Кто такой ленька рассказа страсти мордасти

• Краткие содержания
• Горький
• Страсти-мордасти

Поздним вечером автор (торговец квасом, 21 года от роду) возвращался домой. По пути он заметил пьяную женщину, пляшущую в середине огромной лужи. Рассказчик побоялся, что женщина может захлебнуться в воде и попытался ее вытащить. На шум вышел дворник, который рассказал, что зовут ее Марией, а дома у нее больной ребенок. И предупредил: «ты на рожу ее погляди».

В тусклом свете молодой человек разглядел обезображенное лицо женщины. У нее была впалая переносица и изуродованы губы, неприятно обнажавшие зубы. Тем не менее мужчина решил отвести её домой.

Жила женщина в грязном полуподвальном помещении. Открыв дверь, мужчина услышал детский голос: «Мамка, ты?» «Я – ответила женщина, кто ж к тебе еще придет». Зайдя в квартиру, она без памяти рухнула на кровать. Сидевший в коробке мальчик спросил гостя, будет ли тот ложиться с мамкой. Автор поинтересовался зачем, на что ребенок деловито ответил: «Сам знаешь».

Молодого человека заинтересовал тон мальчугана. И он решил познакомиться поближе. Мальчишку звали Ленька. И ноги у него неподвижны с рождения. С блеском в огромных красивых глазах мальчик показывал гостю «зверильницу». Это были коробочки с разными насекомыми, которым ребенок давал имена знакомых ему людей в соответствии с их повадками. И сетовал на отсутствие бабочек в коллекции.

Следующим утром рассказчик попросил знакомых ребятишек наловить бабочек и других насекомых, купил в аптеке красивых коробочек для них, а для безногого Леньки конфет и пряников и отправился навестить мальчика. Мужчина и ребенок долго беседовали. Ленька рассказал про свое житье. Говорил, что не сердится на мать, что она глупая, но добрая и веселая. И о том, что есть у него мечта – увидеть чистое поле.

Когда сытый и довольный ребенок уснул, мать рассказала гостю свою историю. В которой единственным смыслом жизни она видит своего любимого сыночка.

Незаметно наступил вечер. Рассказчик, попрощавшись, вышел во двор и услышал странную колыбельную про «страсти-мордасти». Ему хотелось рыдать.

На примере несчастного мальчика и его «падшей» матери рассказ учит читателя видеть прекрасное в беспросветном мраке жизни, искренне любить, верить, надеяться и мечтать.

Можете использовать этот текст для читательского дневника

Горький. Все произведения

• Бывшие люди
• В людях
• Варвары
• Васса Железнова
• Воробьишко
• Встряска
• Дачники
• Дед Архип и Лёнька
• Дело Артамоновых
• Дети солнца
• Детство
• Егор Булычов и другие
• Жизнь Клима Самгина
• Коновалов
• Легенда о Данко
• Легенда о Ларре
• Ледоход
• Макар Чудра
• Мальва
• Мать
• Мещане
• Мои университеты
• Мой спутник
• На дне
• Несвоевременные мысли
• Пепе
• Песня о буревестнике
• Песня о Соколе
• Про Иванушку-дурачка
• Рождение человека
• Самовар
• Сказка Случай с Евсейкой
• Сказки об Италии
• Старуха Изергиль
• Страсти-мордасти
• Супруги Орловы
• Фома Гордеев
• Челкаш

Страсти-мордасти

В провинциальном городе молодой торговец баварским квасом вечером встречает гулящую женщину. Она, пьяная, стоит в луже и топает ногами, разбрызгивая грязь, как дети. Торговец ведёт её к ней домой; она соглашается идти с ним, думая, что он её клиент. «Дом» представляет собой подвальную дыру, в которой, кроме женщины, живёт её сын с больными ногами. Она родила его в пятнадцать лет от старика сладострастника, у которого служила горничной. Ленька (так звать мальчика) целыми днями сидит в своей дыре и очень редко видит белый свет. Развлекается он тем, что собирает в разные коробочки всяких насекомых, которых ему удаётся поймать, даёт им смешные прозвища (паук — Барабанщик, муха — Чиновница, жук — дядя Никодим и т. п.) и наделяет в своей фантазии человеческими чертами, которые он подсматривает в клиентах своей матери. Эти насекомые составляют для Леньки особый мир, который заменяет ему настоящий, человеческий. Впрочем, о человеческом мире он невысокого понятия, ибо судит о нем по тем, кто приходит в их дыру развлекаться с его матерью.

Продолжение после рекламы:

Мать зовут Машка Фролиха. Она, видимо, серьёзно больна (у неё провалился нос, хотя «заразной» она себя не считает). Она безумно любит сына и живёт только ради него. В то же время она человек конченый, больной и спившийся. Будущее, таким образом, не сулит её сыну ничего хорошего.

Ленька не по годам мудр и серьёзен. Он относится к матери как к малому дитя, жалеет её и учит жизни. Одновременно он совсем ребёнок, не имеющий никакого опыта жизни.

Торговец (он же рассказчик и alter ego автора) начинает посещать мальчика и пытается как-то скрасить его жизнь. Но ситуация настолько безнадёжна, что в финале рассказа герой понимает: он оказался в тупике: «Я быстро пошёл со двора, скрипя зубами, чтобы не зареветь».

Краткий пересказ сюжета пьесы Горького «На дне»

Действия разворачиваются в ночлежке, в которой коротают свой век люди социального «дна». Жилище это больше похоже на пещеру, чем на дом.

Посередине комнаты стоит старый стол, вокруг которого собираются её обитатели: Квашня, торгующая пельменями, падшая женщина Настя, читающая потрёпанную книгу, обнищавший аристократ Борон, воришка Пепел и картузник Бубнов. Неподалёку умирает Анна, а её муж столярничает в сторонке. На печи залёг Актёр, находящийся в состоянии постоянного запоя.

На нарах расположился бывший телеграфист. А бразды правления в ночлежке принадлежат Костылёву и его супруге Василисе, сестра которой, Наташа, проживает тут же. К компании только что прибился странник Лука.

Постояльцы активно общаются между собой, ругаются и спорят. Никто не хочет замечать умирающую в страданиях Анну, даже её супруг. Слова утешения для несчастной находит лишь добрый Лука. Жена Костылёва положила глаз на вора и злится, что тот влюблён в её сестру. За это бедную Наташу постоянно избивают и мучают.

Анна умирает, продав весь инструмент, её муж остаётся ни с чем. Странника вышвыривают на улицу. Вор уговаривает Наташу бежать вместе и обещает бросить свой преступный промысел. Девушка соглашается с условием, что Пепел никогда не будет её бить.

Узнав о плане сестры, Василиса жестоко её избивает. В потасовке Пепел убивает Костылёва. Даже лишившись части постояльцев, ночлежка продолжает существовать по привычному сценарию.

Даже печальная весть о самоубийстве актёра, не заставила этих людей свернуть с дороги в местный трактир.

Список персонажей пьесы «На дне» и их краткая характеристика

• Андрей Клещ – когда-то был слесарем, но потерял работу и попал в ночлежку. Не желает примириться со своей участью.
• Сатин – некогда был телеграфистом, попал в тюрьму за убийство (вступился за сестру). В тюрьме научился играть в карты, стал шулером. Один из главных философов ночлежки.
• Васька Пепел – профессиональный вор. Родился и вырос в тюрьме. Недоволен своей жизнью – его постоянно подбивают на недобрый поступок, убийство. В конце третьего акта ударил хозяина ночлежки, но не рассчитал силы, и получилось убийство. Результат – тюрьма.
• Бубнов – некогда был картузником и семьянином. Когда жена изменила ему, отправился в ночлежку. Ленив, любит пьянствовать.
• Актёр – некогда блистал на сцене, позже спился и попал в ночлежку. Не помнит своего имени, ибо умудрился потерять его. В конце пьесы повесился.
• Барон – некогда был дворянином, но разорился, и попал «на дно». Время от времени барские замашки дают о себе знать. Неудачливый шулер.
• Лука – загадочный странник. Всегда готов поддержать обитателей ночлежки добрым словом. Его философия понравилась Сатину.
• Алёшка – сапожник, любитель играть на гармошке и устраивать пьяные дебоши («Давай мне миллион – не хочу!»).
• Кривой Зоб и Татарин – рабочие-крючники, неумелые картёжники.
• Анна – жена Клеща, больная чахоткой. Умирает во время второго акта пьесы.
• Михаил Иванович Костылев – хозяин ночлежки. В третьем акте погибает от руки Пепла.
• Василиса Карповна – жена Костылева. Жаждет избавиться от мужа чужими руками, подбивает на убийство Ваську Пепла и добивается своего. Едва не убивает сестру, затем попадает в тюрьму.
• Настя – девица, мечтающая о настоящей любви.

Краткое содержание пьесы «На дне» подробно по актам

Акт первый

В подвале ночлежки между постояльцами разгорается нешуточный спор. Причина проста и логична – кто займётся подметанием пола.

Начинается серьёзная перепалка, в коей участвуют вор по имени Васька Пепел, Барон, картёжник и шулер Сатин, слесарь с диковинной фамилией Клещ, а также Актёр (этот товарищ умудрился потерять… собственное имя).

В разгар перепалки Клещ недовольно отмечает, что у людей вообще нет ни чести, ни совести. Пепел презрительно возражает, что честь и совесть – только для богатых или высокопоставленных людей.

Вскоре в подвале ночлежки появляется странник по имени Лука. Старик напевает немного заунывную песню, что не нравится Пеплу («Когда хорошо поют – люблю…»). Затем на глазах Луки разворачивается комичная сцена: ехидный вор в разговоре с обедневшим бароном неожиданно предлагает ему по-собачьи лаять.

Лука спокойно философствует, и вскоре появляется Алёшка, парень-сапожник. Он заявляется навеселе, и начинает дурачиться. Хозяйка ночлежки Василиса ужасно недовольна, и прогоняет буйного выпивоху.

А подметанием занялся Лука.

Акт второй

Картузник Бубнов играет в шашки с полицейским Медведевым. Сатин и Барон играют в карты с двумя крючниками – Татарином и Кривым Зобом. Картёжники играют на деньги, и уже дважды шулер Сатин выиграл. Татарин видит, что соперник удумал хитрить, и высказывает своё недовольство. Чуть позже сжульничал и Барон, и тогда крючник скандалит, заявляя «надо играть честна».

Меж тем Лука говорит с Анной, женой слесаря Клеща. Оказалось, что от побоев и недоедания женщина подцепила опасную болезнь, чахотку. И ночлежка стала последним пристанищем, где Анна и умерла.

Акт третий

Постепенно завязывается серьёзная интрига. Оказалось, что Василиса вовсю подталкивает Ваську Пепла к ужасному поступку – он должен убить её мужа, Костылева. И в финале третьего акта вор бьёт хозяина ночлежки. Удар оказался смертельным. И Васька решил, что стоит прикончить и Василису, однако вдова ускользает.

Акт четвёртый

А где же странник Лука? Он как-то незаметно исчез после третьего акта. И в ночлежке вновь начинаются споры обитателей. Особенно усердствуют Барон, вспоминающий, как хорошо жил его дед, и шулер Сатин, коему философия Луки понравилась.

Да и Актёр подбавляет жару своими высказываниями и цитированием великих поэтов. Позже не помнящий своего имени лицедей уходит из ночлежки на пустырь.

Позже собирается вся честная компания, вспоминает о том, что за беда получилась у полицейского Медведева: одна племянница в тюрьме, другая – покинула больницу и невесть где ходит. И когда крючник Кривой Зоб вместе с картузником Бубновым начинают петь любимую песню, появляется Барон. Он сообщает о самоубийстве Актёра. Сатин не скрывает недовольства – зачем портить песню такой новостью.

Источник: https://book-briefly.ru/vse-proizvedeniya/gorkij/na-dne

Страсти-мордасти— Максим Горький

Максим Горький. Произведения

Душной летней ночью, в глухом переулке окраины города, я увидал странную картину: женщина, забравшись в середину обширной лужи, топала ногами, разбрызгивая грязь, как это делают ребятишки,— топала и гнусаво пела скверненькую песню, в которой имя Фомка рифмовало со словом ємкая. Днем над городом могуче прошла гроза, обильный дождь размочил грязную глинистую землю переулка; лужа была глубокая, ноги женщины уходили в нее почти по колено. Судя по голосу, певица была пьяная. Если б она, устав плясать, упала, то легко могла бы захлебнуться жидкой грязью. Я подтянул повыше голенища сапог, влез в лужу, взял плясунью за руки и потащил на сухое место. В первую минуту, она, видимо, испугалась,— пошла за мною молча и покорно, но потом сильным движением всего тела вырвала правую руку, ударила меня в грудь и заорала: — Караул! И снова решительно полезла в лужу, увлекая меня за собой. — Дьявол,— бормотала она.— Не пойду! Проживу без тебя… поживи без меня… Краул! Из тьмы вылез ночной сторож, остановился в пяти шагах от нас и спросил сердито: — Кто скандалит? Я сказал ему, что — боюсь, не утонула бы женщина в грязи, и вот — хочу вытащить ее; сторож присмотрелся к пьяной, громко отхаркнул и приказал: — Машка — вылазь! — Не хочу. — А я те говорю — вылазь! — А я не вылезу. — Вздую, подлая,— не сердясь, пообещал сторож и добродушно, словоохотливо обратился ко мне: — Это — здешняя, паклюжница, Фролиха, Машка. Папироски нету? Закурили. Женщина храбро шагала по луже, вскрикивая: — Начальники! Я сама себе начальница… Захочу — купаться буду… — Я те покупаюсь,— предупредил ее сторож, бородатый крепкий старик.— Эдак-то вот она каждую ночь, почитай, скандалит. А дома у ней — сын безногой… — Далеко живет?.. — Убить ее надо,— сказал сторож, не ответив мне. — Отвести бы ее домой,— предложил я. Сторож фыркнул в бороду, осветил мое лицо огнем папиросы и пошел прочь, тяжко топая сапогами по липкой земле. — Веди! Только допрежде в рожу загляни ей. А женщина села в грязь и, разгребая ее руками, завизжала гнусаво и дико:

Как по-о мор-рю…

Недалеко от нее в грязной жирной воде отражалась какая-то большая звезда из черной пустоты над нами. Когда лужа покрылась рябью — отражение исчезло. Я снова влез в лужу, взял певицу под мышки, приподнял и, толкая коленями, вывел ее к забору; она упиралась, размахивала руками и вызывала меня. — Ну — бей, бей! Ничего,— бей… Ах ты, зверь… ах ты, ирод… ну — бей! Приставив ее к забору, я спросил — где она живет. Она приподняла пьяную голову, глядя на меня темными пятнами глаз, и я увидал, что переносье у нее провалилось, остаток носа торчит, пуговкой, вверх, верхняя губа, подтянутая шрамом, обнажает мелкие зубы, ее маленькое пухлое лицо улыбается отталкивающей улыбкой. — Ладно, идем,— сказала она. Пошли, толкая забор. Мокрый подол юбки хлестал меня по ногам. — Идем, милый,— ворчала она, как будто трезвея.— Я тебя приму… Я те дам утешеньице… Она привела меня на двор большого, двухэтажного дома; осторожно, как слепая, прошла между телег, бочек, ящиков, рассыпанных поленниц дров, остановилась перед какой-то дырой в фундаменте и предложила мне: — Лезь. Придерживаясь липкой стены, обняв женщину за талию, едва удерживая расползавшееся тело ее, я спустился по скользким ступеням, нащупал войлок и скобу двери, отворил ее и встал на пороге черной ямы, не решаясь ступить дальше. — Мамка, — ты? — спросил во тьме тихий голос. — Я-а… Запах теплой гнили и чего-то смолистого тяжело ударил в голову. Вспыхнула спичка, маленький огонек на секунду осветил бледное детское лицо и погас. — А кто же придет к тебе? Я-а,— говорила женщина, наваливаясь на меня. Снова вспыхнула спичка, зазвенело стекло, и тонкая, смешная рука зажгла маленькую жестяную лампу. — Утешеньишко мое,— сказала женщина и, покачнувшись, опрокинулась в угол,— там, едва возвышаясь над кирпичом пола, была приготовлена широкая постель. Следя за огнем лампы, ребенок прикручивал фитиль, когда он, разгораясь, начинал коптить. Личико у него было серьезное, остроносое, с пухлыми, точно у девочки, губами,— личико, написанное тонкой кистью и поражающе неуместное в этой темной сырой яме. Справившись с огнем, он взглянул на меня какими-то мохнатыми глазами и спросил: — Пьяная? Мать его, лежа поперек постели, всхлипывала и храпела. — Ее надо раздеть,— сказал я. — Так раздевай,— отозвался мальчик, опустив глаза. А когда я начал стаскивать с женщины мокрые юбки — он спросил тихо и деловито: — Огонь-то — погасить? — Зачем же! Он промолчал. Возясь с его матерью, как с мешком муки, я наблюдал за ним: он сидел на полу, под окном, в ящике из толстых досок с черной-печатными буквами — надписью: ОСТОРОЖНО Т-во Н. Р. и К

Подоконник квадратного окна был на уровне плеча мальчика. По стене в несколько линий тянулись узенькие полочки, на них лежали стопки папиросных и спичечных коробок. Рядом с ящиком, в котором сидел мальчуган, помещался еще ящик, накрытый желтой соломенной бумагой и, видимо, служивший столом. Закинув смешные и жалкие руки за шею, мальчик смотрел вверх в темные стекла окна. Раздев женщину, я бросил ее мокрое платье на печь, вымыл руки в углу, из глиняного рукомойника, и, вытирая их платком, сказал ребенку: — Ну, прощай! Он поглядел на меня и спросил немножко шепеляво: — Теперь — гасить лампу? — Как хочешь. — А ты — уходишь, не ляжешь? Он протянул ручонку, указывая на мать: — С ней. — Зачем? — спросил я глупо и удивленно. — Сам знаешь,— сказал он страшно просто и, потянувшись, прибавил: — Все ложатся. Сконфуженный, я оглянулся: вправо от меня-чело уродливой печки, на шестке — грязная посуда, в углу — за ящиком — куски смоленого каната, куча нащипанной пакли, поленья дров, щепки и коромысло. У моих ног вытянулось и храпит желтое тело. — Можно посидеть с тобой? — спросил я мальчика. Он, глядя на меня исподлобья, ответил: — Она ведь до утра уж не проснется. — Да мне ее не надо. Присев на корточки к его ящику, я рассказал, как встретил мать, стараясь говорить шутливо: — Села в грязь, гребет руками, как веслами, и поет… Он кивнул головою, улыбаясь бледненькой улыбкой, почесывая узенькую грудь. — Пьяная потому что. Она и тверезая любит баловаться. Как маленькая всє равно… Теперь я рассмотрел его глаза,— они действительно мохнаты, ресницы их удивительно длинны, да и на веках густо росли волосики, красиво изогнутые. Синеватые тени лежали под глазами, усиливая бледность бескровной кожи, высокий лоб, с морщинкой над переносьем, покрывала растрепанная шапка курчавых рыжеватых волос. Неописуемо выражение его глаз — внимательных и спокойных,— я с трудом выносил этот странный, нечеловечий взгляд. — У тебя — что с ногами-то? Он завозился, высвободил из тряпья сухую ногу, похожую на кочережку, приподнял ее рукою и положил на край ящика. — Вот какие ноги. Обе такие, с роду. Не ходят, не живут, а — так себе… — А что это в коробочках? — Зверильница,— ответил он, взял ногу рукою, точно палку, сунул ее в тряпки на дно ящика и ясно, дружески улыбаясь, предложил: — Хошь — покажу? Ну, так садись хорошенько. Ты эдакого еще и не видал никогда. Ловко действуя тонкими, непомерно длинными руками, он приподнялся на полкорпуса и стал снимать коробки с полок, подавая мне одну за другой. — Гляди,— не открывай, а то — убегут! Прислони к уху, послушай. Что? — Шевелится кто-то… — Ага! Это — паучишка там сидит, подлец! Его зовут — Барабанщик. Хитрый!.. Чудесные глаза ласково оживились, на синеньком личике играла улыбка. Быстро действуя ловкими руками, он снимал коробки с полок, прикладывал их к своему уху, потом — к моему и оживленно рассказывал: — А тут — таракашка Анисим, хвастун, вроде солдата. Это — муха, Чиновница, сволочь, каких больше нет. Целый день жужжит, всех ругает, мамку даже за волосы таскала. Не муха, а — чиновница, которая на улицу окнами живет, муха только похожая. А это — черный таракан, большущий,— Хозяин; он — ничего, только пьяница и бесстыдник. Напьется и ползает по двору голый, мохнатый, как черная собака. Здесь — жук, дядя Никодим, я его на дворе сцапал, он — странник, из жуликов которые; будто на церковь собирает; мамка зовет его — Дешевый; он тоже любовник ей. У нее любовников — сколько хочешь, как мух, даром что безносая. — Она тебя не бьет? — Она-то? Вот еще! Она без меня жить не может. Она ведь добрая, только пьяница, ну,— на нашей улице — все пьяницы. Она — красивая, веселая тоже… Очень пьяница, курва! Я ей говорю: «Перестань, дурочка, водку эту глохтить, богатая будешь»,— а она хохочет. Баба, ну и — глупая! А она — хорошая, вот проспится — увидишь. Он обаятельно улыбался такой чарующей улыбкой, что хотелось зареветь, закричать на весь город от невыносимой, жгучей жалости к нему. Его красивая головка покачивалась на тонкой шее, точно странный какой-то цветок, а глаза всє более разгорались оживлением, притягивая меня с необоримою силой. Слушая его детскую, но страшную болтовню, я на минуту забывал, где сижу, и вдруг снова видел тюремное окно, маленькое, забрызганное снаружи грязью, черное жерло печи, кучу пакли в углу, а у двери, на тряпье, желтое, как масло, тело женщины-матери. — Хорошая зверильница? — спросил мальчик с гордостью. — Очень. — Бабочков нету вот у меня,— бабочков и мотыльков! — Тебя как зовут? — Ленька. — Тезка мне. — Ну? А ты — какой человек? — Так себе. Никакой. — Ну, уж врешь! Всякий человек — какой-нибудь, я ведь знаю. Ты — добрый. — Может быть. — Уж я вижу! Ты — робкий, тоже. — Почему — робкий? — Уж я знаю! Он улыбнулся хитрой улыбкой и даже подмигнул мне. — А почему все-таки робкий? — Вот — сидишь со мной, значит — боишься ночью-то идти! — Да ведь уж — светает. — Ну, и уйдешь. — Я опять приду к тебе. Он не поверил, прикрыл милые мохнатые глаза ресницами и, помолчав, спросил: — Зачем? — Посидеть с тобой. Ты очень интересный. Можно прийти? — Валяй! К нам все ходят… Вздохнув, он сказал: — Обманешь. — Ей-богу — приду! — Тогда — приходи. Ты уж — ко мне, а не к мамке, ну ее к ляду! Ты — давай дружиться со мной,— ладно? — Ладно. — Ну вот. Ничего, что ты большой; тебе сколько годов? — Двадцать первый. — А мне — двенадцатый. У меня — нету товарищей, одна Катька водовозова, так ее водовозиха бьет за то, что она ко мне ходит… Ты — вор? — Нет. Почему — вор? — У тебя очень рожа страшная, худущая, с таким носом, как у воров. У нас два вора бывают, один — Сашка, дурак и злой, а другой — Ванечка, так этот добрый, как собака. А у тебя коробочки есть? — Принесу. — Принеси! Я мамке не скажу, что ты придешь… — Почему? — Так. Она всегда радуется, когда мужчины в другой раз приходят. Вот,— любит мужчинов, шкуреха,— просто беда! Она — смешная девчонка, мамка у меня. Пятнадцати лет ухитрилась — родила меня и сама не знает — как! Ты — когда придешь? — Завтра вечером. — Вечером она уж напьется. А ты чего делаешь, если не воруешь? — Баварским квасом торгую. — Ой ли? Принеси бутылку, а? — Конечно — принесу! Ну, я пошел. — Валяй. Придешь? — Обязательно. Он протянул мне обе длинные руки, я тоже обеими руками сжал и потряс эти тонкие холодные косточки и, уже не оглядываясь на него, вылез на двор, точно пьяный. Светало; над сырой кучей полуразвалившихся построек трепетала, угасая, Венера. Из грязной ямы под стеною дома смотрели на меня квадратными глазами стекла подвального окна, мутные и грязные, как глаза пьяницы. В телеге у ворот спал, широко раскинув огромные босые ноги, краснорожий мужик, торчала в небо густая, жесткая борода — в ней светились белые зубы,— казалось, что мужик, закрыв глаза, ядовито, убийственно смеется. Подошла ко мне старая собака, с плешью на спине, видимо, ошпаренная кипятком, понюхала ногу мою и тихонько, голодно провыла, наполнив сердце мое ненужной жалостью к ней. На улицах, в лужах, устоявшихся за ночь, отражалось утреннее небо — голубое и розовое,— эти отражения придавали грязным лужам обидную, лишнюю, развращающую душу красоту.

На другой день я попросил ребятишек моей улицы наловить жуков, бабочек, купил в аптеке красивых коробочек и отправился к Леньке, захватив с собою две бутылки квасу, пряников, конфект и сдобных булок. Ленька принял мои дары с великим изумлением, широко открыв милые глаза,— при дневном свете они были еще чудесней. — У-ю-юй,— заговорил он низким, не ребячьим голосом,— сколько ты всего притащил! Ты, что ли, богатый? Как же это,— богатый, а плохо одетый и, говоришь,— не вор? Вот так коробочки! Ую-юй,— даже жалко тронуть, руки у меня немытые. Там — кто? Юх,— жучишка-то! Как медный, даже зеленый, ох ты, чєрт… А — выбегут да улетят? Ну уж… И вдруг весело крикнул: — Мамк! Слезь, вымой руки мне,— ты погляди, курятина, чего он принес! Это — он самый, вчерашний, ночной-то, который приволок тебя, как будочник,— это он все! Его тоже Ленька зовут… — Спасибо надо сказать ему,— услышал я сзади себя негромкий, странный голос. Мальчик часто закивал головой: — Спасибо, спасибо! В подвале колебалось густое облако какой-то волосатой пыли, сквозь него я с трудом разглядел на печи встрепанную голову, обезображенное лицо женщины, блеск ее зубов,— невольную, нестираемую улыбку. — Здравствуйте! — Здравствуйте,— повторила женщина; ее гнусавый голос звучал негромко, но — бодро, почти весело. Смотрела она на меня прищурясь и как будто насмешливо. Ленька, забыв про меня, жевал пряник, мычал, осторожно открывая коробки,— ресницы бросали тень на щеки его, увеличивая синеву под глазами. В грязные стекла окна смотрело солнце, тусклое, как лицо старика, на рыжеватые волосы мальчика падал мягкий свет, рубашка на груди Леньки расстегнута, и я видел, как за тонкими косточками бьется сердце, приподнимая кожу и едва намеченный сосок. Его мать слезла с печи, намочила под рукомойником полотенце и, подойдя к Леньке, взяла его левую руку. — Убег, стой,— убег! — закричал он и весь, всем телом, завертелся в ящике, разбрасывая пахучее тряпье под собой, обнажая синие неподвижные ноги. Женщина засмеялась, шевыряясь в тряпках, и тоже кричала: — Лови его! А поймав жука, положила его на ладонь своей руки, осмотрела бойкими глазами василькового цвета и сказала мне тоном старой знакомой: — Эдаких — много! — Не задави,— строго предупредил ее сын.— Она, раз, пьяная села на зверильницу-то мою, так столько подавила! — А ты забудь про то, утешеньице мое. — Уж я хоронил-хоронил… — Я же тебе сама и наловила их после. — Наловила! Те были — ученые, которых задавила ты, дурочка из переулочка! Я их, которые издохнут, в подпечке хороню, выползу и хороню, там у меня кладбище… Знаешь, был у меня паук, Минка, совсем как мамкин любовник один, прежний, который в тюрьме, толстенький, веселый… — Ах ты, утешеньишко мое милое,— сказала женщина, поглаживая кудри сына темной маленькой рукою с тупыми пальцами. Потом, толкнув меня локтем, спросила, улыбаясь глазами: — Хорош сынок? Глазки-то, а? — Ты возьми один глаз, а ноги — отдай,— предложил Ленька, ухмыляясь и разглядывая жука.— Какой… железный! Толстый. Мам, он — на монаха похожий, на того, которому ты лестницу вязала,— помнишь? — Ну как же! И, посмеиваясь, она стала рассказывать мне: — Это, видишь, ввалился однова к нам монашище, большущий такой, да и спрашивает: ?Можешь ты, паклюжница, связать мне лестницу из веревок?? А я — сроду не слыхала про такие лестницы. ?Нет, говорю, не смогу я!? — ?Так я, говорит, тебя научу?. Распахнул рясу-то, а у него все брюхо веревкой нетолстой окручено,— длинная веревища да крепкая! Научил. Вяжу я, вяжу, а сама думаю: ?На что это ему? Не церкву ли ограбить собрался?? Она засмеялась, обняв сына за плечи и все поглаживая его. — Ой, затейники! Пришел он в срок, я и говорю: ?Скажи, ежели это тебе для воровства, так я не согласна!? А он смеется хитровато таково: ?Нет, говорит, это — через стену перелезать, у нас стена большая, высокая, а мы люди грешные, а грех-от за стеной живет,— поняла ли?? Ну, я поняла: это ему, чтобы по ночам к бабам лазить. Хохотали мы с ним, хохотали… — Уж ты у меня хохотать любишь,— сказал мальчик тоном старшего.— А вот самовар бы поставила… — Так сахару же нету у нас. — Купи поди… — Да и денег нету. — Уй, ты, пропивашка! У него возьми вот… Он обратился ко мне: — У тебя есть деньги? Я дал женщине денег, она живо вскочила на ноги, сняла с печи маленький самовар, измятый, чумазый и скрылась за дверью, напевая в нос. — Мамка! — крикнул сын вслед ей.— Вымой окошко, ничего не видать мне! — Ловкая бабенка, я тебе скажу! — продолжал он, аккуратно расставляя по полочкам коробки с насекомыми,— полочки, из картона, были привешены на бечевках ко гвоздям, вбитым между кирпичами в пазы сырой стены.— Работница… как начнет паклю щипать,— хоть задохнись, такую пылищу пустит! Я кричу: ?Мамка, да вынеси ты меня на двор, задохнусь я тут!? А она: ?Потерпи, говорит, а то мне без тебя скучно будет?. Любит она меня, да и всє! Щиплет и поет, песен она знает тыщу! Оживленный, красиво сверкая дивными глазами, приподняв густые брови, он запел хриплым альтовым голосом:

Вот Орина на перине лежит…

Послушав немножко, я сказал: — Очень похабная песня. — Они все такие,— уверенно объяснил Ленька и вдруг встрепенулся.— Чу, музыка пришла! Ну-ко, скорее, подними-ко меня… Я поднял его легкие косточки, заключенные в мешок серой, тонкой кожи, он жадно сунул голову в открытое окно и замер, а его сухие ноги бессильно покачивались, шаркая по стене. На дворе раздраженно визжала шарманка, выбрасывая лохмотья какой-то мелодии, радостно кричал басовитый ребенок, подвывала собака,— Ленька слушал эту музыку и тихонько сквозь зубы ныл, прилаживаясь к ней. Пыль в подвале осела, стало светлее. Над постелью его матери висели рублевые часы, по серой стене, прихрамывая, ползал маятник величиною с медный пятак. Посуда на шестке стояла немытой, на всем лежал толстый слой пыли, особенно много было ее в углах на паутине, висевшей грязными тряпками Ленькино жилище напоминало мусорную яму, и превосходные уродства нищеты, безжалостно оскорбляя, лезли в глаза с каждого аршина этой ямы. Мрачно загудел самовар, шарманка, точно испугавшись его, вдруг замолчала, чей-то хриплый голос прорычал: — Р-рвань! — Сними,— сказал Ленька, вздыхая,— прогнали… Я посадил его в ящик, а он, морщась и потирая грудь руками, осторожно покашлял: — Болит грудишка у меня, долго дышать настоящим воздухом нехорошо мне. Слушай,— ты чертей видал? — Нет. — И я тоже. Я, ночью, все в подпечек гляжу — не покажутся ли? Не показываются. Ведь черти на кладбищах водятся, верно? — А на что тебе их? — Интересно. Вдруг один черт — добрый? Водовозова Катька видела чєртика в погребе,— испугалась. А я страшного не боюсь. Закутав ноги тряпьем, он продолжал бойко: — Я люблю даже — страшные сны люблю, вот. Раз видел дерево, так оно вверх корнями росло,— листья-то по земле, а корни в небо вытянулись. Так я даже вспотел весь и проснулся со страху. А то — мамку видел: лежит голая, а собака живот выедает ей, выкусит кусочек и выплюнет, выкусит и выплюнет. А то — дом наш вдруг встряхнулся да и поехал по улице, едет и дверями хлопает и окнами, а за ним чиновницына кошка бежит… Он зябко повел остренькими плечиками, взял конфекту, развернул цветную бумажку и, аккуратно расправив ее, положил на подоконник. — Я из этих бумажек наделаю разного, чего-нибудь хорошего. А то — Катьке подарю. Она тоже любит хорошее: стеклышки, черепочки, бумажки и всє. А — слушай-ка: если таракана всє кормить да кормить, так он вырастет с лошадь? Было ясно, что он верит в это; я ответил: — Если хорошо кормить — вырастет! — Ну да! — радостно вскричал он.— А мамка, дурочка, смеется! И он прибавил зазорное слово, оскорбительное для женщины. — Глупая она! Кошку так уж совсем скоро можно раскормить до лошади — верно? — А что ж? Можно! — Эх, корму нет у меня! Вот бы ловко! Он даже затрясся весь от напряжения, крепко прижав рукой грудь. — Мухи бы летали по собаке величиной! А на тараканах можно бы кирпич возить,— если он — с лошадь, так он сильный! Верно? — Только вот усы у них… — Усы не помешают, они — как вожжи будут, усы! Или — паук ползет — агромадный, как — кто? Паук — не боле котенка, а то — страшно! Нет у меня ног, а то бы! Я бы работал бы и всю свою зверильницу раскормил. Торговал бы, после купил бы мамке дом в чистом поле. Ты в чистом поле бывал? — Бывал, как же! — Расскажи, какое оно, а? Я начал рассказывать ему о полях, лугах, он слушал внимательно, не перебивая, ресницы его опускались на глаза, а ротишко открывался медленно, как будто мальчик засыпал. Видя это, я стал говорить тише, но явилась мать с кипящим самоваром в руках, под мышкой у нее торчал бумажный мешок, из-за пазухи — бутылка водки. — Вот она — я! — Ло-овко,— вздохнул мальчик, широко раскрыв глаза.— Ничего нет, только трава да цветы. Мамка, ты бы вот нашла тележку да свезла меня в чистое поле! А то — издохну и не увижу никогда. Шкура ты, мамка, право! — обиженно и грустно закончил он. Мать ласково посоветовала ему: — А ты — не ругайся, не надо! Ты еще маленький… — «Не ругайся»! Тебе — хорошо, ходишь куда хошь, как собака все равно. Ты — счастливая… Слушай-ка,— обратился он ко мне,— это бог сделал поле? — Наверное. — А зачем? — Чтобы гулять людям — Чистое поле! — сказал мальчик, задумчиво улыбаясь, вздыхая. — Я бы взял туда зверильницу и всех выпустил их,— гуляй, домашние! А — слушай-ка! — бога делают где — в богадельне? Его мать взвизгнула и буквально покатилась со смеха,— опрокинулась на постель, дрыгая ногами, вскрикивая: — О,— чтоб те… о господи! Утешеньишко ты мое! Да, чай, бога-то — богомазы… ой, смехота моя, чудашка… Ленька с улыбкой поглядел на нее и ласково, но грязно выругался. — Корячится, точно маленькая! Любит же хохотать. И снова повторил ругательство. — Пускай смеется,— сказал я,— это тебе не обидно! — Нет, не обидно,— согласился Ленька.— Я на нее сержусь, только когда она окошко не моет; прошу, прошу: ?Вымой же окошко, я света божьего не вижу?, а она всє забывает… Женщина, посмеиваясь, мыла чайную посуду, подмигивала мне голубым светлым глазом и говорила: — Хорошо утешеньице у меня? Кабы не он — утопилась бы давно, ей-богу! Удавилась бы… Она говорила это улыбаясь. А Ленька вдруг спросил меня: — Ты — дурак? — Не знаю. А что? — Мамка говорит — дурак! — Так ведь я — почему? — воскликнула женщина нимало не смущаясь.— Привел с улицы пьяную бабу, уложил ее спать, а — сам ушел, нате-ко! Я ведь не во зло сказала. А ты уж сейчас ябедничать, у — какой… Она говорила тоже, как ребенок, строй ее речи напоминал девочку-подростка. Да и глаза у нее были детски чистые,— тем безобразнее казалось безносое лицо, с приподнятой губой и обнаженными зубами. Какая-то ходячая, кошмарная насмешка, и — веселая насмешка. — Ну, давайте чай пить,— предложила она торжественно. Самовар стоял на ящике рядом с Ленькой, озорниковатая струйка пара, выбиваясь из-под измятой крышки, касалась его плеча. Он подставлял под нее ручонку и, когда ладонь увлажнялась паром,— мечтательно щурясь, вытирал ее о волосы. — Вырасту большой,— говорил он,— сделает мамка тележку мне, буду по улицам ползать, милостинку просить. Напрошу и выползу в чистое поле. — Охо-хо,— вздохнула мать и тотчас тихонько засмеялась.— Раем видит поле-то, милый! А там — лагеря, да охальники солдаты, да пьяные мужики. — Врешь,— остановил ее Ленька, нахмурясь.— Спроси-ка его, какое оно, он видел. — А я — не видала? — Пьяная-то! Они начали спорить, совсем как дети, так же горячо и нелогично, а на двор уже пришел теплый вечер, в покрасневшем небе неподвижно стояло густое сизое облако. В подвале становилось темно. Мальчик выпил кружку чая, вспотел, взглянул на меня, на мать и сказал: — Наелся, напился,— даже спать захотелось, ей-богу… — И усни,— посоветовала мать. — А он — уйдет! Ты уйдешь? — Не бойсь, я его не пущу,— сказала женщина, толкнув меня коленом. — Не уходи,— попросил Ленька, прикрыл глаза и, сладко потянувшись, свалился в ящик. Потом вдруг приподнял голову и с упреком сказал матери: — Ты бы вот выходила за него замуж, венчалась бы, как другие бабы,— а то валандаешься зря со всяким… только бьют… А он — добрый… — Спи, знай,— тихо сказала женщина, наклонясь над блюдцем чая. — Он — богатый… С минуту женщина сидела молча, схлебывая чай с блюдечка неловкими губами, потом сказала мне, как старому знакомому: — Так вот мы и живем тихонько, я да он, а боле никого. Ругают меня на дворе — распутная! А — что ж? Мне стыдиться некого. К этому же — видите, как я снаружи испорчена? Всякому сразу видно, для чего я гожусь. Да. Уснул сынок, утешеньишко мое. Хорошее дитя у меня? — Да. Очень! — Не налюбуюсь. Умница ведь? — Мудрец. — То-то! Отец у него — барин был, старичок; этот — как их зовут? Конторы у них,— ах ты! Бумаги пишут? — Нотариус? — Вот, он самый! Милый был старичок… Ласковый. Любил меня, я горничной у него жила. Она прикрыла тряпьем голые ножки сына, поправила под его головой темное изголовье и снова заговорила, легко так: — Вдруг — помер. Ночью было, я только ушла от него, а он ка-ак грохнется на пол,— только и житья! Вы — квасом торгуете? — Квасом. — От себя? — От хозяина. Она подвинулась поближе ко мне, говоря: — Вы мною, молодой человек, не брезгуйте, теперь уж я не заразная, спросите кого хотите в улице, все знают! — Я не брезгую. Положив на колено мне маленькую руку со стертой кожей на пальцах и обломанными ногтями, она продолжала ласково: — Очень я благодарна вам за Леньку, праздник ему сегодня. Хорошо это сделали вы… — Надобно мне идти,— сказал я. — Куда? — удивленно спросила она. — Дело есть. — Останьтесь! — Не могу… Она посмотрела на сына, потом в окно, на небо и сказала негромко: — А то — останьтесь. Я рожу-то платком прикрою… Хочется мне за сына поблагодарить вас… Я — закроюсь, а? Она говорила неотразимо по-человечьи,— так ласково, с таким хорошим чувством. И глаза ее — детские глаза на безобразном лице — улыбались улыбкой не нищей, а человека богатого, которому есть чем поблагодарить. — Мамка,— вдруг крикнул мальчик, вздрогнув и приподнявшись,— ползут! Мамка же… иди-и… — Приснилось,— сказала мне она, наклонясь над сыном. Я вышел на двор и в раздумье остановился,— из открытого окна подвала гнусаво и весело лилась на двор песня, мать баюкала сына, четко выговаривая странные слова:

Придут Страсти-Мордасти, Приведут с собой Напасти; Приведут они Напасти, Изорвут сердце на части! Ой беда, ой беда! Куда спрячемся, куда?

Я быстро пошел со двора, скрипя зубами, чтобы не зареветь.

1913 Click here

• Сочинения
• По литературе
• Горький
• Анализ произведения Страсти-мордасти

В цикл произведений Максима Горького «На Руси» входит произведение «Страсти-мордасти», который написан на основе создания контраста между убогостью жизни, встречающейся в самых низких рядах социальной лестницы, и восхищающей человечностью и чистотой, которую так трудно встретить даже среди наивысших слоев общества, но иногда встречается в тех самых «низших» слоях общества.

Иллюстрация прекрасного в отвратительном кажется чем-то неправильным, что и не может принят автор. Прекрасное личико мальчика-калеки никак не соответствует месту его обитания — грязного подвала с кучами мусора грязи.

История рассказывает о встрече торговца пивом и семьи, состоящей из спившейся матери, которая зарабатывает всеми возможными путями, в том числе и своим телом, и мальчика-инвалида, который днями сидит в сыром подвальчике и ухаживает за найденными в жилище насекомыми как за домашними питомцами, сажая каждого в отдельную коробочку и давая им имена. Все существа наделялись мальчиком качествами и именами материнских «гостей», которые регулярно посещали их убогое жилище для утех, уже обыденных для взгляда ребенка.

В «зверушатнике» мальчику не хватает бабочек, о чем он и говорит своему новому другу. В следующий приход рассказчик приносит наловленных дворовыми мальчишками бабочек, чему калека безмерно рад, но по-своему: нет этого запала в глазах и радости, нет улыбки.

Мальчик чист и невинен. В его глазах можно увидеть искренность и желание жить. Самая большая мечта ребенка — увидеть чистое поле, выбраться туда когда-нибудь и насладиться реальным миром, его красотой и необъятностью. Но нет надежды, нет улыбки.

Он ухаживает за матерью, которая явно переносит какую-то болезнь, что можно понять благодаря ввалившемуся носу и искривлённой улыбке женщины. Леня жалеет мать, оберегает, как маленькую, а она делает для своего ребенка все, только бы прокормить своего сыночка. Такая большая любовь в таком крохотном подвальчике.

Безысходность, скрадывающая все яркие краски жизни, просто не даёт покоя герою. Он всячески старается развеселить мальчика, но безуспешно. Осознав свою беспомощность, мужчина просто уходит. Слезы застилают ему глаза.

Вся Русь в таком состоянии, ничто не меняется. История заканчивается отрывом, не законченностью. Неясно, какова была судьба этих двоих, но очевидна. А они такие не одни. Таких судеб миллионы. Возможно ли что-то исправить? Автор не смог.

Страсти-мордасти :: Горький Максим

——————————————— Горький Максим

Страсти-мордасти

А.М.Горький

Страсти-мордасти

Душной летней ночью, в глухом переулке окраины города, я увидал странную картину: женщина, забравшись в середину обширной лужи, топала ногами, разбрызгивая грязь, как это делают ребятишки,- топала и гнусаво пела скверненькую песню, в которой имя Фомка рифмовало со словом ёмкая.

Днем над городом могуче прошла гроза, обильный дождь размочил грязную глинистую землю переулка; лужа была глубокая, ноги женщины уходили в нее почти по колено. Судя по голосу, певица была пьяная. Если б она, устав плясать, упала, то легко могла бы захлебнуться жидкой грязью.

Я подтянул повыше голенища сапог, влез в лужу, взял плясунью за руки и потащил на сухое место. В первую минуту, она, видимо, испугалась,- пошла за мною молча и покорно, но потом сильным движением всего тела вырвала правую руку, ударила меня в грудь и заорала:

— Караул!

И снова решительно полезла в лужу, увлекая меня за собой.

— Дьявол,- бормотала она.- Не пойду! Проживу без тебя… поживи без меня… Краул!

Из тьмы вылез ночной сторож, остановился в пяти шагах от нас и спросил сердито:

— Кто скандалит?

Я сказал ему, что — боюсь, не утонула бы женщина в грязи, и вот — хочу вытащить ее; сторож присмотрелся к пьяной, громко отхаркнул и приказал:

— Машка — вылазь!

— Не хочу.

— А я те говорю — вылазь!

— А я не вылезу.

— Вздую, подлая,- не сердясь, пообещал сторож и добродушно, словоохотливо обратился ко мне: — Это — здешняя, паклюжница, Фролиха, Машка. Папироски нету?

Закурили. Женщина храбро шагала по луже, вскрикивая:

— Начальники! Я сама себе начальница… Захочу — купаться буду…

— Я те покупаюсь,- предупредил ее сторож, бородатый крепкий старик.Эдак-то вот она каждую ночь, почитай, скандалит. А дома у ней — сын безногой…

— Далеко живет?..

— Убить ее надо,- сказал сторож, не ответив мне.

— Отвести бы ее домой,- предложил я.

Сторож фыркнул в бороду, осветил мое лицо огнем папиросы и пошел прочь, тяжко топая сапогами по липкой земле.

— Веди! Только допрежде в рожу загляни ей.

А женщина села в грязь и, разгребая ее руками, завизжала гнусаво и дико:

Как по-о мор-рю..

Недалеко от нее в грязной жирной воде отражалась какая-то большая звезда из черной пустоты над нами. Когда лужа покрылась рябью — отражение исчезло. Я снова влез в лужу, взял певицу под мышки, приподнял и, толкая коленями, вывел ее к забору; она упиралась, размахивала руками и вызывала меня.

— Ну — бей, бей! Ничего,- бей… Ах ты, зверь… ах ты, ирод… ну бей!

Приставив ее к забору, я спросил — где она живет. Она приподняла пьяную голову, глядя на меня темными пятнами глаз, и я увидал, что переносье у нее провалилось, остаток носа торчит, пуговкой, вверх, верхняя губа, подтянутая шрамом, обнажает мелкие зубы, ее маленькое пухлое лицо улыбается отталкивающей улыбкой.

— Ладно, идем,- сказала она.

Пошли, толкая забор. Мокрый подол юбки хлестал меня по ногам.

— Идем, милый,- ворчала она, как будто трезвея.- Я тебя приму… Я те дам утешеньице…

Она привела меня на двор большого, двухэтажного дома; осторожно, как слепая, прошла между телег, бочек, ящиков, рассыпанных поленниц дров, остановилась перед какой-то дырой в фундаменте и предложила мне:

— Лезь.

Придерживаясь липкой стены, обняв женщину за талию, едва удерживая расползавшееся тело ее, я спустился по скользким ступеням, нащупал войлок и скобу двери, отворил ее и встал на пороге черной ямы, не решаясь ступить дальше.

— Мамка, — ты? — спросил во тьме тихий голос.

— Я-а…

Запах теплой гнили и чего-то смолистого тяжело ударил в голову. Вспыхнула спичка, маленький огонек на секунду осветил бледное детское лицо и погас.

— А кто же придет к тебе? Я-а,- говорила женщина, наваливаясь на меня.

Краткое содержание Страсти-мордасти Горький

В провинциальном городе молодой торговец баварским квасом вечером встречает гулящую женщину. Она, пьяная, стоит в луже и топает ногами, разбрызгивая грязь, как дети.

Торговец ведет ее к ней домой; она соглашается идти с ним, думая, что он ее клиент. “Дом” представляет собой подвальную дыру, в которой, кроме женщины, живет ее сын с больными ногами.

Она родила его в пятнадцать лет от старика сладострастника, у которого служила горничной.

Ленька (так звать мальчика) целыми днями сидит в своей дыре и очень редко видит белый свет.

Развлекается он тем, что собирает в разные коробочки всяких насекомых, которых ему удается поймать, дает им смешные прозвища (паук – Барабанщик, муха – Чиновница, жук – дядя Никодим и т. п.

) и наделяет в своей фантазии человеческими чертами, которые он подсматривает в клиентах своей матери. Эти насекомые составляют для Леньки особый мир, который заменяет ему настоящий, человеческий.

Впрочем, о человеческом мире он невысокого понятия, ибо судит о нем по тем, кто приходит в их дыру развлекаться с его матерью.

Мать зовут

Машка Фролиха. Она, видимо, серьезно больна (у нее провалился нос, хотя “заразной” она себя не считает). Она безумно любит сына и живет только ради него. В то же время она человек конченый, больной и спившийся.

Будущее, таким образом, не сулит ее сыну ничего хорошего.

Ленька не по годам мудр и серьезен. Он относится к матери как к малому дитя, жалеет ее и учит жизни. Одновременно он совсем ребенок, не имеющий никакого опыта жизни.

Торговец (он же рассказчик и alter ego автора) начинает посещать мальчика и пытается как-то скрасить его жизнь. Но ситуация настолько безнадежна, что в финале рассказа герой понимает: он оказался в тупике: “Я быстро пошел со двора, скрипя зубами, чтобы не зареветь”.

Страсти-мордасти — краткое содержание рассказа Горького

Днем над городом прошла сильная гроза. Дождь размочил улицы. Душной летней ночью торговец баварским квасом заметил женщину, танцующую в луже. Лужа была глубокая, а женщина пьяная. Рассказчик побоялся, что она может в ней утонуть. Герою захотелось отвезти ее домой.

Он подошел к танцовщице и хотел было ее взять за руку, но женщина отбивалась и ругалась. На крики пришел местный сторож, который убедил Машку Фролиху воспользоваться помощью торговца. Она отвела гостя в свою комнату, где ее встретил сын, который не мог ходить. Мальчик зажег свечу.

Герой раздел пьяницу и убрал мокрые юбки. Мальчик спросил у него, будет ли торговец баварским квасом ложиться рядом, так как так делали все мужчины, приходящие в дом. Герой не понял его и предложил подростку посидеть с ним.

Мальчик представился. Его звали Ленька, как и главного героя. Леньке было 12 лет, а торговцу — 21 год. У мальчика были пухлые губы, острый нос и длинные ресницы.

Подросток показал гостю свой небольшой зоопарк. В маленьких коробочках мальчик собирал насекомых и придавал им черты людей, приходящих к маме. В его коллекцию входили паук Барабанщик, маленький таракан Анисим и большой таракан Хозяин, муха Чиновница. Подросток мечтал о бабочках и мотыльках, которых у него не было. Рассказчик обещал прийти завтра с мотыльками и квасом.

Торговец попросил местных мальчишек собрать на лугу бабочек, а сам купил пряники, конфеты, коробочки для насекомых в аптеке и взял две бутылки кваса.

Мальчик был рад подаркам. Он попросил маму вымыть ему руки. Она протерла их мокрой тряпкой. Ленька попросил маму поставить самовар. Машка пошла в магазин. В то время Ленька и торговец долго беседовали.

Мальчик признался, что очень хочет побывать в поле и давно просит мать найти тележку. Также он просит ее протереть окошко, но Машка забывает. Подросток не обижается на мать. Она очень любит его, она добрая.

После возвращения Машка благодарит своего спасителя за праздник для сына. Она говорит ему, что не заразна, хотя у нее давно провалился нос.

Мальчик наелся пряников и напился чая, поэтому захотел подремать. Мама укрыла его ноги. Ленька боялся, что гость уйдет. Он предлагал маме обвенчаться с этим человеком.

• Она призналась, что родила его от барина, где работала служанкой.
• Торговец ушел, когда Машка стала петь народную песню про страсти-мордасти, потому что боялся разреветься из-за жалости к матери и сыну.
• Читательский дневник.

“Страсти-мордасти” Горького в кратком изложении

В провинциальном городе молодой торговец баварским квасом вечером встречает гулящую женщину. Она, пьяная, стоит в луже и топает ногами, разбрызгивая грязь, как дети.

Торговец ведет ее к ней домой; она соглашается идти с ним, думая, что он ее клиент. “Дом” представляет собой подвальную дыру, в которой, кроме женщины, живет ее сын с больными ногами.

Она родила его в пятнадцать лет от старика сладострастника, у которого служила горничной.

Ленька целыми днями сидит в своей дыре и очень редко видит белый свет. Развлекается он тем, что собирает

в разные коробочки всяких насекомых, которых ему удается поймать, дает им смешные прозвища и наделяет в своей фантазии человеческими чертами, которые он подсматривает в клиентах своей матери. Эти насекомые составляют для Леньки особый мир, который заменяет ему настоящий, человеческий.

Впрочем, о человеческом мире он невысокого понятия, ибо судит о нем по тем, кто приходит в их дыру развлекаться с его матерью.

Мать зовут Машка Фролиха. Она, видимо, серьезно больна. Она безумно любит сына и живет только ради него. В то же время она человек конченый, больной и спившийся.

Будущее, таким образом, не сулит ее сыну ничего хорошего.

Ленька не по годам мудр и серьезен. Он относится к матери как к малому дитя, жалеет ее и учит жизни. Одновременно он совсем ребенок, не имеющий никакого опыта жизни.

Торговец начинает посещать мальчика и пытается как-то скрасить его жизнь. Но ситуация настолько безнадежна, что в финале рассказа герой понимает: он оказался в тупике: “Я быстро пошел со двора, скрипя зубами, чтобы не зареветь”.

(No Ratings Yet) Loading… “Страсти-мордасти” Горького в кратком изложении« “Моим стихам, написанным так рано…” анализ стихотворения ЦветаевойОтговорила роща золотая. Краткое изложение текста »

Источник: https://lit.ukrtvory.ru/strasti-mordasti-gorkogo-v-kratkom-izlozhenii/

«Страсти-мордасти»

Максим Горький

В провинциальном городе молодой торговец баварским квасом вечером встречает гулящую женщину. Она, пьяная, стоит в луже и топает ногами, разбрызгивая грязь, как дети. Торговец ведёт её к ней домой; она соглашается идти с ним, думая, что он её клиент.

«Дом» представляет собой подвальную дыру, в которой, кроме женщины, живёт её сын с больными ногами. Она родила его в пятнадцать лет от старика сладострастника, у которого служила горничной. Ленька (так звать мальчика) целыми днями сидит в своей дыре и очень редко видит белый свет.

Развлекается он тем, что собирает в разные коробочки всяких насекомых, которых ему удаётся поймать, даёт им смешные прозвища (паук — Барабанщик, муха — Чиновница, жук — дядя Никодим и т. п.) и наделяет в своей фантазии человеческими чертами, которые он подсматривает в клиентах своей матери.