чём можно узнать из заметок в дневнике писателя. 18 октября 1852 года Толстой писал, что только мысль о романе^{[комм 1]} для него счастлива. «Я роман этот называю книгой, — продолжает он 5 декабря 1852 года,— потому что полагаю, что человеку в жизни довольно написать хоть одну, короткую, но полезную книгу…» Толстой обозначил главную идею произведения: «…любовь к деревенской помещичьей жизни. Сцены столичные, губернские и кавказские все должны быть проникнуты этим чувством — тоской по этой жизни»^[2].

11 ноября 1856 года, уже в Петербурге, судя по записям Толстого в дневнике, идёт последний этап работы над повестью. Чуть позже, 26 ноября, Толстой написал в дневнике о том, что диктовал «Утро помещика». В этой записи впервые появляется это название повести^[2]. 29 ноября появилась запись: «Да, кончил „Утро помещика“ и сам отвез к Краевскому…». Однако, по мнению Цявловского, работа продолжалась и в 1857 году^[4].

Сюжет

В повести рассказывается о девятнадцатилетнем князе Нехлюдове, приехавшим из университета на лето в свою деревню, где он видит бедственную жизнь крестьян. В итоге, он понимает, что его обязанностью является забота о крестьянах. В конце лета Нехлюдов решает уйти из университета, остаться в деревне и вести своё хозяйство.

За время повести он знакомится со многими жителями своих владений, например, с Давыдкой Белым, толстым и ленивым человеком, который ни к чему не стремится. Нехлюдов забирает его к себе на работу.

В конце рассказа он заходит к старику Дутлову, который благодарит молодого князя за помощь, и князь понимает, что он хочет видеть своих подданных, такими же как старика: благодарными и счастливыми. Но благополучный старик не откликается на разумные, но чуждые ему идеи князя.

В чем смысл? И верным было ли решение князя отказаться от службы и посвятить себя «благому делу» в деревне? Нет ответа.

Критика

Произведение Толстого было холодно встречено критикой. Анненков называл его довольно посредственным, а Боткин писал Тургеневу, что «Утро помещика» «впечатления не произвело, хотя некоторые лица мужиков очень хороши»^[2].

Более благожелательно повесть оценил Тургенев^[5]. Из его письма Дружинину: «Главное нравственное впечатление этого рассказа (не говорю о художественном) состоит в том, что пока будет существовать крепостное состояние, нет возможности сближения и понимания обеих сторон, несмотря на самую бескорыстную и честную готовность сближения — и это впечатление хорошо и верно…»^[2].

В первом номере «Современника» за 1857 год с оценкой книги выступил Чернышевский. Он написал, что Толстой «с замечательным мастерством воспроизводит не только внешнюю обстановку быта поселян, но, что гораздо важнее, их взгляд на вещи», и что «в крестьянской избе он так же дома, как в походной палатке кавказского солдата»^[2].

Критики Дудышкин и Гончаров также похвалили повесть^[6].

Примечания

Комментарии

Источники

  Е.В. Подарцев

                                                                    к.ф.н.,учитель литературы

ГОУ гимназии №1592

      Деревня и усадьба в повести 

      Л.Н. Толстого «Утро помещика»

В последние десятилетия значительно возрос интерес к изучению феномена русской усадьбы, ее культуры и жизненного уклада, это стало особенно заметно после возобновления в 1992 году деятельности Общества изучения русской усадьбы. Активизация интереса к усадебной культуре  вызвала к жизни обширную литературу исторического и искусствоведческого характера. Появились также работы, анализирующие отражение усадебной жизни в произведениях художественной литературы. В литературоведческих работах закрепилось введенное В.Г. Щукиным понятие «усадебный текст», которое в современных исследованиях связывается, в первую очередь, с произведениями И.С. Тургенева, И.А. Гончарова, поэзией Константина Романова, А.А. Фета и др.¹

Произведения Л.Н. Толстого практически на всем протяжении творчества, как известно, наполнены описаниями разных сторон усадебной жизни. В ранний период это с наибольшей силой сказалось в повести «Детство», романе «Семейное счастие» и повести «Утро помещика», которая дает наиболее реалистическую картину сосуществования деревенского и усадебного миров, взаимно дополнявших друг друга и, одновременно, противостоявших друг другу.²

Над «Утром помещика» Толстой работал с 1852 по 1856 год,  и даже по 1857, по мнению М.А. Цявловского.³ Биографы и исследователи творчества Л.Н. Толстого (без исключения)⁴  указывают на то, что «Утро помещика» является опубликованной частью незавершенного «Романа русского помещика». Как отмечает М.А. Цявловский, писатель придавал этому замыслу исключительное значение, «это должно было быть произведение с содержанием большой социальной значимости, так как в нем Толстой хотел выразить свои взгляды на коренной вопрос того времени, крепостное право, на взаимоотношения крестьян и помещиков» (4; 397).

Этот вопрос становится в 1850-е годы коренным для Толстого как землевладельца-помещика и владельца Ясной Поляны. В планах к замыслу «Четыре эпохи развития» была специально выделена молодым автором проблема самостоятельного хозяйствования в усадьбе. Следует напомнить, что Толстой с начала владения Ясной Поляной и до женитьбы всегда рассматривал свою усадьбу как место приложения сил и практической деятельности, обязательно возвращался в нее в периоды неудач и небольших кризисов разного рода.

     В «Предисловии не для читателя, а для автора» к «Роману русского помещика» Толстой определяет основную цель и содержание будущего произведения: «Главное основное чувство, которое будет руководить меня во всем этом романе, — любовь к деревенской помещичьей жизни. – Сцены столичные, губернские и кавказские все должны быть проникнуты этим чувством – тоской по этой жизни. Но прелесть деревенской жизни, которую я хочу описать, состоит не в спокойствии, не в идиллических красотах, но в прямой цели, которую она представляет, — посвятить жизнь свою добру, — и в простоте, ясности ее. 

      Главная мысль сочинения: счастие есть добродетель» (4; 363).

      В комментариях к «Утру помещика» М.А. Цявловский отмечает, что необходимо учитывать, какое значение Толстой придавал слову «роман»: «В языке Толстого (по крайней мере в 1850 – 1860-х годах) слово «роман» означало большое (в отличие от «повести», произведения меньшего размера) произведение повествовательного рода, причем любовная интрига не только не обязательна для «романа», но и отсутствует в нем. «Роман» в этом понимании – «история жизни», «история», но отнюдь не «любовная» (4; 397).

     Таким образом, становится понятно, что «Утро помещика» логически помещается в творчестве Толстого фактически на месте отсутствующей заключительной части тетралогии. Это обстоятельство, в свою очередь, заставляет внимательно рассмотреть мысли, настроения писателя, связанные с темой и проблематикой «Утра помещика». По мнению Б.М. Эйхенбаума, «Толстой и Фет не литераторы в профессиональном смысле слова (они нашли опору своей жизни в помещичьей деятельности)».⁵

Основной проблемой, поставленной в «Романе русского помещика», является взгляд на условия крепостного права с точки зрения взаимоотношений крестьянина и барина, основных «персонажей» усадебной жизни. В этих взаимоотношениях Толстой, естественно, выступает как барин. В работах Б.М. Эйхенбаума о раннем периоде творчества писателя последовательно проводится мысль о пристрастии молодого Толстого к архаическим для своего времени, уходящим формам культуры и, в том числе, усадебной жизни. «Толстой выступает как писатель, защищающий дворянскую культуру от натиска современности, придавая ей патриархальное величие»,⁶ он даже называет Толстого «воинствующим рыцарем», опирающимся на нравственные законы, в отличие от придуманных «убеждений» интеллигентов.⁷ Как видно, «архаичность» Толстого исследователь усматривал в признании определенной культуры и в признании не убеждений, а нравственных законов.

     Дневник Л.Н. Толстого от 2 августа 1855 года свидетельствует также о наличии не придуманных, а твердых убеждений 27-летнего помещика: «2 августа. Сегодня, разговаривая со Сталыпиным о рабстве в России, мне еще ясней, чем прежде, пришла мысль, сделать мои 4 эпохи истории Русского помещика, и сам я буду этим героем в Хабаровке. Главная мысль романа должна быть невозможность жизни правильной помещика образованного нашего века с рабством. Все нищеты его должны быть выставлены и средства исправить указаны» (47; 58).

      Толстой задумывается также о средствах исправления сложившегося нетерпимого положения. Более ранняя дневниковая запись от 1852 года раскрывает направление размышлений о средствах исправления: «В романе своем я изложу зло Правления Русского, и ежели найду его удовлетворительным, то посвящу остальную жизнь на составление плана аристократического избирательного, соединенного с Монархическим, правления, на основании существующих выборов. Вот цель для добродетельной жизни. Благодарю тебя, Господи, дай мне силы» (46; 137).

      В самый разгар практической деятельности конца 1850-х годов Толстой имел также намерение описать впечатления от проведенного в деревне лета («Лето в деревне», отрывок 1858 года). В этом отрывке отмечается: «Я уже лет 12 урывками занимался хозяйством, живал летом, толковал на сходках, но до нынешней весны никогда сам не был в непосредственных отношениях с крестьянами. Всегда между мной и ими была контора, начальство, и я чувствовал себя более или менее бесполезными лишним членом» (5; 262).

      В этом же отрывке чуть ниже писатель формулирует для себя программу действий: «Деятельность, аккуратность, стойкость, ласковое изучение. – Сад, книги, фортепьяно, все прочь, — соха, борона, записная книга, и деятельность, деятельность, деятельность!» (5; 263).

      Все приведенные здесь суждения писателя в дневниках и набросках к художественным произведениям в разной степени касаются раздумий о деятельности дворянина-помещика в усадьбе, о его взаимоотношениях с крестьянами накануне приближающейся реформы. В этих отношениях Толстой, как видно, занимает позицию деятеля, старающегося найти область сотрудничества с крестьянами.

     В этот же предреформенный период Толстой готовит проект освобождения яснополянских крестьян, среди подготовительных набросков к нему есть «Заметка о фермерстве», где еще острее выражены размышления о взаимоотношениях сотрудничества: «Дворянин не может быть земледельцем, ибо будет наравне с низшим классом – вражда; демократия невозможна по неравенству образования. Дворянин будет же защитником крестьян, потому что его земля будет в руках их» (5; 241). В этой заметке Толстой ставит дворянина в положение защитника крестьян. Этот взгляд на роль дворянина выражался  намного раньше А.С. Пушкиным в его заметках о дворянстве. В данном случае прослеживается прямая связь Толстого во взглядами прошедшей пушкинской эпохи.

     Весь круг этих проблем, рассуждений и собственного опыта Л.Н. Толстого отразился в «Утре помещика».

     Повествование в «Утре помещика» начинается с письма князя Нехлюдова к тетушке, графине Белорецкой, в котором он сообщает ей о решении посвятить свою деятельность устройству крестьянской жизни, наладить взаимоотношения с крестьянами на новой основе. Более чем за год, проведенный в деревне «вся жизнь и занятия его были распределены по часам, дням и месяцам. Воскресенье было назначено для приема просителей, дворовых и мужиков, для обхода хозяйства бедных крестьян и для подания им помощи с согласия мира, который собирался вечером каждое воскресенье и должен был решать, кому и какую помощь нужно было оказать» (4; 125). В этом распорядке жизни Нехлюдова видны прежние дворянские традиции управления усадьбой и распределения собственного времени.

В повести описан всего один день из жизни молодого Нехлюдова, но по этому описанию можно судить о состоянии его дел в усадьбе, жизни крестьян и его собственном укладе жизни. Описывается воскресный день июня. Для Нехлюдова он начинается с утреннего кофе и чтения сочинений по устройству сельского хозяйства («Maison Rustique»). Это свидетельствует о серьезной заинтересованности героя повести в современном и правильном ведении хозяйства. Толстой в молодости, оставив Казанский университет, также пытался серьезно заняться устройством дел в Ясной Поляне, что не увенчалось в итоге успехом. «Утро помещика» в этом смысле особенно автобиографично, как многие другие произведения писателя. 

После этого герой повести отправляется в деревню со своей записной книжкой, в которой у него был намечен список дел, и пачкой ассигнаций. При этом Толстой попутно отдельными штрихами изображает усадебный барский дом, отмечая, что Нехлюдов «вышел из большого с колоннадами и террасами деревенского дома, в котором занимал внизу одну маленькую комнатку, и по неочищенным, заросшим дорожкам старого английского сада направился к селу, расположенному по обеим сторонам большой дороги» (4; 126). Приведенное описание говорит  о том, что это была некогда богатая усадьба, ныне пришедшая в состояние крайнего запустения в руках молодого хозяина (сад запущен, хозяин занимает лишь одну комнату). 

По пути к селу Нехлюдов встречается с крестьянами, которые возвращаются из церкви, кланяются барину, стараясь обойти его, что свидетельствует о том, что крестьяне еще сохраняют патриархальный уклад жизни. Этого уже нельзя сказать о молодом помещике, с утра в воскресенье не посетившем церковную службу. В данном случае можно вспомнить  не  вошедшие в текст «Детства» размышления о молитве, что обнаруживает принадлежность Нехлюдова именно к тем молодым образованным людям, которые по разным причинам отпадают от молитвы и веры.  

Далее в повествовании разворачивается перед нами широкая картина крестьянской жизни, быта и обычаев, то есть того мира деревни, который выступает и как часть общего усадебного мира.    

Первым перед читателем предстает жилище крестьянина Чурисёнка: «Жилище Чурисёнка составляли: полусгнивший, подопрелый с углов сруб, погнувшийся набок и вросший в землю так, что над самой навозной завалиной виднелось одно разбитое красное волоковое оконце с полуоторванным ставнем, и другое, волчье, заткнутое хлопком» (4; 126). Взгляду помещика также предстает достаточно печальная картина: описываются сени с грязным порогом и низкой дверью, неровная крыша, гниющая солома, развалившийся сруб колодца. Очень бедна и стара одежда обитателей этого дома. Внутренний вид обычной для деревни избы производил еще более тягостное и печальное зрелище: «Неровные, закопченные стены в черном углу были увешаны разным тряпьем и платьем, а в красном буквально покрыты красноватыми тараканами, собравшимися около образов и лавки. В середине этой черной, смрадной, шестиаршинной избенки, в потолке была большая щель, и несмотря на то, что в двух местах стояли подпорки, потолок так погнулся, что, казалось, с минуты на минуту угрожал разрушением» (4; 129). Такова картина жизни семьи Чуриса. Он просит у барина несколько сошек, для того, чтобы поддержать избу, грозящую обвалиться. В ответ на это Нехлюдов предлагает крестьянину и его семье переехать на новое место, в новую каменную «герардовскую» избу. Это предложение вызывает в семье Чуриса неподдельный страх, смятение и искреннюю обиду на барина, сочетающуюся с полным непониманием его поступка: «Какие мы там мужики будем? … Ты посуди: Место нежилое, вода неизвестная, выгона нету-ти. Разоримся мы, ваше сиятельство, коли нас туда погонишь, вконец разоримся!» (4; 129-132). 

При этом объяснение, которое дает Чурис барину, является очень простым и логичным для крестьянина, идущим от давней традиции: 

«- И, батюшка, ваше сиятельство, как можно сличать! – с живостью отвечал Чурис, как будто испугавшись, чтоб барин не принял окончательного решения:  — здесь на миру место, место веселое, обычное: и дорога и пруд тебе, белье что ли бабе стирать, скотину ли поить -–и все наше заведение мужицкое, тут искони заведенное, и гумно, и огородишка, и ветлы – вот, что мои родители садили; и дед, и батюшка наши здесь Богу душу отдали, и мне только бы век тут  свой кончить, ваше сиятельство, больше ничего не прошу. Буде милость твоя избу поправит – много довольны вашей милостью останемся; а нет, так и в старенькой своей век как-нибудь доживем. Заставь век Бога молить, — продолжал он, низко кланяясь: — не сгоняй ты нас с гнезда нашего, батюшка!..» (4; 132).

Здесь видна и охранительная, и родовая функции насиженного места, совершенно четко прослеживается связь поколений в крестьянской семье. Эта связь проявляется в привязанности к привычному месту, крестьянскому миру, а на самом элементарном уровне в пользовании одними и теми же предметами быта в ходе повседневных дел. Помимо всего прочего совершенно очевидно, что крестьянин с некоторой долей недоверия относится к преобразованиям и нововведениям помещика, так как они полностью разрушают привычный ему патриархальный уклад жизни, связанный уже несколько поколений с одним и тем же, родным местом. Пределом мечтаний для крестьянина является лишь поправка своего жилища, но никоим образом не смена его. Определенная ограниченность, выражающаяся во взглядах крестьян, идет от вековой нищеты и крепостной зависимости и недоверия к помещику.

Такое же чувство отторжения вызывает и построенная молодым барином сельская школа. Крестьянин не может понять смысл учения для своих детей. Он считает, что ребенок, пусть даже маленький, дома пригодится гораздо больше, чем научившись писать и читать. Дома он может загнать скотину, напоить лошадей, присмотреть за птицей. В жизни Чуриса складывается как бы «порочный круг»: «скотины нет оттого, что корму нет, а корму нет оттого, что скотины нет…» (4; 137).  

Далее Нехлюдов пытается выяснить у Чуриса причину его бедственного положения. В этом эпизоде очень ярко проявляется взаимопроникновение и взаимосвязь крестьянской и дворянской жизни. Крестьянин, рассказывая о том, как пришел к такому положению, ведет свою историю еще от деда Нехлюдова, характеризуя его как барина, умевшего создать строгий порядок. Отец Нехлюдова, в восприятии мужика, был барином добрым, но уже воспринимался иначе, чем дед, потому как большую часть времени проводил в Москве и был достаточно далек от здешних забот. Следовательно, отход барина от усадебных забот, хотя и не выражается прямо, но понимается крестьянами как одна из причин их упадка. В то же время он испытывает определенное чувство благодарности к молодому помещику, видя в нем своего рода заступника, который стал прислушиваться к любому мужику, и в то же время, остепенил зарвавшегося приказчика. Из этого объяснения видно, что положение крестьян в сознании Чуриса напрямую зависит от характера управления и внимания помещиков к своей усадьбе и своим крепостным.

Следующая встреча была намечена у Нехлюдова с Юхванкой-Мудрёным. Изба его была достаточно исправной, срубленной из светлосерого осинового леса, покрытой свежей соломой с барского гумна, хотя вид «нарушался несколько пригороженной к воротищу клетью с недоплетенным забором и раскрытым навесом, видневшимся из-за нее» (4; 138). Внутреннее убранство избы было достаточно беспорядочным, в избе было душно. Некоторые детали интерьера своей нелепостью привлекли внимание гостя: погнутый самовар небольшого размера, портрет генерала, висевший рядом с иконами, и трубка в медной оправе. Эти детали свидетельствуют о внимании хозяев к впечатлению, производимому их избой, об их стремлении как-то выделиться, но за счет случайных средств, никак не связанных с их собственной жизнью. Юхванка просил разрешения барина продать лошадь под предлогом необходимости денег. Нехлюдов же в этом усмотрел обман, так как лошадь оказалась молодой и ее продажа освобождала бы крестьянина от пахоты. А это уже свидетельствовало о лживости, хитрости и лени хозяина дома, пытавшегося как-нибудь обмануть барина в свою пользу. В какой-то определенный момент Юхванка-Мудрёный даже начинает дерзить барину, что вызывает в душе Нехлюдова крайне отрицательное чувство по отношению к мужику, подкрепленное тем более совершенно неуважительным отношением крестьянина к собственной матери, которую он заставляет жить впроголодь. Таким образом, перед нами предстает совершенно другой тип крестьянина, отдельными деталями мастерски описанный Толстым. 

Еще более ужасающее впечатление производит изба Давыдки Белого: разбитое окно, пустые хлевушки, петух и курицы, расхаживающие по избе (4; 147). Положение семьи Давыдки еще более усугублялось его нежеланием работать. Весь груз обязанностей и повседневных дел лежал на плечах матери и отца. К описываемому моменту Давыдка оказался уже вдовцом, у которого к тому же еще при жизни жены умер маленький ребенок. Таким образом Толстой изобразил типичный образец вымирающей крестьянской семьи и крестьянина, отказавшегося от борьбы за существование. 

Данному описанию резко противостоит повествование о крестьянской семье Дутловых. Сам Нехлюдов, зная, что Дутловы живут очень зажиточно большой семьей, хотел предложить им завести еще большее хозяйство и на их примере реализовать свой план создания крестьянской фермы. Ему казалось, что подобная ферма могла бы стать неким выходом для крестьянства в условиях крепостного права, позволить крестьянам жить в большем достатке и больше работать для себя. Хозяйственное устройство в семействе Дутловых опиралось на строгий порядок и распорядительность. У них был просторный двор, с которого недавно был вывезен навоз. На дворе было множество крестьянских орудий труда и необходимых в хозяйстве вещей: саней, кадок, сох, телег, колодок и т.д. В хозяйстве было также пять троек лошадей с жеребятами. Дети хозяина дома занимались на тройках частным извозом. Старик хозяин имел несколько сотен колодок пчел. Изба представляла из себя образец добротной крестьянской избы, рассчитанной на большую семью: «Изба была белая (с трубой), просторная, с полатями и нарами. Свежие осиновые бревна, между которыми виднелся недавно завядший мох, еще не почернели; новые лавки и полати не сгладились, и пол еще не убился. Одна молодая, худощавая, с продолговатым, задумчивым лицом крестьянская женщина, жена Ильи, сидела на нарах и качала ногой зыбку, на длинном шесте привешенную к потолку. В зыбке, чуть заметно дыша и закрыв глазенки, раскинувшись, дремал грудной ребенок; другая, плотная, краснощекая баба, хозяйка Карпа, засучив выше локтя сильные, загорелые выше кисти руки, перед печью крошила лук в деревянной чашке. Рябая беременная баба, закрываясь рукавом, стояла около печи. В избе, кроме солнечного жара, было жарко от печи и сильно пахло только что испеченным хлебом. С полатей с любопытством поглядывали вниз, на барина, белокурые головки двух парнишек и девочки, забравшихся туда в ожидании обеда» (4; 162-163). Описание избы указывает не только на добротность хозяйства Дутловых, но и на крепость их постоянно увеличивающейся семьи. Описание избы Дутловых в «Утре помещика» композиционно завершает повествование не случайно: Толстой как бы хочет показать некую надежду на исправление положения, но, с другой стороны, такое же, как у других, недоверие главы семьи проявляется наиболее сильно по сравнению со всеми другими персонажами, описанными в повести. Нехлюдов предлагает старику за двести рублей купить небольшую рощу для расширения хозяйства, что является абсолютно разумным, так как в семье достаточно молодых работников, способных обрабатывать предложенный надел, вместо того, чтобы заниматься извозом, то есть делом не прямо крестьянским. Извоз уже разрушает привычный, веками выработанный уклад крестьянской жизни. Это приводит к исчезновению патриархальности и переходу к новым формам жизни, в первую очередь, среди зажиточных крестьян (вспомним описание взглядов и мироощущения Чуриса).

После посещения Дутловых молодой барин отправляется домой расстроенным, неудовлетворенным своими результатами. Идя по аллеям сада, он сожалеет о том, что его мечты и планы, задуманные год назад, в самом начале его хозяйствования, на деле плохо осуществимы. Перед домом он уже рассеянно разбирается с просьбами и жалобами крестьян, дожидавшихся барина: «Нехлюдов выслушал все просьбы и жалобы, посоветовав одним, разобрав других и обещав третьим, испытывая какое-то смешанное чувство усталости, стыда, бессилия и раскаяния, прошел в свою комнату» (4; 167). 

Далее автор переходит к достаточно подробному описанию комнаты в барском доме. Это описание воспринимается как органическое продолжение обзора крестьянской жизни (такой же плавный переход наблюдался и в начале повествования, когда Нехлюдов выходил из своего дома и шел  в деревню). В комнате был старый кожаный диван с креслами, старинный бостонный стол, английский рояль, зеркало. Всюду лежали бумаги, книги и счета. «Вообще вся комната имела бесхарактерный и беспорядочный вид; и этот живой беспорядок составлял резкую противоположность с чопорным старинно-барским убранством других комнат большого дома» (4; 168). Создается ощущение, что Толстой в этом описании подчеркивает бесхарактерность и беспорядочность комнаты, как бы сопоставляя ее внутренне убранство с положением дел на деревне, тем самым указывая на внутреннюю связь положений мужика и барина в предреформенный период. При этом он видит некий раскол, который намечается в крестьянской среде и имеет тенденцию к постоянному углублению и обострению. С одной стороны, это крестьянские семьи, привыкшие жить всецело по старинным меркам и правилам, не желающие допустить в свое существование ни малейших изменений по сравнению с жизнью их отцов и дедов. С другой же стороны, есть редкие примеры крестьян, идущих в ногу со временем, пытаясь встроиться в систему грядущих экономических отношений, но и при этом сочетающих в себе прогрессивное с традиционным. 

В «Утре помещика» Толстой выступает с позиций не наблюдателя жизни предреформенной России, не сочувствующего бедственному положению крестьян. Он пытается выступить в качестве практического деятеля, реализовать свои проекты помощи крестьянам, в частности, планы создания фермерских хозяйств.

В предреформенной усадьбе Толстой терпит поражение и как помещик и как писатель, которому реальная жизнь не дала достаточного материала для написания большого романа с задуманной им основой.

Детальный анализ произведения показывает характерную для предреформенного времени картину. Во-первых, это обострившееся до последних пределов недоверие между помещиком и крестьянином, во-вторых, несмотря на общую ужасающую бедность в деревне, сформировались задатки будущего социального и имущественного разложения среди крестьян. В-третьих, и описания крестьянских дворов, и беглое описание состояния барского дома и сада в равной степени свидетельствуют о глубоком кризисе усадебной культуры накануне отмены крепостного права, что подтверждает также и разлад между крестьянами и помещиками  в сфере религиозной, духовной  жизни. 

Сложившееся положение не способствует ни идеализации усадебной жизни, ни идеализации патриархальности деревни. Если в «Детстве» и «Семейном счастии» можно было видеть гармоничную картину усадебной жизни и даже выделить элементы так называемого «усадебного текста», то с «Утром помещика» в творчество Толстого 1850-х годов входят острые социальные проблемы, определявшие в равной степени положение крестьян и помещиков в условиях усадебной жизни в предреформенный период.

                                       Примечания:

¹ Щукин В.Г. Миф дворянского гнезда: Геокультурологическое исследование по русской классической литературе. Краков: 1997.

² Об усадебных описаниях в повести «Детство» и романе «Семейное счастие» см. статьи: Подарцев Е.В. Усадебный текст в творчестве раннего Льва Толстого// Филологическая наука в ХХ! веке: взгляд молодых. Материалы первой межвузовской конференции молодых ученых. М.-Ярославль, 2002; Подарцев Е.В. Мир русской усадьбы в романе Л.Н. Толстого «Семейное счастие»// Филологическая наука в ХХ! Веке: взгляд молодых. Материалы четвертой Всероссийской конференции молодых ученых. – М.- Ярославль, 2005.

³ Толстой Л.Н.  Полное собрание сочинений в 90 томах (Юбилейное издание). М.-Л.: 1928- 1958, т.4, с. 397. Далее все ссылки на это издание даются в тексте с указанием в скобках тома (на первом месте) и страницы.

⁴ См. биографические работы Н.Н. Гусева, работы Е.Н. Купреяновой и Б.М. Эйхенбаума о раннем периоде жизни и творчества Л.Н. Толстого, основные монографии по творчеству Толстого. 

⁵ Эйхенбаум Б.М. Лев Толстой. Книга первая. 50-е годы. Л.: 1928, с. 332.

⁶ Там же, с. 291.

⁷ Там же, с. 288.

Вестник Томского государственного университета. Филология. 2021. № 71

УДК 821.161.1

DOI: 10.17223/19986645/71/14

Г.М. Ибатуллина, В.В. Огородова

ИНИЦИАЦИЯ ДУРАКА В РАССКАЗЕ Л.Н. ТОЛСТОГО «УТРО ПОМЕЩИКА»

Рассматриваются функции сюжета инициации в рассказе Л.Н. Толстого «Утро помещика». Показывается, что логика инициации Дурака через его осмеяние и ироническое остранение «глупости» обнаруживает ряд параллелей в истории Дмитрия Нехлюдова. В отличие от фольклорного первообраза преображение героя Толстого не является однозначно-итоговым: в финале рассказа Нехлюдов, с одной стороны, прошел важнейший этап своего становления, с другой — оставлен на пороге полноценного «превращения» Дурака в Мудреца.

Ключевые слова: Л.Н. Толстой, «Утро помещика», миф, фольклорная традиция, архетип Дурака, сюжет инициации, комическое

Ориентация творчества Л.Н. Толстого на фольклорные первообразы -проблема, до сих пор имеющая немало литературоведческих лакун. Несмотря на активный интерес толстоведов к данному аспекту поэтики писателя [1-4], публикации, касающиеся мифопоэтических и фольклорных мотивов в рассказе «Утро помещика», единичны (см.: [5, 6]) и заявленную в нашей статье тему не затрагивают. Рассказ «Утро помещика» в существующих работах интерпретируется, как правило, в контекстах социальной, нравственной, «народной» проблематики [7-9], однако, на наш взгляд, «народность» его проявлена не только тематически, но и в плане поэтики -в формах и способах изображения, находящих отчетливые параллели в фольклоре. Это в первую очередь ряд знаковых мотивов, аллюзий, реминисценций, связанных с архетипом Дурака и сюжетом инициации, — ключевых для понимания произведения в целом. Следует отметить, что мифологема инициации Дурака выполняет сюжетообразующие функции не только в «Утре помещика», но и в повести Толстого «Казаки» (см. об этом: [10]), т. е. в значительной степени оказывается определяющей для раннего творчества писателя. Более того, как известно, главные герои произведений — Нехлюдов и Оленин — являются инвариантными персонажами, отражающими суть собственных духовно-нравственных поисков автора.

В парадигме образа Дмитрия Нехлюдова в «Утре помещика» диалогически встречаются архетипические мотивы, характерные для двух противоположных по сути сказочных героев — Ивана-царевича и Ивана-дурака. С одной стороны, перед нами герой, имеющий подчеркнуто высокий социальный статус: Нехлюдов — князь, т. е. в системе символических кодов европейской аристократической культуры — «царевич» («князь» в переводе на английский или французский языки «prince», что тождественно русскому «царевич»). Значимость этих кодов актуализирована в экспозиции произведения рядом акцентированных деталей: герой уже в первой фразе тек-

ста представлен не по имени, а своим титулом, он включен в пространство русской родовой аристократии (пишет письмо тетушке графине Белорец-кой) и одновременно — в общеевропейское культурологическое пространство (учится в университете, его письмо написано на французском языке). Как и полагается сказочному Царевичу1, князь Нехлюдов озабочен своей миссией спасителя крестьян-«сирот», его отъезд в деревню продиктован прежде всего «священной и прямой обязанностью заботиться о счастии этих семисот человек», он должен будет «отвечать богу» [11. С. 123]. Подобно сказочному герою-спасителю пытается Нехлюдов реализовать себя и в роли воина, «богатыря», противостоящего виновникам обездоленности крестьян: «Не грех ли покидать их на произвол грубых старост и управляющих из-за планов наслаждения или честолюбия?» [11. С. 123].

С другой стороны, в структуре образа Нехлюдова мы обнаружим ряд архетипических мотивов, характерных для фольклорного Дурака и неоднократно проявленных как на уровне вербально-текстовых определений, так и в сюжетно-смысловой парадигме произведения в целом. Уже в первых фрагментах рассказа отчетливо выделяются знаковые детали, репрезентирующие родство героя с фольклорным первообразом: он отчужден от своей среды, о чем и сам пишет тетушке: «… я пошел по совершенно особенной дороге… которая… я чувствую, приведет меня к счастию» [11. С. 124]; он не имеет прагматично-конкретных жизненных целей, не способен к полноценному самоопределению ни в индивидуально-личностном, ни в социальном плане и, как пишет ему графиня, «делает глупость», хотя наделен «прекрасным сердцем» и «добрыми качествами» [11. С. 124]. Следуя внутреннему порыву, Нехлюдов оставляет университет и остается в деревне, задавшись целью восстановить разоренное хозяйство, наивно полагаясь при этом только на силу своего желания.

На первый взгляд герой здесь все-таки определяет для себя какие-то цели, но формулируются они, говоря словами повествователя, «неустановившейся ребяческой рукой» [11. С. 123], лишены рациональной продуманности, эфемерно-простодушны, по существу, аллюзивно напоминают сказочное «пойди туда — не знаю куда, принеси то — не знаю что». Духовный поиск Нехлюдова постоянно ориентирован на «какое-то другое, высшее чувство», которое все время говорило «не то и заставляло искать чего-то другого» [11. С. 164]. Нехлюдовым, как и сказочным персонажем, владеет скорее мечта, которая каким-то образом приведет его к «счастию», нежели четко поставленная, осознанная цель (курсивы здесь и далее принадлежат авторам статьи). Фольклорно-фелицитарный мотив «поиска счастья», нередко являющийся толчком к развитию сказочного сюжета, выполняет, по сути, те же функции и в «Утре помещика» Толстого, проходя сквозной нитью через размышления героя, см., например: «Итак, я должен

1 Там, где в нашей работе речь идет о нравственно-психологических, социальных и прочих характеристиках героя, именования «царевич», «дурак» и т.д. мы пишем со строчной буквы; там, где говорится об архетипах, — с прописной.

делать добро, чтоб быть счастливым», — думал он, и вся будущность его уже не отвлеченно, а в образах, в форме помещичьей жизни живо рисовалась перед ним» [11. С. 165].

Одной из ключевых текстовых отсылок к архетипу Дурака можно считать явственно акцентированную в письмах Нехлюдова и его тетушки оппозицию ум — глупость. Рассудительная графиня, манифестирующая общепринятый «здравый смысл» и его требования, названа «самой гениальной женщиной в мире» [11. С. 123], подчеркнуты ее трезвый ум и житейский опыт. Мечты Нехлюдова она прямо называет «глупостью», «нелепым», хотя и «благородно-великодушным планом», «ребячеством» [11. С. 123]. Последняя характеристика («ребячество») повторяется в тексте неоднократно в разных вариациях, о своей «молодости» говорит, например, сам Нехлюдов: «Вы скажете, что я молод; может быть, точно я еще ребенок…» [11. С. 123], — и это не случайно. Здесь перед нами аллюзивная актуализация сразу двух значимых сказочных мотивов: «младшего сына» -доброго, но наивного и неразумного по сравнению со «старшими», и сю-жетообразующего мотива инициации, которую проходят именно «младшие» и «молодые», чтобы обрести зрелость и мудрость. Мотив «младшего сына» и связанный с ним мотив трех братьев, один из которых глуп и простодушен, косвенно обозначен и в просьбе Нехлюдова тетушке: «Не показывайте письма этого брату Васе: я боюсь его насмешек; он привык первенствовать надо мной, а я привык подчиняться ему. Ваня если и не одобрит мое намерение, то поймет его» [11. С. 124]. Князь Нехлюдов оказывается здесь в роли младшего брата простака, в то время как старшие братья играют роли «умных наставников», позволяя себе насмешки над глупцом. Отметим, кстати, что ситуация осмеяния Дурака, ставшая в рассказе одной из основных сюжетных коллизий (о чем речь пойдет ниже), потенциально заявлена и в другой просьбе Нехлюдова: «Ради бога, милая тетушка, не смейтесь надо мной» [11. С. 123].

Взаимоотражения архетипов Царевича и Дурака в художественной парадигме произведения приобретают особую сюжетную диалектику. Нехлюдов не обладает внутренней цельностью, присущей фольклорным «богатырям» и «спасителям», личность его изначально двойственна: идеалы Царевича сосуществуют с наивностью Дурака, лишенного способности реализовать практические цели. Значимо для нас здесь и то, что в фольклорных контекстах семиотически выраженную оппозицию, как в социальном, так и в личностно-психологическом плане, представляет именно диада Царевич — Дурак, а не Царевич — Крестьянский сын или Дурак — Мудрец; как отмечает А.Д. Синявский, именно «Дурак занимает самую нижнюю ступень на социальной и, вообще, на оценочно-человеческой лестнице» [12. С. 17]. Эта изначальная дихотомия архетипов еще более заостряет противоречивость личности Нехлюдова. Мы видим у Толстого отчетливую дублированную инверсию фольклорной ситуации: во-первых, подобная раздвоенность героя в сказке невозможна, Дурак может стать Царевичем в финале пути, но не может быть изначально и одновременно тем и другим;

во-вторых, фольклорный Царевич вообще не может оказаться в роли Дурака // Шута // Простака, что, по сути, происходит с князем Нехлюдовым. Данные инверсии непосредственно связаны с логикой инициации героя Толстого.

Сказочный Царевич не проходит инициацию для обретения «ума», он утверждает в результате испытаний свой статус Героя и Спасителя, добивается своей цели, получает «полцарства», «невесту» и т.п. Внутренне раздвоенный Нехлюдов не способен на это, более того, он оказывается вдвойне «дураком», поскольку, будучи «глупцом», наивно мнит себя уже состоявшимся «богатырем» и «спасителем». Поэтому у Толстого в «Утре помещика», в отличие от фольклорных сюжетов, Князь // Царевич оказывается в роли Дурака, чтобы пройти соответствующую инициацию и обрести «мудрость». Отметим, что диалогические взаимоотражения двух разных первообразов обозначены косвенно и в портретном описании Нехлюдова: первая и большая часть здесь резонирует с обликом Героя, а заключительная отчетливо ему противопоставлена и наделена коннотацией «молодого Глупца»: «Нехлюдов был высокий, стройный молодой человек с большими, густыми, вьющимися темно-русыми волосами, с светлым блеском в черных глазах, свежими щеками и румяными губами, над которыми только показывался первый пушок юности. Во всех движеньях его и походке заметны были сила, энергия» и — «добродушное самодовольство молодости» [11. С. 126].

Эксплицируя логику инициации1 в развитии сюжета произведения, параллельно назовем еще ряд черт, характерных для архетипа Дурака и явственно отраженных в структуре образа Нехлюдова. Герой Толстого, как и сказочный Дурак, слишком «оригинален» (именно в этом упрекает его графиня), эксцентричен в глазах окружающих, его внезапный отъезд в деревню расценивается как эпатажный шаг, и не случайно тетушка советует ему: «…выбирай лучше торные дорожки: они ближе ведут к успеху, а успех, если уж не нужен для тебя как успех, то необходим для того, чтоб иметь возможность делать добро, которое ты любишь» [11. С. 125]. Выражение «торные дрожки» в общем ассоциативно-символическом контексте повествования воспринимается как отсылка к вербальным моделям сказочного нарратива. Сам отъезд Нехлюдова четко соотносится с первым этапом традиционной инициации — уход героя из привычного, «своего» пространства в мир «иной», неведомый, живущий по другим законам; оппозиция университет — деревня становится здесь инвариантной аналогией фольклорно-мифологической оппозиции дом — лес. Вопреки совету тетушки, но согласно логике фольклорного сюжета Нехлюдов идет именно «дорожками неторными»: о знаковом характере данной детали говорит и ее аллюзивное дублирование в топосе «ухода», обозначающем начало движения героя на пути к инициации. Отправившись в воскресный день в дерев-

1 Структуру сюжета инициации мы рассматриваем в соответствии со схемой, предложенной В.И. Тюпой: [13].

ню выполнять свою функцию «спасителя крестьян», Нехлюдов «вышел из большого с колоннадами и террасами деревенского дома, в котором занимал внизу одну маленькую комнатку, и по нечищеным, заросшим дорожкам старого английского сада направился к селу, расположенному по обеим сторонам большой дороги» [11. С. 126]. Отметим здесь также символическую значимость мотива «большой дороги», коррелирующую с традиционной фольклорно-мифологической топографией.

Именно деревня, где герой рассказа намеревался пройти инициацию Царевича-спасителя, становится местом его инициации в роли Дурака, а инициирующими его «Мудрецами» — те самые крестьяне, которых он собирался учить и спасать. Проходя здесь испытания — второй из этапов инициации, подобно фольклорному Дураку, Нехлюдов неоднократно «делает заведомо бесполезные, бессмысленные (иногда антиэстетические, эпатирующие других) вещи» [14. С. 226]. Значимую художественно-семиотическую роль выполняет и фамилия героя: этимология слова «нехлюд» — «нехлющавый», «нехлюдок» — обладает универсально-обобщающим содержанием, включающим в себя представление о неуклюжем, нескладном человеке (см., например, в «Толковом словаре живого великорусского языка» В.И. Даля [15. С. 547]). Ассоциативно «неуклюжий» и «нескладный» резонируют с образами «дурака», «простака», поскольку являются ключевыми для них характеристиками, связанными с неумением, беспомощностью, — вспомним известное стихотворение С.Я. Маршака, воссоздающее обобщенное представление о фольклорном Дураке: «Что ни делает дурак, / Всё он делает не так» [16]. А. Д. Синявский пишет: «Главное свойство дурака — это то, что он дурак и все делает по-дурацки. Говоря иными словами, совершает все невпопад и не как все люди, вопреки здравому смыслу и элементарному пониманию практической жизни. Это особенно бросалось в глаза крестьянину с его практической сметкой и потому всячески обыгрывалось в сказке, делая дурака фигурой глубоко комической» [12. С. 17].

Нехлюдов в изображении Толстого действительно делает все «по-дурацки», нередко представляя собой комичное зрелище для местных мужиков, собственных крестьян. Одним из самых выразительных моментов, сближающих в этом плане толстовского героя с его первообразом, является центральный эпизод произведения, когда Нехлюдов, искренне желая помочь крестьянам, ставит их в такие условия, которые в итоге оказываются для них далеко не всегда приемлемыми. Так, с детской наивностью пытаясь «спасти» Ивана Чуриса, он предлагает ему перебраться из ветхой избы на «новое место» и сразу же допускает оплошность. Оказывается, что новое место совершенно непригодно для крестьянского быта и лишено привычных удобств обжитой местности, где «и дорога, и пруд тебе, белье, что ли, бабе стирать, скотину ли поить, и все наше заведение мужицкое, тут искони заведенное. и дед, и батюшка наши здесь богу душу отдали» [11. С. 132]. В глазах крестьянина Нехлюдов предстает чудаком, глуповатым юнцом, не понимающим реальных жизненных ситуаций; все его слова и поступки вызывают скрытую или явную иронию, а подчас и откровенную

насмешку, что мы неоднократно видим в диалоге с Иваном Чурисом. Все предложения молодого барина крестьянин оценивает как «пустое дело» [11. С. 132]. Даже, казалось бы, невинный вопрос по поводу того, обедал ли Чурис, последний встречает с недоумением, «будто ему смешно было, что барин делает такие глупые вопросы; он ничего не ответил» [11. С. 131].

Далее, совершая обход крестьян, Нехлюдов продолжает цепочку подобных оплошностей: решает взять к себе во двор отпетого лентяя Давыд-ку Белого и наивно полагает, что можно его исправить одними увещеваниями; предлагает старику Дутлову заняться совместной торговлей лесом и вложить в покупку все средства, не понимая истинных целей, намерений и возможностей семьи Дутлова; подобным же образом представлены и другие сцены посещения героем мужицких хозяйств.

Логика Нехлюдова и логика крестьян постоянно оказываются в парадоксальном и ироничном несовпадении, более того, крестьяне, в отличие от героя, более отчетливо понимают комическую абсурдность ситуации и, не скрывая, обнаруживают это в разговорах с Нехлюдовым, почти демонстративно театрализуя свое поведение. Особенно откровенно выстраивает комическую интермедию «осмеяния дурака» Юхванка Мудреный, прозвище которого также приобретает в символическом контексте повествования архетипически-знаковый характер, указывая на центральную роль Мудреца в инициации Дурака через ироническое остранение-осмеяние его алогизмов и «глупостей». Разыгрываемые Юхванкой сцены не только подчеркнуто театральны, но и карнавализованы по своей сути: герой легко и играючи переступает через социально-сословные границы, фамильярно-комически утрируя этикетные условности: «На то воля вашего сясо, — отвечал он, закрывая глаза с притворно-покорным выраженьем, — коли я вам не заслужил» [11. С. 143]; «Помилуйте, васясо, мы, кажется, можем понимать вашего сяса! — отвечал Юхванка, улыбаясь, как будто вполне понимая всю прелесть шутки барина. Эта улыбка и ответ совершенно разочаровали Нехлюдова в надежде тронуть мужика и увещаниями обратить на путь истинный» [11. С. 144]; «Никак не можно поймать-с одному, васясо. Вся скотина гроша не стоит, а норовистая — и зубом и передом, васясо, — отвечал Юхванка, улыбаясь очень весело и пуская глаза в разные стороны. Когда Нехлюдов заметил, что совершенно напрасно было употреблять такие усилия, и взглянул на Юхванку, который не переставал улыбаться, ему пришла в голову самая обидная в его лета мысль, что Юхванка смеется над ним и мысленно считает его ребенком. Он покраснел.» [11. С. 142]. В результате в сцене посещения Юхванки Мудреного комическое положение героя-простака достигает кульминации: Нехлюдов оказывается в роли Шута и Глупца одновременно, он буквально втянут в игровые ситуации помимо своей воли, что и придает этим сценам карнавализованный колорит, — ведь именно карнавальное пространство обладает свойством «затягивать» в себя всех, кто вольно или невольно оказался в зоне импровизированных «фамильярных контактов» [17. С. 141], а Шут // Глупец является одной из ключевых фигур карнавального действа.

Можно сказать, что и в других эпизодах встреч и бесед Нехлюдова с крестьянами, как в представленном здесь разговоре со скоморошествующим Юхванкой, отчетливо прочитываются отсылки не только к сказкам, анекдотам и байкам о дураках, но и к народным театрально-комическим жанрам (балаган, театр Петрушки и т.п.), и к таким фольклорным формам, как небылицы, докучные сказки, имеющим явный пародийный и карнава-лизованный характер. Претерпевает карнавализованную инверсию и сама логика «путешествия»1 Нехлюдова, обнаруживая в своей структуре ме-ниппейный топос. «Восхождение на Олимп» — мечты о миссии Спасителя крестьян — оборачивается «спуском в преисподнюю» [17. С. 133]; бытовой натурализм мышления мужиков вкупе с их нарочито-лукавой игрой с хозяином профанируют и комически травестируют утопический идеал Нехлюдова. Архетипическая парадигма героя Толстого также приобретает сложную структуру: инвариантами мифологемы Дурака здесь становятся первообразы Шута, Чудака, Юродивого. Архетипические составляющие образа Нехлюдова, в том числе и названные нами выше первообразы Царевича, Спасителя, существуют в амбивалентно-диалогических смысловых

2

взаимоотражениях: одновременно в отношениях взаимооспоривания и взаимодополнения, — однако более развернутый анализ системы этих отношений требует отдельного исследования; здесь же мы ведем речь об одной из доминантных моделей личности и сознания героя — архетипе Дурака и связанном с ним сюжете инициации.

Ситуация осмеяния Дурака представлена в инициации Нехлюдова его кульминационным испытанием: это вполне очевидное испытание на духовно-личностную зрелость и цельность, способность к «самостоянью» (А. С. Пушкин) и осознанной самореализации. Поэтому вскоре и самому Нехлюдову становится ясной несостоятельность и нежизнеспособность его идей, не прошедших проверку на прочность под уверенными взглядами очередного мужика, «с отеческим покровительством» отвечающего на все его вопросы [11. С. 160]. Нехлюдов то приходит «в бешенство», уже отчетливо осознавая себя предметом насмешек, то все более «тушуется», ощущая себя не полноправным владельцем имения, а надоевшим гостем. «Он, краснея, сел на лавку. — Дай мне горячего хлеба кусочек, я его люблю, — сказал он и покраснел еще больше» [11. С. 163]. «Однако чего ж я стыжусь? Точно я виноват в чем-нибудь, — подумал Нехлюдов, — отчего ж мне не сделать предложение о ферме? Какая глупость!» [11. С. 163]. Эффект осознания собственной «глупости» по мере развития сюжета нарастает, и Нехлюдов все более чувствует себя «дураком», поверженным в комической интермедии-игре «хозяин и крестьяне».

На первый взгляд традиционный фольклорный финал в толстовском тексте переигран: Дурак не обрел искомого «счастья» и не реабилитировал

1 Сюжет путешествия в «Утре помещика» развернуто и убедительно описан в работе К. А. На-гиной: [5].

2 Данная словоформа заимствована нами из литературоведческого тезауруса В.А. Зарецкого, где она представлена именно в такой орфографии, см., например: [18].

себя в глазах окружающих. Однако в действительности герой Толстого приобретает нечто большее: опыт реальной, а не иллюзорно-мечтательной встречи с жизнью и с людьми, в результате чего ему открываются пути более глубокого понимания собственных сил и возможностей. Несмотря на то, что Нехлюдов остается обманутым в собственных надеждах, «испытывая какое-то смешанное чувство усталости, стыда, бессилия и раскаяния» [11. С. 167], он все-таки достигает определенного этапа духовного взросления и готовности к дальнейшим шагам на пути к обретению целостности. Логика инициации в открытом финале рассказа не разрушается, но трансформируется: по сути, здесь перед нами интеграция двух заключительных этапов архетипического сюжета в их редуцированной и потенциально заявленной форме.

Кульминационный этап инициации — «встречу со смертью» — Нехлюдов переживает неоднократно: практически в каждом эпизоде бесед с мужиками «умирает» какая-то часть его иллюзий и та часть эго, которая эти иллюзии порождала и поддерживала. Вспомним, что уподобление осмеяния символической смерти характерно как для фольклорной традиции в целом, так и для карнавального модуса народной культуры, поскольку уходит корнями в архаические ритуалы, связанные с идеей умирания — возрождения: обновляющая сила смеха приравнивалась к обновляющей силе смерти (об амбивалентном единстве смеха — смерти как возрождающей силы см., например, в известной работе М.М. Бахтина: [19. С. 165-166]). Символическим подобием смерти становится и финальная греза-видение Нехлюдова, когда он впадает в своеобразное трансовое состояние и жизнь рационально-бодрствующего сознания в нем замирает. Более того, в эти грезы парадоксально вплетается образ сна Илюшки, метонимически оказывающегося в результате и «сном» самого Нехлюдова; сон же, как известно, одна из самых распространенных метафор смерти, ее символическое микроподобие.

Последняя, завершающая фаза инициации представлена в повествовании и конкретно реализованным мотивом возвращения — Нехлюдов возвращается из «путешествия» в свой деревенский дом, вновь проходя через сад, — и образами потенциального возрождения-преображения героя. То, что такое преображение возможно, заявлено не только ситуациями разрушения иллюзий, но и финальным эпизодом самопогружения-самопознания героя, идущего в поисках самоопределения путем проб и ошибок. В финале перед нами вырисовываются две новые архетипические личностные модели, открывающие для Нехлюдова иные пути самоидентификации, нежели те, которые доминировали в нем изначально: вместо дихотомий-ных первообразов Царевича и Дурака в видениях героя, колоритно рисующих ему образ Илюшки, аллюзивно вырастает, по сути, воспоминание еще об одном архетипическом сказочном персонаже — Иване-крестьянском сыне, являющемся олицетворением богатырства, духовной целостности, личностной самодостаточности. Как ни парадоксально, но именно этот идеал, видимо, станет в дальнейшем доминантным в духовных поисках

самого Толстого, найдя отражение и в его «философии опрощения», и в таком художественном alter ego писателя, как Константин Левин.

Второй личностный архетип и связанный с ним путь самореализации также биографически коррелирует с творчеством и судьбой Толстого: князь Нехлюдов в своих финальных видениях об Илюшке отчетливо предстает как тип Художника // Поэта, наделенного глубоким творческим потенциалом, способного с «необыкновенной живостью и ясностью» [11. С. 169] создавать в своем воображении выразительные, пластически яркие образы «чужой жизни» и «чужого сознания», убедительно перевоплощаясь в них. Живописные детализированные картины илюшкиного путешествия, рисуемые Нехлюдовым, явственно свидетельствуют о его изобразительном даре и поэтически-художественной ориентации его сознания: «артистический» склад личности в нем отчетливо доминирует над «хозяйственным» и может стать определяющим для его дальнейшей судьбы.

Таким образом, можно сказать, что открытый, незавершенный финал рассказа является проекцией «многосоставности» (Ф.М. Достоевский) личности и незавершенности судьбы самого главного героя. Он представлен в ситуации «выбора путей» и связанных с этим испытаний, а также и искушений, главное из которых — подмена внутреннего самоопределения и интеграции своих личностных составляющих идентификацией себя с образами и моделями других судеб: рассказ заканчивается ключевым для героя вопросом «зачем он не Илюшка»1 [11. С. 171]. Мотив искушения такой подменой усиливается благодаря портретному «двойничеству» персонажей: портрет Илюшки с его «светлыми кудрями, весело блестящими узкими голубыми глазами, свежим румянцем и светлым пухом, только что начинающим покрывать его губу и подбородок» отчетливо резонирует с приведенным нами выше портретом Нехлюдова. Однако полное отождествление себя с «другим» не менее разрушительно для личности, чем эгоцентрическая замкнутость в своем Я. В изображении Толстого это еще одна иллюзия, в которую может погрузиться самосознание человека: не случайно «мысль: зачем он не Илюшка» [11. С. 171] приходит герою в момент эйфорического видения // сна // иллюзии: «Он свободно и легко летит, все дальше и дальше — и видит внизу золотые города, облитые ярким сияньем, и синее небо с частыми звездами, и синее море с белыми парусами, — и ему сладко и весело лететь все дальше и дальше… » [11. С. 171].

Если начинал Нехлюдов с попыток уверенного и «ребячески» слепого самоутверждения в бытии в роли Царевича // Спасителя // Хозяина, оказавшись в результате Дураком, то завершает он путешествие-инициацию ощущением незавершенности своего пути и диалогическим вопрошанием бытию и самому себе. Хронотоп дороги // пути // полета в финале амбивалентен по своей художественной функции: это не только онейрическая

1 Ср.: в «Казаках» подобным вопросом задается инвариантный Нехлюдову Оленин: «Зачем я не Лукашка?» — оба героя идут по пути инициаций в поисках самоопределения и обретения целостности, в поисках ответа на вопрос «Кто я?»

иллюзия Нехлюдова, но одновременно и реальное внутреннее состояние, открывающее сознанию героя чувство беспредельности бытия, а значит, и неограниченности своих возможностей какими-либо искусственными // иллюзорными моделями личности и судьбы. Знаковым моментом здесь становится и переход героя от монологического взаимодействия с миром (по сути, все диалоги Нехлюдова с крестьянами в действительности были его монологами, что и обращало его в глазах мужиков в Дурака) — к живому незавершенно-диалогическому отношению к миру: внутренний вопрос Нехлюдова «зачем он не Илюшка» — уже не столько вопрос, сколько диа-логизированная мысль о себе и о мире, не ожидающая однозначных ответов. Подобный открытый финал рассказа выглядит вполне закономерным с точки зрения логики художественного мира Толстого в целом (а также, добавим, с точки зрения духовной биографии писателя, закончившего свой жизненный путь в Дороге). Не только в «Утре помещика», но и в «Казаках», а затем и в «Войне и мире» (см. об этом: [10, 20]) сюжет инициации героя у Толстого приобретает особый мистериальный модус, отличный от традиционного фольклорно-мифологического: это путь пролонгированных инициаций, многократно повторяющихся испытаний и полученных в результате откровений; каждый полученный опыт — лишь этап на Пути, который принципиально незавершим, как незавершима, по Толстому, сама жизнь: «Чтоб жить честно, надо рваться, путаться, биться, ошибаться, начинать и бросать, и опять начинать, и опять бросать, и вечно бороться и лишаться. А спокойствие — душевная подлость» [21. С. 231]. Нехлюдов в «Утре помещика» оставлен на пороге этого откровения: глубинное понимание истинных, а не иллюзорных жизненных ценностей, а следовательно, истинную мудрость ему еще предстоит обрести, так же как понимание и реализацию своего подлинного Я, не подменяемого искусственно созданными личностными моделями, поэтому полноценное «превращение» из Дурака в Мудреца — одна из перспектив его дальнейшей судьбы.

Литература

1. Масолова Е.А. Мифопоэтическая образность романа Л.Н. Толстого «Воскресение» // Культура и текст. 2012. № 1 (13). С. 62-72.

2. Кирсанов Н.О. Мифологические основы поэтики Л.Н. Толстого : дис. … канд. фи-лол. наук. Томск, 1998. 158 с.

3. Полтавец Е.Ю. Основные мифопоэтические концепты «Войны и мира» Л.Н. Толстого в свете мотивного анализа : дис. .канд. филол. наук. М., 2006. 198 с.

4. Шатин Ю.В. Путешествие Нехлюдова в Сибирь: К проблеме инициации // Сибирский филологический журнал. 2016. № 2. С. 11-15.

5. Нагина К.А. Путешествие как способ познания и самопознания в творчестве Л. Толстого // Вестник Воронежского государственного университета. Серия: Филология. Журналистика. 2009. № 1. С. 72-76.

6. Нагина К.А. «Дары сада» в произведениях раннего Л.Н. Толстого // Вестник Ленинградского государственного университета им. А. С. Пушкина. 2011. Т. 1, № 2. С. 13-22.

7. Захарова Л.В. «Дневник помещика» и рассказ «Утро помещика» как программные произведения раннего Л. Н. Толстого // Наследие Л. Н. Толстого в гуманитарных па-

радигмах современной науки : материалы XXXIV Международных Толстовских чтений / ред. кол. В.А. Панин [и др.]. Тула, 2014. С. 111-115.

8. Подарцев Е.В. Жизнь усадьбы накануне реформы (по повести Л.Н. Толстого «Утро помещика» // Rhema. Рема. 2012. Вып. 4. С. 44-52.

9. Пыхтина Ю.Г. О пространстве деревни и русском характере (на материале произведений Л. Толстого «Утро помещика», А. Чехова «Мужики», И. Бунина «Деревня») // Вестник Адыгейского государственного университета. Серия 2: Филология и искусствоведение. 2011. № 4. С. 32-35.

10. Ибатуллина Г.М., Огородова В.В. Сюжет инициации Дурака в повести Л.Н. Толстого «Казаки» // Филологический класс. 2019. № 2 (56). С. 149-156.

11. Толстой Л.Н. Полное собрание сочинений : в 90 т. Т. 4 / под общ. ред. В.Г. Черткова. М. : Худож. лит., 1935. 450 с.

12. Синявский А.Д. Иван-дурак: Очерк русской народной веры. М. : Аграф, 2001. 464 с.

13. Тюпа В. И. Фазы мирового археосюжета как историческое ядро словаря мотивов // Материалы к «Словарю сюжетов и мотивов русской литературы»: от сюжета к мотиву. Новосибирск, 1996. С. 16-23.

14. Иванов В. В., Топоров В. Н. Иван дурак // Мифологический словарь / гл. ред. Е.М. Мелетинский. М. : Советская энциклопедия, 1990. С. 225-226.

15. Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка : в 4 т. Т. 2: И-О. М. : РИПОЛ классик, 2006. 784 с.

16. Маршак С.Я. Не так. URL: http://www.world-art.ru/lyric/lyric.php?id=4357 (дата обращения: 14.03.2020).

17. Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского. М. : Сов. Россия, 1979. 320 с.

18. Зарецкий В.А. Народные исторические предания в творчестве Н.В. Гоголя: История и биографии. Екатеринбург ; Стерлитамак : СГПИ, 1999. 463 с.

19. Бахтин М.М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса. М. : Худож. лит., 1990. 543 с.

20. Ибатуллина Г.М. Мистерии судьбы в романе Л.Н. Толстого «Война и мир»: путь Посвящений Пьера Безухова // Современные научные исследования и разработки. 2017. № 9 (17). URL: https://www.elibrary.ru/download/elibrary_32308325_ 79335763.pdf (дата обращения: 14.03.2020).

21. Толстой Л.Н. Полное собрание сочинений : в 90 т. Т. 60 / под общ. ред. В.Г. Черткова. М. : Худож. лит., 1949. 565 с.

The Fool’s Initiation in Leo Tolstoy’s «A Landlord’s Morning»

Vestnik Tomskogo gosudarstvennogo universiteta. Filologiya — Tomsk State University Journal of Philology. 2021. 71. 232-244. DOI: 10.17223/19986645/71/14

Guzel M. Ibatullina, Veronika V. Ogorodova, Sterlitamak Bra^h of Bashkir State University (Sterlitamak, Russian Federation). E-mail: guzel-anna@yandex.ru / vogorodova@mail.ru Keywords: Leo Tolstoy, «A Landlord’s Morning» short story, myth, folklore tradition, archetype of Fool, initiation plot, comical.

The article deals with the plot-forming functions of the mythologem «Fool» in the short story «A Landlord’s Morning» by Leo Tolstoy. The structure of the image of Dmitry Nekhlyudov, the protagonist of the story, is heterogeneous and organized by the semantic field of mutual reflections of several personality models. The dominant among them is the archetype of the Fool (one of the popular characters in a folk tale), which is presented in opposition to the archetypal models of the Prince/Saviour. The genius-stupidity opposition, which is key for the folklore Fool, is repeatedly shown both in verbal-textual definitions, and in the plot-semantic contexts of the work as a whole. The study of the paradigm of Nekhlyudov’s image also reveals significant parallels with traditional fairy-tale motifs and plot situations: the search for happiness, trials and subsequent transformation, the mythol-ogem of the Path. The central plot event of the story is the hero’s initiation through the situa-

tion of ridiculing the Fool, when Nekhlyudov, who is trying to realize himself in the mission of the «Savior of the peasants», finds himself in the role of a Fool/Jester. The hero’s logic and the logic of the peasants collide in an ironic mismatch; peasants, who see the comic absurdity of the situation, demonstratively theatricalize their behavior. The frankly carnivalized culmination of Nekhlyudov’s travel-initiation is the meeting with Yukhvanka the Wise, whose nickname becomes symbolic because it indicates the central role of the Wise Man in the initiation of the Fool through the ironic removal of his alogisms and «stupidities». The research leads to the conclusion that, in contrast to the folklore tradition, the hero’s initiation in «A Landlord’s Morning» is presented ambivalently in relation to its ending. Despite the fact that in Nekhlyudov’s personal self-determination in the finale new perspectives, indicated by the archetypal models of Ivan the Peasant’s Son/Bogatyr and Artist/Poet, are opened, the fate of the hero turns out to be unfinished. Nekhlyudov, on the one hand, went through one of the stages of his formation; on the other, he only reached the threshold of transformation opening up the possibility of a full-fledged «transmutation» of the Fool into the Wise Man. The chro-notope of the road/path/flight performs the function of a sign in the open finale of the work: it is not only Nekhlyudov’s oneiric illusion, but concurrently a real inner state that opens the hero’s consciousness to the sense of the infinity of existence and its possibilities. Starting with attempts to a blind self-assertion in the role of the Prince/Saviour and turning out to be a Fool as a result, the hero completes the travel-initiation with a dialogical questioning of the world and himself; he is left in the situation of the choice of his path and new related trials.

References

1. Masolova, E.A. (2012) Mythopoetic imagery in «Resurrection» by Leo Tolstoy. Kul’tura i tekst. 1 (13). pp. 62-72. (In Russian).

2. Kirsanov, N.O. (1998) Mifologicheskie osnovy poetiki L.N. Tolstogo [The mythological foundations of L.N. Tolstoy]. Philology Cand. Diss. Tomsk.

3. Poltavets, E.Yu. (2006) Osnovnye mifopoeticheskie kontsepty «Voyny i mira»L.N. Tolstogo v svete motivnogo analiza [The main mythopoetic concepts of «War and Peace» by L.N. Tolstoy in the light of motivational analysis]. Philology Cand. Diss. Moscow.

4. Shatin, Yu.V. (2016) Nekhludov’s journey to Siberia: the problem of initiation. Sibir-skiy filologicheskiy zhurnal — Siberian Journal of Philology. 2. pp. 11-15. (In Russian).

5. Nagina, K.A. (2009) The traveling is a way to know for investigation and selfinvestiga-tion on the bases of Leo Tolstoy literature inheritance. Vestnik Voronezhskogo gosudarstven-nogo universiteta. Seriya: Filologiya. Zhurnalistika — Vestnik VSU. Series: Philology. Journalism. 1. pp. 72-76. (In Russian).

6. Nagina, K.A. (2011) «The Garden Gift» in works of early L. Tolstoy. Vestnik Lenin-gradskogo gosudarstvennogo universiteta im. A.S. Pushkina — Pushkin Leningrad State University Journal. 2 (1). pp. 13-22. (In Russian).

7. Zakharova, L.V. (2014) [«The Landowner’s Diary» and the story «A Landlord’s Morning» as programmatic works of the early L.N. Tolstoy]. In: Panin, V.A. et al. (eds) Nasledie L.N. Tolstogo v gumanitarnykh paradigmakh sovremennoy nauki [Legacy of L.N. Tolstoy in the Humanitarian Paradigms of Modern Science]. Proceedings of the XXXIV International Tolstoy Readings. Tula. 8-10 September 2014. Tula: Tula State Lev Tolstoy Pedagogical University. pp. 111-115. (In Russian).

8. Podartsev, E.V. (2012) The life of an estate before the reform (on the basis of L. Tolstoy’s novel «A Landlord’s Morning»). Rema -Rhema. 4. pp. 44-52. (In Russian).

9. Pykhtina, Yu.G. (2011) On space of a village and Russian character (based on works of L. Tolstoy Landowner’s Morning, A. Chekhov Peasants and I. Bunin The Village). Vestnik Adygeyskogo gosudarstvennogo universiteta. Seriya 2: Filologiya i iskusstvovedenie — The Bulletin of the Adyghe State University, the Series «Philology and the Arts». 4. pp. 32-35. (In Russian).

10. Ibatullina, G.M. & Ogorodova, V.V. (2019) The plot of the fool’s initiation in the novel by L.N. Tolstoy «The Cossacks». Filologicheskiy klass — Philological Class. 2 (56). pp. 149-156. (In Russian). DOI 10.26170/FK19-02-20

11. Tolstoy, L.N. (1935) Polnoe sobranie sochineniy [Complete Works]. Vol. 4. Moscow: Khudozhestvennaya literatura.

12. Sinyavskiy, A.D. (2001) Ivan-durak: Ocherk russkoy narodnoy very [Ivan the Fool: An outline of the Russian folk faith]. Moscow: Agraf.

13. Tyupa, V.I. (1996) Fazy mirovogo arkheosyuzheta kak istoricheskoe yadro slovarya motivov [Phases of the world archaeological plot as the historical core of the dictionary of motifs]. In: Tyupa, V.I. (ed.) Materialy k «Slovaryu syuzhetov i motivov russkoy literatury»: ot syuzheta k motive [Materials for the «Dictionary of Plots and Motiifs of Russian Literature»: From plot to motif]. Novosibirsk: SB RAS. pp. 16-23.

14. Ivanov, V.V. & Toporov, V.N. (1990) Ivan durak [Ivan the Fool]. In: Meletinskiy, E.M. (ed.) Mifologicheskiy slovar’ [Mythological Dictionary]. Moscow: Sovetskaya entsi-klopediya. pp. 225-226.

15. Dal’, V.I. (2006) Tolkovyy slovar’ zhivogo velikorusskogo yazyka [Explanatory Dictionary of the Living Great Russian Language]. Vol. 2. Moscow: RIPOL klassik.

16. Marshak, S.Ya. (1968) Ne tak [Not This Way]. World Art. [Online] Available from: http://www.world-art.ru/lyric/lyric.php?id=4357 (Accessed: 14.03.2020).

17. Bakhtin, M.M. (1979) Problemy poetiki Dostoevskogo [Problems of Dostoevsky’s Poetics]. Moscow: Sovetskaya Rossiya.

18. Zaretskiy, V.A. (1999) Narodnye istoricheskie predaniya v tvorchestve N. V. Gogolya: Istoriya i biografii [Folk Historical Legends in the Works of N.V. Gogol: History and biographies]. Yekaterinburg; Sterlitamak: SGPI.

19. Bakhtin, M.M. (1990) Tvorchestvo Fransua Rable i narodnaya kul’tura sred-nevekov’ya i Renessansa [Creativity of Francois Rabelais and Folk Culture of the Middle Ages and Renaissance]. Moscow: Khudozhestvennaya literatura.

20. Ibatullina, G.M. (2017) Mysteries of fate in the novel «War and Peace» by Leo Tolstoy: the way of the initiations of Pierre Bezukhov. Sovremennye nauchnye issledovaniya i razrabotki. 9 (17). [Online] Available from: https://www.elibrary.ru/download/ eli-brary_32308325_ 79335763.pdf (Accessed: 14.03.2020). (In Russian).

21. Tolstoy, L.N. (1949) Polnoe sobranie sochineniy [Complete Works]. Vol. 60. Moscow: Khudozhestvennaya literatura.