Леонид андреев рассказ о сергее петровиче

I

Сергей Петрович был студентом третьего курса естественного факультета. Родом он был из Смоленска, где до сих пор жили его родители и многочисленные братья и сёстры. Старший брат Сергея Петровича был доктором, хорошо зарабатывал, но помочь не мог, так как успел обзавестись семьёй. Поэтому Сергей Петрович существовал на стипендию московского студента.

Некоторое время Сергей Петрович снимал комнату на пару со студентом Новиковым. В ту пору он много пил, но все расходы оплачивал Новиков, очень умный, способный к языкам молодой человек, дававший дорогие уроки. В пьяном виде он был способен на безумства, и Сергей Петрович во всём следовал за ним.

Новиков помогал Сергею Петровичу переводить с немецкого труд Ницше «Так сказал Заратустра», в котором того поразила идея сверхчеловека и мысли философа «о сильных, свободных и смелых духом». Перевести труд до конца Сергей Петрович не успел — Новикова выслали из Москвы за скандалы.

Кроме отсутствия денег, существовали и другие факты, с которыми Сергею Петровичу приходилось мириться. Иногда он думал, что сама его жизнь — факт из той же категории. В отличие от Новикова с его выразительным лицом, Сергей Петрович был некрасив, что делало его неотличимым от тысяч других некрасивых людей. Этого не мог исправить даже высокий рост, поэтому Сергей Петрович горбился при ходьбе.

Но тяжелее всего Сергею Петровичу было сознавать, что он неумён. В младших классах гимназии его считали глупым, и священник назвал его «бестолочь смоленская и могилёвская». Он был настолько лишён индивидуальности, что остался без прозвища, — все называли его только Сергеем Петровичем.

Университетские товарищи считали Сергея Петровича ограниченным и никогда не беседовали с ним на серьёзные темы.

Тогда он убедился сам в своей ограниченности и убедился так крепко, что, если бы весь мир признал его гением, он не поверил бы ему.

Все умные мысли в голове Сергея Петровича были приобретёнными — каждой соответствовала страница книги, из которой он её вычитал. Свои же мысли были простыми и ничем не отличались от тысяч мыслей других неумных людей.

Как ни трудно было Сергею Петровичу, он смирился и с этим и стал мечтателем. Но даже мечты его были наивные и неглубокие. Он мечтал стать богатым или знаменитым, но представить всё в подробностях у него не хватало воображения. Когда же мечты начали приобретать черты реальности, Сергею Петровичу стало ещё труднее смириться «с суровым фактом — жизнью».

Сергей Петрович посещал студенческие собрания, ходил в гости и ездил «к женщинам». Только этих женщин он и знал, с другими же, чистыми и хорошими, Сергей Петрович даже не пытался познакомиться, поскольку был уверен, «что ни одна не полюбит его».

В действительности у него совершенно отсутствовала живая связь с людьми, делающая общество их приятным и необходимым.

Так незаметно происходил разрыв Сергея Петровича «с миром живых людей».

Сергей Петрович не читал ни серьёзных книг, ни романов. Признавал он только две книги: «80 000 вёрст под водой» Ж. Верна, в которой его привлекала «могучая и стихийно свободная личность капитана Немо»; и «Один в поле воин» Шпильгагена, героем которой был благородный деспот. Под влиянием Новикова Сергей Петрович начал читать биографии великих людей, но чем больше он узнавал о них, «тем меньше становился сам».

Так дожил Сергей Петрович до 23-х лет. Постепенно он начал привыкать к своей обыкновенности и замечать, что существуют люди глупее и обыкновеннее него. Он «стал меньше читать и больше пить водки». Летом в Смоленске у Сергея Петровича завязался первый в его жизни роман с некрасивой, но доброй девушкой, приходившей полоть огород.

Но бывали мгновения, когда он точно просыпался от глубокого сна и с ужасом сознавал, что он всё тот же мелкий, ничтожный человек; тогда он по целым ночам мечтал о самоубийстве.

В момент полного примирения с жизнью Сергей Петрович подружился с Новиковым, считавшимся среди студентов самым умным. Все думали, что он завёл себе тупого приятеля из тщеславия, и никто не верил его словам о том, что его друг не так глуп, как кажется.

Сергей Петрович же гордился Новиковым, преклонялся перед его быстрым умом и подражал ему. Однажды он заметил, что всё больше отстаёт от Новикова. Ницше помог понять Сергею Петровичу, насколько он «умственно далёк от своего друга».

II

Ницше, как «полуночное, печальное солнце», осветил «холодную, мертвенно-печальную пустыню» души и жизни Сергея Петровича. Но он всё равно обрадовался свету мыслей великого философа.

И как пламенно верующий юный жрец, к которому спустилось долгожданное божество, он таил его от посторонних взглядов и испытывал боль, когда к божеству прикасались грубые и дерзкие руки.

Сергею Петровичу не нравилось, когда Новиков «смеялся над туманным языком книги». Он чувствовал, что глубже понимает слова Заратустры, но не мог выразить свои мысли.

Тупое смирение с фактами кончилось незаметно для Сергея Петровича, словно «видение сверхчеловека» зажгло фитиль, прикреплённый к бочке с порохом. Это яркое, но нечётко очерченное видение осветило жизнь Сергея Петровича, похожую на длинный серый коридор без поворотов и дверей, по которому плывут серые тени людей.

Сергей Петрович постоянно сравнивал себя с Новиковым, и тот казался ему «чуждым и загадочным». Он не слишком огорчился, когда Новикова выслали из Москвы. Писать тот не обещал — не любил переписки — и жалел, что дал Сергею Петровичу прочесть Ницше.

Оставшись один, Сергей Петрович понял, что давно хотел остаться с Ницше наедине. С этой минуты никто им не мешал.

III

Сергей Петрович забросил учёбу и перестал общаться с приятелями. Никогда ещё «голова его не работала так долго и упорно», но «бескровный мозг не повиновался ему» и вместо истины выдавал готовые формулировки.

Измученный, уставший, он напоминал собою рабочую лошадь, которая взвозит на гору тяжёлый воз, и задыхается, и падает на колени, пока снова не погонит её жгучий кнут.

Этим кнутом стало для него видение сверхчеловека, владеющего силой, счастьем и свободой.

Сергей Петрович смотрел на себя со стороны и видел человека, для которого «закрыто всё, что делает жизнь счастливою или горькою, но глубокой, человеческой». Религию ему заменяла привычка к обрядности и суеверия. Бога он не отрицал, но и не верил в него. Людей он не любил, однако ненавидеть их тоже не умел.

Сергей Петрович читал о страшных убийцах, видел вконец опустившихся людей, слышал рассказы о подвигах во имя идеи и всякий раз думал: «А я бы не мог». В его ушах звучали слова Заратустры: «Если жизнь не удаётся тебе, если ядовитый червь пожирает твоё сердце, знай, что удастся смерть».

Книги внушили Сергею Петровичу сильное и бесплодное желание быть добрым, которое мучило его, как слепца — жажда света. В его будущем не было место для добра — какое добро может принести акцизный чиновник, которым он собирался стать, пойдя по стопам отца. Сергей Петрович представлял свою долгую, честную и нищую жизнь, после которой останется десяток похожих на него детей, а в газете напишут, что он был хорошим работником.

Наконец, Сергей Петрович понял, что полезен лишь как сырьё и объект. Он покупает вещи, еду и тем самым создаёт рабочие места и движет вперёд прогресс. Его жалкую жизнь может исследовать учёный или писатель и создать на её основе, как на фундаменте, свой шедевр. Такая полезность совершенно не удовлетворяла Сергея Петровича, поскольку находилась «вне его воли».

И всю его душу охватил стыд и глухой гнев человека, который долго не понимал, что над ним смеются, и, обернувшись, увидел оскаленные зубы и протянутые пальцы.

Его «я», не зависящее от слабого мозга, возмутилось, Сергей Петрович сказал себе: «Я сам хочу быть счастливым, сильным и свободным, и имею на это право» и восстал против обезличивающей его природы. Об этом он написал Новикову длинное и сумбурное письмо, но тот на него не ответил.

Сергей Петрович задумался, смог бы он стать счастливым при данных условиях, и сделал вывод, который заставил его «восстать против людей».

IV

Перестав учиться, Сергей Петрович большую часть дня бродил по городу. На ходу было легче думать и подводить печальные итоги своей жизни.

Всё виденное говорило ему, что и для него возможно было бы относительное счастье, но что в то же время он никогда не получит его, — никогда.

Одно время он был уверен, что станет счастливым, разбогатев. Но Сергей Петрович не любил трудиться, доступная ему работа — учёба или должность акцизного чиновника — не приносила ему радости и удовлетворения. Он любил простой физический труд на земле, любил странствовать и любоваться природой, но это было ему недоступно из-за происхождения и полученного образования, а сломать рамки и стать землепашцем ему не хватало сил и смелости.

Сергею Петровичу хотелось наслаждаться музыкой, искусством и любовью породисто-красивой женщины. Он стал грезить о деньгах, но вскоре понял, что доступный ему труд не принесёт богатства, а законные способы быстро разбогатеть не для него.

Сергей Петрович понял, что деньги лишь усугубляют несправедливости природы. Жизнь показалась ему железной клеткой с единственным выходом — смертью.

V

Сергей Петрович твёрдо решил умереть и считал, «что смерть его будет победою».

Смерть стала не желаемым, чего может и не быть, а неизбежным, таким, что произойдёт непременно. Из клетки открывался выход, и ‹…› он вёл в неизвестность и мрак.

Он верил, что его «я» уцелеет и сотворит себе «новые мозг и сердце».

В последние дни он стал таким же педантичным и аккуратным, как и прежде. Он сходил в баню, починил свою форменную тужурку и обошёл всех прежних приятелей. Впоследствии они уверяли, что уже тогда заметили его безумие, и считали, что спасти его могла только любовь женщины.

Самоубийство Сергей Петрович решил совершить в пятницу, когда большая часть студентов разъезжается по домам. Он написал Новикову толстое письмо, в котором сообщил о своём решении и приготовил для себя цианид.

Глядя на пузырёк с ядом, Сергей Петрович вдруг представил собственные похороны, могилу, тесный гроб, процесс разложения и словно проснулся. Его охватил ужас и жажда жизни. Вошла горничная, спросила, когда его будить, и Сергей Петрович понял, что может отказаться от своего решения и просто лечь спать. Он засыпал, переполненный радостью жизни.

Ему казалось, что спасённая жизнь радуется во всех малейших частицах его тела, пригретого одеялом.

Проснувшись утром, он не понял, почему всё ещё жив и что вчера так сильно напугало его. Он вспомнил своё письмо к Новикову и покраснел от стыда за свою трусость и бахвальство. Он написал Новикову последнее письмо, похожее на бред больного манией величия, и выпил яд. Раствор цианида оказался плохо приготовленным, и умер Сергей Петрович только к вечеру.

Посланная студентами телеграмма запоздала, и мать Сергея Петровича приехала уже после похорон. От сына ей остались книги, поношенная одежда и недавно зашитая тужурка.

Источник

I[править]

В учении Ницше Сергея Петровича больше всего поразила идея сверхчеловека и все то, что говорил Ницше о сильных, свободных и смелых духом. Сергей Петрович плохо знал немецкий язык, по-гимназически, и с переводом ему было много труда. Работу значительно облегчал Новиков, товарищ Сергея Петровича, с которым он в течение полутора учебных лет жил в одной комнате и который в совершенстве владел немецким языком и был начитан по философии. Но в октябре 189- года, когда до окончания перевода «Так сказал Заратустра» оставалось всего несколько глав, Новиков был административно выслан из Москвы за скандалы, и своими силами Сергей Петрович подвинулся вперед очень мало, но не сожалел об этом и вполне удовлетворялся прочитанным, которое он целыми страницами знал наизусть и притом по-немецки. Дело в том, что в переводе, как бы он ни был хорош, афоризмы много теряли, становились слишком просты, понятны, и в их таинственной глубине как будто просвечивало дно; когда же Сергей Петрович смотрел на готические очертания немецких букв, то в каждой фразе, помимо прямого его смысла, он видел что-то не передаваемое словами, и прозрачная глубина темнела и становилась бездонною. Иногда ему приходила мысль, что, если на свете явится новый пророк, он должен говорить на чужом языке, чтобы все поняли его. Конца книги, единственной из сочинений Ницше, которую оставил Новиков, он так и не перевел.

Сергей Петрович был студент третьего курса естественного факультета. В Смоленске у него жили родители, братья и сестры, из которых одни были старше его, другие моложе. Один брат, самый старший, был уже доктором и хорошо зарабатывал, но помогать семье не мог, так как обзавелся уже собственной семьей. Существовать Сергею Петровичу приходилось на пятнадцать рублей в месяц, и этого ему хватало, так как он обедал бесплатно в студенческой столовой, не курил и водки пил мало. Когда Новиков еще не уезжал, они пили очень много, но это ничего не стоило Сергею Петровичу, потому что все расходы по пьянству брал на себя Новиков, у которого постоянно имелись дорогие уроки по языкам. Раз по вине того же Новикова, любившего в пьяном виде сидеть на деревьях бульвара, куда взлезал за ним и Сергей Петрович, мировой судья приговорил обоих товарищей к десяти рублям штрафа, и штраф уплатил Новиков. При простоте товарищеских отношений это было вполне естественно и ни в ком не возбуждало сомнений, кроме самого Сергея Петровича. Но отсутствие денег было фактом, с которым приходилось мириться.

Существовали и другие факты, с которыми приходилось мириться, и когда Сергей Петрович глубже вглядывался в свою жизнь, он думал, что и она — факт из той же категории. Он был некрасив, — не безобразен, а некрасив, как целые сотни и тысячи людей. Плоский нос, толстые губы и низкий лоб делали его похожим на других и стирали с его лица индивидуальность. К зеркалу он подходил редко и даже чесался так, на ощупь, а когда подходил, то долго всматривался в свои глаза, и они казались ему мутными и похожими на гороховый кисель, в который свободно проникает нож и до самого дна не натыкается ни на что твердое. В этом отношении, как и во многих других, он отличался от друга своего Новикова, у которого были зоркие, смелые глаза, высокий лоб и правильно очерченный, красивый овал лица. И высокое туловище, когда на нем приходилось носить такую голову, казалось Сергею Петровичу не достоинством, а недостатком, и, быть может потому, он горбился, когда ходил. Но самым тяжелым для Сергея Петровича фактом казалось то, что он был неумен. В гимназии учителя считали его прямо глупым и в младших классах открыто высказывали это. По поводу одного его нелепого ответа батюшка назвал его «бестолочь смоленская и могилевская», и хотя прозвище и не привилось к нему, а стало нарицательным для всякого тупого ученика, Сергей Петрович не забыл его происхождения. И изо всего, кажется, класса он один оставался до конца без прозвища, если не считать имени «Сергей Петрович», которым величали его все: учителя, гимназисты и сторожа. Не было в нем ничего такого, на что можно было бы привесить остроумную кличку. В университете товарищи, очень вообще любившие распределять друг друга по уму, Сергея Петровича относили в разряд ограниченных, хотя никогда не высказывали этого ему прямо в лицо, но он догадывался сам по одному тому, что никто никогда не обращался к нему с серьезным вопросом и разговором, а всегда с шуткою. Стоило в то же время появиться Новикову, разговор тотчас переходил на серьезные темы. Вначале Сергей Петрович безмолвно протестовал против общего признания его ограниченным человеком и пытался сделать, сказать или написать что-нибудь умное, но, кроме смеха, ничего из этого не выходило. Тогда он убедился сам в своей ограниченности и убедился так крепко, что, если бы весь мир признал его гением, он не поверил бы ему. Ведь мир не знал и не мог знать того, что знал Сергей Петрович о себе. Мир мог услыхать от него умную мысль, но он мог не знать, что мысль эта украдена Сергеем Петровичем или приобретена после такого труда, который совершенно обесценивал ее. То, что усваивалось другими на лету, ему стоило мучительных усилий и все-таки, даже врезавшись в память неизгладимо, оставалось чужим, посторонним, точно это была не живая мысль, а попавшая в голову книга, коловшая мозг своими углами. Особенное сходство с книгой придавало то обстоятельство, что всегда рядом с мыслью стояла ясная и отчетливая страница, на которой он ее прочел. Те же мысли, при которых не показывались страницы и которые Сергей Петрович считал поэтому своими, были самые простые, обыкновенные, не умные, и совершенно походили на тысячи других мыслей на земле, как и лицо его походило на тысячи других лиц. Трудно было помириться с этим фактом, но Сергей Петрович помирился. В сравнении с ним другие маленькие фактики — отсутствие талантов, слабая грудь, неловкость, безденежье — казались неважными.

Незаметно для самого себя Сергей Петрович сделался мечтателем, наивным и неглубоким. То он представлял себе, что он выигрывает 200 000 руб. и едет путешествовать по Европе, но дальше того, как он сядет в вагон, он ничего представить не мог, так как у него не было воображения. То он думал о каком-то чуде, которое немедленно сделает его красивым, умным и неотразимо привлекательным. После оперы он представлял себя певцом; после книги — ученым; выйдя из Третьяковской галереи — художником, но всякий раз фон составляла толпа, «они», — Новиков и другие, — которые преклоняются перед его красотою или талантом, а он делает их счастливыми. Когда длинными, неуверенными шагами, опустив голову в выцветшем картузе, Сергей Петрович шел в столовую, никому в голову не приходило, что этот невидный студент с плоским ординарным лицом в настоящую минуту владеет всеми сокровищами мира. В столовой он сжимался, наскоро проглатывал легонький обед и старался смотреть в сторону, когда проходил знакомый студент и глазами отыскивал свободное место. Он боялся таких встреч, так как никогда не знал, о чем говорить, а молча испытывал неловкость. Часто повторявшиеся мечты стали приобретать тень реальности, но чем ярче становилось представление того, чем мог и чем хотел бы быть Сергей Петрович, тем труднее становилось мириться с суровым фактом — жизнью.

Так же незаметно совершался разрыв с миром живых людей, и менее всех подозревал о нем Сергей Петрович. С привычкой к общественности, вынесенной из гимназии, он принимал участие во всех студенческих организациях и аккуратно посещал собрания. Там он слушал ораторов, шутил, когда с ним шутили, и потом ставил на клочке бумаги плюс или минус, а чаще уклонялся от голосованья, так как не мог в такое короткое время решить, на какой стороне справедливость. Но в общем его решения всегда сходились с мнением большинства и терялись в нем. Ходил Сергей Петрович и в гости и всякий раз при этом напивался с своими хозяевами и другими гостями. Тогда он пел вместе с ними глухим, рыкающим басом, целовался и ездил к женщинам. Это были единственные женщины, которых он знал, и то только пьяный. Трезвому ему они внушали отвращение и страх. Других женщин, чистых и хороших, он не искал, так как был уверен, что ни одна не полюбит его. Были у него знакомые курсистки, и он краснел, кланяясь им на улице при встрече, но они никогда не говорили с этим ограниченным и некрасивым студентом, хотя знали, как и все, что его зовут Сергеем Петровичем. Таким образом, он не принадлежал, по виду, к студентам-одиночкам, проводившим глухую, никому не ведомую жизнь и появлявшимся только на экзаменах с массою писанных конспектов и с растерянным лицом, но в действительности у него совершенно отсутствовала живая связь с людьми, делающая общество их приятным и необходимым. И он не любил ни одного из тех, с кем шутил, пил водку и целовался.

Когда Сергей Петрович не мечтал и не занимался делом, он читал много и без разбору и только для того, чтобы прогнать скуку. Читать он не любил: серьезных книг — потому, что многого в них не понимал, романов — потому, что одни были слишком похожи на жизнь и печальны, как и она, другие же были лживы и неправдоподобны, как его мечты. Он мог мечтать о том, чтобы выиграть миллионы, но, когда он читал о таком случае в книге, ему становилось смешно и обидно за свои мечты. Правдивыми ему казались русские романы, но больно было читать их при мысли, что он один из таких же маленьких, источенных жизнью людей, о каких пишутся эти толстые и унылые книги. Но были два романа — оба переводные, — которые он любил читать и перечитывать. Один из них он любил читать в дни печали и уныния, когда тоскливо плачущая и тяжело вздыхающая осень смотрела в окна и в душу, и стыдился говорить о нем. Это было «80 000 верст под водой» Ж. Верна. Его привлекала к себе могучая и стихийно свободная личность капитана Немо, ушедшего от людей в недоступные глубины океана и оттуда надменно презиравшего землю. Другою книгою была «Один в поле не воин» Шпильгагена, и он любил говорить о ней с товарищами и радовался, когда и они восторженно склонялись перед благородным деспотом Лео. Впоследствии, по совету Новикова, заметившего любовь Сергея Петровича к великим людям, он стал читать их биографии и читал с интересом, но каждый раз при этом думал: «Он был не такой, как я». И чем больше узнавал он великих людей, тем меньше становился сам.

Так жил Сергей Петрович до двадцати трех лет. На первом курсе он провалился по физике и с тех пор начал усиленно работать, а так как на естественном факультете работы много, то время проходило незаметно в железных объятиях труда. Понемногу притупилась острота печальных размышлений о незадавшейся жизни, и Сергей Петрович стал привыкать к тому, что он обыкновенный, неумный и неоригинальный человек. Мозг Сергея Петровича стоял на той грани, которая отделяет глупость от ума и откуда одинаково хорошо видно в обе стороны: можно созерцать и высшее благородство могучего интеллекта и понимать, какое счастье дает он своему обладателю, и видеть жалкую низость самодовольной глупости, счастливой за толстыми черепными стенами, неуязвимой, как в крепости. И теперь он чаще смотрел в эту сторону и видел, что существует много людей, которые хуже его, и вид этих людей доставляет ему радость и успокоение. Сергей Петрович стал меньше читать и больше пить водки, но пил ее не по многу за раз, как делал раньше, а по рюмкам перед обедом и перед ужином, и так ему нравилось больше, потому что было только приятно и весело и отсутствовали болезненные ощущения похмелья. Летом, в Смоленске, у него случился первый в жизни любовный роман, очень смешной для всех окружающих, но для него приятный, поэтический и новый. Героиней его была девушка, приходившая в их сад полоть гряды, некрасивая, глупая и добрая. Сергей Петрович не знал, за что она полюбила его, и чувствовал к ней легкое презрение за ее любовь, но ему нравились и таинственные свидания в темном саду, и шепот, и страх. Когда осенью он уезжал в Москву, она плакала, а он сознавал себя как будто новым — гордым и довольным собою, так как и он оказался не хуже других: и у него есть настоящая женщина, которая любит его без денег и плачет от разлуки. Как и многие другие, Сергей Петрович не думал, что он живет, и перестал замечать жизнь, а она текла, плоская, мелкая и тусклая, как болотный ручей. Но бывали мгновения, когда он точно просыпался от глубокого сна и с ужасом сознавал, что он все тот же мелкий, ничтожный человек; тогда он по целым ночам мечтал о самоубийстве, пока злая и требовательная ненависть к себе и к своей доле не сменялась мирною и кроткою жалостью. А потом жизнь снова овладевала им, и он еще раз повторял себе, что она — факт, с которым нужно мириться.

В это именно время, когда полное примирение с фактами становилось возможным и близким, он сошелся с Новиковым. Товарищи не понимали этого странного сближения, так как Новиков считался самым умным, а Сергей Петрович — самым ограниченным из земляков. Под конец они стали думать, что самолюбивый и тщеславный Новиков хочет иметь при себе зеркало, в котором отражался бы его блестящий ум, и смеялись тому, что зеркало он выбрал такое кривое и дешевое. Уверения Новикова, что Сергей Петрович вовсе не так глуп, как кажется, они считали выражением того же самолюбия. Возможно, что это было и так, но Новиков был настолько сдержан и тактичен в проявлениях своего превосходства, что Сергей Петрович полюбил его. И это был первый человек, которого он любил, и первый друг, которого дала ему жизнь. Он гордился Новиковым, читал те книги, которые читал тот, и покорно следовал за ним по ресторанам, лазил на деревья и думал о своем счастье, позволившем ему быть другом человека, который судьбою предназначен для великих дел. С почтительным удивлением следил он за работой его кипучего ума, оставлявшего за собою, как версты, философские, исторические и экономические теории и смело стремившегося вперед, все вперед. Жалкою трусцою плелся за ним Сергей Петрович, пока не увидел, что с каждым днем отстает все больше. И это был тяжелый день, когда Сергей Петрович, хотевший утопить свое я в чужом, глубоком и сильном я, понял, что это невозможно, и что он так же умственно далек от своего друга, с которым жил, как и от тех великих, о которых он читал. И помог понять это Ницше, которого ему открыл тот же Новиков.

II[править]

Когда Сергей Петрович прочел часть «Так сказал Заратустра», ему показалось, что в ночи его жизни взошло солнце. Но то было полуночное, печальное солнце, и не картину радости осветило оно, а холодную, мертвенно-печальную пустыню, какой была душа и жизнь Сергея Петровича. Но все же то был свет, и он обрадовался свету, как никогда и ничему не радовался в жизни. В это недавнее время, о котором идет речь, в России о Ницше знали только немногие, и ни газеты, ни журналы ни слова не говорили о нем. И это глубокое молчание, которым был обвеян Заратустра, делало его слова значительными, сильными и чистыми, как будто они падали к Сергею Петровичу прямо с неба. Он не знал и не думал о том, кто такой Ницше, много ему лет или мало, жив он или умер. Он видел перед собою только мысли, облеченные в строгую и мистическую форму готических букв, и это отрешение мыслей от мозга, их создавшего, от всего земного, сопровождавшего их рождение, создало им божественность и вечность. И как пламенно верующий юный жрец, к которому спустилось долгожданное божество, он таил его от посторонних взглядов и испытывал боль, когда к божеству прикасались грубые и дерзкие руки. То были руки Новикова.

Иногда вечером, после совместного перевода нескольких глав, Новиков начинал говорить о прочитанном. Он сидел за своим столом, как за кафедрой, и говорил звучно, ясно и раздельно, отчетливо выговаривая каждое слово, ставя логические ударения и короткими паузами отмечая знаки препинания. Крупная голова его, коротко остриженная и похожая на точеный шар, но с резкими выпуклостями лба, крепко и неподвижно сидела на короткой шее; лицо его всегда оставалось бледно, и при сильном волнении только оттопыренные уши пылали, как два кумачных лоскута, прицепленных к желтому бильярдному шару. Говорил он о предшественниках Ницше в философии, о связи его учения с экономическими и общественными течениями века и утверждал, что Ницше скакнул на тысячу лет вперед со своим основным тезисом индивидуализма «я хочу». Иногда он смеялся над туманным языком книги, в котором ему чувствовалась деланность, и тогда Сергей Петрович делал слабые попытки возражать. То, что говорил Новиков, казалось ему очень умным, таким, до чего он сам не дойдет никогда, но не согласным с истиной. И он чувствовал, что яснее и ближе понимает слова Заратустры, но, когда он начинал растолковывать их, выходило плоско и жалко и совсем непохоже на то, что он думал. И он умолкал, чувствуя злобу к своей голове и языку. Но случалось, что Новиков увлекался красотою ритмической речи Заратустры и подпадал под влияние недосказанного. Тогда он декламировал своим ясным и сильным голосом, и Сергей Петрович благоговейно слушал, склонив некрасивую плоскую голову, и каждое слово выжигалось в его сонном и тяжелом мозгу.

Сергей Петрович не заметил того момента, когда в нем кончилось спокойное созерцание фактов и тупая тоска мирящегося с ними. Было похоже на то, как будто к пороховому бочонку приложили огонь, а долго ли тлел фитиль, он не знал. Но он знал, кто зажег его. Это было видение сверхчеловека, того непостижимого, но человечного существа, которое осуществило все заложенные в него возможности и полноправно владеет силою, счастьем и свободою. Странное то было видение. Яркое до боли в глазах и сердце, оно было смутно и неопределенно в своих очертаниях; чудесное и непостижимое, оно было просто и реально. И при ярком свете его Сергей Петрович рассматривал свою жизнь, и она казалась совсем новою и интересною, как знакомое лицо при зареве пожара. Он глядел вперед себя и назад, и то, что он видел, походило на длинный серый и узкий коридор, лишенный воздуха и света. Позади коридор терялся в серых воспоминаниях безрадостного детства, впереди утопал в сумраке такого же будущего. И на всем протяжении коридора не виднелось ни одного резкого, крутого поворота, ни одной двери наружу, туда, где сияет солнце и смеются и плачут живые люди. Кругом Сергея Петровича плывут по коридору серые тени людей, лишенных смеха и слез, и безмолвно кивают своими тупыми головами, над которыми так безжалостно насмеялась жестокая природа.

Пока Новиков не уезжал из Москвы, Сергей Петрович каждый день производил одну и ту же работу и сравнивал себя с товарищем, на котором ему чудился отблеск сверхчеловека. Он наблюдал его лицо, движения и мысли и краснел, когда Новиков ловил на себе его тупые, но внимательные взгляды. Позднею ночью, когда Новиков уже спал, Сергей Петрович прислушивался к его тихому и ровному дыханию и думал, что и дышит Новиков не так, как он. И этот спящий человек, которого он раньше любил, казался ему теперь чуждым и загадочным, и загадкою было все: и глубокое дыхание его, и мысли, скрытые под выпуклостью черепа, и рождение его, и смерть. И непонятно было, что под одною крышею лежат два человека, и у каждого из них все свое, отдельное, непохожее — и мысли и жизнь.

Сергей Петрович не почувствовал горя, когда Новикова выслали из Москвы. Те двадцать четыре часа, которые провел с ним Новиков, укладывая вещи и ругаясь, прошли незаметно, и товарищи оказались на вокзале. Они были трезвы, так как денег хватило только на дорогу.

— А я напрасно дал вам Ницше, Сергей Петрович, — сказал Новиков с той чопорной вежливостью, которая была одной из странностей их совместной жизни и не покидала их даже в пьяные минуты на деревьях бульвара.

— Почему, Николай Григорьевич?

Новиков промолчал, и Сергей Петрович добавил:

— Я едва ли буду читать его. Для меня довольно.

Прозвучал третий звонок.

— Ну, прощайте.

— Будете писать? — спросил Сергей Петрович.

— Нет. Я не люблю переписки. Но вы пишите.

После минутной нерешимости они поцеловались, неловко, не зная сколько нужно поцелуев, и Новиков уехал. И, оставшись один, Сергей Петрович понял, что он давно желал и ожидал этого дня, когда он останется с Ницше один и никто не будет мешать им. И, действительно, с этой минуты никто не мешал им.

III[править]

С внешней стороны жизнь Сергея Петровича резко изменилась. Он совсем перестал ходить на лекции и практические занятия и бросил на полку начатое для зачета сочинение: «Сравнительная характеристика углеводородов жирного ряда и углеводородов ароматического ряда». Товарищей он также перестал посещать и появлялся только на собраниях, и то ненадолго. Однажды студенты поехали большой компанией к женщинам и встретили там Сергея Петровича, и, что было удивительно, совершенно трезвого. Как и раньше, он краснел, когда над ним стали шутить, и когда выпил, то пел и говорил заплетающимся языком о каком-то Заратустре. Кончилось тем, что он стал плакать, а потом буянить, назвал всех их идиотами, а себя сверхчеловеком. После этого случая, над которым много смеялись, Сергея Петровича на некоторое время совсем утеряли из виду.

С тех пор как Сергей Петрович появился на свет, ни разу голова его не работала так много и так упорно, как в эти короткие дни и долгие ночи. Бескровный мозг не повиновался ему и там, где он искал истины, ставил готовые формулы, понятия и фразы. Измученный, уставший, он напоминал собою рабочую лошадь, которая взвозит на гору тяжелый воз, и задыхается, и падает на колени, пока снова не погонит ее жгучий кнут. И таким кнутом было видение, мираж сверхчеловека, того, кто полноправно владеет силою, счастьем и свободою. Минутами густой туман заволакивал мысли, но лучи сверхчеловека разгоняли его, и Сергей Петрович видел свою жизнь так ясно и отчетливо, точно она была нарисована или рассказана другим человеком. Это не были мысли строго последовательные и выраженные словами, — это были видения.

Он видел человека, который называется Сергеем Петровичем и для которого закрыто все, что делает жизнь счастливою или горькою, но глубокой, человеческой. Религия и мораль, наука и искусство существовали не для него. Вместо горячей и деятельной веры, той, что двигает горами, он ощущал в себе безобразный комок, в котором привычка к обрядности переплеталась с дешевыми суевериями. Он не был ни настолько смел, чтобы отрицать Бога, ни настолько силен, чтобы верить в него; не было у него и нравственного чувства, и связанных с ним эмоций. Он не любил людей и не мог испытывать того великого блаженства, равного которому не создавала еще земля, — работать за людей и умирать за них. Но он не мог и ненавидеть их, — и никогда не суждено ему было испытать жгучего наслаждения борьбы с себе подобными и демонической радости победы над тем, что чтится всем миром, как святыня. Не мог он ни подняться так высоко, ни упасть так низко, чтобы господствовать над жизнью и людьми, — в одном случае стоя выше их законов и сам создавая их, в другом — находясь вне всего того, что обязательно и страшно для людей. В газетах Сергей Петрович читал о людях, которые убивают, крадут, насилуют, и каждый раз одна и та же мысль заканчивала чтение: «А я бы не мог». На улице он встречал людей, опустившихся до самого дна людского моря, — и здесь он говорил: «А я бы не мог». Изредка он слыхал и читал о людях-героях, шедших на смерть во имя идеи или любви, и думал: «А я бы не мог». И он завидовал всем, и грешным и праведным, и в ушах его звучали беспощадно-правдивые слова Заратустры: «Если жизнь не удается тебе, если ядовитый червь пожирает твое сердце, знай, что удастся смерть».

Сергей Петрович не ощущал потребности творить зло, но добрым быть он хотел. Это желание внушили ему книги и люди, и оно было сильно, но бесплодно и мучительно, как мучительна жажда света для прирожденного слепца. Он думал о своем будущем, и в нем не было места для добра.

По окончании университета Сергей Петрович намеревался поступить в акцизное ведомство, и, сколько он теперь ни думал, не мог понять, какое добро создаст он в должности акцизного чиновника. Он уже представлял себя, каким он будет — честным, исполнительным, трудолюбивым. Он видел, как с медлительною и строгою постепенностью движется он по лестнице повышений и, достигнув средней ступеньки, останавливается, разбитый годами, нуждою и болезнями. Он понимал, что заслуги его перед жестокостями жизни будут оценены, и он будет праздновать свой тридцатилетний юбилей, как недавно праздновал его отец. На юбилее будут говориться речи, и он будет слушать их и плакать от умиления, как плакал его отец, и целоваться с такими же, как и он, старенькими, седенькими, изгрызанными жизнью бывшими и будущими юбилярами. Потом он умрет с мыслью, что оставляет после себя десяток таких же детей, каким он был сам, и в «Смоленском вестнике» будет напечатано коротенькое жизнеописание, в конце которого будет сказано, что умер полезный и честный работник. И Сергею Петровичу кажется, что эта посмертная похвала горька и больна, как удар бичом по живому обнаженному мясу. И больна она потому, что люди, желая сказать приятную неправду, сказали обидную и неоспоримую истину. И Сергей Петрович думает, что, если бы люди всегда понимали то, что говорит их язык, они не осмелились бы говорить о полезности и оскорблять уже оскорбленных.

Не сразу понял Сергей Петрович, в чем заключается его полезность, и долго ворочался и содрогался его мозг, подавленный непосильной работой. Но рассеивался туман под яркими лучами сверхчеловека, и то, что было неразрешимою загадкою, становилось простым и ясным. Он был полезен, и полезен многими своими свойствами. Он был полезен для рынка, как то безыменное «некто», которое покупает калоши, сахар, керосин и в массе своей создает дворцы для сильных земли; он был полезен для статистики и истории, как та безыменная единица, которая рождается и умирает и на которой изучают законы народонаселения; он был полезен и для прогресса, так как имел желудок и зябкое тело, заставлявшее гудеть тысячи колес и станков. И чем больше ходил Сергей Петрович по улицам и смотрел вокруг себя и за собою, тем очевиднее становилась для него его полезность. И сперва он заинтересовался ею, как открытием, и с новым чувством любопытства смотрел на богатые дома и роскошные экипажи и нарочно ездил лишний раз на конке, чтобы принести кому-то пользу своим пятачком, но скоро его стало раздражать сознание, что он не может сделать шагу, чтобы не оказаться кому-нибудь полезным, так как полезность его находится вне его воли.

И тогда он открыл в себе еще одну полезность, и она была самою горькою и обидною из всех и заставляла краснеть от стыда и боли. Это была полезность трупа, на котором изучают законы жизни и смерти, или илота, напоенного для того, чтобы другие видели, как дурно пить. Иногда ночью, в этот период душевного мятежа, Сергей Петрович представлял себе книги, которые пишутся о нем или о таких, как он. Он ясно видел печатные страницы, много печатных страниц, и свое имя на них. Он видел людей, которые пишут эти книги и на нем, на Сергее Петровиче, создают для себя богатство, счастье и славу. Одни рассказывают о том, какой он был жалкий, никуда не годный и никому не нужный, они не смеются и не издеваются над ним, — нет, они стараются изобразить его горе так жалко, чтобы люди плакали, а радость так, чтобы смеялись. С наивным эгоизмом сытых и сильных людей, которые говорят с такими же сильными, они стараются показать, что и в таких существах, как Сергей Петрович, есть кое-что человеческое; усиленно и горячо доказывают, что им бывает больно, когда бьют, и приятно, когда ласкают. И если у пишущих есть талант, и им удается показать то, что они хотели, им ставят памятники, подножием которых является как будто бы гранит, а в действительности — бесчисленные Сергеи Петровичи. Другие тоже сожалеют о Сергее Петровиче, но говорят о нем по рассказанному первыми и старательно обсуждают, откуда берутся такие, как он, и куда деваются, и учат, как нужно поступать, чтобы вперед не было таких.

Для капиталиста полезен, как родник его богатства, для писателя — как ступенька к памятнику, для ученого — как величина, приближающая его к познанию истины, для читателя — как объект для упражнения в хороших чувствах, — вот полезность, которую нашел в себе Сергей Петрович. И всю его душу охватил стыд и глухой гнев человека, который долго не понимал, что над ним смеются, и, обернувшись, увидел оскаленные зубы и протянутые пальцы. Жизнь, с которой он так долго мирился, как с фактом, взглянула ему в лицо своими глубокими очами, холодными, серьезными и до ужаса непонятными в своей строгой простоте. Все то, что до сих пор смутно бродило в нем и проявлялось в неясных грезах и тупой тоске, заговорило громко и властно. Его я, то, которое он считал единственно истинным и независимым ни от слабого мозга, ни от вялого сердца, возмутилось в нем и потребовало всего, на что оно имело право.

— Я не хочу быть немым материалом для счастья других: я сам хочу быть счастливым, сильным и свободным, и имею на это право, — выговорил Сергей Петрович затаенную мысль, которая бродит во многих головах и много голов делает несчастными, но выговаривается так редко и с таким трудом.

И в тот момент, когда он впервые произнес эту ясную и точную фразу, он понял, что произносит приговор над тем, что называется Сергеем Петровичем и что никогда не может быть ни сильным, ни свободным. И он восстал против обезличившей его природы, восстал, как раб, которому цепи натерли кровавые язвы на теле, но который долго не сознавал унизительности бесправного рабства и покорно сгибал спину под бичом надсмотрщика. Это было чувство лошади, которой силою чуда даровано человеческое сознание и ум в тот самый миг, когда кнут полосует ее спину, и у нее нет ни голоса, ни силы на сопротивление. И чем дольше, сильнее и безжалостнее был гнет, тем яростнее был гнев восставшего.

В это именно время Новиков получил от Сергея Петровича первое письмо, очень большое и мало понятное, так как Сергей Петрович совершенно не был в силах облечь в форму мыслей и слов все то, что он видел так ясно и хорошо. И Новиков не ответил на письмо, так как не любил переписки и был сильно занят пьянством, книгами и уроками по языкам. Одному из своих приятелей, которого он водил за собою по трактирам, он рассказал, однако, о Сергее Петровиче, о письме и о Ницше, и смеялся над Ницше, который так любил сильных, а делается проповедником для нищих духом и слабых.

Первым последствием возмущения был возврат Сергея Петровича к своим полузабытым и наивным мечтам. Но он не узнал их — так изменило их сознание права на счастье. И, отчаявшись в себе как в человеке, Сергей Петрович задумался над тем, мог ли бы он стать счастливым и при этих условиях. Счастье ведь так обширно и многогранно; лишенный возможности быть счастливым в одном, найдет свое счастье в другом. И ответ, который нашел для себя Сергей Петрович, принудил его восстать против людей, как он уже возмутился против природы.

IV[править]

Жил Сергей Петрович недалеко от комитетской столовой в большом четырехэтажном доме, снизу доверху населенном квартирными хозяйками и студентами. У него была маленькая, но чистенькая комнатка, и соседи его, студенты, оказались народом тихим и непьющим, так что одинаково удобно было заниматься и думать, и если существовало что неприятное, так это постоянный чад из кухни по утрам. Но заниматься Сергей Петрович бросил, и половину суток комната стояла пустая и темная.

Ходил он очень много, без устали, и длинную его фигуру в выцветшем картузе можно было встретить на всех улицах Москвы. В один морозный, но солнечный день он пробрался даже на Воробьевы горы и оттуда долго смотрел на Москву, окутанную розовым туманом и дымом, и сверкающую пелену реки и огородов. На ходу легче было думать, да и то, что он видел, облегчало работу мысли, как рисунок к тексту облегчает его понимание для слабых умов. Подобно хозяину, который сознал свое разорение и в последний раз обходит свое имение, подводя печальные итоги, подводил свои итоги и Сергей Петрович, и они были так же печальны. Все виденное говорило ему, что и для него возможно было бы относительное счастье, но что в то же время он никогда не получит его, — никогда.

Только одно могло дать счастье Сергею Петровичу; обладание тем, что он любил в жизни, и избавление от того, что он ненавидел. Он не верил Гартману, который всегда был сыт и утверждал, что обладание желаемым только разочаровывает, — и думал, как Новиков, что философия пессимизма создана для утешения и обмана людей, которые лишены всего, что имеют другие. И он был уверен, что сумеет стать счастливым, если ему дадут деньги, эту странствующую по миру свободу, которую рабы чеканят для господ.

Сергей Петрович был трудолюбив, но не любил труда и страдал под его тяжестью, так как никогда его труд не был таким, чтобы давать наслаждение. В гимназии его трудом было учение вещей, которые были неинтересны и чужды ему, а иногда шли против его рассудка и совести, и тогда труд становился мучительным. В университете труд был легче, спокойнее и разумнее, но также не давал наслаждения холодному уму, а уроки, которые случалось иметь Сергею Петровичу, представляли обратную сторону гимназических и были так же мучительны. И будущий его труд как акцизного чиновника сулил ту же безрадостность и покорную скуку. Только летом, у себя в Смоленске, Сергей Петрович отдыхал за простою и грубою работою: столярничал, делал для маленьких братьев деревянные ружья и стрелы, чинил в саду заборы и скамейки и копал гряды, выворачивая блестящим скребком ноздреватую глянцевитую землю. И это было весело и радостно, но не было тем трудом, к которому предназначило его рождение от отца-чиновника и образование. Другие люди, страдающие от несоответствия между способностями и трудом, иногда ломают рамки и идут, куда хотят, — в рабочие, в пахари, в бродяги. Но то люди сильные и смелые, каких немного на земле, а Сергей Петрович чувствовал себя слабым, робким и управляемым чьею-то чужою волей, как паровоз, которого только катастрофа может свести с рельсов, проложенных неизвестными руками. И не только сделать, но даже и вообразить он не мог, как это он бросит приличный костюм, квартиру, лекции и станет оборванный шататься по дорогам или идти за сохой. И первое, что могло бы приблизить его к счастью, — это свобода от чуждого и неприятного труда. И он имел право на свободу, так как видел людей, как и он, рожденных от женщины, как и он, имеющих нервы и мозг, которые не трудились совсем и отдавались только тем занятиям, которые радуют их.

«А что имеют другие, на то имею право и я», — думал Сергей Петрович в этот период возмущения против природы и людей.

И для него нашлись бы такие занятия, которые радуют. Главным из них было бы познание природы. Не проникновение в ее глубочайшие тайны, — оно требовало ума, — а непосредственное познание ее глазами, обонянием, всеми чувствами. Он любил живую природу нежною и даже страстною, но глубоко скрытою любовью, о которой подозревал один Новиков. Какой-нибудь росточек травы весною, белый ствол березы, выходящий из мягкой пахучей земли, черные, тоненькие сучки, прилипшие к ее мягкой груди, приковывали его глаза и радовали сердце. Он не понимал, за что он так любит эту черную землю, давшую ему столько горя, но когда весною он видел первый кусок ее, освободившийся от холодного и мертвого снега и словно вздыхающий под солнцем, — ему хотелось поцеловать его долгим и нежным поцелуем, каким целуют любимую женщину. И, обреченный всю жизнь проводить в узкой четырехугольной коробке, на пыльных грохочущих улицах, под грязным городским небом, он завидовал бродягам, сон которых охраняют звезды и которые знают и видят так много. А он не видел в своей жизни и не увидит ничего, кроме березы, травки, неглубоких речек да невысоких бугров. Ему приходилось читать красивые и, вероятно, похожие описания моря и гор, но слабое воображение его не могло создать живых образов. И ему хотелось своими глазами убедиться — правда ли, что море так глубоко и бесконечно, что оно голубое, или зеленое, или даже красное, что по нему ходят высокие валы, а над ним по синему небу бегут белые облака или черные, страшные тучи. И правда ли, что горы так высоки, отвесны и лесисты, и между ними синеют туманные ущелья, а под самым зеленым небом сверкают снежные вершины.

Правда ли?

Глубокий свистящий воздух, шедший из глубины запыленных легких, поднимал грудь Сергея Петровича и сгонял с его плоского лица стыдливо-восхищенную улыбку. И еще более, чем бродягам, завидовал он тем, кто владеет морем и горами.

Однажды, блуждая по городу и различая в толпе тех, кто свободен и властен и кто навсегда лишен свободы, Сергей Петрович увидел вывеску стереоскопической панорамы и зашел туда. Показывались горы, озера и замки Людвига Баварского. Цветные фотографии проходили перед глазами и были так живы и выпуклы, что чувствовался воздух и синяя даль, а вода блестела, как настоящая, и в ней отражались леса и замки. Белый, празднично-светлый и чистый пароход вздымал носом пенистые борозды, а на палубе стояли и сидели празднично одетые мужчины, женщины и дети, и, казалось, можно было различить радостную улыбку на их лицах. Потом он видел замок, который белел своими башнями и зубчатыми террасами над зеленью лесов, каскадами спадавших в долину, и видел внутренность замка. Величественные залы, бесчисленное множество картин, царственное великолепие бархата и тяжелой парчи, свет, льющийся в высокие готические окна и скользящий по паркетам полов. И на одном окне, спиной к Сергею Петровичу, сидел кто-то, равнодушный и спокойный, и смотрел вниз, туда, где виднелись одни вершины гор и светлое небо. Сергей Петрович долго всматривался в неподвижную фигуру сидящего и как будто видел все, что видел тот: леса, долины и синюю сталь озер, и чувствовал, какой должен быть чистый и свежий воздух, которым дышит тот. И ему казалось, что среди величавых зал, уходящих, как небо, потолков, с окнами, из которых видно полмира, не может быть тоски и печальных размышлений. И самое главное и наиболее удивительное видел он: он видел человека, смешно подвернувшего под себя ногу и выставившего подошву сапога так же, как Сергей Петрович подвернул бы ее под себя на его месте, и человек этот дышал горным воздухом и мог ходить по величавым залам. С внезапным порывом гневной тоски Сергей Петрович скрипнул зубами и сунулся вперед, точно желая сбросить в пропасть неподвижно сидящего человека, и больно стукнулся бровями и носом о рамки стекол. И ему стало стыдно при мысли, что гнев его напускной и рассчитанный именно на существование рамок, а что, если бы человека этого он видел в действительности, он не осмелился бы коснуться его пальцем. Робкий и смиренный, содрогавшийся от вида зарезанной курицы, не был способен он и на гнев.

Когда Сергей Петрович вышел из помещения панорамы на кривой и горбатый московский переулок, с которого дворники счищали снег, а извозчики месили его полозьями, он подумал, что нет таких фактов, с которыми должен мириться человек.

За природою следовала музыка, искусство во всех его видах, какие доступны были пониманию Сергея Петровича и могли наполнить его жизнь и сделать ее интересною и разнообразною. За ними шла женская любовь, которой жаждало его сердце. В концертах, в театрах и на улице он видел породисто-красивых женщин, полных изящества и благородства, и хотел их любви. Одну из них он запомнил, встречая ее несколько раз, и мечтал о ней, а она ни разу не подняла на него своих глаз и не знала об его существовании. Ему было противно воспоминание о любви девушки, которая полола гряды и от которой пахло навозом и потом, и противна мысль о других таких же грубых женщинах, которые будут любить его и говорить с ним о рублях и ненавистном труде. Ему до боли хотелось любви этой женщины, имени которой он не знал и которая не понимает всего того, что мучит его и ему подобных. И как человек, никогда не имевший денег, он думал, что они могут дать ему любовь, и как человек, не знавший женской любви, думал, что она может дать ему счастье.

В это именно время Сергей Петрович поехал к женщинам, где встретили его товарищи, и намеренно не стал пить, чтобы яснее сознать то, что приходится в этом мире на долю его и ему подобных.

Чем больше вглядывался Сергей Петрович в жизнь, тем бессильнее и ничтожнее становилась в его глазах природа, безумно рассыпающая свои дары. И на место униженной природы перед его тусклыми глазами стала другая грозная и могучая сила — деньги. Ослепленный, потерявшийся, он стал думать, что они властвуют и над природой. И слабый мозг его поддался обману, и в сердце зажглась надежда. Он вынимал из кармана серебряный рубль и вертел его в руках с чувством странного любопытства и недоумения, точно впервые видел этот блестящий кружок. Они не с неба валятся, эти кружки, и он приобрел его и может еще приобресть много, и тогда в его руках будет могучая сила, властвующая над природой. И, как всякий человек, у которого мелькнула надежда, он стал думать не о возможности ее осуществления, а о том, что будет делать он, когда надежда осуществится. И эти несколько дней были отдыхом для Сергея Петровича, и он поднялся вверх, чтобы сильнее потом расшибиться о землю и уже не встать. Он взял данным то, что у него уже есть миллион, и мечтал о море, о горах и о женщине, имени которой он не знал и которая не подозревала об его существовании.

Но невозможно было остановить мысль, когда она начала работать и когда ее гнал такой жгучий кнут, как видение сверхчеловека, того, кто полноправно владеет силою, счастьем и свободою. И, когда оно мелькнуло перед утомленными глазами Сергея Петровича, он удивился, что, как и прежде, он отдается неосуществимым и детским мечтам. Было много путей к деньгам, но перед каждым стояла рогатка и не пускала Сергея Петровича. Он не мог украсть, как не мог и убить, так как не мозг, а чужая, неведомая воля управляла его поступками. Тот труд, который был доступен ему, не мог дать богатства, а все другое — игра на бирже, фабрика, служба с крупными окладами, искусство, женитьба на богатой, все то, что дозволяется законом и совестью и дает состояние в один день или в год, — так же не существовало для него, как и ум. И когда Сергей Петрович понял, что деньги не исправляют несправедливостей природы, а углубляют их и что люди всегда добивают того, кто уже ранен природой, — отчаяние погасило надежду, и мрак охватил душу. Жизнь показалась ему узкою клеткою, и часты и толсты были ее железные прутья, и только один незапертый выход имела она.

И тогда новый период начался в жизни Сергея Петровича. Он никуда не выходил из дому и бывал только в столовой, являясь туда почти к самому ее закрытию, чтобы не встретить кого-нибудь из знакомых студентов. День и ночь он лежал на постели или ходил, и соседи и хозяйка уже успели привыкнуть к однообразному звуку шагов, какой иногда слышится из тюремных камер: раз-два-три вперед и раз-два-три назад. На столе лежала книга, и, хотя она была закрыта и запылена, изнутри ее гремел спокойный, твердый и беспощадный голос:

«Если жизнь не удается тебе, если ядовитый червь пожирает твое сердце, знай, что удастся смерть».

V[править]

Раз нельзя победить — нужно умереть. И Сергей Петрович решил умереть и думал, что смерть его будет победою.

Мысль о смерти не была новою: она приходила к нему и раньше, как приходит и ко всякому человеку, у которого на пути много камней, но была так же бесплодна и бездеятельна, как и мечты о миллионе. Теперь же она явилась у Сергея Петровича, как решение, и смерть стала не желаемым, чего может и не быть, а неизбежным, таким, что произойдет непременно. Из клетки открывался выход, и, хотя он вел в неизвестность и мрак, это было безразлично для Сергея Петровича. Он смутно верил в новую жизнь и не страшился ее, так как только свободное я, которое не зависит ни от слабого мозга, ни от вялого сердца, унесет он с собою, а тело достанется в добычу земле, и пусть она творит из него новые мозг и сердце. И когда он ощутил в себе спокойную готовность умереть — впервые за всю свою жизнь он испытал глубокую и горделивую радость, радость раба, ломающего оковы.

— Я не трус, — сказал Сергей Петрович, и это была первая похвала, которую он от себя услышал и с гордостью принял.

Казалось бы, что мысль о смерти должна была уничтожить все заботы о жизни и о теле, уже более ни на что не нужном. Но с Сергеем Петровичем случилось обратное, и в последние дни своей жизни он снова стал тем педантично аккуратным и чистоплотным человеком, каким был раньше. Его удивило, как мог он столько времени оставлять в беспорядке свою комнату и стол, и прибрал его, разложил книги в том порядке, в каком они лежали всегда. Наверху он положил начатое для зачета сочинение — впоследствии оно перешло к Новикову, а особо «Так сказал Заратустра». Он даже не раскрыл Ницше и был совершенно равнодушен к книге, которую, по-видимому, не дочитал, так как карандашные отметки на полях идут только до половины третьей части. Быть может, он боялся, что найдет там что-нибудь новое и неожиданное, и оно разрушит всю его мучительную и долгую работу, оставившую впечатление яркого и страшного сна.

Потом Сергей Петрович сходил в Центральные бани, с наслаждением плавал в холодном бассейне и, встретив на улице товарища-студента, зашел с ним в портерную «к немцу», где выпил бутылку пива. Дома, порозовевший, чистый, в белой полотняной рубашке, он долго сидел за чаем с малиновым вареньем, потом попросил у хозяйки иголку и стал чинить свою форменную тужурку. Она была уже старая и узкая и постоянно рвалась под мышками, и Сергею Петровичу уже не раз приходилось чинить ее. Его толстые и неловкие пальцы с трудом ловили маленькую иголку, терявшуюся в гнилом сером сукне. Несколько дней Сергей Петрович посвятил на приготовление цианистого кали и, когда яд был готов, с удовольствием посмотрел на маленький пузырек, думая не о смерти, которая заключается в нем, а об успешно выполненной работе. Хозяйка, маленькая, черненькая женщина, бывшая содержанка, по-видимому, что-нибудь подозревала, потому что очень обрадовалась, когда Сергей Петрович обнаружил признаки возвращения к обычной трудовой жизни. Она пришла в его комнату и долго болтала на ту тему, как скверно действует на молодых людей одиночество, и рассказала об одном своем знакомом, который был околоточным надзирателем и имел доходы, но от мрачного своего характера стал пить водку и попал на Хитровку, где теперь пишет за рюмку водки прошения и письма. Эту историю об околоточном надзирателе она рассказывала впоследствии всем приходившим студентам и добавляла, что уже тогда она заметила сходство в судьбе знакомого и Сергея Петровича.

— Заходите ко мне чайку попить, — приглашала она Сергея Петровича, без всякой, однако, задней мысли. — Да к товарищам бы прошлись, а то что это: ни к вам кто-нибудь, ни вы никуда.

Сергей Петрович последовал ее совету и обошел почти всех своих товарищей, но нигде подолгу не оставался.

Впоследствии студенты уверяли, что начавшееся безумие Сергея Петровича уже ясно обнаруживалось, и удивлялись, как они тогда же не заметили его. Обычно молчаливый и застенчивый даже со своими, Сергей Петрович на этот раз болтал о всяких пустяках, а о Новикове вспоминал и говорил, как равный, и даже упрекнул его в поверхностности. При этом Сергей Петрович был весел и часто смеялся. Один молоденький студент передавал, что Сергей Петрович даже пел, но в этом уже все заметили преувеличение. Но все единогласно находили, что странность какая-то в Сергее Петровиче, несомненно, существовала, и не заметили ее тогда же только потому, что вообще на Сергея Петровича внимания обращали мало. И по поводу этого недостатка внимания некоторые, особенно резко осуждавшие равнодушие и эгоистичность товарищей, возбудили интересный вопрос: возможно ли было спасение для Сергея Петровича в этот решительный момент его жизни? И находили, что спасение было вполне возможно, но не воздействием на него другого — сильного — ума, а влиянием близкого человека, матери или женщины, которая любила бы его. Полагали, что все эти дни Сергей Петрович находился в состоянии умственной тупости, схожей с гипнотическим сном, когда над волею безраздельно господствует своя или чужая идея. Ее нельзя было ослабить рассуждениями, но Сергея Петровича могла разбудить любовь. Крик матери, идущий от ее сердца, вид лица, которое так дорого и мило и на котором с детства знакома каждая морщинка, ее слезы, которые невыносимо видеть даже огрубевшему человеку, — все это могло бы призвать Сергея Петровича к сознанию действительности. Человек добрый и честный, он не осмелился бы внести смерть в материнское сердце и остался бы жить, если не для себя, то для других, любящих его. Многих малодушных, уже решавшихся на самоубийство, удерживало на земле сознание, что они нужны для любящих их, и они долго еще жили, укрепляясь в мысли, что более храбрости требуется для жизни, нежели для смерти. А еще более бывало таких, которые забывали причины, побудившие их на самоубийство, и даже жалели, что жизнь так коротка.

И с новым ожесточением одни из товарищей нападали на других и резко упрекали их в возмутительном равнодушии. Какая-нибудь телеграмма в десяток слов, отправленная к матери Сергея Петровича, могла бы сохранить человеческую жизнь. Некоторых из студентов, всегда выдвигавших вперед общественную точку зрения, настоящий случай навел на размышления и разговоры о разъединенности студенчества, отсутствии общих интересов и умственном одиночестве. Возникло на короткое время несколько кружков саморазвития, где читались книги по общественным вопросам и писались рефераты.

Убить себя Сергей Петрович решил в пятницу, 11 декабря, когда многие из товарищей уже собирались уезжать на рождественские каникулы. В этот день, утром, он был в почтовом отделении, где сдал в отделе заказной корреспонденции тяжелое письмо, адресованное в Смоленск Новикову, и полученную квитанцию спрятал в бумажник. В письме он сообщал о своей смерти и причинах ее, причем последние изглагал по рубрикам, и все письмо производило такое впечатление, как будто он писал не о себе, а о другом каком-то, мало для него интересном человеке. Днем Сергей Петрович пообедал в комитетской столовой, причем за обедом сидел очень долго и разговаривал со знакомыми, а после обеда спал также очень долго и крепко, так что встал только в одиннадцатом часу. Ему подали самовар, и студенты за стеною снова услышали однообразный звук шагов: раз-два-три вперед и раз-два-три назад. Когда уже поздно ночью заспанная горничная убирала самовар и посуду, Сергей Петрович говорил с нею, точно желая, чтобы она подольше не уходила, и был при этом, по ее словам, очень бледен.

…Сергей Петрович никак не ожидал того, что произойдет с ним в этот вечер, который он считал последним в своей жизни. Он был совершенно спокоен и весел и не думал о смерти, как и все эти дни. Думать о ней он начал только за час или за два до того момента, как принять яд. И мысли приходили откуда-то издалека, отрывочные и глухие. Сперва он подумал о хозяйке и далее о том, как он будет лежать и какой будет иметь вид. На минуту мысль его скакнула в сторону, к воспоминаниям детства, именно к смерти его дяди. Он умер у них в доме, и Сергея Петровича, тогда еще семилетнего Сережу, увезли к знакомым. Проходя передней, уже одетый, он заглянул в залу и увидел там стол, за которым они всегда обедали, а на столе обращенные к нему неподвижные ступни ног в белых нитяных носках. Видел он их одну секунду, но запомнил на всю жизнь, и сама смерть долго представлялась ему не иначе, как в виде неподвижных ступней ног в белых нитяных носках. Потом он вспомнил сравнительно недавний случай, когда он видел одни очень бедные и очень странные похороны. Странным в них было то, что никто решительно на всей улице, ни прохожие, ни извозчики, не обращали на них внимания и даже как будто совсем не видели их, так как никто не снял шапки. Четыре носильщика несли на носилках гроб, прикрытый чем-то темным, и шагали в ногу и так быстро, что гроб раскачивался, словно на волнах, и край покрывала отдувался при опускании. И не было видно ни духовенства, ни провожатых.

Когда от этих воспоминаний мысль вернулась к Сергею Петровичу, она стала удивительно острой, точной и светлой, как нож, который отточили. Еще минуту она в нерешимости колебалась, отмечая окружавшую тишину, погасший самовар, тиканье карманных часов на столе, и внезапно, точно найдя, что ей нужно, вылепила картину похорон Сергея Петровича — такую правдивую, яркую и страшную, что он вздрогнул и руки его похолодели. С тою же неумолимою, ужасающею правдивостью она один за другим набрасывала последующие моменты: черную, кривую пасть могилы, твердый и тесный гроб, позеленевшие пуговицы мундира и процесс разложения трупа. И похоже было, что это не Сергей Петрович думает, а чья-то гигантская рука быстро проволакивает перед ним самое жизнь и смерть в их непередаваемых красках.

И Сергей Петрович проснулся. Ему было так страшно, что хотелось кричать, и он с ужасом смотрел на маленький пузырек и пятился от него, точно боясь, что ему насильно вольют в рот смертельную отраву. И больше всего в мире боялся он сейчас самого себя — того ужасного неповиновения, которое оказывали ему ноги и руки. Он пятился назад, а все тело его содрогалось от порывов вперед, к пузырьку. Ноги, руки, рот в самых, казалось, костях и венах своих наполнялись страстным, безумно-повелительным желанием броситься вперед, схватить пузырек и выпить его с наслаждением, с жадностью.

— Не хочу, не хочу! — шептал Сергей Петрович, и отталкивался руками, и пятился назад, но ему казалось, что он приближается к пузырьку, который растет в его глазах. И когда дверь остановила его, он перестал видеть перед собою, вскрикнул и сделал шаг вперед.

В эту минуту вошла горничная за самоваром и долго собирала посуду, которую она плохо различала сонными глазами.

— Когда вас будить? — спросила она, уходя. Сергей Петрович остановил ее и заговорил, но не слыхал ни своих вопросов, ни ее ответов. Но, когда он опять оказался один, в мозгу его осталась эта фраза: «Когда вас завтра будить?»— и звучала долго, настойчиво, пока Сергей Петрович не понял ее значения.

Он понял, что, как и все, он может раздеться и лечь спать, и его разбудят завтра, когда настанет новый день, и Сергей Петрович будет жить, как и все, потому что он не хочет умирать и не умрет, и никто не может принудить его взять пузырек и выпить. Все еще дрожа, он взял пузырек, нарочно открыл его, ощутил запах горького миндаля и тихонько, слегка вздрагивающей рукой поставил на полку, где его не было видно за книгами. Теперь, когда пузырек побыл в его руках и он не умер, он уже не боялся ни его, ни себя.

Когда Сергей Петрович лег в постель, ему казалось, что спасенная жизнь радуется во всех малейших частицах его тела, пригретого одеялом. Он вытягивал ноги, руки, чуть не совершившие преступления, и в них чудилось что-то сладко-поющее тоненьким веселым голоском, как будто кровь радовалась и пела, что не стала она осклизлой гниющей массой, а струится, веселая и красная, по широким и свободным путям. И такая же веселая, она переполняла сердце, и оно пело вместе с нею и торжествующе отбивало свой гимн жизни.

«Жить! Жить!»— думал Сергей Петрович, сгибая и разгибая послушные, гибкие пальцы. Пусть он будет несчастным, гонимым, обездоленным; пусть все презирают его и смеются над ним; пусть он будет последним из людей, ничтожеством, грязью, которую стряхивают с ног, — но он будет жить, жить! Он увидит солнце, он будет дышать, он будет сгибать и разгибать пальцы, он будет жить… жить! И это — такое счастье, такая радость, и никто не отнимет ее, и она будет продолжаться долго, долго… всегда! Бесконечное множество дней впереди зажигает свою зарю, и в каждой из них он будет жить, жить! И тут впервые за много дней Сергей Петрович вспомнил отца и мать — и ужаснулся и умилился. Он мысленно целовал морщины, по которым должны были скатиться слезы, и сердце его разрывалось от ликующего победного крика: я живу, живу! И, когда он заснул легким, радостным сном, последним ощущением был соленый вкус слезы, омочившей губы.

День был морозный, и солнце светило, когда Сергей Петрович проснулся. Он долго не понимал, почему постель сделана, как всегда, и он лежит в ней живой, тогда как вчера он должен был умереть. Голова немного болела, и все тело ныло, как после сильных побоев. Постепенно, мысль за мыслью, он вспомнил все, что прошло вчера в его голове, и не понял, почему он так сильно испугался и что было страшного во всем том, что он знал всегда и десятки раз представлял себе. Смерть, похороны, могила… Ну, а как же может иначе быть, если человек умирает? Конечно, его хоронят и для этого выкапывают могилу, и в могиле труп разлагается. И еще раз он внимательно и недоверчиво вгляделся во вчерашние страшные представления, но они были совсем бледные и тусклые и все более бледнели, как это бывает с видениями сна, которые так ярки в первую минуту пробуждения и так скоро и бесследно стираются живыми впечатлениями действительности и дня. И в картинах смерти не было ничего страшного, и радость жизни представлялась непонятною и дикою.

И, как разгадка всего, мелькнула мысль, что он, Сергей Петрович, — трус и бахвал.

Он вспомнил про посланное к Новикову письмо, в котором он сообщает о своей смерти, как о совершившемся факте, — и покраснел от стыда, почувствовал, что решение умереть стоит в нем такое же неизменное, спокойное и неотвратимое, как и вчера, когда он еще не поддавался приступу малодушного и непонятного страха. Страх исчез, но жгучий стыд медлил уходить, — и всеми силами измученной души Сергей Петрович возмутился против исчезнувшего страха, этого позорнейшего звена на длинной и тяжелой цепи раба. Равнодушная, слепая сила, вызвавшая Сергея Петровича из темных недр небытия, сделала последнюю попытку заковать его в колодки как трусливого беглеца-неудачника, и хоть на несколько часов, но это удалось ей.

С новою силою вспыхнул жгучий стыд, и пламя его испепелило самую память о минутном приступе страха. И, когда потухло его зарево, исчезла и тупая, ноющая боль тела, и все оно стало легким, почти неощутимым. Перестала болеть и голова, и мозг заработал с безумной быстротой и такою силой и ясностью, как это случается только при горячке. Губы содрогались от желания говорить, и на язык приходили слова, каких никогда не употреблял Сергей Петрович и не знал. И он говорил, что, если он останется жить теперь, он возненавидит себя, и ему придется выпить такую полную чашу самопрезрения, перед которой яд кажется нектаром. Его «я», то независимое и благородное «я», которое на миг почувствовало себя победителем и испытало безмерную радость торжества смелого духа над слепой и деспотической материей, убьет его, если не убьет яд. И Сергею Петровичу казалось, что он чувствует в себе мощный рост этого «я», чувствует, как поднимается он ввысь, и громовые раскаты его голоса заглушают жалкий писк тела, сильного только ночью. Пусть сгибаются те, кто хочет, а он ломает свою железную клетку. И, жалкий, тупой и несчастный человек, в эту минуту он поднимается выше гениев, королей и гор, выше всего, что существует высокого на земле, потому что в нем побеждает самое чистое и прекрасное в мире — смелое, свободное и бессмертное человеческое я! Его не могут победить темные силы природы, оно господствует над жизнью и смертью — смелое, свободное и бессмертное я!

То, что испытывал Сергей Петрович, было похоже на горделивый и беспорядочный бред мании величия, как думали некоторые, читавшие третье письмо его к Новикову, выдержки из которого мы привели. Писал он его, не одеваясь, на клочке бумаги, оказавшемся счетом от прачки, попало оно к Новикову после долгих мытарств, побывав в полиции и у мирового судьи. Тут же, не отходя от стола, он выпил и яд, и, когда пришла горничная с самоваром, Сергей Петрович был уже без сознания. Раствор яда оказался приготовленным неумелыми руками и слабым, и Сергея Петровича поспели отвезти в Екатерининскую больницу, где он скончался только к вечеру.

Телеграмма к матери Сергея Петровича запоздала, и она приехала уже после похорон. Студенты, вызвавшие ее, находили, что это к лучшему, так как в гробу, с вскрытым и опорожненным черепом и пятнами на лице, Сергей Петрович был очень нехорош и даже страшен и мог произвести тяжелое впечатление. И все, что она нашла от своего сына, заключалось в книгах и подержанном платье, среди которого была и заношенная тужурка, разорванная под мышками и свежепочиненная.

Источник

  • Полный текст
  • 1898 год
  • Баргамот и Гараська
  • Защита (История одного дня)
  • Из жизни штабс-капитана Каблукова
  • Что видела галка
  • 1899 год
  • Ангелочек
  • Большой шлем
  • В Сабурове
  • Валя
  • Друг
  • Молодежь
  • Петька на даче
  • 1900 год
  • В темную даль
  • Ложь
  • Мельком
  • Молчание
  • На реке
  • Первый гонорар
  • Праздник
  • Прекрасна жизнь для воскресших
  • Рассказ о Сергее Петровиче
  • 1901 год
  • В подвале
  • Гостинец
  • Жили-были
  • Иностранец
  • Книга
  • Набат
  • Случай
  • Смех
  • Стена
  • 1902 год
  • Бездна
  • В тумане
  • Весной
  • Город
  • Оригинальный человек
  • Предстояла кража
  • 1903 год
  • Весенние обещания
  • На станции
  • Нет прощения
  • 1904 год
  • Вор
  • Призраки
  • 1905 год
  • Бен-Товит
  • Марсельеза
  • Христиане
  • 1906 год
  • Елеазар
  • 1907 год
  • Из рассказа, который никогда не будет окончен

Рассказ о Сергее Петровиче

I

В уче­нии Ницше Сер­гея Пет­ро­вича больше всего пора­зила идея сверх­че­ло­века и все то, что гово­рил Ницше о силь­ных, сво­бод­ных и сме­лых духом. Сер­гей Пет­ро­вич плохо знал немец­кий язык, по-гим­на­зи­че­ски, и с пере­во­дом ему было много труда. Работу зна­чи­тельно облег­чал Нови­ков, това­рищ Сер­гея Пет­ро­вича, с кото­рым он в тече­ние полу­тора учеб­ных лет жил в одной ком­нате и кото­рый в совер­шен­стве вла­дел немец­ким язы­ком и был начи­тан по фило­со­фии. Но в октябре 189– года, когда до окон­ча­ния пере­вода «Так ска­зал Зара­ту­стра» оста­ва­лось всего несколько глав, Нови­ков был адми­ни­стра­тивно выслан из Москвы за скан­далы, и сво­ими силами Сер­гей Пет­ро­вич подви­нулся впе­ред очень мало, но не сожа­лел об этом и вполне удо­вле­тво­рялся про­чи­тан­ным, кото­рое он целыми стра­ни­цами знал наизусть и при­том по-немецки. Дело в том, что в пере­воде, как бы он ни был хорош, афо­ризмы много теряли, ста­но­ви­лись слиш­ком про­сты, понятны, и в их таин­ствен­ной глу­бине как будто про­све­чи­вало дно; когда же Сер­гей Пет­ро­вич смот­рел на готи­че­ские очер­та­ния немец­ких букв, то в каж­дой фразе, помимо пря­мого его смысла, он видел что-то не пере­да­ва­е­мое сло­вами, и про­зрач­ная глу­бина тем­нела и ста­но­ви­лась без­дон­ною. Ино­гда ему при­хо­дила мысль, что, если на свете явится новый про­рок, он дол­жен гово­рить на чужом языке, чтобы все поняли его. Конца книги, един­ствен­ной из сочи­не­ний Ницше, кото­рую оста­вил Нови­ков, он так и не перевел.

Сер­гей Пет­ро­вич был сту­дент тре­тьего курса есте­ствен­ного факуль­тета. В Смо­лен­ске у него жили роди­тели, бра­тья и сестры, из кото­рых одни были старше его, дру­гие моложе. Один брат, самый стар­ший, был уже док­то­ром и хорошо зара­ба­ты­вал, но помо­гать семье не мог, так как обза­велся уже соб­ствен­ной семьей. Суще­ство­вать Сер­гею Пет­ро­вичу при­хо­ди­лось на пят­на­дцать руб­лей в месяц, и этого ему хва­тало, так как он обе­дал бес­платно в сту­ден­че­ской сто­ло­вой, не курил и водки пил мало. Когда Нови­ков еще не уез­жал, они пили очень много, но это ничего не сто­ило Сер­гею Пет­ро­вичу, потому что все рас­ходы по пьян­ству брал на себя Нови­ков, у кото­рого посто­янно име­лись доро­гие уроки по язы­кам. Раз по вине того же Нови­кова, любив­шего в пья­ном виде сидеть на дере­вьях буль­вара, куда взле­зал за ним и Сер­гей Пет­ро­вич, миро­вой судья при­го­во­рил обоих това­ри­щей к десяти руб­лям штрафа, и штраф упла­тил Нови­ков. При про­стоте това­ри­ще­ских отно­ше­ний это было вполне есте­ственно и ни в ком не воз­буж­дало сомне­ний, кроме самого Сер­гея Пет­ро­вича. Но отсут­ствие денег было фак­том, с кото­рым при­хо­ди­лось мириться.

Суще­ство­вали и дру­гие факты, с кото­рыми при­хо­ди­лось мириться, и когда Сер­гей Пет­ро­вич глубже вгля­ды­вался в свою жизнь, он думал, что и она – факт из той же кате­го­рии. Он был некра­сив, – не без­об­ра­зен, а некра­сив, как целые сотни и тысячи людей. Плос­кий нос, тол­стые губы и низ­кий лоб делали его похо­жим на дру­гих и сти­рали с его лица инди­ви­ду­аль­ность. К зер­калу он под­хо­дил редко и даже чесался так, на ощупь, а когда под­хо­дил, то долго всмат­ри­вался в свои глаза, и они каза­лись ему мут­ными и похо­жими на горо­хо­вый кисель, в кото­рый сво­бодно про­ни­кает нож и до самого дна не наты­ка­ется ни на что твер­дое. В этом отно­ше­нии, как и во мно­гих дру­гих, он отли­чался от друга сво­его Нови­кова, у кото­рого были зор­кие, сме­лые глаза, высо­кий лоб и пра­вильно очер­чен­ный, кра­си­вый овал лица. И высо­кое туло­вище, когда на нем при­хо­ди­лось носить такую голову, каза­лось Сер­гею Пет­ро­вичу не досто­ин­ством, а недо­стат­ком, и, быть может потому, он гор­бился, когда ходил. Но самым тяже­лым для Сер­гея Пет­ро­вича фак­том каза­лось то, что он был неумен. В гим­на­зии учи­теля счи­тали его прямо глу­пым и в млад­ших клас­сах открыто выска­зы­вали это. По поводу одного его неле­пого ответа батюшка назвал его «бес­то­лочь смо­лен­ская и моги­лев­ская», и хотя про­звище и не при­ви­лось к нему, а стало нари­ца­тель­ным для вся­кого тупого уче­ника, Сер­гей Пет­ро­вич не забыл его про­ис­хож­де­ния. И изо всего, кажется, класса он один оста­вался до конца без про­звища, если не счи­тать имени «Сер­гей Пет­ро­вич», кото­рым вели­чали его все: учи­теля, гим­на­зи­сты и сто­рожа. Не было в нем ничего такого, на что можно было бы при­ве­сить ост­ро­ум­ную кличку. В уни­вер­си­тете това­рищи, очень вообще любив­шие рас­пре­де­лять друг друга по уму, Сер­гея Пет­ро­вича отно­сили в раз­ряд огра­ни­чен­ных, хотя нико­гда не выска­зы­вали этого ему прямо в лицо, но он дога­ды­вался сам по одному тому, что никто нико­гда не обра­щался к нему с серьез­ным вопро­сом и раз­го­во­ром, а все­гда с шут­кою. Сто­ило в то же время появиться Нови­кову, раз­го­вор тот­час пере­хо­дил на серьез­ные темы. Вна­чале Сер­гей Пет­ро­вич без­молвно про­те­сто­вал про­тив общего при­зна­ния его огра­ни­чен­ным чело­ве­ком и пытался сде­лать, ска­зать или напи­сать что-нибудь умное, но, кроме смеха, ничего из этого не выхо­дило. Тогда он убе­дился сам в своей огра­ни­чен­но­сти и убе­дился так крепко, что, если бы весь мир при­знал его гением, он не пове­рил бы ему. Ведь мир не знал и не мог знать того, что знал Сер­гей Пет­ро­вич о себе. Мир мог услы­хать от него умную мысль, но он мог не знать, что мысль эта укра­дена Сер­геем Пет­ро­ви­чем или при­об­ре­тена после такого труда, кото­рый совер­шенно обес­це­ни­вал ее. То, что усва­и­ва­лось дру­гими на лету, ему сто­ило мучи­тель­ных уси­лий и все-таки, даже вре­зав­шись в память неиз­гла­димо, оста­ва­лось чужим, посто­рон­ним, точно это была не живая мысль, а попав­шая в голову книга, колов­шая мозг сво­ими углами. Осо­бен­ное сход­ство с кни­гой при­да­вало то обсто­я­тель­ство, что все­гда рядом с мыс­лью сто­яла ясная и отчет­ли­вая стра­ница, на кото­рой он ее про­чел. Те же мысли, при кото­рых не пока­зы­ва­лись стра­ницы и кото­рые Сер­гей Пет­ро­вич счи­тал поэтому сво­ими, были самые про­стые, обык­но­вен­ные, не умные, и совер­шенно похо­дили на тысячи дру­гих мыс­лей на земле, как и лицо его похо­дило на тысячи дру­гих лиц. Трудно было поми­риться с этим фак­том, но Сер­гей Пет­ро­вич поми­рился. В срав­не­нии с ним дру­гие малень­кие фак­тики – отсут­ствие талан­тов, сла­бая грудь, нелов­кость, без­де­не­жье – каза­лись неважными.

Неза­метно для самого себя Сер­гей Пет­ро­вич сде­лался меч­та­те­лем, наив­ным и неглу­бо­ким. То он пред­став­лял себе, что он выиг­ры­вает 200 000 руб. и едет путе­ше­ство­вать по Европе, но дальше того, как он сядет в вагон, он ничего пред­ста­вить не мог, так как у него не было вооб­ра­же­ния. То он думал о каком-то чуде, кото­рое немед­ленно сде­лает его кра­си­вым, умным и неот­ра­зимо при­вле­ка­тель­ным. После оперы он пред­став­лял себя пев­цом; после книги – уче­ным; выйдя из Тре­тья­ков­ской гале­реи – худож­ни­ком, но вся­кий раз фон состав­ляла толпа, «они», – Нови­ков и дру­гие, – кото­рые пре­кло­ня­ются перед его кра­со­тою или талан­том, а он делает их счаст­ли­выми. Когда длин­ными, неуве­рен­ными шагами, опу­стив голову в выцвет­шем кар­тузе, Сер­гей Пет­ро­вич шел в сто­ло­вую, никому в голову не при­хо­дило, что этот невид­ный сту­дент с плос­ким орди­нар­ным лицом в насто­я­щую минуту вла­деет всеми сокро­ви­щами мира. В сто­ло­вой он сжи­мался, наскоро про­гла­ты­вал легонь­кий обед и ста­рался смот­реть в сто­рону, когда про­хо­дил зна­ко­мый сту­дент и гла­зами отыс­ки­вал сво­бод­ное место. Он боялся таких встреч, так как нико­гда не знал, о чем гово­рить, а молча испы­ты­вал нелов­кость. Часто повто­ряв­ши­еся мечты стали при­об­ре­тать тень реаль­но­сти, но чем ярче ста­но­ви­лось пред­став­ле­ние того, чем мог и чем хотел бы быть Сер­гей Пет­ро­вич, тем труд­нее ста­но­ви­лось мириться с суро­вым фак­том – жизнью.

Так же неза­метно совер­шался раз­рыв с миром живых людей, и менее всех подо­зре­вал о нем Сер­гей Пет­ро­вич. С при­выч­кой к обще­ствен­но­сти, выне­сен­ной из гим­на­зии, он при­ни­мал уча­стие во всех сту­ден­че­ских орга­ни­за­циях и акку­ратно посе­щал собра­ния. Там он слу­шал ора­то­ров, шутил, когда с ним шутили, и потом ста­вил на клочке бумаги плюс или минус, а чаще укло­нялся от голо­со­ва­нья, так как не мог в такое корот­кое время решить, на какой сто­роне спра­вед­ли­вость. Но в общем его реше­ния все­гда схо­ди­лись с мне­нием боль­шин­ства и теря­лись в нем. Ходил Сер­гей Пет­ро­вич и в гости и вся­кий раз при этом напи­вался с сво­ими хозя­е­вами и дру­гими гостями. Тогда он пел вме­сте с ними глу­хим, рыка­ю­щим басом, цело­вался и ездил к жен­щи­нам. Это были един­ствен­ные жен­щины, кото­рых он знал, и то только пья­ный. Трез­вому ему они вну­шали отвра­ще­ние и страх. Дру­гих жен­щин, чистых и хоро­ших, он не искал, так как был уве­рен, что ни одна не полю­бит его. Были у него зна­ко­мые кур­систки, и он крас­нел, кла­ня­ясь им на улице при встрече, но они нико­гда не гово­рили с этим огра­ни­чен­ным и некра­си­вым сту­ден­том, хотя знали, как и все, что его зовут Сер­геем Пет­ро­ви­чем. Таким обра­зом, он не при­над­ле­жал, по виду, к сту­ден­там-оди­ноч­кам, про­во­див­шим глухую, никому не ведо­мую жизнь и появ­ляв­шимся только на экза­ме­нах с мас­сою писан­ных кон­спек­тов и с рас­те­рян­ным лицом, но в дей­стви­тель­но­сти у него совер­шенно отсут­ство­вала живая связь с людьми, дела­ю­щая обще­ство их при­ят­ным и необ­хо­ди­мым. И он не любил ни одного из тех, с кем шутил, пил водку и целовался.

Когда Сер­гей Пет­ро­вич не меч­тал и не зани­мался делом, он читал много и без раз­бору и только для того, чтобы про­гнать скуку. Читать он не любил: серьез­ных книг – потому, что мно­гого в них не пони­мал, рома­нов – потому, что одни были слиш­ком похожи на жизнь и печальны, как и она, дру­гие же были лживы и неправ­до­по­добны, как его мечты. Он мог меч­тать о том, чтобы выиг­рать мил­ли­оны, но, когда он читал о таком слу­чае в книге, ему ста­но­ви­лось смешно и обидно за свои мечты. Прав­ди­выми ему каза­лись рус­ские романы, но больно было читать их при мысли, что он один из таких же малень­ких, исто­чен­ных жиз­нью людей, о каких пишутся эти тол­стые и уны­лые книги. Но были два романа – оба пере­вод­ные, – кото­рые он любил читать и пере­чи­ты­вать. Один из них он любил читать в дни печали и уны­ния, когда тоск­ливо пла­чу­щая и тяжело взды­ха­ю­щая осень смот­рела в окна и в душу, и сты­дился гово­рить о нем. Это было «80 000 верст под водой» Ж. Верна. Его при­вле­кала к себе могу­чая и сти­хийно сво­бод­ная лич­ность капи­тана Немо, ушед­шего от людей в недо­ступ­ные глу­бины оке­ана и оттуда над­менно пре­зи­рав­шего землю. Дру­гою кни­гою была «Один в поле не воин» Шпиль­га­гена, и он любил гово­рить о ней с това­ри­щами и радо­вался, когда и они вос­тор­женно скло­ня­лись перед бла­го­род­ным дес­по­том Лео. Впо­след­ствии, по совету Нови­кова, заме­тив­шего любовь Сер­гея Пет­ро­вича к вели­ким людям, он стал читать их био­гра­фии и читал с инте­ре­сом, но каж­дый раз при этом думал: «Он был не такой, как я». И чем больше узна­вал он вели­ких людей, тем меньше ста­но­вился сам.

Так жил Сер­гей Пет­ро­вич до два­дцати трех лет. На пер­вом курсе он про­ва­лился по физике и с тех пор начал уси­ленно рабо­тать, а так как на есте­ствен­ном факуль­тете работы много, то время про­хо­дило неза­метно в желез­ных объ­я­тиях труда. Поне­многу при­ту­пи­лась острота печаль­ных раз­мыш­ле­ний о неза­дав­шейся жизни, и Сер­гей Пет­ро­вич стал при­вы­кать к тому, что он обык­но­вен­ный, неум­ный и неори­ги­наль­ный чело­век. Мозг Сер­гея Пет­ро­вича стоял на той грани, кото­рая отде­ляет глу­пость от ума и откуда оди­на­ково хорошо видно в обе сто­роны: можно созер­цать и выс­шее бла­го­род­ство могу­чего интел­лекта и пони­мать, какое сча­стье дает он сво­ему обла­да­телю, и видеть жал­кую низость само­до­воль­ной глу­по­сти, счаст­ли­вой за тол­стыми череп­ными сте­нами, неуяз­ви­мой, как в кре­по­сти. И теперь он чаще смот­рел в эту сто­рону и видел, что суще­ствует много людей, кото­рые хуже его, и вид этих людей достав­ляет ему радость и успо­ко­е­ние. Сер­гей Пет­ро­вич стал меньше читать и больше пить водки, но пил ее не по многу за раз, как делал раньше, а по рюм­кам перед обе­дом и перед ужи­ном, и так ему нра­ви­лось больше, потому что было только при­ятно и весело и отсут­ство­вали болез­нен­ные ощу­ще­ния похме­лья. Летом, в Смо­лен­ске, у него слу­чился пер­вый в жизни любов­ный роман, очень смеш­ной для всех окру­жа­ю­щих, но для него при­ят­ный, поэ­ти­че­ский и новый. Геро­и­ней его была девушка, при­хо­див­шая в их сад полоть гряды, некра­си­вая, глу­пая и доб­рая. Сер­гей Пет­ро­вич не знал, за что она полю­била его, и чув­ство­вал к ней лег­кое пре­зре­ние за ее любовь, но ему нра­ви­лись и таин­ствен­ные сви­да­ния в тем­ном саду, и шепот, и страх. Когда осе­нью он уез­жал в Москву, она пла­кала, а он созна­вал себя как будто новым – гор­дым и доволь­ным собою, так как и он ока­зался не хуже дру­гих: и у него есть насто­я­щая жен­щина, кото­рая любит его без денег и пла­чет от раз­луки. Как и мно­гие дру­гие, Сер­гей Пет­ро­вич не думал, что он живет, и пере­стал заме­чать жизнь, а она текла, плос­кая, мел­кая и туск­лая, как болот­ный ручей. Но бывали мгно­ве­ния, когда он точно про­сы­пался от глу­бо­кого сна и с ужа­сом созна­вал, что он все тот же мел­кий, ничтож­ный чело­век; тогда он по целым ночам меч­тал о само­убий­стве, пока злая и тре­бо­ва­тель­ная нена­висть к себе и к своей доле не сме­ня­лась мир­ною и крот­кою жало­стью. А потом жизнь снова овла­де­вала им, и он еще раз повто­рял себе, что она – факт, с кото­рым нужно мириться.

В это именно время, когда пол­ное при­ми­ре­ние с фак­тами ста­но­ви­лось воз­мож­ным и близ­ким, он сошелся с Нови­ко­вым. Това­рищи не пони­мали этого стран­ного сбли­же­ния, так как Нови­ков счи­тался самым умным, а Сер­гей Пет­ро­вич – самым огра­ни­чен­ным из зем­ля­ков. Под конец они стали думать, что само­лю­би­вый и тще­слав­ный Нови­ков хочет иметь при себе зер­кало, в кото­ром отра­жался бы его бле­стя­щий ум, и сме­я­лись тому, что зер­кало он выбрал такое кри­вое и деше­вое. Уве­ре­ния Нови­кова, что Сер­гей Пет­ро­вич вовсе не так глуп, как кажется, они счи­тали выра­же­нием того же само­лю­бия. Воз­можно, что это было и так, но Нови­ков был настолько сдер­жан и так­ти­чен в про­яв­ле­ниях сво­его пре­вос­ход­ства, что Сер­гей Пет­ро­вич полю­бил его. И это был пер­вый чело­век, кото­рого он любил, и пер­вый друг, кото­рого дала ему жизнь. Он гор­дился Нови­ко­вым, читал те книги, кото­рые читал тот, и покорно сле­до­вал за ним по ресто­ра­нам, лазил на дере­вья и думал о своем сча­стье, поз­во­лив­шем ему быть дру­гом чело­века, кото­рый судь­бою пред­на­зна­чен для вели­ких дел. С почти­тель­ным удив­ле­нием сле­дил он за рабо­той его кипу­чего ума, остав­ляв­шего за собою, как вер­сты, фило­соф­ские, исто­ри­че­ские и эко­но­ми­че­ские тео­рии и смело стре­мив­ше­гося впе­ред, все впе­ред. Жал­кою трус­цою плелся за ним Сер­гей Пет­ро­вич, пока не уви­дел, что с каж­дым днем отстает все больше. И это был тяже­лый день, когда Сер­гей Пет­ро­вич, хотев­ший уто­пить свое я в чужом, глу­бо­ком и силь­ном я, понял, что это невоз­можно, и что он так же умственно далек от сво­его друга, с кото­рым жил, как и от тех вели­ких, о кото­рых он читал. И помог понять это Ницше, кото­рого ему открыл тот же Новиков.

II

Когда Сер­гей Пет­ро­вич про­чел часть «Так ска­зал Зара­ту­стра», ему пока­за­лось, что в ночи его жизни взо­шло солнце. Но то было полу­ноч­ное, печаль­ное солнце, и не кар­тину радо­сти осве­тило оно, а холод­ную, мерт­венно-печаль­ную пустыню, какой была душа и жизнь Сер­гея Пет­ро­вича. Но все же то был свет, и он обра­до­вался свету, как нико­гда и ничему не радо­вался в жизни. В это недав­нее время, о кото­ром идет речь, в Рос­сии о Ницше знали только немно­гие, и ни газеты, ни жур­налы ни слова не гово­рили о нем. И это глу­бо­кое мол­ча­ние, кото­рым был обвеян Зара­ту­стра, делало его слова зна­чи­тель­ными, силь­ными и чистыми, как будто они падали к Сер­гею Пет­ро­вичу прямо с неба. Он не знал и не думал о том, кто такой Ницше, много ему лет или мало, жив он или умер. Он видел перед собою только мысли, обле­чен­ные в стро­гую и мисти­че­скую форму готи­че­ских букв, и это отре­ше­ние мыс­лей от мозга, их создав­шего, от всего зем­ного, сопро­вож­дав­шего их рож­де­ние, создало им боже­ствен­ность и веч­ность. И как пла­менно веру­ю­щий юный жрец, к кото­рому спу­сти­лось дол­го­ждан­ное боже­ство, он таил его от посто­рон­них взгля­дов и испы­ты­вал боль, когда к боже­ству при­ка­са­лись гру­бые и дерз­кие руки. То были руки Новикова.

Ино­гда вече­ром, после сов­мест­ного пере­вода несколь­ких глав, Нови­ков начи­нал гово­рить о про­чи­тан­ном. Он сидел за своим сто­лом, как за кафед­рой, и гово­рил звучно, ясно и раз­дельно, отчет­ливо выго­ва­ри­вая каж­дое слово, ставя логи­че­ские уда­ре­ния и корот­кими пау­зами отме­чая знаки пре­пи­на­ния. Круп­ная голова его, коротко остри­жен­ная и похо­жая на точе­ный шар, но с рез­кими выпук­ло­стями лба, крепко и непо­движно сидела на корот­кой шее; лицо его все­гда оста­ва­лось бледно, и при силь­ном вол­не­нии только отто­пы­рен­ные уши пылали, как два кумач­ных лос­кута, при­цеп­лен­ных к жел­тому бильярд­ному шару. Гово­рил он о пред­ше­ствен­ни­ках Ницше в фило­со­фии, о связи его уче­ния с эко­но­ми­че­скими и обще­ствен­ными тече­ни­ями века и утвер­ждал, что Ницше скак­нул на тысячу лет впе­ред со своим основ­ным тези­сом инди­ви­ду­а­лизма «я хочу». Ино­гда он сме­ялся над туман­ным язы­ком книги, в кото­ром ему чув­ство­ва­лась делан­ность, и тогда Сер­гей Пет­ро­вич делал сла­бые попытки воз­ра­жать. То, что гово­рил Нови­ков, каза­лось ему очень умным, таким, до чего он сам не дой­дет нико­гда, но не соглас­ным с исти­ной. И он чув­ство­вал, что яснее и ближе пони­мает слова Зара­ту­стры, но, когда он начи­нал рас­тол­ко­вы­вать их, выхо­дило плоско и жалко и совсем непо­хоже на то, что он думал. И он умол­кал, чув­ствуя злобу к своей голове и языку. Но слу­ча­лось, что Нови­ков увле­кался кра­со­тою рит­ми­че­ской речи Зара­ту­стры и под­па­дал под вли­я­ние недо­ска­зан­ного. Тогда он декла­ми­ро­вал своим ясным и силь­ным голо­сом, и Сер­гей Пет­ро­вич бла­го­го­вейно слу­шал, скло­нив некра­си­вую плос­кую голову, и каж­дое слово выжи­га­лось в его сон­ном и тяже­лом мозгу.

Сер­гей Пет­ро­вич не заме­тил того момента, когда в нем кон­чи­лось спо­кой­ное созер­ца­ние фак­тов и тупая тоска миря­ще­гося с ними. Было похоже на то, как будто к поро­хо­вому бочонку при­ло­жили огонь, а долго ли тлел фитиль, он не знал. Но он знал, кто зажег его. Это было виде­ние сверх­че­ло­века, того непо­сти­жи­мого, но чело­веч­ного суще­ства, кото­рое осу­ще­ствило все зало­жен­ные в него воз­мож­но­сти и пол­но­правно вла­деет силою, сча­стьем и сво­бо­дою. Стран­ное то было виде­ние. Яркое до боли в гла­зах и сердце, оно было смутно и неопре­де­ленно в своих очер­та­ниях; чудес­ное и непо­сти­жи­мое, оно было про­сто и реально. И при ярком свете его Сер­гей Пет­ро­вич рас­смат­ри­вал свою жизнь, и она каза­лась совсем новою и инте­рес­ною, как зна­ко­мое лицо при зареве пожара. Он гля­дел впе­ред себя и назад, и то, что он видел, похо­дило на длин­ный серый и узкий кори­дор, лишен­ный воз­духа и света. Позади кори­дор терялся в серых вос­по­ми­на­ниях без­ра­дост­ного дет­ства, впе­реди уто­пал в сумраке такого же буду­щего. И на всем про­тя­же­нии кори­дора не вид­не­лось ни одного рез­кого, кру­того пово­рота, ни одной двери наружу, туда, где сияет солнце и сме­ются и пла­чут живые люди. Кру­гом Сер­гея Пет­ро­вича плы­вут по кори­дору серые тени людей, лишен­ных смеха и слез, и без­молвно кивают сво­ими тупыми голо­вами, над кото­рыми так без­жа­лостно насме­я­лась жесто­кая природа.

Пока Нови­ков не уез­жал из Москвы, Сер­гей Пет­ро­вич каж­дый день про­из­во­дил одну и ту же работу и срав­ни­вал себя с това­ри­щем, на кото­ром ему чудился отблеск сверх­че­ло­века. Он наблю­дал его лицо, дви­же­ния и мысли и крас­нел, когда Нови­ков ловил на себе его тупые, но вни­ма­тель­ные взгляды. Позд­нею ночью, когда Нови­ков уже спал, Сер­гей Пет­ро­вич при­слу­ши­вался к его тихому и ров­ному дыха­нию и думал, что и дышит Нови­ков не так, как он. И этот спя­щий чело­век, кото­рого он раньше любил, казался ему теперь чуж­дым и зага­доч­ным, и загад­кою было все: и глу­бо­кое дыха­ние его, и мысли, скры­тые под выпук­ло­стью черепа, и рож­де­ние его, и смерть. И непо­нятно было, что под одною кры­шею лежат два чело­века, и у каж­дого из них все свое, отдель­ное, непо­хо­жее – и мысли и жизнь.

Сер­гей Пет­ро­вич не почув­ство­вал горя, когда Нови­кова выслали из Москвы. Те два­дцать четыре часа, кото­рые про­вел с ним Нови­ков, укла­ды­вая вещи и руга­ясь, про­шли неза­метно, и това­рищи ока­за­лись на вок­зале. Они были трезвы, так как денег хва­тило только на дорогу.

– А я напрасно дал вам Ницше, Сер­гей Пет­ро­вич, – ска­зал Нови­ков с той чопор­ной веж­ли­во­стью, кото­рая была одной из стран­но­стей их сов­мест­ной жизни и не поки­дала их даже в пья­ные минуты на дере­вьях бульвара.

– Почему, Нико­лай Григорьевич?

Нови­ков про­мол­чал, и Сер­гей Пет­ро­вич добавил:

– Я едва ли буду читать его. Для меня довольно.

Про­зву­чал тре­тий звонок.

– Ну, прощайте.

– Будете писать? – спро­сил Сер­гей Петрович.

– Нет. Я не люблю пере­писки. Но вы пишите.

После минут­ной нере­ши­мо­сти они поце­ло­ва­лись, неловко, не зная сколько нужно поце­луев, и Нови­ков уехал. И, остав­шись один, Сер­гей Пет­ро­вич понял, что он давно желал и ожи­дал этого дня, когда он оста­нется с Ницше один и никто не будет мешать им. И, дей­стви­тельно, с этой минуты никто не мешал им.

III

С внеш­ней сто­роны жизнь Сер­гея Пет­ро­вича резко изме­ни­лась. Он совсем пере­стал ходить на лек­ции и прак­ти­че­ские заня­тия и бро­сил на полку нача­тое для зачета сочи­не­ние: «Срав­ни­тель­ная харак­те­ри­стика угле­во­до­ро­дов жир­ного ряда и угле­во­до­ро­дов аро­ма­ти­че­ского ряда». Това­ри­щей он также пере­стал посе­щать и появ­лялся только на собра­ниях, и то нена­долго. Одна­жды сту­денты поехали боль­шой ком­па­нией к жен­щи­нам и встре­тили там Сер­гея Пет­ро­вича, и, что было уди­ви­тельно, совер­шенно трез­вого. Как и раньше, он крас­нел, когда над ним стали шутить, и когда выпил, то пел и гово­рил запле­та­ю­щимся язы­ком о каком-то Зара­ту­стре. Кон­чи­лось тем, что он стал пла­кать, а потом буя­нить, назвал всех их иди­о­тами, а себя сверх­че­ло­ве­ком. После этого слу­чая, над кото­рым много сме­я­лись, Сер­гея Пет­ро­вича на неко­то­рое время совсем уте­ряли из виду.

С тех пор как Сер­гей Пет­ро­вич появился на свет, ни разу голова его не рабо­тала так много и так упорно, как в эти корот­кие дни и дол­гие ночи. Бес­кров­ный мозг не пови­но­вался ему и там, где он искал истины, ста­вил гото­вые фор­мулы, поня­тия и фразы. Изму­чен­ный, устав­ший, он напо­ми­нал собою рабо­чую лошадь, кото­рая взво­зит на гору тяже­лый воз, и зады­ха­ется, и падает на колени, пока снова не пого­нит ее жгу­чий кнут. И таким кну­том было виде­ние, мираж сверх­че­ло­века, того, кто пол­но­правно вла­деет силою, сча­стьем и сво­бо­дою. Мину­тами густой туман заво­ла­ки­вал мысли, но лучи сверх­че­ло­века раз­го­няли его, и Сер­гей Пет­ро­вич видел свою жизнь так ясно и отчет­ливо, точно она была нари­со­вана или рас­ска­зана дру­гим чело­ве­ком. Это не были мысли строго после­до­ва­тель­ные и выра­жен­ные сло­вами, – это были видения.

Он видел чело­века, кото­рый назы­ва­ется Сер­геем Пет­ро­ви­чем и для кото­рого закрыто все, что делает жизнь счаст­ли­вою или горь­кою, но глу­бо­кой, чело­ве­че­ской. Рели­гия и мораль, наука и искус­ство суще­ство­вали не для него. Вме­сто горя­чей и дея­тель­ной веры, той, что дви­гает горами, он ощу­щал в себе без­об­раз­ный комок, в кото­ром при­вычка к обряд­но­сти пере­пле­та­лась с деше­выми суе­ве­ри­ями. Он не был ни настолько смел, чтобы отри­цать Бога, ни настолько силен, чтобы верить в него; не было у него и нрав­ствен­ного чув­ства, и свя­зан­ных с ним эмо­ций. Он не любил людей и не мог испы­ты­вать того вели­кого бла­жен­ства, рав­ного кото­рому не созда­вала еще земля, – рабо­тать за людей и уми­рать за них. Но он не мог и нена­ви­деть их, – и нико­гда не суж­дено ему было испы­тать жгу­чего насла­жде­ния борьбы с себе подоб­ными и демо­ни­че­ской радо­сти победы над тем, что чтится всем миром, как свя­тыня. Не мог он ни под­няться так высоко, ни упасть так низко, чтобы гос­под­ство­вать над жиз­нью и людьми, – в одном слу­чае стоя выше их зако­нов и сам созда­вая их, в дру­гом – нахо­дясь вне всего того, что обя­за­тельно и страшно для людей. В газе­тах Сер­гей Пет­ро­вич читал о людях, кото­рые уби­вают, кра­дут, наси­луют, и каж­дый раз одна и та же мысль закан­чи­вала чте­ние: «А я бы не мог». На улице он встре­чал людей, опу­стив­шихся до самого дна люд­ского моря, – и здесь он гово­рил: «А я бы не мог». Изредка он слы­хал и читал о людях-героях, шед­ших на смерть во имя идеи или любви, и думал: «А я бы не мог». И он зави­до­вал всем, и греш­ным и пра­вед­ным, и в ушах его зву­чали бес­по­щадно-прав­ди­вые слова Зара­ту­стры: «Если жизнь не уда­ется тебе, если ядо­ви­тый червь пожи­рает твое сердце, знай, что удастся смерть».

Сер­гей Пет­ро­вич не ощу­щал потреб­но­сти тво­рить зло, но доб­рым быть он хотел. Это жела­ние вну­шили ему книги и люди, и оно было сильно, но бес­плодно и мучи­тельно, как мучи­тельна жажда света для при­рож­ден­ного слепца. Он думал о своем буду­щем, и в нем не было места для добра.

По окон­ча­нии уни­вер­си­тета Сер­гей Пет­ро­вич наме­ре­вался посту­пить в акциз­ное ведом­ство, и, сколько он теперь ни думал, не мог понять, какое добро создаст он в долж­но­сти акциз­ного чинов­ника. Он уже пред­став­лял себя, каким он будет – чест­ным, испол­ни­тель­ным, тру­до­лю­би­вым. Он видел, как с мед­ли­тель­ною и стро­гою посте­пен­но­стью дви­жется он по лест­нице повы­ше­ний и, достиг­нув сред­ней сту­пеньки, оста­нав­ли­ва­ется, раз­би­тый годами, нуж­дою и болез­нями. Он пони­мал, что заслуги его перед жесто­ко­стями жизни будут оце­нены, и он будет празд­но­вать свой трид­ца­ти­лет­ний юби­лей, как недавно празд­но­вал его отец. На юби­лее будут гово­риться речи, и он будет слу­шать их и пла­кать от уми­ле­ния, как пла­кал его отец, и цело­ваться с такими же, как и он, ста­рень­кими, седень­кими, изгры­зан­ными жиз­нью быв­шими и буду­щими юби­ля­рами. Потом он умрет с мыс­лью, что остав­ляет после себя деся­ток таких же детей, каким он был сам, и в «Смо­лен­ском вест­нике» будет напе­ча­тано коро­тень­кое жиз­не­опи­са­ние, в конце кото­рого будет ска­зано, что умер полез­ный и чест­ный работ­ник. И Сер­гею Пет­ро­вичу кажется, что эта посмерт­ная похвала горька и больна, как удар бичом по живому обна­жен­ному мясу. И больна она потому, что люди, желая ска­зать при­ят­ную неправду, ска­зали обид­ную и неоспо­ри­мую истину. И Сер­гей Пет­ро­вич думает, что, если бы люди все­гда пони­мали то, что гово­рит их язык, они не осме­ли­лись бы гово­рить о полез­но­сти и оскорб­лять уже оскорбленных.

Не сразу понял Сер­гей Пет­ро­вич, в чем заклю­ча­ется его полез­ность, и долго воро­чался и содро­гался его мозг, подав­лен­ный непо­силь­ной рабо­той. Но рас­се­и­вался туман под яркими лучами сверх­че­ло­века, и то, что было нераз­ре­ши­мою загад­кою, ста­но­ви­лось про­стым и ясным. Он был поле­зен, и поле­зен мно­гими сво­ими свой­ствами. Он был поле­зен для рынка, как то безы­мен­ное «некто», кото­рое поку­пает калоши, сахар, керо­син и в массе своей создает дворцы для силь­ных земли; он был поле­зен для ста­ти­стики и исто­рии, как та безы­мен­ная еди­ница, кото­рая рож­да­ется и уми­рает и на кото­рой изу­чают законы наро­до­на­се­ле­ния; он был поле­зен и для про­гресса, так как имел желу­док и зяб­кое тело, застав­ляв­шее гудеть тысячи колес и стан­ков. И чем больше ходил Сер­гей Пет­ро­вич по ули­цам и смот­рел вокруг себя и за собою, тем оче­вид­нее ста­но­ви­лась для него его полез­ность. И сперва он заин­те­ре­со­вался ею, как откры­тием, и с новым чув­ством любо­пыт­ства смот­рел на бога­тые дома и рос­кош­ные эки­пажи и нарочно ездил лиш­ний раз на конке, чтобы при­не­сти кому-то пользу своим пятач­ком, но скоро его стало раз­дра­жать созна­ние, что он не может сде­лать шагу, чтобы не ока­заться кому-нибудь полез­ным, так как полез­ность его нахо­дится вне его воли.

И тогда он открыл в себе еще одну полез­ность, и она была самою горь­кою и обид­ною из всех и застав­ляла крас­неть от стыда и боли. Это была полез­ность трупа, на кото­ром изу­чают законы жизни и смерти, или илота, напо­ен­ного для того, чтобы дру­гие видели, как дурно пить. Ино­гда ночью, в этот период душев­ного мятежа, Сер­гей Пет­ро­вич пред­став­лял себе книги, кото­рые пишутся о нем или о таких, как он. Он ясно видел печат­ные стра­ницы, много печат­ных стра­ниц, и свое имя на них. Он видел людей, кото­рые пишут эти книги и на нем, на Сер­гее Пет­ро­виче, создают для себя богат­ство, сча­стье и славу. Одни рас­ска­зы­вают о том, какой он был жал­кий, никуда не год­ный и никому не нуж­ный, они не сме­ются и не изде­ва­ются над ним, – нет, они ста­ра­ются изоб­ра­зить его горе так жалко, чтобы люди пла­кали, а радость так, чтобы сме­я­лись. С наив­ным эго­из­мом сытых и силь­ных людей, кото­рые гово­рят с такими же силь­ными, они ста­ра­ются пока­зать, что и в таких суще­ствах, как Сер­гей Пет­ро­вич, есть кое-что чело­ве­че­ское; уси­ленно и горячо дока­зы­вают, что им бывает больно, когда бьют, и при­ятно, когда лас­кают. И если у пишу­щих есть талант, и им уда­ется пока­зать то, что они хотели, им ста­вят памят­ники, под­но­жием кото­рых явля­ется как будто бы гра­нит, а в дей­стви­тель­но­сти – бес­чис­лен­ные Сер­геи Пет­ро­вичи. Дру­гие тоже сожа­леют о Сер­гее Пет­ро­виче, но гово­рят о нем по рас­ска­зан­ному пер­выми и ста­ра­тельно обсуж­дают, откуда берутся такие, как он, и куда дева­ются, и учат, как нужно посту­пать, чтобы впе­ред не было таких.

Для капи­та­ли­ста поле­зен, как род­ник его богат­ства, для писа­теля – как сту­пенька к памят­нику, для уче­ного – как вели­чина, при­бли­жа­ю­щая его к позна­нию истины, для чита­теля – как объ­ект для упраж­не­ния в хоро­ших чув­ствах, – вот полез­ность, кото­рую нашел в себе Сер­гей Пет­ро­вич. И всю его душу охва­тил стыд и глу­хой гнев чело­века, кото­рый долго не пони­мал, что над ним сме­ются, и, обер­нув­шись, уви­дел оска­лен­ные зубы и про­тя­ну­тые пальцы. Жизнь, с кото­рой он так долго мирился, как с фак­том, взгля­нула ему в лицо сво­ими глу­бо­кими очами, холод­ными, серьез­ными и до ужаса непо­нят­ными в своей стро­гой про­стоте. Все то, что до сих пор смутно бро­дило в нем и про­яв­ля­лось в неяс­ных гре­зах и тупой тоске, заго­во­рило громко и властно. Его я, то, кото­рое он счи­тал един­ственно истин­ным и неза­ви­си­мым ни от сла­бого мозга, ни от вялого сердца, воз­му­ти­лось в нем и потре­бо­вало всего, на что оно имело право.

– Я не хочу быть немым мате­ри­а­лом для сча­стья дру­гих: я сам хочу быть счаст­ли­вым, силь­ным и сво­бод­ным, и имею на это право, – выго­во­рил Сер­гей Пет­ро­вич зата­ен­ную мысль, кото­рая бро­дит во мно­гих голо­вах и много голов делает несчаст­ными, но выго­ва­ри­ва­ется так редко и с таким трудом.

И в тот момент, когда он впер­вые про­из­нес эту ясную и точ­ную фразу, он понял, что про­из­но­сит при­го­вор над тем, что назы­ва­ется Сер­геем Пет­ро­ви­чем и что нико­гда не может быть ни силь­ным, ни сво­бод­ным. И он вос­стал про­тив обез­ли­чив­шей его при­роды, вос­стал, как раб, кото­рому цепи натерли кро­ва­вые язвы на теле, но кото­рый долго не созна­вал уни­зи­тель­но­сти бес­прав­ного раб­ства и покорно сги­бал спину под бичом над­смотр­щика. Это было чув­ство лошади, кото­рой силою чуда даро­вано чело­ве­че­ское созна­ние и ум в тот самый миг, когда кнут поло­сует ее спину, и у нее нет ни голоса, ни силы на сопро­тив­ле­ние. И чем дольше, силь­нее и без­жа­лост­нее был гнет, тем ярост­нее был гнев восставшего.

В это именно время Нови­ков полу­чил от Сер­гея Пет­ро­вича пер­вое письмо, очень боль­шое и мало понят­ное, так как Сер­гей Пет­ро­вич совер­шенно не был в силах облечь в форму мыс­лей и слов все то, что он видел так ясно и хорошо. И Нови­ков не отве­тил на письмо, так как не любил пере­писки и был сильно занят пьян­ством, кни­гами и уро­ками по язы­кам. Одному из своих при­я­те­лей, кото­рого он водил за собою по трак­ти­рам, он рас­ска­зал, однако, о Сер­гее Пет­ро­виче, о письме и о Ницше, и сме­ялся над Ницше, кото­рый так любил силь­ных, а дела­ется про­по­вед­ни­ком для нищих духом и слабых.

Пер­вым послед­ствием воз­му­ще­ния был воз­врат Сер­гея Пет­ро­вича к своим полу­за­бы­тым и наив­ным меч­там. Но он не узнал их – так изме­нило их созна­ние права на сча­стье. И, отча­яв­шись в себе как в чело­веке, Сер­гей Пет­ро­вич заду­мался над тем, мог ли бы он стать счаст­ли­вым и при этих усло­виях. Сча­стье ведь так обширно и мно­го­гранно; лишен­ный воз­мож­но­сти быть счаст­ли­вым в одном, най­дет свое сча­стье в дру­гом. И ответ, кото­рый нашел для себя Сер­гей Пет­ро­вич, при­ну­дил его вос­стать про­тив людей, как он уже воз­му­тился про­тив природы.

IV

Жил Сер­гей Пет­ро­вич неда­леко от коми­тет­ской сто­ло­вой в боль­шом четы­рех­этаж­ном доме, снизу доверху насе­лен­ном квар­тир­ными хозяй­ками и сту­ден­тами. У него была малень­кая, но чистень­кая ком­натка, и соседи его, сту­денты, ока­за­лись наро­дом тихим и непью­щим, так что оди­на­ково удобно было зани­маться и думать, и если суще­ство­вало что непри­ят­ное, так это посто­ян­ный чад из кухни по утрам. Но зани­маться Сер­гей Пет­ро­вич бро­сил, и поло­вину суток ком­ната сто­яла пустая и темная.

Ходил он очень много, без устали, и длин­ную его фигуру в выцвет­шем кар­тузе можно было встре­тить на всех ули­цах Москвы. В один мороз­ный, но сол­неч­ный день он про­брался даже на Воро­бьевы горы и оттуда долго смот­рел на Москву, оку­тан­ную розо­вым тума­ном и дымом, и свер­ка­ю­щую пелену реки и ого­ро­дов. На ходу легче было думать, да и то, что он видел, облег­чало работу мысли, как рису­нок к тек­сту облег­чает его пони­ма­ние для сла­бых умов. Подобно хозя­ину, кото­рый сознал свое разо­ре­ние и в послед­ний раз обхо­дит свое име­ние, под­водя печаль­ные итоги, под­во­дил свои итоги и Сер­гей Пет­ро­вич, и они были так же печальны. Все виден­ное гово­рило ему, что и для него воз­можно было бы отно­си­тель­ное сча­стье, но что в то же время он нико­гда не полу­чит его, – никогда.

Только одно могло дать сча­стье Сер­гею Пет­ро­вичу; обла­да­ние тем, что он любил в жизни, и избав­ле­ние от того, что он нена­ви­дел. Он не верил Гарт­ману, кото­рый все­гда был сыт и утвер­ждал, что обла­да­ние жела­е­мым только разо­ча­ро­вы­вает, – и думал, как Нови­ков, что фило­со­фия пес­си­мизма создана для уте­ше­ния и обмана людей, кото­рые лишены всего, что имеют дру­гие. И он был уве­рен, что сумеет стать счаст­ли­вым, если ему дадут деньги, эту стран­ству­ю­щую по миру сво­боду, кото­рую рабы чека­нят для господ.

Сер­гей Пет­ро­вич был тру­до­лю­бив, но не любил труда и стра­дал под его тяже­стью, так как нико­гда его труд не был таким, чтобы давать насла­жде­ние. В гим­на­зии его тру­дом было уче­ние вещей, кото­рые были неин­те­ресны и чужды ему, а ино­гда шли про­тив его рас­судка и сове­сти, и тогда труд ста­но­вился мучи­тель­ным. В уни­вер­си­тете труд был легче, спо­кой­нее и разум­нее, но также не давал насла­жде­ния холод­ному уму, а уроки, кото­рые слу­ча­лось иметь Сер­гею Пет­ро­вичу, пред­став­ляли обрат­ную сто­рону гим­на­зи­че­ских и были так же мучи­тельны. И буду­щий его труд как акциз­ного чинов­ника сулил ту же без­ра­дост­ность и покор­ную скуку. Только летом, у себя в Смо­лен­ске, Сер­гей Пет­ро­вич отды­хал за про­стою и гру­бою рабо­тою: сто­ляр­ни­чал, делал для малень­ких бра­тьев дере­вян­ные ружья и стрелы, чинил в саду заборы и ска­мейки и копал гряды, выво­ра­чи­вая бле­стя­щим скреб­ком нозд­ре­ва­тую глян­це­ви­тую землю. И это было весело и радостно, но не было тем тру­дом, к кото­рому пред­на­зна­чило его рож­де­ние от отца-чинов­ника и обра­зо­ва­ние. Дру­гие люди, стра­да­ю­щие от несо­от­вет­ствия между спо­соб­но­стями и тру­дом, ино­гда ломают рамки и идут, куда хотят, – в рабо­чие, в пахари, в бро­дяги. Но то люди силь­ные и сме­лые, каких немного на земле, а Сер­гей Пет­ро­вич чув­ство­вал себя сла­бым, роб­ким и управ­ля­е­мым чьею-то чужою волей, как паро­воз, кото­рого только ката­строфа может све­сти с рель­сов, про­ло­жен­ных неиз­вест­ными руками. И не только сде­лать, но даже и вооб­ра­зить он не мог, как это он бро­сит при­лич­ный костюм, квар­тиру, лек­ции и ста­нет обо­рван­ный шататься по доро­гам или идти за сохой. И пер­вое, что могло бы при­бли­зить его к сча­стью, – это сво­бода от чуж­дого и непри­ят­ного труда. И он имел право на сво­боду, так как видел людей, как и он, рож­ден­ных от жен­щины, как и он, име­ю­щих нервы и мозг, кото­рые не тру­ди­лись совсем и отда­ва­лись только тем заня­тиям, кото­рые радуют их.

«А что имеют дру­гие, на то имею право и я», – думал Сер­гей Пет­ро­вич в этот период воз­му­ще­ния про­тив при­роды и людей.

И для него нашлись бы такие заня­тия, кото­рые радуют. Глав­ным из них было бы позна­ние при­роды. Не про­ник­но­ве­ние в ее глу­бо­чай­шие тайны, – оно тре­бо­вало ума, – а непо­сред­ствен­ное позна­ние ее гла­зами, обо­ня­нием, всеми чув­ствами. Он любил живую при­роду неж­ною и даже страст­ною, но глу­боко скры­тою любо­вью, о кото­рой подо­зре­вал один Нови­ков. Какой-нибудь росто­чек травы вес­ною, белый ствол березы, выхо­дя­щий из мяг­кой паху­чей земли, чер­ные, тонень­кие сучки, при­лип­шие к ее мяг­кой груди, при­ко­вы­вали его глаза и радо­вали сердце. Он не пони­мал, за что он так любит эту чер­ную землю, дав­шую ему столько горя, но когда вес­ною он видел пер­вый кусок ее, осво­бо­див­шийся от холод­ного и мерт­вого снега и словно взды­ха­ю­щий под солн­цем, – ему хоте­лось поце­ло­вать его дол­гим и неж­ным поце­луем, каким целуют люби­мую жен­щину. И, обре­чен­ный всю жизнь про­во­дить в узкой четы­рех­уголь­ной коробке, на пыль­ных гро­хо­чу­щих ули­цах, под гряз­ным город­ским небом, он зави­до­вал бро­дя­гам, сон кото­рых охра­няют звезды и кото­рые знают и видят так много. А он не видел в своей жизни и не уви­дит ничего, кроме березы, травки, неглу­бо­ких речек да невы­со­ких буг­ров. Ему при­хо­ди­лось читать кра­си­вые и, веро­ятно, похо­жие опи­са­ния моря и гор, но сла­бое вооб­ра­же­ние его не могло создать живых обра­зов. И ему хоте­лось сво­ими гла­зами убе­диться – правда ли, что море так глу­боко и бес­ко­нечно, что оно голу­бое, или зеле­ное, или даже крас­ное, что по нему ходят высо­кие валы, а над ним по синему небу бегут белые облака или чер­ные, страш­ные тучи. И правда ли, что горы так высоки, отвесны и леси­сты, и между ними синеют туман­ные уще­лья, а под самым зеле­ным небом свер­кают снеж­ные вершины.

Правда ли?

Глу­бо­кий сви­стя­щий воз­дух, шед­ший из глу­бины запы­лен­ных лег­ких, под­ни­мал грудь Сер­гея Пет­ро­вича и сго­нял с его плос­кого лица стыд­ливо-вос­хи­щен­ную улыбку. И еще более, чем бро­дя­гам, зави­до­вал он тем, кто вла­деет морем и горами.

Одна­жды, блуж­дая по городу и раз­ли­чая в толпе тех, кто сво­бо­ден и вла­стен и кто навсе­гда лишен сво­боды, Сер­гей Пет­ро­вич уви­дел вывеску сте­рео­ско­пи­че­ской пано­рамы и зашел туда. Пока­зы­ва­лись горы, озера и замки Людвига Бавар­ского. Цвет­ные фото­гра­фии про­хо­дили перед гла­зами и были так живы и выпуклы, что чув­ство­вался воз­дух и синяя даль, а вода бле­стела, как насто­я­щая, и в ней отра­жа­лись леса и замки. Белый, празд­нично-свет­лый и чистый паро­ход взды­мал носом пени­стые борозды, а на палубе сто­яли и сидели празд­нично оде­тые муж­чины, жен­щины и дети, и, каза­лось, можно было раз­ли­чить радост­ную улыбку на их лицах. Потом он видел замок, кото­рый белел сво­ими баш­нями и зуб­ча­тыми тер­ра­сами над зеле­нью лесов, кас­ка­дами спа­дав­ших в долину, и видел внут­рен­ность замка. Вели­че­ствен­ные залы, бес­чис­лен­ное мно­же­ство кар­тин, цар­ствен­ное вели­ко­ле­пие бар­хата и тяже­лой парчи, свет, лью­щийся в высо­кие готи­че­ские окна и сколь­зя­щий по пар­ке­там полов. И на одном окне, спи­ной к Сер­гею Пет­ро­вичу, сидел кто-то, рав­но­душ­ный и спо­кой­ный, и смот­рел вниз, туда, где вид­не­лись одни вер­шины гор и свет­лое небо. Сер­гей Пет­ро­вич долго всмат­ри­вался в непо­движ­ную фигуру сидя­щего и как будто видел все, что видел тот: леса, долины и синюю сталь озер, и чув­ство­вал, какой дол­жен быть чистый и све­жий воз­дух, кото­рым дышит тот. И ему каза­лось, что среди вели­ча­вых зал, ухо­дя­щих, как небо, потол­ков, с окнами, из кото­рых видно пол­мира, не может быть тоски и печаль­ных раз­мыш­ле­ний. И самое глав­ное и наи­бо­лее уди­ви­тель­ное видел он: он видел чело­века, смешно под­вер­нув­шего под себя ногу и выста­вив­шего подошву сапога так же, как Сер­гей Пет­ро­вич под­вер­нул бы ее под себя на его месте, и чело­век этот дышал гор­ным воз­ду­хом и мог ходить по вели­ча­вым залам. С вне­зап­ным поры­вом гнев­ной тоски Сер­гей Пет­ро­вич скрип­нул зубами и сунулся впе­ред, точно желая сбро­сить в про­пасть непо­движно сидя­щего чело­века, и больно стук­нулся бро­вями и носом о рамки сте­кол. И ему стало стыдно при мысли, что гнев его напуск­ной и рас­счи­тан­ный именно на суще­ство­ва­ние рамок, а что, если бы чело­века этого он видел в дей­стви­тель­но­сти, он не осме­лился бы кос­нуться его паль­цем. Роб­кий и сми­рен­ный, содро­гав­шийся от вида заре­зан­ной курицы, не был спо­со­бен он и на гнев.

Когда Сер­гей Пет­ро­вич вышел из поме­ще­ния пано­рамы на кри­вой и гор­ба­тый мос­ков­ский пере­улок, с кото­рого двор­ники счи­щали снег, а извоз­чики месили его поло­зьями, он поду­мал, что нет таких фак­тов, с кото­рыми дол­жен мириться человек.

За при­ро­дою сле­до­вала музыка, искус­ство во всех его видах, какие доступны были пони­ма­нию Сер­гея Пет­ро­вича и могли напол­нить его жизнь и сде­лать ее инте­рес­ною и раз­но­об­раз­ною. За ними шла жен­ская любовь, кото­рой жаж­дало его сердце. В кон­цер­тах, в теат­рах и на улице он видел поро­ди­сто-кра­си­вых жен­щин, пол­ных изя­ще­ства и бла­го­род­ства, и хотел их любви. Одну из них он запом­нил, встре­чая ее несколько раз, и меч­тал о ней, а она ни разу не под­няла на него своих глаз и не знала об его суще­ство­ва­нии. Ему было про­тивно вос­по­ми­на­ние о любви девушки, кото­рая полола гряды и от кото­рой пахло наво­зом и потом, и про­тивна мысль о дру­гих таких же гру­бых жен­щи­нах, кото­рые будут любить его и гово­рить с ним о руб­лях и нена­вист­ном труде. Ему до боли хоте­лось любви этой жен­щины, имени кото­рой он не знал и кото­рая не пони­мает всего того, что мучит его и ему подоб­ных. И как чело­век, нико­гда не имев­ший денег, он думал, что они могут дать ему любовь, и как чело­век, не знав­ший жен­ской любви, думал, что она может дать ему счастье.

В это именно время Сер­гей Пет­ро­вич поехал к жен­щи­нам, где встре­тили его това­рищи, и наме­ренно не стал пить, чтобы яснее сознать то, что при­хо­дится в этом мире на долю его и ему подобных.

Чем больше вгля­ды­вался Сер­гей Пет­ро­вич в жизнь, тем бес­силь­нее и ничтож­нее ста­но­ви­лась в его гла­зах при­рода, безумно рас­сы­па­ю­щая свои дары. И на место уни­жен­ной при­роды перед его туск­лыми гла­зами стала дру­гая гроз­ная и могу­чая сила – деньги. Ослеп­лен­ный, поте­ряв­шийся, он стал думать, что они власт­вуют и над при­ро­дой. И сла­бый мозг его под­дался обману, и в сердце зажглась надежда. Он выни­мал из кар­мана сереб­ря­ный рубль и вер­тел его в руках с чув­ством стран­ного любо­пыт­ства и недо­уме­ния, точно впер­вые видел этот бле­стя­щий кру­жок. Они не с неба валятся, эти кружки, и он при­об­рел его и может еще при­об­ресть много, и тогда в его руках будет могу­чая сила, власт­ву­ю­щая над при­ро­дой. И, как вся­кий чело­век, у кото­рого мельк­нула надежда, он стал думать не о воз­мож­но­сти ее осу­ществ­ле­ния, а о том, что будет делать он, когда надежда осу­ще­ствится. И эти несколько дней были отды­хом для Сер­гея Пет­ро­вича, и он под­нялся вверх, чтобы силь­нее потом рас­ши­биться о землю и уже не встать. Он взял дан­ным то, что у него уже есть мил­лион, и меч­тал о море, о горах и о жен­щине, имени кото­рой он не знал и кото­рая не подо­зре­вала об его существовании.

Но невоз­можно было оста­но­вить мысль, когда она начала рабо­тать и когда ее гнал такой жгу­чий кнут, как виде­ние сверх­че­ло­века, того, кто пол­но­правно вла­деет силою, сча­стьем и сво­бо­дою. И, когда оно мельк­нуло перед утом­лен­ными гла­зами Сер­гея Пет­ро­вича, он уди­вился, что, как и прежде, он отда­ется неосу­ще­стви­мым и дет­ским меч­там. Было много путей к день­гам, но перед каж­дым сто­яла рогатка и не пус­кала Сер­гея Пет­ро­вича. Он не мог украсть, как не мог и убить, так как не мозг, а чужая, неве­до­мая воля управ­ляла его поступ­ками. Тот труд, кото­рый был досту­пен ему, не мог дать богат­ства, а все дру­гое – игра на бирже, фаб­рика, служба с круп­ными окла­дами, искус­ство, женитьба на бога­той, все то, что доз­во­ля­ется зако­ном и сове­стью и дает состо­я­ние в один день или в год, – так же не суще­ство­вало для него, как и ум. И когда Сер­гей Пет­ро­вич понял, что деньги не исправ­ляют неспра­вед­ли­во­стей при­роды, а углуб­ляют их и что люди все­гда доби­вают того, кто уже ранен при­ро­дой, – отча­я­ние пога­сило надежду, и мрак охва­тил душу. Жизнь пока­за­лась ему узкою клет­кою, и часты и тол­сты были ее желез­ные пру­тья, и только один неза­пер­тый выход имела она.

И тогда новый период начался в жизни Сер­гея Пет­ро­вича. Он никуда не выхо­дил из дому и бывал только в сто­ло­вой, явля­ясь туда почти к самому ее закры­тию, чтобы не встре­тить кого-нибудь из зна­ко­мых сту­ден­тов. День и ночь он лежал на постели или ходил, и соседи и хозяйка уже успели при­вык­нуть к одно­об­раз­ному звуку шагов, какой ино­гда слы­шится из тюрем­ных камер: раз-два-три впе­ред и раз-два-три назад. На столе лежала книга, и, хотя она была закрыта и запы­лена, изнутри ее гре­мел спо­кой­ный, твер­дый и бес­по­щад­ный голос:

«Если жизнь не уда­ется тебе, если ядо­ви­тый червь пожи­рает твое сердце, знай, что удастся смерть».

V

Раз нельзя побе­дить – нужно уме­реть. И Сер­гей Пет­ро­вич решил уме­реть и думал, что смерть его будет победою.

Мысль о смерти не была новою: она при­хо­дила к нему и раньше, как при­хо­дит и ко вся­кому чело­веку, у кото­рого на пути много кам­ней, но была так же бес­плодна и без­де­я­тельна, как и мечты о мил­ли­оне. Теперь же она яви­лась у Сер­гея Пет­ро­вича, как реше­ние, и смерть стала не жела­е­мым, чего может и не быть, а неиз­беж­ным, таким, что про­изой­дет непре­менно. Из клетки откры­вался выход, и, хотя он вел в неиз­вест­ность и мрак, это было без­раз­лично для Сер­гея Пет­ро­вича. Он смутно верил в новую жизнь и не стра­шился ее, так как только сво­бод­ное я, кото­рое не зави­сит ни от сла­бого мозга, ни от вялого сердца, уне­сет он с собою, а тело доста­нется в добычу земле, и пусть она тво­рит из него новые мозг и сердце. И когда он ощу­тил в себе спо­кой­ную готов­ность уме­реть – впер­вые за всю свою жизнь он испы­тал глу­бо­кую и гор­де­ли­вую радость, радость раба, лома­ю­щего оковы.

– Я не трус, – ска­зал Сер­гей Пет­ро­вич, и это была пер­вая похвала, кото­рую он от себя услы­шал и с гор­до­стью принял.

Каза­лось бы, что мысль о смерти должна была уни­что­жить все заботы о жизни и о теле, уже более ни на что не нуж­ном. Но с Сер­геем Пет­ро­ви­чем слу­чи­лось обрат­ное, и в послед­ние дни своей жизни он снова стал тем педан­тично акку­рат­ным и чисто­плот­ным чело­ве­ком, каким был раньше. Его уди­вило, как мог он столько вре­мени остав­лять в бес­по­рядке свою ком­нату и стол, и при­брал его, раз­ло­жил книги в том порядке, в каком они лежали все­гда. Наверху он поло­жил нача­тое для зачета сочи­не­ние – впо­след­ствии оно пере­шло к Нови­кову, а особо «Так ска­зал Зара­ту­стра». Он даже не рас­крыл Ницше и был совер­шенно рав­но­ду­шен к книге, кото­рую, по-види­мому, не дочи­тал, так как каран­даш­ные отметки на полях идут только до поло­вины тре­тьей части. Быть может, он боялся, что най­дет там что-нибудь новое и неожи­дан­ное, и оно раз­ру­шит всю его мучи­тель­ную и дол­гую работу, оста­вив­шую впе­чат­ле­ние яркого и страш­ного сна.

Потом Сер­гей Пет­ро­вич схо­дил в Цен­траль­ные бани, с насла­жде­нием пла­вал в холод­ном бас­сейне и, встре­тив на улице това­рища-сту­дента, зашел с ним в пор­тер­ную «к немцу», где выпил бутылку пива. Дома, поро­зо­вев­ший, чистый, в белой полот­ня­ной рубашке, он долго сидел за чаем с мали­но­вым варе­ньем, потом попро­сил у хозяйки иголку и стал чинить свою фор­мен­ную тужурку. Она была уже ста­рая и узкая и посто­янно рва­лась под мыш­ками, и Сер­гею Пет­ро­вичу уже не раз при­хо­ди­лось чинить ее. Его тол­стые и нелов­кие пальцы с тру­дом ловили малень­кую иголку, теряв­шу­юся в гни­лом сером сукне. Несколько дней Сер­гей Пет­ро­вич посвя­тил на при­го­тов­ле­ние циа­ни­стого кали и, когда яд был готов, с удо­воль­ствием посмот­рел на малень­кий пузы­рек, думая не о смерти, кото­рая заклю­ча­ется в нем, а об успешно выпол­нен­ной работе. Хозяйка, малень­кая, чер­нень­кая жен­щина, быв­шая содер­жанка, по-види­мому, что-нибудь подо­зре­вала, потому что очень обра­до­ва­лась, когда Сер­гей Пет­ро­вич обна­ру­жил при­знаки воз­вра­ще­ния к обыч­ной тру­до­вой жизни. Она при­шла в его ком­нату и долго бол­тала на ту тему, как скверно дей­ствует на моло­дых людей оди­но­че­ство, и рас­ска­зала об одном своем зна­ко­мом, кото­рый был око­ло­точ­ным над­зи­ра­те­лем и имел доходы, но от мрач­ного сво­его харак­тера стал пить водку и попал на Хит­ровку, где теперь пишет за рюмку водки про­ше­ния и письма. Эту исто­рию об око­ло­точ­ном над­зи­ра­теле она рас­ска­зы­вала впо­след­ствии всем при­хо­див­шим сту­ден­там и добав­ляла, что уже тогда она заме­тила сход­ство в судьбе зна­ко­мого и Сер­гея Петровича.

– Захо­дите ко мне чайку попить, – при­гла­шала она Сер­гея Пет­ро­вича, без вся­кой, однако, зад­ней мысли. – Да к това­ри­щам бы про­шлись, а то что это: ни к вам кто-нибудь, ни вы никуда.

Сер­гей Пет­ро­вич после­до­вал ее совету и обо­шел почти всех своих това­ри­щей, но нигде подолгу не оставался.

Впо­след­ствии сту­денты уве­ряли, что начав­ше­еся безу­мие Сер­гея Пет­ро­вича уже ясно обна­ру­жи­ва­лось, и удив­ля­лись, как они тогда же не заме­тили его. Обычно мол­ча­ли­вый и застен­чи­вый даже со сво­ими, Сер­гей Пет­ро­вич на этот раз бол­тал о вся­ких пустя­ках, а о Нови­кове вспо­ми­нал и гово­рил, как рав­ный, и даже упрек­нул его в поверх­ност­но­сти. При этом Сер­гей Пет­ро­вич был весел и часто сме­ялся. Один моло­день­кий сту­дент пере­да­вал, что Сер­гей Пет­ро­вич даже пел, но в этом уже все заме­тили пре­уве­ли­че­ние. Но все еди­но­гласно нахо­дили, что стран­ность какая-то в Сер­гее Пет­ро­виче, несо­мненно, суще­ство­вала, и не заме­тили ее тогда же только потому, что вообще на Сер­гея Пет­ро­вича вни­ма­ния обра­щали мало. И по поводу этого недо­статка вни­ма­ния неко­то­рые, осо­бенно резко осуж­дав­шие рав­но­ду­шие и эго­и­стич­ность това­ри­щей, воз­бу­дили инте­рес­ный вопрос: воз­можно ли было спа­се­ние для Сер­гея Пет­ро­вича в этот реши­тель­ный момент его жизни? И нахо­дили, что спа­се­ние было вполне воз­можно, но не воз­дей­ствием на него дру­гого – силь­ного – ума, а вли­я­нием близ­кого чело­века, матери или жен­щины, кото­рая любила бы его. Пола­гали, что все эти дни Сер­гей Пет­ро­вич нахо­дился в состо­я­нии умствен­ной тупо­сти, схо­жей с гип­но­ти­че­ским сном, когда над волею без­раз­дельно гос­под­ствует своя или чужая идея. Ее нельзя было осла­бить рас­суж­де­ни­ями, но Сер­гея Пет­ро­вича могла раз­бу­дить любовь. Крик матери, иду­щий от ее сердца, вид лица, кото­рое так дорого и мило и на кото­ром с дет­ства зна­кома каж­дая мор­щинка, ее слезы, кото­рые невы­но­симо видеть даже огру­бев­шему чело­веку, – все это могло бы при­звать Сер­гея Пет­ро­вича к созна­нию дей­стви­тель­но­сти. Чело­век доб­рый и чест­ный, он не осме­лился бы вне­сти смерть в мате­рин­ское сердце и остался бы жить, если не для себя, то для дру­гих, любя­щих его. Мно­гих мало­душ­ных, уже решав­шихся на само­убий­ство, удер­жи­вало на земле созна­ние, что они нужны для любя­щих их, и они долго еще жили, укреп­ля­ясь в мысли, что более храб­ро­сти тре­бу­ется для жизни, нежели для смерти. А еще более бывало таких, кото­рые забы­вали при­чины, побу­див­шие их на само­убий­ство, и даже жалели, что жизнь так коротка.

И с новым оже­сто­че­нием одни из това­ри­щей напа­дали на дру­гих и резко упре­кали их в воз­му­ти­тель­ном рав­но­ду­шии. Какая-нибудь теле­грамма в деся­ток слов, отправ­лен­ная к матери Сер­гея Пет­ро­вича, могла бы сохра­нить чело­ве­че­скую жизнь. Неко­то­рых из сту­ден­тов, все­гда выдви­гав­ших впе­ред обще­ствен­ную точку зре­ния, насто­я­щий слу­чай навел на раз­мыш­ле­ния и раз­го­воры о разъ­еди­нен­но­сти сту­ден­че­ства, отсут­ствии общих инте­ре­сов и умствен­ном оди­но­че­стве. Воз­никло на корот­кое время несколько круж­ков само­раз­ви­тия, где чита­лись книги по обще­ствен­ным вопро­сам и писа­лись рефераты.

Убить себя Сер­гей Пет­ро­вич решил в пят­ницу, 11 декабря, когда мно­гие из това­ри­щей уже соби­ра­лись уез­жать на рож­де­ствен­ские кани­кулы. В этот день, утром, он был в поч­то­вом отде­ле­нии, где сдал в отделе заказ­ной кор­ре­спон­ден­ции тяже­лое письмо, адре­со­ван­ное в Смо­ленск Нови­кову, и полу­чен­ную кви­тан­цию спря­тал в бумаж­ник. В письме он сооб­щал о своей смерти и при­чи­нах ее, при­чем послед­ние изгла­гал по руб­ри­кам, и все письмо про­из­во­дило такое впе­чат­ле­ние, как будто он писал не о себе, а о дру­гом каком-то, мало для него инте­рес­ном чело­веке. Днем Сер­гей Пет­ро­вич пообе­дал в коми­тет­ской сто­ло­вой, при­чем за обе­дом сидел очень долго и раз­го­ва­ри­вал со зна­ко­мыми, а после обеда спал также очень долго и крепко, так что встал только в один­на­дца­том часу. Ему подали само­вар, и сту­денты за сте­ною снова услы­шали одно­об­раз­ный звук шагов: раз-два-три впе­ред и раз-два-три назад. Когда уже поздно ночью заспан­ная гор­нич­ная уби­рала само­вар и посуду, Сер­гей Пет­ро­вич гово­рил с нею, точно желая, чтобы она подольше не ухо­дила, и был при этом, по ее сло­вам, очень бледен.

…Сер­гей Пет­ро­вич никак не ожи­дал того, что про­изой­дет с ним в этот вечер, кото­рый он счи­тал послед­ним в своей жизни. Он был совер­шенно спо­коен и весел и не думал о смерти, как и все эти дни. Думать о ней он начал только за час или за два до того момента, как при­нять яд. И мысли при­хо­дили откуда-то изда­лека, отры­воч­ные и глу­хие. Сперва он поду­мал о хозяйке и далее о том, как он будет лежать и какой будет иметь вид. На минуту мысль его скак­нула в сто­рону, к вос­по­ми­на­ниям дет­ства, именно к смерти его дяди. Он умер у них в доме, и Сер­гея Пет­ро­вича, тогда еще семи­лет­него Сережу, увезли к зна­ко­мым. Про­ходя перед­ней, уже оде­тый, он загля­нул в залу и уви­дел там стол, за кото­рым они все­гда обе­дали, а на столе обра­щен­ные к нему непо­движ­ные ступни ног в белых нитя­ных нос­ках. Видел он их одну секунду, но запом­нил на всю жизнь, и сама смерть долго пред­став­ля­лась ему не иначе, как в виде непо­движ­ных ступ­ней ног в белых нитя­ных нос­ках. Потом он вспом­нил срав­ни­тельно недав­ний слу­чай, когда он видел одни очень бед­ные и очень стран­ные похо­роны. Стран­ным в них было то, что никто реши­тельно на всей улице, ни про­хо­жие, ни извоз­чики, не обра­щали на них вни­ма­ния и даже как будто совсем не видели их, так как никто не снял шапки. Четыре носиль­щика несли на носил­ках гроб, при­кры­тый чем-то тем­ным, и шагали в ногу и так быстро, что гроб рас­ка­чи­вался, словно на вол­нах, и край покры­вала отду­вался при опус­ка­нии. И не было видно ни духо­вен­ства, ни провожатых.

Когда от этих вос­по­ми­на­ний мысль вер­ну­лась к Сер­гею Пет­ро­вичу, она стала уди­ви­тельно острой, точ­ной и свет­лой, как нож, кото­рый отто­чили. Еще минуту она в нере­ши­мо­сти коле­ба­лась, отме­чая окру­жав­шую тишину, погас­ший само­вар, тика­нье кар­ман­ных часов на столе, и вне­запно, точно найдя, что ей нужно, выле­пила кар­тину похо­рон Сер­гея Пет­ро­вича – такую прав­ди­вую, яркую и страш­ную, что он вздрог­нул и руки его похо­ло­дели. С тою же неумо­ли­мою, ужа­са­ю­щею прав­ди­во­стью она один за дру­гим набра­сы­вала после­ду­ю­щие моменты: чер­ную, кри­вую пасть могилы, твер­дый и тес­ный гроб, позе­ле­нев­шие пуго­вицы мун­дира и про­цесс раз­ло­же­ния трупа. И похоже было, что это не Сер­гей Пет­ро­вич думает, а чья-то гигант­ская рука быстро про­во­ла­ки­вает перед ним самое жизнь и смерть в их непе­ре­да­ва­е­мых красках.

И Сер­гей Пет­ро­вич проснулся. Ему было так страшно, что хоте­лось кри­чать, и он с ужа­сом смот­рел на малень­кий пузы­рек и пятился от него, точно боясь, что ему насильно вольют в рот смер­тель­ную отраву. И больше всего в мире боялся он сей­час самого себя – того ужас­ного непо­ви­но­ве­ния, кото­рое ока­зы­вали ему ноги и руки. Он пятился назад, а все тело его содро­га­лось от поры­вов впе­ред, к пузырьку. Ноги, руки, рот в самых, каза­лось, костях и венах своих напол­ня­лись страст­ным, безумно-пове­ли­тель­ным жела­нием бро­ситься впе­ред, схва­тить пузы­рек и выпить его с насла­жде­нием, с жадностью.

– Не хочу, не хочу! – шеп­тал Сер­гей Пет­ро­вич, и оттал­ки­вался руками, и пятился назад, но ему каза­лось, что он при­бли­жа­ется к пузырьку, кото­рый рас­тет в его гла­зах. И когда дверь оста­но­вила его, он пере­стал видеть перед собою, вскрик­нул и сде­лал шаг вперед.

В эту минуту вошла гор­нич­ная за само­ва­ром и долго соби­рала посуду, кото­рую она плохо раз­ли­чала сон­ными глазами.

– Когда вас будить? – спро­сила она, уходя. Сер­гей Пет­ро­вич оста­но­вил ее и заго­во­рил, но не слы­хал ни своих вопро­сов, ни ее отве­тов. Но, когда он опять ока­зался один, в мозгу его оста­лась эта фраза: «Когда вас зав­тра будить?» – и зву­чала долго, настой­чиво, пока Сер­гей Пет­ро­вич не понял ее значения.

Он понял, что, как и все, он может раз­деться и лечь спать, и его раз­бу­дят зав­тра, когда наста­нет новый день, и Сер­гей Пет­ро­вич будет жить, как и все, потому что он не хочет уми­рать и не умрет, и никто не может при­ну­дить его взять пузы­рек и выпить. Все еще дрожа, он взял пузы­рек, нарочно открыл его, ощу­тил запах горь­кого мин­даля и тихонько, слегка вздра­ги­ва­ю­щей рукой поста­вил на полку, где его не было видно за кни­гами. Теперь, когда пузы­рек побыл в его руках и он не умер, он уже не боялся ни его, ни себя.

Когда Сер­гей Пет­ро­вич лег в постель, ему каза­лось, что спа­сен­ная жизнь раду­ется во всех малей­ших части­цах его тела, при­гре­того оде­я­лом. Он вытя­ги­вал ноги, руки, чуть не совер­шив­шие пре­ступ­ле­ния, и в них чуди­лось что-то сладко-пою­щее тонень­ким весе­лым голос­ком, как будто кровь радо­ва­лась и пела, что не стала она осклиз­лой гни­ю­щей мас­сой, а стру­ится, весе­лая и крас­ная, по широ­ким и сво­бод­ным путям. И такая же весе­лая, она пере­пол­няла сердце, и оно пело вме­сте с нею и тор­же­ству­юще отби­вало свой гимн жизни.

«Жить! Жить!» – думал Сер­гей Пет­ро­вич, сги­бая и раз­ги­бая послуш­ные, гиб­кие пальцы. Пусть он будет несчаст­ным, гони­мым, обез­до­лен­ным; пусть все пре­зи­рают его и сме­ются над ним; пусть он будет послед­ним из людей, ничто­же­ством, гря­зью, кото­рую стря­хи­вают с ног, – но он будет жить, жить! Он уви­дит солнце, он будет дышать, он будет сги­бать и раз­ги­бать пальцы, он будет жить… жить! И это – такое сча­стье, такая радость, и никто не отни­мет ее, и она будет про­дол­жаться долго, долго… все­гда! Бес­ко­неч­ное мно­же­ство дней впе­реди зажи­гает свою зарю, и в каж­дой из них он будет жить, жить! И тут впер­вые за много дней Сер­гей Пет­ро­вич вспом­нил отца и мать – и ужас­нулся и уми­лился. Он мыс­ленно цело­вал мор­щины, по кото­рым должны были ска­титься слезы, и сердце его раз­ры­ва­лось от лику­ю­щего побед­ного крика: я живу, живу! И, когда он заснул лег­ким, радост­ным сном, послед­ним ощу­ще­нием был соле­ный вкус слезы, омо­чив­шей губы.

День был мороз­ный, и солнце све­тило, когда Сер­гей Пет­ро­вич проснулся. Он долго не пони­мал, почему постель сде­лана, как все­гда, и он лежит в ней живой, тогда как вчера он дол­жен был уме­реть. Голова немного болела, и все тело ныло, как после силь­ных побоев. Посте­пенно, мысль за мыс­лью, он вспом­нил все, что про­шло вчера в его голове, и не понял, почему он так сильно испу­гался и что было страш­ного во всем том, что он знал все­гда и десятки раз пред­став­лял себе. Смерть, похо­роны, могила… Ну, а как же может иначе быть, если чело­век уми­рает? Конечно, его хоро­нят и для этого выка­пы­вают могилу, и в могиле труп раз­ла­га­ется. И еще раз он вни­ма­тельно и недо­вер­чиво вгля­делся во вче­раш­ние страш­ные пред­став­ле­ния, но они были совсем блед­ные и туск­лые и все более блед­нели, как это бывает с виде­ни­ями сна, кото­рые так ярки в первую минуту про­буж­де­ния и так скоро и бес­следно сти­ра­ются живыми впе­чат­ле­ни­ями дей­стви­тель­но­сти и дня. И в кар­ти­нах смерти не было ничего страш­ного, и радость жизни пред­став­ля­лась непо­нят­ною и дикою.

И, как раз­гадка всего, мельк­нула мысль, что он, Сер­гей Пет­ро­вич, – трус и бахвал.

Он вспом­нил про послан­ное к Нови­кову письмо, в кото­ром он сооб­щает о своей смерти, как о совер­шив­шемся факте, – и покрас­нел от стыда, почув­ство­вал, что реше­ние уме­реть стоит в нем такое же неиз­мен­ное, спо­кой­ное и неот­вра­ти­мое, как и вчера, когда он еще не под­да­вался при­ступу мало­душ­ного и непо­нят­ного страха. Страх исчез, но жгу­чий стыд мед­лил ухо­дить, – и всеми силами изму­чен­ной души Сер­гей Пет­ро­вич воз­му­тился про­тив исчез­нув­шего страха, этого позор­ней­шего звена на длин­ной и тяже­лой цепи раба. Рав­но­душ­ная, сле­пая сила, вызвав­шая Сер­гея Пет­ро­вича из тем­ных недр небы­тия, сде­лала послед­нюю попытку зако­вать его в колодки как трус­ли­вого бег­леца-неудач­ника, и хоть на несколько часов, но это уда­лось ей.

С новою силою вспых­нул жгу­чий стыд, и пламя его испе­пе­лило самую память о минут­ном при­ступе страха. И, когда потухло его зарево, исчезла и тупая, ною­щая боль тела, и все оно стало лег­ким, почти неощу­ти­мым. Пере­стала болеть и голова, и мозг зара­бо­тал с безум­ной быст­ро­той и такою силой и ясно­стью, как это слу­ча­ется только при горячке. Губы содро­га­лись от жела­ния гово­рить, и на язык при­хо­дили слова, каких нико­гда не упо­треб­лял Сер­гей Пет­ро­вич и не знал. И он гово­рил, что, если он оста­нется жить теперь, он воз­не­на­ви­дит себя, и ему при­дется выпить такую пол­ную чашу само­пре­зре­ния, перед кото­рой яд кажется нек­та­ром. Его «я», то неза­ви­си­мое и бла­го­род­ное «я», кото­рое на миг почув­ство­вало себя побе­ди­те­лем и испы­тало без­мер­ную радость тор­же­ства сме­лого духа над сле­пой и дес­по­ти­че­ской мате­рией, убьет его, если не убьет яд. И Сер­гею Пет­ро­вичу каза­лось, что он чув­ствует в себе мощ­ный рост этого «я», чув­ствует, как под­ни­ма­ется он ввысь, и гро­мо­вые рас­каты его голоса заглу­шают жал­кий писк тела, силь­ного только ночью. Пусть сги­ба­ются те, кто хочет, а он ломает свою желез­ную клетку. И, жал­кий, тупой и несчаст­ный чело­век, в эту минуту он под­ни­ма­ется выше гениев, коро­лей и гор, выше всего, что суще­ствует высо­кого на земле, потому что в нем побеж­дает самое чистое и пре­крас­ное в мире – сме­лое, сво­бод­ное и бес­смерт­ное чело­ве­че­ское я! Его не могут побе­дить тем­ные силы при­роды, оно гос­под­ствует над жиз­нью и смер­тью – сме­лое, сво­бод­ное и бес­смерт­ное я!

То, что испы­ты­вал Сер­гей Пет­ро­вич, было похоже на гор­де­ли­вый и бес­по­ря­доч­ный бред мании вели­чия, как думали неко­то­рые, читав­шие тре­тье письмо его к Нови­кову, выдержки из кото­рого мы при­вели. Писал он его, не оде­ва­ясь, на клочке бумаги, ока­зав­шемся сче­том от прачки, попало оно к Нови­кову после дол­гих мытарств, побы­вав в поли­ции и у миро­вого судьи. Тут же, не отходя от стола, он выпил и яд, и, когда при­шла гор­нич­ная с само­ва­ром, Сер­гей Пет­ро­вич был уже без созна­ния. Рас­твор яда ока­зался при­го­тов­лен­ным неуме­лыми руками и сла­бым, и Сер­гея Пет­ро­вича поспели отвезти в Ека­те­ри­нин­скую боль­ницу, где он скон­чался только к вечеру.

Теле­грамма к матери Сер­гея Пет­ро­вича запоз­дала, и она при­е­хала уже после похо­рон. Сту­денты, вызвав­шие ее, нахо­дили, что это к луч­шему, так как в гробу, с вскры­тым и опо­рож­нен­ным чере­пом и пят­нами на лице, Сер­гей Пет­ро­вич был очень нехо­рош и даже стра­шен и мог про­из­ве­сти тяже­лое впе­чат­ле­ние. И все, что она нашла от сво­его сына, заклю­ча­лось в кни­гах и подер­жан­ном пла­тье, среди кото­рого была и зано­шен­ная тужурка, разо­рван­ная под мыш­ками и свежепочиненная.

Источник

Электронная книга

Рассказ о Сергее Петровиче

книга Рассказ о Сергее Петровиче 28.08.16

  • Описание
  • Обсуждения
  • Цитаты
  • Рецензии
  • Коллекции

Сергей Петрович — студент, который осознает свою несостоятельность в этой жизни. Он пытается увидеть себя в разных ролях, на разных поприщах, но повсюду образ его тускнеет на фоне талантливых однокурсников. Что делать человеку, есть он лишен смысла жить?
© Witcher

Произведение Рассказ о Сергее Петровиче полностью

Читать онлайн Рассказ о Сергее Петровиче

Леонид Андреев. Рассказ о Сергее Петровиче

I

29.08.16

II

29.08.16

III

29.08.16

IV

29.08.16

V

29.08.16

Комментарии

29.08.16
  • Похожее

  • Рекомендации

  • Ваши комменты

  • Еще от автора
Источник

Леонид Андреев: Рассказ о Сергее Петровиче

Леонид Андреев Рассказ о Сергее Петровиче

  • Название:

    Рассказ о Сергее Петровиче

  • Автор:

  • Жанр:

  • Язык:

    Русский

  • Рейтинг книги:

    4 / 5

  • Избранное:

    Добавить книгу в избранное

  • Ваша оценка:

    • 80
    • 1
    • 2
    • 3
    • 4
    • 5

Рассказ о Сергее Петровиче: краткое содержание, описание и аннотация

Предлагаем к чтению аннотацию, описание, краткое содержание или предисловие (зависит от того, что написал сам автор книги «Рассказ о Сергее Петровиче»). Если вы не нашли необходимую информацию о книге — напишите в комментариях, мы постараемся отыскать её.

Леонид Андреев: другие книги автора

Кто написал Рассказ о Сергее Петровиче? Узнайте фамилию, как зовут автора книги и список всех его произведений по сериям.

Уважаемые правообладатели!

Возможность размещать книги на на нашем сайте есть у любого зарегистрированного пользователя. Если Ваша книга была опубликована без Вашего на то согласия, пожалуйста, направьте Вашу жалобу на info@libcat.ru или заполните форму обратной связи.

В течение 24 часов мы закроем доступ к нелегально размещенному контенту.

Рассказ о Сергее Петровиче — читать онлайн бесплатно полную книгу (весь текст) целиком

Ниже представлен текст книги, разбитый по страницам. Система сохранения места последней прочитанной страницы, позволяет с удобством читать онлайн бесплатно книгу «Рассказ о Сергее Петровиче», без необходимости каждый раз заново искать на чём Вы остановились. Поставьте закладку, и сможете в любой момент перейти на страницу, на которой закончили чтение.

prose_rus_classic Леонид Николаевич Андреев baf3118d-2a83-102a-9ae1-2dfe723fe7c7 Рассказ о Сергее Петровиче 1900 Фото ru glassy Tibioka FB Tools, FB Editor v2.0 2005-10-07 http://www.leonidandreev.ru/ http://fictionbook.ru F1411D25-A005-4CDB-BFB3-43C04DA94A5F 1.2

version 1.1 — правка документа — Tibioka

Леонид Андреев

Рассказ о Сергее Петровиче

I

В учении Ницше Сергея Петровича больше всего поразила идея сверхчеловека и все то, что говорил Ницше о сильных, свободных и смелых духом. Сергей Петрович плохо знал немецкий язык, по-гимназически, и с переводом ему было много труда. Работу значительно облегчал Новиков, товарищ Сергея Петровича, с которым он в течение полутора учебных лет жил в одной комнате и который в совершенстве владел немецким языком и был начитан по философии. Но в октябре 189– года, когда до окончания перевода «Так сказал Заратустра» оставалось всего несколько глав, Новиков был административно выслан из Москвы за скандалы, и своими силами Сергей Петрович подвинулся вперед очень мало, но не сожалел об этом и вполне удовлетворялся прочитанным, которое он целыми страницами знал наизусть и притом по-немецки. Дело в том, что в переводе, как бы он ни был хорош, афоризмы много теряли, становились слишком просты, понятны, и в их таинственной глубине как будто просвечивало дно; когда же Сергей Петрович смотрел на готические очертания немецких букв, то в каждой фразе, помимо прямого его смысла, он видел что-то не передаваемое словами, и прозрачная глубина темнела и становилась бездонною. Иногда ему приходила мысль, что, если на свете явится новый пророк, он должен говорить на чужом языке, чтобы все поняли его. Конца книги, единственной из сочинений Ницше, которую оставил Новиков, он так и не перевел.

Сергей Петрович был студент третьего курса естественного факультета. В Смоленске у него жили родители, братья и сестры, из которых одни были старше его, другие моложе. Один брат, самый старший, был уже доктором и хорошо зарабатывал, но помогать семье не мог, так как обзавелся уже собственной семьей. Существовать Сергею Петровичу приходилось на пятнадцать рублей в месяц, и этого ему хватало, так как он обедал бесплатно в студенческой столовой, не курил и водки пил мало. Когда Новиков еще не уезжал, они пили очень много, но это ничего не стоило Сергею Петровичу, потому что все расходы по пьянству брал на себя Новиков, у которого постоянно имелись дорогие уроки по языкам. Раз по вине того же Новикова, любившего в пьяном виде сидеть на деревьях бульвара, куда взлезал за ним и Сергей Петрович, мировой судья приговорил обоих товарищей к десяти рублям штрафа, и штраф уплатил Новиков. При простоте товарищеских отношений это было вполне естественно и ни в ком не возбуждало сомнений, кроме самого Сергея Петровича. Но отсутствие денег было фактом, с которым приходилось мириться.

Существовали и другие факты, с которыми приходилось мириться, и когда Сергей Петрович глубже вглядывался в свою жизнь, он думал, что и она — факт из той же категории. Он был некрасив, — не безобразен, а некрасив, как целые сотни и тысячи людей. Плоский нос, толстые губы и низкий лоб делали его похожим на других и стирали с его лица индивидуальность. К зеркалу он подходил редко и даже чесался так, на ощупь, а когда подходил, то долго всматривался в свои глаза, и они казались ему мутными и похожими на гороховый кисель, в который свободно проникает нож и до самого дна не натыкается ни на что твердое. В этом отношении, как и во многих других, он отличался от друга своего Новикова, у которого были зоркие, смелые глаза, высокий лоб и правильно очерченный, красивый овал лица. И высокое туловище, когда на нем приходилось носить такую голову, казалось Сергею Петровичу не достоинством, а недостатком, и, быть может потому, он горбился, когда ходил. Но самым тяжелым для Сергея Петровича фактом казалось то, что он был неумен. В гимназии учителя считали его прямо глупым и в младших классах открыто высказывали это. По поводу одного его нелепого ответа батюшка назвал его «бестолочь смоленская и могилевская», и хотя прозвище и не привилось к нему, а стало нарицательным для всякого тупого ученика, Сергей Петрович не забыл его происхождения. И изо всего, кажется, класса он один оставался до конца без прозвища, если не считать имени «Сергей Петрович», которым величали его все: учителя, гимназисты и сторожа. Не было в нем ничего такого, на что можно было бы привесить остроумную кличку. В университете товарищи, очень вообще любившие распределять друг друга по уму, Сергея Петровича относили в разряд ограниченных, хотя никогда не высказывали этого ему прямо в лицо, но он догадывался сам по одному тому, что никто никогда не обращался к нему с серьезным вопросом и разговором, а всегда с шуткою. Стоило в то же время появиться Новикову, разговор тотчас переходил на серьезные темы. Вначале Сергей Петрович безмолвно протестовал против общего признания его ограниченным человеком и пытался сделать, сказать или написать что-нибудь умное, но, кроме смеха, ничего из этого не выходило. Тогда он убедился сам в своей ограниченности и убедился так крепко, что, если бы весь мир признал его гением, он не поверил бы ему. Ведь мир не знал и не мог знать того, что знал Сергей Петрович о себе. Мир мог услыхать от него умную мысль, но он мог не знать, что мысль эта украдена Сергеем Петровичем или приобретена после такого труда, который совершенно обесценивал ее. То, что усваивалось другими на лету, ему стоило мучительных усилий и все-таки, даже врезавшись в память неизгладимо, оставалось чужим, посторонним, точно это была не живая мысль, а попавшая в голову книга, коловшая мозг своими углами. Особенное сходство с книгой придавало то обстоятельство, что всегда рядом с мыслью стояла ясная и отчетливая страница, на которой он ее прочел. Те же мысли, при которых не показывались страницы и которые Сергей Петрович считал поэтому своими, были самые простые, обыкновенные, не умные, и совершенно походили на тысячи других мыслей на земле, как и лицо его походило на тысячи других лиц. Трудно было помириться с этим фактом, но Сергей Петрович помирился. В сравнении с ним другие маленькие фактики — отсутствие талантов, слабая грудь, неловкость, безденежье — казались неважными.

Читать дальше

Похожие книги на «Рассказ о Сергее Петровиче»

Представляем Вашему вниманию похожие книги на «Рассказ о Сергее Петровиче» списком для выбора. Мы отобрали схожую по названию и смыслу литературу в надежде предоставить читателям больше вариантов отыскать новые, интересные, ещё не прочитанные произведения.

Обсуждение, отзывы о книге «Рассказ о Сергее Петровиче» и просто собственные мнения читателей. Оставьте ваши комментарии, напишите, что Вы думаете о произведении, его смысле или главных героях. Укажите что конкретно понравилось, а что нет, и почему Вы так считаете.

Источник

Подскажите: ну и о чем все ЭТО?? ( если уж все такие эстэтты??

Газданов Гайто — Ход лучей

Чтение не понравилось, интонации не правдоподобные. Переигрывает

Шекли Роберт — Опытный образец

Замечательно прочитано

Цвейг Стефан — Двадцать четыре часа из жизни женщины

На сайте полно книг, которые озвучили один чтец и больше. Так что если вам не нравится, то просто не слушайте. А если…

Май Карл — Золото Виннету

Я с Вами полностью согласна! Музыка в начале произведения, возможно каждой главы создает настроение. Музыка может…

Шекли Роберт — Похмелье

Добровольно никто не идёт: кто-то по принуждению, кто-то за деньги.

Шекли Роберт — Самое дорогое

Очень понравился сюжет и профессиональная озвучка. Благодарю чтеца и конечно же, автора, за увлекательно проведенное…

Болдаччи Дэвид — Чистая правда

И я)) потрясающая история, манкая, завораживающая

Хардинг Фрэнсис — Песня кукушки

Классные рассказы и озвучено с душой. Хотел озвучить «Войну с роботами» но Алексей опередил»))) Хороший рассказ…

Гаррисон Гарри — Война с роботами

Александр, спасибо! Тяжелое стихотворение о непростых временах. Но надежда всегда себе найдет лазейку и в душу пролезет.

p_i_r_a_n_y_a — Окаянный год

Приключения Электроника» автора Велтисов Е. рассказывает о том, как профессор Громов создал мальчика-робота. При…

Велтистов Евгений — Электроник — мальчик из чемодана

Ну и что не так?

Новиков Александр — Башня

Спасибо, я подумаю…

Пол-октавы — Пигалица

Замечательная, добрая сказка моего детства.

Эно Рауд — Муфта, Полботинка и Моховая борода

Отличный рассказ и озвучка, но логический вывод Андрея сомнителен. Есть же более простой ответ на вопрос «зачем». Да…

Волченко Павел — Проект «Ковчег 21». Мимикрия


ATim

2 часа назад

Здравствуйте!
Я очень признателен Вам за столь проникновенный отзыв, очень Вам благодарен!
Если позволите, я…

Толкин Джон — Хоббит, или Туда и обратно

Ох уж эти посредственности из географий, где не знают о манерах.

Кракауэр Джон — В разреженном воздухе

Детектив крутой, но окончание нелепое, полуфантастическое. Ну, если чисто гипотетически, то эти дети с мамами никому…

Александрова Наталья — Логово скорпиона

Уважаемый Мойша! Вы не представляете себе, как я затрахался озвучивать эту шляпу! Очень хочу озвучить что-то…

Нивен Ларри — Изменчивая луна

Ибо нефиг котю обижать!!!

Джозеф Майкл — Желтый кот

Источник

«Когда Сергей Петрович лёг в постель, ему казалось, что спасённая жизнь радуется во всех малейших частицах его тела, пригретого одеялом. Он вытягивал ноги, руки, чуть не совершившие преступления, и в них чудилось что-то сладко-поющее тоненьким весёлым голоском, как будто кровь радовалась и пела, что не стала осклизлой гниющей массой, а струится, весёлая и красная, по широким и свободным путям. И такая же весёлая, она переполняла сердце, и оно пело вместе с нею и торжественно отбивало свой гимн жизни.
«Жить! Жить!» — думал Сергей Петрович, сгибая и разгибая послушные, гибкие пальцы. Пусть он будет несчастным, гонимым, обездоленным; пусть все презирают его и смеются над ним; пусть он будет последним из людей, ничтожеством, грязью, которую стряхивают с ног, — но он будет жить, жить! Он увидит солнце, он будет дышать, он будет сгибать и разгибать пальцы, он будет жить… Жить! И это — такое счастье, такая радость, и никто не отнимает её, и она будет продолжаться долго, долго… всегда!»

Леонид Андреев в небольшой повести «Рассказ о Сергее Петровиче» рассказывает историю самоубийства студента, увлечённого творчеством Фридриха Ницше. Сергей Петрович — лицо незначительное, не богат умом, ни чем другим. Посредственность. Обыкновенная единица из толпы. Да и в толпе неприметная.
В свойственной писателю манере Андреев замечательно описывает психическое состояние человека, готовящегося совершить суицидальный акт.
Повесть опубликована впервые в 1900 году. К тому времени о Ницше ещё мало было что известно — его звезда только-только начала сиять над Европой. Ницще как раз умер в 1900 году, 25 августа, в Веймаре, проведя последние одиннадцать лет в состоянии безумия (Ницще настигает безумие в начале января 1889 года, когда вдруг ни с того ни с сего он начинает рассылать открытки, причём совсем непраздничного содержания).
Посмертная слава Ницще была оглушительно громкая: то, чего он не добился при жизни, обрёл после мучительной смерти.
Откровенно говоря, «Рассказ о Сергее Петровиче» совершенно «антиницщеанский»: Андреев (кстати, в основе произведения реальный случай самоубийства студента, знакомого Андреева по московскому университету) высказывает мысль, что Ницше, писавший о сильных людях, притягивает к себе слабых, ничтожных индивидов (чем вывел из себя своего литературного соперника-«ницщеанца» Михаила Арцыбашева).
Жизнь тяжела, это — слепая игра природы, а Сергей Петрович, под влиянием идей Ницше, желает быть счастливым и обладать тем, чем обладают более удачливые люди.
Трудолюбие не поможет, можно работать не покладая рук, но в итоге ты обретёшь нелепый социальный статус «полезный для общества человек» и потеряешь здоровье, радость жизни, так и не почувствуешь свободы, раскрепощения, так и останешься в узах, в подполье.
Сергей Петрович, такой неприметный для всех молодой человек, решается уйти из жизни.

«Раз нельзя победить — нужно умереть. И Сергей Петрович решил умереть и думал, что смерть его будет победою».

Предполагаю, много людей совершили самоубийство, начитавшись Ницше, — начиная с того времени, когда слава философа достигла апогея.
«Философия жизни» предполагает жизнь — ЖИЗНЬ! — а не медленную смерть, которую миллионы людей называют «жизнью».
Леонид Андреев верен себе и в этом произведении: жизнь — не радость, жизнь — это ад.
Щёголем был Андреев в эстетике и этике (и вообще — внешне, угрюмый такой щёголь) — «не принимаю я вашего мира!», усмехался он, улыбаясь своими красивыми глазами.
Ну, чем виноват Сергей Петрович, если он родился «ничтожеством»?
Ничего невозможно сделать…
Дураки превращаются в красавцев или вдруг получают в качестве дара ум только в сказках.
Что остаётся делать?
Медленно умирать, каждый день обманывая себя и других, говоря, что «моя жизнь разумна» или же взять и прекратить этот бред?
Сергей Петрович доказал себе, что он не «трус».

Источник

  • Леонид андреев рассказ кусака
  • Лендинг или лэндинг как правильно пишется
  • Леонид андреев рассказ бездна
  • Ленд ровер как пишется по русски
  • Леонид андреев рассказ ангелочек читать