Мамино сердце ярушников рассказ читать

Поистине сложная, кропотливая – с изрядной долей дерзновения, отбросившего стеснение, – история представлена Вам в границах книги, продиктованная личной, сверхличной даже и интимнейшим повествованием, дополненного снами, восприятием через конфабуляцию и, конечно же, – верой, что будет всё понято верно. Книга писалась в непростой период для каждого землянина, каждого бьющегося сердца в год 2020. История, которую я никогда прежде не планировал писать; но, то героическое противостояние и борьба, что открылась мне во снах, вновь позволила взглянуть совершенно другими глазами на мою мамочку. Красивую и хрупкого стана женщину, что ни дня своей жизни не прожила, чтобы не источать свет и любовь каждому – будь это близкие, будь это чужаки. Человек, не знающий о карме, не устремляющийся в философствование из чужих умов, живущий сочувствием и верой, тот самый человек, который видя издевательство над котенком, пока другие скажут, что не способны на такое смотреть и пройдут мимо, она выйдет и спасёт. Таково сердце моей мамы, её душа, её ум. Я не был во все периоды своей жизни хорошим сыном. Редко был таким. Помню только, что один раз во время болезни мамы был с ней рядом, а в следующие – был увлечен своими переживаниями, не замечая ничего и не приходя на помощь. В чём-то своей правдивостью эта книга исповедь, в чём-то автобиография, в чём-то анализ прошлого, которого до сих пор ранит и приводит в ужас. Но, прежде всего это история о матери и сыне, в непростой ситуации, перед лицом такого тривиального, но не менее леденящего сердце принятия о конечности бытия. Смерти, которая была рядом из-за врожденных пороков, болезненности, и как человек преодолевал, искал пути, самообразовывался, но чаще растрачивал годы, которые уходили на то, чтобы научиться простейшим вещам и уходил в инфантилизм, не используя возможности жизни в полной мере, как мог. Возможно, книга и об исцеление, а также трансцендентном присутствие в нашей жизни, которое мы игнорируем; на ответы, которые нам даёт Вселенная и которые не принимаем, как бы их не просили, заранее всё решив и обрекая себя на несчастье. И как пройдя через беды, вновь смеяться и вовлекаться с энтузиазмом в жизнь.

«Мамино Сердце» порожденное из снов и прошлого, вливающееся в недописанные и давнишние труды, которые берут начало из детства и любви к мульти-вселенным (а, то и ужаса к ним), вплетается органично в концепцию – «Миров Кира Христова», моего альтер-эго. Было время, когда, вчитываясь в «Кирилл и Мефодий» от Слава Христова Караславова, примерял на себя сего болгарского писателя фамилию, никак не соотнося её с христианством, не видя очевидного. Отдавая интерес благозвучию её и уважению, человека, который в сухом житие, сделал фигур истории, фигур прошлого – живых людей. Я так и не смог, прочесть вторую часть книги, с того момента, как Кирилл был отравлен… Помню свои слёзы, а также каждый его монолог, каждую мысль, выраженную писателем, что откликается в моём сердце. Мне до сих пор требуются годы, чтобы порыву мысли и переживания, придать форму. Время умело вымарывает из наших сердец события и чувства, но то, что описано в книге, которую Вы держите в руках, по-прежнему, застывшие и исчезнувшие события исполняет дыхания жизни, проникающего в день сегодняшний, а благодаря Вам – и день будущий. Завтра, которое от нас ускользнёт, но не для наших историй и испытанных чувств.

ЧАСТЬ I: Путь в Голконду*…

Посвящается и горькой, и сладкой правде.

Лучи полуденного солнца брали на абордаж любой объект так, что и тень не смела отбрасываться; её время было на заре и время тени вернётся на закате – тени крепчавшей, с издыханием света прощающихся лучиков солнца, и она была готова стать собой, расползаясь в непроглядное, бесформенное, без всякого отражения, ничто.

В оранжево-желтом такси, даже в полдень не преобразившегося, а оставшегося верным многим слоям дешевой и тусклой краски, мчались в забронированный хостел трое гостей из страны с древними славянскими корнями Эллос. Они, приземлившись несколько часов назад в местном аэропорту державы Дойчланд, толком не успели и перекусить, взяв шоколадок втридорога.

За молчаливым и хмурым водителем в потрепанном берете и косухе, с выцветшим, но модным шарфом, обвитым на заросшей шее, на заднем сиденье сидели гости страны.

С сверкавшими глазами, слева от двери сидела миниатюрная женщина, с коротким каштановым волосом уложенным наискось и назад, выделявшейся большой грудью на фигуре сглаженной худобой юности и в силу прибывавших годов пышностью Афинской девы, маленьким носиком к которому она прижимала голубой платок, свернутый во много раз, сжимаемый указательным и большим пальцем подрагивающих от волнения рук, белоснежным рядом зубов, открывавшимися взору когда она зевала и улыбалась в меру пухлыми губами с яркой бархатисто-алой помадой; юности – ей матери двух взрослых детей – придавала не кожа, совершенно чистая, гладкая, без намёка на поры, и не молодёжный джинсовый пиджак со стразами на плече, поверх белой кофточки с рисунком радуги и кролика с золотой серьгой в ушке, не большущие глаза подведённые лёгким макияжем, а, что-же? Точно! Необъяснимая и не измеряемая, но ощутимая чистота души, не замаранной ни в чём, источавшей со зрелостью, не иссякшую с годами любознательность, созерцательность, эмпатию; да, и сейчас, она вновь и вновь прикладывала платок к носику и глазам, чтобы скрыть её обеспокоенность предстоящей операцией, судьбоносной операцией, требующейся заключением врачей для её сына.

Она повернула голову. Справа от неё сидела статная, высокая, с острыми греческими чертами, с копной длинных прекрасных огненно-рыжих завивавшихся мелкими кольцами волос, спутница жизни её сына, организовавшая все сложности поездки в другую страну, персонально подававшую на оформление медицинской визы запрос и документацию; это была девушка сдержанная в эмоциях, с деловой отстранённостью, но, несомненно, любовью к её сыну.

– Кирюша, ты как себя чувствуешь? – женщина всматривалась в затылок сына, безучастно уткнувшегося широким лбом к мутному стеклу потрёпанного автомобиля, нервно, постукивавшего подушечками исхудалых пальцев по выцветшей, но всё же достаточно багрово-красной, пористой обложке книги, с крылатыми латинскими фразами.

*Голконда – через путь испытаний, скорби, жертвенности, достижение прощения Бога и победы над внутренним зверем, выявившимся в искаженной природе; обретение баланса, мира и правление своими собственными чувствами и действиями, без риска низринуться или оступиться теперь когда-либо.

К ним повернулся юноша, с длинным, частично выгоревшим от солнца волосом, отросшим аж до локтей, устало улыбнувшийся, воспаленными глазами оттенка древесины, и сжав пальцы в кулак сильной руки, напоминавшей отцовские руки, которым, правда, уступал размерами, потёр костяшками опухшее лицо, не познавшее ещё растительности, бегло заговорив:

– Dum Spiro, Spero*. – И, подняв брови над по щенячьи проникновенными глазами успокаивающе подметил: – Мамуль, родная, красиво здесь. Чувствую так же себя… Что Жаннуль, далеко нам?

– А я знаю Кир? Илейн Юрьевна, скажите, пожалуйста…

Илейн Юрьевна не обратила внимание, как её внимание расфокусировалось, да и она и не хотела внимать вопросу; она с какой-то особенной болью, жалостью и заботой посмотрела на сына и брови не поднявшего на безосновательную укоризну в его сторону, только расплывшемуся в улыбке демонстрируя ряд ровных, со здоровой, естественной желтизной зубов. Она не в первой раз замечала, как выхоленного, выпестованного, выращенного в заботе, любви, нескончаемой вере – вновь грубо обрывает спутница сына. Жанна имела ряд первоклассных качеств: и хороша собой, воспитана, вымуштрованная на деловые беседы, только вся её любезность и муштра рассыпалась в общение со своим парнем; тем паче было заметно, что ей доставляло дискомфорт его невозмутимость, вместо ожидаемого смирения и чувство ссыпающегося юмора, порой с которым он перебарщивал; конечно, это их отношения, тем не менее, что-то такое ядовитое, исполняло эту девушку, именно яд, а не желчь, которую как раз и можно стерпеть. Яд и какое-то пренебрежение, непостоянное, правда, каким мыслимым ветром приносимое, но флюгер в рыжей копне волос, так и кренило в те, стороны, которые Илейн не хотелось наблюдать. Она позволила себе промолчать, посмотрела на неровно выбритый затылок водителя и отвернулась к окну, отгоняя наваждение своего мысленного осуждения.

Главное, чтобы ему было с ней хорошо. А я пойму… Я мама.

Солнце резануло глаза, так что Илейн, поспешила, и смогла не с первой попытки из-за тесноты на заднем сиденье, стянуть увесистую сумку с плеча и отыскивая за молниями и кармашками нужные так сейчас солнцезащитные очки, с оправами походившими на полукрылия лебедей.

Она, начав читать про себя «Богородичное правило» так и заснула, не заметив, что рука перестала подрагивать, как сын, не поворачиваясь, протянул свою, и немедленно найдя, сжал; рукой крепкой, но выдавшей его – клубок мыслей перед предстоящей операцией в клинике, а особенно – страх; такой отчетливо холодный, отступивший только в горячей ладони матери.

Пшеничное поле, прорвавшееся изначально из земли младой серебрившейся травой, источавшее солнечно-золотую жизнь, лаская безмолвными просторами, среди которых возник совершенно обнаженный юноша в больничном рвущемся ватном халате, с развязанными позади полами. Пшеница возрастала, пряча его, хватавшегося и падавшего, бегущего, отмахивающегося руками, инстинктивно, поднимаясь на возвышенность. Он забежал на холм, стоя и оглядываясь среди янтарной пшеницы; схватившись руками за грудь – из которой черными точками, выстреливая, как бластерами, бились друг от друга ртутно-угольные частицы, расплывавшиеся на груди. Его грудь взмыла вверх, откинув ноги и голову с руками, неумолимым магнитом насильно тянувшихся к земле; с солнца, краем глаза, задыхаясь от боли, почти не видя от слёз скользящих ко лбу и срывающихся в пшеничное поле, он увидел Десницу, невообразимую, непостижимую, проникшую в очаг черноты расползающейся из его сердца, вырвавшую черноту, как провода, сжигая в своём Кулаке, и сгинувшая в огне чернота источала предсмертную вонь, схожую с паленой проводкой; чернота эта – горевшая, капавшая огнем, падая вблизи лица, попала обжигая и в глаз стекая с виска; Десница вновь проникнув в грудину, аккуратно пальцами сжало сердце, забившееся, позволившее ворваться обжигающему воздуху, неся воду жизни по телу; и юноша упал, с обновленным заводом, как механизм засиявший трудом реставратора. Юноша, тщась оттереть с лица ожоги оставленные противоестественной зловонной чернотой втягивавшей и свет и время, озирался, поднимаясь; выпрямившись он увидел: громадный локомотив, парящий с неба с двумя размашистыми буквами и цифрой – «ЗИ-2» – деформировавшихся от времени, и: осколки треснувшей луны, выплеснувшей брызги своих вод во тьму космоса вновь застывавшие в глыбы льда, падавшие, сгорая, не поспевая за осколками объятыми огнём, опережая неведомый корабль с особым экипажем и… до слуха донёсся визг колодок.

Кир, инстинктивно ещё не придя в себя выставил правую руку в переднее кресло, левой, вспомнив, что они в такси, уперев в левую дверцу, создав щит для девушки и мамы. Их качнуло вперед и отбросило назад. В локте не приятно щелкнуло.

В салоне завоняло паленной проводкой. Таксист выругался. Из-под капота машины шел едкий дымок прямо в салон; даже, как он извлёк в начале старую аудиокассету с устаревшей пленкой и принюхался, Кир, заметил:

– Хм… Бредовенький бредик! Да уж! Девочки, наш водитель, не искушенный господин в электронных схемах тачки раз, решил, что причиной запашку послужила кассетулька! Норм мы проехали… – он, крутя ручку, опустил окно выглядывая. – Наобум приехали…

– Was zum Teufel! Was für eine Scheiße! – стрекотал водитель, затем, повернувшись на своих клиентов, пощелкал пальцем по счетчику на котором красовалось 99,5 евро. – Es stellt sich heraus, einhundert Euro von Ihnen. Sie sind nicht weit von der richtigen Adresse entfernt. Kommen Sie bitte raus! Ich muss einen Abschleppwagen rufen.

Мужчина нетерпеливо вновь постучал сухим крючковатым пальцем по табло зеленоватого экранчика с суммой, поднявшейся уже до обозначения в 99,6 евро.

Илейн осматриваясь испугано спросила:

– Дети, я не пойму, он нас привёз или нет?

– Тут не так как на картинке. Он сломался мамуль. Требует от нас… Ей! Turn off the screen. Stop! Understand? Turn off your… screen…

Водитель показал на ухо и исторг тираду, походя на рой цикад из которого только было ясно одно:

Илейн, несколько суток проведя считай без сна и не прикорнув, а провалившись в крепкий сон пока они ехали, в котором видела обрывки воспоминаний из её детства, хотела, чтобы они так плавно и ехали на потрёпанном автомобиле никогда не приехав в назначенный пункт, застыв в безмятежном перекрестке времени; и двигаться, плыть, лететь, над разгорячённым асфальтом, под присмотром неба и облаков, дремать, проходя сквозь не понятное и тревожное настоящее. Она с усилием, отбросила мрачные мысли с дрёмой, приняв, что операция нужна, операция пройдёт блестяще, вернув её сыну полноценную жизнь без лекарств. Да, так нужно. Она потянулась за красным кошельком-клатчем, и вытащила ровненькую купюру и без промедления протянула водителю, после чего поспешила выйти наружу. Снаружи к разочарованию не было и намёка на охлаждающий ветерок; она оглянулась по сторонам и пошла доставать их переполненные чемоданы, отстукивая туфлями на малом каблуке по мощенным камнем аккуратных улочках, ей-богу, чуть ли не декоративных. Можно было подумать они в игрушечном мирке. Кир, незамедлительно выпрыгнул справа, помочь. Одна Жанна, не спеша, ища в телефоне, перевод слов, повторила иностранный текст, давшийся ей не с первой попытки:

– Das ist ein Raub… von Ihnen. Taxi kostet… nicht so viel!

Мужчина, улыбнувшись ласково проговорил:

Она фыркнула и направилась вон из машины.

– А я говорила вам – поехали на автобусе! – высказывалась Жанна, скрестив тонкие руки на грудной клетке.

– Жанна ты умная девушка, какой автобус? Кир на ногах еле стоит, забыла, как месяц назад мы его в посольство из метро вели за руки и плечи держа, что он стоять не мог? Не прощу себе, что с твоей экономией не взяла в Эллосе такси тогда… Не стоят деньги такой бережливости. И, сейчас, сесть могли б в хорошее такси, нет же, с твоим телефоном пошла искать кто дешевле. – Из уст кого угодно, но только Илейн, слова звучали без укоризны, и как-то даже ласково. – Дешевле доехали?

– Всё-таки нужно было на автобусе ехать, за одно язык б учили, культуру узнавали… – Не сдавалась Жанна.

– Езжай, моя хорошая на автобусе, когда душе будет угодно, – улыбнулся Кир, и обнял её, поцеловав в щёку, мечтательно добавив: – Лови момент! Aut inveniam viam aut faciam*!

– Я сама в состояние достать, – перебила Илейн, дивясь, как сын почти с нулевым давлением в ногах и перенесенной год назад травмой черепа держится. Да, ещё и книгу толстенную из рук не выпускает. А с каким трудом отказывался, чтоб не взять с собой весь набор оптики от его новеньких фотоаппаратов. – На колёсиках будет. По земле и покатит. Хотя тут такие камни… Только на бричках и ездить. Смотрите, красивый храм какой!

– А вот – и люди там, много их… Подожди, не храм же… Костел, что ли… Спросим, куда нам по адресу. Далеко ли…

– Господи хорошо-то, как!

Илейн бухнулась на диван стянув сапожки. Из – в вечных проседях холода – Эллоса, прибыв в исторический Дойчланд, принявший солнцем и бездушьем улочек, будто законсервированных, она с самого такси изнемогала от перегревшихся ног. Так и хотелось стянуть черные колготки.