Кто такой вожатый в рассказе капитанская дочка

Сторона ль моя, сторонушка, сторона незнакомая и т. д. Эпиграф является слегка измененной цитатой из рекрутской песни «Породила меня матушка», напечатанной в «Новом и полном собрании российских песен» (М., 1780, ч. III, № 68). В рукописи второй главы этому эпиграфу предшествовал другой: «Где ж Вожатый? Едем!», взятый из стихотворения Жуковского «Желание» (1811).

«Гринев, увидев Пугачева в степи, спрашивает его:

«Послушай, мужичок, — сказал я ему, — знаешь ли ты эту сторону?..

— Сторона мне знакомая, — отвечал дорожный…»

Слегка изменяя строку песни, продолжая ее образ, Пушкин как бы спорит с ней. Степь не чужбина для Пугачева.

Так слова песни переходят в диалог героя» (Шкловский, с. 53).

Проигрыш мой, по тогдашним ценам, был немаловажен. Понижение покупательной способности рубля при одновременном росте цен являлось характерной особенностью экономического развития России в XVIII—XIX веках. Периоды медленного развития этого процесса сменялись годами, когда происходили резкие скачки цен: во времена Пушкина значительное понижение покупательной способности рубля наступило после наполеоновских войн. Повествуя о проигрыше Гринева, Пушкин, вероятно, сравнивал цены 1830-х годов с ценами времен пугачевского восстания. Между тем свои записки Гринев, по замыслу Пушкина, писал в первые годы царствования Александра I, когда курс рубля еще не столь сильно понизился по сравнению с 1770-ми годами, как это наблюдалось в 1830-е годы.

Кибитка ехала по узкой дороге и т. д. Ср. с очерком С.Т. Аксакова «Буран», который был напечатан анонимно в альманахе «Денница на 1834 год»: «Небольшой обоз тянулся по узенькой, как ход крестьянских саней, проселочной дорожке, или лучше сказать — следу будто недавно проложенному по необозримым снежным пустыням. <…> Быстро поднималось и росло белое облако с востока, и когда скрылись за горой последние бледные лучи закатившегося солнца — уже огромная снеговая туча заволокла большую половину неба и посыпала из себя мелкий снежный прах; уже в обыкновенном шуме ветра слышался иногда как будто отдаленный плач младенца, а иногда вой голодного волка. <…> Снеговая белая туча, огромная, как небо, обтянула весь горизонт и последний свет красной, погорелой вечерней зари быстро задернула густою пеленою. Вдруг настала ночь… наступил буран со всей яростью, со всеми своими ужасами. Разыгрался пустынный ветер на приволье, взрыл снеговые степи, как пух лебяжий вскинул их до небес… Все одел белый мрак, непроницаемый, как мрак самой темной осенней ночи! Все слилось, все смешалось: земля, воздух, небо превратились в пучину кипящего снежного праха, который слепил глаза, занимал дыханье, ревел, свистал, выл, стонал, бил, трепал, вертел со всех сторон, сверху и снизу, обвивался, как змей, и душил все, что ему ни попадалось. <…> Буран свирепел час от часу. Бушевал всю ночь и весь следующий день, так что не было никакой езды. Глубокие овраги сделались высокими буграми… Наконец, стало понемногу затихать волнение снежного океана, которое и тогда еще продолжается, когда небо уже блестит безоблачной синевою. Прошла еще ночь. Утих буйный ветер, улеглись снега. Степи представляли вид бурного моря, внезапно оледеневшего…» (Аксаков С.Т. Собр. соч. в 4-х т., т. 2. М., Гослитиздат, 1955, с. 406—411).

Сопоставив описание бурана в «Капитанской дочке» и в очерке С.Т. Аксакова, А. Поляков писал: «…мы имеем типичную пушкинскую переработку, сухую и сжатую, в противовес растянутому и эмоционально насыщенному оригиналу» (Пушкин в мировой литературе. Сборник статей. Л., ГИЗ, 1926, с. 288).

Двадцать лет спустя Л.Н. Толстой пишет рассказ «Метель». Поводом к созданию «Метели» послужило происшествие, случившееся с Толстым 24 января 1854 года, когда он возвращался с Кавказа в Ясную Поляну. Отметив в своем дневнике, что он был в дороге с 22 числа, Толстой продолжает: «24 в Белгородцевск<ой>, 100 <верст> от Черк<асска>, плутал целую ночь. И мне пришла мысль написать рассказ «Метель». Рассказ был написан, как указывает автор, 11 февраля 1856 года. «Связь «Метели» с «Капитанской дочкой» при появлении повести отметил лично хорошо знавший тогда Толстого А.В. Дружинин» (Шкловский, с. 84).

Герой «Метели», подобно Петру Гриневу, сбивается с дороги во время снежной бури. Следует продолжительное описание поисков санного пути, которые оказываются тщетными; путешественникам грозит опасность потеряться и погибнуть в метели. Замерзающий герой видит сон, в котором, на первый взгляд, необъяснимые и странным образом сплетены предвидение (как у Гринева) и воспоминание, полубред-полуявь. Молодой дворянин-офицер видит во сне свое имение, летний зной и себя, засыпающего на скамье в саду, у пруда. Сон во сне внезапно прерван криками баб, стиравших белье в пруду: только что здесь, в омуте, утонул человек, чужой мужик, неизвестный. Героя в первый момент осеняет благородная идея спасти утопающего, на глазах у всех, поразив своим поступком присутствующих. Он уже видит себя входящим в воду, а затем мужественно приближающимся к омуту — и в то же время не трогается с места, вспомнив, что он плохо плавает. Следующий момент, наступивший непосредственно после подсознательного решения героя не бросаться в воду, невероятно «растянут» Толстым в воспоминании героя. Время остановилось, и при этом безвозвратно уходят последние минуты, секунды, когда человека еще можно спасти. Появляются мужики с неводом, и, наконец, на переднем плане действия возникает другой герой — дворовый мужик Федор Филиппыч, всегда расторопный и деловитый, предмет постоянного сознательного и бессознательного ревнивого любования молодого помещика, — любования, подчас смешанного с некоторой завистью. И вот застывший словно в столбняке рассказчик видит, как Федор Филиппыч спокойно и естественно, как ни в чем ни бывало, раздевается на ходу, не теряя ни одной лишней секунды. Еще момент — и он красиво, саженками (и это тоже отмечено пристальным взглядом рефлектирующего свидетеля) плывет к тому страшному месту; затем, ныряет и показывает мужикам, куда нужно забросить невод. Утопленника вылавливают, как рыбу, и вытаскивают на берег. Появившаяся на месте происшествия тетушка главного героя огорчена, но спешит тут же успокоить племянника и увести его прочь.

И дальше герою снится, что уже не там, а здесь, в степи, мужик, который незадолго до того, как герой заснул, вызвался было вывести путников на дорогу, что мужик этот и есть Федор Филиппыч. И сон, перестав быть воспоминанием, становится в чем-то предвидением, а в чем-то прозрением, — недоосознанным, не воплощенным в чем-то самом важном, в какой-то своей первооснове До конца. Мужик — он же Федор Филиппыч — во сне спасает героя. И в благодарность за спасение молодой офицер — тоже во сне — целует мужичью руку. И рука эта кажется ему мягкой и сладкой. В этот миг сон на минуту прерывается — а наяву опасность еще не миновала, метель продолжает бушевать, кругом не видно ни зги. В вялом раздражении отмахиваясь от яви, герой торопится возвратиться в сон; ему хочется вернуться к ощущению безопасности и тепла, хочется снова целовать руку мужика-спасителя, того самого, с которым после, проснувшись и увидев свое спасение уже не во сне, а наяву, он обойдется устало-равнодушно, с некоторым оттенком обычного барского высокомерия, так, как будто ничего примечательного не произошло и спасение странствующего барина посторонним встречным мужиком — вещь сама собой разумеющаяся.

Если сопоставить сон Гринева о «страшном мужике», который тщетно просит молодого дворянина «подойти под его благословение», со сновидением толстовского героя, можно увидеть явное, сознательное или бессознательное, «размывание барьера» — того барьера социальной розни, который был абсолютно непреодолим и во времена «Капитанской дочки», и в пушкинские времена. Этот барьер сохранен еще и у Толстого, но вряд ли автор и герой «Метели» уверены в его абсолютности и незыблемости. Иную историческую эпоху, иное мироощущение, принципиально новый этап и уровень дворянского самосознания воссоздал Толстой, наследник Пушкина в истории русской литературы, русской общественной, этической мысли.

«А бог знает, барин, — сказал он, садясь на свое место, — воз не воз, дерево не дерево, а кажется, что шевелится. Должно быть, или волк, или человек». Ср. со следующим местом из путевого рассказа А. Крюкова «Киргизский набег»: «…заметив однажды вдали неподвижную точку, я спросил одного из моих казаков, не может ли он рассмотреть, что там чернеется? — «Куст или беркут», — отвечал он сухо» («Северные цветы» на 1830 год, проза, с. 130).

Через две минуты мы поравнялись с человеком и т. д. Так в роман вводится впервые образ Пугачева. По мнению А.М. Скабичевского, «изобразить верно и в настоящем свете подобного рода личность тем труднее, чем сильнее действует она на воображение и невольно влечет художника к каким-нибудь преувеличениям. Стоило Пушкину немножко более, чем следует, перепустить густых черных красок, что было так легко сделать сообразно тому ужасу и отвращению, какое возбуждал Пугачев в современниках Пушкина, и вышел бы мелодраматический злодей, ни с чем не сообразное нравственное чудовище; стоило бы от живой действительности хоть на один шаг вступить в область эффектных романтических образов, и вышло бы нечто вроде Карла Моора, образ очень красивый сам по себе, но чуждый исторической правде. Пушкин гениально избег и того, и другого. Ему и Пугачева удалось свести на почву осязательной и будничной действительности. Правда, является он на сцену романа не без поэтичности: словно какой-то мифический дух грозы и бури он внезапно вырисовывается перед читателем из мутной мглы бурана, но вырисовывается вовсе не для того, чтобы сразу поразить вас, как нечто выдающееся и необыкновенное. Является он простым беглым казаком, полураздетым бродягою, только что пропившим в кабаке последний свой тулуп» (Скабичевский А.М. Сочинения, т. 2. СПб., 1890, стлб. 673).

А.М. Скабичевский, автор обзора «Наш исторический роман в его прошлом и настоящем», усматривал в «Капитанской дочке» художественное совершенство, строгую, трезвую — реальность и историческое беспристрастие. С оценкой, данной А.М. Скабичевским образу Пугачева, интересно сопоставить точку зрения Марины Цветаевой, высказанную полвека спустя:

«Пушкинский Пугачев, — пишет она, — помимо дани поэта — чаре, поэта — врагу, еще дань эпохе: Романтизму. У Гете — Гетц, у Шиллера — Карл Моор, у Пушкина — Пугачев. Да, да, эта самая классическая, кристальная, и, как вы ее еще называете, проза — чистейший романтизм, кристалл романтизма. Только те своих героев искали и находили либо в дебрях прошлого, этим бесконечно себе задачу облегчая и отдаленностью времен лишая их последнего правдоподобия, либо (Лермонтов, Байрон) — в недрах лирического хаоса, — либо в себе, либо в нигде. Пушкин же своего героя взял и вне себя и из предшествующего ему поколения (Пугачев по возрасту Пушкину — отец), этим бесконечно себе задачу затрудняя. Но зато: и Карл Моор, и Гетц, и Лара, и Мцыри, и собственный пушкинский Алеко — идеи, в лучшем случае — видения, Пугачев — живой человек. Живой мужик. И этот живой мужик — самый неодолимый из всех романтических героев. Сравнимый только с другим реалистическим героем, праотцом всех романтических: Дон-Кихотом» (Цветаева, с. 138—139).

В последние годы исследователи настойчиво сопоставляют стихотворение Пушкина «Бесы» со сценой бурана во второй главе «Капитанской дочки». В. Непомнящий утверждает, что «роман о пугачевщине, в начале которого завывает буран (и прежде всего линия Гринева), — во многих отношениях параллель к пушкинским сказкам, у «колыбели» которых стояло стихотворение «Бесы» (Непомнящий, с. 158). Автор статьи отдает должное М. Цветаевой, которая выделяет в «Капитанской дочке» некоторые черты сказочности («Пушкин и Пугачев»). Говоря о совпадении тональности, общего настроя «Бесов» с проблематикой пушкинских сказок, В. Непомнящий утверждает «невозможность спокойно поставить твердую точку, сказав: «Вот это пень, а вот это — волк» <…> И кажется, что, убегая от ощущения загадочности бытия и своего пути в нем — ощущения, наполнявшего «Бесов», он <Пушкин> приходит к загадочности не менее очевидной, но еще более грозной.

Все как будто возвращается на круги своя, и возвращение это, кажется, не будет иметь предела.

Он уходит от своей личной судьбы в эпос, в историю, к «судьбе народной». Он пишет историю Пугачева и роман о пугачевщине. Оставлены и фантасмагория «Бесов», и вымышленная сказочная вселенная, — и вот уже не «Еду, еду в чистом поле», уже не от первого лица, а по вполне реальной, обычной «узкой дороге, или точнее по следу, проложенному крестьянскими санями», едет, едет обыкновенный Петруша Гринев с обыкновенным ямщиком и обыкновенным Савельичем — и вдруг… «Все исчезло. «Ну, барин, — закричал ямщик, — беда: буран!» (там же, с. 156). Независимо от В. Непомнящего Г.П. Макогоненко отмечает смысловые и стилистические соответствия, цитируя текст «Бесов» и описание бурана в «Капитанской дочке»:

«Обращает на себя внимание сознательно выдержанное сходство сюжетных мотивов «Бесов» и главы в романе: метель застает путников «в чистом поле», вьюга занесла дорогу, кони остановились. В конце концов дорогу находят, и лошади вновь увозят путников навстречу жилью. <…> Подчеркивание общего мотива дороги нужно Пушкину, чтобы резче, контрастнее выступило новое разрешение кризисной ситуации. В «Бесах» дорога потеряна, кони стали, но затем, напрягая свои силы, они помчали вперед, навстречу опасности, бесам, волку… Была ли найдена дорога? Мы этого не знаем. Скорее всего кони понеслись по снежной целине.

В «Капитанской дочке» мотив дороги и все связанное с ним решительно изменены. То, что чернело вдали, оказалось не пнем, не деревом, не волком, но человеком. И человек этот — Пугачев, казак, мятежник, собиравший свое войско, для того чтобы поднять восстание. И вышел он из метели. <…> И нет в этой новой метели «бесов безобразных», и не оборачивается она дикой, злобной стихией, в ней чувствует себя хозяином человек из народа, который, несмотря на буран и заносы, почуял близкое жилье и вывел заблудившихся путников на дорогу» (Макогоненко Г.П. Творчество А.С. Пушкина в 1830-е годы. Л., «Худож. лит.», 1974, с. 102—103).

А потому, что ветер оттоль потянул, — отвечал дорожный и т. д. В сцене встречи Гринева с вожатым можно усмотреть элементы внешнего сходства с первой главой романа М.Н. Загоскина «Юрий Милославский, или Русские в 1612 году» (1829). Молодой боярин Милославский и его слуга Бурнаш во время метели в степи в поисках пути неожиданно натыкаются на полузамерзшего человека; спасенный незнакомец выводит героев к постоялому двору. Им оказывается запорожский казак Кирша, который впоследствии на протяжении всего романа верно служит своему спасителю, в свою очередь спасая Милославского от гибели.

Этот мотив, играющий столь существенную роль и в сюжете «Капитанской дочки», и в фабуле «Юрия Милославского» уходит своими корнями в фольклор. «Помощный разбойник. — Он же в прошлом Помощный зверь. Герой оказывает разбойнику услугу, разбойник потом его спасает» (Шкловский В.Б. Гамбургский счет. Л., 1928, с. 31). Из сказки и эпоса этот мотив перешел в письменную литературу. По справедливому замечанию Н.Н. Петруниной, «характерен он и для исторического романа Вальтера Скотта и его последователей. Напомним, что образ «помощного разбойника» появился в планах будущей «Капитанской дочки», когда Пушкин еще пытался организовать сюжет, опираясь на литературную традицию и стремясь с помощью творческой интуиции преодолеть ограниченность фактических сведений о пугачевщине. Вначале это просто «разбойник-вожатый» (план «Крестьянский бунт»), затем изувеченный башкирец, спасенный Башариным во время бурана, и, наконец, в «Капитанской дочке» — сам будущий мужицкий царь, Пугачев» (Петрунина, с. 112).

Но, конечно, сюжетная линия Гринев — Пугачев отнюдь не исчерпывается использованием фольклорного мотива. Более того, Пушкин именно потому и выбрал данный фольклорный мотив, что в народной памяти Пугачев остался образцом благородного и великодушного человека. В 1959 году В.Б. Шкловский напомнил о рассказе «Благодарность» (1810) ныне забытого писателя демократического направления Н.И. Страхова (Шкловский В.Б. О пользе личных библиотек и о пользе собирания книг в первых изданиях, в частности. — «Новый мир», 1959, № 10, с. 267). Вот текст этого рассказа: «Петр Яковлевич К… приехал в Пензенские свои деревни во время возмущений, произведенных Пугачевым. В один день все крестьяне вошли к нему и объявили, что должны вести его к батюшке. Они остригли его в кружок, обмыли, надели крестьянскую рубаху и платье, потом, велев священнику приобщить его святых таинств, посадили в телегу и везли верст около ста. Беспорядочный лагерь при дремучем лесе, крик и стон мучимых жертв повергли его в отчаяние. Вскоре прискакала толпа казаков. Начальник их, пристально в него всматриваясь, наконец вскричал: «Ба! Петр Яковлевич, да ты как здесь очутился?» Не дождавшись ответа, он дал шпоры и во всю прыть поскакал в лагерь. Господин К… вспомнил, что это был слуга его соседа, которого он часто избавлял от побой и сечения за пьянство. Вскоре он возвратился и, обняв его, сказал: «Благодарю бога, твоя жизнь дарована мне, а я тебе ее дарую за твои ко мне добродетели. Прощай и помни меня. Вот тебе краюха хлеба и жестяной билет, с которым тебя никто наши тронуть не смеют. Ступай! Держись правой стороны, где находится с войсками ваш граф Панин!» (Ник. Страхов. Мои петербургские сумерки, ч. 1. СПб., 1810, с. 86—87).

В этом рассказе Пугачев еще не появляется на переднем плане, — он лишь благосклонно санкционирует отпустить с миром помещика К…, за которого ходатайствует один из его сподвижников. Нам точно не известно, читал ли Пушкин рассказ Н.И. Страхова. Но во время своего пребывания в Казани в сентябре 1833 года Пушкин получил сведения о лицах, которые также были отпущены повстанцами. Казанская поэтесса А.А. Фукс вспоминала, что Пушкин и ее муж К.Ф. Фукс «поехали к казанскому первой гильдии купцу Крупеникову, бывшему в плену у Пугачева, и пробыли там часа полтора; возвратясь к вам в дом, у подъезда, Пушкин благодарил моего мужа» (А.С. Пушкин в воспоминаниях… т. 2, с. 218).

Тот же К.Ф. Фукс рассказал Пушкину историю «некоего пастора, который был помилован Пугачевым и произведен в полковники в благодарность за милостыню, которую Пугачев получил от него в Казанском остроге. «Пастор-полковник, — записал Пушкин, — посажен был верхом на башкирскую лошадь. Он сопровождал бегство Пугачева и несколько дней уже спустя отстал от него и возвратился в Казань» (Пушкин, т. 9, с. 68). В поле зрения Пушкина появилось одно историческое лицо — человек, который был пощажен Пугачевым за сделанное ему добро и который, не сражаясь в рядах пугачевцев, скоро их покинул» (Левкович Я.Л. Принципы документального повествования в исторической прозе пушкинской поры. — В кн.: Пушкин. Исследования и материалы, т. VI. Л., «Наука», 1969, с. 190).

Кибитка тихо подвигалась, то въезжая на сугроб, то обрушаясь в овраг и переваливаясь то на одну, то на другую сторону. Это похоже было на плавание судна по бурному морю. Подобный образ встречался в современной Пушкину литературе; в сонете «Аккерманские степи» (1826) Адам Мицкевич писал:

Вплывая в пространство сухого океана, колесница ныряет в зелени и, как лодка, зыблется среди волн шумящих нив, среди разлива цветов, минуя багряные острова бурьяна.

(Перевод П.А. Вяземского.)

Этот сонет получил широкий отклик в России: с 1827 по 1829 год он был пять раз переведен на русский язык; его переводили П.А. Вяземский, А.Д. Илличевский, И.И. Козлов, Ю.А. Познанский и В.И. Романович. В стихотворении П.А. Вяземского «Зимние карикатуры» (1828) смелый образ Мицкевича применен уже к зимнему пейзажу:

Какой враждебный дух, дух зла, дух разрушенья,

Какой свирепый ураган,

Стоячей качкою, волнами без движенья

Изрыл сей снежный океан?

Кибитка-ладия шатается, ныряет:

То вглубь ударится со скользкой крутизны,

То дыбом на хребет замерзнувшей волны

Ее насильственно кидает.

Мне приснился сон и т. д. «Пророческий» сон является важным сюжетным элементом ряда произведений Пушкина (сон Татьяны в «Евгении Онегине»; сон Григория в «Борисе Годунове»), предвосхищающим дальнейшие события. В символике сна подсознательно и в искаженном ракурсе проступает причинно-следственная связь явлений, которая предстанет перед читателем в последующем повествовании. Именно такова сюжетная функция «пророческого» сна Гринева. Образ Вожатого произвел на героя сильное впечатление, и оно отразилось в его сновидении. Подмена отца посаженым отцом — мужиком с черной бородой — соединяет и личный план романа, и его общественно-историческое содержание. Участие Пугачева в перипетиях отношений между Гриневым и его невестой, предложение Пугачева быть посаженым отцом на их свадьбе легко соотносится с «пророческим» сном. Сложнее обнаружить намек на общественную коллизию, — здесь неназванным связующим звеном является фигура Петра III. Вероятно, отец Гринева был приверженцем этого царя и, не желая нарушать верность присяге, сразу же вышел в отставку после его убийства; с другой стороны, Пугачев примет в дальнейшем имя Петра III. Так в символике «пророческого» сна, в замене отца посаженым отцом проступает симметричность сюжетного замысла: судьба старшего Гринева зависела от судьбы Петра III; судьба молодого Гринева будет зависеть от судьбы мнимого Петра III, вождя крестьянской революции.

Усилению роли «пророческого» сна в повести способствует мастерство повествования: «Яркая символика сна («топор», которым размахивает «мужик», «мертвые тела», «кровавые лужи») подчеркнуто преобразует реальные события, свидетелем которых является Гринев после взятия Пугачевым Белогорской крепости. А слова «Страшный мужик ласково меня кликал» точно определяют отношения, складывающиеся в дальнейшем между Пугачевым и Гриневым, так же как и отношение Пугачева к Маше после того, как он узнал, что она — сирота и невеста Гринева: «Потом обратился он к Марье Ивановне и сказал ей ласково: «Выходи, красная девица; дарую тебе волю. Я государь». То же слово «ласково» находим и в эпиграфе, который Пушкин предпосылает главе «Мятежная слобода», непосредственно связывая его с Пугачевым:

В ту пору лев был сыт, хоть с роду он свиреп.

«Зачем пожаловать изволил в мой вертеп?» —

Спросил он ласково.

Эта тесная связь между сном и последующей явью усиливается и прямыми текстуальными перекличками. Казаки-«губители», которые тащат Гринева к виселице, повторяют: «Не бось, не бось». Помилованного Пугачевым Гринева приводят к нему и ставят перед ним «на колени».

«Пугачев протянул мне жилистую свою руку. «Целуй руку, целуй руку! — говорили около меня… «Батюшка, Петр Андреич!» — шептал Савельич, стоя за мною и толкая меня. — «Не упрямься! что тебе стоит? плюнь да поцелуй у злод… (тьфу) поцелуй у него ручку».

Нетрудно установить и другие параллели. Слова Гринева в рассказе о сне: «Вижу в постели лежит мужик с черной бородою, весело на меня поглядывая», — перекликаются с последующим описанием облика Пугачева. О его черной бороде неоднократно упоминается, начиная с той же второй главы: «Где же вожатый?» — спрашивает Гринев у Савельича после приезда на постоялый двор. «Здесь, ваше благородие», — отвечал мне голос сверху, Я взглянул на полати и увидел черную бороду и два сверкающих глаза». Через несколько строк снова: «В черной бороде его показывалась проседь». В восьмой главе: «Пугачев на первом месте сидел, облокотясь на стол и подпирая черную бороду своим широким кулаком». То же и о веселости Пугачева: «Пугачев смотрел на меня пристально, изредка прищуривая левый глаз с удивительным выражением плутовства и насмешливости. Наконец он засмеялся и с такою непритворной веселостию, что и я, глядя на него, стал смеяться, сам не зная чему» (восьмая глава). «Пугачев весело со мною поздоровался» (одиннадцатая глава)» (Благой Д. Мастерство Пушкина. М., «Сов. писатель», 1955, с. 254—255).

В. Непомнящий отмечает соответствие пророческого гриневского сна последующим реальным событиям, происходящим в «Капитанской дочке»: «…Был у Гринева сон. Сон — как страшная сказка, сон про мужика, который «выхватил топор из-за спины и стал махать во все стороны. Я хотел бежать… и не мог; комната наполнилась мертвыми телами, я спотыкался о тела и скользил в кровавых лужах…» <…> «Страшный мужик ласково меня кликал, говоря: «Не бойсь, подойди под мое благословение. <…> Ужас и недоумение овладели мною… И в эту минуту я проснулся…»

…И, проснувшись, увидел «русский бунт», потрясший до основания огромное государство, и услышал старую разбойничью песню о виселице, распеваемую на пиру «людьми, обреченными виселице»; и «присутствовал при казни Пугачева, который узнал его в толпе и кивнул ему головою, которая через минуту, мертвая и окровавленная, показана была народу». <…>

Чему, чему свидетели мы были…» (Непомнящий, с. 157).

Яицкий казак — так именовали казаков, живших по берегам реки Яик, переименованной после восстания Пугачева в реку Урал.

Волосы были обстрижены в кружок — стрижка, принятая у казаков.

Я ничего не мог тогда понять из этого воровского разговора. Воровской разговор — здесь: разбойничий, мошеннический, условно зашифрованный разговор людей, преследуемых правительством, находящихся вне закона, вынужденных соблюдать тайну, людей, которые постоянно боятся разоблачения.

Вожатый мой мигнул значительно и отвечал поговоркою: «В огород летал; конопли клевал; швырнула бабушка камушком — да мимо. Ну, а что ваши?» и т. д. Речевая характеристика Пугачева, основанная на стилистике фольклора, народных поговорок и прибауток, непосредственно связана с устным преданием о Панине и Пугачеве, которое было включено Пушкиным в восьмую главу «Истории Пугачева»: «Пугачева привезли прямо на двор к графу Панину, который встретил его на крыльце, окруженный своим штабом. — Кто ты таков? — спросил он у самозванца. — Емельян Иванов Пугачев, — отвечал тот. — Как же смел ты, вор, назваться государем? — продолжал Панин. — Я не ворон (возразил Пугачев, играя словами и изъяснись, по своему обыкновению, иносказательно), я вороненок, а ворон-то еще летает. — Надобно знать, что яицкие бунтовщики, в опровержение общей молвы, распустили слух, что между ими действительно находился некто Пугачев, но что он с государем Петром III, ими предводительствующим, ничего общего не имеет. Панин, заметя, что дерзость Пугачева поразила народ, столпившийся около двора, ударил самозванца по лицу до крови и вырвал у него клок бороды» (Пушкин, т. 9, с. 78).

Этот красочный эпизод стал известен Пушкину, вероятно, во время его поездки на Урал. «Кто же из симбирских старожилов (а сцена едва ли могла быть записана в другом месте) познакомил Пушкина с преданием о бесстрашной реплике Пугачева, которую не мог вспомнить Дмитриев и которую не записал Рычков? Естественнее всего предположить, что на помощь Пушкину здесь пришел П.М. Языков, старший брат Н.М. Языкова, один из интереснейших представителей симбирской интеллигенции тридцатых годов, знаток местного края и ревнитель его преданий, этнограф, историк и натуралист, с которым Пушкин провел несколько часов на пути в Оренбург и вновь увидался по дороге в Болдино. Именно о нем Пушкин писал 12 сентября 1833 года жене из Симбирска: «Здесь я нашел старшего брата Языкова, человека чрезвычайно замечательного и которого готов я полюбить, как люблю Плетнева и Нащокина. Я провел с ним вечер».

В пользу симбирской локализации предания о смелой пугачевской шутке, вызвавшей кулачную расправу с ним графа Панина, свидетельствует и тот факт, что именно в Симбирской губернии записана была А.М. Языковым, другим братом поэта, народная песня о беседе Пугачева с его тюремщиком:

Судил тут граф Панин вора Пугачева.

— Скажи, скажи, Пугаченька, Емельян Иваныч,

Много ль перевешал князей и боярей?

— Перевешал вашей братьи семьсот семь тысяч.

Спасибо тебе, Панин, что ты не попался:

Я бы чину-то прибавил, спину-то поправил

За твою-то бы услугу повыше подвесил.

Предание, рассказанное Языковым, оставило след не только в «Истории Пугачева». Слова из живой речи пленного крестьянского вождя, записанные Пушкиным в Симбирске в 1833 году, явились тем зерном, из которого выросла вся речевая характеристика Пугачева в «Капитанской дочке» (Лит. памятники, с. 193—194). Наиболее ярко речь Пугачева выразилась в афористической сказке об орле и вороне (см. гл. XI).

Дело шло о делах Яицкого войска, в то время только что усмиренного после бунта 1772 года. Имеется в виду восстание казаков Яицкого войска. Казак, козак (тюрк. — удалец, вольный человек), — в узком смысле наемный работник, в широком — человек, порвавший со своей социальной средой. Казачество — военное сословие в дореволюционной России, возникшее в XIV веке на окраинах государства. Служилые казаки разделялись на городовых (полковых) и станичных (сторожевых); они использовались для защиты городов и сторожевых постов, за что получали от правительства землю и жалование. Со второй половины XV века на окраинах государств начали скапливаться беглые крестьяне и посадские люди, которые также называли себя вольными людьми — казаками. Им приходилось вести непрерывную борьбу с соседними государствами на Западе и полукочевыми народами на Востоке, что привело к объединению этих людей в общины. Основу хозяйственной жизни казаков вначале составляли промыслы — охота, рыболовство и бортничество. В XVI—XVII веках серьезным подспорьем для казаков являлась военная добыча и жалованье, получаемое от государства. В то время казаки еще пользовались автономией в области суда, управления и внешних сношений. Все важнейшие дела обсуждались на общем сходе. С начала XVIII века царское правительство стало постепенно ограничивать автономию в казачьих областях. В 1721 году казачьи войска перешли введение военной коллегии. Восстание в Яицком городке, которое упоминает Пушкин, и было вызвано тем, что казаки все больше теряли свои былые вольности. В 1744 году оренбургскому губернатору были предоставлены широкие административные права, которые существенно ущемляли казачьи привилегии: была отменена выборность войсковых атаманов, казаки стали подсудны царскому суду, который мог подвергать их телесному наказанию. После объявления ловли рыбы в реке Яик государственной монополией казаки принуждены были арендовать рыбные угодья. Все более тяжелым бременем становилась для казаков воинская служба. В 1769—1771 годах царское правительство потребовало казачьи части в Московский легион и в Кизляр, на Северный Кавказ. Казаки подали жалобу. Следственная комиссия генерала Траубенберга, посланная для рассмотрения жалобы казаков, повела расследование столь круто и враждебно, что 13 января 1772 года вспыхнуло восстание, и Траубенберг был убит. Восстание было подавлено лишь полгода спустя. В конце апреля 1773 года в Оренбурге был получен указ Военной коллегии с приговором по делу об убийстве генерал-майора Траубенберга: «16 человек, наказав кнутом, вырезав ноздри и поставя знаки, послать в Сибирь на Нерчинские заводы вечно; 38 человек наказать кнутом и, без постановления знаков и вырезания ноздрей, сослать с женами и малолетними детьми в Сибирь на поселение; 5 человек, «для омытия пролитой крови», послать на службу против неприятеля без очереди. 25 человек, менее виновных, наказать плетьми и распределить: молодых в разные армейские полки, а престарелых в разные сибирские гарнизонные баталионы» (Дубровин Н. Пугачев и его сообщники, т. 1. СПб., 1884, с. 183—184). Перечисляя жестокие наказания, которым были подвергнуты участники бунта, Пушкин писал в «Истории Пугачева»: «То ли еще будет! — говорили прощенные мятежники. — Так ли мы тряхнем Москвою». — Казаки все еще были разделены на две стороны: согласную и несогласную (или, как весьма точно переводила слова сии Военная коллегия, на послушную и непослушную). Тайные совещания происходили по степным уметам и отдаленным хуторам. Все предвещало новый мятеж. Недоставало предводителя. Предводитель сыскался» (Пушкин, т. 9, с. 12).

Награди вас господь за вашу добродетель, то есть за доброе дело, за благодеяние.

Старый полинялый мундир напоминал воина времен Анны Иоанновны, а в его речи сильно отзывался немецкий выговор. Племянница Петра I Анна Иоанновна (1693—1740) стала русской императрицей в 1730 году. На годы ее царствования приходится вмешательство России в польские дела (1733—1734), а также война с Турцией (1736—1739). Деятельное участие в государственных делах Бирона и Миниха способствовало переходу на службу в русскую армию немцев, многие из которых быстро получали повышения в чинах. Одним из таких немцев в изображении Пушкина является генерал Андрей Карлович Р., военный губернатор Оренбурга. В начале своего разговора с молодым Гриневым он сильно коверкает слова на немецкий лад; но его речевая характеристика непоследовательна, — далее в разговоре генерал Р. изъясняется чистым русским языком, как бы продолжая наставительные речи Гринева-старшего, стремившегося подвергнуть своего сына строгой армейской выучке.

Прототипом генерала Р. являлся Иван Андреевич Рейнсдорп (см. с. 78); но изображенный Пушкиным генерал Р. старше Рейнсдорпа: он вспоминает в разговоре об участии в прусском походе Миниха (1733), в то время как Рейнсдорп вступил в русскую армию в 1746 году.

Фельдмаршалом Мин… Имеется в виду Генерал-фельдмаршал Миних, скончавшийся в 1767 году.

«Ну, батюшка, — сказал он, прочитав письмо и отложив в сторону мой паспорт, — все будет сделано: ты будешь офицером переведен в *** полк. В рукописи Пушкина точно обозначен полк, в который должен был состояться перевод Гринева из гвардии — «Шемшинский драгунский»; части этого конного полка входили в те годы в состав гарнизона Приуральских крепостей.

В Оренбурге делать тебе нечего. Построенный в 1735 году при слиянии рек Ори и Урала, Оренбург был перенесен в 1740 году на 180 верст к западу, а оттуда в 1742 году на нынешнее свое место; в 1744 году Оренбург стал губернским городом. С 1938 по 1957 год Оренбург назывался Чкалов.

Киргиз-кайсацкие степи — степи, расположенные к востоку от реки Урала (теперь территория Казахской ССР). Название «киргиз-кайсаки» встречается в книге П.И. Рычкова «Топография оренбургская…» (1762), к которой Пушкин обращался при написании «Истории Пугачева». В 1827 году по инициативе Пушкина в журнале «Московский вестник» была напечатана статья его одесского знакомого А.И. Левшина «Об имени Киргиз-Казакского народа и отличии его от подлинных или диких Киргизов». (Подробнее об этом см.: Шейман Л.А. Пушкин и киргизы. Фрунзе, 1963). Это название стало широко известно из оды Державина «Фелица» (1782), адресованной Екатерине II; ода начиналась строками:

Богоподобная царевна

Киргиз-Кайсацкия орды!

При первой анонимной публикации в журнале «Собеседник» (1783) стихотворение называлось «Ода к премудрой киргиз-кайсацкой царевне Фелице, писанная татарским Мурзою, издавна поселившимся в Москве, а живущим по делам своим в Санктпетербурге».



Цель: вырабатывать умение
самостоятельно находить информацию,
анализировать её, сравнивать, сопоставлять,
готовить к презентации, развивать умение давать
портретную характеристику героя, используя
разные источники информации, воспитывать
чувство патриотизма.

Тип урока: обобщающий.

Ресурсы: Интернет, ИКТ-технологии,
тексты произведений, опорные листы, к/ф «Русский
бунт».

Планируемые результаты:

Предметные – формирование умения давать
портретную характеристику героя
Метапредметные – формирование умения
самостоятельно находить, анализировать,
сопоставлять, сравнивать и готовить к
презентации информацию
Личностные – воспитание чувства
патриотизма

ХОД УРОКА

I. Восприятие

Слово учителя (+ текст презентации)

Есть магические слова, магические вне смысла,
одним уже звучанием своим —
физически-магические — слова, которые, до того
как сказали — уже значат, слова — самознаки
и самосмыслы, не нуждающиеся в разуме, а только в
слухе, слова звериного, детского, сновиденного
языка.
Возможно, что они в жизни у каждого — свои.
Таким словом в моей жизни было и осталось —
Вожатый.
Если бы меня, семилетнюю, среди седьмого сна,
спросили: «Как называется та вещь, где Савельич, и
поручик Гринев, и царица Екатерина Вторая?» — я
бы сразу ответила: «Вожатый». И сейчас вся
«Капитанская дочка» для меня есть то и
называется — так.
Странно, что я в детстве, да и в жизни, такая
несообразительная, недогадливая, которую так
легко можно было обмануть, здесь сразу
догадалась, как только среди мутного кручения
метели что-то зачернелось — сразу
насторожилась, зная, зная, зная, что не «пень иль
волк», а то самое.
И когда незнакомый предмет стал к нам
подвигаться и через две минуты стал человеком —
я уже знала, что это не «добрый человек», как
назвал его ямщик, а лихой человек, страх-человек, тот
человек.
Вожатого я ждала всю жизнь, всю свою огромную
семилетнюю жизнь.

Так писала Марина Цветаева в статье «Пушкин и
Пугачёв».
Мы проанализировали весь текст повести
А.С.Пушкина «Капитанская дочка».
Та же Марина Цветаева пишет:

В моей «Капитанской дочке» не было капитанской
дочки, до того не было, что и сейчас я произношу
это название механически, как бы в одно слово, без
всякого капитана и без всякой дочки. Говорю:
«Капитанская дочка», а думаю: «Пугачев».

В сознании большого количества людей
представление о том, каким был Емельян Пугачёв,
сформировано Александром Сергеевичем Пушкиным.
Давайте попытаемся разобраться, правильно ли
это. Был ли Пугачёв таким, каким его изобразил
Пушкин?

II. Работа с опорными листами

У каждого есть опорный лист, в котором с одной
стороны выписаны самые значимые цитаты из
повести А.С.Пушкина «Капитанская дочка». Мы все
эти характеристики уже проанализировали.
Ещё раз напомним себе, какой Пугачёв в
«Капитанской дочке»:

«…волк или человек…»
«…Сметливость и тонкость чутья…»
«…он был лет сорока, росту среднего, худощав и
широкоплеч. В черной бороде его показывалась
проседь; живые большие глаза так и бегали. Лицо
его имело выражение довольно приятное, но
плутовское. Волоса были обстрижены в кружок…!»
«Пугачев сидел в креслах на крыльце
комендантского дома. На нем был красный казацкий
кафтан, обшитый галунами. Высокая соболья шапка с
золотыми кистями была надвинута на его
сверкающие глаза…»
«Моя искренность поразила Пугачева. „Так и
быть“ — сказал он, ударя меня по плечу. —
„Казнить так казнить, миловать так миловать.
Ступай себе на все четыре стороны и делай что
хочешь»».
«Самозванец несколько задумался и сказал
вполголоса: «Бог весть. Улица моя тесна; воли мне
мало. Ребята мои умничают. Они воры. Мне должно
держать ухо востро; при первой неудаче они свою
шею выкупят моею головою»».
«Пугачев горько усмехнулся. «Нет», — отвечал
он; — «поздно мне каяться. Для меня не будет
помилования. Буду продолжать как начал. Как
знать? Авось и удается! Гришка Отрепьев ведь
поцарствовал же над Москвою»».
«Я пламенно желал вырвать его из среды злодеев,
которыми он предводительствовал, и спасти его
голову, пока еще было время».
«…он присутствовал при казни Пугачева, который
узнал его в толпе и кивнул ему головою, которая
через минуту, мертвая и окровавленная, показана
была народу».

Таким мы видим Пугачёва в повести «Капитанская
дочка» – способным на милость, на пощаду,
дарующим жизнь, тоскующим по живому разговору с
честным человеком.

К уроку были даны индивидуальные задания –
исследования отдельных тем.
Первое задание – узнать, как работал Александр
Сергеевич над повестью.

III. Представление презентаций

1. История создания «Капитанской дочки»

«Народ живо помнит кровавую пору,
которую так выразительно назвал он
пугачевщиной».

А.С. Пушкин

http://www.litra.ru/composition/get/coid/00352611229594745753/woid/00044501184773070500/

«Капитанская дочка» – повесть о вечных
проблемах жизни людей, о человеческих
взаимоотношениях, о непреходящих нравственных
ценностях.
С середины 1832 года А.С. Пушкин начинает работу над
историей восстания под предводительством
Емельяна Пугачёва. Царём была предоставлена
возможность ознакомится поэту с секретными
материалами о восстании и действиях
властей, по его подавлению. Пушкин обращается к неопубликованным
документам из семейных архивов и частных
коллекций. В его «Архивных тетрадях»
сохранились копии именных указов и писем
Пугачёва, выписки из донесений о боевых
действиях.

https://urok.1sept.ru/articles/587698/

В 1833 году А.С. Пушкин решает поехать в места
Поволжья и Приуралья, где происходило восстание.
Он рассчитывает на встречи с очевидцами этих
событий. Получив разрешение императора Николая I,
Пушкин выезжает в Казань. 8 сентября он пишет
такие слова своей жене Наталье Николаевне: «Я в
Казани с пятого. Здесь я возился со стариками,
современниками моего героя, объезжал
окрестности города, осматривал места
сражений, расспрашивал, записывал и очень
доволен, что не напрасно посетил эти места».
Далее поэт отправляется в Симбирск и Оренбург,
где тоже посещает места боёв и встречается с
современниками Емельяна Пугачёва.
Из материалов о бунте сложилась «История
Пугачёва», написанная в Болдине осенью 1833 года.
Но у Пушкина зрел замысел художественного
произведения о пугачёвском восстании.

http://www.myshared.ru/slide/315093/

Широта проблематики выводят «Капитанскую
дочку» за пределы жанра исторического романа.
Материал истории послужил Пушкину отправной
точкой для создания многопланового
произведения. «Капитанская дочка» – это и
семейная хроника Гринёвых (критик Страхов
заметил: «Капитанская дочка» есть рассказ о том,
как Пётр Гринёв женился на дочери капитана
Миронова»), и роман-биография самого мемуариста
Петра Гринёва, и роман-становление дворянского
«недоросля», и роман-притча.

2. Второе задание – найти информацию о том,
каким был Пугачёв как историческая личность.
Необходимо заполнить вторую часть опорного
листа.

https://ru.wikipedia.org/wiki/%D

Емельян Иванович Пугачёв (1742 — 10 [21] января 1775, Москва) — донской казак,
предводитель Крестьянской
войны 1773—1775 годов в России. Пользуясь слухами,
что император Пётр III жив, Пугачёв
назвался им; он был одним из нескольких десятков самозванцев,
выдававших себя за Петра, и самым удачливым из
них.
Емельян Пугaчёв родился
в казачьей станице Зимовейской Донской
области (в настоящее время станица Пугaчёвская
Волгоградской области).
Участвовал в Семилетней
войне 1756—1763 годов, со своим полком состоял
в дивизии графа Чёрнышева. Со смертью Петра III
войска были возвращены в Россию.
Отец — Иван Михайлович Пугaчёв, скончался
в 1762 году, мать — Анна Михайловна,
скончалась около 1771 года. Фамилия Пугaчёв
произошла от прозвища деда — Михаила Пугaча.
В семье, кроме Емельяна, был брат — Дементий и
две сестры —Ульяна и Федосья. В 19 лет
женился на Софье Дмитриевне Недюжевой.
С 1763 по 1767 год Пугaчёв проходил службу в
своей станице, где у него в1764 году родился сын
Трофим и 1768 году — дочь Аграфена.
16 сентября 1773 г. на хуторе Толкачева вблизи
Бударинского форпоста собралось около 40 яицких
казаков, служивых калмыков и татар.
17 сентября отряд в 60 человек с развёрнутыми
знамёнами двинулся в поход, собирая на попутных
форпостах и хуторах людей
Казаки сами вели переговоры на форпостах,
станицах и хуторах, уговаривая товарищей
присоединяться . офицеры дрались до последнего,
оставшихся в живых ждала виселица.
5 октября 1773 года  Пугaчёв подошёл
к Оренбургу, часть оренбургских казаков —
жителей Бердской слободы и Форштадта также
влились в армию восставших. Началась осада,
продлившаяся в итоге до середины марта 1774 года.
Поспешно укрепив валы крепости, расширив и
углубив ров, губернатор Рейнсдорп с
офицерами, после нескольких вылазок, успешно
отбитых пугaчёвцами, приняли решение держать
осаду. Одной из главных причин была боязнь
перехода казаков и солдат к мятежникам.
в его отряде сложились заговоры казацких
полковников, решивших в обмен на Пугачёва
получить от правительства помилование. 8
сентября остановились у Большого Узеня. Здесь
заговорщики бросились вязать Пугачёва. На пути к
Яицкому городку Пугачёв дважды предпринимал
попытки к бегству.15 сентября его привезли к
Яицкому городку.
26 октября Пугачёва отправили из Симбирска
в Москву. 31 декабря в суд был доставлен
Пугачёв. Приговор был приведён в исполнение 10
января 1775 на Болотной площади.

– Какие сведение записали о Пугачёве в опорный
лист?

3. Третье задание – прочитать и самостоятельно
проанализировать «Историю Пугачёва», написанную
А.С.Пушкиным. Похож ли Пугачёв в «Истории
Пугачёва» на Пугачёва в «Капитанской дочке».
Необходимо заполнить вторую часть опорного
листа.

В смутное сие время по казацким  дворам 
шатался  неизвестный  бродяга, нанимаясь в
работники то к одному хозяину, то  к 
другому  и  принимаясь  за всякие ремесла
1. Он был свидетелем усмирения  мятежа  и 
казни  зачинщиков, уходил на время в Иргизские
скиты; оттуда, в конце 1772 года, послан был для
закупки рыбы в Яицкий городок, где и  стоял 
у  казака  Дениса  Пьянова.
Незнакомец  был  росту  среднего,
широкоплеч и худощав. Черная борода его начинала
седеть. Он был в верблюжьем армяке, в голубой
калмыцкой шапке и вооружен винтовкою.
Емельян Пугачев, Зимовейской станицы 
служилый  казак,  был  сын  Ивана
Михайлова, умершего в давних  годах.  Он 
был  сорока  лет  от  роду,  росту
среднего, смугл и худощав; волосы имел
темно-русые, бороду черную, небольшую и клином.
Верхний зуб был вышибен еще в ребячестве, в
кулачном бою. На левом виску имел он белое 
пятно,  а  на  обеих  грудях 
знаки,  оставшиеся  после болезни,
называемой черною немочью.  Он  не 
знал  грамоты  и  крестился
по-раскольничьи.
Пугачев не был самовластен. Яицкие казаки,
зачинщики  бунта,  управляли действиями 
прошлеца,  не  имевшего  другого 
достоинства,  кроме  некоторых военных
познаний и дерзости необыкновенной. Он ничего не
предпринимал без их согласия; они же часто
действовали без его ведома, а иногда  и 
вопреки  его воле. Они оказывали ему наружное
почтение, при  народе  ходили  за 
ним  без шапок и били ему челом; но наедине
обходились с ним как с товарищем и вместе
пьянствовали, сидя при нем в шапках и в одних
рубахах и  распевая  бурлацкие песни.
Пугачев скучал их опекою. «Улица моя 
тесна»,  –  говорил  он  Денису
Пьянову, пируя на свадьбе  младшего  его 
сына
К нему привели Харлова, обезумленного  от 
ран  и  истекающего  кровью.  Глаз,
вышибленный копьем, висел у него на щеке. Пугачев
велел его казнить…
С  Елагина, человека тучного, содрали кожу;
злодеи вынули из него сало и мазали им  свои
раны. Жену его изрубили. Дочь их,  накануне 
овдовевшая  Харлова,  приведена  была к
победителю, распоряжавшему казнию ее родителей.
Пугачев  поражен  был ее  красотою 
и  взял  несчастную  к  себе  в 
наложницы,  пощадив  для  нее семилетнего
ее брата.
Она встревожила подозрения ревнивых злодеев, и
Пугачев, уступив их  требованию,  предал 
им  свою  наложницу.  Харлова  и
семилетний брат ее были расстреляны. Раненые, они
сползлись друг с другом  и обнялись. Тела их,
брошенные в кусты, оставались долго в том же
положении.
Бердская слобода  была  вертепом 
убийств  и  распутства. Лагерь  полон 
был  офицерских  жен  и  дочерей,  
отданных   на   поругание разбойникам.
Казни происходили каждый день.
Пугачев в начале своего бунта взял к  себе 
в  писаря сержанта Кармицкого, простив его
под  самой  виселицей.  Кармицкий 
сделался вскоре его любимцем. Яицкие казаки,
при  взятии  Татищевой,  удавили 
его  и бросили с камнем на шее в воду. Пугачев
о  нем  осведомился.  «Он  пошел,  –
отвечали ему, – к своей матушке вниз по Яику».
Пугачев молча  махнул  рукой.
Накануне  велел  он тайно задавить одного из
верных своих сообщников, Дмитрия Лысова. 
Несколько дней пред тем они ехали вместе из
Каргале  в  Берду,  будучи  оба 
пьяны,  и дорогою поссорились. Лысов наскакал
сзади на Пугачева и ударил  его  копьем.
Пугачев упал с лошади; но панцирь, который всегда
носил он под платьем, спас его жизнь. Их помирили
товарищи, и Пугачев пил еще с  Лысовым  за 
несколько часов до его смерти.
Пугачев  сделал  с крестным знамением
несколько земных поклонов, обратясь к 
соборам,  потом  с уторопленным видом стал
прощаться с народом; кланялся во все стороны,
говоря прерывающимся голосом: «Прости, народ
православный; отпусти  мне,  в  чем  я
согрубил пред тобою… прости, народ
православный!»

– Что записали в опорный лист?

IV. Просмотр эпизода из кинофильма «Русский
бунт»

Сцена объявления Пугачёву приговора (01.53 – 01.54)

V. – Так какой же Емельян Пугачёв?
Жестокий убийца, безграмотный разбойник или
человек широкой души?

– Как же мог А.С.Пушкин, зная лучше, чем
кто-нибудь, каким был Пугачёв на самом деле,
создать такой образ, в который двести лет
влюбляются читатели?
Посмотрим, как нашла ответ на этот вопрос Марина
Цветаева.

Чтение и обсуждение выдержек из статьи
М.Цветаевой «Пушкин и Пугачёв»

Есть магические слова, магические вне смысла,
одним уже звучанием своим —
физически-магические — слова, которые, до того
как сказали — уже значат, слова — самознаки и
самосмыслы, не нуждающиеся в разуме, а только в
слухе, слова звериного, детского, сновиденного
языка.
Таким словом в моей жизни было и осталось —
Вожатый.
Если бы меня, семилетнюю, среди седьмого сна,
спросили: «Как называется та вещь, где Савельич, и
поручик Гринев, и царица Екатерина Вторая?» — я
бы сразу ответила: «Вожатый». И сейчас вся
«Капитанская дочка» для меня есть то и
называется — так.
Странно, что я в детстве, да и в жизни, такая
несообразительная, недогадливая, которую так
легко можно было обмануть, здесь сразу
догадалась, как только среди мутного кручения
метели что-то зачернелось — сразу
насторожилась, зная, зная, зная, что не «пень иль
волк», а то самое.
И когда незнакомый предмет стал к нам
подвигаться и через две минуты стал человеком —
я уже знала, что это не «добрый человек», как
назвал его ямщик, а лихой человек, страх-человек, тот
человек.
Вожатого я ждала всю жизнь, всю свою огромную
семилетнюю жизнь.
Нужно сказать, что даже при втором, третьем, сотом
чтении, когда я уже наизусть знала все, что будет
— и как все будет, я неизменно непрерывно
разрывалась от страха, что вдруг Гринев —
Вожатому — вместо чая водки не даст,
заячьего тулупа не даст, послушает дурака
Савельича, а не себя, не меня. И, боже, какое
облегчение, когда тулуп, наконец вот уже который
раз треснул на Вожатовых плечах!
В моей «Капитанской дочке» не было капитанской
дочки, до того не было, что и сейчас я произношу
это название механически, как бы в одно слово, без
всякого капитана и без всякой дочки. Говорю:
«Капитанская дочка», а думаю: «Пугачев». .
Есть одно слово, которое Пушкин за всю повесть ни
разу не назвал и которое одно объясняет —
все.
Чара.
Пушкин Пугачевым зачарован. Ибо, конечно, Пушкин,
а не Гринев за тем застольным пиром был охвачен
«пиитическим ужасом».
С явлением на сцену Пугачева на наших глазах
совершается превращение Гринева в
Пушкина: вытеснение образа дворянского
недоросля образом самого Пушкина. Митрофан на
наших глазах превращается в Пушкина. Но помимо
разницы сущности не забудем возраст Гринева:
разве может так судить и действовать
шестнадцатилетний, впервые ступивший из дому и
еще вчера лизавший пенки рядовой дворянский
недоросль? Так (как шестнадцатилетний Гринев в
этой повести) навряд ли бы мог судить и
действовать шестнадцатилетний Пушкин. Ибо есть
вещь, которая и гению не дается отродясь (и, может
быть, гению — меньше всего) — опыт.
Шестнадцатилетний Гринев судит и действует, как
тридцатишестилетний Пушкин. Пушкин
забыл, что Гринев — ребенок. Пушкин вообще забыл
Гринева, помня только одно: Пугачева и свою к нему
любовь.
Встреча Гринева с Пугачевым — в метель, за
столом, под виселицей, на лобном месте —
мечтанная встреча самого Пушкина с Самозванцем.

…есть другой Пугачев — Пугачев «Истории
Пугачевского бунта». Пугачев «Капитанской
дочки» и Пугачев «Истории Пугачевского бунта».
Казалось бы одно — раз одной рукой писаны. Нет, не
одной. Пугачева «Капитанской дочки» писал поэт,
Пугачева «Истории Пугачевского бунта» —
прозаик. Поэтому и не получился один Пугачев.
Как Пугачевым «Капитанской дочки» нельзя не
зачароваться — так от Пугачева «Пугачевского
бунта» нельзя не отвратиться.
Пугачев взял очередную крепость Татищеву с
комендантом Елагиным.
«С Елагина, человека тучного, содрали кожу:
злодеи вынули из него сало и мазали им свои раны».

(В «Капитанской дочке» ни с кого кожу не сдирали и
ничьим салом своих ран не мазали. Ибо Пушкин знал,
что читателя от такого мазанья — на его героя —
стошнило бы.)
Все чары в сторону. Мазать свои раны чужим салом,
расстреливать семилетнего ребенка, который,
истекая кровью, ползет к сестре, —
художественное произведение такого не терпит,
оно такое извергает. Пушкин, художеством своим,
был обречен на другого Пугачева.
«Пугачев в начале своего бунта взял к себе в
писаря сержанта Кармицкого, простив его под
самой виселицей. Кармицкий сделался вскоре его
любимцем. Яицкие казаки при взятии Татищевой
удавили его и бросили с камнем на шее в воду.
Пугачев о нем осведомился. Он пошел, отвечали ему,
к своей матушке вниз по Яику. Пугачев, молча,
махнул рукой».
Таков Пугачев в дружбе: в человеческой любви.
Судьба этого Кармицкого — потенциальная судьба
самого Гринева: вот что с Гриневым бы произошло,
если бы он встретился с Пугачевым не на страницах
«Капитанской дочки», а на страницах «Истории
Пугачевского бунта».
Пугачев из «Истории Пугачевского бунта» встает
зверем, а не героем. Но даже и не природным зверем
встает, ибо почти все его зверства — страх за
жизнь, — а попустителем зверств, слабым до
преступности человеком.
Теперь — очная ставка дат: «Капитанская дочка» —
1836 год, «История Пугачевского бунта» — 1834 год.
И наш первый изумленный вопрос: как Пушкин своего
Пугачева написал — зная?
Было бы наоборот, то есть будь «Капитанская
дочка» написана первой, было бы естественно:
Пушкин сначала своего Пугачева вообразил, а
потом — узнал. (Как всякий поэт в любви.) Но здесь
он сначала узнал, а потом вообразил.
Тот же корень, но другое слово: преобразил.
Пушкинский Пугачев есть поэтическая
вольность, как сам поэт есть поэтическая
вольность, на поэте отыгрывающаяся от навязчивых
образов и навязанных образцов.
Подсознательное желание Пугачева, историей
разоблаченного, поэзией реабилитировать,
вернуть его на тот помост, с которого историей,
пушкинской же рукою, снят. С нижеморского уровня
исторической низости вернуть Пугачева на
высокий помост предания.
Пушкин поступил как народ: он правду — исправил,
он правду о злодее — забыл, ту часть правды,
несовместимую с любовью: малость.
И, всю правду о нем сохранив, изъяв из всей правды
только пугачевскую малость, дал нам другого
Пугачева, своего Пугачева, народного Пугачева,
которого мы можем любить: не можем не
любить.
Какой же Пугачев — настоящий? Тот, что из страха
отдал на растерзание любимую женщину и невинного
младенца, на потопление — любимого друга, на
удавление — вернейшего соратника и сам, в ответ
на кровавый удар по лицу, встал на колени?
Или тот, что дважды, трижды, семижды простил
Гринева и, узнав в толпе, в последний раз ему
кивнул?
Что мы первое видим, когда говорим Пугачев? Глаза
и зарево. И — оба без низости. Ибо и глаза, и
зарево — явление природы, «есть упоение в бою», а
может быть, и сама Чума, но — стихия, не знающая
страха.
Что мы первое и последнее чувствуем, когда
говорим Пугачев? Его величие. Свою к нему любовь.
Так, силой поэзии, Пушкин самого малодушного из
героев сделал образцом великодушия.
В «Капитанской дочке» Пушкин — историограф
побит Пушкиным — поэтом, и последнее слово о
Пугачеве в нас навсегда за поэтом.
Но, повторяю, дело для нас не в Пугачеве,
каков он был или не был, а в Пушкине — каков он
был.
Был Пушкин — поэтом. И нигде он им не был с
такой силой, как в «классической» прозе
«Капитанской дочки ».

VI. Просмотр эпизода из кинофильма «Русский
бунт»

Пугачёв, вознесённый на помост предания 
(01.30.46 – 01.33.34)

Д/З: сочинение.