Лена сидела за столом и делала уроки. Смеркалось, но от снега, лежавшего во дворе сугробами, в комнате было ещё светло.
Перед Леной лежала раскрытая тетрадь, в которой было написано всего две фразы:
Как я помогаю маме.
Сочинение.
Дальше работа не шла. Где-то у соседей играл магнитофон. Слышно было, как Алла Пугачёва настойчиво повторяла: «Я так хочу, чтобы лето не кончалось!..»
«А правда, — мечтательно подумала Лена, — хорошо, если бы лето не кончалось!.. Загорай себе, купайся, и никаких тебе сочинений!»
Она снова прочитала заголовок: «Как я помогаю маме». «А как я помогаю? И когда тут помогать, если на дом столько задают!»
В комнате загорелся свет: это вошла мама.
— Сиди, сиди, я тебе мешать не буду, я только в комнате немного приберу. — Она стала протирать книжные полки тряпкой.
Лена начала писать:
«Я помогаю маме по хозяйству. Убираю квартиру, вытираю тряпкой пыль с мебели».
— Что же ты свою одежду разбросала по всей комнате? — спросила мама.
Вопрос был, конечно, риторическим, потому что мама и не ждала ответа. Она стала складывать вещи в шкаф.
«Раскладываю вещи по местам», — написала Лена.
— Кстати, передник твой постирать бы нужно, — продолжала мама разговаривать сама с собой.
«Стираю бельё», — написала Лена, потом подумала и добавила: «И глажу».
— Мама, у меня там на платье пуговица оторвалась, — напомнила Лена и написала: «Пришиваю пуговицы, если нужно».
Мама пришила пуговицу, потом вышла на кухню и вернулась с ведром и шваброй.
Отодвигая стулья, стала протирать пол.
— Ну-ка, подними ноги, — сказала мама, проворно орудуя тряпкой.
— Мама, ты мне мешаешь! — проворчала Лена и, не опуская ног, написала: «Мою полы».
Из кухни потянуло чем-то горелым.
— Ой, у меня картошка на плите! — крикнула мама и бросилась на кухню.
«Чищу картошку и готовлю ужин», — написала Лена.
— Лена, ужинать! — позвала из кухни мама.
— Сейчас! — Лена откинулась на спинку стула и потянулась.
В прихожей раздался звонок.
— Лена, это к тебе! — крикнула мама.
В комнату, румяная от мороза, вошла
Оля, одноклассница Лены.
— Я ненадолго. Мама послала за хлебом, и я решила по дороге — к тебе.
Лена взяла ручку и написала: «Хожу в магазин за хлебом и другими продуктами».
— Ты что, сочинение пишешь? — спросила Оля. — Дай-ка посмотреть.
Оля заглянула в тетрадь и прыснула:
— Ну ты даёшь! Да это же всё неправда! Ты же все это сочинила!
— А кто сказал, что нельзя сочинять? — обиделась Лена. — Ведь поэтому так и называется: со-чи-не-ние!
- Следующая сказка → Антон Чехов — Хористка
- Предыдущая сказка → Александр Раскин — Как папа делал табуретку
Читать рассказ «Леонид Каминский — Сочинение» на сайте РуСтих онлайн: лучшие рассказы, повести и романы известных авторов. Поучительные рассказы для мальчиков и девочек для чтения в детском саду, школе или на ночь.
Предлагаем вашему вниманию рассказ «Сочинение» Леонида Каминского. Основную тему рассказа также раскрыла Ирина Пивоварова в своем рассказе с таким же названием — «Сочинение».
Рассказ «Сочинение» читать онлайн
Лена сидела за столом и делала уроки. Смеркалось, но от снега, лежавшего во дворе сугробами, в комнате было ещё светло.
Перед Леной лежала раскрытая тетрадь, в которой было написано всего две фразы:
Как я помогаю маме.
Сочинение.
Дальше работа не шла. Где-то у соседей играл магнитофон. Слышно было, как Алла Пугачёва настойчиво повторяла: «Я так хочу, чтобы лето не кончалось!..»
«А правда, — мечтательно подумала Лена, — хорошо, если бы лето не кончалось!.. Загорай себе, купайся, и никаких тебе сочинений!»
Она снова прочитала заголовок: «Как я помогаю маме». «А как я помогаю? И когда тут помогать, если на дом столько задают!»
В комнате загорелся свет: это вошла мама.
— Сиди, сиди, я тебе мешать не буду, я только в комнате немного приберу. — Она стала протирать книжные полки тряпкой.
Лена начала писать:
«Я помогаю маме по хозяйству. Убираю квартиру, вытираю тряпкой пыль с мебели».
— Что же ты свою одежду разбросала по всей комнате? — спросила мама.
Вопрос был, конечно, риторическим, потому что мама и не ждала ответа. Она стала складывать вещи в шкаф.
«Раскладываю вещи по местам», — написала Лена.
— Кстати, передник твой постирать бы нужно, — продолжала мама разговаривать сама с собой.
«Стираю бельё», — написала Лена, потом подумала и добавила: «И глажу».
— Мама, у меня там на платье пуговица оторвалась, — напомнила Лена и написала: «Пришиваю пуговицы, если нужно».
Мама пришила пуговицу, потом вышла на кухню и вернулась с ведром и шваброй.
Отодвигая стулья, стала протирать пол.
— Ну-ка, подними ноги, — сказала мама, проворно орудуя тряпкой.
— Мама, ты мне мешаешь! — проворчала Лена и, не опуская ног, написала: «Мою полы».
Из кухни потянуло чем-то горелым.
— Ой, у меня картошка на плите! — крикнула мама и бросилась на кухню.
«Чищу картошку и готовлю ужин», — написала Лена.
— Лена, ужинать! — позвала из кухни мама.
— Сейчас! — Лена откинулась на спинку стула и потянулась.
В прихожей раздался звонок.
— Лена, это к тебе! — крикнула мама.
В комнату, румяная от мороза, вошла
Оля, одноклассница Лены.
— Я ненадолго. Мама послала за хлебом, и я решила по дороге — к тебе.
Лена взяла ручку и написала: «Хожу в магазин за хлебом и другими продуктами».
— Ты что, сочинение пишешь? — спросила Оля. — Дай-ка посмотреть.
Оля заглянула в тетрадь и прыснула:
— Ну ты даёшь! Да это же всё неправда! Ты же все это сочинила!
— А кто сказал, что нельзя сочинять? — обиделась Лена. — Ведь поэтому так и называется: со-чи-не-ние!
Отзыв о рассказе Л. Каминского «Сочинение»
Составим и напишем отзыв о прочитанном произведении по плану.
Автор(ы): Леонид Давидович Каминский Название произведение: Сочинение Жанр (стихи, рассказ, повесть, фантастика, сказка, энциклопедия): рассказ Основная тема произведения (о чем?): в произведении идет речь о девочке Лене, которая пишет сочинение, наблюдая за своей мамой. Причем каждое ее наблюдение идет в дело. Мой любимый герой: подруга Лены - Оля. Что мне больше всего понравилось? Понравился как автор показывает своим читателям то, как смешно выглядит человек, который присваивает себе результаты чужого труда. И как человек может обманывать самого себя, выдавая свою ложь за находчивость.
Леонид Каминский
Леонид Каминский
Лена сидела за столом и делала уроки. Смеркалось, но от снега, лежавшего во дворе сугробами, в комнате было ещё светло.
Перед Леной лежала раскрытая тетрадь, в которой было написано всего две фразы:
Как я помогаю маме.
Сочинение.
Дальше работа не шла. Где-то у соседей играл магнитофон. Слышно было, как Алла Пугачёва настойчиво повторяла: «Я так хочу, чтобы лето не кончалось!..».
«А правда, – мечтательно подумала Лена, – хорошо, если бы лето не кончалось!.. Загорай себе, купайся, и никаких тебе сочинений!».
Она снова прочла заголовок: «Как я помогаю маме». «А как я помогаю? И когда тут помогать, если на дом столько задают!».
В комнате загорелся свет: это вошла мама.
– Сиди, сиди, я тебе мешать не буду, я только в комнате немного приберу. – Она стала протирать книжные полки тряпкой.
Лена начала писать:
«Я помогаю маме по хозяйству. Убираю квартиру, вытираю тряпкой пыль с мебели».
– Что же ты свою одежду разбросала по всей комнате? – спросила мама. Вопрос был, конечно, риторическим, потому что мама и не ждала ответа. Она стала складывать вещи в шкаф.
«Раскладываю вещи по местам», – написала Лена.
– Кстати, передник твой постирать бы нужно, – продолжала мама разговаривать сама с собой.
«Стираю бельё», – написала Лена, потом подумала и добавила: «И глажу».
– Мама, у меня там на платье пуговица оторвалась, – напомнила Лена и написала: «Пришиваю пуговицы, если нужно».
Мама пришила пуговицу, потом вышла на кухню и вернулась с ведром и шваброй.
Отодвигая стулья, стала протирать пол.
– Ну-ка подними ноги, – сказала мама, проворно орудуя тряпкой.
– Мама, ты мне мешаешь! – проворчала Лена и, не опуская ног, написала: «Мою полы».
Из кухни потянуло чем-то горелым.
– Ой, у меня картошка на плите! – крикнула мама и бросилась на кухню.
«Чищу картошку и готовлю ужин», – написала Лена.
– Лена, ужинать! – позвала из кухни мама.
– Сейчас! – Лена откинулась на спинку стула и потянулась.
В прихожей раздался звонок.
– Лена, это к тебе! – крикнула мама.
В комнату, румяная от мороза, вошла Оля, одноклассница Лены.
– Я ненадолго. Мама послала за хлебом, и я решила по дороге – к тебе.
Лена взяла ручку и написала: «Хожу в магазин за хлебом и другими продуктами».
– Ты что, сочинение пишешь? – спросила Оля. – Дай-ка посмотреть.
Оля заглянула в тетрадь и прыснула:
– Ну ты даёшь! Да это же всё неправда! Ты же всё это сочинила!
– А кто сказал, что нельзя сочинять? – обиделась Лена. – Ведь поэтому так и называется: со-чи-не-ние!
Тексты
для конкурса «Живая классика»
Константин Мелихан «Заслуженная оценка»
Класс
замер. Изабелла Михайловна склонилась над журналом и, наконец, произнесла:
— Рогов.
Все облегченно вздохнули и захлопнули учебники. А Рогов вышел к доске, почесался
и почему-то сказал:
— Хорошо выглядите сегодня, Изабелла Михайловна!
Изабелла Михайловна сняла очки:
— Ну-ну, Рогов. Начинай.
Рогов шмыгнул носом и начал:
— Прическа у вас аккуратная! Не то, что у меня.
Изабелла Михайловна встала и подошла к карте мира:
— Ты что, не выучил урок?
— Да! — с жаром воскликнул Рогов. — Каюсь! Ничего от вас не скроешь! Опыт
работы с детьми — колоссальный!
Изабелла Михайловна улыбнулась и сказала:
— Ой, Рогов, Рогов! Покажи хоть, где Африка находится.
— Там, — сказал Рогов и махнул рукой за окно.
— Ну, садись, — вздохнула Изабелла Михайловна. — Тройка…
На перемене Рогов давал товарищам интервью:
— Главное — этой кикиморе про глазки запустить…
Изабелла Михайловна как раз проходила мимо.
— А, — успокоил товарищей Рогов. — Эта глухая тетеря дальше двух шагов не
слышит.
Изабелла Михайловна остановилась и глянула на Рогова так, что Рогов понял:
тетеря слышит дальше двух шагов.
На следующий же день Изабелла Михайловна опять вызвала к доске Рогова.
Рогов стал белым как полотно и прохрипел:
— Вы ж меня вчера вызывали!
— А я ещё хочу, — сказала Изабелла Михайловна и прищурилась.
— Эх, такая улыбка у вас ослепительная, — промямлил Рогов и затих.
— Ещё что? — сухо спросила Изабелла Михайловна.
— Ещё голос у вас приятный, — выдавил из себя Рогов.
— Так, — сказала Изабелла Михайловна. — Урок ты не выучил.
— Всё-то вы видите, всё-то вы знаете, — вяло сказал Рогов. — А зачем-то в школу
пошли, на таких, как я, здоровье гробите. Вам бы к морю сейчас, стихи писать,
человека хорошего встретить…
Склонив голову, Изабелла Михайловна задумчиво водила по бумаге карандашом.
Потом вздохнула и тихо сказала:
— Ну, садись, Рогов. Тройка.
Леонид Каминский
«Сочинение»
Лена сидела за столом и делала уроки. Смеркалось, но от
снега, лежавшего во дворе сугробами, в комнате было ещё светло. Перед Леной
лежала раскрытая тетрадь, в которой было написано всего две фразы:
Как я помогаю маме.
Сочинение.
Дальше работа не шла. Где-то у соседей играл магнитофон. Слышно было, как Алла
Пугачёва настойчиво повторяла: «Я так хочу, чтобы лето не кончалось!..».
«А правда, – мечтательно подумала Лена, – хорошо, если бы лето не кончалось!..
Загорай себе, купайся, и никаких тебе сочинений!».
Она снова прочла заголовок: «Как я помогаю маме». «А как я помогаю? И когда тут
помогать, если на дом столько задают!».
В комнате загорелся свет: это вошла мама.
– Сиди, сиди, я тебе мешать не буду, я только в комнате немного приберу. – Она
стала протирать книжные полки тряпкой.
Лена начала писать:
«Я помогаю маме по хозяйству. Убираю квартиру, вытираю тряпкой пыль с мебели».
– Что же ты свою одежду разбросала по всей комнате? – спросила мама. Вопрос
был, конечно, риторическим, потому что мама и не ждала ответа. Она стала
складывать вещи в шкаф.
«Раскладываю вещи по местам», – написала Лена.
– Кстати, передник твой постирать бы нужно, – продолжала мама разговаривать
сама с собой.
«Стираю бельё», – написала Лена, потом подумала и добавила: «И глажу».
– Мама, у меня там на платье пуговица оторвалась, – напомнила Лена и написала:
«Пришиваю пуговицы, если нужно».
Мама пришила пуговицу, потом вышла на кухню и вернулась с ведром и шваброй.
Отодвигая стулья, стала протирать пол.
– Ну-ка подними ноги, – сказала мама, проворно орудуя тряпкой.
– Мама, ты мне мешаешь! – проворчала Лена и, не опуская ног, написала: «Мою
полы».
Из кухни потянуло чем-то горелым.
– Ой, у меня картошка на плите! – крикнула мама и бросилась на кухню.
«Чищу картошку и готовлю ужин», – написала Лена.
– Лена, ужинать! – позвала из кухни мама.
– Сейчас! – Лена откинулась на спинку стула и потянулась.
В прихожей раздался звонок.
– Лена, это к тебе! – крикнула мама.
В комнату, румяная от мороза, вошла Оля, одноклассница Лены.
– Я ненадолго. Мама послала за хлебом, и я решила по дороге – к тебе.
Лена взяла ручку и написала: «Хожу в магазин за хлебом и другими продуктами».
– Ты что, сочинение пишешь? – спросила Оля. – Дай-ка посмотреть.
Оля заглянула в тетрадь и прыснула:
– Ну ты даёшь! Да это же всё неправда! Ты же всё это сочинила!
– А кто сказал, что нельзя сочинять? – обиделась Лена. – Ведь поэтому так и
называется: со-чи-не-ние!
А.И. Солженицын «Архипелаг ГУЛАГ» (Глава 4. С
острова на остров)
(…) глухая, совершенно недостоверная, никем не
подтверждённая легенда, которую нет-нет да и услышишь в лагерях: что где-то в этом
же Архипелаге есть крохотные райские острова. Никто их не видел, никто там не
был, а кто был — молчит, не высказывается. На тех островах, говорят, текут
молочные реки в кисельных берегах, ниже как сметаной и яйцами там не кормят;
там чистенько, говорят, всегда тепло, работа умственная и сто раз секретная.
И вот на те-то райские острова я на полсрока и
попал. Им-то я и обязан, что остался жив, в лагерях бы мне весь срок ни за что
не выжить. Им обязан я, что пишу это исследование, хотя для них самих в этой
книге места не предусматриваю. Вот с тех-то островов с одного на другой, со
второго на третий меня и перевозили спецконвоем: двое надзирателей да я.
Если души умерших иногда пролетают среди нас, видят
нас, легко читают наши мелкие побуждения, а мы не видим и не угадываем их,
бесплотных, то такова и поездка спецконвоем.
Ты окунаешься в гущу воли,
толкаешься в станционном зале. Успеваешь проглянуть объявления. Сидишь на
старинном пассажирском «диване» и слушаешь странные и ничтожные разговоры: о
том, что какой-то муж бьёт жену или бросил её; а свекровь почему-то не
уживается с невесткой; а коммунальные соседи жгут электричество в коридоре и не
вытирают ног; а кто-то кому-то мешает по службе; а кого-то зовут в хорошее
место, но он не решается на переезд. Ты всё это слушаешь — и мурашки отречения
вдруг бегут по твоей спине и голове: тебе так ясно проступает подлинная мера
вещей во Вселенной! мера всех слабостей и страстей! — а этим грешникам
никак не дано её увидеть. Истинно жив, подлинно жив только ты, бесплотный, а
эти все лишь по ошибке считают себя живущими.
И — незаполнимая бездна между вами! Ни крикнуть им,
ни заплакать над ними нельзя, ни потрясти их за плечи: ведь ты — дух, ты —
призрак, а они — материальные тела.
Как же внушить им — прозрением? видением? во
сне? — братья! люди! Зачем дана вам жизнь?! В глухую полночь распахиваются
двери смертных камер — и людей с великой душой волокут на расстрел. На всех
железных дорогах страны сию минуту, сейчас, люди лижут после селёдки горькими
языками сухие губы, они грезят о счастье распрямлённых ног, об успокоении после
оправки. На Колыме только летом на метр отмерзает земля — и лишь тогда в неё
закапывают кости умерших за зиму. А у вас — под голубым небом, под горячим
солнцем есть право распорядиться своей судьбой, пойти выпить воды, потянуться,
куда угодно ехать без конвоя… Самое главное в жизни, все загадки её — хотите, я
высыплю вам сейчас? Не гонитесь за призрачным — за имуществом, за званием: это
наживается нервами десятилетий, а конфискуется в одну ночь. Живите с ровным
превосходством над жизнью — не пугайтесь беды, и не томитесь по счастью, всё
равно ведь: и горького не довеку, и сладкого не дополна. Довольно с вас, если
вы не замерзаете, и если жажда и голод не рвут вам когтями внутренностей. Если
у вас не перешиблен хребет, ходят обе ноги, сгибаются обе руки, видят оба глаза
и слышат оба уха — кому вам ещё завидовать? зачем? Зависть к другим больше
всего съедает нас же. Протрите глаза, омойте сердца — и выше всего оцените тех,
кто любит вас и кто к вам расположен. Не обижайте их, не браните, ни с кем из
них не расставайтесь в ссоре: ведь вы же не знаете, может быть это ваш
последний поступок перед арестом, и таким вы останетесь в их памяти!..
«Солдатское сердце» (По С. Алексееву)
Крепко
сдружились в походах молодой солдат Клим Дуга и бывалый воин Матвей Бородулин.
Вместе отступали от самого Немана. Вместе бились у Витебска. Чуть не погибли у
стен Смоленска. Вместе пришли к Бородинскому полю.
Матвей Бородулин Клима Дугу уму-разуму в военных делах наставляет: как порох
держать сухим, как штык Наточить, как лучше идти в походе, чтобы ноги меньше
уставали. На привале Бородулин уступит младшему место поближе к костру. Упрется
Дуга:
— Да что я, дите какое?
— Ложись, ложись! — прикрикнет старый солдат. — Я привычный. Мне на холодке
даже и лучше.
Делят кашу, и тут Бородулин о друге думает. Из миски своей в миску к нему
добрую часть отвалит.
— Дядя Матвей, — отбивается Клим, — да что я — к откорму хряк?
— Ешь, ешь! Тебе в рост, тебе в пользу.
В Бородинской битве солдаты сражались рядом. Клим — богатырь, Бородулин — усох
с годами. Прикрывает Дуга старшего друга. Недоглядел: ранило вдруг солдата.
Повалился Матвей Бородулин на землю.
— Дядя Матвей! — закричал Дуга. Рухнул он на колени, тормошит Бородулина. Ухо к
груди приложит.
— Дядька Матвей! Родненький!.. Приоткрыл Бородулин глаза, глянул на
друга.
— Воды, — простонал и снова забылся.
Схватились солдаты за фляги — пусты солдатские фляги. Скоро десять часов, как
бой. Не осталось во флягах глотка воды. Нет воды. Ручья поблизости нет.
Ближайший ручей в руках у французов.
— Воды! Воды! Воды! — идет по солдатским рядам.
Нет нигде, как в пустыне, воды. Поднялся Дуга на ноги. Смотрит
растерянным взглядом. И вдруг ток прошел по солдату. Схватил он пустую флягу,
руку задрал вверх и рванулся навстречу французам, туда, где штыки и ружья, где
за ними ручей в овраге. Перехватило у товарищей дух.
— Господи, верная смерть… Достался Дуга французам.
Смотрят солдаты с тревогой вслед. Смотрят на бегущего русского и сами
французы.
— Камрады, — кричит Дуга, — дядька Матвей погибает! Дядька просит воды! — и
флягой пустой, как паролем, машет.
— Воды! — несется над полем.
Французы хотя и враги, а тоже ведь люди. Непонятна им русская речь.
Однако сердцем людским понятно — неспроста побежал солдат. Расступились
французы, открыли дорогу к ручью. Стих на участке огонь. Не стреляют ни эта, ни
та сторона. Замерло все. Только режет воздух крик Клима:
— Дядька Матвей погибает!
Добежал Дуга до оврага. Зачерпнул флягу воды студейой, развернулся — и
помчался назад коридором солдат французских.
Подбежал он к дядьке Матвею, снова стал на колени, голову поднял, флягу
поднес ко рту. Смочил лоб, виски. Приоткрыл Бородулин глаза, вернулось к
солдату сознание, узнал молодого друга:
— Где же ты водицу, родной, достал? Где?
Из
сердца достал солдатского.
И.С. Тургенев « Старуха»
Я шел по широкому полю, один.
И вдруг мне почудились легкие, осторожные шаги за
моей спиною… Кто-то шел по моему следу.
Я оглянулся – и увидал маленькую, сгорбленную старушку,
всю закутанную в серые лохмотья. Лицо старушки одно виднелось из-под них:
желтое, морщинистое, востроносое, беззубое лицо.
Я подошел к ней… Она остановилась.
– Кто ты? Чего тебе нужно? Ты нищая? Ждешь
милостыни?
Старушка не отвечала. Я наклонился к ней и заметил,
что оба глаза у ней были застланы полупрозрачной, беловатой перепонкой, или
плевой, какая бывает у иных птиц: они защищают ею свои глаза от слишком яркого
света.
Но у старушки та плева не двигалась и не открывала
зениц… из чего я заключил, что она слепая.
– Хочешь милостыни? – повторил я свой
вопрос. – Зачем ты идешь за мною? – Но старушка по-прежнему не
отвечала, а только съежилась чуть-чуть.
Я отвернулся от нее и пошел своей дорогой.
И вот опять слышу я за собой те же легкие, мерные,
словно крадущиеся шаги.
«Опять эта женщина! – подумалось мне. –
Что она ко мне пристала? – Но я тут же мысленно прибавил: – Вероятно, она
сослепу сбилась с дороги, идет теперь по слуху за моими шагами, чтобы вместе со
мною выйти в жилое место. Да, да; это так».
Но странное беспокойство понемногу овладело моими
мыслями: мне начало казаться, что старушка не идет только за мною, но что она
направляет меня, что она меня толкает то направо, то налево, и что я невольно
повинуюсь ей.
Однако я продолжаю идти… Но вот впереди на самой
моей дороге что-то чернеет и ширится… какая-то яма…
«Могила! – сверкнуло у меня в голове. –
Вот куда она толкает меня!»
Я круто поворачиваю назад… Старуха опять передо
мною… но она видит! Она смотрит на меня большими, злыми, зловещими глазами…
глазами хищной птицы… Я надвигаюсь к ее лицу, к ее глазам… Опять та же тусклая
плева, тот же слепой и тупой облик.
«Ах! – думаю я… – эта старуха – моя судьба. Та
судьба, от которой не уйти человеку!»
«Не уйти! не уйти! Что за сумасшествие?… Надо
попытаться». И я бросаюсь в сторону, по другому направлению.
Я иду проворно… Но легкие шаги по-прежнему шелестят
за мною, близко, близко… И впереди опять темнеет яма.
Я опять поворачиваю в другую сторону… И опять тот
же шелест сзади и то же грозное пятно впереди.
И куда я ни мечусь, как заяц на угонках… всё то же,
то же!
«Стой! – думаю я. – Обману же я ее! Не
пойду я никуда!» – и я мгновенно сажусь на землю.
Старуха стоит позади, в двух шагах от меня. Я ее не
слышу, но я чувствую, что она тут.
И вдруг я вижу: то пятно, что чернело вдали,
плывет, ползет само ко мне!
Боже! Я оглядываюсь назад… Старуха смотрит прямо на
меня – и беззубый рот скривлен усмешкой…
– Не уйдешь!
К.М. Симонов «Живые и мертвые»
Синцову в тот день врезалась в память одна простая
картина. Под вечер он увидел небольшую деревушку. Она раскинулась на низком
холме; темно-зеленые сады были облиты красным светом заката, над крышами изб
курились дымки, а по гребню холма, на фоне заката, мальчики гнали в ночное
лошадей. Деревенское кладбище подступало совсем близко к шоссе. Деревня была
маленькая, а кладбище большое — целый холм был в крестах, обломанных,
покосившихся, старых, вымытых дождями и снегами. И эта маленькая деревня, и это
большое кладбище, и несоответствие между тем и другим — все, вместе взятое,
потрясло душу Синцова. Острое и болезненное чувство родной земли, которая
где-то там, позади, уже истоптана немецкими сапогами и которая завтра может
быть потеряна и здесь, переворачивало сердце. То, что видел Синцов за последние
два дня, говорило ему: да, немцы могут прийти и сюда, — и, однако,
представить себе эту землю немецкой было невозможно. Такое множество безвестных
предков — дедов, прадедов и прапрадедов — легло под этими крестами, один на другом,
веками, что эта земля была своей вглубь на тысячу сажен и уже не могла, не
имела права стать чужой.
Никогда потом Синцов не испытывал такого изнурительного
страха: что же будет дальше?! Если все так началось, то что же произойдет со
всем, что он любит, среди чего рос, ради чего жил, со страной, с народом, с
армией, которую он привык считать непобедимой, с коммунизмом, который поклялись
истребить эти фашисты, на седьмой день войны оказавшиеся между Минском и
Борисовом?
Он не был трусом, но, как и миллионы других людей,
не был готов к тому, что произошло. Большая часть его жизни, как и жизни этих
других людей, прошла в лишениях, испытаниях, борьбе, поэтому, как выяснилось
потом, страшная тяжесть первых дней войны не смогла раздавить их души. Но в
первые дни эта тяжесть многим из них показалась нестерпимой, хотя они же сами
потом и вытерпели ее.
В.Розов
«Дикая утка» из цикла «Прикосновение к войне»)
Кормили
плохо, вечно хотелось есть. Иногда пищу давали раз в сутки, и то вечером. Ах,
как хотелось есть! И вот в один из таких дней, когда уже приближались сумерки,
а во рту не было ещё ни крошки, мы, человек восемь бойцов, сидели на высоком
травянистом берегу тихонькой речушки и чуть не скулили. Вдруг видим, без
гимнастёрки. Что-то держа в руках. К нам бежит ещё один наш товарищ. Подбежал.
Лицо сияющее. Свёрток – это его гимнастёрка, а в неё что-то завёрнуто.
—
Смотрите! – победно восклицает Борис. Разворачивает гимнастёрку, и в ней …
живая дикая утка.
—
Вижу: сидит, притаилась за кустиком. Я рубаху снял и – хоп! Есть еда! Зажарим.
Утка
была некрепкая, молодая. Поворачивая голову по сторонам, она смотрела на нас
изумлёнными бусинками глаз. Она просто не могла понять, что это за странные
милые существа её окружают и смотрят на неё с таким восхищением. Она не
вырывалась, не крякала, не вытягивала натужно шею, чтобы выскользнуть из
державших её рук. Нет, она грациозно и с любопытством озиралась. Красавица
уточка! А мы – грубые, нечисто выбритые, голодные. Все залюбовались красавицей.
И произошло чудо, как в доброй сказке. Как-то просто произнёс:
—
Отпустим!
Было
брошено несколько логических реплик, вроде: «Что толку, нас восемь человек, а
она такая маленькая», «Ещё возиться!», «Боря, неси её обратно». И, уже ничем не
покрывая, Борис бережно понёс утку обратно. Вернувшись, сказал:
—
Я её в воду пустил. Нырнула. А где вынырнула, не видел. Ждал-ждал, чтоб
посмотреть, но не увидел. Уже темнеет.
Когда
меня заматывает жизнь, когда начинаешь клясть всех и всё, теряешь веру в людей
и тебе хочется крикнуть, как я однажды услыхал вопль одного очень известного
человека: «Я не хочу быть с людьми, хочу с собаками!» — вот в эти минуты
неверия и отчаяния я вспоминаю дикую утку и думаю: нет-нет, в людей можно
верить. Это всё пройдёт, всё будет хорошо.
Мне
могут сказать; «Ну да, это были вы, интеллигенты, артисты, о вас всего
можно ожидать». Нет, на войне всё перемешалось и превратилось в одно целое –
единое и невидимое. Во всяком случае, та, где я служил. Были в нашей группе два
вора, только что выпущенные из тюрьмы. Один с гордостью рассказывал, как ему
удалось украсть подъёмный кран. Видимо, был талантлив. Но и он сказал:
«Отпустить!»
Сергей Степанов «Сладкая
работа»
Мальчишки сидели за
столиком во дворе и изнывали от безделья. В футбол играть — жарко, на речку
идти — далеко. И так уже два раза сегодня ходили.
Подошел Димка с кульком конфет. Дал каждому по конфете и сказал:
— Вот вы тут дурака валяете, а я на работу устроился.
— На какую работу?
— Дегустатором на кондитерскую фабрику. Вот работу на дом взял.
— Ты что, серьезно? — разволновались мальчишки.
— Ну вы же видите.
— А что у тебя там за работа?
— Конфеты пробую. Их ведь как делают? Высыпают в большой чан мешок сахарного
песка, мешок сухого молока, потом ведро какао, ведро орехов… А если кто-то
лишний килограмм орехов засыплет? Или наоборот…
— Скорее наоборот, — вставил кто-то.
— Надо же, в конце концов, попробовать, что получилось, Нужен человек с хорошим
вкусом. А они уже сами не могут это есть. Не то что есть — смотреть уже не
могут на эти конфеты! Поэтому у них там всюду автоматические линии. А результат
несут нам, дегустаторам. Ну, мы попробуем и говорим: все нормально, можно везти
в магазин. Или: а вот сюда неплохо бы добавить изюм и сделать новый сорт под
названием «Зю-зю».
— Ух ты, здорово! Димка, а ты спроси, не нужны им еще дегустаторы?
— Я спрошу.
— Я бы на участок шоколадных конфет пошел. Я в них хорошо разбираюсь.
— А я и на карамели согласен. Димка, а зарплату там платят?
— Нет, только конфетами расплачиваются.
— Димка, а давай мы сейчас новый сорт конфет придумаем, а ты им завтра
предложишь!
Подошел Петров, постоял немного рядом и сказал:
— Кого вы слушаете? Мало он вас обманывал? Димка, признайся: лапшу на уши
вешаешь!
— Вот ты всегда такой, Петров. Придешь и все испортишь. Помечтать не дашь.
И.С. Тургенев «Порог»
Я вижу
громадное здание.
В передней
стене узкая дверь раскрыта настежь; за дверью – угрюмая мгла. Перед высоким
порогом стоит девушка… Русская девушка.
Морозом дышит
та непроглядная мгла; и вместе с леденящей струей выносится из глубины здания
медлительный, глухой голос.
– О ты, что
желаешь переступить этот порог, – знаешь ли ты, что тебя ожидает?
– Знаю, –
отвечает девушка.
– Холод,
голод, ненависть, насмешка, презрение, обида, тюрьма, болезнь и самая смерть?
– Знаю.
– Отчуждение
полное, одиночество?
– Знаю. Я
готова. Я перенесу все страдания, все удары.
– Не только от
врагов – но и от родных, от друзей?
– Да… и от
них.
– Хорошо. Ты
готова на жертву?
– Да.
– На
безымянную жертву? Ты погибнешь – и никто… никто не будет даже знать, чью
память почтить!
– Мне не нужно
ни благодарности, ни сожаления. Мне не нужно имени.
– Готова ли ты
на преступление?
Девушка
потупила голову…
– И на
преступление готова.
Голос не
тотчас возобновил свои вопросы.
– Знаешь ли
ты, – заговорил он, наконец, – что ты можешь разувериться в том, чему веришь
теперь, можешь понять, что обманулась и даром погубила свою молодую жизнь?
– Знаю и это.
И все-таки я хочу войти.
– Войди!
Девушка
перешагнула порог – и тяжелая завеса упала за нею.
– Дура! –
проскрежетал кто-то сзади.
– Святая! –
принеслось откуда-то в ответ.
Б.
Васильев «А зори здесь тихие»
Рита
знала, что рана ее смертельна и что умирать ей придется долго и трудно. Пока
боли
почти
не было, только все сильнее пекло в животе и хотелось пить. Но пить было
нельзя,
и
Рита просто мочила в лужице тряпочку и прикладывала к губам. Васков спрятал ее
под
еловым
выворотнем, забросал ветками и ушел. По тому времени еще стреляли, но вскоре
все
вдруг затихло, и Рита заплакала. Плакала беззвучно, без вздохов, просто по лицу
текли
слезы,
она поняла, что Женьки больше нет. А потом и слезы пропали. Отступили перед
тем
огромным, что стояло сейчас перед нею, с чем нужно было разобраться, к чему
следовало
подготовиться. Холодная черная бездна распахивалась у ее ног, и Рита
мужественно
и сурово смотрела в нее. Вскоре вернулся Васков. Разбросал ветки, молча сел
рядом,
обхватив раненую руку и покачиваясь.
—
Женя погибла?
Он
кивнул. Потом сказал:
—
Мешков наших нет. Ни мешков, ни винтовок. Либо с собой унесли, либо спрятали
где.
—
Женя сразу… умерла?
—
Сразу, — сказал он, и она почувствовала, что сказал он неправду. — Они ушли. За
взрывчаткой,
видно… — Он поймал ее тусклый, все понимающий взгляд, выкрикнул
вдруг:
— Не победили они нас, понимаешь? Я еще живой, меня еще повалить надо!..
Он
замолчал, стиснув зубы. Закачался, баюкая раненую руку.
—
Здесь у меня болит, — он ткнул в грудь. — Здесь свербит, Рита. Так свербит!..
Положил
ведь я вас, всех пятерых положил, а за что? За десяток фрицев?
—
Ну, зачем так… Все же понятно, война.
—
Пока война, понятно. А потом, когда мир будет? Будет понятно, почему вам
умирать
приходилось?
Почему я фрицев этих дальше не пустил, почему такое решение принял?
Что
ответить, когда спросят что ж это вы, мужики, мам наших от пуль защитить не
могли?
Что
ж это вы со смертью их оженили, а сами целенькие? Дорогу Кировскую берегли да
Беломорский
канал? Да там ведь тоже, поди, охрана, там ведь людишек куда больше, чем
пятеро
девчат да старшина с наганом…
—
Не надо, — тихо сказала она. — Родина ведь не с каналов начинается. Совсем не
оттуда.
А мы ее защищали. Сначала ее, а уж потом — канал.
—
Да… — Васков тяжело вздохнул, помолчал. — Ты полежи покуда, я вокруг погляжу.
А
то
наткнутся — и концы нам. — Он достал наган, зачем-то старательно обтер его
рукавом.
—
Возьми. Два патрона, правда, осталось, но все-таки спокойнее с ним. — Погоди. —
Рита
глядела куда-то мимо его лица, в перекрытое ветвями небо. — Помнишь, на немцев
я
у
разъезда наткнулась? Я тогда к маме в город бегала. Сыночек у меня там, три
годика.
Аликом
зовут, Альбертом. Мама больна очень, долго не проживет, а отец мой без вести
—
Не тревожься, Рита. Понял я все.
—
Спасибо тебе. — Она улыбнулась бесцветными губами. — Просьбу мою последнюю
выполнишь?
—
Нет, — сказал он.
—
Бессмысленно, все равно ведь умру. Только намучаюсь.
—
Я разведку произведу и вернусь. К ночи до своих доберемся.
—
Поцелуй меня, — вдруг сказала она.
Он
неуклюже наклонился, неуклюже ткнулся губами в лоб.
—
Колючий… — еле слышно вздохнула она, закрывая глаза. — Иди. Завали меня
ветками
и
иди. По серым, проваленным щекам ее медленно ползли слезы. Федот Евграфыч тихо
поднялся,
аккуратно прикрыл Риту еловыми лапами и быстро зашагал к речке. Навстречу
немцам
Юрий
Яковлев «Сердце земли» (рассказ)
Дети никогда не
запоминают мать молодой, красивой, потому что понимание красоты приходит позже,
когда материнская красота успевает увянуть.
Я запомнил свою мать
седой и усталой, а говорят, она была красива. Большие задумчивые глаза, в
которых проступал свет сердца. Ровные тёмные брови, длинные ресницы. На высокий
лоб спадали дымчатые волосы. До сих пор слышу её негромкий
голос, неторопливые шаги, ощущаю бережное
прикосновение рук, шершавое тепло платья на её плече. Это не имеет отношения к
возрасту, это вечно.
Дети никогда не говорят
матери о своей любви к ней. Они даже не знают, как называется чувство, которое
все сильнее привязывает их к матери. В их понимании это вообще не чувство, а
что-то естественное и обязательное, как дыхание, утоление жажды.
Но в любви ребенка к
матери есть свои золотые дни. Я пережил их в раннем возрасте, когда впервые
осознал, что самый необходимый человек на свете – мама. Память не сохранила
почти никаких подробностей тех далеких дней, но я знаю об этом своем
чувстве, потому что оно до сих пор
теплится во мне, не развеялось по свету. И я берегу его, потому что без любви к
матери в сердце – холодная пустота.
Я никогда не называл
свою мать матерью, мамой. У меня для нее было другое слово – мамочка. Даже став
большим, я не мог изменить этому слову. У меня отросли усы, появился бас. Я
стеснялся этого слова и на людях произносил его чуть слышно.
Последний раз я произнес
его на мокрой от дождя платформе, у красной солдатской теплушки, в давке, под
звуки тревожных гудков паровоза, под громкую команду «по вагонам!». Я не знал,
что навсегда прощаюсь с матерью. Я шептал «мамочка» ей на ухо и, чтобы никто не
видел моих мужских слез, вытирал их о ее волосы… Но когда теплушка тронулась,
не выдержал, забыл, что я мужчина, солдат, забыл, что вокруг люди, множество
людей, и сквозь грохот колес, сквозь бьющий в глаза ветер закричал:
— Мамочка!
А потом были письма. И
было у писем из дома одно необычайное свойство, которое каждый открывал для
себя и никому не признавался в своем открытии. В самые трудные минуты, когда
казалось, что все кончено или кончится в следующее мгновение и нет уже ни одной
зацепки за жизнь, мы находили в письмах из дома неприкосновенный запас жизни.
Когда от мамы приходило письмо, не было ни бумаги, ни конверта с номером полевой
почты, ни строчек. Был только мамин голос, который я слышал даже в грохоте орудий,
и дым землянки касался щеки, как дым родного дома.
Под Новый год мама
подробно рассказывала в письме о елке. Оказывается, в шкафу случайно нашлись елочные
свечи, короткие, разноцветные, похожие на отточенные цветные карандаши. Их
зажгли, и с еловых веток по комнате разлился ни с чем не
сравнимый аромат стеарина и хвои. В
комнате было темно, и только веселые блуждающие огоньки замирали и разгорались,
и тускло мерцали золоченые грецкие орехи.
Потом оказалось, что все
это было легендой, которую умирающая мама сочинила для меня в ледяном доме, где
все стекла были выбиты взрывной волной, а печки были мертвы и люди умирали от
голода, холода и осколков. И она писала, из ледяного блокадного города посылая
мне последние капли своего тепла, последние кровинки.
А я поверил легенде.
Держался за нее – за свой неприкосновенный запас, за свою резервную жизнь. Был
слишком молод, чтобы читать между строк. Я читал сами строки, не замечая, что
буквы кривые, потому что их выводила рука, лишенная сил, для которой перо было
тяжелым, как топор. Мать писала эти письма, пока билось сердце…