Лермонтов сказка для детей читать

‎ Стиховъ я не читаю, но люблю
Марать, шутя, бумаги листъ летучій.
Свой стихъ за хвостъ отважно я ловлю;
Я безъ ума отъ тройственныхъ созвучій
И влажныхъ риѳмъ, какъ, напримѣръ, на ю,^[4]
Вотъ почему пишу я эту сказку.
Ее волшебно-темную завязку
Не стану я подробно объяснять,
Чтобъ кой-какихъ допросовъ избѣжать;
Зато конецъ не будетъ безъ морали,^[5]
Чтобы ее хоть дѣти прочитали.

‎ Герой извѣстенъ, и не новъ предметъ.
Тѣмъ лучше: устарѣло все, что ново!^[6]
Кипя огнемъ и силой юныхъ лѣтъ,
Я прежде пѣлъ про демона инова:
То былъ безумный, страстный, дѣтскій бредъ…
Богъ знаетъ, гдѣ завѣтная тетрадка?
Касается ль душистая перчатка
Ея листов, и слышно: c’est joli…^[7]
Иль мышь надъ ней старается въ пыли?
Но этот чортъ совсѣмъ иного сорта:
Аристократъ и не похожъ на чорта.

‎ Перенестись теперь прошу сейчасъ^[8]
За мною въ спальню. Розовыя шторы
Опущены; съ трудомъ лишь можетъ глазъ
Слѣдить ковра восточные узоры.
Пріятный трепетъ вдругъ объемлетъ васъ,^[9]
И дѣвственнымъ дыханьемъ напоенный,
Огнемъ въ лицо вам пышетъ воздухъ сонный.
Вотъ ручка, вотъ плечо, и возлѣ нихъ,
На кисеѣ подушекъ кружевныхъ,
Рисуется младой, но строгій профиль…
И на него взираетъ Мефистофель.

‎ То былъ ли самъ великій сатана,
Иль мелкій бѣсъ из самыхъ нечиновныхъ,
Которыхъ дружба людямъ такъ нужна^[10]
Для тайныхъ дѣлъ, семейныхъ и любовныхъ, —
Не знаю! Еслибъ имъ была дана
Земная форма, по рогамъ и платью
Я могъ бы сволочь различить со знатью;
Но духъ… извѣстно, что такое духъ! —^[11]
Жизнь, сила, чувство, зрѣнье, голосъ, слухъ
И мысль — безъ тѣла, часто въ видахъ разныхъ
(Бѣсовъ вобще рисуютъ безобразныхъ).

‎ Но я не такъ всегда воображалъ
Врага святыхъ и чистыхъ побужденій.
Мой юный умъ, бывало, возмущалъ^[12]
Могучій образъ. Межъ иныхъ видѣній,
Какъ царь, нѣмой и гордый, онъ сіялъ^[13]
Такой волшебно-сладкой красотою,
Что было страшно… И душа тоскою
Сжималася; и этотъ дикій бредъ
Преслѣдовалъ мой разумъ много лѣтъ.^[14]
Но я, разставшись съ прочими мечтами,
И отъ него отдѣлался стихами!

‎ Оружіе отличное: врагамъ
Кидаете въ лицо вы эпиграммой…
Вамъ насолить захочется ль друзьямъ —
Пустѝте въ нихъ поэмой или драмой…
Но полно, къ дѣлу! Я сказалъ ужъ вамъ,
Что въ спальнѣ той таился хитрый демонъ.
Невиннымъ сномъ былъ тронутъ не совсѣмъ онъ;
Не мудрено: кипѣла въ немъ не кровь,^[15]
И понималъ иначе онъ любовь;
И рѣчь его коварныхъ искушеній
Была полна: вѣдь онъ недаромъ геній!

‎ „Не знаешь ты, кто я, но ужъ давно
Читаю я в душѣ твоей; незримо,
Неслышно говорю съ тобою; но
Слова мои, как тѣнь, проходят мимо
Ребяческаго сердца, и оно
Дивится имъ спокойно и в молчаньѣ.^[16]
Пускай! зачѣм тебѣ мое названье?
Ты съ ужасомъ отвергнула бъ мою
Безумную любовь. Но я люблю
По-своему… терпѣть и ждать могу я;
Не надо мнѣ ни ласкъ, ни поцѣлуя.

‎ Когда ты спишь, о ангелъ мой земной,
И шибко бьется дѣвственною кровью^[17]
Младая грудь подъ грезою ночной,
Знай: это я, склонившись къ изголовью,
Любуюся и говорю съ тобой,^[18]
И въ тишинѣ, наставникъ твой случайный,
Чудесныя разсказываю тайны…
А много было взору моему
Доступно и понятно потому,
Что узами земными я не связанъ
И вѣчностью и знаніемъ наказанъ…

‎ Тому назадъ еще не много лѣтъ,
Я пролеталъ надъ сонною столицей.^[19]
Кидала ночь свой странный полусвѣтъ;
Румяный западъ съ новою денницей^[20]
На сѣверѣ сливались, какъ привѣтъ
Свиданія съ моленіем разлуки;
Надъ городомъ таинственные звуки,^[21]
Какъ грѣшныхъ сновъ нескромныя слова,
Неясно раздавались, и Нева,^[22]
Межъ кораблей сверкая на просторѣ,
Журча, съ волной ихъ уносила въ море.

‎ Задумчиво столбы дворцовъ нѣмыхъ^[23]
По берегамъ тѣснилися какъ тѣни,
И въ пѣнѣ водъ гранитныхъ кры̀лецъ ихъ
Купалися широкія ступени:
Минувшихъ лѣтъ событій роковыхъ^[24]
Волна слѣды смывала роковые…
И улыбались звѣзды голубыя,
Глядя съ высотъ на гордый прахъ земли,^[25]
Какъ будто міръ достоинъ ихъ любви,
Какъ будто имъ земля небесъ дороже…
И я тогда… я улыбнулся тоже.

‎ И я кругомъ глубокій кинулъ взглядъ;
И увидалъ съ невольною отрадой
Преступный сонъ подъ сѣнію палатъ,
Корыстный трудъ предъ тощею лампадой^[26]
И страшныхъ тайнъ вездѣ печальный рядъ.
Я сталъ ловить блуждающіе звуки,
Веселый смѣхъ — и крикъ послѣдней муки:^[27]
То ликовал иль мучился порокъ!
Въ молитвах я подслушивалъ упрекъ,
Въ бреду любви — безстыдное желанье;^[28]
Вездѣ обманъ, безумство иль страданье!

‎ Но близъ Невы одинъ старинный домъ
Казался полнъ священной тишиною.
Все важностью наслѣдственною въ немъ
И роскошью дышало вѣковою:
Украшенъ былъ онъ княжескимъ гербомъ;
Изъ мрамора волнистаго колонны
Кругомъ тѣснились чинно, и балконы
Чугунные, воздушною семьей,^[29]
Межъ нихъ гордились дивною рѣзьбой;
И оконъ рядъ, всегда прозрачно-темныхъ,
Манилъ, пугая, взоръ очей нескромныхъ.^[30]

‎ Пора была, боярская пора!
Тѣснилась знать въ роскошные покои — ^[31]
Былая знать минувшаго двора,
Забытыхъ дѣлъ померкшіе герои!
Музы̀кой тутъ гремѣли вечера,
Въ Невѣ дробился блескъ высокихъ оконъ,
Напудренный мелькалъ и вился локонъ,
И часто ножка съ краснымъ каблучкомъ
Давала знакъ условный подъ столомъ;
И старики въ звѣздахъ и брилліантахъ,
Судили рѣзко о тогдашнихъ франтахъ…^[32]

‎ Тотъ векъ прошелъ, и люди те прошли,
Смѣнили ихъ другіе; родъ старинной^[33]
Перевелся; въ готической пыли
Портреты гордыхъ баръ, краса гостиной,^[34]
Забытые, тускнѣли; поросли
Дворы травой; и, блескъ смѣнивъ бывалой,
Сырая мгла и сумракъ длинной залой
Спокойно завладѣли… Тихій домъ^[35]
Казался пустъ, но жилъ хозяинъ въ немъ,
Старикъ худой и съ виду величавый,
Озлобленный на новый вѣкъ и нравы.

‎ Онъ ростомъ былъ двѣнадцати вершковъ;^[36]
Съ домашними былъ строгъ неумолимо;
Всегда молчалъ; ходилъ до двухъ часовъ,
Обѣдалъ, спалъ… да иногда, томимой
Безсонницей, собранье острыхъ словъ
Перебиралъ или читалъ Вольтера.^[37]
Какъ быть, — сильна къ преданьямъ въ людяхъ вѣра!…
Имѣлъ онъ дочь четырнадцати лѣтъ,
Но съ ней видался рѣдко: за обѣдъ
Она являлась въ фартучкѣ, съ мадамой,
Сидѣла чинно и держалась прямо.

‎ Всегда одна, запугана отцомъ^[38]
И англичанки строгостью небрежной,
Она росла, какъ ландышъ за стекломъ,
Или, скорѣй, какъ блѣдный цвѣтъ подснѣжной.
Она была стройна, но съ каждымъ днемъ
Съ ея лица сбѣгали жизни краски,
Задумчивѣй большіе стали глазки.
Покинувъ книжку скучную, она^[39]
Охотнѣе садилась у окна, —
И вдалекѣ мечты ея блуждали,^[40]
Пока ее играть не посылали.

‎ Тогда она сходила въ длинный залъ,^[41]
Но бѣгать в немъ ей какъ-то страшно было,
И какъ то странно дѣтскій шагъ звучалъ
Между колоннъ. Разрытою могилой
Надъ юной жизнью воздухъ тамъ дышалъ;^[42]
И въ зеркалахъ являлися предметы
Длиннѣе и бесцвѣтнѣе, одѣты
Какой то мертвой дымкою; и вдругъ
Неясный шорохъ слышался вокругъ:
То загремитъ, то снова тише, тише…
(То были тѣни предковъ или мыши).

‎ И что жъ? — Она привыкла толковать
По-своему развалинъ говоръ странный,^[43]
И стала мысль горячая летать
Надъ блѣдною головкой и туманный,
Воздушный рой видѣній навѣвать.^[44]
Я съ ней не разлучался. Дѣтскій лепетъ^[45]
Подслушивать, невинной гру̀ди трепетъ
Слѣдить, ея дыханіемъ съ нѣмой,
Мучительной и жадною тоской,
Какъ жизнью, упиваться — это было
Смѣшно, — но мнѣ такъ ново и такъ мило!

‎ Влюбился я… И точно хороша
Была не в шутку маленькая Нина.
Нѣтъ, никогда свинецъ карандаша
Рафа̀эля иль кисти Перуджина
Не начертали, пламенемъ дыша,^[46]
Подобный профиль. Всѣ ея движенья
Особаго казались выраженья
Исполнены. Но с самыхъ детскихъ дней
Ее глаза не измѣняли ей,
Тая равно̀ надежду, радость, горе;
И было темно въ нихъ, какъ въ синем морѣ.

‎ Я понялъ, что душа ея была
Изъ тѣхъ, которымъ рано все понятно.^[47]
Для мукъ и счастья, для добра и зла
Въ нихъ пищи много; только невозвратно^[48]
Онѣ идутъ, куда ихъ повела
Случайность, безъ раскаянья, упрековъ
И жалобы. Им въ жизни нѣтъ уроковъ;
Ихъ чувствамъ повторяться не дано…
Такія души я любилъ давно^[49]
Отыскивать по свѣту на свободѣ:
Я самъ вѣдь былъ немножко въ этом родѣ!

‎ Ее смущали странныя мечты:^[50]
Порой она среди пустого зала
Сіянье, роскошь, музыку, цвѣты,
Толпу гостей и шумъ воображала;
Кипѣла кровь отъ душной тѣсноты;
На платьицѣ чудесные узоры
Виднѣлись ей; и вотъ гремѣли шпоры,
Къ ней кавалеръ незримый подходилъ
И въ мнимый вальсъ съ собою уносилъ;^[51]
И вотъ она кружилась въ вихрѣ бала
И, утомясь, на кресла упадала…^[52]

‎ И тутъ она, склонивъ лукавыйъ взоръ
И выставивъ едва приметно ножку,
Двусмысленный и темный разговоръ^[53]
Съ нимъ завести старалась понемножку.
Сначала былъ онъ веселъ и остеръ,
А иногда и черезчуръ небреженъ,^[54]
Но подъ конецъ зато какъ милъ и нѣженъ!…
Что дѣлать ей? — Притворно строгій взглядъ
Его, какъ громъ, отталкивалъ назадъ…
А сердце билось въ ней такъ шибко, шибко,^[55]
И по устамъ змѣилася улыбка.

‎ Предъ зеркаломъ, бывало, цѣлый часъ
То волосы пригладитъ, то красивый^[56]
Цвѣтокъ пришпилитъ къ нимъ; движенью глазъ,
Головкѣ наклоненной видъ лѣнивый^[57]
Придавъ, стоитъ… и учится. Не разъ
Хотелось мнѣ совѣтъ ей дать лукавый,
Но умъ ея, и смѣтливый, и здравый,
Отгадывалъ все мигомъ самъ собой…
Такъ годы шли безмолвной чередой;
И вотъ насталъ тотъ возрастъ, о которомъ
Такъ по̀лны ваши книги всякимъ вздоромъ.

‎ То былъ великий день: семнадцать лѣтъ!
Все, что досель таилось за рѣшеткой,
Теперь надменно явится на свѣтъ!
Старикъ-отецъ послалъ за старой теткой,
И съѣхались родные на совѣтъ.^[58]
Их затруднилъ удачный выборъ бала;
Что, будетъ дворъ иль нѣтъ? — Иных пугала
Застѣнчивость дикарки молодой;
Но очень тонко замѣчалъ другой,
Что это видъ ей дастъ оригинальный.
Потомъ нарядъ осматривали бальный.

‎ Но вотъ насталъ и вечеръ роковой.
Она съ утра была, какъ въ лихорадкѣ,
Поплакала немножко; золотой
Браслетъ сломала; въ суетахъ перчатки
Разорвала̀… Со страхомъ и тоской
Она въ карету сѣла и доро́гой
Была полна мучительной тревогой;
И, выходя, споткнулась на крыльцѣ,
И съ блѣдностью печальной на лицѣ
Вступила въ залу… Странный шопотъ встрѣтилъ
Ее явленье: свѣтъ ее замѣтилъ.

Умчался век эпических поэм,

И повести в стихах пришли в упадок;

Поэты в том виновны не совсем,

(Хотя у многих стих не вовсе гладок);

И публика не права между тем.

Кто виноват, кто прав – уж я не знаю,

А сам стихов давно я не читаю —

Не потому, чтоб не любил стихов,

А так: смешно ж терять для звучных строф

Златое время… в нашем веке зрелом,

Известно вам, все заняты мы делом.

Стихов я не читаю – но люблю

Марать шутя бумаги лист летучий;

Свой стих за хвост отважно я ловлю;

Я без ума от тройственных созвучий

И влажных рифм – как например на ю.

Вот почему пишу я эту сказку.

Ее волшебно-темную завязку

Не стану я подробно объяснять,

Чтоб кой-каких допросов избежать;

Зато конец не будет без морали,

Чтобы ее хоть дети прочитали.

Герой известен, и не нов предмет;

Тем лучше: устарело всё, что ново!

Кипя огнем и силой юных лет,

Я прежде пел про демона иного:

То был безумный, страстный, детский бред.

Бог знает где заветная тетрадка?

Касается ль душистая перчатка

Ее листов – и слышно: c’est joli?..[1]

Иль мышь над ней старается в пыли?..

Но этот чорт совсем иного сорта —

Аристократ и не похож на чорта.

Перенестись теперь прошу сейчас

За мною в спальню: розовые шторы

Опущены, с трудом лишь может глаз

Следить ковра восточные узоры.

Приятный трепет вдруг объемлет вас,

И девственным дыханьем напоенный

Огнем в лицо вам пышет воздух сонный;

Вот ручка, вот плечо, и возле них

На кисее подушек кружевных

Рисуется младой, но строгий профиль…

И на него взирает Мефистофель.

То был ли сам великий Сатана

Иль мелкий бес из самых нечиновных,

Которых дружба людям так нужна

Для тайных дел, семейных и любовных?

Не знаю! Если б им была дана

Земная форма, по рогам и платью

Я мог бы сволочь различить со знатью;

Но дух – известно, что такое дух!

Жизнь, сила, чувство, зренье, голос, слух —

И мысль – без тела – часто в видах разных;

(Бесов вообще рисуют безобразных.)

Но я не так всегда воображал

Врага святых и чистых побуждений.

Мой юный ум, бывало, возмущал

Могучий образ; меж иных видений,

Как царь, немой и гордый, он сиял

Такой волшебно-сладкой красотою,

Что было страшно… и душа тоскою

Сжималася – и этот дикий бред

Преследовал мой разум много лет.

Но я, расставшись с прочими мечтами,

И от него отделался – стихами!

Оружие отличное: врагам

Кидаете в лицо вы эпиграммой…

Вам насолить захочется ль друзьям?

Пустите в них поэмой или драмой!

Но полно, к делу. Я сказал уж вам,

Что в спальне той таился хитрый демон.

Невинным сном был тронут не совсем он.

Не мудрено: кипела в нем не кровь,

И понимал иначе он любовь;

И речь его коварных искушений

Была полна: ведь он недаром гений!

«Не знаешь ты, кто я – но уж давно

Читаю я в душе твоей; незримо,

Неслышно говорю с тобою, – но

Слова мои, как тень, проходят мимо

Ребяческого сердца, – и оно

Дивится им спокойно и в молчанье, —

Пускай! Зачем тебе мое названье?

Ты с ужасом отвергнула б мою

Безумную любовь – но я люблю

По-своему… терпеть и ждать могу я,

Не надо мне ни ласк, ни поцелуя.

«Когда ты спишь, о ангел мой земной,

И шибко бьется девственною кровью

Младая грудь под грезою ночной,

Знай, это я, склонившись к изголовью,

Любуюся – и говорю с тобой;

И в тишине, наставник твой случайный,

Чудесные рассказываю тайны…

А много было взору моему

Доступно и понятно, потому

Что узами земными я не связан,

И вечностью и знанием наказан…