Кто такой черный монах в рассказе чехова

МИСТИЧЕСКАЯ ПОВЕСТЬ ЧЕХОВА («Черный монах»)

«Маловерный! Зачем ты усомнился?»

Евангелие от Матфея

О повести «Черный монах» исследователи творчества Чехова писали мало, как-то нерешительно, иногда обходили молчанием. Должно быть, потому, что ее внутренний смысл ускользает от четкого определения, хотя фабула совершенно ясна, а изобразительная сила огромна.

О том, как и почему эта повесть написана, сам автор говорил сдержанно и не вполне откровенно, что вообще свойственно Чехову в 90-е годы и позже. Прошло время, когда в его письмах давался обширный автокомментарий, как, например, к «Иванову»; теперь он предпочитал отделываться скупыми полушутливыми фразами, избегая распространяться о своих замыслах. Однако ему по-прежнему не хотелось, чтобы в его произведениях усматривали что-то личное и приписывали автору настроения и высказывания персонажей.

О «Черном монахе» Чехов писал Суворину так: «Во всяком разе, если автор изображает психически больного, то это не значит, что он сам болен. «Черного монаха» я писал без всяких унылых мыслей, по холодном размышлении. Просто пришла охота изобразить манию величия. Монах же, несущийся через поле, приснился мне, и я, проснувшись, рассказал о нем Мише. Стало быть, скажите Анне Ивановне, что бедный Антон Павлович слава богу еще не сошел с ума, но за ужином много ест, а потому и видит во сне монахов» (П., 5, 265). Еще лаконичнее – в письме к сотруднику «Нового времени» М.А. Меньшикову: «Это рассказ медицинский, historia morbi. Трактуется в нем мания величия» (П., 5, 262).

Познания в медицине и врачебный опыт обогащали Чехова как писателя. Однако специально «медицинских» рассказов, имеющих целью дать клиническую картину болезни, он не писал никогда. Приведенные слова – скорее, дымовая завеса, призванная оградить повесть от произвольных толкований со стороны газетчиков. Содержание «Черного монаха» так же не сводится к мании величия, овладевшей магистром Ковриным, как в «Палате № 6» – к мании преследования, которой страдает Иван Дмитрич Громов, или в рассказе «Припадок» – к изображению нервического припадка студента Васильева. Везде симптомы недуга описаны «по всем правилам психиатрической науки», но суть, конечно, не в них. Добраться до сокровенной сути «Черного монаха» труднее – слишком многое переведено в глубокий подтекст.

Эта повесть стоит особняком в творчестве Чехова. Она не в русле его главных тем позднего периода, одна из которых – исчерпанность привычных форм жизни и потребность обновления, еще неведомого, не имеющего ясных очертаний. Натуры чуткие, «нервные» при этом испытывают резкую неудовлетворенность собой, своим окружающим, своим бытом, с которым еще недавно мирились. Так происходит, например, с героем рассказа «Учитель словесности». Учитель влюбился в милую девушку из состоятельной семьи, женился, доволен и счастлив, но меньше чем через год иллюзия иссякает. Герой начинает тяготиться и своим образом жизни, и своей Манюсей и ее родней. Они не изменились, изменения происходят с ним самим, открывается какой-то внутренний глаз, прозревающий неприглядную изнанку вещей. И вот уже молодой супруг записывает в дневнике: «Где я, боже мой?! Меня окружает пошлость и пошлость <…> Бежать отсюда, бежать сегодня же, иначе я сойду с ума!» (С., 8, 332)

Как будто похожая ситуация в «Черном монахе». Молодой ученый, расстроивший нервы усиленными занятиями, опрометчиво женится на дочери своего опекуна, сначала счастлив, потом, излечившись, видит все в ином свете и разрывает неудачный брак. Но даже не очень вдумчивому читателю ясно, что здесь все иначе. Семья Песоцких нисколько не похожа на семью Шелестовых из «Учителя словесности»: никаких признаков обывательской пошлости. Чудаковатый старик Песоцкий – один из тех энтузиастов своего дела, на которых мир держится. Дело его – «красивое, милое и здоровое»: садоводство. Огромный сад, где он работает не покладая рук, принес ему известность и состояние, но не это движет Песоцким, а страстная убежденность, что его оранжереи и пасеки – «ступень в новую эру русского хозяйства» (С., 8, 236). Дочь Песоцкого Таня, умная, нервная, болезненно-впечатлительная – его верная помощница. Она любит Коврина и так же, как отец, верит в исключительность его ума и таланта.

Так, может быть, нужно понимать их семейную драму в обратном смысле – не Коврин обманулся в Песоцких, а он обманул их доверие? Возомнив себя великим ученым (что могло быть и без психического заболевания), он подчиняет своему влиянию хороших любящих его людей и разбивает их жизнь. Тогда возможна аналогия с «Дядей Ваней», где самодовольный профессор Серебряков калечит судьбу Войницкого.

Но и эту версию нельзя принять. Ведь Коврин отравляет существование близким не тогда, когда мнит себя гением. Напротив, «возомнивший» Коврин нежно любит и Таню, и ее отца, мирит их, когда они ссорятся, сочувственно вникает в их заботы о саде. И только после «излечения» его характер круто меняется к худшему, здесь-то он становится и высокомерен, и несправедлив, и бессердечен. Выходит, всем было хорошо, пока длилась его психическая болезнь, а выздоровление делает и его самого, и других несчастными. Называть ли эту странную болезнь манией величия или иначе? И когда Коврин обретал свою подлинную сущность – тогда ли, когда верил в свою высокую миссию или когда в ней разуверился? Вот загадка, заданная повестью о черном монахе.

Прямого ключа к разгадке автор не дает. Он умышленно не договаривает. О том, что предшествовало болезни героя, говорится глухо; ясно одно – он был благополучен, не переносил каких-либо тяжелых потрясений, как Громов, и не встречался с непониманием, как Треплев. Правда, он рано лишился родителей, но детство его проходило безмятежно, в прекрасном саду Песоцкого, который в нем души не чаял. Социальные причины психического надлома заранее исключаются. Коврин уже в молодости получил звание магистра, значит, препятствий его научной деятельности не чинилось. Мы узнаем, что он отдавался занятиям философией со страстью, что в них была вся его жизнь. Но неизвестно, кто он как философ – позитивист или спиритуалист, какие мысли развивал в своих сочинениях. Тема его диссертации не названа.

В произведениях Чехова героями часто являются люди искусства. Но, кажется, впервые он делает главным лицом философа. Профессия уже сама по себе несколько таинственная; в старину ее представители отважно решали не частные, а общие проблемы мироздания, уподоблялись пророкам. Были среди философов и духовидцы. Наделяя героя этой профессией, Чехов тем оправдывает фигуру умолчания: неуместно было бы излагать философские концепции на языке беллетристики.

Не только о концепциях Коврина – о его действительных творческих потенциях также не сказано ничего определенного. Возможны разные допущения. Может быть, он и вправду отмечен печатью гениальности, стертой плоским житейским рассудком, который признает нормой только заурядность? Ничто в тексте прямо не говорит ни за, ни против. Песоцкий и Таня считают Коврина человеком необыкновенного ума, но они от его профессии далеки, не могут верно судить, возможно, их ослепляет любовь. Сам же Коврин, перечитывая после выздоровления ранее написанное, видит в каждой строчке «странные, ни на чем не основанные претензии, легкомысленный задор, дерзость, манию величия» и беспощадно рвет рукописи. Но и это еще ни о чем не говорит: может быть, подавленный сознанием перенесенной болезни, он потерял веру в себя, а на самом деле его труды не заслуживали уничтожения? Сжигал же Гоголь вторую часть «Мертвых душ».

Заметим: в повести «Черный монах» всего три действующих лица. Остальные – гости Песоцких, работники в саду, вторая жена Коврина – статисты без лиц, без слов, без внешних примет: просто штриховой фон, дающий обманчивую иллюзию многолюдья. Особенность, которая у Чехова даже в коротких рассказах встречается редко, она не свойственна «бытовому жанру» в литературе. Егор Семенович Песоцкий, с его кипучей деятельностью, с его полемическими брошюрами, в сущности, один несет на себе всю бытовую нагрузку, создавая у читателя впечатление вполне реалистической картины из жизни. Впечатление, впрочем, не ложное, такая картина в повести действительно дана, но параллельно с ней, внутри нее, звучит философская тема взлета и падения человеческого духа. Фабула житейская («история болезни») и фабула метафизическая – все повествование ведется в этих двух планах, сопрягающихся как бы по принципу контрапункта. Оба на равных правах. Чехов их не разводит, не позволяет одному вытеснить или опровергнуть другой (хотя второй для него, несомненно, важнее). Он дает «двойное освещение» одного и того же события: беседы героя с черным монахом – признак душевного заболевания героя и одновременно кульминация его духовной жизни.

«Черный монах» не просто «картина из жизни», но и не романтическая повесть в духе Гофмана или Гоголя, где вмешательство сверхъестественных сил постулируется как «условие игры» и где на нем все строится. У Чехова естественная мотивировка происходящего всегда присутствует. Но несмотря, а точнее, благодаря этому чеховскому реализму повесть о черном монахе кажется более таинственной и даже мистической, чем, например, «таинственные повести» Тургенева («Клара Милич», «Призраки» и некоторые другие). У Чехова был особый дар – прозревать необыкновенное в обычном, странное и загадочное – в повседневном. (Собственно, об этом написан рассказ «Страх», где герой рассуждает о том, что реальная жизнь не менее страшна и непонятна, чем привидения и покойники.)

Остановим внимание на узловых моментах повести «Черный монах» – здесь каждая деталь многозначительна и многозначна.

Начинается с того, что Коврину не дает покоя легенда, которую, как ему кажется, он где-то слышал или читал: тысячелетие тому назад некий монах шел в пустыне, а мираж его доныне блуждает во вселенной. И будто бы настал срок, когда мираж должен снова вернуться в земную атмосферу и стать видимым людям. Коврин понимает, что это всего лишь поэтический вымысел, но он наполняет его душу радостным ожиданием чуда. К неотвязным думам о монахе прибавляется впечатление от романса Брага «Валашская легенда», где говорится о девушке, слышавшей в саду таинственные звуки и признавшей их «гармонией священной, которая нам, смертным, непонятна и потому обратно улетает в небеса» (С., 8, 233). Однажды у Песоцких собираются гости, поют и музицируют, исполняют этот романс, должно быть в то время модный. Коврин слушает пение, сидя на балконе, потом спускается в сад, идет к реке, переходит на другой берег, где расстилается поле молодой ржи. Здесь, при свете заходящего солнца, он видит на горизонте подобие высокого черного смерча; со страшной быстротой он несется через поле, прямо туда, где стоит Коврин. Чем ближе, тем он становится меньше размером и отчетливей: Коврин успевает разглядеть фигуру седовласого босого монаха в черной хламиде. Вихрем промчавшись мимо Коврина, монах оглядывается и улыбается, ласково и лукаво, ему, Коврину. Потом исчезает.

Фантастическая картина изображена так зримо, что, кажется, ее нельзя было выдумать, не увидев своими глазами. Чехов видел ее во сне, его герой – наяву. Он поражен, но не испуган; думает: «значит в легенде правда». Вернувшись в дом, он никому не рассказал об увиденном, опасаясь, что примут за бред, но «громко смеялся, пел, танцевал мазурку, и все, гости и Таня, находили, что сегодня у него лицо какое-то особенное, лучезарное, вдохновенное, и что он очень интересен» (С., 8, 235).

В один из следующих дней Коврин снова видит монаха – на этот раз он не летит над землей, а, вопреки легенде, бесшумно выходит из-за дерева, садится на скамейку рядом с Ковриным и вступает с ним в разговор. Таинственный гость не выдает себя за пришельца из другого мира, а сразу же говорит, что и легенда, и он сам – плод возбужденного воображения Коврина. «Значит, ты не существуешь?» – спрашивает Коврин. Следует двусмысленный ответ: «Думай, как хочешь <…> Я существую в твоем воображении, а воображение твое есть часть природы, значит, я существую и в природе» (С., 8, 241). Силлогизм, как бы наводящий мост между материалистическим и спиритуалистским миропониманием.

Призрак монаха – духовный двойник Коврина («Ты как будто подсмотрел и подслушал мои сокровенные мысли» (С., 8, 243), – говорит Коврин), а вместе с тем монах сообщает ему и нечто такое, чего Коврин не знал или в чем сомневался, и эти сомнения развеивает. Он говорит, что на роде людском почило Божье благословение, людей ожидает великое будущее, но очень нескоро, а он, Коврин, один из тех Божьих избранников, которые ускоряют приход человечества к вечной правде. «Но разве людям нужна, доступна вечная правда, если нет вечной жизни?» – спрашивает Коврин. «Вечная жизнь есть», – твердо отвечает монах. Какова же ее цель? «Как и всякой жизни – наслаждение. Истинное наслаждение в познании, а вечная жизнь представит бесчисленные и неисчерпаемые источники для познания, и в этом смысле сказано: в дому Отца Моего обители многи суть» (С., 8, 242–243).

Такое толкование евангельского текста, вероятно, импонировало Чехову, верившему в благотворность научного прогресса. Здесь слышится отголосок внутренней полемики с «философией жизни» Ницше. Чехов проявлял серьезный интерес к трудам Ницше. Возможно, «охота изобразить манию величия» пришла ему в связи с трагической судьбой германского философа. Но его черный монах исповедует совсем иные воззрения, хотя отзвук и отклик на афоризмы автора «Заратустры» местами слышен. Ницше провозглашал высшим благом стихийное «дионисийство» и отвергал теоретическое познание, Чехов же влагает в уста монаха слова о познании как высшем наслаждении жизни.

Как бы ни было, вся беседа Коврина с призраком совсем не похожа на бред сумасшедшего: это сжатый философский диалог, касающийся кардинальных онтологических проблем. Правда, Коврина все же смущает вопрос: если черный монах – его галлюцинация, значит, он психически болен, и в таком случае может ли верить себе и в себя? Собеседник возражает: «А почему ты знаешь, что гениальные люди, которым верит весь свет, не видели призраков? Говорят же теперь ученые, что гений сродни умопомешательству. Друг мой, здоровы и нормальны только заурядные, стадные люди» (С., 8, 242) – почти цитата из Ницше.

Лишь на вопрос, что разуметь под вечной правдой, монах не отвечает ничего. К уразумению вечной правды люди должны прийти сами, долгим путем. Нельзя не вспомнить здесь слова Чехова из письма Дягилеву (от 1902 года) о «работе во имя великого будущего», «которая будет продолжаться еще, быть может, десятки тысяч лет для того, чтобы хотя в далеком будущем человечество познало истину настоящего Бога» (П., 11, 106). А пока – «никто не знает настоящей правды» (С., 7, 443). (Так заканчивается повесть «Дуэль».)

Коврин уходит радостный и окрыленный, поверив, что он один из тех, кому дано приближать великое будущее. Не ему одному это дано. В другом месте черный монах говорит: «…Вас слишком много, чтобы слабая человеческая память могла удержать ваши имена» (С., 8, 248). Быть одним из них, пусть непрославленным, неизвестным, – счастье.

С тех пор встречи и беседы с монахом возобновляются раз или два в неделю. Все это время молодой философ переживает состояние эйфории, работает с необычайным подъемом, все чувства его обострены, дружеская привязанность к Тане переходит в страстную любовь. И после женитьбы эйфорическое вдохновение не покидает Коврина, он много работает, постоянно возбужден, мало спит и не испытывает потребности в сне (характерные признаки маниакального психоза). Кроме тайных бесед с призраком, его психическое расстройство ни в чем не проявляется, даже Таня с ее повышенной чувствительностью о нем не догадывается. Только через несколько месяцев она начинает замечать, что муж как-то странно улыбается, иногда сам с собой говорит. Застигнув его однажды ночью за оживленной беседой с пустым стулом, она приходит в смятение. Глядя на нее, пугается и Коврин, вдруг осознав опасность своего положения. С его покорного согласия его везут к врачу, начинают лечить – маниакальные психозы лечению поддаются.

В житейском «медицинском» плане такое развертывание событий понятно. Ну а в другом, глубинном? Почему Коврин именно в этот момент признает себя нуждающимся в лечении? Он ведь с самого начала знал, что черных монах – галлюцинация, это его не страшило, почему же теперь страшит?

Нужно вспомнить, о чем Коврин говорил с монахом в их последней беседе, прерванной вмешательством Тани. Они говорили о счастье. Коврин признался, что его начинает беспокоить постоянное чувство радости, в котором он пребывает, не зная грусти и скуки. Он вспоминает Поликрата, убоявшегося своего счастья и принесшего в жертву заветный перстень, чтобы откупиться. Монах возражает: все истинные мудрецы испытывали радость, а не печаль, радость должна быть нормальным состоянием человека; «радуйся и будь счастлив». «А вдруг прогневаются боги?» – говорит Коврин. (Здесь уже не Бог, а ревнивые языческие боги.) – «Если они отнимут у меня комфорт и заставят меня зябнуть и голодать, то это едва ли придется мне по вкусу» (С., 8, 248).

Вот оно, уязвимое место Коврина. К славе он равнодушен, но страшится утратить комфорт. Кафедра, профессура, теплый уютный кабинет – всего этого он может лишиться и, чего доброго, оказаться пациентом палаты № 6. Жить в бочке, как Диоген, он тоже не согласен. То есть он не способен на подвижничество (а «подвижники нужны, как солнце», писал Чехов в статье о Пржевальском) (С., 16,237). И, чтобы умилостивить богов, он выбрасывает драгоценный перстень – веру в свое высокое предназначение, отрекается от него. В ту же минуту навсегда исчезает черный монах, в ту же минуту пропадает и ощущение счастья, сменяясь горьким унынием, отныне его не покидающим.

К лету он выздоравливает; ему предстоит нормальная жизнь среднего профессора – «излагать вялым, скучным тяжелым языком обыкновенные ипритом чужие мысли» (С., 8, 256). На Песоцком и Тане Коврин вымещает свою тоску, перекладывает на них вину за свое отречение, которое совершил добровольно. «Зачем, зачем вы меня лечили? <…> Я сходил с ума, у меня была мания величия, но зато я был весел, бодр и даже счастлив <…> Я спрашиваю: кому это мешало?» (С., 8, 251) Он сожалеет не о том, что отказался от высокого призвания, а только об утрате веселого и бодрого самочувствия. «Излеченный» Коврин становится одним из тех тяжелых мелочных резонеров, какие делают семейную жизнь невыносимой. Все его раздражает – и больше всего Егор Семенович, его любящий тесть. Вероятно, в Коврине говорит подсознательная зависть к этому человеку, который смог же осуществить доброе служение людям, не воображая себя гением и не расплачиваясь рассудком.

Проходит два года. Коврин давно расстался с Таней, у него другая спутница, которая ухаживает за ним, как за ребенком, – он болен туберкулезом, но психически вполне нормален, галлюцинаций не видит. Теперь он сознает себя посредственностью и охотно с этим мирится, настроение у него «мирное, покорное, безразличное» (С., 8, 256). О своей жизни с Таней он вспоминает со смешанным чувством досады и жалости.

Накануне отъезда в Крым, куда Коврин направляется для поправки здоровья, он получает письмо от Тани, долго откладывает чтение и вскрывает конверт уже в номере севастопольской гостиницы, вечером. Таня пишет, что только что умер ее отец и в саду хозяйничают чужие люди. Убитая горем, она во всем винит Коврина и проклинает его. Не дочитав, Коврин рвет письмо, бросает клочки в окно, но ветер с моря рассыпает их по подоконнику. Испытывая беспокойство, похожее на страх, он выходит на балкон. «Бухта, как живая, глядела на него множеством голубых, синих, бирюзовых и огненных глаз и манила к себе» (С., 8, 256). Из нижнего этажа гостиницы доносится музыка и пение, поют ту же серенаду Брага, какую Коврин слышал в день своей первой встречи с черным монахом. И снова, как тогда, призрак появляется на другом берегу бухты…

Финал построен, как музыкальная композиция: повторяется, почти дословно, тема первой части, но те же слова звучат по-новому, торжественно и прощально.

Монах останавливается среди комнаты. «Отчего ты не поверил мне? – спросил он с укоризной, глядя ласково на Коврина. – Если бы ты поверил мне тогда, что ты гений, то эти два года ты провел бы не так печально и скудно» (С., 8, 257).

Коврин хочет говорить, ему мешает хлынувшая из горла кровь, хочет позвать свою спутницу, которая спит за ширмой, но вместо этого зовет Таню.

Опять-таки, с точки зрения медицины нет ничего удивительного в возвращении призрака: маниакальные состояния излечиваются, но могут возобновляться, особенно при нервных потрясениях. В данном случае потрясение от письма Тани вызвало и приступ сильного кровотечения, от которого Коврин умирает. Однако это простое трезвое объяснение заслонено апофеозом, венчающим повесть:

«Он звал Таню, звал большой сад с роскошными цветами, обрызганными росой, звал парк, сосны с мохнатыми корнями, ржаное поле, свою чудесную науку, свою молодость, смелость, радость, звал жизнь, которая была так прекрасна. Он видел на полу около своего лица большую лужу крови и не мог уже от слабости выговорить ни одного слова, но невыразимое, безграничное счастье наполняло все его существо. Внизу под балконом играли серенаду, а черный монах шептал ему, что он гений, и что он умирает потому только, что его слабое человеческое тело уже утеряло равновесие и не может больше служить оболочкой для гения» (С., 8, 257).

Когда монах спрашивает умирающего, с укоризной, но ласково: «Отчего ты не поверил мне?», – вспоминается что-то знакомое. Да, конечно: евангельский рассказ о чуде хождения по водам. Ученики Иисуса плыли в лодке по волнующемуся морю и увидели Иисуса, идущего по морю, как по суше; он позвал Петра идти к нему, и Петр пошел, но через несколько шагов испугался и начал тонуть, тогда Иисус протянул ему руку со словами: «Маловерный! зачем ты усомнился?»

Вот о чем «медицинский рассказ» Чехова: о малодушии и маловерии человека, отрекшегося от своего высокого призвания, а тем самым и от идеи, которая его вдохновляла и вела. Не так важно, как велики были природные мыслительные способности Коврина, – Чехов, как мы видели, этот вопрос обходит. Важно то, что его герой верил в себя не из пустого самомнения и жажды личного триумфа. Он был предан великой цели – содействовать построению

Царства Божьего на земле, готов был отдать ей все – молодость, силы, здоровье, умереть за нее. Но оказалось, что он не способен поступиться такой малостью, как житейский комфорт. Признав себя попросту сумасшедшим, он вынужден поставить под сомнение и саму эту цель, как обман больного воображения, то есть расстаться с верой в возможность совершенствования человеческого рода (а это и есть та «общая идея или бог живого человека» (С., 7, 307), которой мучительно недоставало старому профессору, герою «Скучной истории»). Коврину остается примириться с тем, что «каждый человек должен быть доволен тем, что он есть» (С., 8, 256) – и жизнью, какая есть, не допытываясь до ее цели и смысла. И мир для него погас, лишился красок и аромата. Ему больше ничего не говорили ни природа, ни музыка, а близкие люди стали чужими, он видит их в кривом зеркале своей неизбывной скуки, как персонаж известной сказки, которому попал в глаз осколок дьявольского стекла.

Чехов резко спорил с Сувориным, когда тот переслал ему письмо некой дамы-писательницы, убеждающей принимать жизнь, как она есть: «Цель жизни – это сама жизнь». Такие убаюкивающие сентенции Чехов отвергал: «Это не воззрение, а монпансье <…> по ее мнению, вся наша беда в том, что мы все ищем каких-то высших и отдаленных целей» (П., 5, 137–138). В образе «примирившегося» Коврина Чехов показал, как безотраден отказ от высших и отдаленных целей.

Но что, если эти цели иллюзорны? Не бесплодна ли утопия – «великая, блестящая будущность» (С., 8,242), которую предрекает людям черный монах?

Этот вопрос был предметом сокровенных размышлений Чехова, хотя он почти нигде не ставил его прямо, а только косвенно. Несравненный наблюдатель текущей жизни, он не был склонен идеализировать человеческую натуру, слишком зорко видя ее ущербность и слабость. Он жил в сравнительно спокойное время, без войн и революций, не дожив до неистовых взрывов человеческого зла, чему были свидетелями (и участниками) следующие поколения. Но приглушенное, «ползучее» зло давало о себе знать и во времена предгрозового затишья, причем во всех слоях общества, будь то интеллигенты, мужики, чиновники; значит, оно коренилось в человеческой природе вообще. Так можно ли уповать на великое светлое будущее людей, если в настоящем они беспрерывно враждуют, погружены в унизительные дрязги, подобны пассивному стаду? И все же Чехов в конечном счете приходил к утвердительному ответу: да, можно и нужно. Та же острая зоркость беспристрастного взгляда, питавшая его критицизм, позволяла видеть и задатки добра, укрепляющие веру в человека.

В нарочито парадоксальной форме писатель высказал эту веру в «Рассказе старшего садовника». Этот маленький рассказ-притча может восприниматься, как «вставная новелла» повести «Черный монах», – он и написан тогда же. Почти совпадают и обрамление новеллы – распродажа цветов в частной оранжерее, и имя садовника – Михаил Карлович (в «Черном монахе» – Иван Карлович). Легко представить, что тот самый садовник, с которым Песоцкий доверительно делится воспоминаниями о том, каким чудесным мальчиком был Коврин в детстве, теперь рассказывает пришедшим покупателям легенду, слышанную от его бабушки-шведки. На это его наталкивают разговоры покупателей: они не одобряют частых оправдательных приговоров преступникам; из-за такого потворства преступления множатся. Садовник не согласен: он с радостью встречает каждый оправдательный приговор.

В его легенде рассказывается, как когда-то водном городе жил ученый доктор, замечательный человек, праведник, который делал добро всем, и все до единого жители города его любили и чтили, он мог не бояться ни воров, ни разбойников. И вот его нашли в овраге с проломленной головой. Нашелся и убийца – он не сознался, однако улики были неопровержимы. Его должны были приговорить к смертной казни, но в последний момент судья отказался, ибо не допускал мысли, чтобы мог найтись человек, «который осмелился бы убить нашего друга доктора!». Вопреки очевидности, убийцу признали невиновным и отпустили; никто не упрекнул за это судью. «И бог, говорила моя бабушка, за такую веру в человека простил грехи всем жителям городка. Он радуется, когда веруют, что человек – его образ и подобие» (С., 8, 346). В тексте рассказа была еще фраза, вычеркнутая редакцией «Русских ведомостей»: «Веровать в бога нетрудно. В него веровали и инквизиторы, и Бирон, и Аракчеев. Нет, вы в человека уверуйте!» (С., 8, 515)

Возражений садовник не хочет слушать. В отличие от него, Чехов не столь категоричен: он показывает читателям обе стороны медали и предоставляет им самим судить, прав ли садовник или трезво смотрящие на дело слушатели. Но трудно сомневаться, на чьей стороне симпатии Чехова. Его собственная вера в человека явственно проступает в его зрелых произведениях. Он верил, по его словам, в «отдельных людей» (П., 8, 101), энтузиастов и подвижников, к какому бы сословию они ни принадлежали. Верил, что их работа оказывает облагораживающее действие на других людей и на общество в целом, чего не могло бы быть, если бы и в других людях – почти в каждом – не мерцала искра Божия, не таился бы омраченный и затоптанный «образ и подобие».

В своих сочинениях Чехов не говорит о том впрямую, но показывает, что в человеческой натуре дремлют нераскрытые возможности, что она многослойна, пластична, способна изменяться к лучшему. В повести «Дуэль» так происходит с обоими антагонистами. Фон Корену молодой дьякон говорит: «Вы победили величайшего из врагов человеческих – гордость!» (С., 7,453) А Лаевский «скрутил себя» (С., 7, 451), одолевая другого врага – свою душевную дряблость и распущенность. В рассказе «Убийство» богатый старовер, осужденный на каторгу за убийство брата, испив полную чашу страданий, «наконец, узнал настоящую веру» (С., 9,160). Уж на что, кажется, заскорузла душа гробовщика Якова («Скрипка Ротшильда»), всю жизнь погруженного в подсчеты убытков, но и эта очерствевшая душа медленно, тяжко пробуждается.

Старший садовник говорит, что вера в человека побуждает уважать каждого. «Каждого! А это важно» (С., 8, 345). Персонажей абсолютно «положительных», безупречных, в произведениях Чехова мало; мало и абсолютно безнадежных; ничего химически чистого в живых людях нет, добро и зло сложно переплетены. Замечено, однако, что наиболее светлые герои Чехова – врачи (Дымов, Астров, Самойленко, доктор из «Рассказа старшего садовника»). Это не потому, или не только потому, что Чехов близко наблюдал самоотверженную работу своих коллег во время эпидемий и в повседневных подвижнических трудах. Очевидно, профессия лекаря имела для него расширительный, символический смысл: сохранять жизнь – каждую жизнь – богатого и бедного, хорошего и дурного. И если каждый достоин целительной заботы о его физическом теле, то разве не достоин того же духовный, нравственный мир каждого человека, устроенный намного сложнее.

Замечательная способность писателя Чехова «перевоплощаться» в своих персонажей, каковы бы они ни были, – есть путь познания человеческой натуры изнутри. Познание личности изнутри ведет к оправдательному вердикту человечеству в целом – оно не так глубоко погрязло в грехах, чтобы не быть в состоянии когда-нибудь узреть «новое небо и новую землю». У Ницше Заратустра говорит, что человек есть то, что должно превозмочь, отбросив «слишком человеческое». У Чехова не так: не превозмочь, но взрастить заложенные зерна истинно человеческого.

В ранних произведениях молодой Чехов более беспощаден к «господам обывателям», чем в поздних, когда он достиг высшей художественной проницательности. Критичность, насмешливость, взгляд с высоты на мельтешение человеческих судеб (как на картинах Брейгеля с высоким горизонтом) – это остается, но соединяется с любовью, состраданием и надеждой. Теперь, глядя на гребцов в утлой лодочке, которые упрямо и неутомимо машут веслами и не боятся высоких волн, герой повести «Дуэль» думает: «В поисках за правдой люди делают два шага вперед, шаг назад. Страдания, ошибки и скука жизни бросают их назад, но жажда правды и упрямая воля гонят вперед и вперед. И кто знает? Быть может, доплывут до настоящей правды…» (С., 7, 455) Это мысль самого Чехова.

Между тем черный монах не говорит «быть может», не ставит вопросительного знака. Он твердо знает – доплывут.

Кто же этот таинственный фантом? Если символ – то какой силы, какой воли? И если он обманывает молодого философа ложными посулами, то с какой целью?

Напрасно было бы искать сходства с легендой о Фаусте или вообще с сюжетами продажи души дьяволу. «Дух зла», в каком бы обличье ни появлялся, заключает с соблазняемым сделку, дарует ему могущество, славу, богатство в обмен на бессмертную душу. Монах же не заключает с Ковриным никаких договоров – только поддерживает в нем веру в будущее человечества и в самого себя как избранника. И милосердно возвращает ему эту утраченную веру в последнее мгновение его земной жизни. Ведь и Иисус простил усомнившегося Петра, простил и предательство во дворе первосвященника, ибо вера, прошедшая через горнило сомнений и падений, крепче, чем у тех, кто никогда сомнений не знал.

Но есть черта, которая как будто бы позволяет видеть в черном монахе обманщика-соблазнителя. Это лукавство его взора и улыбки; оно упоминается несколько раз и, значит, не случайно. «Лукавый» (буквально: «изгибистый», «кривой») – один из атрибутов нечистой силы («лукавый попутал»). Оттенок лукавства заставляет подозревать, что призрачный собеседник Коврина идет не прямым путем, что-то хитрит.

Если и так, то это хитрость особого рода, направленная на то, чтобы укрепить веру человека в свои силы, развеять сомнения. Монах с самого начала знает о слабостях Коврина (как и сам Коврин в глубине души знает о них). Знает, что в груди его живут две души, что он подвержен колебаниям и может прожить жизнь так же «печально и скудно», как жил последние два года. Но знает и о его высших потенциях и вот это лучшее его «я» хочет высвободить, внушая ему, что он предназначен к великим деяниям – на языке медицины это именуется манией величия. Такова «игра», которую монах ведет со своим подопечным, хитрость, на которую он пускается в борьбе за его душу, – не с тем, чтобы ввергнуть ее в преисподнюю, но чтобы возвысить до образа и подобия Божьего. Казалось бы, игра проиграна, Коврин «пошел в стадо», его низменная сторона одержала верх, однако не окончательно. И если «вечная жизнь есть», то не все потеряно.

Подвижниками не рождаются, ими становятся. Нужны вера и упорная воля, нужен настойчивый внутренний голос, зовущий к подвигу. Он олицетворен в черном монахе. Этот вселенский скиталец не ангел и не Мефистофель, хотя в нем есть нечто и от того, и от другого. Его функцию можно понять как функцию вербовщика в Божье воинство.

Таким представляется философический – если угодно, мистический подтекст повести Чехова. Но не забудем, что Чехов «художник жизни», как говорил о нем Толстой. Все, что писал, он черпал из действительности, которая его окружала, которую мог наблюдать. Вместе с тем никогда не следовал ей буквально. Сам он говорил о себе, что не умеет писать с натуры – только по воспоминаниям. Подра

зумевая, очевидно, что в воспоминаниях впечатления натуры преображаются, перекомпоновываются, переосмысливаются. Среди сотен или тысяч персонажей, населяющих его книги, нет «списанных с натуры». Прототипов чеховских героев усердно искали, многим казалось, что они знали людей, с которых написаны такие характерные фигуры, как человек в футляре, «попрыгунья», Шарлотта, Епиходов и другие. На поверку оказывалось, что сходство с предполагаемыми прототипами очень относительное: в некоторых деталях, иногда в ситуациях, но не в целом. Однако же все эти лица были так или иначе подсказаны писателю встречами с реальными людьми. Повесть «Черный монах» не составляет исключения. Прототипом Песоцкого считали одного известного садовода (возможно, сходство и ограничивалось родом занятий). Но кем мог быть навеян образ главного героя?

Только один современник и соотечественник Чехова мог послужить отдаленным прообразом философа Коврина вкупе с его таинственным наставником – знаменитый философ и поэт Владимир Соловьев.

С B.C. Соловьевым Чехов был знаком лично, они одновременно сотрудничали в «Северном вестнике». Необыкновенная личность этого человека не могла не привлекать внимания Чехова. О том, что он высоко ценил его труды, говорит хотя бы то, что в рассказе «Пассажир первого класса», написанном еще в 1886 году, имя философа Соловьева поставлено в один ряд с именем композитора Чайковского. В письмах Чехов упоминал Соловьева сравнительно редко и как бы осторожно, воздерживаясь судить о нем как о мыслителе, но всякий раз возражал против нападок на него «Нового времени» – самого Суворина и его сотрудников. Даже если речь шла о полемике Соловьева с Толстым. Как ни любил Чехов Толстого, он признавал право Соловьева с ним спорить. Тем более что сам решительно расходился с Толстым по многим вопросам.

Владимир Соловьев был визионером. Уже одно это сближает его с героем чеховской повести. Сопоставим ситуацию. Двадцатидвухлетний магистр философии Соловьев, повинуясь таинственному зову, отправился в Египет и там, в пустыне, воочию узрел лик божественной Софии – Души мира. Это было, по его собственным словам, «самое значительное» из того, что случилось с ним в жизни. У Чехова: молодой магистр Коврин, повинуясь внушению странной легенды, на берегу реки воочию видит героя легенды – монаха, и это тоже оказывается самым значительным событием его жизни.

Правда, автобиографическая поэма Соловьева «Три свидания», где он описал пережитое, написана и опубликована только в 1898 году, четырьмя годами позже, чем повесть Чехова. Но стихи Соловьева на тот же сюжет появлялись раньше, помещались в стихотворном сборнике, вышедшем в 1891 году, Чехов их, конечно, читал. Да и прежде о духовидении известного философа знали в писательских кругах.

Еще одна деталь. Место, где Коврин впервые видит черного монаха – уединенный берег реки, крутой спуск, старые сосны с обнаженными корнями, обросшими мохом, – сильно напоминает, конечно, не египетскую пустыню, но другое место мистических созерцаний Соловьева: берег реки Тосны в имении Пустынька (под Петербургом), принадлежавшем семье Хитрово, друзей философа. В 80-х годах Соловьев подолгу жил в Пустыньке один и посещал высокий берег, где были старые сосны, песок, камни. Пейзаж этот изображен им в стихотворении «Память»:

Солнце играет над дикою Тосною,

Берег отвесный высок.

Вижу знакомые старые сосны я,

Белый сыпучий песок…

Это стихотворение было помещено в «Северном вестнике» в 1892 году. По свидетельству племянника и биографа философа, Сергея Соловьева, здесь, в Пустыньке, Соловьеву было видение церковных старцев, призывавших его «оправдать веру отцов». Монах, явившийся Коврину, призывает его к другому, но, во всяком случае, обличье «старца» может быть сближено с обличьем «монаха».

В самом деле: почему в видениях Коврина предстает именно монах, а не какой-либо другой фантастический образ? Писателю приснился монах, да; но не потому ли и приснился, что врезалась в память необычная наружность философа, похожего на монаха? Сергей Соловьев писал: «На портретах 80-х годов, в соответствии с характером интересов и занятий, лицо B.C., обросшее жидкой черной бородой, напоминает лицо священника или монаха»[77]. Сходство бросалось в глаза всем, его даже принимали за лицо духовного звания. Александр Блок, видевший Соловьева только один раз, назвал свое эссе о нем (к десятилетию со дня смерти) «Рыцарь-монах». «Это был „честный воин Христов“»[78], – писал Блок.

В повести Чехова наружность реального героя, Коврина, не описана, зато описан облик его духовного вожатого. В нищенском черном одеянии, худой; бледное лицо аскета, резко чернеющие на нем густые брови и при этом ясные умные глаза, приветливая и лукавая улыбка – почти портрет Владимира Соловьева.

Помимо способности духовидения и примечательной внешности внутренний облик Соловьева – настоящего подвижника, – да и сама его философия, должны были не только интересовать Чехова, но и вызывать сочувствие. Это был человек блистательного ума, универсальной образованности; его духовный мир отличался цельностью и вместе с тем сложностью. Сомнения не были ему чужды, и путь он прошел не прямолинейный: до восемнадцати лет считал себя атеистом, одно время испытывал влияние Ницше; в свою зрелую пору стал антиподом Ницше, борцом за воссоединение католической и православной церквей, служителем идеала «всеединства» – это главная и любимая его идея. Она означала единство природы и духа, человека и Бога. «Богочеловечество», в понимании Соловьева, подразумевает призванность человека к сотрудничеству с Богом в устроении мироздания, на что его должна подвигнуть свободная воля. В «Чтениях о Богочеловечестве» высказана мысль, близкая умонастроению Чехова: «Свободным актом мировой души объединяемый ею мир отпал от Божества и распался сам в себе на множество враждующих элементов; длинным рядом свободных актов все это восставшее множество должно примириться с собою и с Богом и возродиться в форме абсолютного организма»[79].

Убежденный христианин, Соловьев был широко открыт всему спектру человеческой мудрости, накопленной за века на Западе и на Востоке, в древности и в Новое время. Вслед за Лейбницем он считал, что каждая философская доктрина несет зерно истины в своих утверждениях и наиболее слаба в своих отрицаниях.

Знавшим Соловьева запоминался его смех: иным он казался детским, другим – жутким. «Смех B.C., – писал Сергей Соловьев, – был или здоровый олимпийский хохот неистового младенца, или мефистофелевский смешок хе-хе, или и то и другое вместе»[80]. Юмор, лукавая ирония были ему свойственны в высшей степени (вот оно – «лукавство» черного монаха!). Он написал массу шуточных пародийных стихов, любил каламбуры и парадоксы, не избегал смеяться и над собой: что выдерживает испытание смехом, то прочно. Даже поэма «Три свидания» написана в легком шутливом тоне, что нисколько не лишает ее глубокой серьезности. Соединение серьезности и юмора так же близко Чехову.

Чехов писал повесть не о подвижнике, а о человеке, отрекшемся от подвига, изменившем своему призванию: здесь Соловьев уже не мог послужить «живой моделью». Тот брюзгливый обыватель, каким становится Коврин после своего отречения, не имеет с Соловьевым ничего общего, тут угадываются совсем другие «модели». Соловьев же остается прообразом «высшего я» Коврина – героической личности, которую хочет пробудить в нем черный монах. В самом деле: то, чего недостает Коврину, чтобы до этого возвыситься, у реального Соловьева было. Коврин страшится потерять житейский комфорт, а Соловьев относился к комфорту с веселым презрением, не имел даже постоянного места жительства, странствовал, одевался и питался, как придется, раздавал все свои деньги. Коврин боится прослыть безумцем, а Соловьев в стихах открыто рассказывал о своих видениях, и, несмотря на это, никто не думал подозревать его в безумии – такой кристальной ясностью мысли отличались его сочинения. В них нельзя усмотреть никаких признаков «мании величия» (а они достаточно очевидны в сочинениях Ницше – другого отдаленного «прообраза» Коврина).

Таким образом, жизненные впечатления и наблюдения, как всегда у Чехова, переплавлялись и синтезировались в его творческой лаборатории. Но есть основания предполагать, что не только личность и мистический опыт Владимира Соловьева послужили писателю «материалом» – его философия не прошла бесследно для духовной эволюции Чехова. Эта постепенная эволюция миросозерцания, которую можно было бы назвать богоискательством, если бы термин не был профанирован частым употреблением всуе, протекала у него длительно и потаенно. «Между «есть бог» и «нет бога» лежит целое громадное поле, которое проходит с большим трудом истинный мудрец» (запись в дневнике 1897 года) (С., 17, 224). Чехов шел через это громадное поле и, не считая себя истинным мудрецом, не предавал своих исканий гласности. «До самой смерти росла его душа»[81], – говорил о Чехове Бунин. И по мере духовного роста он становился все более сдержан и замкнут, все более избегал прямых высказываний и рассуждений. Только по некоторым кратким, как бы вскользь брошенным замечаниям в письмах и записных книжках можно понять, в каком направлении двигалась его неутомимая мысль. Вот, например, какая запись сделана на отдельном листке, среди набросков к «Трем сестрам»:

«До тех пор человек будет сбиваться с направления, искать цель, быть неудовлетворенным, пока не поймет, не отыщет своего бога. Жить во имя детей или человечества нельзя. А если нет бога, то жить не для чего, надо погибнуть». И еще: «Человек или должен быть верующим, или ищущим веры, иначе он пустой человек» (С., 17, 215–216).

Но, конечно, больше всего для понимания внутреннего мира Чехова дают его произведения, если читать их внимательно. Чехов – прежде всего художник, и художник величайшей, редкой объективности. В его сочинениях авторское «я» вплетено в множественность других «я», самых разнородных, высказывания «про» и «контра» сосуществуют как бы на равных правах, вера и скепсис соседствуют, высокая поэзия вторгается в житейскую прозу, и обратное – низменная проза съедает поэзию жизни. И все же в этой жизненной полифонии голос автора слышен, угадывается его внутренняя работа, его путь.

«Черный монах» – знаменательная веха на этом пути. Повесть написана с тем только Чехову присущим «холодным вдохновением», которое рождает шедевры. Ее финал сделан так, что лишь немногие страницы в произведениях русских писателей сравнимы с ним по художественной силе. Чехов, видимо, понимал истинную ценность своего «медицинского рассказа». Готовя собрание сочинений, он не внес в текст «Черного монаха» ни единой поправки, а это было у него крайне редко.

В своей работе я бы хотела остановиться на раскрытии смысла – образа Черного монаха. Что же символизирует этот образ?

«Черный монах» — повесть о мироощущении во всех смыслах ненормального человека. А кто из нас нормальный? Уже какое поколение «ненормальный» встречает такого же, рожают детей. Сейчас это уже норма. И все же, Коврин реально начинает ощущать «необыкновенное». У него неутоленная жажда познания чего-то необыкновенного в жизни. Эта неутоленная жажда и вызывает душевную болезнь. Призрак монаха ласково и лукаво выполняет то, чего Коврин не нашел в реальной жизни, среди людей. Наш герой с готовностью поддается искушению, так как теперь не надо ничего искать, мучиться, страдать в поисках истины – все это восполняют беседы с Черным монахом. Конечно, с точки зрения медицины, это не более чем галлюцинации, порожденные воспаленным мозгом переутомившегося ученого. Творческая одержимость героя , одержимость в его исключительности оборачивается безумием – раздвоением личности, и образ Черного монаха есть не что иное, как «второе Я Коврина». Я думаю, он столкнулся с самим собой наедине и растерялся, он не знал что делать. А главное зачем? Коврин не избрал путь трудный, но единственно истинный — утверждение себя через труд для людей, утверждение себя в реальном мире, а «ушел» в себя, убеждая в часы одиночества, что он непонятный гений. Все оберегают Коврина, не давая магистру ни на минуту выбиться из той жизненной колеи, которую они заботливо для него прокладывают. Так, Варвара Николаевна «ухаживала за ним, как за ребёнком. Настроение у него было мирное, покорное: он охотно подчинялся».

Старый садовод и его дочь создают не болезнь Коврина, они создают саму его болезненную, нервическую личность.

«Легенда, мираж и я – всё это продукт твоего возбуждённого воображения. Я – призрак», – разъясняет чёрный монах Коврину. Но и «великий человек», «исключительный» Коврин – это ведь тоже «продукт возбуждённого воображения» Тани и Егора Семёныча.

Недаром в «бледном, страшно бледном худом лице» чёрного монаха с «резко выделяющимися чёрными бровями» и в лице «бледной, тощей», «с тонкими чёрными бровями» Тани оказывается так много схожих черт. Недаром слова Тани из её письма к Коврину («…желаю, чтобы ты скорее погиб») сбываются почти мгновенно, как по волшебству.

«От миража получился другой мираж, потом от другого третий, так что образ чёрного монаха стал без конца передаваться из одного слоя атмосферы в другой» – так описывается «механизм» создания Коврина в повести Чехова. И весь этот механизм нравился герою. Он понимает, что имеет дело с галлюцинацией в образе Черного монаха, но герой необыкновенно дорожит этими «контактами», ибо они дарят ему чувство уверенности в себе, ощущение гармоничности бытия, поднимают его в своих глазах, усиливают значимость научных трудов. «То, что говорил Черный монах, придавало его работе особенное необыкновенное значение и наполняло его душу гордостью, сознанием собственной высоты». Коврин сам признается, что после посещения монаха несказанная радость переполняет его: «Я только что пережил светлые, чудные, неземные минуты» — с восторгом признается Коврин Тане. «Я хочу любви, которая захватила бы меня всего» — кричит Коврин, находясь в состоянии абсолютного счастья после встречи с монахом. «Сумасшедший», больной Коврин был близок к выполнению библейских заповедей: всех любил, не впадал в уныние…Когда же его вылечили, и он перестал видеть Черного монаха – изменилось умонастроение героя. Излечившись, от нервного расстройства, он вместе с тем, утратил способность воспринимать красоту окружающего мира. Коврин теряет вкус к жизни. Вся эта реальность , как бы наказывает его за мистические иллюзорные мечты. Почему вообще стало возможным появление в жизни молодого ученого черного монаха? Думаю, что причина в том, что у него были глубокие сомнения в отношении своей незаурядности, научной и собственной значимости. В сложном процессе построения себя как личности Коврину недоставало главного — веры в себя.

Ослепленный манией величия человек не может считаться нормальным, но лишь в таком состоянии он счастлив, хочет нести пользу, не знает устали и способен свернуть горы. Его состояние сродни глубокому сну, вызванному пьяным забытьем, и конечно такое решение может принять только он сам. Боль и разочарование неизбежно селятся в душе, не покидая ее до любого из возможных итогов. Вечная правда в интерпретации черного монаха, как образа всего сконцентрированного, неосуществимого, и такого болезненного, такова, что она – всего лишь очередной миф, вера в который обеспечивает ложное счастье. А реальное ведь вот оно – с огромными карими глазами.

Сложная прижизненная судьба ряда чеховских произведений общеизвестна. Повесть «Черный монах» тоже вызвала разноречивые отзывы современников, которыми Чехов, по воспоминаниям С. Семенова, был крайне недоволен. Неожиданности начинаются далее. Начиная с 1950-х годов, об этой чеховской повести пишут достаточно часто. Можно назвать около полутора десятков специальных разборов повести в статьях и главах монографий о Чехове. Однако «Черный монах» в результате большой аналитической работы не получил более или менее однозначного толкования. Напротив, повесть постепенно приобрела прочную репутацию «загадочной». С такого упоминания начинается каждая новая работа последнего десятилетия. Стоило М. Френкелю усомниться в такой репутации повести, поставить слово «загадка» в кавычки, объявить, что никакой загадки в «Черном монахе» нет¹, как появилась статья В. Кулешова², затем книга В. Катаева³, где определение вернулось на свое привычное место.

Суть загадки «Черного монаха» и, так сказать, типологические варианты ее решения сформулировал уже в 1900 году постоянный, – впрочем, вопреки распространенному мнению, весьма доброжелательный, – оппонент Чехова Н. Михайловский: «Но что значит самый рассказ? Каков его смысл? Есть ли это иллюстрация к поговорке: «чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало», и не следует мешать людям с ума сходить, как говорит доктор Рагин в «Палате N 6»? Пусть, дескать, по крайней мере те больные, которые страдают манией величия, продолжают величаться, – в этом счастье, ведь они собой довольны и не знают скорбей я уколов жизни… Или это указание на фатальную мелкость, серость, скудость действительности, которую надо брать так, как она есть, и приспособляться к ней, ибо всякая попытка подняться над нею грозит сумасшествием? Есть ли «черный монах» добрый гений, успокаивающий утомленных людей мечтами и грезами о роли «избранников божиих», благодетелей человечества, или, напротив, злой гений, коварной лестью увлекающий людей в мир болезни, несчастия и горя для окружающих близких и, наконец, смерти? Я не знаю» ⁴.

Авторское отношение к героям, авторская позиция и стали главным предметом обсуждения в «необъявленной дискуссии» ⁵ о «Черном монахе». Современные литературоведы выбирают, как правило, одну сторону предложенной Михайловским дилеммы. Как остроумно определил В. Катаев, все писавшие о «Черном монахе», в зависимости от того, чью точку зрения в повести они считают наиболее близкой Чехову, разделились на «ковринистов» и «песоцкистов» ⁶. Типичной для первых является мысль о прославлении в «Черном монахе»»гениального страдальца» Коврина, о «столкновении великих целей и идеалов» с «миром пошлости и ограниченности». «Магистр Коврин… – утверждает В. Кулешов, – стремится к подвигу, конечно в своей сфере, но равному по своему значению подвигам Невельского на Сахалине, Пржевальского, о котором с восторгом писал Чехов» ⁷. «Песоцкисты», напротив, считают, что Чехов разоблачает в повести «ненастоящего философа Коврина, опьяненного наркотиками религиозно мистических идей», и противопоставляет ему «трудолюбивых, простых душой людей – Таню и ее отца». В этой системе рассуждений уже старик Песоцкий возвышается, оказывается «скромным гением»: его неоднократно сопоставляли с Мичуриным. В. Катаев обосновывает еще одно – «примирительное» – направление в изучении повести. «Интерпретации «Черного монаха» в большинстве своем исходят из намерения отыскать доказательства авторского сочувствия либо той, либо другой стороне, той или иной жизненной программе. Но неверен сам подход такого рода. Ибо Чехов подвергает аналитическому освещению сами эти точки зрения героев, не отдавая предпочтения никому из противостоящих в рассказе персонажей, уравнивая и Коврина и Песоцких одинаковой страдательной зависимостью от жизни, судьбы» ⁸.

Учитывая небольшое число героев повести, типы возможных ответов на вопрос об авторской позиции Чехова практически исчерпаны. Однако круг материала, вовлеченного в анализ, и до сих пор не очень широк. Вероятно, сама «идеологическая» форма повести провоцирует на то, что основой различных концептуальных суждений о ней оказываются прежде всего прямые высказывания персонажей (беседы Коврина с монахом), отдельные (почти всегда одни и те же!) эпизоды и образные детали (образ сада). Своеобразие других аспектов поэтики «Черного монаха» – прежде всего построение системы образов, многообразные композиционные переклички, соотношение слова автора и слова героя – не подвергалось сколько-нибудь систематическому исследованию. Характерно, что повесть изучается почти в полном отрыве от других чеховских произведений 80 – 90-х годов. Незначительный сопоставительный материал приведен в комментарии к «Черному монаху» в Полном собрании сочинений и писем Чехова. Лишь М. Френкель находит сходные мотивы в рассказах «Хорошие люди», «На пути» и пьесе «Дядя Ваня», да 3. Паперный разбирает повесть в одной главе с «Попрыгуньей», озаглавленной «Красота обыкновенного человека» (вопрос об оправданности этих аналогий оставляем сейчас в стороне). Таким образом, мнение о «загадочности»»Черного монаха» вовсе не безосновательно. В контексте чеховского творчества повести как-то не находится места. Поэтому, не пытаясь создать нового – четвертого – направления в изучении повести, попробуем отыскать для нее ближайший контекст, для чего необходимо еще одно внимательное и беспристрастное ее прочтение с использованием – поверх барьеров! – тех наблюдений и суждений исследователей, которые представляются бесспорными или наиболее обоснованными. Он, этот контекст, и дает, как представляется, ключ к адекватной интерпретации «загадочного»»Черного монаха».

1

Хотя это и безумие, но в нем есть система.

Шекспир

В письмах разным адресатам Чехов неоднократно повторял, что написал рассказ «медицинский», изобразил «одного молодого человека, страдавшего манией величия» ⁹. Точность чеховского описания болезни магистра Коврина неоднократно была подтверждена впоследствии специалистами-психиатрами¹⁰. И в этом нет ничего странного, ибо чеховский художественный диагноз имеет под собой прочную основу. Обычно, ссылаясь на воспоминания Т. Щепкиной-Куперник¹¹, указывают на общий интерес Чехова к психиатрии в начале 90-х годов. Однако можно с достаточной долей уверенности предположить, на какой конкретный источник опирался писатель при воспроизведении галлюцинаций магистра философии. «Первичное помешательство или первичное сумасшествие… Так называется болезнь, во время которой при довольно ясном сознании, на первом плане существуют первично развивающиеся бредовые идеи, из которых слагается определенный бред, т. е. ложное понимание и ложное толкование окружающего, причем этот бред наклонен складываться в последовательную, более или менее стройную систему». «Появившиеся бредовые идеи сразу привлекают к себе внимание больного, навязчиво преследуют его, и интеллектуальная деятельность его почти поглощается новым содержанием… Некоторые больные переживают в это время как бы целые исторические эпохи, – так живо воспроизводятся у них образы фантазии и так тесно связываются эти образы с их собственною личностью, несмотря на то, что больной во все время болезни хорошо понимает, где он находится, кто его окружает, отлично запоминает все, что действительно с ним случается… Бредовые идеи, раз появившись, обыкновенно неотвязно преследуют сознание. Больной не может оторваться от них, увлечен ими. Вследствие этого, конечно, изменяется и его поведение, хотя некоторые больные довольно долго могут продолжать свои обычные занятия, отдаваясь во все свободные минуты бредовым идеям» ¹².

Кажется, что в данном случае в медицинских терминах описывается эволюция психики чеховского героя, что это еще одна психиатрическая работа на материале «Черного монаха». На самом деле ситуация обратная. Цитируемый «Курс психиатрии» С. Корсакова, крупного русского ученого, вышел в 1893 году и сохранился в личной библиотеке Чехова. Вряд ли можно сомневаться в том, что он был прочитан писателем во время работы над «медицинским» рассказом. Е. Меве предполагает возможность и личного знакомства Чехова с Корсаковым¹³. Во всяком случае, возникновение, развитие, исход болезни магистра – все это находит точные аналогии в «Курсе» Корсакова.

Таким образом, привычный романтический «художественный прием» в чеховской повести мотивирован, подан как строгий медицинский факт. Монах – продукт болезненного сознания героя, его двойник, выражающий: иной, более глубокий уровень сознания Коврина, фактически – его подсознание. Диалоги Коврина с черным монахом – своеобразная анатомия его души. Не случайно уже в первом диалоге магистр говорит призраку, что тот «подсмотрел и подслушал его сокровенные мысли», а вторая их беседа «объективирована» взглядом Тани, которая видят мужа, обращающегося к пустому креслу.Содержательная сторона этого, «кажется, единственного у Чехова раздвоенного монолога» ¹⁴ до сих пор оценивается крайне разноречиво. Разоблачающие магистра «песоцкисты» исходят из предпосылки о борьбе Чехова с идеями Коврина и ищут реальные источники ковринского бреда. В таких работах уже привлечен довольно большой круг имен: Марк Аврелий, Шопенгауэр, Ницше, Соловьев, даже «запоздалые оппоненты Чернышевского» Боборыкин и С. Волконский. Смущает уже само обилие и разноплановость возможных полемических адресов. Кроме того, как справедливо отметил М. Громов, «проблема прототипа в ее традиционном виде либо вообще не может быть поставлена в отношении к Чехову, либо возникает в редких, исключительных случаях» ¹⁵. Касается это как прототипов-людей, так и прототипов-идей. Точнее предположить, что в речах монаха Чехов воспроизводит не какую-то конкретную философскую систему, а некий ее общий знаменатель, определенный тип, способ философствования. Такая идея тоже высказывалась в литературе о «Черном монахе». Р. Назиров увидел в речах Коврина и монаха «последовательную банализацию романтико-декадентских рассуждений» ## Р. Г.

1. М. И. Френкель, «Загадки»»Черного монаха». – «Ученые записки Костромского педагогического института», вып. 14, 1969.[↩]
2. В. И. Кулешов, Реализм Чехова в соотношении с натурализмом и символизмом в русской литературе конца XIX и начала XX века. – В кн.: «Чеховские чтения в Ялте», М., «Книга», 1973, с. 30.[↩]
3. В. Б. Катаев, Проза Чехова: проблемы интерпретации, Изд. МГУ, 1979, с. 192.[↩]
4. »Русское богатство», 1900, N 4, с. 132 – 133. [↩]
5. В. Т. Романенко, «Черный монах» А. П. Чехова и его критики. – В кн.: «Журналистика и литература», Изд. МГУ, 1972, с. 203.[↩]
6. В. Б. Катаев, Проза Чехова: проблемы интерпретации, с. 193.[↩]
7. В. И. Кулешов, Реализм Чехова…, с. 34.[↩]
8. В. Б. Катаев, Проза Чехова: проблемы интерпретации, с. 195.[↩]
9. А. П. Чехов, Полн. собр. соч. и писем в 30-ти томах. Письма, т. 5, М., «Наука», 1977, с. 253. Далее ссылки на это издание даются в тексте с указанием тома и страницы, серия писем обозначается литерой П.[↩]
10. См.: М. П. Никитин, Чехов как изобразитель больной души. – «Вестник психологии, криминальной антропологии и гипнотизма», 1905, N 1, с. 7; Е. Б. Меве, Медицина в творчестве и жизни А. П. Чехова, Киев, Госмедиздат УССР, 1961, с. 96 – 112.[↩]
11. См.: Т. Л. Щепкина-Куперник, Дни моей жизни, М., «Федерация», 1928, с. 317.[↩]
12. С. С. Корсаков, Курс психиатрии, М., 1893, с. 388, 404.[↩]
13. Е. Б. Меве, Медицина в творчестве и жизни А. П. Чехова, с. 44.[↩]
14. М. П. Громов, Скрытые цитаты (Чехов и Достоевский). – В кн.: «Чехов и его время», М., «Наука», 1977, с. 50.[↩]
15. М. П. Громов, Портрет, образ, тип. – В кн.: «В творческой лаборатории Чехова», М., «Наука», 1974, с. 161.[↩]

«The Black Monk»
by Anton Chekhov
1908 illustration by G.K. Savitsky
Original title	Чёрный монах
Country	Russia
Language	Russian
Published in	The Artist
Publisher	Adolf Marks (1901)
Publication date	January 1894

«The Black Monk» (Russian: Чёрный монах, romanized: Chyorny monakh) is a short story by Anton Chekhov, written in 1893 while Chekhov was living in the village of Melikhovo. It was first published in 1894 in The Artist, one of the leading Russian magazines on theater and music in the last quarter of the 19th century. The story tells of the last two tragic years in the life of a fictitious scholar, Andrey Vasilyevich Kovrin.

Publication[edit]

The story, divided into nine chapters and described by Chekhov as a «medical novella, historia morbi«, portraying a «young man suffering from delusions of grandeur»,^[2] was first published by The Artist (No 1, January 1894 issue). The same year it was included into the Novellas and Stories (Повести и рассказы) collection. Chekhov included it into the Volume VIII of his Collected Works, published in 1899–1901 by Adolf Marks. On 7 July 1898 R.E.C. Long approached Chekhov for the permission to translate several of his stories into English.^[4] The collection The Black Monk and Other Tales which came out in Britain in 1903, became the first to introduce British readership to Chekhov’s writings.^[5]

Background[edit]

On 28 July 1893 Chekhov informed Alexey Suvorin in a letter that he’d just finished «a little novella, just a couple of quires». «Come to visit me here, and I’ll give it for you to read», he added somewhat teasingly. Suvorin suggested that the story should be published in Novoye Vremya, but Chekhov declined the offer. Later, upon having read the story, Suvorin asked to what extent did it reflect the author’s own mental condition. «When the writer depicts a sick person it does not mean he is sick himself… Just wanted to portray a man suffering from delusions of grandeur. The image of a monk riding in the fields came to me in a dream, and as I woke up I told about to Misha», Chekhov replied in the 25 January 1894 letter.

According to Mikhail Chekhov, the story in many ways reflected Chekhov’s experience in Melikhovo. It was here that he became seriously engaged in gardening. «Early in the morning he would… come into the garden and carefully inspect each tree, each shrub, perhaps to some trimming, or just stare at it, inspecting something.»^[6] Chekhov was often visited here by Ignaty Potapenko and Lika Mizinova. «Lika would sit at the grand piano and sing the then increasingly popular «Légende valaque» by Braga… a song in which a sick, delirious girl hears the angels singing and asks her mother to come to the balcony and tell her where these sounds might come from … Anton Pavlovich liked this romance’s mysticism and fine romanticism. I mention this because it was directly linked to the origins of the story The Black Monk,» Mikhail Chekhov wrote.^[7]

Psychologically those were difficult days for Chekhov, who was suffering from anxiety and insomnia. «I would have eagerly flee to you in Petersburg, such are my moods, by cholera rages, twenty versts from here,» he wrote Suvorin on 28 July 1883, complaining about «deadly longing for some loneliness» and «horrid psychopathic moods». «…I don’t think that I suffer from some psychological ailment. It’s just that the will to live seems to have left me, although I don’t think it’s any kind of sickness, perhaps something transitory and trivial,» he wrote to Suvorin in January 1894.

According to Mikhail Chekhov, «in Melikhovo Anton Pavlovich’s nerves got completely out of order due to overwork, and he almost lost sleep. Once he’d start to fall into drowsiness, some strange force would throw him up.»^[8] It was during one such bad night that he had mental vision of a black monk. «It had the immense effect upon my brother, he won’t be able to shake it off, returned to this monk in conversations from time to time and eventually wrote his well-known story about it.»^[9]

This was also the time when Chekhov became deeply interested in psychiatry and became friends with doctor Vladimir Yakovenko, the founder and director of the best Russian psychiatric clinic of its time, in Meshcherskoye. «If you want to become a true writer, my darling, study psychiatry, this is quite necessary,» he was assuring Shchepkina-Kupernik, «…in those days when he was writing The Black Monk», according to her 1928 memoirs.^[10]

In the summer of 1892 Max Nordau’s book Degeneration was widely discussed in the Russian press. Chekhov thought little of Nordau’s ideas,^[11] but it might have left some impression upon him, for at least twice the Black Monk in his speeches quotes fragments from the chapter called «Genius and Crowd».

Plot[edit]

This story follows the character Andrey Kovrin, a Russian scholar who is seemingly brilliant. In the beginning of the story, Kovrin is overworked and his nerves are off. He is invited to take a break in the country at the home where he grew up. The place is gorgeous, with expansive gardens and orchards – it is the lifework of Yegor, his former guardian, who lives and works there with his daughter, Tanya. When Tanya and Kovrin were children, Yegor became Kovrin’s carer when both his parents died. Both think very highly of Kovrin and are very excited about his arrival. Kovrin learns how much work it is to take care of the garden, and develops a deep appreciation for it. Then he starts seeing a black monk, whose appearance borders on the supernatural, and begins to question his sanity. The black monk convinces Kovrin that he is chosen by God for a special purpose – that he has the power to save mankind from millennia of suffering using his genius, and that his recent ill health of late is inevitable for someone making such noble sacrifices.

The old man expresses to Kovrin that the only man he could trust to marry his daughter is Kovrin himself, convinced that any other man would take her away and his life’s work would fall into ruin. They marry and, in time, Kovrin’s wife notices his hallucinations, since he often converses with the black monk. She «cures» Kovrin over time, but he becomes convinced that without the black monk’s «guidance», he is doomed to mediocrity instead of genius. He becomes bitter and antagonistic towards his loved ones, and eventually the couple splits up. His physical health deteriorating rapidly because of tuberculosis, he moves in with a woman who takes care of him. The story ends with Kovrin experiencing one final hallucination while he hemorrhages; the black monk guides him toward incorporeal genius and he dies with a smile.

Quotes[edit]

• «I exist in your imagination, and your imagination is part of nature, so I exist in nature.» (The Black Monk)
• [«And what is the object of eternal life?» (Kovrin)]—»As of all life—enjoyment. True enjoyment lies in knowledge, and eternal life provides innumerable and inexhaustible sources of knowledge, and in that sense it has been said: ‘In My Father’s house there are many mansions.’ » (The Black Monk)
• «My friend, healthy and normal people are only the common herd… Exaltation, enthusiasm, ecstasy—all that distinguishes prophets, poets, martyrs for the idea, from the common folk—is repellent to the animal side of man—that is, his physical health. I repeat, if you want to be healthy and normal, go to the common herd.» (The Black Monk)
• «Why, why have you cured me? Preparations of bromide, idleness, hot baths, supervision, cowardly consternation at every mouthful, at every step—all this will reduce me at last to idiocy. I went out of my mind, I had megalomania; but then I was… interesting and original. Now I have become more sensible and stolid, but I am just like every one else: I am—mediocrity…» (Kovrin)

Reception[edit]

After the publication of «The Black Monk» several Chekhov’s correspondents wrote to him to express delight and gratitude, among them journalist Mikhail Menshikov, children’s writer (and the owner of the Babkino estate) Maria Kiselyova and Ivan Gorbunov-Posadov. «I’ve read your Black Monk and all but lost my mind myself,» the clergyman Father Sergiy (S.A. Petrov) wrote to Chekhov on 8 May 1897. Gavrila Rusanov, Lev Tolstoy’s friend and long-time correspondent, on 14 February informed Chekhov of how fond the latter was of the story («It’s wonder, just wonder!» he said).^[12] Yet, the contemporary critical reviews, which concentrated mostly on discussing technical details of the hero’s madness, deeply dissatisfied Chekhov. The writer Sergey Semyonov who met Chekhov at the Posrednik Publisher’s offices in late 1894, remembered: «A.P. was walking across the cabinet talking about the Black Monk’s general idea and how it’s been completely misunderstood.»^[13]

«The Black Monk provides a deep and insightful depiction of a psychic ailment… The figures of the fanatical landlord-gardener and his over-sensitive, attractive daughter… are painted very expressively. The fatal misunderstanding between the sick and the healthy leads to horribly senseless tragedy,» wrote Sergey Andreyevsky, reviewing ‘the Novellas and Stories collection for Novoye Vremya.^[14] Alexander Skabichevsky (in Novosti i Birzhevaya Gazeta) too saw the story as nothing but a «rather curious description of the process of man going mad», from which «the reader cannot extract no conclusion, no idea».^[15] «This might have been unintentional, but it looks as if what Chekhov had meant here was that… strong aspirations and true noble passions are the province only of those prone to chasing spectral shadows,» suggested D.M., the Russkiye Vedomosti reviewer.^[16] Yuri Govorukha-Otrok, labeling Kovrin as ‘a new day Poprishchin’, regarded the story as belonging to the ‘fantastic’ genre, and, as such, not an impressive effort.^[17]

Nikolai Mikhaylovsky in his 1900 article «Literature and Life. Some Things on Chekhov» argued that, far from being a mere psychiatric etude, The Black Monk was a serious statement, providing another sign of the author’s changing his mindset. But he criticized Chekhov for being too untoward in expressing his own position as to Kovrin’s dilemma. «Who is this Black Monk: a benevolent spirit consoling tired men with dreams and delusions about them being ‘the chosen ones’… or, on the contrary, an evil genius who with vile flattery entices them into the world of madness, grief… and finally, death?» he poised the question.^[18]

V.Albov considered the story as a signifier for Chekhov’s search for what he termed as the ‘guiding idea’. «Only the lofty ideal makes life meaningful, gives it purpose, making it joyful and happy. This may be any dream you like, even madman’s delirium, but it still is better than this depressing reality,» he wrote in 1903.^[19] Fyodor Batyushkov seemed to support such view. «Now we begin to understand why Chekhov has always insisted upon the subjective, relativistic nature of all human norms; they are but steps for something high and distant, which our conscious mind can only guess at,» he opined in his 1903 essay «About Chekhov».^[20]

Chekhov’s French translator Jules Legras^{[note 1]} thought such a plotline would suit rather a novel, than novella. «[Potentially] it amounts to a vast novel about a highly educated, nervously agitated Russian man,» he wrote to Chekhov on 9 June 1895. Legras considered the story’s second part to be more of a sketch, especially next to the ‘well-painted’ first one. To become a novelist, though, according to Legras, Checkov would need to «considerably change [his] maniere, stop being content with using these concise, finely chiseled phrases», to such great effect, «become more involved with what’s going on», and «love the life» rather remain its «cruel observer».

Film adaptations[edit]

• Чёрный монах, a 1988 TV film adaptation by Ivan Dykhovichny (script by Sergei Solovyov), featuring Stanislav Lyubshin and Tatyana Drubich.
• The Black Monk, a feature-length fiction film (2017) by Marylou and Jerome Bongiorno, inspired by the Chekhov short story. It depicts a filmmaker struggling with sanity who encounters a legendary monk and uncovers the meaning of life and a lost love.^[21]

Stage adaptations[edit]

• The Black Monk, a 2003 adaptation of the short story by playwright David Rabe.^[22]
• Le Moine noir, 2003_2005, Opera in 8 scenes with a libretto by Yves Hersant and music by Philippe Hersant.
• The Black Monk, a 2008 musical adaptation by Wendy Kesselman.^[23]

Notes[edit]

References[edit]

Sources[edit]

• Petri Liukkonen. «Anton (Pavlovich) Chekhov». Books and Writers

External links[edit]

• Чёрный монах, the original Russian text at Lib.ru
• «The Black Monk», English translation
• The Black Monk public domain audiobook at LibriVox
• Чёрный монах. 1988 Russian film adaptation by Ivan Dykhovichny (YouTube, 1 h 23 min)
• The Black Monk 2017 Feature Film website.

«The Black Monk»
by Anton Chekhov
1908 illustration by G.K. Savitsky
Original title	Чёрный монах
Country	Russia
Language	Russian
Published in	The Artist
Publisher	Adolf Marks (1901)
Publication date	January 1894

«The Black Monk» (Russian: Чёрный монах, romanized: Chyorny monakh) is a short story by Anton Chekhov, written in 1893 while Chekhov was living in the village of Melikhovo. It was first published in 1894 in The Artist, one of the leading Russian magazines on theater and music in the last quarter of the 19th century. The story tells of the last two tragic years in the life of a fictitious scholar, Andrey Vasilyevich Kovrin.

Publication[edit]

The story, divided into nine chapters and described by Chekhov as a «medical novella, historia morbi«, portraying a «young man suffering from delusions of grandeur»,^[2] was first published by The Artist (No 1, January 1894 issue). The same year it was included into the Novellas and Stories (Повести и рассказы) collection. Chekhov included it into the Volume VIII of his Collected Works, published in 1899–1901 by Adolf Marks. On 7 July 1898 R.E.C. Long approached Chekhov for the permission to translate several of his stories into English.^[4] The collection The Black Monk and Other Tales which came out in Britain in 1903, became the first to introduce British readership to Chekhov’s writings.^[5]

Background[edit]

On 28 July 1893 Chekhov informed Alexey Suvorin in a letter that he’d just finished «a little novella, just a couple of quires». «Come to visit me here, and I’ll give it for you to read», he added somewhat teasingly. Suvorin suggested that the story should be published in Novoye Vremya, but Chekhov declined the offer. Later, upon having read the story, Suvorin asked to what extent did it reflect the author’s own mental condition. «When the writer depicts a sick person it does not mean he is sick himself… Just wanted to portray a man suffering from delusions of grandeur. The image of a monk riding in the fields came to me in a dream, and as I woke up I told about to Misha», Chekhov replied in the 25 January 1894 letter.

According to Mikhail Chekhov, the story in many ways reflected Chekhov’s experience in Melikhovo. It was here that he became seriously engaged in gardening. «Early in the morning he would… come into the garden and carefully inspect each tree, each shrub, perhaps to some trimming, or just stare at it, inspecting something.»^[6] Chekhov was often visited here by Ignaty Potapenko and Lika Mizinova. «Lika would sit at the grand piano and sing the then increasingly popular «Légende valaque» by Braga… a song in which a sick, delirious girl hears the angels singing and asks her mother to come to the balcony and tell her where these sounds might come from … Anton Pavlovich liked this romance’s mysticism and fine romanticism. I mention this because it was directly linked to the origins of the story The Black Monk,» Mikhail Chekhov wrote.^[7]

Psychologically those were difficult days for Chekhov, who was suffering from anxiety and insomnia. «I would have eagerly flee to you in Petersburg, such are my moods, by cholera rages, twenty versts from here,» he wrote Suvorin on 28 July 1883, complaining about «deadly longing for some loneliness» and «horrid psychopathic moods». «…I don’t think that I suffer from some psychological ailment. It’s just that the will to live seems to have left me, although I don’t think it’s any kind of sickness, perhaps something transitory and trivial,» he wrote to Suvorin in January 1894.

According to Mikhail Chekhov, «in Melikhovo Anton Pavlovich’s nerves got completely out of order due to overwork, and he almost lost sleep. Once he’d start to fall into drowsiness, some strange force would throw him up.»^[8] It was during one such bad night that he had mental vision of a black monk. «It had the immense effect upon my brother, he won’t be able to shake it off, returned to this monk in conversations from time to time and eventually wrote his well-known story about it.»^[9]

This was also the time when Chekhov became deeply interested in psychiatry and became friends with doctor Vladimir Yakovenko, the founder and director of the best Russian psychiatric clinic of its time, in Meshcherskoye. «If you want to become a true writer, my darling, study psychiatry, this is quite necessary,» he was assuring Shchepkina-Kupernik, «…in those days when he was writing The Black Monk», according to her 1928 memoirs.^[10]

In the summer of 1892 Max Nordau’s book Degeneration was widely discussed in the Russian press. Chekhov thought little of Nordau’s ideas,^[11] but it might have left some impression upon him, for at least twice the Black Monk in his speeches quotes fragments from the chapter called «Genius and Crowd».

Plot[edit]

This story follows the character Andrey Kovrin, a Russian scholar who is seemingly brilliant. In the beginning of the story, Kovrin is overworked and his nerves are off. He is invited to take a break in the country at the home where he grew up. The place is gorgeous, with expansive gardens and orchards – it is the lifework of Yegor, his former guardian, who lives and works there with his daughter, Tanya. When Tanya and Kovrin were children, Yegor became Kovrin’s carer when both his parents died. Both think very highly of Kovrin and are very excited about his arrival. Kovrin learns how much work it is to take care of the garden, and develops a deep appreciation for it. Then he starts seeing a black monk, whose appearance borders on the supernatural, and begins to question his sanity. The black monk convinces Kovrin that he is chosen by God for a special purpose – that he has the power to save mankind from millennia of suffering using his genius, and that his recent ill health of late is inevitable for someone making such noble sacrifices.

The old man expresses to Kovrin that the only man he could trust to marry his daughter is Kovrin himself, convinced that any other man would take her away and his life’s work would fall into ruin. They marry and, in time, Kovrin’s wife notices his hallucinations, since he often converses with the black monk. She «cures» Kovrin over time, but he becomes convinced that without the black monk’s «guidance», he is doomed to mediocrity instead of genius. He becomes bitter and antagonistic towards his loved ones, and eventually the couple splits up. His physical health deteriorating rapidly because of tuberculosis, he moves in with a woman who takes care of him. The story ends with Kovrin experiencing one final hallucination while he hemorrhages; the black monk guides him toward incorporeal genius and he dies with a smile.

Quotes[edit]

• «I exist in your imagination, and your imagination is part of nature, so I exist in nature.» (The Black Monk)
• [«And what is the object of eternal life?» (Kovrin)]—»As of all life—enjoyment. True enjoyment lies in knowledge, and eternal life provides innumerable and inexhaustible sources of knowledge, and in that sense it has been said: ‘In My Father’s house there are many mansions.’ » (The Black Monk)
• «My friend, healthy and normal people are only the common herd… Exaltation, enthusiasm, ecstasy—all that distinguishes prophets, poets, martyrs for the idea, from the common folk—is repellent to the animal side of man—that is, his physical health. I repeat, if you want to be healthy and normal, go to the common herd.» (The Black Monk)
• «Why, why have you cured me? Preparations of bromide, idleness, hot baths, supervision, cowardly consternation at every mouthful, at every step—all this will reduce me at last to idiocy. I went out of my mind, I had megalomania; but then I was… interesting and original. Now I have become more sensible and stolid, but I am just like every one else: I am—mediocrity…» (Kovrin)

Reception[edit]

After the publication of «The Black Monk» several Chekhov’s correspondents wrote to him to express delight and gratitude, among them journalist Mikhail Menshikov, children’s writer (and the owner of the Babkino estate) Maria Kiselyova and Ivan Gorbunov-Posadov. «I’ve read your Black Monk and all but lost my mind myself,» the clergyman Father Sergiy (S.A. Petrov) wrote to Chekhov on 8 May 1897. Gavrila Rusanov, Lev Tolstoy’s friend and long-time correspondent, on 14 February informed Chekhov of how fond the latter was of the story («It’s wonder, just wonder!» he said).^[12] Yet, the contemporary critical reviews, which concentrated mostly on discussing technical details of the hero’s madness, deeply dissatisfied Chekhov. The writer Sergey Semyonov who met Chekhov at the Posrednik Publisher’s offices in late 1894, remembered: «A.P. was walking across the cabinet talking about the Black Monk’s general idea and how it’s been completely misunderstood.»^[13]

«The Black Monk provides a deep and insightful depiction of a psychic ailment… The figures of the fanatical landlord-gardener and his over-sensitive, attractive daughter… are painted very expressively. The fatal misunderstanding between the sick and the healthy leads to horribly senseless tragedy,» wrote Sergey Andreyevsky, reviewing ‘the Novellas and Stories collection for Novoye Vremya.^[14] Alexander Skabichevsky (in Novosti i Birzhevaya Gazeta) too saw the story as nothing but a «rather curious description of the process of man going mad», from which «the reader cannot extract no conclusion, no idea».^[15] «This might have been unintentional, but it looks as if what Chekhov had meant here was that… strong aspirations and true noble passions are the province only of those prone to chasing spectral shadows,» suggested D.M., the Russkiye Vedomosti reviewer.^[16] Yuri Govorukha-Otrok, labeling Kovrin as ‘a new day Poprishchin’, regarded the story as belonging to the ‘fantastic’ genre, and, as such, not an impressive effort.^[17]

Nikolai Mikhaylovsky in his 1900 article «Literature and Life. Some Things on Chekhov» argued that, far from being a mere psychiatric etude, The Black Monk was a serious statement, providing another sign of the author’s changing his mindset. But he criticized Chekhov for being too untoward in expressing his own position as to Kovrin’s dilemma. «Who is this Black Monk: a benevolent spirit consoling tired men with dreams and delusions about them being ‘the chosen ones’… or, on the contrary, an evil genius who with vile flattery entices them into the world of madness, grief… and finally, death?» he poised the question.^[18]

V.Albov considered the story as a signifier for Chekhov’s search for what he termed as the ‘guiding idea’. «Only the lofty ideal makes life meaningful, gives it purpose, making it joyful and happy. This may be any dream you like, even madman’s delirium, but it still is better than this depressing reality,» he wrote in 1903.^[19] Fyodor Batyushkov seemed to support such view. «Now we begin to understand why Chekhov has always insisted upon the subjective, relativistic nature of all human norms; they are but steps for something high and distant, which our conscious mind can only guess at,» he opined in his 1903 essay «About Chekhov».^[20]

Chekhov’s French translator Jules Legras^{[note 1]} thought such a plotline would suit rather a novel, than novella. «[Potentially] it amounts to a vast novel about a highly educated, nervously agitated Russian man,» he wrote to Chekhov on 9 June 1895. Legras considered the story’s second part to be more of a sketch, especially next to the ‘well-painted’ first one. To become a novelist, though, according to Legras, Checkov would need to «considerably change [his] maniere, stop being content with using these concise, finely chiseled phrases», to such great effect, «become more involved with what’s going on», and «love the life» rather remain its «cruel observer».

Film adaptations[edit]

• Чёрный монах, a 1988 TV film adaptation by Ivan Dykhovichny (script by Sergei Solovyov), featuring Stanislav Lyubshin and Tatyana Drubich.
• The Black Monk, a feature-length fiction film (2017) by Marylou and Jerome Bongiorno, inspired by the Chekhov short story. It depicts a filmmaker struggling with sanity who encounters a legendary monk and uncovers the meaning of life and a lost love.^[21]

Stage adaptations[edit]

• The Black Monk, a 2003 adaptation of the short story by playwright David Rabe.^[22]
• Le Moine noir, 2003_2005, Opera in 8 scenes with a libretto by Yves Hersant and music by Philippe Hersant.
• The Black Monk, a 2008 musical adaptation by Wendy Kesselman.^[23]

Notes[edit]

References[edit]

Sources[edit]

• Petri Liukkonen. «Anton (Pavlovich) Chekhov». Books and Writers

External links[edit]

• Чёрный монах, the original Russian text at Lib.ru
• «The Black Monk», English translation
• The Black Monk public domain audiobook at LibriVox
• Чёрный монах. 1988 Russian film adaptation by Ivan Dykhovichny (YouTube, 1 h 23 min)
• The Black Monk 2017 Feature Film website.

Анализ рассказа Чехова Черный монах

Талант, гениальность, мания величия.  Эти темы старались осветить многие писатели. А.П.Чехов в 1893 году пишет повесть «Черный монах» о своем современнике. Повесть эта фактически не была подвержена критике, но была отмечена как в литературном, так и в читательском мире.

Коврин Андрей Васильевич – главный герой повести. Человек умный, целеустремленный, в свои молодые годы достигший многого. Андрей Васильевич – профессор философии, пишет статьи, любит свою науку.

Коврин едет навестить своего опекуна Песоцкого и его дочь Таню. После смерти родителей Песоцкий вырастил Андрея. Дорога, погода – все навевает приятные воспоминания у Андрея.

Чехов дает подробное описание сада Песоцких.  Из этого описания видно, как много труда вкладывает хозяин в свой сад. Человек он простой и где — то даже примитивный по сравнению с Ковриным. Андрея все встречают радостно и радушно, все любят его и рады его приезду. Андрей с удивлением видит выросшую и похорошевшую Таню, и отмечает, что, пожалуй, с ней у него могли бы случиться чувства.

На фоне песни про некую несчастную девушку, Коврину вспоминается не то сказка, не то легенда про черного монаха. И на первой же прогулке Коврин встречает его. Монах с ласковой улыбкой внушает Коврину, что он избран, он гений. Андрей, еще не замутненным сознанием понимает, что это галлюцинации, наваждение, но сказать о них никому не может.

У Коврина идет как бы две параллельные жизни. В одной у него идиллия: он делает предложение Тане, готовиться к свадьбе, гуляет по саду, радует старика Песоцкого. В другой,он все чаще встречается с черным монахом, который внушает Андрею, что ради своей гениальности, тому надо отказаться от психического здоровья. После встреч с монахом Коврин становиться весел, работоспособен, почти не спит по ночам.

Случайно проснувшись, Таня открывает секрет Коврина, и уговаривает его лечиться. Лечение помогло, монах перестал приходить и будоражить Андрея. Выздоровевший Андрей стал злым, ненавидящим все кругом. Он портит отношения с Песоцким, оскорбляет Таню, весь мир для него сер и угрюм. Стержень безумия, который поддерживал в нем гениальность, рухнул. В своем безумии Андрей был счастлив.

Андрей разрушает радостный и счастливый мир. Вместо Тани у него другая женщина, Песоцкий умирает, сад принадлежит другим людям и приходит в упадок. Сам Коврин серьезно болен. Он читает письмо Тани, которое пропитано ненавистью к нему.     Она проклинает его за смерть отца, и желает Андрею скорейшей смерти.

И вот тут к Коврину опять приходит монах. Он делает смерть Андрея счастливой, внушая ему, что он посланник на земле, гений.

Никто из героев повести «Черный монах» не стал счастливым человеком. Смог ли Чехов ответить на вопрос: «Что есть талант?», «Способен ли гений повести за собой?». Закрыв последнюю страницу повести, нужно обдумать эти вопросы.

Подробный анализ рассказа Черный монах

Творчество Антона Павловича Чехова затронуло множество глобальных проблем, таких как трагедия равнодушия, счастья. Не обошел писатель и тему мания величия, которая явно отразилась в его рассказе, написанном в 1893 году, «Черный монах».

Идея сего произведения пришла Чехову во сне, после донесения до читателей, произошел переворот в мыслях людей, ознакомившихся с этой книгой.

Главным героем «Черного монаха» является Андрей Коврин, который представляется современником Антона Павловича. Благодаря сему образу писатель желал рассказать о том, как страшно, когда человек, идя слепо к собственной цели, отталкивает близких и родных ему людей. Такой человек обречен лишь на погибель…

Заметно с первых страниц становится то, что Чехов выделяет персонажа из толпы, что его окружает. Люди, которые находятся рядом с героем, просто-напросто примитивны, обыденны, неинтересны. А Андрей Васильевич обладает редкими особенностями: приобщение к искусству, к книгам, богатство внутреннего мира. Главный герой духовен в отличие от Песоцких, которых посещает он по совету своего товарища-доктора, что наказал лечиться в деревне Коврину. Трудиться персонаж во имя философии, для него это главная цель в жизни. Вместе с этим он довольно-таки интересный человек, легкий в общении.

Что же происходит в доме посещаемых героем? Он влюбился в дочь Егора Семеныча, являющимся хозяином великолепного сада, за которым требуется уход и теплая забота. Татьяну захотел взять в жены Андрей Васильевич. Безусловно, Песоцкий не в силах был ему отказать, потому как человек в общей сложности прекрасен собой, мудр, загадочен.

После свадьбы все налаживается, начинает царить мир и покой. Но, как показывает литература, «покой нам только снится». Еще Толстой говорил, что покой – это сон, от которого трудно отказаться, но если этого не сделать, но можно навсегда забыть об истинных стремлениях, взлетах, минутах счастья.

Коврин видит миражом черного монаха, который входит в его жизнь так внезапно, что осознать всю сложившуюся ситуацию просто невозможно. Приходит странник к персонажу из какой-то песни и убеждает главного героя в том, что Андрей Васильевич избранный, он гений, тот, на кого может надеяться народ, у него есть возможность на светлое будущее. Конечно, Коврин понимает, что черный монах – всего лишь галлюцинация. Но слова того слишком задевают героя, ибо призрак проповедует, что люди нормальные – это примитивные существа.

После всего произошедшего жизнь Андрея Васильевича меняется: он чаще и чаще беседует с монахом на разные темы. Тот вселяет огромную надежду в его сердце. С ним персонаж чувствует себя в своей тарелке, ему легко, хорошо. Он тепло относится к близким людям, трудиться в поте лица, продолжает при этом вести разговоры с монахом. Коврин наполняется уверенностью, выращивает манию величия.

Когда в один прекрасный день жена героя крепко спала, Коврин беседовал снова с монахом, Татьяна проснулась, увидев, как любимый ее толкует о чем-то с креслом. После этого пошли разговоры о том, что ему пора пойти на лечение.

После некоторого промежутка времени Андрея Васильевича вылечивают, от него сияющих глаз, уверенного взора, ничего этого не осталось. Теперь он раздражителен, пассивен, персонаж потерял всякий смысл жизни…

Отношения в семье разрушаются, герой находит себе другую женщину, старшую его на два года. Открыв однажды письмо от Татьяны, узнает, что отец умер её, она полна к нему ненависти.

Происходит самое долгожданное и необычное: услыхав ту песню, с которой всё и завязалось, возвращается монах к Коврину. Он слышит от призрака, что является посланником Бога, избранным. Но теперь поздно: герой вспоминает Татьяну, счастливые минуты, а монах дарит Андрею Васильевичу легкую смерть.

Так, мания величия, как показывает Чехов, ни к чему положительному не приводит. Лучше посвятить собственную жизнь семье, ибо гордыня далеко не заводит в плане великих достижений. Нужно разделять свои горести, радости с близкими! Тогда станет на душе спокойнее и радостнее!

10 класс

Анализ рассказа Чехова Черный монах

Несколько интересных сочинений

• Образ и характеристика Мамы (Маменьки) в повести Детство Толстого сочинение

  Особое место в обосновании характера главного героя и неотъемлемой частью жизни является мать Николеньки Иртеньева
• Анализ романа Униженные и оскорблённые Достоевского

  Данное произведение Достоевский опубликовал почти сразу после ссылки в 1857 году. Оно стало одним из первых произведений такого плана. В нем четко прослеживается жизнь людей тех времен.

• Сочинение Лес поздней осенью (поздняя осень в лесу)

  Лес… Произнося это слово, я возвожу перед своим взором дальние километры зеленого массива. Лес хорош во все времена! Однако поздней осенью он становится необыкновенно прекрасным и неповторимым.

• Анализ рассказа Смертный враг Шолохова

  Произведение Шолохова «Смертный враг» происходит во времена, когда стали появляться и образовываться колхозы. Секретарем данного колхоза является один солдат по имени Ефим

• Сочинение Образ дороги в поэме Гоголя Мертвые души

  Движение играет большую роль в поэме Николая Васильевича Гоголя «Мертвые души». Произведение начинается в дороге, и оканчивается в дороге. В начале Павел Чичиков едет в город, чтобы провести

• Начало
• Галерея
• Артклуб
• Магазин
• Новости
• Форум

«Чёрный монах» Антона Чехова 2 323 слова читать ~15 мин.

•  
•  0

«Чёрный монах» принадлежит к той пышной категории художественных произведений, которые, как утверждают, были навеяны снами автора. Природа запоминания снов такова, какова она есть, что любое утверждение на эту тему следует воспринимать с долей соли. Это особенно верно, когда утверждается, что вдохновляющий сон приснился во время послеобеденного сна. Именно так произошло в конце XIX века в имении Чехова, расположенном к югу от Москвы, когда известный русский писатель внезапно проснулся от страшного сна, в котором ему привиделась зловещая фигура монаха.

В 1894 году один из ведущих российских журналов о творческих искусствах с удивительно подходящим названием «Художник» опубликовал рассказ под названием «Чёрный монах». Если верить Чехову на слово, то это творческое выражение началось с подсознательного образа монаха, парящего над полем.

---

Уайльд Оскар, Твен Марк, Чехов Антон Павлович, Дойл Артур Конан
Черный монах

Чехов Антон Павлович
Черный монах

Арлимов Дмитрий
Черный монах. Тома 1, 2

---

Интересно – и довольно нетипично для рассказов, основанных, как говорят, непосредственно на образах сновидений, – что чёрный монах в рассказе также оказывается фантомом воображения: галлюцинацией, порождённой болезненным состоянием психики. Опубликованный всего за десять лет до безвременной смерти Чехова от туберкулёза в возрасте 44 лет, «Чёрный монах» обычно считается последним примером философских рассказов автора. Как и «Дуэль» и «Палата № 6», это рассказ, в котором тематически затрагиваются вопросы о смысле жизни и границе между воображением и безумием.

---

Сюжет

Андрей Коврин, обладатель степени магистра, страдает нервным расстройством. По совету врача он решает уехать в деревню. Это решение совпадает с приглашением в гости его подруги детства Тани Песоцкой, которая живёт со своим отцом Егором Семеновичем в имении Борисовка. Апрель. Описание огромного разрушающегося дома Песоцких со старинным парком в английском стиле. Егор Семенович – страстный садовод, посвятивший всю жизнь своему саду, и не знающий, кому передать своё хозяйство перед смертью. В ночь приезда Коврина Егор Семенович и Таня спят попеременно: наблюдают за рабочими, спасающими деревья от мороза.

Коврин и Таня идут в сад, вспоминая своё детство. Из разговора легко догадаться, что Таня неравнодушна к Коврину и что ей наскучил отец, который не хочет знать ничего, кроме сада, и превратил её в покорную помощницу. Коврину тоже нравится Таня, он предполагает, что может всерьёз увлечься, но эта мысль скорее вызывает смех, чем он воспринимает её всерьёз.

В деревне он ведёт такую же нервную жизнь, как и в городе: много читает, пишет, мало спит, часто курит и пьёт вино. Он очень впечатлителен. Однажды он рассказывает Тане легенду, которую то ли слышал, то ли читал, то ли видел во сне. Тысячу лет назад монах в чёрной одежде шёл по пустыне в Сирии или Аравии. Всего в нескольких милях от него рыбак увидел другого чёрного монаха – мираж, который двигался по поверхности озера. Затем его видели в Африке, Испании, Индии, даже на Крайнем Севере. Наконец он вышел за пределы земной атмосферы и теперь блуждает во Вселенной, его можно увидеть на Марсе или на какой-нибудь другой звезде Южного Креста.

Смысл легенды в том, что через тысячу лет после первого появления монах должен вернуться на землю, и сейчас это время пришло. После разговора с Таней Коврин идёт в сад и вдруг видит чёрного монаха, возникшего из вихря от земли до неба. Он пролетает мимо Коврина, кажется, что монах мягко и лукаво улыбается ему. Не пытаясь объяснить странное явление, Коврин возвращается в дом. Его охватывает веселье. Он поёт, танцует, и все находят, что у него особенное, одухотворённое лицо.

Вечером того же дня в комнату Коврина заходит Егор Семенович. Он заводит разговор, из которого становится ясно, что он хочет женить Таню на Коврине, чтобы быть уверенным в будущем своей отрасли. «Если бы у вас с Таней был сын, я бы сделал из него гардемарина». Таня и отец часто ссорятся. Утешая Таню, Коврин понимает, что более близких друзей, чем она и Егор Семенович, у него нет в целом мире.

Вскоре его снова посещает чёрный монах, и между ними происходит разговор, в котором монах объясняет, что он существует только в воображении Коврина. «Ты один из тех немногих, кого по праву называют избранниками Божьими. Ты служишь вечной истине». Все это Коврину очень приятно слушать, но он опасается, что тот психически болен. На это монах возражает, что все гениальные люди больны. «Друг мой, здоровыми и нормальными бывают только посредственные, общительные люди». Радостно возбуждённый Коврин встречает Таню и признается ей в любви.

Идёт подготовка к свадьбе. Коврин много работает, не замечая суеты. Он счастлив. Раз или два в неделю он встречается с монахом и ведёт долгие беседы. Он убеждён в собственной гениальности. После свадьбы Таня и Коврин переезжают в город. Однажды ночью к Коврину приходит чёрный монах, они беседуют. Таня обнаруживает, что её муж разговаривает с невидимым собеседником. Она пугается, как и Егор, который гостит в их доме. Таня уговаривает Коврина лечиться, он в страхе соглашается. Он понимает, что стал невменяемым.

Коврин лечится и почти выздоравливает. Вместе с Таней они проводят лето в деревне. Он немного работает, не пьёт вина и не курит. Ему скучно. Он ссорится с Таней и обвиняет её в том, что она заставила его лечиться. «Я сходил с ума, у меня была мания величия, но я был весел, бодр и даже счастлив, я был интересен и оригинален…».

Он получает независимую кафедру. Но в день первой лекции телеграмма сообщает, что он не может читать из-за болезни. Кровь идёт горлом. Он живёт уже не с Таней, а с другой женщиной, старше на два года – Варварой Николаевной, которая ухаживает за ним, как за ребёнком. Они едут в Крым и по дороге останавливаются в Севастополе.

Ещё дома, за час до отъезда, он получил письмо от Тани, но прочитал его только в Севастополе. Таня сообщает о смерти отца, обвиняет его в этой смерти и проклинает. Им овладевает беспокойство, похожее на страх. Он отчётливо понимает, что является посредственностью. Выходит на балкон и видит чёрного монаха. «Почему ты не веришь мне? – укоризненно спросил он, ласково глядя на Коврина. – Если бы вы тогда поверили мне, что вы гений, то эти два года вы бы провели не так грустно и бедно». Коврин снова верит, что он избранник Божий, гений, не замечая, что кровь идёт из горла. Он зовёт Таню, падает и умирает, на его лице застыла блаженная улыбка.

---

Список персонажей

Андрей Васильевич Коврин

Андрей Васильевич Коврин – современник Чехова. Через этот образ автор пытается показать нам, что человек, спешащий к своей цели, имеющий свою идею и свои приоритеты в жизни, обречён на смерть. Чехов выделяет своего главного героя из остальной толпы. В то время как люди, окружающие Коврина, довольно просты и примитивны, сам он обладает тонкой натурой, любовью к искусству, внутренней красотой. Он много работает и верен своему делу – философии. И он умеет получать удовольствие от того, что делает. Это та черта, которую Чехов называет «талантом». Коврин – лёгкий и интересный человек. Именно поэтому он нравится Егору Семеновичу Песоцкому и его дочери Тане.

Песоцкий

Песоцкий – известный садовод, а его сад – смысл его жизни. По сути, у него было только три радости в жизни: сад, дочь и его ученик Коврин.

Песоцкая Таня

Песоцкая Таня – молодая, утончённая, красивая – вынуждена прожить свои лучшие годы в деревне из-за отца. Она фактически умирает от скуки, потому что старик говорит только о своём саде. Поэтому приезд Коврина становится глотком свежего воздуха в провинциальной духоте. Когда Коврин и Таня виделись в последний раз, она была ещё худеньким подростком. Теперь она выросла и превратилась в красивую молодую женщину. Между ними сразу вспыхивает любовь друг к другу. Песоцкий старик не может насытиться – о лучшем зяте он и мечтать не мог!

Чёрный монах

Чёрный монах – это мираж, призрак, видимый Ковриным. Чеховский монах озвучивает все, о чем думал Коврин, но не мог придать своим тайным мыслям словесную форму. Таинственный призрак убеждает Коврина в том, что он гений, что он лучше, выше других. Более того, монах заставляет Андрея Васильевича поверить, что человек с нормальным сознанием – это стадное, примитивное животное.

---

Темы

Безумие

Коврин безумен. Он живёт в искажённой реальности, наслаждается ею, обожает это неповторимое чувство – быть сверхчеловеком. Коврин не хочет возвращать себе рассудок, он не хочет быть обычным, ведь обычная жизнь для него – обыденность. Даже его жена, нежная, заботливая и любящая Таня, начинает раздражать его, пробуждая в нём все самое худшее. Она не особенная, и самое страшное, что она хочет, чтобы он был таким же поверхностным, как она, мужчина считает, что она хочет его ограбить. Однако Коврин забывает, что безумие разрушительно. Он убивает свой шанс на счастье.

Подавление любви

Егор Семионович любит свои сады, он положил на них всю свою жизнь и делает это с удовольствием. Каждое дерево, каждый цветок, каждый сантиметр его владений – особенные, он дорожит этим местом больше, чем своей дочерью. Однако любовь к саду превращает его в раба. Егор Семенович так боится потерять его, что с готовностью жертвует своей свободой. Мужчина даже не замечает, что он одержим, что сад становится единственным интересом в его жизни. Мужик так старается спасти сад от неизбежного конца, что заставляет свою дочь выйти замуж за сумасшедшего, полагая, что Коврин будет так же одержим садом, как и Егор Семенович.

Бесконечная любовь

Существует множество историй, прославляющих бесконечную любовь. Мы читаем эти истории всю жизнь, видим их в кино и – более того – большинство из нас хочет верить, что бесконечная любовь действительно существует. Так и Таня. Она так старается сохранить свою любовь к Коврину, даже когда он относится к ней так, будто у неё нет чувств, она делает все возможное, чтобы помочь ему, но ситуация становится ещё хуже. Бедная девушка делает это, потому что считает, что её долг – держаться за своего мужа, даже если их семейная жизнь невыносима. Может быть, не стоит навязывать идею бесконечной любви? Пора признать, что концепция вечной любви может быть довольно опасной.

---

Рассказ «Чёрный монах» был написан Антоном Чеховым в 1893 году. Считается, что Чехов давно хотел написать о мании величия, которая может привести к гениальности. Идея «Чёрного монаха» пришла к писателю во сне. И, как оказалось, именно эта идея выделила рассказ из всех других, поставила его особняком, так что его трудно было критиковать.

Главный герой – Андрей Васильевич Коврин, является современником Чехова. Через его образ автор пытается показать нам, что человек, стремящийся к своей цели, имеющий идею и приоритеты в жизни, обречён на смерть.

Чехов выделяет главного героя из остальной толпы. Если люди, которые окружают Коврина, довольно просты и примитивны, то сам он обладает тонкой натурой, любовью к искусству, внутренней красотой. Он много работает и верен своему делу – философии. И он умеет получать удовольствие от того, что делает. Именно эту черту Чехов называет талантом.

Коврин – человек лёгкий и интересный. Именно за это он нравится Егору Семеновичу Песоцкому и его дочери Тане.

События развиваются в большом и красивом доме Песоцких. Автор много времени уделяет деталям, описывая повседневную жизнь. В первой части повести много образов пейзажа, увиденного глазами Андрея. Таким образом, Чехов показывает праздность и лёгкость в сознании Коврина, радость от встречи с этим местом.

Песоцкий – известный садовод, и сад для него – смысл его жизни. На самом деле у него было всего три радости в жизни: сад, дочь и подопечный Коврин. Коврин редко заходил в дом Песоцких, последний раз это было давно, когда Татьяна была ещё смешным и худым подростком. Но в этот раз Коврину пришла мысль, что он может влюбиться в это взрослое и родное дитя. Так и случилось, вскоре Коврин делает Татьяне предложение. Она счастлива, отец Тани говорит, что Коврин будет идеальным наследником. Но параллельно с этой идиллией происходят очень странные вещи.

К Коврину приходит чёрный монах из какой-то песни. Монах убеждает Коврина, что он гений, что он избранный, что он из тех немногих, кто ведёт людей к счастливому будущему, к бессмертию. Коврин понимает, что монах – плод его воображения, сильная галлюцинация. Однако, по словам самого монаха, человек с нормальным сознанием – существо стадное и примитивное. И если Коврин хочет остаться избранным, он должен примириться с такой жертвой, как психическое здоровье.

Многие отождествляют это с идеей теории Ломброзо о том, что гениальность идёт рука об руку с безумием, эти понятия родственны. И Чехов, возможно, хотел показать нам именно эту теорию. Хотя не исключено, что автор не придерживался этой теории, а просто пытался показать, что оправдание низких, аморальных и неблаговидных поступков, объясняемое философией – это не выход.

Дальнейший ход событий вращается вокруг разговоров Коврина с монахом. Герой понимает, что монах говорит те вещи, которые давно сидели в голове Коврина, но он не решался их произнести. Чёрный монах быстро становится для Коврина личностью, которая вселяет в него надежду и уверенность, после бесед с ним герой всегда весел и счастлив. Эти беседы ведутся как бы параллельно с остальными событиями: проблемами с садом и подготовкой к свадьбе. Коврин счастлив в своём безумии.

Он наслаждается окружающими его красками, безумно любит свою жену, много работает и ждёт каждой встречи с Монахом, который растёт в Коврине с манией величия.

Однажды Чёрный Монах приходит в дом Коврина, когда Таня спит. Они ведут беседы на философские темы, когда Татьяна просыпается, она видит, что Андрей разговаривает с пустым стулом, и наконец понимает, что её муж – сумасшедший. Она и её отец убеждают Коврина лечиться.

Это занимает определённое время. Коврина вылечивают и отправляют домой. От прежнего весёлого, светящегося счастьем и уверенностью человека ничего не осталось. Если раньше Коврин мог запечатлеть красивый закат или мелодию, то вернувшийся человек потерял смысл жизни, стал раздражительным, нервным и ненавидит людей, лишивших его встречи с Монахом. Между супругами все чаще вспыхивают ссоры, от былых чувств ничего не осталось, как и от благодарности к отцу.

Коврин был счастлив в своём безумии. Оно придавало Коврину уверенность, он чувствовал, что все, что он делает, – величайшее дело. Только с монахом Коврин мог говорить на темы, недоступные обычным людям, монах помогал установить истину в вечных философских вопросах, которым Андрей посвятил свою жизнь. Его семья, лишив Коврина безумия, лишила его смысла жизни.

И в конце концов это приводит Коврина к новой женщине, она старше его, и заботится о Коврине как мать. Автор уделяет этой женщине очень мало внимания, как бы показывая её незначительность в жизни героя. Коврин заболевает тяжёлой болезнью, той самой, от которой умерла его мать.

В роковой вечер Коврин решает открыть письмо от Татьяны. В нём все пропитано ненавистью, Татьяна пишет, что её отец умер, что сад теперь принадлежит чужим людям и что во всем этом виноват Коврин. В письме она желает ему смерти.

Коврин понимает, что он всего лишь посредственность. И профессором он стал в сорок лет – равноценный обмен, произведённый судьбой за все беды, случившиеся с ним. Коврин ставит себя на один уровень с другими людьми, он уже не верен своим прежним убеждениям.

Услышав ту самую песню о Чёрном монахе, Коврин испытывает волнение, к нему приходят воспоминания о доме, о саде, о тех самых людях, которые делали его счастливым. И происходит встреча с Монахом. Однако Коврин умирает, от слабости он не может сказать Монаху даже нескольких слов.

Но перед смертью он услышал именно то, что хотел услышать – что он посланник Бога, гений, призванный внести свой вклад в спасение человечества. И этим вкладом была его собственная жизнь. Коврин умер, чувствуя себя счастливым, нужным человечеству. А Монах, погубивший жизнь Коврина, подарил ему свет и желанную смерть.

Повесть написана в двух стилях: в прозе и эвфемистическом. При этом обычные радости жизни и бытовые моменты, которые окружают героев, описаны в прозаическом стиле. Эвфемизм используется в разговорах Коврина с Монахом. Именно поэтому так чётко прослеживаются сюжетные блоки, описывающие общение Коврина с галлюцинацией. В то же время все глупости, которые говорит Монах, Коврин воспринимает именно всерьёз из-за благозвучия его речей.

В рассказе имеется довольно интересная композиция. Начало светлое, радостное. Много внимания уделено саду, он как бы олицетворяет жизнь Коврина. Однако есть и маленький предвестник беды: Песоцкого слишком расстраивает даже самая маленькая неприятность, случившаяся с садом. Это как будильник, добавленный к общему ощущению безделья. Второй будильник – песня о сумасшедшей девушке. Этой песней автор как бы предупреждает нас о надвигающейся беде. Именно здесь прекращается единение с реальным миром. Коврин встречает монаха и обретает воображаемую мечту, воображаемую цель.

Постепенно нереальное все больше и больше вытесняет реальность. И когда близкие Коврина замечают это и возвращают его в реальный мир – воображаемые идеалы рушатся, и Коврин теряется в реальности, тоскуя по себе прежнему. Здесь автор возвращает нас в сад – тот самый, полный жизни и красок. Но теперь они недоступны для Коврина. И рассказ заканчивается той же песней. Таким образом, рассказу присуща некая цикличность, на протяжении всего текста повторяются одни и те же моменты, одни и те же фразы. И они являются предвестниками новой трагедии.

---

• «Душечка» Антона Чехова
• «Агафья» Чехова, краткое содержание
• «Злоумышленник» Антона Чехова
• «Дневники мотоциклиста» Эрнесто Че Гевары, краткое содержание
• «Солнечный удар» Ивана Бунина, краткое содержание
• «Приключения Пиноккио» Карло Коллоди, краткое содержание
• «Алхимик» Пауло Коэльо, краткое содержание
• Краткое содержание рассказа «Гадюка» Алексея Толстого

Кому понравилось