Марк твен короткие рассказы

Твен Марк » Сборник рассказов — читать книгу онлайн бесплатно

надеюсь вы залогинены!

Настоящая фамилия Марка Твена (1835-1910) была Клеменс. Сэмюел Клеменс. В молодости, еще до того как стать писателем, он плавал лоцманом на пароходах по Миссисипи. Миссисипи — огромная река, она течет через всю Америку. В верховьях на ней много отмелей и песчаных островов, а ближе к устью она часто разбивается на рукава. Здесь течение очень сильное и то и дело попадаются опасные перекаты. В то время еще не было бакенов и других речных сигналов. Лоцман устраивался на носу судна, замерял глубину и кричал своему помощнику: «Марк твен!» — отметь, что до дна две сажени (около четырех метров) и, значит, пароход может пройти.

Твен плавал по реке до 1861 года, когда началась Гражданская война между Севером и Югом. Потом он жил далеко от Миссисипи, странствовал по свету и, случалось, годами не бывал у себя на родине. Но он все так же любил свою реку. На ее берегах он вырос. От Сент-Луиса до Нового Орлеана он знал на ней каждую излучину и каждую пристань. Знал сонное оцепенение приречных городков, где приезд нового человека — целое событие, о котором месяцами будут судачить, сходясь под вечер на пыльной площади. Знал их обитателей — простодушных, доверчивых людей с их тихими радостями и однообразными заботами. Знал их мечты, поверья, предрассудки, их искреннюю доброту, которая легко сменялась слепой жестокостью.

Перед будущим писателем здесь открылся особый мир. Он увидел будничную Америку, глушь, провинцию. С виду такая невзрачная, такая безликая, для его зоркого глаза она оказалась захватывающе интересной страной Тома Сойера и Гека Финна. С ним навсегда остался бескрайний простор Миссисипи, поросшие густыми лесами острова, тянущиеся на километр плоты, скалы, вырастающие из воды, вольная и могучая жизнь его родной реки.

И с 1863 года все, что он печатал, выходило за подписью «Марк Твен». Наверно, закончив книгу и подписывая ее, он снова и снова вспоминал места, где прошли его юные годы. И ему хотелось, чтобы в написанном им всегда была частичка неповторимого света, глоток неповторимого воздуха раздольных речных краев.

Сам он утверждал, будто стащил свое литературное имя у старого лоцмана Селлерса, знакомого Твену по его пароходной службе. На самом деле Твен просто разыгрывал своих читателей. Этот Селлерс был неплохой, но скучный, надоедливый человек; он помещал в газетах статьи и заметки, в которых описывал разные происшествия на Миссисипи, и пересыпал свой рассказ глубокомысленными заключениями и назидательными советами. Твена смешил степенный, наставительный тон этих корреспонденций, и он решил вышутить их автора.

Как-то Селлерс через газету предупредил, что вода на Миссисипи в этот год поднимется особенно высоко, и «для блага граждан Нового Орлеана» порекомендовал приготовиться к весеннему разливу. Твен тут же ухватился за представившийся случай и в своей статье написал, что разлив действительно будет необыкновенный: уже к середине января река затопит местную гостиницу — самый высокий дом в городе. «Для блага граждан Нового Орлеана» сообщалось, что Твен сам видел и хорошо помнит такое же наводнение: оно было не так уж и давно, всего сто с небольшим лет назад. А Твену, когда он все это писал, только что исполнилось двадцать шесть.

Он и до этого сочинял всякие забавные истории, вовсе не думая, что литература сделается его профессией. У Твена было нелегкое детство. Ему рано пришлось самому заботиться о своем обеде и паре крепких башмаков. С юных лет в нем проявилось замечательное свойство всюду в жизни находить смешное, смеяться и над собственными невзгодами, никогда не вешать носа. Чувство юмора не раз выручало Твена в трудные дни. Он и писать начал потому, что из него ключом бил юмор. По всей Миссисипи лоцманы и капитаны из уст в уста передавали веселые небылицы, которые он с совершенно серьезным видом рассказывал в кругу друзей.

Иногда ему удавалось, напечатав такой рассказик в газете, подработать несколько долларов. Но на них было не прожить. И Твен сменил не одно занятие, прежде чем писательство завладело им полностью и без остатка.

Семья Клеменсов была большая, и когда в 1847 году умер отец — невезучий торговец и столь же неудачливый судейский чиновник,— Сэму и его старшему брату Ориону ничего не оставалось, как самим добывать деньги. Сэму было в то время двенадцать лет. После уроков он шел не домой, а в типографию, где служил учеником наборщика; за это его кормили и одевали. Часто он вообще не ходил в школу, простаивал у печатного станка день напролет. А хозяева типографии были люди прижимистые, злые, и жилось у них будущему писателю скверно.

Твен почти не помнил деревушку Флорида, где он родился в 1835 году. Когда ему исполнилось четыре, Клеменсы обосновались в Ганнибале — крохотном городке на берегу Миссисипи, примерно в двухстах километрах от того места, где в нее впадает другая большая река, Миссури. В книгах о Томе Сойере и Геке Финне Твен описывает захолустный американский городишко, пышно названный Санкт-Петербург — как русская столица (в Америке есть свой Каир, своя Москва, свой Амстердам — американцы прошлого века любили прихвастнуть, что их страна лучше всех других, и присваивали имена самых знаменитых городов мира своим наскоро построенным поселкам, где было две-три улицы одноэтажных домов да деревянная церковь, куда в полдень, спасаясь от жары, забредали собаки и свиньи). Так вот, описанный Твеном Санкт-Петербург — это и есть Ганнибал времен его детства.

Город стоял на перекрестке двух больших дорог: одна, вниз по реке, вела из свободных штатов Севера в рабовладельческие штаты Юга, другая, через бескрайние степи, тянулась с обжитого Востока в неосвоенные богатые края — на Дальний Запад. В Ганнибале было тысячи три жителей и масса приезжих — они, впрочем, надолго не задерживались. Далеко, на тихоокеанском берегу, в Калифорнии в 1849 году нашли золото. Вспыхнула «золотая лихорадка». Рассказы о легкой удаче, о нажитых в одну минуту богатствах кружили головы конторщикам и фермерам, и они срывались с мест, надеясь вскоре вернуться с туго набитым кошельком. За Миссисипи начинались безлюдные пустоши, и в Ганнибале делали остановку на неделю-другую, чтобы приготовиться к долгому и трудному пути.

У Клеменсов был купленный за бесценок огромный земельный участок в штате Теннесси, но его никак не удавалось сбыть с рук — эта земля никого не интересовала, всех влекла сказочная Калифорния. Через много лет выяснилось, что миллионы лежали вбок от столбовой дороги искателей счастья, которые, оставив Теннесси в стороне, двигались в скрипучих повозках к Тихому океану, где почти всех их ожидал крах надежд, разорение и нищета. В земле Клеменсов оказались огромные залежи угля и железа, да только земля-то уже им не принадлежала — ею расплатились за долги. Орион и Сэм тоже побывали на золотоносных холмах Запада. Сэм поставил там заявочные столбы, поселился в хижине, продуваемой всеми ветрами, платил бешеные деньги за хлеб, не заработал ни цента и в конце концов понял, что старателя из него не вышло. Он бросил прииск и поступил работать в редакцию одной калифорнийской газеты.

Все это было позже, уже в годы Гражданской войны. А поначалу подмастерье Клеменс постигал тонкости типографского дела. И все время норовил удрать с другими мальчишками на реку. Вот там была для него настоящая жизнь, полная романтики.

Какие это были замечательные деньки! До глубокой старости Твен помнил их минута за минутой. Когда он принялся рассказывать о Томе и Геке, перед глазами писателя во всех своих ярких красках прошел мир его детства. Как будто он снова играл в индейцев на свалке за брошенным кожевенным заводом и в проулках Ганнибала, где буйно разрослась сорная трава. Как будто снова окружала его звенящая тишина окрестных полей. Как будто снова он искал клады в таинственных опустевших домах горожан, которые разъехались кто на Запад, кто на Юг. Как будто снова он подкладывал ужей в рабочую корзинку своей тети Патси и наслаждался ее испуганными криками. Как будто снова скучал в воскресной школе и придумывал что-нибудь необыкновенное — становился пиратом, прорывал подземный ход, ведущий через два океана прямо в Китай…

В истории Гека и Тома — история ранних лет самого Твена, и здесь совпадают даже подробности. Чуть наискосок от Ганнибала есть на Миссисипи пустынный остров Глескока, который в книгах о Геке и Томе называется Джексоновым островом. Юный Клеменс еще застал времена, когда там было полно черепах. В заводях кишела крупная рыба, ее можно было поймать простой удочкой и даже рубашкой.

И пещера, в которой будут плутать Том и Бекки и найдет свой конец Индеец Джо, тоже не выдумана писателем. Это пещера Макдоуэлла, она находится в нескольких милях от Ганнибала. Уже в пору детства Твена она была знаменита на весь штат. Сэм с друзьями облазил в ней десятки коридоров. Однажды он слишком увлекся и потерял в ее галереях дорогу. С ним была одна его одноклассница. Их свечи уже догорали, и хорошо, что взрослые, бросившись на поиски, успели заметить вдали слабый огонек.

Да и сам Индеец Джо — точнее, не индеец, а метис — был хорошо известен в Ганнибале. Он был совсем не такой жестокий, как в книжке, но в самом деле занимался какими-то темными делами, пил и скандалил. Как-то раз он действительно заблудился в пещере, провел там несколько дней, питался летучими мышами. Он все же сумел выбраться и потом рассказывал об этой истории всем и каждому, не подозревая, что среди его слушателей — будущий писатель и что его приключения, пусть приукрашенные фантазией Твена, и через полтора века будут увлекать читателей всего мира.

Был в Ганнибале городской пьяница и буян Джимми Финн — такие бывали в каждом заштатном городке; как пишет Твен, люди вроде Финна занимали «пост, в те дни совершенно определенный, хотя и неофициальный». У этого Джимми Финна был сын, которого звали Том Блэнкеншип. Сын враждовал с отцом и смолоду повел самостоятельную жизнь, ночуя в бочках, валявшихся около бойни, нигде не учась, вечно голодая, но зато наслаждаясь полной независимостью. Том был добр, справедлив и изобретателен в играх. Мальчикам из «хороших семей» категорически запрещалось иметь с ним дело, но тем ценнее была для всех таких мальчиков его дружба. В книгах Твена этот маленький бунтарь выведен под именем Гека Финна.

И был в Ганнибале живой как ртуть, впечатлительный, отважный и острый на язык мальчишка, которого звали Сэм Клеменс. От этого мальчишки, от самого себя, Марк Твен и взял больше всего, изображая Тома Сойера.

Но он не просто описал самого себя. Может быть, так ему было бы и легче, но тогда и книга получилась бы другая. Получились бы воспоминания уже не очень молодого Клеменса о юной поре его собственной жизни. Когда такие воспоминания пишет незаурядный человек, они бывают удивительно интересными. У Твена тоже есть книга воспоминаний. Она называется «Автобиография». Это прекрасная книга, умная, богатая наблюдениями и иронией. И все-таки во всем мире читают прежде всего «Приключения Тома Сойера» и «Приключения Гекльберри Финна». Их читают уже целый век. Сегодня их любят не меньше, чем сто лет назад, когда Том и Гек впервые представились читателям.

Наверно, здесь все дело в том, что эти повести — больше, чем автобиография Сэмюела Клеменса, который их написал. В них есть то, что не умирает со смертью человека, прожившего свою жизнь и под старость оглянувшегося на нее, чтобы вспомнить самые радостные и самые печальные страницы и подвести итог. В них есть чудо искусства. Художник прикасается к такой ему знакомой и такой на вид безликой, бесцветной провинциальной американской жизни прошлого столетия. И за ее скучной размеренностью он обнаруживает неподражаемое и неповторимое переплетение добра и зла, красоты и уродства, благородных порывов и жестоких принципов, душевной щедрости и черствого ханжества, природной доброты и диких предрассудков, которые крепко въелись в души людей.

Случайно оказавшись в каком-то никому не ведомом Ганнибале, , обычный человек едва ли подметил бы на его улицах что-нибудь интересное. Текла бестревожная однообразная жизнь. Время от времени ее плавный ход нарушали события действительно трагические — вроде убийства из-за денег или приезда работорговца, навеки разлучавшего негритянские семьи. Впрочем, для тогдашней Америки в таких событиях не было ничего исключительного. Они происходили повсюду, и к ним давно привыкли. И Ганнибал был город как город — один из тысячи захолустных городков, разбросанных от океана до океана.

Но Твен не был обычным человеком, он был художником. И он открыл глубокие противоречия в самом однообразии, самой бестревожности родного ему Ганнибала. Он открыл здесь свои драмы, и столкновения непримиримых взглядов, и борьбу справедливости с несправедливостью, высокой мечты с унылой прозой повседневности.

В каждой мелочи и каждой характерной черточке быта он находил этот особый отпечаток провинциальной Америки. Там в отношениях людей, в самом складе жизни тогда еще было настоящее добросердечие, искренность, простота. Об этом Твен и написал в своих книгах, особенно в «Томе Сойере», солнечной, радостной повести о детстве, которое пока почти не омрачено, потому что пока почти не открыт взрослый мир с его неизбежными сложностями и непонятными Тому и Геку устремлениями.

Но в той же американской провинции ничуть не меньше было грубой жажды богатства. И придавливала к земле косность раз и навсегда заведенных порядков. И с подозрением смотрели на всех тех, кто не соглашался с общепринятыми понятиями. И преследовали, добивали неудачников, сбившихся с дороги, проигравших в непрерывной борьбе за место под солнцем — словно бы испытывали при этом какое-то особое удовольствие. И проявляли бескрайнюю жестокость к рабам, со спокойной совестью торгуя людьми, как кипами хлопка, а все потому, что те родились чернокожими, и их уже не считали за людей.

Обычный американец времен Твена, возможно, не увидел бы во всем этом ничего особенного: так уж устроена жизнь, и о чем тут размышлять. Обычным людям несовместимое казалось естественным и нормальным. Можно было, как мисс Уотсон, каждый день повторять в церкви, что все в мире братья и должны любить друг друга, и быть при этом хоть немножко смешной, но совершенно искренной, а потом продать на страшную южную плантацию прекрасного человека негра Джима: ведь за него предлагают целых восемьсот долларов, и разве против такого соблазна устоять? Можно было, как тетя Салли, быть бесконечно заботливой и ласковой с Томом и Геком и держать того же Джима в цепях, дожидаясь, когда надсмотрщик с плеткой явится за своим «законным» беглым рабом.

Все это считалось в порядке вещей. Несовместимость не замечалась. Ее заметил и сказал о ней большой писатель — Марк

Твен. Для этого был нужен очень зоркий глаз. Для этого требовалась огромная смелость. Твену было не занимать ни того, ни другого.

На самое будничное, привычное, знакомое ему с детства он взглянул глазами художника, ищущего правды. И тогда выявилось, что ставший привычкой, незамечаемый порядок вещей таит в себе много несправедливого, ложного, жестокого. Что у людей, которых Твен знал и любил и среди которых он сам вырос, странные, порой простодушные и трогательные, но порою и совсем неверные, даже отталкивающие представления о том, к чему надо и к чему не надо стремиться, как следует поступать в нелегких жизненных ситуациях, чем дорожить и чего избегать. И что не жизнь скверно устроена — жизнь всегда остается прекрасной,— а скверно устроены отношения американцев друг с другом и порядки в их стране. Вот в чем было дело: из-за скверных установлений, когда главным в жизни считают деньги и находят вполне естественным держать других людей в нищете и рабстве,— из-за них-то и получалось, что даже неплохие от природы люди, живя в таком обществе, могли поступать бесчеловечно, да к тому же не понимали, сколько горя они способны причинить и как обедняют, как уродуют самих себя.

Это и есть одно из незаменимых качеств художника — его недоверие к привычному, к само собой разумеющемуся. В художнике живет способность видеть жизнь точно бы впервые. Все на свете для него внове, все подмечено только им одним.

Оттого и вещи, с которыми люди соприкасаются каждый день и на которые давно перестали обращать внимание, становятся на редкость интересными, необычными и непростыми, стоит им очутиться в поле зрения художника.

Взять хотя бы «Приключения Тома Сойера». Там ведь больше игр, чем приключений. Приключений как раз не так уж много— ну, разве что сцена на кладбище, когда Том и Гек становятся невольными свидетелями убийства, да еще поиски клада и скитания Тома и Бекки по подземному лабиринту. А так — обыкновенный сорванец, который занят обыкновенными мальчишескими делами: морочит старших, развлекается, как умеет, на скучных уроках, верховодит уличной ватагой, преследует тихонь и подлиз, дерется, мирится, затевает игры одна интереснее другой. Он смышлен, смел, благороден, справедлив, этот Том Сойер, который доставил столько хлопот своей старой тете да и всему Санкт-Петербургу.

Иногда он чуточку комичен: Том начитался книжек про знаменитых авантюристов и про неистовую любовь, и посмотрите, как он ухаживает за Бекки,— по всем книжным ‘правилам, хоть его и подвело незнание анатомии, и цветок, который ему бросила девочка, он прижал не к сердцу, а куда-то пониже, должно быть к желудку. Потом, в «Геке Финне», он будет по всем книжным правилам освобождать узника, заставив терпеливого Джима царапать какую-то чепуху на стене и прятать в тюфяк веревочную лестницу, когда было довольно просто сбить замок с двери сарая.

Он, конечно, не затеряется в толпе своих ровесников, потому что Том — это личность, не чета благонравному Сиду или чистюле Альфреду Темплю. Но в общем-то он из этой толпы особенно и не выделится — озорной мальчишка, каких полно в тихом городе Санкт-Петербурге, да и в любом другом городе. Почему же вот уже сто с лишним лет за его судьбой с таким интересом следят все новые читатели, почему книга о нем стала одной из самых популярных книг в мире? Не потому ли, что главное в ней — как раз не приключения, не кружащие голову опасности и неожиданности; таких книг и до Твена писали множество. Но до Твена всерьез не считалось, не замечалось, что подростки — это особый мир, особые законы, особое понимание жизни. Само собой разумелось, что сверстники Тома Сойера — все на одно лицо: они ни о чем не задумываются, ищут только забав и приключений и потихоньку перенимают у взрослых навыки практической жизни.

А Твен не поверил тому, что в его время разумелось само собой. За своими героями-подростками Томом и Геком он признал независимый строй мыслей и понятий — у каждого из них особенный — и посмотрел на окружающий мир так, как смотрели они. И в этом мире, будничном и спокойном до уныния, вдруг оказалась масса увлекательного. В самых простых вещах. Например, в побелке забора. Или в походах за черепашьими яйцами на остров. Или в проказах на Кардифской горе, где так хорошо играть в Робин Гуда. И даже тоскливые занятия в воскресной школе можно превратить в праздник — вот, пожалуйста: меняешь рыболовный крючок, лакрицу и дохлую крысу на целую кучу разноцветных билетиков и за них получаешь премиальную Библию, не зубря никаких стихов.

Мир становится поразительно интересным, красочным, таинственным и веселым, когда в нем торжествует живая, вольная жизнь. Когда она теснит окаменевшие условности и сметает на своем пути всякую неправду.

В Томе и Геке пульсирует эта вольная жизнь, которая не подчиняется никаким установленным понятиям о том, как должны вести себя «хорошие мальчики», если они нацелены «выбиться в люди». Твен не верит в такие понятия. Из «хороших мальчиков» — в этом убедил его опыт многих лет — выходят люди, черствые душой, глухие к красоте, сложности, величию мира.

Им лишь бы поспокойнее, поуютнее устроить свою жизнь, и в этих заботах проходит у них год за годом. Огромный мир, который лежит за стенами их дома, для них словно бы не существует. Они равнодушны к чужой беде. Их не тревожит несправедливость. Они не замечают вокруг себя ни радостей, ни горя.

Принц Эдуард, о котором Твен рассказал в повести-сказке «Принц и нищий», был таким вот «хорошим мальчиком». Никто не назвал бы его бессердечным и холодным — наоборот, он по-своему отзывчив и пылко бросается защищать правду и справедливость, как он их понимает. Только вот в чем беда: правда, справедливость для принца Эдуарда равнозначны его личным желаниям и капризам. Сами по себе, как вещи, обязательные для каждого, они в представлениях принца не существуют. Его воспитали так, что для него важен лишь его собственный интерес, лишь его собственная потребность и воля.

Он вырос в мире условностей, смешных правил придворного этикета, утонченной роскоши, праздности, лести, и принц не догадывается, что это тепличный, ненастоящий мир. От настоящего мира его заботливо изолируют с младенчества, и он даже и не подозревает, что есть другая жизнь, где много жестокости, страданий, слез, но зато умеют ценить дружбу и взаимовыручку, не разучились радоваться простым и неподдельным дарам — солнечному дню, теплому ночлегу, вкусной и сытной похлебке — и за правду, за человечность готовы, как Майлс Гендон, сложить голову.

Посмотрите, как трудно даются принцу уроки настоящей жизни, когда волею судьбы он вдруг оказывается лицом к лицу с нею. Теперь он вынужден по-новому взглянуть на понятия, которые ему привили во дворце, охраняемом стражниками от простолюдинов. И ему приходится ломать самого себя, отказываться от привычки в одном себе видеть меру истины, считая свои случайные желания потребностью народа, свои прихоти — благом страны. Но до чего же это болезненно — расставаться с4> всем тем, во что верил, что, не колеблясь, не задумываясь, признавал справедливым!

А Том Кенти, нищий со Двора Отбросов, наоборот, с легкостью усваивает ложные понятия, принятые в Вестминстерском дворце,— они ведь удобны, они освобождают от необходимости думать и о других, не только о своей беспечальной жизни. Всего несколько недель прошло, как его приняли за Эдуарда, а уже и незаконность его притязаний на трон не тяготит совесть Тома Кенти. Уже и об исчезнувшем принце он почти не вспоминает. Он даже готов отречься от своей матери — ей, привыкшей к побоям и голоду, одетой в лохмотья, не место среди блестящей свиты, которую юный самозванец из тщеславия увеличил вдвое.

Его страшит сама мысль вернуться в свой нищий квартал, сменить шелка на грязное тряпье и снова просить милостыню или идти к ворам.

Не странно ли, что люди так меняются, когда их высоко возносит или, напротив, сбрасывает на самое дно переменчивая судьба? Не странно ли, что в одном и том же городе в нескольких милях от Вестминстерского дворца расположен Двор Отбросов, и это два мира, между которыми, кажется, нет ничего общего. Или, может быть, все-таки есть? Ведь достаточно оказалось двум мальчикам случайно поменяться одеждой, и уже никто не взялся бы сказать, где принц, где нищий. И Том Кенти, пока он управлял государством, старался, как мог, насаждать разумность и справедливость, понимая их по-детски простодушно и куда вернее, чем сановники в раззолоченных мантиях. А Эдуард, пока он жил среди лондонского сброда, так же простодушно, так же по-детски и почти безошибочно отличал добро от зла, жертв от хищников и стремился, как умел, защищать добро, помогать гонимым и попавшим в беду.

Так, может быть, все дело в том, что одни щеголяют в королевских нарядах, а другие в рванье, одни рождаются во дворцах, а другие в трущобах, одни едят на золоте, а другие рады заплесневелой корке, подобранной на мусорной куче? Может быть, все дело в неравноправии, в скверном устройстве общества, и только, а душа у каждого человека простая и добрая? И, не будь в мире ни дворцов, ни трущоб, не будь необходимости жить в обществе, которое разделено на принцев и нищих, может быть, и не нашлось бы места для ожесточения, для себялюбия, для равнодушия, для недостойных стремлений непременно стать поближе к принцам, ради богатства и благополучия предавая других и обрекая на убогую, искусственную жизнь самого себя?

«Принц и нищий» создан зрелым человеком, который многое перевидал и передумал. В год издания этой повести автору исполнилось сорок семь. Он уже не был тем беззаботным и веселым человеком, для которого мир всегда радостен и прекрасен. Он все больше задумывался над очень непростыми вещами. Над тем, почему таким разным бывает человек в разных обстоятельствах своей биографии. И почему так трудно добру и разуму одержать верх над нелепостью и злом. И почему за долгие века люди не научились дорожить самым ценным, что есть на свете,— свободой и человечностью в отношениях друг с другом.

Готовых ответов Твен не признавал. В том, что его волновало, он стремился разобраться сам. Творчество становилось для него полем испытания устойчивых понятий — вроде того, что существующий порядок вещей естествен и незыблем, а люди в своем

поведении руководствуются только интересами практической выгоды. Все эти понятия Твен испытывал действительностью, которую он как художник видел в ее настоящей сложности. И не только действительностью Америки, которая его окружала. Твена интересовал и опыт других стран, других поколений. Он любил историю. Действие многих его книг происходит далеко от Америки в давно минувшие эпохи: во Франции времен Жанны д’Арк, в Англии при дворе полулегендарного короля Артура. А читателю «Принца и нищего» предстает Лондон XVI века.

Как точно и уверенно набросана здесь картина средневековья с его особыми порядками и отношениями, когда романтика неотделима от фанатизма, а рядом с уродством живет настоящая красота! И все-таки не эта картина была для Твена главной целью. История в его книге создает дистанцию, с которой отчетливее видны противоречия и сложность сегодняшнего общества, человека, мира. Главное в том, чтобы распутать эти противоречия и помочь правде и добру.

Обо всем этом думал Твен, работая над «Принцем и нищим», и раньше, когда писал «Тома Сойера», и потом, когда взялся за «Гека Финна». Кто знает, какая судьба ожидает взрослых Томаса Сойера и Гекльберри Финна? Но сейчас Том и Гек свободны. Они живут просто, нестесненно, естественно и поступают так, как подсказывает им сердце. Это и дорого в них Марку Твену. Как и сам он, его герои крепко связаны с огромной рекой, и им передался вольный дух Миссисипи. В них есть частица ее безмерной силы, ее природного величия, перед которым ничтожны помыслы и мечты «хороших мальчиков» и жалкими кажутся правила достойного поведения, вдалбливаемые в воскресной и обычной школе.

У Тома и Гека другой счет вещам. Не нужны найденные в пещере деньги, если, разбогатев, приходится терпеть добродетельные заботы вдовы Дуглас и держаться пай-мальчиком. Только что найденный в траве клещ куда интересней всей школьной премудрости.

Герои Твена ценят все то, что помогает им — всерьез или хотя бы на минуту — освободиться от взрослых правил, которые им навязывают, и жить привольно, как природа. Их родная стихия там — на острове, среди лесов, в пещере, где никто не бывал, на индейской территории, куда еще не добрались непрошеные благодетели с их нудными поучениями: исправно посещай воскресную школу, слушайся старших и станешь степенным, благополучным человеком. Здесь, в своем царстве они знают каждую тропку и умеют подмечать такое, что не откроется равнодушному, скучающему взрослому человеку — а много ли после этого стоит все его благополучие?

Кажется, что Том и Гек сами написали книги о себе — настолько свежим, непритупленным взглядом увидена здесь каждая мелкая подробность; такое острое восприятие мира бывает лишь в ранней юности. Но на самом деле эти книги написал Марк Твен. Ему было уже за сорок, когда вышел «Том Сойер», пятьдесят, когда появился «Гек Финн». За его плечами осталась нелегкая жизненная дорога, он успел побывать наборщиком и лоцманом, старателем, репортером, артистом, читавшим с эстрады свои смешные рассказы. Прежде чем стать писателем, он хлебнул немало горя, поколесил по свету, перевидал тысячи мест и тысячи людей. И если его глаз не ослабел, а душа не устала, то прежде всего потому, что он был настоящий художник, для которого мир как будто только что создан и еще никем не исследован. И еще потому, что он знал истинную цену заученным добродетелям и тупому благополучию и знал, что счастлив лишь человек, сумевший и в зрелые годы сохранить вольность духа и живое родство с природой, которыми наделены Том и Гек.

Но он знал и другое. Он был художник, и жизнь раскрывалась перед ним во всех причудливых и драматичных пересечениях своих сил, в своей бездонной сложности и бесконечной многоликости. И было бы слишком наивно думать, будто от этой жизни и впрямь можно сбежать на индейскую территорию — в пустынную страну по правому берегу Миссисипи, куда во времена Твена влекло всех американских мальчишек. Всерьез замышлять такое бегство — просто самообман. Да оно ведь и не нужно. Мир не делится на юных бунтарей и взрослых зануд, на романтиков и обывателей. В нем все гораздо серьезнее, все запутано и противоречиво. Прекрасное и отвратительное существуют в нем рядом, порою уживаясь в душе одного и того же человека. Сталкиваются полярно противостоящие начала — простосердечие и коварство, доброта и озлобленность, щедрость и себялюбие, жажда свободы и покорность сложившемуся порядку вещей, как он ни жесток.

До индейской территории, должно быть, нелегко добраться, зато потом все будет просто и ясно — романтики обретут свой родной дом. Гораздо сложнее разобраться в пестроте той жизни, которая окружает героев Твена, в невыдуманном и неупрощенном мире, с которым они соприкасаются день за днем. Но рано или поздно на смену игре приходит испытание всерьез. Кипит спор добра и зла, благородства и бездушия, мужества и трусости. И необходимо найти свою позицию в этом споре.

Том Сойер столкнется с этой необходимостью раньше всех, когда, преодолев страх, разоблачит на суде Индейца Джо и спасет неповинного человека. Том Кенти переживет минуту решающего выбора, когда на коронации перед ним окажется маленький оборвыш, в котором так легко и удобно было бы не признать законного короля. От такой необходимости и такого выбора нельзя сбежать, потому что игра тогда станет преступлением. Глубже, серьезнее всех героев Твена это поймет Гек.

В Томе Сойере очень много от мальчика Сэма Клеменса. Писателю Марку Твену ближе Гек. Твен не принимал на веру ни красивые фантазии, ни беспросветную мрачность. Он видел, как разнородна и удивительна жизнь на Миссисипи, сколько в ней странного, как близко, почти слитно существуют в ней неподдельная красота и самое настоящее уродство. Он добивался, чтобы жизнь в его книгах предстала во всех своих противоречиях, во всех своих — таких несхожих — проявлениях. Он был реалистом, первым замечательным реалистом в американской литературе. Иначе он не написал бы «Гека Финна».

И не случайно героем своей лучшей книги он сделал Гека. Том — фантазер и мечтатель, у него горячее сердце, но еще более пылкое воображение, и он не может без игры, даже когда дело идет о нешуточных вещах, например о спасении Джима. Гек тверже стоит на земле. Вместе с Джимом, ему предстоит увидеть всю огромную и разноликую Америку. Сколько раз он будет поражаться неумению людей жить по-человечески, просто и разумно устраивать свои дела, так чтобы не обманывать друг друга, не гнаться за бесчестными деньгами, не сходить с ума от пустоты и скуки однообразных будней, не убивать по законам кровной мести, не преследовать только за цвет кожи. И обо всем этом Гек будет думать сосредоточенно, почти как взрослый. Недаром же Твен доверил ему самому вести рассказ. А из этого рассказа, наверно, можно узнать об Америке больше, чем из люб®й другой книги.

Конечно, не все понятно Геку в той жизни, которая перед ним прошла. Но одно он знает наверняка. Проплыв на плоту чуть не всю Миссисипи, он видел сказочную красоту и щедрость земли, он испытал чувство безграничной свободы. Люди же, которых он встречал, порабощены предрассудками и ничтожными Стремлениями. И оттого-то так бессмысленна их жизнь. Чтобы она стала другой, нужно самому быть свободным и верить природе и своему сердцу, а не законам и принципам, существующим в таком обществе.

Вот это и был решающий выбор Гека Финна. На плоту, в компании беглого раба, на которого по закону он должен был немедленно донести, Гек оказался случайно и лишь потому, что не мог больше выдержать у вдовы и снова загорелся ребячьей мечтой о том, чтобы жить без всяких оков, о своей индейской территории. Плавание началось как игра, но скоро сделалось

опасным приключением — да и не приключением, а борьбой за справедливость, за честно устроенную жизнь, когда все люди свободны и все люди братья. Гек не знал таких выражений и сказал бы по-другому. Но чувствовал он именно это, потому что стал зрелым человеком.

А как же индейская территория, куда он теперь собирается удрать уже не от вдовы, а от тети Салли? Что ж, по годам он ведь только подросток, а какой подросток не мечтает отыскать в жизни что-то необыкновенно интересное. К тому же Геку «везде душно и тесно, а на плоту — нет». И у тети Салли ему вряд ли будет легко и свободно. Так что он непременно удерет. И, как другие герои Твена, примется снова искать уголок, где человеку можно всегда поступать по правде и справедливости, быть свободным и не уродовать себя смирением перед нелепыми и бесчеловечными порядками. Только это уже не игра. Это очень серьезно.

Трудно будет Геку найти в Америке такое место, о котором он мечтает. И все-таки пусть он его ищет. Без этих поисков, без этого упорства не прожить жизнь достойно и по-настоящему ярко, содержательно, интересно. А недостойной, скучной и неинтересной жизни Твен не принимал никогда — ни для себя, ни для своих героев. И поэтому никогда не станут скучными и неинтересными его книги.

(А. Зверев)

Вена, 1899

Как лечить простуду

Писать для развлечения публики, быть может, и похвально, но есть дело, несравненно более достойное и благородное: писать для поучения и назидания, для подлинной и реально ощутимой пользы человека. Именно ради этого я и взялся за перо. Если эта статья поможет восстановить здоровье хотя бы одному из моих страждущих братьев, если она вновь зажжет в его потухшем взоре огонь радости и надежды, если она оживит его застывшее сердце и оно забьется с прежней силой и бодростью – я буду щедро вознагражден за свои усилия, душа моя преисполнится священного восторга, какой испытывает всякий христианин, совершивший благой, бескорыстный поступок.

Ведя жизнь чистую и безупречную, я имею основание полагать, что ни один знающий меня человек не пренебрежет моими советами, испугавшись, что я намереваюсь ввести его в заблуждение. Итак, пусть читатель возьмет на себя труд ознакомиться с изложенным в этой статье опытом лечения простуды и затем последует моему примеру.

Когда в Вирджиния-Сити сгорела гостиница «Белый Дом», я лишился крова, радости, здоровья и чемодана. Утрата двух первых упомянутых благ была не столь страшна. Не так уж трудно найти дом, где нет матери, или сестры, или молоденькой дальней родственницы, которая убирает за вами грязное белье и снимает с каминной полки ваши сапоги, тем самым напоминая вам, что есть на свете люди, которые вас любят и о вас пекутся. А к утрате радости я отнесся вполне спокойно, ибо я не поэт и твердо знаю, что печаль надолго со мной не останется. Но потерять великолепное здоровье и великолепнейший чемодан оказалось действительно большим несчастьем. В день пожара я схватил жестокую простуду, причиной чему послужило чрезмерное напряжение сил, когда я собирался принять противопожарные меры. Пострадал я при этом напрасно, так как мой план тушения пожара отличался такой сложностью, что мне удалось завершить его лишь к середине следующей недели.

Как только я стал чихать, один из моих друзей сказал, чтобы я сделал себе горячую ножную ванну и лег и постель. Я так и поступил. Вскоре после этого второй мой друг посоветовал мне встать с постели и принять холодный душ. Я внял и этому совету. Не прошло и часа, как еще один мой друг заверил меня, что лучший способ лечения – «питать простуду и морить лихорадку». Я страдал и тем и другим. Я решил поэтому сперва как следует наесться, а затем уж взять лихорадку измором.

В делах подобного рода я редко ограничиваюсь полумерами, и потому поел я довольно плотно. Я удостоил своим посещением как раз впервые открытый в то утро ресторан, хозяин которого недавно приехал в наш город. Пока я закармливал свою простуду, он стоял подле меня, храня почтительное молчание, а затем осведомился, очень ли жители Вирджиния-Сити подвержены простуде. Я ответил, что, пожалуй, да. Тогда он вышел на улицу и снял вывеску.

Я направился в редакцию, но по дороге встретил еще одного закадычного приятеля, который сказал, что уж если что-нибудь может вылечить простуду, так это кварта воды с солью, принятая в теплом виде. Я усомнился, найдется ли для нее еще место, но все-таки решил попробовать. Результат был ошеломляющим. Мне показалось, что я изверг из себя даже свою бессмертную душу.

Так вот, поскольку я делюсь опытом исключительно ради тех, кто страдает описываемым здесь видом расстройства здоровья, они, я убежден, поймут уместность моего стремления предостеречь их от средства, оказавшегося для меня неэффективным. Действуя согласно этому убеждению, я говорю: не принимайте теплой воды с солью. Быть может, мера эта и неплохая, но, на мой взгляд, она слишком крута. Если мне когда-нибудь случится опять схватить простуду и в моем распоряжении будут всего два лекарства – землетрясение и теплая вода с солью, – я, пожалуй, рискну и выберу землетрясение.

Когда буря в моем желудке утихла и поблизости не оказалось ни одного доброго самаритянина, я принялся за то, что ужо проделывал в начальной стадии простуды: стал снова занимать носовые платки, трубя в них носом так, что они разлетались в клочья. Но тут я случайно повстречал одну даму, только что вернувшуюся из горной местности, и эта дама рассказала, что в тех краях, где она жила, врачей было мало, и в силу необходимости ей пришлось научиться самой исцелять простейшие «домашние недуги». У нее и в самом деле, наверно, был немалый опыт, ибо на вид ей казалось лет полтораста.

Она приготовила декокт из черной патоки, крепкой водки, скипидара и множества других снадобий и накапала мне принимать его по полной рюмке через каждые четверть часа. Я принял только первую дозу, но этого оказалось достаточно. Эта одна-единственная рюмка сорвала с меня, как шелуху, все мои высокие нравственные качества и пробудила самые низкие инстинкты моей натуры. Под пагубным действием зелья в мозгу моем зародились невообразимо гнусные планы, но я был не в состоянии их осуществить: руки мои плохо меня слушались. Последовательные атаки всех верных средств, принятых от простуды, подорвали мои силы, не то я непременно стал бы грабить могилы на соседнем кладбище. Как и большинство людей, я часто испытываю низменные побуждения и соответственно поступаю. Но прежде, до того как я принял это последнее лекарство, я никогда не обнаруживал в себе столь чудовищной порочности и гордился этим. К исходу второго дня я готов был снова взяться за лечение. Я принял еще несколько верных средств от простуды и в конце концов загнал ее из носоглотки в легкие.

У меня разыгрался непрекращающийся кашель и голос упал ниже нуля. Я разговаривал громовым басом, на две октавы ниже своего обычного тона. Я засыпал ночью только после того, как доводил себя кашлем до полного изнеможения, но едва я начинал разговаривать во сне, мой хриплый бас вновь будил меня.

Дела мои с каждым днем становились все хуже и хуже. Посоветовали выпить обыкновенного джина – я выпил. Кто-то сказал, что лучше джин с патокой. Я выпил и это. Еще кто-то порекомендовал джин с луком. Я добавил к джину лук и принял все разом – джин, патоку и лук. Особого улучшения я не заметил, разве только дыхание у меня стало как у стервятника.

Я решил, что для поправки здоровья мне необходим курорт. Вместе с коллегой – репортером Уилсоном – я отправился на озеро Биглер. Я с удовлетворением вспоминаю, что путешествие наше было обставлено с достаточным блеском. Мы отправились лошадьми, и мой приятель имел при себе весь свой багаж, состоявший из двух превосходных шелковых носовых платков и дагерротипа бабушки. Мы катались на лодках, охотились, удили рыбу и танцевали целыми днями, а по ночам я лечил кашель. Действуя таким образом, я рассчитывал, что буду поправляться с каждым часом. Но болезнь моя все ухудшалась.

Мне порекомендовали окутывание мокрой простыней. До сих пор я не отказывался ни от одного лечебного средства, и мне показалось нерезонным ни с того ни с сего заупрямиться. Поэтому я согласился принять курс лечения мокрой простыней, хотя, признаться, понятия не имел, в чем его суть. В полночь надо мной проделали соответствующие манипуляции, а погода стояла морозная. Мне обнажили грудь и спину, взяли простыню (по-моему, в ней было не меньше тысячи ярдов), смочили в ледяной воде и затем стали оборачивать ее вокруг меня, пока я не стал похож на банник, какими чистили дула допотопных пушек.

Это суровая мера. Когда мокрая, холодная, как лед, ткань касается теплой кожи, отчаянные судороги сводят все тело – и вы ловите ртом воздух, как бывает с человеком в предсмертной агонии. Жгучий холод проник в меня до мозга костей, биение сердца прекратилось.

Я уже решил, что пришел мой конец.

Юный Уилсон вспомнил к случаю анекдот о негре, который во время обряда крещения каким-то образом выскользнул из рук пастора и чуть было не утонул. Впрочем, побарахтавшись, он в конце концов вынырнул, еле дыша и вне себя от ярости, и сразу же двинулся к берегу, выбрасывая из себя воду фонтаном, словно кит и бранясь на чем свет стоит, что вот-де из-за таких вот глупостей какой-нибудь цветной джентльмен, глядишь, и впрямь утонет!

Никогда не лечитесь мокрой простыней, никогда! Хуже этого бывает, пожалуй, лишь когда вы встречаете знакомую даму и, по причинам ей одной известным, она смотрит на вас, но не замечает, а когда замечает, то не узнает.

Но, как я уже начал рассказывать, лечение мокрой простыней не избавило меня от кашля, и тут одна моя приятельница посоветовала поставить на грудь горчичник. Я думаю, это действительно излечило бы меня, если бы не юный Уилсон. Ложась спать, я взял горчичник – великолепный горчичник, в ширину и в длину по восемнадцати дюймов, – и положил его так, чтобы он оказался под рукой, когда понадобится. Юный Уилсон ночью проголодался и…: вот вам пища для воображения.

После недельного пребывания на озере Биглер я отправился к горячим ключам Стимбоут и там, помимо паровых ванн, принял кучу самых гнусных из всех когда-либо состряпанных человеком лекарств. Они бы меня вылечили, да мне необходимо было вернуться в Вирджиния-Сити, где, несмотря на богатый ассортимент ежедневно поглощаемых мною новых снадобий, я умудрился из-за небрежности и неосторожности еще больше обострить свою болезнь.

В конце концов я решил съездить в Сан-Франциско, и в первый же день по моем приезде какая-то дама в гостинице сказала, что мне следует раз в сутки выпивать кварту виски. Приятель мой, проживавший в Сан-Франциско, посоветовал в точности то же самое. Каждый из них рекомендовал по одной кварте – вместе это составило полгаллона. Я выпивал полгаллона в сутки, и пока, как видите, жив.

Итак, движимый исключительно чувством доброжелательства, я предлагаю вниманию измученного болезнью страдальца весь тот пестрый набор средств, которые я только что испробовал сам. Пусть он проверит их на себе. Если эти средства и не вылечат – ну что ж, в самом худшем случае они лишь отправят его на тот свет.

Перевод Н.Дехтеревой

Марк Твен
Сборник рассказов

Как лечить простуду

Писать для развлечения публики, быть может, и похвально, но есть дело, несравненно более достойное и благородное: писать для поучения и назидания, для подлинной и реально ощутимой пользы человека. Именно ради этого я и взялся за перо. Если эта статья поможет восстановить здоровье хотя бы одному из моих страждущих братьев, если она вновь зажжет в его потухшем взоре огонь радости и надежды, если она оживит его застывшее сердце и оно забьется с прежней силой и бодростью – я буду щедро вознагражден за свои усилия, душа моя преисполнится священного восторга, какой испытывает всякий христианин, совершивший благой, бескорыстный поступок.

Ведя жизнь чистую и безупречную, я имею основание полагать, что ни один знающий меня человек не пренебрежет моими советами, испугавшись, что я намереваюсь ввести его в заблуждение. Итак, пусть читатель возьмет на себя труд ознакомиться с изложенным в этой статье опытом лечения простуды и затем последует моему примеру.

Когда в Вирджиния-Сити сгорела гостиница «Белый Дом», я лишился крова, радости, здоровья и чемодана. Утрата двух первых упомянутых благ была не столь страшна. Не так уж трудно найти дом, где нет матери, или сестры, или молоденькой дальней родственницы, которая убирает за вами грязное белье и снимает с каминной полки ваши сапоги, тем самым напоминая вам, что есть на свете люди, которые вас любят и о вас пекутся. А к утрате радости я отнесся вполне спокойно, ибо я не поэт и твердо знаю, что печаль надолго со мной не останется. Но потерять великолепное здоровье и великолепнейший чемодан оказалось действительно большим несчастьем. В день пожара я схватил жестокую простуду, причиной чему послужило чрезмерное напряжение сил, когда я собирался принять противопожарные меры. Пострадал я при этом напрасно, так как мой план тушения пожара отличался такой сложностью, что мне удалось завершить его лишь к середине следующей недели.

Как только я стал чихать, один из моих друзей сказал, чтобы я сделал себе горячую ножную ванну и лег и постель. Я так и поступил. Вскоре после этого второй мой друг посоветовал мне встать с постели и принять холодный душ. Я внял и этому совету. Не прошло и часа, как еще один мой друг заверил меня, что лучший способ лечения – «питать простуду и морить лихорадку». Я страдал и тем и другим. Я решил поэтому сперва как следует наесться, а затем уж взять лихорадку измором.

В делах подобного рода я редко ограничиваюсь полумерами, и потому поел я довольно плотно. Я удостоил своим посещением как раз впервые открытый в то утро ресторан, хозяин которого недавно приехал в наш город. Пока я закармливал свою простуду, он стоял подле меня, храня почтительное молчание, а затем осведомился, очень ли жители Вирджиния-Сити подвержены простуде. Я ответил, что, пожалуй, да. Тогда он вышел на улицу и снял вывеску.

Я направился в редакцию, но по дороге встретил еще одного закадычного приятеля, который сказал, что уж если что-нибудь может вылечить простуду, так это кварта воды с солью, принятая в теплом виде. Я усомнился, найдется ли для нее еще место, но все-таки решил попробовать. Результат был ошеломляющим. Мне показалось, что я изверг из себя даже свою бессмертную душу.

Так вот, поскольку я делюсь опытом исключительно ради тех, кто страдает описываемым здесь видом расстройства здоровья, они, я убежден, поймут уместность моего стремления предостеречь их от средства, оказавшегося для меня неэффективным. Действуя согласно этому убеждению, я говорю: не принимайте теплой воды с солью. Быть может, мера эта и неплохая, но, на мой взгляд, она слишком крута. Если мне когда-нибудь случится опять схватить простуду и в моем распоряжении будут всего два лекарства – землетрясение и теплая вода с солью, – я, пожалуй, рискну и выберу землетрясение.

Когда буря в моем желудке утихла и поблизости не оказалось ни одного доброго самаритянина, я принялся за то, что ужо проделывал в начальной стадии простуды: стал снова занимать носовые платки, трубя в них носом так, что они разлетались в клочья. Но тут я случайно повстречал одну даму, только что вернувшуюся из горной местности, и эта дама рассказала, что в тех краях, где она жила, врачей было мало, и в силу необходимости ей пришлось научиться самой исцелять простейшие «домашние недуги». У нее и в самом деле, наверно, был немалый опыт, ибо на вид ей казалось лет полтораста.

Она приготовила декокт из черной патоки, крепкой водки, скипидара и множества других снадобий и накапала мне принимать его по полной рюмке через каждые четверть часа. Я принял только первую дозу, но этого оказалось достаточно. Эта одна-единственная рюмка сорвала с меня, как шелуху, все мои высокие нравственные качества и пробудила самые низкие инстинкты моей натуры. Под пагубным действием зелья в мозгу моем зародились невообразимо гнусные планы, но я был не в состоянии их осуществить: руки мои плохо меня слушались. Последовательные атаки всех верных средств, принятых от простуды, подорвали мои силы, не то я непременно стал бы грабить могилы на соседнем кладбище. Как и большинство людей, я часто испытываю низменные побуждения и соответственно поступаю. Но прежде, до того как я принял это последнее лекарство, я никогда не обнаруживал в себе столь чудовищной порочности и гордился этим. К исходу второго дня я готов был снова взяться за лечение. Я принял еще несколько верных средств от простуды и в конце концов загнал ее из носоглотки в легкие.

У меня разыгрался непрекращающийся кашель и голос упал ниже нуля. Я разговаривал громовым басом, на две октавы ниже своего обычного тона. Я засыпал ночью только после того, как доводил себя кашлем до полного изнеможения, но едва я начинал разговаривать во сне, мой хриплый бас вновь будил меня.

Дела мои с каждым днем становились все хуже и хуже. Посоветовали выпить обыкновенного джина – я выпил. Кто-то сказал, что лучше джин с патокой. Я выпил и это. Еще кто-то порекомендовал джин с луком. Я добавил к джину лук и принял все разом – джин, патоку и лук. Особого улучшения я не заметил, разве только дыхание у меня стало как у стервятника.

Я решил, что для поправки здоровья мне необходим курорт. Вместе с коллегой – репортером Уилсоном – я отправился на озеро Биглер. Я с удовлетворением вспоминаю, что путешествие наше было обставлено с достаточным блеском. Мы отправились лошадьми, и мой приятель имел при себе весь свой багаж, состоявший из двух превосходных шелковых носовых платков и дагерротипа бабушки. Мы катались на лодках, охотились, удили рыбу и танцевали целыми днями, а по ночам я лечил кашель. Действуя таким образом, я рассчитывал, что буду поправляться с каждым часом. Но болезнь моя все ухудшалась.

Мне порекомендовали окутывание мокрой простыней. До сих пор я не отказывался ни от одного лечебного средства, и мне показалось нерезонным ни с того ни с сего заупрямиться. Поэтому я согласился принять курс лечения мокрой простыней, хотя, признаться, понятия не имел, в чем его суть. В полночь надо мной проделали соответствующие манипуляции, а погода стояла морозная. Мне обнажили грудь и спину, взяли простыню (по-моему, в ней было не меньше тысячи ярдов), смочили в ледяной воде и затем стали оборачивать ее вокруг меня, пока я не стал похож на банник, какими чистили дула допотопных пушек.

Это суровая мера. Когда мокрая, холодная, как лед, ткань касается теплой кожи, отчаянные судороги сводят все тело – и вы ловите ртом воздух, как бывает с человеком в предсмертной агонии. Жгучий холод проник в меня до мозга костей, биение сердца прекратилось.

Я уже решил, что пришел мой конец.

Юный Уилсон вспомнил к случаю анекдот о негре, который во время обряда крещения каким-то образом выскользнул из рук пастора и чуть было не утонул. Впрочем, побарахтавшись, он в конце концов вынырнул, еле дыша и вне себя от ярости, и сразу же двинулся к берегу, выбрасывая из себя воду фонтаном, словно кит и бранясь на чем свет стоит, что вот-де из-за таких вот глупостей какой-нибудь цветной джентльмен, глядишь, и впрямь утонет!

Никогда не лечитесь мокрой простыней, никогда! Хуже этого бывает, пожалуй, лишь когда вы встречаете знакомую даму и, по причинам ей одной известным, она смотрит на вас, но не замечает, а когда замечает, то не узнает.

Но, как я уже начал рассказывать, лечение мокрой простыней не избавило меня от кашля, и тут одна моя приятельница посоветовала поставить на грудь горчичник. Я думаю, это действительно излечило бы меня, если бы не юный Уилсон. Ложась спать, я взял горчичник – великолепный горчичник, в ширину и в длину по восемнадцати дюймов, – и положил его так, чтобы он оказался под рукой, когда понадобится. Юный Уилсон ночью проголодался и…: вот вам пища для воображения.

После недельного пребывания на озере Биглер я отправился к горячим ключам Стимбоут и там, помимо паровых ванн, принял кучу самых гнусных из всех когда-либо состряпанных человеком лекарств. Они бы меня вылечили, да мне необходимо было вернуться в Вирджиния-Сити, где, несмотря на богатый ассортимент ежедневно поглощаемых мною новых снадобий, я умудрился из-за небрежности и неосторожности еще больше обострить свою болезнь.

В конце концов я решил съездить в Сан-Франциско, и в первый же день по моем приезде какая-то дама в гостинице сказала, что мне следует раз в сутки выпивать кварту виски. Приятель мой, проживавший в Сан-Франциско, посоветовал в точности то же самое. Каждый из них рекомендовал по одной кварте – вместе это составило полгаллона. Я выпивал полгаллона в сутки, и пока, как видите, жив.

Итак, движимый исключительно чувством доброжелательства, я предлагаю вниманию измученного болезнью страдальца весь тот пестрый набор средств, которые я только что испробовал сам. Пусть он проверит их на себе. Если эти средства и не вылечат – ну что ж, в самом худшем случае они лишь отправят его на тот свет.

Перевод Н.Дехтеревой

Как избавиться от речей
(Послеобеденная речь)

Как и многие добропорядочные люди, я произнес на своем веку немало речей. И подобно иным грешникам, то и дело давал себе слово исправиться, клятвенно обещая – обычно под Новый год – не произнести больше ни одной речи. Я убедился, что такая клятва служит довольно сносно, пока она новая; стоит ей поизноситься и обветшать от постоянного употребления, как она уже трещит по всем швам; малейшее усилие – и она лопается.

И вот в прошедшую новогоднюю ночь я подкрепил свое слово, пообещав себе, что, если нарушу зарок, наложу на себя штраф, причем такой крупный, что это позволило мне продержаться до сегодняшнего дня. Хотя сейчас я снова впадаю в грех, – надеюсь, больше этого не случится, так как через десять дней сумма удваивается. Я вижу вокруг знакомые скорбные лица бедных страдальцев, ставших жертвой пагубной страсти произносить речи, – бедных собратьев по несчастью, которые, находясь в жестоких тисках этого низменного всеразрушающего порока, с годами ослабели в неравной борьбе с ним и уже не надеются на победу. К ним обращаюсь я в этой своей последней речи. Не сдавайтесь ни в коем случае, еще не все потеряно! Умоляю вас, клянитесь снова и не жалейте денег. Конечно, это относится не ко всем: есть среди вас и неисправимые – те, кто уже привык к успеху, к восхитительному опьянению, вызываемому аплодисментами, и уже не может сейчас или в будущем отказаться от своего предосудительного образа жизни. Они в совершенстве постигли тонкое искусство произносить речи и больше не испытывают мучительной застенчивости, неуверенности и боязни провала – чувств, которые одни только и способны пробудить у оратора желание исправиться. Эти люди стали мастерами своего дела после долгих наблюдений и многих неудач; теперь-то они знают, что подлинный экспромт всегда хуже и бледнее заранее придуманного; знают, что наибольший успех ожидает ту речь, которая тщательно подготовлена в тиши кабинета и отшлифована перед гипсовым бюстом, пустым креслом или любым другим ценителем, готовым сохранять спокойствие, пока оратор не добьется своего и не придаст будущему экспромту должного правдоподобия. Специалисты это умеют. Неплохо действуют вкрапленные кое-где, якобы случайно, грамматические погрешности, – часто они рассеивают подозрения скептически настроенных слушателей. Такие ошибки заранее расставляют по местам; ведь истинно случайные ошибки не помогут, они наверняка окажутся там, где не надо. Кроме того, опытный оратор оставляет кое-где пробелы, – оставляет, чтобы заполнить их подлинными экспромтами, которые подбавят в его речь естественности, не нарушив ее общего направления. На банкете, слушая других ораторов, он придумывает остроты в ответ на их замечания и методично вставляет эти остроты в пробелы для экспромтов. Когда такому специалисту предоставляют слово, он поднимается и оглядывается вокруг с видом крайнего изумления. Непосвященные не понимают, в чем тут дело, посвященным же все ясно.

Посвященные знают, что произойдет. Когда стихнут аплодисменты и топот, этот ветеран скажет: «Господин председатель, поскольку час поздний, я не хотел изменять своему решению, принятому в начале вечера: если мне вдруг дадут слово, просто подняться, поблагодарить за честь и уступить место более достойным – тем, кому есть что сказать. Но, сэр, меня, так потрясло замечание генерала Смита о падении нравственности, что…» и т. д. и т. п. И не успеете вы оглянуться, как от комплиментов генералу он незаметно переходит к своей заранее составленной речи, и вы, хоть убей, не припомните, где в когда он сумел связать их воедино. И вот он уже парит на крыльях превосходно тренированной памяти, чуть грешит против правил грамматики здесь, якобы ненарочно повторяется там, нет-нет ловко разыгрывает легкое замешательство, кое-где запинается и заикается в поисках нужного слова, отвергает одно, другое, наконец находит подходящее, единственное в своем роде, и произносит его с довольным видом человека, который вышел из затруднительного положения лишь по счастливой случайности – и даже на сотню долларов не променял бы эту случайность; и всю речь он пересыпает остротами, касающимися предыдущих выступлений. Наконец, уже опускаясь на место, он с величайшим искусством вдруг спохватывается, будто его осенило, наклоняется над столом и пускает последний фейерверк, который затмевает своим блеском звезды на небесах и заставляет всех рты разинуть от восхищения. Между тем и фейерверк и пауза – результат примерно недельной тренировки.

Таких людей, увы, не исправишь. Это еретики, самозабвенно преданные своей ереси. Оставьте их в покое. Но встречаются ораторы, которые еще поддаются исправлению. Ораторы, выступающие действительно экспромтом. Я имею в виду человека, который «не ожидал, что ему дадут слово, и не подготовился» – и тем не менее ковыляет и попискивает, полагая, что непредумышленное преступление ему не поставят в вину. То и дело он заявляет: «не смею вас дольше задерживать», поминутно повторяет: «еще одно слово и я кончаю», – но тут же вспоминает что-либо несущественное и продолжает говорить. Этот человек понятия не имеет, как долго мелет его мельница. Ему нравится ее скрип, вот он и скрипит, и слушает сам себя, и наслаждается, не замечая, как летит время; когда же наконец он садится и заглядывает в закрома, то с величайшим удивлением обнаруживает, как ничтожно мало муки намолол и как бессовестно долго ее перемалывал. Обычно выясняется, что он ничего не сказал, – открытие, неизбежное для неподготовленного оратора, которое, к несчастью, он делает последним из присутствующих.

Этого человека еще можно исправить. Так же как и его ближайшего родственника, с которым, помнится, мне приходилось встречаться, – оратора, который запасается двумя-тремя вступительными фразами, рассчитывая, что остальные посыплются на него, как манна небесная, и он подхватит их на лету. Как правило, его ждет разочарование. Нетрудно догадаться, где кончается заготовленное им вступление и начинается экспромт. Иногда такое вступление сооружается на самом банкете; оно может состоять из десятка фраз, но чаще их всего две, а еще чаще – это одно-единствснное изречение; но оно сразу же показалось таким удачным, ярким, бьющим в точку и остроумным, что создатель его, счастливец, снесший это золотое яичко, удовлетворенно кудахчет над ним, и лелеет его, и полирует, и мысленно потирает руки, представляя себе, как прекрасно все получится, хотя, конечно, лучше бы ему снести не одно яйцо, а несколько, даже полную корзину, если бы повезло; ведь он-то воображает, будто стоит ему произнести вслух свой шедевр, как раздастся такой оглушительный взрыв аплодисментов, что это вдохновит его на новые идеи, облеченные в блестящую форму, и, следовательно, речь, сказанная экспромтом, окажется безмерно прекраснее, чем любая другая, составленная заранее.

Но существуют две опасности, которые он упускает из виду: во-первых, тот исторический факт, что человеку ни за что не дадут слова, когда он на это рассчитывает, и что каждое новое выступление других ораторов все более охлаждает его пыл; во-вторых, он забывает, что немыслимо битый час сидеть и повторять про себя удачное выражение без того, чтобы оно не прискучило и постепенно не потеряло своей прелести.

Когда наконец настает его черед и он выпаливает давно взлелеенную фразу, она звучит до того беспомощно и жалко, что всем становится неловко, и аплодируют ему лишь из сострадания; сам же он с болью и горечью думает, как несправедливо называть свободной страну, где порядочному человеку даже выругаться не дозволено. И вот тут, растерянный, обескураженный и опустошенный, он, запинаясь, переходит к собственно экспромту, выжимает из себя две-три невероятно плоских остроты к плюхается на место, бурча себе под нос: «Хоть бы мне провалиться в…» Он не уточняет, куда именно. Сосед слева замечает: «Вы очень хорошо начали»; сосед справа говорит: «Мне понравилось ваше начало»; сидящий напротив поддакивает: «Начало действительно удачное, даже очень»; двое-трое других тоже бормочут что-то в этом роде. Люди считают своим долгом облегчать таким способом страдания больного. При этом они полагают, даже не сомневаются, что льют бальзам, хотя на самом деле только сыплют соль на его раны.

О парикмахерах

Все на свете меняется, все – кроме парикмахеров, их манер и парикмахерского окружения. Тут ничто не меняется. Входя в парикмахерскую, человек до конца дней своих испытывает то же самое, что он испытал, войдя в нее впервые и жизни. В то утро я, как обычно, решил побриться. Я уже подходил к двери парикмахерской с Мейн-стрит, когда какой-то человек приблизился к ней со стороны Джонс-стрит. Обычная история! Как я ни спешил, он проскочил в дверь на какой-то миг раньше меня, и я, войдя сразу вслед за ним, увидел, что он уже занимает единственное свободное кресло, которое обслуживал лучший мастер. Да, обычная история. Я присел, в надежде, что мне удастся унаследовать кресло, принадлежавшее лучшему из двух оставшихся парикмахеров, – ведь он уже начал причесывать своего клиента, в то время как его коллега даже не приступил еще к массажу и умащиванию волос. С неослабевающим интересом наблюдал я за тем, как попеременно то увеличивались, то уменьшались мои шансы. Когда я увидел, что №2 нагоняет №1, мой интерес перешел в беспокойство. Когда №1 на секунду остановился и я увидел, что №2 обходит его, мое беспокойство переросло в тревогу. Когда №1 удалось нагнать соперника, и оба они одновременно начали смахивать полотенцами пудру со щек своих клиентов, и кто-то из них вот-вот должен был первым крикнуть: «Следующий!», я замер. Но когда в самую решающую минуту №1 задержался, чтобы разок-другой провести расческой по бровям своего клиента, я понял, что его обошли, и в негодовании покинул парикмахерскую, не желая попасть в руки №2, ибо у меня нет той завидной твердости, которая позволяет человеку, спокойно глядя в глаза парикмахеру, заявить, что он будет ждать, пока освободится другой мастер.

Выждав пятнадцать минут, я вернулся в парикмахерскую, надеясь на лучшую судьбу. Все кресла были, конечно, уже заняты, да еще четверо мужчин томились в нетерпении, молчаливые, необщительные, обалдевшие и помиравшие со скуки, – словом, это было обычное состояние людей, ожидающих своей очереди в парикмахерской. Я уселся на старый диван, разделенный железными подлокотниками на несколько мест, и, не зная чем убить время, принялся перечитывать висевшие в рамках рекламы многочисленных шарлатанских средств для окраски волос. Затем я прочел засаленные наклейки на бутылочках с лавровой эссенцией, каждая из которых принадлежала какому-нибудь клиенту; проглядел наклейки и затвердил номера на персональных бритвенных приборах, стоявших в отдельных ящичках; изучил висевшие на стенах, засиженные мухами дешевые выцветшие гравюры, на которых были изображены военные баталии, первые президенты, возлежащие на подушках сластолюбивые султанши и неизменная юная девица, примеряющая очки своего деда; в глубине души я проклял неугомонную канарейку и бодрого попугая, без которых не обходится почти ни одна парикмахерская. После этого я обнаружил жалкие остатки прошлогодних иллюстрированных журналов, разбросанных на замусоленном столе посреди комнаты, и зазубрил нелепые сообщения о давно забытых событиях.

Но наконец подошла и моя очередь. Раздался голос: «Следующий!» – и я, разумеется, попал в руки №2. Вечное невезение! Я кротко сообщил ему, что спешу, и это подействовало на него так сильно, будто он никогда не слыхивал ничего подобного. Резко запрокинув мне голову, он подложил под нее салфетку. Он пробрался под мой воротничок и засунул туда полотенце. Исследовав своими когтями мои волосы, он объявил, что их необходимо подравнять. Я ответил, что не собираюсь стричься. Он исследовал их снова и повторил, что они слишком длинны, – теперь так не носят, и будет гораздо лучше, если мы немного срежем, особенно на затылке. Я доложил ему, что стригся всего неделю назад. Окинув мою голову тоскующим взглядом, он пренебрежительно спросил, кто меня стриг. Но я проворно отпарировал: «Вы сами!», и тут он спасовал. После этого он принялся взбивать мыльную пену, поминутно останавливаясь, чтобы окинуть себя взором в зеркале, критически оглядеть в нем свой подбородок или внимательно рассмотреть какой-нибудь прыщик. Потом он тщательно намылил одну мою щеку и уже хотел намыливать другую, но тут его внимание отвлекла собачья драка, – он помчался к окну и, став около него, принялся глядеть, что происходит на улице; при этом он, к моему великому удовольствию, лишился двух шиллингов, проиграв их остальным парикмахерам, так как поставил не на того пса. Наконец он кончил меня намыливать и начал рукой втирать пену.

Он уже принялся было точить на старой подвязке бритву, но тут завязался спор о каком-то галантерейном бале-маскараде, где он прошлой ночью, разодетый в красный батист и поддельный горностай, изображал короля. Его поддразнивали, напоминая о некоей девице, которая не устояла перед его чарами, и он, польщенный, любыми средствами старался продолжить разговор, но при этом делал вид, будто шуточки товарищей ему неприятны. Все это привело к тому, что он еще чаще стал вертеться перед зеркалом, отложил бритву, с особой тщательностью расчесал свои волосы, выложив их перевернутой аркой на лбу, довел до совершенства пробор на затылке и соорудил себе над ушами два милых крылышка. Тем временем мыльная пена у меня на лице высохла и въелась до самых печенок.

Наконец он взялся за бритье, вонзившись пальцами в мое лицо, чтобы натянуть кожу, толкая и швыряя мою голову в разные стороны и заботясь лишь о том, чтобы ему удобнее было брить. Пока он выбривал наименее чувствительные места, все шло хорошо, но когда он принялся скрести, драить и дергать подбородок, у меня хлынули слезы. Из моего носа он сделал рукоять, чтобы удобнее было выбрить все уголки на верхней губе, и тут благодаря косвенным уликам я обнаружил, что в числе его обязанностей в парикмахерской входила чистка керосиновых ламп. Мне всегда было интересно знать, кто этим занимается – хозяин или мастера.

Я принялся гадать, где он меня на этот раз порежет, но не успел еще что-нибудь придумать, как он уже резанул мой подбородок. Он немедленно подточил бритву, хотя ему следовало сделать это значительно раньше. Я не люблю гладко выбриваться и вовсе не хотел, чтобы он прошелся по моему лицу еще раз. Всеми силами старался я убедить его отложить бритву, страшась, что он снова примется за подбородок – самое чувствительное место на моем лице, – здесь бритва не может прикоснуться дважды, чтобы не вызвать раздражения; но он уверил меня, что хочет лишь пригладить небольшую шероховатость, и в тот же миг промчался бритвой по запретному месту, где, как я и опасался, мгновенно, словно откликнувшись на зов и причиняя жгучую боль, выскочили прыщики. Смочив полотенце лавровой эссенцией, он начал противно шлепать им по моему лицу, словно я всю жизнь умывался только подобным образом. Затем он несколько раз шлепнул по моему лицу сухим концом полотенца и снова проделал это с таким видом, будто я всегда вытирался так, а не иначе, – но ведь парикмахер редко обращается с вами по-христиански. Затем он с помощью все того же полотенца смочил порезанное место лавровой эссенцией, присыпал ранку крахмалом, снова смочил лавровой эссенцией и, без сомнения, продолжал бы смачивать и присыпать его вечно, если бы я не восстал и не взмолился, чтобы он это прекратил. После этого он осыпал мне все лицо пудрой, смахнул ее и, с глубокомысленным видом вспахав руками мои волосы, предложил их вымыть, подчеркнув, что это необходимо, совершенно необходимо проделать. Однако он снова спасовал, когда я сообщил ему, что не далее как вчера собственноручно и весьма тщательно вымыл голову. Тогда он порекомендовал мне «Смитовский освежитель для волос» и выразил готовность продать бутылочку. Я отказался. Он начал превозносить новый одеколон «Радость Джонса», уверяя, что я должен его купить. Я отказался снова. Затем он предложил мне приобрести для чистки зубов какую-то дрянь его собственного изготовления, а когда я отказался, сделал попытку всучить мне бритву.

Потерпев неудачу и на сей раз, он снова принялся за дело – обрызгал меня с ног до головы одеколоном, напомадил мне, несмотря на все мои протесты, волосы, выскреб и выдрал большую их часть, расчесал оставшиеся, сделал пробор, соорудил у меня на лбу неизменную перевернутую арку. Когда, причесывая и помадя мои жидкие брови, он пустился перечислять достоинства своего черного с рыжими подпалинами терьера весом в шесть унций, пробило двенадцать часов, и я понял, что на поезд мне уже никак не попасть. Тут он снова схватил полотенце, слегка обмахнул им мое лицо, еще раз провел расческой по моим бровям и весело прокричал: «Следующий!»

Двумя часами позже этот парикмахер упал и умер от апоплексического удара. Еще день – и я с радостью отправлюсь на его похороны.

Перевод Э. Боровика