Л куклин рассказ про марки

Я уверен, что у каждого из нас имелась своя сказочная страна, найденная на несуществующих картах и населенная еще детским воображением.

Только у меня была не страна, а остров.

Я часто представлял себе этот крохотный островок, затерянный где-то возле экватора в необозримом количестве синей воды, именуемой Тихим океаном.

Я ясно видел возникающие из благоуханного утреннего тумана заманчивые силуэты кокосовых пальм, ощущал поскрипывающий под ногами розовый коралловый песок, по которому бочком быстро елозили плоские крабы. В кольце атолла, окружающего безмятежную гавань, стояла одинокая шхуна, пропахшая копрой, и ее паруса удваивали голубой и прозрачной, как сон ребенка, теплой водой лагуны…

Легкий продувной домик из суставчатых стволов бамбука покрывали сухо шелестящие узкие листья неведомых мне растений. В этом домике, в котором экватор незримой чертой отделял кухоньку от спальни, вместе с хриплым зеленохвостым попугаем жил (а кто его знает, может быть, и сейчас живет?!) маленький, сморщенный, как обезьяна, темнолицый человечек в белом полотняном костюмчике и плетенных из пальмовых волокон сандалиях на босу ногу.

Отсюда, из далекого далека житейской реальности, я никак не мог бы определить его подданство, его профессию или его службу. Я только знаю: этот старичок живет здесь безвыездно всю свою длинную жизнь и занимается только одним делом — собирает марки…

Со всего света в его прохладную бамбуковую хижину приходят разноцветные конверты с марками, яркими, словно перышки колибри. Затаив дыхание, старичок поводит похрустывающие продолговатые конверты над носиком древнего медного кофейника, из которого попыхивает ароматная струйка пара… После этого марки сходят легко. Старичок, держа пинцет своими цепкими обезьяньими пальчиками, аккуратно проштемпелеванные зубчатые прямоугольнички. Пустые ненужные шкурки конвертов день за днем копятся в мусорной корзине. А марки находят свое неизменное, вечное место в тяжеленных альбомах, переплетенных в крокодилову кожу.

Старичок сортирует и клеит марки. Он бесстрастен, сосредоточен и молчалив, как зеленохвостый попугай, хмуро восседающий на жердочке черного дерева над его головой.

История и география, политика и искусство, неторопливо поворачиваясь только своей одной — плоской — стороной, проходят под его цепкими пальчиками с розовыми младенческими ноготками. Но его не волнует дыхание большого мира. Он клеит марки…

Так проходит месяц за месяцем, год за годом. Волны, как вечный символ времени, одна за другой, шипя, набегают на коралловый песок, а старичок клеит марки.

Где-то цунами слизывают берега с людьми, домами и машинами, с тяжким хрустом ломающихся земных костей проседают горы от чудовищных землетрясений, а старичок клеит марки…

Вспыхивают восстания, разражаются революции, вырастают атомные грибы, а старичок бесстрастно перелистывает свои тяжелые альбомы, шуршащие под его пальцами, как сухие листья умерших растений, и клеит марки, клеит марки…

Гражданские войны раздирают пополам государства с их почтовыми ведомствами, а старичок клеит марки…

Вот альбом раскрывается на разделе «Европа».

Рядом с фиолетовой маркой, на которой изображен профиль английской королевы, хорошо известный любому, уважающему себя коллекционеру, вклеивается другая, спокойного зеленого цвета, с фигурой воина-освободителя. В одной руке он держит меч, а на другой — спасенного ребенка. В другом альбоме одутловатое лицо давно забытого правителя в феске соседствует с портретом простого человека в пиджаке и галстуке.

…А это что? Десятая годовщина освобождения города? — с трудом прочитывает старичок надпечатку на следующей марке. — Эта не пойдет, спокойно заключает он про себя. — У нее не хватает трех зубцов…

— Ну мало ли что может померещиться! — скажете вы. К чему я все это вам рассказываю? А вот к чему.

В жизни каждого отца случаются два переломных момента: один — когда у сына начинают резаться зубы, и второй — когда сын (к девчонкам, как правило, это не относится!) начинает собирать марки.

Благополучно перевалив через первый этап, я несколько лет с тайным опасением, как роковой неизбежности, ждал второго… И вот однажды тот трагический час пробил. Точнее говоря, когда часы пробили восемь часов вечера, сын подошел к моему письменному столу и положил на него подбородок.

— Папа… — сказал он и посмотрел на меня круглыми преданными глазами. — Папа… — повторил он, и я сразу заподозрил неладное. А когда я с трудом сделал внимательное лицо, сын с застенчивой наглостью попросил: — Дай мне, пожалуйста, десять рублей…

Я подскочил в кресле и едва не выронил из рук «Футбол» — воскресное приложение к газете «Советский спорт».

— А за… чем тебе? — несколько заикаясь от масштабов просьбы, спросил я, втайне надеясь, что — быть может! — дело ограничится коньками. Но — увы! — как говорилось в добрых старых романах, — увы, этого не произошло…

— Я бы хотел приобрести марки первого конгресса экс… эсперантистов, твердо выговаривая трудные слова, признался сын.

— Как же! Держи карман шире! — облил я его презрением бывалого знатока. — Где ты их достанешь? Это, братец ты мой, редковатые и дороговатые марочки!

Но… Видимо, отцовское сердце сделано из не слишком огнеупорного материала. Он удалился спать, все же унося в клюве зелененькую трехрублевую бумажку…

С того самого дня у меня кончилась спокойная и размеренная жизнь более или менее — скорее менее, чем более, — уважаемого рядового научного сотрудника рядового научно-исследовательского института. Я стал вести полное случайностей и треволнений существование дикого охотника за марками…

Я выпрашивал, выменивал, выклянчивал, покупал, комбинировал. Я надоел до смерти всем своим друзьям и знакомым, имеющим хоть какой-нибудь намек на почтовую корреспонденцию. Я выписывал ненужные мне каталоги иностранных фирм и журналы по одиннадцати разнообразным и исключающим друг друга отраслям. Я скормил не одну плитку шоколада секретарше зам. директора по научной части, чтобы она позволила мне обозревать и первому прикасаться к его обширным зарубежным адресатам…

Наконец, я категорически бросил курить! Эта филателистическая жертва несказанно обрадовала жену.

— Ну что ты волнуешься? — приводила она вечные резоны, благоразумная, как всякая мать семейства, пораженного тяжким недугом. — У мальчика это возрастная болезнь вроде кори. Переломный этап в психике. Это пройдет…

Три горьких ха-ха! Пройдет… Святое материнское заблуждение! У меня же это не прошло… И еще: если бы жена знала, как низко я пал перед ней! Разумеется, морально. Если бы она знала, что из заначек, которые теперь значительно превышали мои былые дофилателистические потребности, можно было бы почти выкроить ей давно обещанную шубку, она не говорила бы так легкомысленно.

Марки выгрызали все большие и большие дыры в нашем семейном бюджете. А ведь мы с сыном после долгих мучительных раздумий решили ограничиться весьма узкой специализацией: спорт, техника, флора и фауна и еще — после долгих и унизительных просьб с моей стороны — искусство… Я с тревогой следил за появлением самой микроскопической дырочки на своих носках, ибо знал: именно на сумму в две пары новых безразмерных носков сыном твердо запланирована покупка марок серии «Грибы Монголии»…

— Потом… Рассматривай эти траты, как временное помещение капитала… — продолжала довольно трезво на первый взгляд рассуждать жена. — Ведь марки, мне кажется, при нужде всегда можно продать?

«Интересно… — подумал я. — На что она намекает? Откуда она могла узнать?» И я испытующе уставился на нее, но на бестрепетных веках не дрогнула ни одна ресничка. «Хотя… Вряд ли она догадывается о делах давно минувших дней! А первый студенческий букет — после сдачи ею экзамена по сопромату — был куплен мною именно на загнанные какому-то спекулянту последние бренные остатки моей славной некогда коллекции… Эх, хорошие были марочки!»

— Босния и Герцеговина? — в ярости переспрашивал я. Круг замкнулся. Те же марки, которые в детстве волновали мое воображение и казались недоступными, манящими, щекочущими горло, подобно слову «Мадагаскар», те же марки растревожили и неокрепшую в испытаниях душу моего отпрыска… — Зачем тебе эти исчезнувшие с лица земли государства? Почему ты не интересуешься, например, новыми свободными странами Африки?

— Руанда-Уганда? — сразу же подхватил сын. — Потрясный набор-чик! Все животные! Слоны, жирафы, носороги, зебры, обезьяны! Двенадцать пятьдесят…

— Во-первых, Руанда-Буранда… то есть Бурунди! — сказал я. — А во-вторых, почему именно двенадцать с полтиной? Они что, настоящих животных продают? За такие-то деньги!

Сын молчал. В самом деле, ну почему мы не можем проникнуть в загадочные подвалы подсознания наших ближайших потомков? Это несправедливо…

Я разослал умоляюще льстивые письма всем своим бывшим однокурсникам и сослуживцам, которые работали за границей. Иногда их письма, приходившие из Марокко, с Кубы или из Индии, как-то спасали наш обед…

— Всемогущий боже! — сетовал я, вздымая очи к небу. Конечно, как исправный студент инженерного вуза, сдавший в свое время диалектический материализм на твердую четверку, я знал, что бога нет. Я понимал, что это скорее всего чисто автоматический и символический ритуал, чем надежда на реальное заступничество. Но на кого еще можно было рассчитывать?! — Ну почему ты не мог одарить меня и моего сына каким-нибудь другим тихим интеллигентным хобби? И не таким разорительным? Например, собиранием карандашей или выпиливанием лобзиком по дереву? Занимается же этим знаменитый киноактер Смоктуновский?

Но бог — существующий хотя бы в качестве рабочей гипотезы — не желал внимать моим слезным мольбам… Филателистические бури продолжали расшатывать корпус нашего семейного корабля и вызывали все усиливающуюся финансовую течь. И во всем были виноваты марки! Марки! Не что иное, как пошлое изобретение английской королевской почты! Прямоугольные кусочки раскрашенной бумаги с абсолютно никому не нужными фестончиками по краям… Наконец в полном отчаянии я попытался преподать сыну наглядный урок конкретной экономики…

— Слушай, — сказал я ему. — Ты уже взрослый человек. Тебе скоро одиннадцать лет. Четвертый класс, насколько я понимаю, не шутка. Давай поговорим как мужчина с мужчиной.

— Давай! — с готовностью согласился не подозревающий никаких подвохов сын.

— Тогда считай. Столбиком! Я зарабатываю сто шестьдесят пять рублей. Но это без вычетов — налогов и прочего. Пиши: сто сорок. Мама получает двести двадцать, округленно — двести…

Карандаш сына споткнулся.

— А почему мама зарабатывает больше, чем ты? — недоверчиво спросил он. — Ты же мужчина…

— Гм… — поперхнулся я. — Ну видишь ли… Я всего-навсего младший научный сотрудник… А мама у нас — командир производства, занимает видную должность…

— А ты не очень видную? — невинно спросил сын, вонзив отравленную стрелу в мою уязвимую самолюбивую плоть.

— Ты же знаешь, — делая не очень ловкий неспортивный финт, ушел я от прямого ответа, — что у нас равноправие и женщина во всем равна мужчине…

Я почувствовал, что безнадежно запутался, но сын великодушно сказал:

— Давай дальше…

— Итак, — оживился я. — Моя зарплата плюс мамина, подведи черту, суммируй. Это — наши возможности. Побочных доходов у нас нет. Теперь другой столбик. Это будут наши потребности.

— Марки? — живо спросил мой домашний инквизитор.

— Не только… — дипломатично ответил я. — Сначала клади сорок рублей. Это ежемесячный взнос за кооперативную квартиру. Затем — электроэнергия, газ, телефон… Где наши расчетные книжки? Сколько ты берешь в школу на завтрак? Двадцать копеек. Так… Множим на двадцать пять учебных дней… И я — полтинник… Расходы на транспорт. Вникаешь?

Сын сосредоточенно сопел, упираясь языком в щеку.

— Ежемесячная стирка, починка обуви, ремонт телевизора… — продолжал высчитывать я. — Теперь рациональное питание. Сколько мы с тобой съедаем на завтрак? Мясо, масло, молоко… Уточни у мамы месячные расходы.

Сын уточнил.

— Приплюсовывай… Дни рождения у родственников. Должны мы, как ты считаешь, сделать бабушке подарок — на Новый год хотя бы?

— И маме в день Восьмого марта, — напомнил сын.

— Безусловно… Клади еще по пятьдесят рублей. Клади, клади!

— Маме нужно новое пальто, — вдруг вздохнул сын.

— Ага, начинаешь соображать?! — мстительно спросил я. — А тебе? Новая форма, из старой ты уже немилосердно вырос. А мне — новые ботинки? — И я показал ему подошву с наклейкой ателье срочного ремонта. — Еще не все. Теперь — культурные развлечения: кино, театр, книги, газеты… Мы же не пещерные люди! Цирк, наконец, мороженое, хотя бы через день… Жевательная резинка…

— И марки… — насупленно добавил мой наследник.

— Погоди, погоди, успеешь. Присчитывай отпуск мой и мамин, твой пионерлагерь…

— Байдарка и фотоаппарат… — почти прошептал мой бедный, придавленный цифрами счетовод.

— И ты заметь, — торжествующим тоном праведника добавил я, — твой отец не пьет и не курит! Ну ладно… Моральные категории, к сожалению, не поддаются точному вычислению. Итак, суммируй. Что там у тебя выходит?

После несложных арифметических действий на тетрадном листке в клеточку сын преподнес мне ошеломивший нас обоих результат.

— Эх ты! — сказал я. — Правильно сложить не можешь! Двоечник!

Мы проверили результат вместе, дважды, но он не менялся: оказалось, что для удовлетворения наших насущных потребностей необходимы три мои и две мамины зарплаты…

— Как же мы ухитряемся жить? — допытывался сын, этот поклонник житейского реализма.

— Не знаю, — честно признался я. — Как-то выкручиваемся…

Этот урок помог, но ненадолго…

В конце концов я смирился. Оказалось, что вечные страдания приносят и некоторые душевные радости. Мне уже мерещилась мировая известность моего выдающегося собирателя, международные конгрессы коллекционеров, филателистические премии, выступления по Интервидению…

— Ну-с, брат, — обратился я как-то к сыну после вечернего чая, в блаженном предвкушении потирая руки. — Мне удалось выцарапать две прелюбопытнейшие марочки Британской Гвианы. Сейчас мы их, родимых, вклеим куда следует. Доставай-ка свой альбомчик…

— Понимаешь, папа… — сын посмотрел на меня распахнутыми до дна глазами. — Я давно хотел тебе сказать… Но ты смотрел телевизор. У меня… У меня нет альбома…

— Потерял?! — всхлипнул я и в предынфарктном состоянии опустился на диван-кровать.

— Ну что ты, папочка! — снисходительно пожал плечами сын, видимо несколько шокированный такой вопиющей глупостью родителя. — Просто у меня сейчас его нет.

— Ага… — радостная догадка осенила меня. — Ты на время дал его своему товарищу? Посмотреть? Так сказать, приобщить к великому делу коллекционирования? Понимаю… Хвалю! Молодец! А далеко он живет, этот твой товарищ?!

— Папа… Это мальчик, над которым наша школа держит шефство. У него осложнение после поли… — тут он запнулся. — Поли-ми-э-лита. Парализованы обе ноги. Он не может ходить, понимаешь — совсем не может! Никуда не может ездить. Разве в его коляске далеко уедешь? Я… Я подарил ему свой альбом. Ты не будешь очень на меня сердиться, а, пап? Я ведь могу пойти и в музей, и на стадион, и посмотреть фильм какой хочу, и потом, попозже, съездить в другие страны…

Да… Другие страны… И мне снова представился тот окутанный туманной дымкой тропического утра островок где-то к востоку от архипелага Галапагос. Помнится, я рассказывал вам о старичке, собирающем марки? Может быть, настоящий собиратель должен отличаться бесстрастием и жестким, как у зеленохвостого попугая, сердцем. Говорят, что попугаи живут до трехсот лет…

— А ты не жалеешь о своем альбоме? — безжалостно спросил я. — Только честно?

— Да, папа, жалею… Сначала — очень, а теперь — чуть-чуть… Видишь ли, он так обрадовался, что даже заплакал. Понимаешь, не кричал, не смеялся, а заплакал. Неужели от радости тоже можно плакать? А, пап? И мне теперь очень-очень хорошо… Так ты не сердишься?

Ну что я мог сказать? У него в руках был целый мир, и он щедро подарил его другому. Это был мой сын, и он стал взрослым. Поэтому я не обнял его и не поцеловал, как раньше, в щеку, а только молча протянул ему руку.

И мы обменялись крепким понимающим рукопожатием…

 (11)Филителистические бури продолжали расшатывать корпус нашего семейного корабля и вызывали всё усиливающуюся финансовую течь. (12)И во всём были виноваты марки!

(13)В конце концов я смирился: они заставляли нас с сыном нырять в разные словари и справочники, каждый раз позволяли чувствовать себя первооткрывателями. (14)Мне уже мерещилась мировая известность моего выдающегося собирателя… 

(15)-Ну-с, брат, — обратился я как-то к сыну после вечернего чая, в блаженном предвкушении потирая руки. (16)- Мне удалось выцарапать две прелюбопытнейшие марочки Британской Гвианы. (17)Доставай-ка свой альбомчик…

(18)-Понимаешь, папа… — сын посмотрел на меня распахнутыми до дна глазами. (19)- Я давно хотел тебе сказать… (20) У меня нет альбома… (21)-Потерял?! — всхлипнул я и в предынфарктном  состоянии опустился на диван-кровать.

(22)Ну что ты, папочка! — снисходительно пожал плечами сын, видимо, несколько шокированный такой вопиющей глупостью родителя. (23)-Просто у меня сейчас его нет.

(24)-Ага… — радостная догадка осенила меня. (25)-Ты на время дал посмотреть его своему товарищу? (26)Молодец! (27)А далеко он живёт, этот твой товарищ?!

(28)-Папа… (29)Это мальчик, у которого парализованы обе ноги, над ним шефствует наша школа. (30)Он не может ходить, понимаешь, — совсем не может! (31)Никуда не может ездить. (32)Разве в его коляске далеко уедешь? (33)Я подарил ему свой альбом… (34)Ты не будешь очень на меня сердиться, а, пап? (35)Я ведь могу пойти и в музей, и на стадион, и в кино, и потом, попозже, съездить в другие страны…

(36)А ты не жалеешь о своём альбоме? — безжалостно спросил я. (37)-Только честно?

(38)-Да, папа, жалею… (39)Сначала — очень жалел, а теперь — чуть-чуть… (40)Видишь ли, он так обрадовался, что даже заплакал. (41)Понимаешь, не кричал, не смеялся, а заплакал. (42)Неужели от радости тоже можно плакать? (43)А, пап? (44)И мне теперь очень-очень хорошо…  (45)Так ты не сердишься?

(46)Ну что я мог сказать? (47)У него в руках был целый мир — он щедро подарил его другому. (48)Это был мой сын, и он стал взрослым. (49)Поэтому я не обнял его и не поцеловал, как раньше, а только молча протянул ему руку.

(50)И мы обменялись крепким понимающим рукопожатием… 

(По Л.Куклину)

  
    III.Готовим рабочие материалы

Обновлено: 09.01.2023

Предложение неверно построено, лучше было бы совсем исключить эту фразу (как это — . »семья собирала марки»? Читайте текст.

Двусмысленность при употреблении местоимения — грамматически не ясно, на кого именно указывает местоимение, здесь два субъекта действия

Аккуратнее с употреблением местоимений, их некорректное употребление приводит к двусмысленности. Здесь нужно было после »Гринёву» написать . поступки которого вызывали.

Почему Вы решили, что это РЕДКОЕ . явление. + неверный выбор слова »явление»- сострадание — это не явление, а качество человека, его чуткость, внимательность, готовность прийти на помощь другим людям. Вы же употребляли слово »качество» в предыдущем абзаце, а здесь почему-то решили заменить его на слово »явление»

Сочинение-рассуждение на тему «Равнодушие и отзывчивость в рассказе Л. Куклина «Марки»»

Отзывчивость или же в простонародье сострадание – это способность понимать внутреннюю боль человека и помогать ему в её избавлении.

Похожая история была в произведении Андрея Платонова “Юшка”. Главный герой Ефим Дмитриевич , по прозвищу Юшка – обычный человек, работающий в кузне. Ему было сорок лет отроду и будучи тяжело больным туберкулезом , он казался дряхлым стариком, который был никому не нужен. Поэтому он чувствовал чужую боль и хотел

Вы видите только 35% текста. Оплатите один раз,
чтобы читать целиком более 6000 сочинений сразу по всем предметам.

Доступ будет предоставлен бессрочно, навсегда. Оплата через Apple Pay, GPay

• 0 из 1 К1 Формулировка проблем исходного текста
• 0 из 3 К2 Комментарий к сформулированной проблеме исходного текста
• 0 из 1 К3 Отражение позиции автора исходного текста
• 0 из 3 К4 Аргументация экзаменуемым собственного мнения по проблеме
• 0 из 2 К5 Смысловая цельность, речевая связность и последовательность изложения
• 0 из 2 К6 Точность и выразительность речи
• 2 из 3 К7 Соблюдение орфографических норм
• 0 из 3 К8 Соблюдение пунктуационных норм
• 0 из 2 К9 Соблюдение языковых норм
• 0 из 2 К10 Соблюдение речевых норм
• 1 из 1 К11 Соблюдение этических норм
• 0 из 1 К12 Соблюдение фактологической точности в фоновом материале
• ИТОГО: 3 из 24

Вя­че­слав, со­чи­не­ние по про­чи­тан­но­му тек­сту в фор­ма­те ЕГЭ, за­да­ние 25, пи­шет­ся по со­от­вет­ству­ю­щей струк­ту­ре. Вна­ча­ле ста­вит­ся ПРОБЛЕМА, за­тем идёт её ком­мен­та­рий по тек­сту с при­ве­де­ни­ем двух при­ме­ров с Ва­шим ана­ли­зом и ци­ти­ро­ва­ни­ем. Да­лее — по­зи­ция ав­то­ра и Ва­ше со­гла­сие/несо­гла­сие с ней.
Ес­ли про­бле­ма не по­став­ле­на, то со­глас­но ин­струк­ции экс­перт обя­зан по­ста­вить пер­вые че­ты­ре ну­ля, что и бы­ло сде­ла­но на­ми. У Вас хо­ро­шие ар­гу­мен­ты из ху­до­же­ствен­ной ли­те­ра­ту­ры (К 4), но и они не за­чи­ты­ва­ют­ся.
Стран­но, что Вы не предо­ста­ви­ли текст и са­ми обо­зна­чи­ли те­му со­чи­не­ния -«Рав­но­ду­шие и от­зыв­чи­вость в рас­ска­зе Л. Кукли­на «Мар­ки». При этом Вы сде­ла­ли по­пыт­ку рас­крыть по­ня­тие «от­зыв­чи­вость», а о рав­но­ду­шии не упо­мя­ну­ли. Оче­вид­но, Вы го­то­ви­тесь к де­кабрь­ско­му со­чи­не­нию? Но на­ша «Незнай­ка» про­ве­ря­ет ра­бо­ты по под­го­тов­ке к ЕГЭ, к вы­пуск­но­му со­чи­не­нию по рус­ско­му язы­ку.
Со­ве­ту­ем Вам при на­пи­са­нии ра­бо­ты сле­дить за ре­чью и её грам­ма­ти­че­ским оформ­ле­ни­ем, об­ра­тить вни­ма­ние на пунк­ту­а­цию. Про­ана­ли­зи­руй­те, по­жа­луй­ста, так­же на­ши за­ме­ча­ния, сде­лан­ные по хо­ду со­чи­не­ния.
Же­ла­ем Вам успе­хов!

Сострадание — это способность не только почувствовать боль другого человека, но и оказать помощь либо в избавле­нии от неё, либо в её уменьшении. В основе этого чувства лежит любовь ко всему живому, потому что без неё сострадание не может быть искренним.

Что такое Сострадание – сочинение

Герой рассказа Л. Куклина действительно проникся бе­дой ровесника, прикованного к инвалидному креслу. Он не пожалел для него альбом и искренне разделил чувства мальчика, когда тот от радости заплакал, приняв подарок.

Человек нужен человеку, особенно в тяжёлые минуты. Прекрасно, что есть такое замечательное качество — сострадание.

Я могу привести пример сострадания и из жизни: одна из жительниц нашего дома готовит по субботам обеды в приюте для бездомных не из-за денег — из сострадания.

Пока в нас будет жить это чувство, мы можем называть­ся Людьми

Сочинение на тему Сострадание

Состраданием человека можно назвать качество его личности, при котором он может чувствовать переживания и боль других людей. Стоит отметить, что сострадать способны только добрые и искренни люди, ведь для того, чтобы проявлять эмпатию, следует уметь выражать свои чувства искренне.

К состраданию относится и тот факт, что человек, который попал в беду, может высказаться слушателю, и тот постарается помочь ему. Когда люди узнают о случившемся, то они воспринимают эту проблему совершенно иначе.

На первый взгляд, может показаться, что решение в данной ситуации найти крайне непросто, однако, может оказаться так, что кто-то уже сталкивался с ней ранее, и он способен дать адекватное и правильное решение.

Человек является существом социальным, и именно поэтому имеющаяся возможность высказаться помогает ему чувствовать себя нужным для окружающих. Стоит отметить, что многие люди чувствуют поддержку близких лишь в тех моментах, когда они действительно находят понимание и заботу в их словах и поступках.

Однако, совершенно не обязательно приходится родным человеку, которому нужна помощь и моральная поддержка. Ведь для того, чтобы сострадать нуждающимся людям, достаточно проявить добрый душевный порыв, который будет вознагражден теплым отношением человека, к которому было проявлено данное чувство.

Стоит сказать и то, что некоторые люди не привыкли сострадать окружающим, ведь они убеждены в том, что окружающие люди живут лучше их, и именно поэтому, это мешает им проявлять светлые и добрые чувства.

Проявлять сострадание можно не только к людям, но и к животным. Ведь они зачастую терпят плохое отношение людей по отношению к себе. Порой, для того, чтобы изменить ситуацию в противоположную сторону, достаточно проявлять совсем немного доброты и тепла.

Автор отразил, насколько порой удивительным является сострадание, и хотел донести до читателей такую мысль, что проявлять заботу и внимание об окружающих людях нужно совершенно искренне и бескорыстно, а для того, чтобы развеять все сомнения, он привел в пример данную замечательную историю.

Что я понимаю под словом Сострадание

Одно из самых важных состояний души, одно из самых необычных…сострадание.

Помочь человеку, не понимающего и потерявшего себя, является высшей степени проявления сострадания. Терпение и сила воли сострадающего, являются немаловажным качеством в проявления этого чувства. Совсем неважно, к кому именно испытывается сострадание, поскольку ощущения, внутреннее состояние души, невозможно предугадать и объяснить словами.

Если человек сочувствует искренне, даже в незначительных негативных ситуациях – у него все же есть душа, которая открыта для всего живого. Это особое состояние внутреннего мира, может иметь обострения в определённые периоды жизни, например, когда человек сострадающий, переживает нелёгкий период своей жизни.

Искренность, доброта, сопереживание другому человеку, или любому живому существу – все это проявления сострадания. Желание взять на себя его душевную или физическую боль, умение не причинять при этом вреда другим, не думая в такие моменты о своей, какой-либо, выгоде.

Сострадание – одно из самых неподдельных чувств на ровне с любовью и счастьем. Различить эгоизм, который может скрываться за мнимым состраданием, бывает крайне тяжело, если слова не подкрепляются поступками. Но бывает и такое, что человек просто не может ничем помочь другому человеку, кроме как поддержать морально, найдя при этом нужные слова.

Абсолютно любой человек умеет сострадать, но не показывать этого, по ряду своих причин. На первый взгляд, тот, который кажется чёрствым и злым, ведёт себя так, потому как мог быть обделён добротой, пониманием и тем же состраданием в определённый период своей жизни, когда это было очень важным.

Его защитная реакция от окружающего мира, людей, ситуаций разного характера, может ввести в заблуждения других. Не показывая сострадания, жалости, доброты, люди просто пытаются оградить себя от душевной боли, считая, что этого просто никто не оценит.

Не стоит бояться чувства, которое делает нас людьми. Стоит помогать и поддерживать друг друга, независимости от нации, вероисповеданий или других причин. Только сострадая и помогая другим в тяжёлых ситуациях, мы самосовершенствуемся и растём над собой, становимся лучше.

Стоит больше времени уделять друг другу для того, чтобы не было ситуаций, которые озлобляют человека по отношению ко всему живому, тогда каждый сможет проявлять сострадание, не опасаясь быть осуждённым и не понятым.

Сострадание и великодушие

Если человек не прочувствовал положения другого, то он вряд ли ему поможет, потому что не увидит в этом смысла. Именно поэтому люди без сострадания не могут проявить великодушие: они просто не понимают, какая в нем надобность. Значит, оба понятия взаимосвязаны, без одного не бывает другого.

Они оба объединены одним обстоятельством: в их основе лежит необходимость понимания. Сострадать невозможно, не чувствуя чужой боли, а совершать великодушные поступки нельзя, если нет веры в их целесообразность, которая появляется вместе с ощущением человеческой трагедии. Чтобы аргументировать свою точку зрения, приведу примеры из книг.

Заболевшей мачехе она помогает деньгами и не обижается на неё за истерики. Также Соня хорошо относится к детям мачехи: покупает для них еду, заботится о них. Но главным проявлением великодушия и сострадания становятся её отношения с Раскольниковым.

Она убеждает героя покаяться в преступлении, она уезжает вместе с ним на каторгу в Сибирь, в условия очень трудные, и всё только для того, чтобы быть с ним рядом и поддержать его.

Очевидно, что без понимания девушка не стала бы помогать всем этим людям, ведь ей от этих действий выгоды никакой. Если бы она не вошла в ситуацию отца, то не стала бы исправлять его ошибку — содержать его новую семью.

Просто она смогла прочувствовать его горе и стыд, поэтому не бросила в беде. Она понимала и отчаяние мачехи, ведь у женщины сердце кровью обливалось из-за участи ее детей. Да и Раскольников пришел к ней только потому, что девушка с желтым билетом в силах понять и не осудить убийцу. Значит, великодушие и сострадания имеют общую основу – умение и готовность

Наш герой решает сказать мальчику, что он — его отец, и приютить его. Очевидно, что мужчина проявил сострадание (пожалел Ваню) и великодушие (взял его к себе) по отношению к сироте. Почему? Война ведь ожесточила многих.

Причина одна – он понял и прочувствовал горе и смятение одинокого ребенка, потому что сам потерял семью. Значит, два качества, которые вдохновили героя на помощь Ване, основываются на понимании Соколовым трагедии мальчика. Без этого осознания Андрей прошел бы мимо.

Великодушие и сострадание имеют один корень – понимание. Без него люди бы делали не то, что положительно скажется на обществе или семье, а то, что хочется лично им, потому что они не видели бы разницы между добром и злом.

Если же человек понимает другого, чувствует его боль и нужду в помощи, то он обязательно сделает правильный выбор, потому что осознание и ощущение чужих проблем, эмоций и обстоятельств убивают равнодушие и мотивируют нас протянуть руку помощи тем, кто нуждается в этом.

Между великодушием и состраданием общее — это любовь, потому что только любящий человек может проявить сострадание и великодушие.

Сочинение-рассуждение про Сострадание

Многие люди часто говорят о положительных качествах, но в действительности не каждый понимает суть таких качеств. К примеру, детей часто стараются приучить быть сострадательными, но, чем является сострадание, не особенно объясняют.

Конечно, на самом деле в этом никакого сострадания, а только личный интерес. Людям довольно трудно переживать другим, большинство чувствует явно только собственные боль и несчастье. Даже, когда расстраивают несчастья других, то чаще всего именно по отношению к себе.

Например, если друг или подруга более и не пришел в школу, то начинаешь этому сопереживать и печалиться, однако, если поразмыслить, то из-за чего печаль? Более всего печально из-за отсутствия возможности пообщаться с кем-то приятным на перемене, из-за отсутствия положительных эмоций, то есть печалишься-то из-за себя, а не из-за друга.

Таких примеров много, а вот подлинного сострадания в этом мире мало. Ведь качество настоящего сострадания является труднодостижимым и требует самовоспитания. Не следует путать сострадание с сердобольностью, которая зачастую становится просто привычкой искать повсюду печаль и переживать за других, но без всякой пользы и полезных действий.

Относительно недавно мне удалось немного узнать про такую религию как буддизм и там сострадание считается основным из главных качеств, которые нужно воспитать человеку в себе. Как христианам предписано воспитывать в себе любовь к другим, так буддистам нужно развивать сострадание.

Так вот в буддизме сострадание совсем не связано с жалостью или каким-то ненужными переживаниями, которые вообще считаются иллюзорными и от подобных переживаний стремятся освободиться. Буддийское сострадание является активным и альтруистичным, то есть требует непрестанной внешней и внутренней работы на благо другим.

Например, школьник ходит в школу не просто так, но для того чтобы становиться умнее и благодаря этому потом помогать другим, выполнять какую-то полезную работу, чтобы другие люди меньше страдали.

Мне такое отношение кажется более правильным. Бездеятельное сострадание остается пустышкой и становится самим собой, только проявляясь в поступках и верном отношении к другим.

Сострадание — это проявление искренней, бескорыстной любви человека к человеку в трудной ситуации. Сострадательные люди всегда поступают так, словно оказывают по­мощь не чужому, а самому близкому человеку.

Читайте также:

  

• Сочинение о городе бендеры

  

• Сочинение сказка ларец с волшебными мелодиями

  

• Русский общественный деятель и писатель чернышевский утверждал что отдельные люди сочинение

  

• Напишите небольшое сочинение о ранней осени в ваших краях используйте материал упражнения фотографию

  

• Сочинение с обособленными определениями на тему зима

   — Потом… Рассматривай эти траты, как временное помещение капитала… — продолжала довольно трезво на первый взгляд рассуждать жена. — Ведь марки, мне кажется, при нужде всегда можно продать?
   «Интересно… — подумал я. — На что она намекает? Откуда она могла
   узнать?» И я испытующе уставился на нее, но на бестрепетных веках
   не дрогнула ни одна ресничка. «Хотя… Вряд ли она догадывается о
   делах давно минувших дней! А первый студенческий букет — после сдачи ею экзамена по сопромату — был куплен мною именно на загнанные какому-то спекулянту последние бренные остатки моей славной некогда коллекции… Эх, хорошие были марочки!»
   — Босния и Герцеговина? — в ярости переспрашивал я. Круг замкнулся. Те же марки, которые в детстве волновали мое воображение и казались недоступными, манящими, щекочущими горло, подобно слову «Мадагаскар», те же марки растревожили и неокрепшую в испытаниях душу моего отпрыска… — Зачем тебе эти исчезнувшие с лица земли государства? Почему ты не интересуешься, например, новыми свободными странами Африки?
   — Руанда-Уганда? — сразу же подхватил сын. — Потрясный набор-чик! Все животные! Слоны, жирафы, носороги, зебры, обезьяны! Двенадцать пятьдесят…
   — Во-первых, Руанда-Буранда… то есть Бурунди! — сказал я. — А во-вторых, почему именно двенадцать с полтиной? Они что, настоящих животных продают? За такие-то деньги!
   Сын молчал. В самом деле, ну почему мы не можем проникнуть в загадочные подвалы подсознания наших ближайших потомков? Это несправедливо…
   Я разослал умоляюще льстивые письма всем своим бывшим однокурсникам и сослуживцам, которые работали за границей. Иногда их письма, приходившие из Марокко, с Кубы или из Индии, как-то спасали наш обед…
   — Всемогущий боже! — сетовал я, вздымая очи к небу. Конечно, как исправный студент инженерного вуза, сдавший в свое время диалектический материализм на твердую четверку, я знал, что бога нет. Я понимал, что это скорее всего чисто автоматический и символический ритуал, чем надежда на реальное заступничество. Но на кого еще можно было рассчитывать?! — Ну почему ты не мог одарить меня и моего сына каким-вибудь другим тихим интеллигентным хобби? И не таким разорительным? Например, собиранием карандашей или выпиливанием лобзиком по дереву? Занимается же этим знаменитый киноактер Смоктуновский?
   Но бог — существующий хотя бы в качестве рабочей гипотезы — не
   желал внимать моим слезным мольбам… Филателистические бури
   продолжали расшатывать корпус нашего семейного корабля и вызывали все усиливающуюся финансовую течь. И во всем были виноваты марки! Марки! Не что иное, как пошлое изобретение английской королевской почты! Прямоугольные кусочки раскрашенной бумаги с абсолютно никому не нужными фестончиками по краям… Наконец в полном отчаянии я попытался преподать сыну наглядный урок конкретной экономики…
   — Слушай, — сказал я ему. — Ты уже взрослый человек. Тебе скоро одиннадцать лет. Четвертый класс, насколько я понимаю, не шутка. Давай поговорим как мужчина с мужчиной.
   — Давай! — с готовностью согласился не подозревающий никаких подвохов сын.
   — Тогда считай. Столбиком! Я зарабатываю сто шестьдесят пять рублей. Но это без вычетов — налогов и прочего. Пиши: сто сорок. Мама получает двести двадцать, округленно — двести…
   Карандаш сына споткнулся.
   — А почему мама зарабатывает больше, чем ты? — недоверчиво спросил он. — Ты же мужчина…
   — Гм… — поперхнулся я. — Ну видишь ли… Я всего-навсего младший научный сотрудник… А мама у нас — командир производства, занимает видную должность…
   — А ты не очень видную? — невинно спросил сын, вонзив отравленную стрелу в мою уязвимую самолюбивую плоть.
   — Ты же знаешь, — делая не очень ловкий неспортивный финт, ушел я от прямого ответа, — что у нас равноправие и женщина во всем равна мужчине…
   Я почувствовал, что безнадежно запутался, но сын великодушно сказал:
   — Давай дальше…
   — Итак, — оживился я. — Моя зарплата плюс мамина, подведи черту, суммируй. Это — наши возможности. Побочных доходов у нас нет. Теперь другой столбик. Это будут наши потребности.
   — Марки? — живо спросил мой домашний инквизитор.
   — Не только… — дипломатично ответил я. — Сначала клади сорок рублей. Это ежемесячный взнос за кооперативную квартиру. Затем — электроэнергия, газ, телефон… Где наши расчетные книжки? Сколько ты берешь в школу на завтрак? Двадцать копеек. Так… Множим на двадцать пять учебных дней… И я — полтинник… Расходы на транспорт. Вникаешь?
   Сын сосредоточенно сопел, упираясь языком в щеку.
   — Ежемесячная стирка, починка обуви, ремонт телевизора… — продолжал высчитывать я. — Теперь рациональное питание. Сколько мы с тобой съедаем на завтрак? Мясо, масло, молоко… Уточни у мамы месячные расходы.
   Сын уточнил.
   — Приплюсовывай… Дни рождения у родственников. Должны мы, как ты считаешь, сделать бабушке подарок — на Новый год хотя бы?
   — И маме в день Восьмого марта, — напомнил сын.
   — Безусловно… Клади еще по пятьдесят рублей. Клади, клади!
   — Маме нужно новое пальто, — вдруг вздохнул сын.
   — Ага, начинаешь соображать?! — мстительно спросил я. — А тебе? Новая форма, из старой ты уже немилосердно вырос. А мне — новые ботинки? — И я показал ему подошву с наклейкой ателье срочного ремонта. — Еще не все. Теперь — культурные развлечения: кино, театр, книги, газеты… Мы же не пещерные люди! Цирк, наконец, мороженое, хотя бы через день… Жевательная резинка…
   — И марки… — насупленно добавил мой наследник.
   — Погоди, погоди, успеешь. Присчитывай отпуск мой и мамин, твой пионерлагерь…
   — Байдарка и фотоаппарат… — почти прошептал мой бедный, придавленный цифрами счетовод.
   — И ты заметь, — торжествующим тоном праведника добавил я, — твой отец не пьет и не курит! Ну ладно… Моральные категории, к сожалению, не поддаются точному вычислению. Итак, суммируй. Что там у тебя выходит?
   После несложных арифметических действий на тетрадном листке в клеточку сын преподнес мне ошеломивший нас обоих результат.
   — Эх ты! — сказал я. — Правильно сложить не можешь! Двоечник!
   Мы проверили результат вместе, дважды, но он не менялся: оказалось, что для довлетворения наших насущных потребностей необходимы три мои и две мамины зарплаты…
   — Как же мы ухитряемся жить? — допытывался сын, этот поклонник житейского реализма.
   — Не знаю, — честно признался я. — Как-то выкручиваемся…
   Этот урок помог, но ненадолго…
   В конце концов я смирился. Оказалось, что вечные страдания приносят и некоторые душевные радости. Мне уже мерещилась мировая известность моего выдающегося собирателя, международные конгрессы коллекционеров, филателистические премии, выступления по Интервидению…
   — Ну-с, брат, — обратился я как-то к сыну после вечернего чая, в блаженном предвкушении потирая руки. — Мне удалось выцарапать две прелюбопытнейшие марочки Британской Гвианы. Сейчас мы их, родимых, вклеим куда следует. Доставай-ка свой альбомчик…
   — Понимаешь, папа… — сын посмотрел на меня распахнутыми до дна глазами. — Я давно хотел тебе сказать… Но ты смотрел телевизор. У меня… У меня нет альбома…
   — Потерял?! — всхлипнул я и в предынфарктном состоянии опустился на диван-кровать.
   — Ну что ты, папочка! — снисходительно пожал плечами сын, видимо несколько шокированный такой вопиющей глупостью родителя. — Просто у меня сейчас его нет.
   — Ага… — радостная догадка осенила меня. — Ты на время дал его своему товарищу? Посмотреть? Так сказать, приобщить к великому делу коллекционирования? Понимаю… Хвалю! Молодец! А далеко он живет, этот твой товарищ?!
   — Папа… Это мальчик, над которым наша школа держит шефство. У него осложнение после поли… — тут он запнулся. — Поли-ми-э-лита. Парализованы обе ноги. Он не может ходить, понимаешь — совсем не может! Никуда не может ездить. Разве в его коляске далеко уедешь? Я… Я подарил ему свой альбом. Ты не будешь очень на меня сердиться, а, пап? Я ведь могу пойти и в музей, и на стадион, и посмотреть фильм какой хочу, и потом, попозже, съездить в другие страны…
   Да… Другие страны… И мне снова представился тот окутанный туманной дымкой тропического утра островок где-то к востоку от архипелага Галапагос. Помнится, я рассказывал вам о старичке, собирающем марки? Может быть, настоящий собиратель должен отличаться бесстрастием и жестким, как у зеленохвостого попугая, сердцем. Говорят, что попугаи живут до трехсот лет…
   — А ты не жалеешь о своем альбоме? — безжалостно спросил я. — Только честно?
   — Да, папа, жалею… Сначала — очень, а теперь — чуть-чуть… Видишь ли, он так обрадовался, что даже заплакал. Понимаешь, не кричал, не смеялся, а заплакал. Неужели от радости тоже можно плакать? А, пап? И мне теперь очень-очень хорошо… Так ты не сердишься?
   Ну что я мог сказать? У него в руках был целый мир, и он щедро подарил его другому. Это был мой сын, и он стал взрослым. Поэтому я не обнял его и не поцеловал, как раньше, в щеку, а только молча протянул ему руку.
   И мы обменялись крепким понимающим рукопожатием…
   СОСЕДИ ПОНЕВОЛЕ
   Подвели меня часы. Не то я их завести забыл, как обычно, не то где-то в дороге о камень стукнул, — они остановились, а я сначала не заметил. Потом глянул — и не пойму: солнце вроде к закату клонится, а на часах неизвестно что: они цены на прошлогоднем базаре показывают…
   Послушал я, а часы стоят. Глянул я еще раз на солнце — и заторопился.
   Вообще-то дальневосточная тайга — щедрая, любой кустик ночевать пустит, да ягодами с ветки угостит, и грибов предложит, и мху постелит — не пропадешь! А все ж таки хотелось мне до ночи к себе домой добраться — в рыбачий поселок. Вышел я по течению ручья на берег моря. Ветер вовсю разошелся. В лесу-то он по вершинам гуляет, шумит в пихтаче, трясет лиственницы. А на море сильную волну развел… И вижу я — прилив начался, а давно ли — без часов определить затруднительно.
   Мне еще по пути домой нужно было бухту обогнуть. Склоны у нее крутые, кустарником поросли, и мне с тяжелым рюкзаком моим за плечами на скалы лезть не очень-то охота. Берегомто гораздо легче пройти: под скалами песчаная полоса, неширокая, зато твердая, укатанная волнами не хуже асфальта. Я в резиновых сапогах, прилив, вроде бы, недавно начался. «Ничего, — думаю, успею…»
   Да, видно, груз у меня за спиной оказался тяжелее обычного, и устал я после трехдневного скитания по тайге, короче говоря, не рассчитал я своих сил, не успел.
   Только я из глубины бухты обратно в сторону открытого моря повернул, вижу: не пройти. Сильный накат идет, волны песчаную полосу уже захлестывают своими гребнями, запросто могут с ног сбить и утащить в море…
   Одна дорога остается: вверх. И вода подгоняет — уже к сапогам подбирается, скоро голенища захлестнет.
   Начал я вверх карабкаться. А с рюкзаком, набитым геологическими образцами, да еще с ружьем по скалам лазить не больно-то удобно. Да и смеркаться стало раньше обычного. Тучи небо плотно обложили, чувствую я стемнеет скоро. Надо на ночлег устраиваться загодя, а то в темноте и голову сломать недолго.
   Еще немного вверх залез, остановился отдышаться, пот со лба утер. Осмотрелся. И вижу — площадка на скале небольшая, так — три матраса рядом постелить. Да мне одному много ли надо? Только бы ноги вытянуть и рюкзак под голову определить!
   Зато площадка удобная: скала над ней козырьком нависает, дождь не страшен и от ветра более-менее укрытие.
   А внизу — береговую полосу совсем приливом скрыло, высокий в Охотском-то море прилив, волны скалы лижут, белая пена по камням стекает, пузырится. До меня волне явно не добраться!
   Ну, устроился я. Ружье к каменной стенке прислонил, лапничку наломал, постель себе приготовил… Сапоги снял. А уж когда банку мясных консервов «Завтрак туриста» открыл да перекусил за милую душу, мне и вовсе хорошо стало…
   «Переночую тут, — размышляю про себя, — спокойно, а завтра по заре и двину дальше».
   Вдруг — в затишке между двумя накатами — я слышу: кто-то ко мне на площадку карабкается. Камни из-под него сыплются, стучат по скале, падая, да звонко так, кусты шевелятся, словно их дергают. Дальше — больше: слышу сопение… Кто же это такой от прилива спасается?!
   У меня, должно быть, глаза сделались по ложке, смотрю: над площадкой медвежья голова поднимается! Глазки круглые, быстрые, а нос его любопытный, мокрый и черный, удивительно на заплатку похож, вырезанную из нового кирзового сапога…
   Уставились мы друг на друга и на какое-то мгновение оба от неожиданности застыли. Не знаю, о чем медведь успел подумать, а я-то думаю: «Ну все… Сейчас он меня лапой как огребет, я и кувырк со скалы в воду… Плохо дело…» И похолодел весь. И про ружье забыл…
   И надо же — вспомнил, как один мой знакомый, полярный летчик, очень смелый человек, довольно точно говорил: страх похож на серую шерстяную варежку, спрятанную где-то внутри живота, только варежка эта там не просто место занимает, а ворочается и щекочет. И от этого немного подташнивает…
   А снизу вдруг волна ка-а-ак ударит! Глухо так, и такая в ней силища многотонная — аж скала дрогнула. И брызги вверх полетели. Нас обоих, словно из пожарного шланга, обдало. Медведь пискнул и бросился прямо ко мне в руки!
   Вот уж и верно — у страха глаза велики! Никакой это и не медведь оказался. То есть медведь, конечно, но маленький, годовалый примерно медвежонок. Должно быть, от матери отстал, заигрался на берегу — его водой и прихватило, и напугало до смерти. Я не успел даже свой геологический молоток схватить на длинной ручке, чтобы его отогнать, — он ко мне прижался, как ребенок, голову прячет и только дрожит от страха — мелко-мелко, всей своей шкуркой…
   Я погладил его осторожно: вдруг цапнет? Нет, вижу, ничего, терпит. Глаза закрывает и урчит вроде кошки, когда ту за ушами щекочут, только раз в десять громче.
   А волна опять как даст! Накрыл я медвежонка своей курткой брезентовой, сам возле него угрелся, да так мы с ним — не поверите! — и задремали, под вой ветра и грохот прибоя. Только от каждого удара волны медвежонок во сне вздрагивал. Дышал он ровно, вежливо и так доверчиво ко мне прижимался…
   Вот, думаю, какая удивительная история. Это же не в цирке, где дрессированные медведи за кусочек сахара всякие штуки вытворяют. Это же дикий зверь! А беда приперла — и к человеку сунулся. Доверяет…
   Всегда бы так! Мирно…
   Тут и светать начало. Над морем бледная желтая полоска расползлась, и ветер стал тише. Я осторожно, чтобы медвежонка не испугать, руку в рюкзак запустил, достал банку сгущенного молока, свой походный неприкосновенный запас, вскрыл ножом, к самому носу медвежонку поднес…
   Он дернул своей кирзовой заплаткой, глаза сонно так приоткрыл, чихнул спросонья, язык высунул… Попробовал — и пошел вылизывать! Мигом банку опустошил, мне ни капельки не оставил. Да я на него и не в обиде, все ж таки ребенок…
   Совсем рассвело. И отлив кончился — песчаная полоса вдоль берега засерела. Медвежонок мой облизнулся последний раз, вздохнул и бочком-бочком стал от меня пятиться на край площадки. Потом куцым хвостиком махнул — и только кусты зашуршали да камни снова посыпались…
   Ушел…
   А я некоторое время еще сидел, в себя приходил. Да ружье на всякий случай зарядил жаканом — круглой пулей на крупного зверя. Мир-то миром, а ежели поблизости мамаша моего медвежонка ходит — всякое может случиться…
   БЕЛЫЙ АИСТ
   В августе 19.. года я жил под Калининградом, на бывшем немецком хуторе. Сам город еще совсем недавно назывался Кенигсбергом, а когда-то, в седой древности, именовался по-славянски Крулевец.
   Старый каменный дом прусского помещика средней руки был отдан под какую-то механизаторскую контору. Возле нее все время, сутки напролет, теснились различные самодвижущиеся агрегаты и шумела чумазая водительская толпа. Дорога, обсаженная двухсотлетними тополями, липами и вязами, кончалась у ворот, ажурные створки которых были сорваны с петель и бесприютно ржавели, прислоненные к массивным каменным столбам.
   Дорога была узкой — прежде, видимо, еле-еле рассчитанной на проезд двух груженых фур или повозок, в свое время булыжной, а теперь небрежно заасфальтированной прямо поверх выпирающего кое-где булыжного основания. Современные жатки, комбайны, трактора на колесном ходу и иной сельхозтранспорт еле протискивался, словно бы в зеленом тенистом туннеле, по этой узкой дороге между двумя рядами деревьев, и от частых зацепов кора на многих из них была ободрана до белизны.
   ом, в котором жил я, выстоял не одну сотню лет. Стены его были сложены не из кирпича и не из обтесанных каменных блоков, а из разнокалиберных, разноцветных валунов и остроугольных каменных обломков, схваченных надежным цементом. Подозреваю, что прежде здесь размещалась конюшня или добрый коровник… А позднее с трудом были прорублены маленькие подслеповатые окна, скорее напомина без переплетов, а сверху была устроена новая, надежная шиферная крыша, под которой мы и спасались в то лето от затяжных дождей…
   А на крыше заброшенно мокло большое, просторное аистиное гнездо из крепких сучьев, почерневших от времени, холодных ливней и туманов, наплывавших с Балтийского моря. В этом гнезде сиротливо стоял на одной ноге одинокий нахохлившийся аист.
   Мне показалось странным, что у аиста — при таком-то гнезде! — нет подруги, и вообще весь его облик мне показался не по-птичьему грустным. И я спросил об этом хозяина, у которого снимал комнату. Тот неожиданно разволновался, побагровел, словно после хорошей бани с паром или стопки водки, начал размахивать руками и поведал мне нижеследующую историю.
   Должен вам сказать, что хозяин мой, человек уже пожилой, заметно за шестьдесят годков, считал себя украинцем. И действительно, он имел для этого некоторые основания: он переселился сюда, на этот хутор, сразу после войны от своего разоренного дотла хозяйства из-под Львова. Седой и грузный, с висячими усами, говорил он на чудовищной смеси украинского, польского, русского, еврейского, немецкого и бог весть каких еще языков, повторяя каждую фразу по тричетыре раза и трудно обкатывая каждое слово в волнах этого пестрого разноязычья, словно прибрежную морскую гальку…
   Поэтому, даже не пытаясь рискнуть донести его речь в ее первобытных формах, я передаю, словно в весьма приблизительном переводе, только голую суть его колоритного рассказа.
   …Аисты прилетели сюда на третий год после войны и, обжив новое гнездо, уже не покидали его, выводили птенцов, улетали с ними и снова возвращались на привычную гостеприимную крышу.
   Точно так же и в позапрошлом году, в конце марта или в самом начале апреля в своем родовом сучковатом доме вылупился на свет аистенок.
   Родительские хлопоты, стрекотание над младенцем раскрытыми, словно трещотки, клювами — все было как обычно. Скоро над гнездом начала тянуться тонкая шейка с любопытствующим клювиком, и рейсы родителей за продовольствием — лягушками, ящерицами и прочей мелкой живностью — стали все более частыми.
   Аистенок рос, но только когда голенастый птенец вылез на край гнезда, неуверенно качнулся на карандашных ножках и впервые взмахнул еще неокрепшими крылышками, только тогда хозяин увидел, что аистенок совершенно белый…
   Надо заметить, что обычно у аистов весьма эффектно чернеют самые концы больших маховых перьев на крыльях. Рождение альбиносов в животном мире, так рационально устроенном, событие весьма и весьма редкое и всегда связано у людей с какими-нибудь суевериями или тайным, необъяснимым страхом: вспомните белого кита, белого слона, белого тигра, наконец — белую ворону…
   Но тут-то, казалось бы, какая разница?! Подумаешь-кончики крыльев побелели! Однако родители забеспокоились…
   Аист-отец куда-то улетел, а аистиха, словно бы что-то предчувствуя, редко и печально потрескивала клювом, закидывая, как бы в отчаянии, голову и покачивая ею из стороны в сторону.
   Аист вернулся не один — его сопровождали два других аиста, видимо, старейшины здешней стаи. Мудрые советники засуетились возле аистенка. Они внимательно осматривали его, изредка похлопывая крыльями, словно люди, в недоумении разводящие руками. В белом своем, стерильном оперении они казались сосредоточенными профессорами в свежих, скрипучих от крахмала халатах на консилиуме возле пациента, пораженного загадочной болезнью…
   На краю гнезда, недавно еще такого уютного и счастливого, произошло какое-то решительное совещание. О чем говорили старейшины на своем птичьем языке?!
   После недолгого разговора, где голос аистихи звучал все тише и тише, три аиста — и вместе с ними отец — закинули клювы и протрещали что-то тревожное, воинственное и угрожающее. Бедная мать склоняла голову ниже и ниже, как любая деревенская женщина, придавленная неожиданным горем…
   Старейшины улетели. После некоторого раздумья снялся с гнезда и аист. И тогда аистиха тоже взмыла вверх. С печальным криком она набирала высоту, а потом, замерев на мгновение, сложила крылья и, словно беспомощный маленький самолетик с отказавшим мотором, рухнула вниз. Она разбилась насмерть совсем рядом с домом…
   Осиротевший аистенок не погиб. Он кое-как скатился с крыши и попал во двор. Хозяин, потрясенный виденным, отгонял от него гусей и сердитых индюков — ну, совсем как в сказке Андерсена о гадком утенке! Ел аистенок что придется, потому что, сами понимаете, лягушек ему теперь никто приносить не мог…
   Он вырос, окреп и ходил за хозяином, как собачонка, подпрыгивая на своих смешных ходульках. А осенью, когда местные аисты собирались в стаю для отлета в теплые африканские края, выросший аистенок несколько раз пытался пристать к ним, взлетал и кружил над торчащей стерней сжатых полей, над посеревшими стогами, — но стая его не приняла.
   И, пролетая над двором, они, наверное, прокричали на прощанье что-то обидное, злое и горькое, отчего недавний аистенок, несчастный белый аист, словно бы сгорбился и забился под навес вместе с сухопутными курами и глупыми самодовольными индюками…
   Он перезимовал в курятнике: большого белого аиста, с длинным и острым, как шило, клювом, уже никто не посмел обидеть. А весною он занял по праву принадлежащее ему родительское гнездо: ведь аист-отец так и не вернулся…
   — Так это он? Белый? — удивился я, показав на крышу, где в гнезде в своей извечной задумчивой позе мудреца стоял одноногий аист.
   — Йа, це так… — ответил хозяин. — Фрау, подругу себе так и не завел, остался дёр хусен… Холостой…
   Я еще раз с удивлением и любопытством вгляделся в одинокого печального аиста. В ярком свете полдневного солнца он весь, казалось, отливал прохладным снежным блеском, и так же, как снег на одинокой вершине, велели кончики его крыльев…
   — Подумаешь, аист! И зачем он нужен? — спросил толстощекий мальчишка, когда я пересказал как-то вечером местным ребятам эту историю… Из кармана у него торчал кончик пионерского галстука.
   — Красивые они… — вздохнула девочка с тонкой, почти аистиной шейкой. И хлюпнула носом, потому что вдобавок страдала насморком.
   — А польза какая? — не унимался толстощекий, непрерывно жуя апельсиновую резинку, и от него пахло, как от кастрюли со свежесваренным компотом. — Какая от него польза? Что лягушек ест? Так их и некоторые люди вон едят!
   — А знаете ли вы, сколько в вашей округе аистиных гнезд? — спросил я, оглядывая ребят.
   — Не знаем…- чуть ли не пожимая плечами, ответили они. — Нам и в голову не приходило считать. И зачем?!
   — Эх вы! — говорю. — А еще местные жители! И наверное, юннаты среди вас есть? Аисты — лучшие предсказатели погоды. Прямо-таки долгосрочные метеорологические прогнозы делают… По ним местные крестьяне в прежние времена севообороты планировали…
   — Как так? — недоверчиво спрашивают ребята, а толстощекий даже жевать свою жвачку перестал, и у него на губах пузырь выдулся, а потом лопнул.
   — А вот как… — отвечаю. — Аисты выводят птенцов довольно рано, в конце марта — начале апреля. И если в гнезде вообще нет птенцов или, скажем, всего один аистенок — значит, лето будет засушливое, жаркое, водоемы и мелкие болотца пересохнут. Ну а если аисты выведут трехчетырех…
   — Значит, лето будет дождливое, и будет много лягушек, и аисты смогут легко прокормить свое семейство! — побледнев от волнения, тонким голоском выкрикнула девочка с аистиной шейкой и насморком.
   — Правильно догадалась… — похвалил я ее, и она порозовела от удовольствия.
   — Здорово! — зашумели ребята. — Вот это уж польза так польза! Слышь ты, жвачное животное?
   — Такого аиста можно по телевизору показывать! — засмеялся кто-то. — В прогнозе погоды по программе «Время».
   …Над нами раздался шелест крыльев. Мы все затихли и подняли головы: торжественно и неторопливо проплывал в лиловеющем небе белый аист.
   Видимо, летел он по самому житейскому прозаическому делу: на вечернюю кормежку к ближайшему болотцу. Но в свете закатного солнца большие крылья его отливали розовым, словно у сказочного заморского фламинго…
   БЕГЕМОТИЙ ДОКТОР
   …Крупный южный приморский город был взят яростным и коротким танковым ударом. Скрежетнув гусеницами по булыжнику между трамвайных путей и круто развернувшись, водитель «тридцатьчетверки» тормознул. Сквозь пятнистую, словно маскхалат, колеблющуюся зелень парка ему почудились в глубине какие-то подозрительные бетонные сооружения.
   Смахнув, словно паутину, ажурные металлические ворота, танк, поводя орудийным стволом, въехал на широкую аллею. На латинскую надпись над воротами, среди которой выделялись крупные буквы: «ZOO», никто, разумеется, не обратил внимания…

Джек очень любил собирать марки. У него накопилось их целое множество. Самой первой была марка с изображением медведя, которую привез отец из командировки. Раньше он даже не знал про их существование, а с того самого дня, он просто помешался на них. Никто из его знакомых не понимали такой тяги к филателии, да и объяснять им это у Джека не было ни малейшего желания.
 

Почти все его одноклассники только и делали, что проводили всё своё время на улице – гоняя мяч, или просто шатаясь по окрестностям. Джек же наоборот, любил поваляться на кровати, с какой-нибудь интересной книжкой. Читая книги о приключениях, ему нравилось представлять себя капитаном корабля, или одним из числа выживших на необитаемом острове. Иногда Джек задумывался, если он так обожает приключения, почему же ему так комфортно в спокойствие и тишине, но ответить на этот вопрос не мог, даже самому себе. Еще Джек обожал мороженое. За свою недолгую жизнь он перепробовал множество его разновидностей, начиная от обычных ванильных стаканчиков, заканчивая морожеными «бутербродами», с кокосовым или лимонным вкусом. Джеку нравилось завалиться на кровать с очередной книжкой, и медленно поедая мороженое, которое приятно освежало, отправиться навстречу очередным приключениям.
 

Его родители возвращались домой поздно вечером, у них был совместный бизнес, которому приходилось уделять много времени. Пожалуй, даже слишком. Они постоянно зарабатывали и зарабатывали, а Джек не понимал, когда уже они начнут тратить. Отец часто ругал Джека за марки, он считал что это занятия не принесет никакой пользы. От марок не разбогатеешь – говорил отец, поглощая яичницу на завтрак за считанные секунды. Мама в свою очередь было более благосклонна, но так же считала, что лучше бы Джек завёл себе друзей, нежели бегал в поисках очередной марки. Мама любила повторять – Это всего лишь марки. С людьми гораздо интереснее.
 

В середине июня, когда на улице держалась сильная жара, а солнце пекло так, что хотелось поскорее скрыться в тени, Джек возвращался домой из школы. Оказавшись около забора своего дома, он протянул руку, чтобы открыть калитку, как вдруг почувствовал сильный удар в правый бок. От неожиданности он повалился на дорожку. Джек повернул голову направо и увидел валяющийся велосипед, переднее колесо которого продолжало вращаться, словно пытаясь продолжить свой путь. Джек уже собрался было начать причитать хозяину этой железяки, чтобы тот был внимательнее, как вдруг увидел голубоглазую девочку, со светлыми волосами. Она сидела на земле и держалась за коленку, по ноге, маленькой струйкой сочилась кровь, падая небольшими каплями на дорожку. Джек оказался в смятении, вроде бы и надо отчитать за этот наезд, а с другой стороны девочка была уж слишком милой, даже вся злость, куда-то испарилась. Однако его размышления были нагло оборваны, голосом той самой девочки:
 

– Ну и куда ты прёшь? Не видел что я еду? – она нахмурила брови и раздула ноздри.
 

– Я? Ты же сама на меня наехала. – спокойно ответил Джек.
 

– А куда мне было деваться? Ты встал как столб, вот я и врезалась!
 

– Ты же сказала что я шел, а теперь говоришь что я стоял. – Джек пожал плечами и почесал макушку.
 

– Ладно, не спорь, я тебя прощаю! – нагло сказала девочка и махнула рукой в его сторону. – Коленку всю разодрала, сейчас мама заставит мазать зелёнкой, а она щиплет – жуть!
 

– А откуда ты знаешь, что щиплет? Ты уже падала до этого?
 

–Да тыщу раз! – снова отмахнулась девчонка. – А ты как будто не падал?
 

–Нет, не падал.
 

– Не ври! Как же ты катаешься на велосипеде? Ты педали то хоть крутить пробовал? – новая знакомая уже стояла на ногах и поднимала велосипед, колесо которого уже перестало вращаться.
 

– Никак. У меня и велосипеда то нет.
 

–Как нет?! – Девочка вздернула руками так резко, что Джек даже сделал шаг назад. – Как такое может быть? Ты больной что ли какой?
 

– Сама ты больная. – обижено сказал Джек. – Мне просто не хочется. Опасно это всё.
 

–Да что же тут опасного? – теперь уже пришла очередь девочки чесать макушку. – Что может случиться?
 

Джек опустил глаза на ее ободранную коленку.
 

– Тьфу ты! Подумаешь. – Махнула рукой девочка. – Это же всего царапина, поболит и пройдет. Тем более падаю я редко, а катаясь, кайфую всегда!
 

–А как тебя зовут?
 

–Вики. – Она резким движением подскочила к новому знакомому и протянула ладонь, перепачканную в крови. – А тебя?
 

– Джек. – Он пожал ей руку, брезгливо вытирая кровь после рукопожатия о штанину.
 

С того дня Джек и Вики стали гулять вместе почти каждый день. Она научила его кататься на велосипеде, роликах и даже скейте. Джек на эти прогулки всегда одевал кучу обмундирования, включая шлем и наколенники, категорически отказываясь их снимать. Вики это вовсе не злило, а наоборот, вызывало звонкий хохот. По выходным они ходили на пикники с родителями Вики, пару раз были в парке аттракционов, Джек долго колебался, прежде чем пойти на горки. Хоть они и были для детей, но уж очень страшным всё это казалось со стороны.
 

В свою очередь Джек пересказывал Вики книги, которые уже прочитал. Больше всего ей нравилась история про парня, оказавшегося на необитаемом острове, встретившем там девушку, которая на этом самом острове жила с рождения. Вики всегда мечтательно поднимала глаза к небу, на том моменте, где парень признавался своей знакомой в любви, с помощью жестов. Вики говорила, что это очень романтично, не зная общего языка, объясняться с помощью жестов и рисунков.
 

Шли года. Джек и не думал прощаться со своим хобби, только теперь его коллекция значительно разрослась, появились Марки из самых разных городов и стран. У знакомых не возникало сомнений, что дарить ему на день рождения. Каждую новую марку Джек рассматривал очень внимательно, мог сидеть с ней полчаса и вертеть в руках. Джек стал посещать мероприятия по интересам, у него появились новые знакомые с такой же одержимостью филателией. Несколько раз к Джеку приезжали люди, которые с интересом рассматривали его альбомы. Почти каждый из присутствующих был восхищён одной маркой, которую Джек считал венцом своей коллекции. Но на все уговоры гостей – продать её, Джек всегда отвечал резким отказом. Эту марку ему привез в подарок дядя, который много путешествовал, и в одной из своих поездок приобрёл её за очень приличную сумму. Продавец уверял, что она осталась одна единственная в своём роде, что конечно не было правдой. Но самое интересное заключалось в том, что пытаясь обмануть дядю Джека с целью навариться, купец оставил в дураках самого себя, не осознавая истинной ценности товара. Продавец ошибся дважды: когда уверял дядю Джека что эта марка одна-единственная в своём роде, и когда считал что на самом деле она ничего не стоит. Марка, действительно была не одна, их было две, правда вторая находилась у другого поклонника филателии – внука короля, одной из правящих династий.
 

Увидев подарок, Джек чуть не лишился чувств от восторга, он не мог поверить своим глазам. Когда он попытался объяснить дяде ценность его подарка, тот лишь махнул рукой и сказал что рад, если Джек доволен.
 

Встречи с Вики стали происходить гораздо реже, причин тому было несколько, – учёба, объемы которой значительно увеличились, множество курсов Вики, которые она посещала, и конечно же марки. Они отнимали слишком много свободного времени. Если Джек не был занят учебой, то он ездил по коллекционерам, в поисках новых экземпляров, если же он не ездил, то сидел дома и читал информацию про марки. Далекому от филателии человеку могло показаться странным, что можно вычитывать про марки, но Джек вам сразу возразит.. У каждой марки, – сказал бы он. – есть своя история. Выпуск очередной марки часто приурочен к какому-либо событию. Некоторые ценители умудрялись расписывать информацию на десятки страниц. Пожалуй, это и было главной препятствием, вставшим между Джеком и Вики. Он дорожил ею, (во всяком случае, так ему казалось) но слишком уж жалко тратить столько времени на прогулки и болтовню.
 

Когда Вики исполнилось 18, они не виделись с Джеком уже 15 месяцев. Её ожидал масштабный праздник в честь дня рождения, который устроили подруги, но настроения совсем не было. Это был первый день рождения, когда Джек не поздравил. И несмотря на то, что до конца дня еще оставалось достаточно времени, Вики чувствовала – наверное, забыл. Предчувствие её не подвело, Джек не позвонил ни сегодня, ни завтра, ни в ближайшие месяцы.
 

К 40 годам у Джека была сеть антикварных магазинов, дом его мечты и все необходимые удобства, о которых можно было только мечтать. У Вики было за плечами 3 неудачных брака, и двое детей которые жили с ней. Джек любил путешествовать со своей женой, так же они недавно отметили юбилей – 10 лет совместной жизни. Вики смогла впервые за 3 года свозить детей на море, правда всего на 4 дня, так как это выходило уж слишком дорого. Джек считал себя человеком, который способен добиться всего чего пожелает, и дело тут было не в деньгах, а в его мышлении. Его понимании, что когда ты идешь к цели и свято веришь в то, что достигнешь ее, судьба дает тебе поблажки. А те, кто причитают о несчастной жизни, лишь сами накликивают беду. Джек во многих вещах старался придерживаться графика – каждую субботу он навещал свою мать (отец умер 4 года назад), раз в 2 месяца он улетал с женой на 5 дней отдыхать, у них была мечта – посетить столько стран, сколько успеют. Джек очень дорожил своей стабильностью которая его полностью устраивала. Раз в месяц он закатывал пирушку, на которую приглашал множество знакомых и друзей. Они лицемерно расхваливали Джека, делая вид, что он самый талантливый и успешный человек из всех кого им доводилось видеть, а Джек делал вид, что не замечает, как они подхалимничают. Так продолжалось несколько лет, но в жизни не всё бывает гладко.
 

В палате лежал мужчина. Он еле заметно дышал, и категорически отказывался приходить в сознание. Однако, если наблюдать за ним в течение нескольких недель, можно заметить одну закономерность – каждый день около кровати появлялась женщина, которая сидела рядом, гладя его по руке. Она так пристально смотрела на мужчину, что казалось будто она старается насмотреться вдоволь, боясь забыть его черты лица. Боясь, что он исчезнет. Эта женщина приходила около 12 и уходила спустя 40 минут. Всегда именно 40. Кроме этой женщины в палате появлялась старушка, она садилась на стул около мужчины и много говорила.
 

Кроме этих двух, мужчину больше никто не навещал. Так продолжалось 4 месяца, потом женщина, та что помоложе, перестала приходить. Старуха, сидя около постели, часто разговаривала с мужчиной, она говорила о своей жизни, о том, как ей хотелось бы, чтобы он поправился, и о других обычных вещах. Иногда она была в очень хорошем расположении духа и даже напевала, протирая лоб и руки мужчины влажным платком. Но в один из дней, она появилась в палате чернее тучи. Она сидела и бурчала себе под нос. Старуха словно отчитывала человека, который не мог ей возразить. Старуха говорила, что если бы не «она», то ничего такого бы не случилось. Что «ей» кроме себя никто не нужен, и что плевать она хотела на всех окружающих. Говорила, что предупреждала про «неё» давно, но никто не слушал. Немного успокоившись, она начала говорить о том что обещают резкое похолодание, о том что соседи сутки напролёт сверлят, не давая отдыхать, о том что позавчера умерла Вики:
 

– Кто бы мог подумать Джек, утром мы с ней разговаривали по телефону, а вечером я узнала о том, что её большое и доброе сердце, не такое уж и сильное. Разве это справедливость Джек? Плохо ты с ней обошелся, очень плохо. Так нельзя. Да и я дура, хороша, боялась тебе сказать о ней, пока ты жил с «этой». Она ведь звонила мне Джек, каждую субботу ровно в 20:00, чтобы не застать момент, когда ты еще от меня не уехал. Она звонила в прошлую субботу, в позапрошлую субботу и во все те субботы что были на протяжении последних 15 лет. Дура я Джек, какая я дура. Надо было тебе всё рассказать. Я так зла на себя. И зла на тебя.
 

Старуха промокнула глаза сухим платком.
 

– Она спрашивала все ли у тебя хорошо, ни разу не спросив про «эту». А «Эта» даже не берет телефон, я ей звонила на днях, хотела… Впрочем не важно.
 

Старуха снова вытерла слёзы платком, посидела пару минут и с трудом встав, поплелась в сторону двери. Взявшись морщинистой рукой за ручку, она окинула Джека последним взглядом и вышла из палаты.
 

На тумбочке возле стены так и остался лежать альбом с «той самой» маркой.