Марк твен смешные рассказы

Сборник составлен из рассказов Марка Твена взятых с сайта http://www.twain.narod.ru/.

Вена, 1899

Как лечить простуду

Писать для развлечения публики, быть может, и похвально, но есть дело, несравненно более достойное и благородное: писать для поучения и назидания, для подлинной и реально ощутимой пользы человека. Именно ради этого я и взялся за перо. Если эта статья поможет восстановить здоровье хотя бы одному из моих страждущих братьев, если она вновь зажжет в его потухшем взоре огонь радости и надежды, если она оживит его застывшее сердце и оно забьется с прежней силой и бодростью – я буду щедро вознагражден за свои усилия, душа моя преисполнится священного восторга, какой испытывает всякий христианин, совершивший благой, бескорыстный поступок.

Ведя жизнь чистую и безупречную, я имею основание полагать, что ни один знающий меня человек не пренебрежет моими советами, испугавшись, что я намереваюсь ввести его в заблуждение. Итак, пусть читатель возьмет на себя труд ознакомиться с изложенным в этой статье опытом лечения простуды и затем последует моему примеру.

Когда в Вирджиния-Сити сгорела гостиница «Белый Дом», я лишился крова, радости, здоровья и чемодана. Утрата двух первых упомянутых благ была не столь страшна. Не так уж трудно найти дом, где нет матери, или сестры, или молоденькой дальней родственницы, которая убирает за вами грязное белье и снимает с каминной полки ваши сапоги, тем самым напоминая вам, что есть на свете люди, которые вас любят и о вас пекутся. А к утрате радости я отнесся вполне спокойно, ибо я не поэт и твердо знаю, что печаль надолго со мной не останется. Но потерять великолепное здоровье и великолепнейший чемодан оказалось действительно большим несчастьем. В день пожара я схватил жестокую простуду, причиной чему послужило чрезмерное напряжение сил, когда я собирался принять противопожарные меры. Пострадал я при этом напрасно, так как мой план тушения пожара отличался такой сложностью, что мне удалось завершить его лишь к середине следующей недели.

Как только я стал чихать, один из моих друзей сказал, чтобы я сделал себе горячую ножную ванну и лег и постель. Я так и поступил. Вскоре после этого второй мой друг посоветовал мне встать с постели и принять холодный душ. Я внял и этому совету. Не прошло и часа, как еще один мой друг заверил меня, что лучший способ лечения – «питать простуду и морить лихорадку». Я страдал и тем и другим. Я решил поэтому сперва как следует наесться, а затем уж взять лихорадку измором.

В делах подобного рода я редко ограничиваюсь полумерами, и потому поел я довольно плотно. Я удостоил своим посещением как раз впервые открытый в то утро ресторан, хозяин которого недавно приехал в наш город. Пока я закармливал свою простуду, он стоял подле меня, храня почтительное молчание, а затем осведомился, очень ли жители Вирджиния-Сити подвержены простуде. Я ответил, что, пожалуй, да. Тогда он вышел на улицу и снял вывеску.

Я направился в редакцию, но по дороге встретил еще одного закадычного приятеля, который сказал, что уж если что-нибудь может вылечить простуду, так это кварта воды с солью, принятая в теплом виде. Я усомнился, найдется ли для нее еще место, но все-таки решил попробовать. Результат был ошеломляющим. Мне показалось, что я изверг из себя даже свою бессмертную душу.

Так вот, поскольку я делюсь опытом исключительно ради тех, кто страдает описываемым здесь видом расстройства здоровья, они, я убежден, поймут уместность моего стремления предостеречь их от средства, оказавшегося для меня неэффективным. Действуя согласно этому убеждению, я говорю: не принимайте теплой воды с солью. Быть может, мера эта и неплохая, но, на мой взгляд, она слишком крута. Если мне когда-нибудь случится опять схватить простуду и в моем распоряжении будут всего два лекарства – землетрясение и теплая вода с солью, – я, пожалуй, рискну и выберу землетрясение.

Когда буря в моем желудке утихла и поблизости не оказалось ни одного доброго самаритянина, я принялся за то, что ужо проделывал в начальной стадии простуды: стал снова занимать носовые платки, трубя в них носом так, что они разлетались в клочья. Но тут я случайно повстречал одну даму, только что вернувшуюся из горной местности, и эта дама рассказала, что в тех краях, где она жила, врачей было мало, и в силу необходимости ей пришлось научиться самой исцелять простейшие «домашние недуги». У нее и в самом деле, наверно, был немалый опыт, ибо на вид ей казалось лет полтораста.

Она приготовила декокт из черной патоки, крепкой водки, скипидара и множества других снадобий и накапала мне принимать его по полной рюмке через каждые четверть часа. Я принял только первую дозу, но этого оказалось достаточно. Эта одна-единственная рюмка сорвала с меня, как шелуху, все мои высокие нравственные качества и пробудила самые низкие инстинкты моей натуры. Под пагубным действием зелья в мозгу моем зародились невообразимо гнусные планы, но я был не в состоянии их осуществить: руки мои плохо меня слушались. Последовательные атаки всех верных средств, принятых от простуды, подорвали мои силы, не то я непременно стал бы грабить могилы на соседнем кладбище. Как и большинство людей, я часто испытываю низменные побуждения и соответственно поступаю. Но прежде, до того как я принял это последнее лекарство, я никогда не обнаруживал в себе столь чудовищной порочности и гордился этим. К исходу второго дня я готов был снова взяться за лечение. Я принял еще несколько верных средств от простуды и в конце концов загнал ее из носоглотки в легкие.

У меня разыгрался непрекращающийся кашель и голос упал ниже нуля. Я разговаривал громовым басом, на две октавы ниже своего обычного тона. Я засыпал ночью только после того, как доводил себя кашлем до полного изнеможения, но едва я начинал разговаривать во сне, мой хриплый бас вновь будил меня.

Дела мои с каждым днем становились все хуже и хуже. Посоветовали выпить обыкновенного джина – я выпил. Кто-то сказал, что лучше джин с патокой. Я выпил и это. Еще кто-то порекомендовал джин с луком. Я добавил к джину лук и принял все разом – джин, патоку и лук. Особого улучшения я не заметил, разве только дыхание у меня стало как у стервятника.

Я решил, что для поправки здоровья мне необходим курорт. Вместе с коллегой – репортером Уилсоном – я отправился на озеро Биглер. Я с удовлетворением вспоминаю, что путешествие наше было обставлено с достаточным блеском. Мы отправились лошадьми, и мой приятель имел при себе весь свой багаж, состоявший из двух превосходных шелковых носовых платков и дагерротипа бабушки. Мы катались на лодках, охотились, удили рыбу и танцевали целыми днями, а по ночам я лечил кашель. Действуя таким образом, я рассчитывал, что буду поправляться с каждым часом. Но болезнь моя все ухудшалась.

Мне порекомендовали окутывание мокрой простыней. До сих пор я не отказывался ни от одного лечебного средства, и мне показалось нерезонным ни с того ни с сего заупрямиться. Поэтому я согласился принять курс лечения мокрой простыней, хотя, признаться, понятия не имел, в чем его суть. В полночь надо мной проделали соответствующие манипуляции, а погода стояла морозная. Мне обнажили грудь и спину, взяли простыню (по-моему, в ней было не меньше тысячи ярдов), смочили в ледяной воде и затем стали оборачивать ее вокруг меня, пока я не стал похож на банник, какими чистили дула допотопных пушек.

Это суровая мера. Когда мокрая, холодная, как лед, ткань касается теплой кожи, отчаянные судороги сводят все тело – и вы ловите ртом воздух, как бывает с человеком в предсмертной агонии. Жгучий холод проник в меня до мозга костей, биение сердца прекратилось.

Я уже решил, что пришел мой конец.

Юный Уилсон вспомнил к случаю анекдот о негре, который во время обряда крещения каким-то образом выскользнул из рук пастора и чуть было не утонул. Впрочем, побарахтавшись, он в конце концов вынырнул, еле дыша и вне себя от ярости, и сразу же двинулся к берегу, выбрасывая из себя воду фонтаном, словно кит и бранясь на чем свет стоит, что вот-де из-за таких вот глупостей какой-нибудь цветной джентльмен, глядишь, и впрямь утонет!

Никогда не лечитесь мокрой простыней, никогда! Хуже этого бывает, пожалуй, лишь когда вы встречаете знакомую даму и, по причинам ей одной известным, она смотрит на вас, но не замечает, а когда замечает, то не узнает.

Но, как я уже начал рассказывать, лечение мокрой простыней не избавило меня от кашля, и тут одна моя приятельница посоветовала поставить на грудь горчичник. Я думаю, это действительно излечило бы меня, если бы не юный Уилсон. Ложась спать, я взял горчичник – великолепный горчичник, в ширину и в длину по восемнадцати дюймов, – и положил его так, чтобы он оказался под рукой, когда понадобится. Юный Уилсон ночью проголодался и…: вот вам пища для воображения.

После недельного пребывания на озере Биглер я отправился к горячим ключам Стимбоут и там, помимо паровых ванн, принял кучу самых гнусных из всех когда-либо состряпанных человеком лекарств. Они бы меня вылечили, да мне необходимо было вернуться в Вирджиния-Сити, где, несмотря на богатый ассортимент ежедневно поглощаемых мною новых снадобий, я умудрился из-за небрежности и неосторожности еще больше обострить свою болезнь.

В конце концов я решил съездить в Сан-Франциско, и в первый же день по моем приезде какая-то дама в гостинице сказала, что мне следует раз в сутки выпивать кварту виски. Приятель мой, проживавший в Сан-Франциско, посоветовал в точности то же самое. Каждый из них рекомендовал по одной кварте – вместе это составило полгаллона. Я выпивал полгаллона в сутки, и пока, как видите, жив.

Итак, движимый исключительно чувством доброжелательства, я предлагаю вниманию измученного болезнью страдальца весь тот пестрый набор средств, которые я только что испробовал сам. Пусть он проверит их на себе. Если эти средства и не вылечат – ну что ж, в самом худшем случае они лишь отправят его на тот свет.

Перевод Н.Дехтеревой

Твен Марк » Сборник рассказов — читать книгу онлайн бесплатно

Марк Твен / Mark Twain

Смешные рассказы / The Funny Stories

Адаптация текста, комментарии и словарь О. Н. Прокофьевой

© Прокофьева О. Н., адаптация текста, комм. и словарь

© ООО «Издательство АСТ»

How to Cure a Cold

It is a good thing, perhaps, to write for the amusement of the public, but it is a far higher and nobler thing to write for their instruction – their profit – their actual benefit. It is the only object of this article.

If it helps to restore the health of one sufferer among my race, to bring back to his dead heart again the quick, generous impulses of other days, I shall be rewarded for my work.

Having led a pure and blameless life, I believe that no man who knows me will reject the suggestions I am about to make, out of fear that I am trying to deceive him.

Let the public do itself the honor to read my experience in curing a cold and then follow in my footsteps.

When the White House was burned in Virginia, I lost my home, my happiness, my constitution and my trunk.

The loss of the two first named articles was a matter of no great consequence, since a home without a mother or a sister, or a distant young female relative in it, who remind you that there are those who think about you and care for you, is easily obtained.

And I did not care about the loss of my happiness. I was not a poet, and it could not be possible that melancholy would stay with me long.

But to lose a good constitution and a better trunk were serious misfortunes.

On the day of the fire, my constitution succumbed to a severe cold.

The first time I began to sneeze, a friend told me to go and bathe my feet in hot water and go to bed.

I did so.

Shortly afterward, another friend advised me to get up and take a cold shower-bath. I did that also.

Within the hour, another friend told me that I had to “feed a cold and starve a fever.”

I had both.

I decided to fill myself up for the cold, and then let the fever starve a while.

I ate pretty heartily; once I went to a stranger who had just opened his restaurant that morning. He waited near me in respectful silence until I had finished feeding my cold, when he asked if the people in Virginia were much afflicted with colds?

I told him I thought they were.

He then went out and took in his sign.[1]

I started down toward the office, and on the way met another friend, who told me that a quart of salt water, taken warm, would cure a cold in no time.

I hardly had room for it, but I tried it anyhow.

The result was surprising; I must have vomited three-quarters of an hour; I believe I threw up my immortal soul.

I believe, warm salt water may be a good enough remedy, but I think it is too severe. If I had another cold, and there was no way out but to take either an earthquake or a quart of warm salt water, I would be glad to choose the earthquake.

After the storm in my stomach I went back to handkerchiefs, as had been my custom in the early stages of my cold, until I came across a lady who said she had lived in a part of the country where doctors were scarce and had from necessity learnt to treat simple “family complaints.”

I knew she must have had much experience, for she seemed to be a hundred and fifty years old.

She mixed a variety of drugs and instructed me to take a wine glass full of it every fifteen minutes.

I never took but one dose; that was enough.

Under its influence, my brain showed miracles of meanness, but my hands were too weak to execute them. Like most other people, I often feel mean, and act so, but until I took that medicine I had never felt proud of it.

At the end of two days, I was ready to go to curing again. I took a few more remedies, and finally drove my cold from my head to my lungs.

I got to coughing, and my voice fell below Zero. I spoke in a thundering bass two octaves below my natural tone.

My case grew more and more serious every day.

Plain gin was recommended; I took it.

Then gin and molasses; I took that also.

Then gin and onions; I added the onions and took all three.

I detected no particular result, however, except that I had acquired a breath like a buzzard’s.

I understood I had to travel for my health. I went to Lake Bigler with my comrade reporter, Adair Wilson. My friend took all his baggage with him, consisting of two excellent silk handkerchiefs and his grandmother.

I had my regular gin and onions along.

We sailed and hunted and fished and danced all day, and I treated my cough all night.

But my disease continued to grow worse. A sheet-bath was recommended. I had never refused a remedy yet, and it seemed poor policy[2] to start then.

It was done at midnight, and the weather was very frosty. My breast and back were bared, and a sheet (there appeared to be a thousand yards of it) soaked in ice-water was put all around me.

When the chilly rag touches one’s warm flesh, it makes him feel sudden violence and gasp for breath just as men do in the death agony. It stopped the beating of my heart. I thought my time had come.

Never take a sheet-bath – never.

When the sheet-bath failed to cure my cough, a lady friend recommended the application of a mustard plaster to my breast.

I believe that would have cured me, if it had not been for young Wilson.[3]

When I went to bed, I put my mustard plaster – which was an eighteen-inch square – where I could reach it when I was ready for it.

But young Wilson got hungry at night, and ate it up.

I never saw anybody have such an appetite; I am confident that he would have eaten me if I had been healthy.

After a week at Lake Bigler, I went to Steamboat Springs, and besides the steam baths, I took a lot of the worst medicines ever created. They would have cured me, but I had to go back to Virginia, where, in spite of the variety of new remedies I took every day, I managed to aggravate my disease.

I finally went to San Francisco, and the first day I got here one lady told me to drink a quart of whisky every twenty-four hours, and a friend recommended precisely the same.

Each advised me to take a quart – that makes half a gallon. I plan to do it or perish in the attempt.

Now, with the kindest motives in the world, I offer for the consideration of patients the course of treatment I have lately gone through. Let them try it – if it doesn’t cure them, it can’t more than kill them.

The McWilliamses And The Burglar Alarm

The conversation went smoothly and pleasantly from weather to crops, from crops to literature, from literature to scandal, from scandal to religion; then took a random jump, and landed on the subject of burglar alarms. And now for the first time Mr. McWilliams showed feeling. Whenever I notice this sign on this man’s face, I understand it, and keep silence, and give him opportunity to unload his heart.

“I do not spend one single cent on burglar alarms, Mr. Twain – not a single cent – and I will tell you why. When we were finishing our house, we found we had a little cash left over. And Mrs. McWilliams said, let’s have a burglar alarm. I agreed. Very welclass=»underline» the man came up from New York and put in the alarm, and charged three hundred and twenty-five dollars for it, and said we could sleep without uneasiness now. So we did for a while – say a month. Then one night we smelled smoke, and I was told to get up and see what the matter was. I lit a candle, and went to the stairs, and met a burglar coming out of a room with a basket of tinware, which he had mistaken for solid silver in the dark.

“He was smoking a pipe. I said, ‘My friend, we do not allow smoking in this room.’ He said he was a stranger, and could not be expected to know the rules of the house. He said he had been in many houses just as good as this one, and it had never been a problem before. He added that usually such rules had never been considered to apply to burglars, anyway.

вернуться

1

He then went out and took in his sign. – Тогда он вышел на улицу и снял вывеску.

вернуться

3

I believe that would have cured me, if it had not been for young Wilson. – Думаю, меня бы это вылечило, если бы не мой друг Уилсон.

Марк Твен / Mark Twain

Смешные рассказы / The Funny Stories

Адаптация текста, комментарии и словарь О. Н. Прокофьевой

How to Cure a Cold

It is a good thing, perhaps, to write for the amusement of the public, but it is a far higher and nobler thing to write for their instruction – their profit – their actual benefit. It is the only object of this article.

If it helps to restore the health of one sufferer among my race, to bring back to his dead heart again the quick, generous impulses of other days, I shall be rewarded for my work.

Having led a pure and blameless life, I believe that no man who knows me will reject the suggestions I am about to make, out of fear that I am trying to deceive him.

Let the public do itself the honor to read my experience in curing a cold and then follow in my footsteps.

When the White House was burned in Virginia, I lost my home, my happiness, my constitution and my trunk.

The loss of the two first named articles was a matter of no great consequence, since a home without a mother or a sister, or a distant young female relative in it, who remind you that there are those who think about you and care for you, is easily obtained.

And I did not care about the loss of my happiness. I was not a poet, and it could not be possible that melancholy would stay with me long.

But to lose a good constitution and a better trunk were serious misfortunes.

On the day of the fire, my constitution succumbed to a severe cold.

The first time I began to sneeze, a friend told me to go and bathe my feet in hot water and go to bed.

I did so.

Shortly afterward, another friend advised me to get up and take a cold shower-bath. I did that also.

Within the hour, another friend told me that I had to “feed a cold and starve a fever.”

I had both.

I decided to fill myself up for the cold, and then let the fever starve a while.

I ate pretty heartily; once I went to a stranger who had just opened his restaurant that morning. He waited near me in respectful silence until I had finished feeding my cold, when he asked if the people in Virginia were much afflicted with colds?

I told him I thought they were.

He then went out and took in his sign.[1]

I started down toward the office, and on the way met another friend, who told me that a quart of salt water, taken warm, would cure a cold in no time.

I hardly had room for it, but I tried it anyhow.

The result was surprising; I must have vomited three-quarters of an hour; I believe I threw up my immortal soul.

I believe, warm salt water may be a good enough remedy, but I think it is too severe. If I had another cold, and there was no way out but to take either an earthquake or a quart of warm salt water, I would be glad to choose the earthquake.

After the storm in my stomach I went back to handkerchiefs, as had been my custom in the early stages of my cold, until I came across a lady who said she had lived in a part of the country where doctors were scarce and had from necessity learnt to treat simple “family complaints.”

I knew she must have had much experience, for she seemed to be a hundred and fifty years old.

She mixed a variety of drugs and instructed me to take a wine glass full of it every fifteen minutes.

I never took but one dose; that was enough.

Under its influence, my brain showed miracles of meanness, but my hands were too weak to execute them. Like most other people, I often feel mean, and act so, but until I took that medicine I had never felt proud of it.

At the end of two days, I was ready to go to curing again. I took a few more remedies, and finally drove my cold from my head to my lungs.

I got to coughing, and my voice fell below Zero. I spoke in a thundering bass two octaves below my natural tone.

My case grew more and more serious every day.

Plain gin was recommended; I took it.

Then gin and molasses; I took that also.

Then gin and onions; I added the onions and took all three.

I detected no particular result, however, except that I had acquired a breath like a buzzard’s.

I understood I had to travel for my health. I went to Lake Bigler with my comrade reporter, Adair Wilson. My friend took all his baggage with him, consisting of two excellent silk handkerchiefs and his grandmother.

I had my regular gin and onions along.

We sailed and hunted and fished and danced all day, and I treated my cough all night.

But my disease continued to grow worse. A sheet-bath was recommended. I had never refused a remedy yet, and it seemed poor policy[2] to start then.

It was done at midnight, and the weather was very frosty. My breast and back were bared, and a sheet (there appeared to be a thousand yards of it) soaked in ice-water was put all around me.

When the chilly rag touches one’s warm flesh, it makes him feel sudden violence and gasp for breath just as men do in the death agony. It stopped the beating of my heart. I thought my time had come.

Never take a sheet-bath – never.

When the sheet-bath failed to cure my cough, a lady friend recommended the application of a mustard plaster to my breast.

I believe that would have cured me, if it had not been for young Wilson.[3]

When I went to bed, I put my mustard plaster – which was an eighteen-inch square – where I could reach it when I was ready for it.

But young Wilson got hungry at night, and ate it up.

I never saw anybody have such an appetite; I am confident that he would have eaten me if I had been healthy.

After a week at Lake Bigler, I went to Steamboat Springs, and besides the steam baths, I took a lot of the worst medicines ever created. They would have cured me, but I had to go back to Virginia, where, in spite of the variety of new remedies I took every day, I managed to aggravate my disease.

I finally went to San Francisco, and the first day I got here one lady told me to drink a quart of whisky every twenty-four hours, and a friend recommended precisely the same.

Each advised me to take a quart – that makes half a gallon. I plan to do it or perish in the attempt.

Now, with the kindest motives in the world, I offer for the consideration of patients the course of treatment I have lately gone through. Let them try it – if it doesn’t cure them, it can’t more than kill them.

The McWilliamses And The Burglar Alarm

The conversation went smoothly and pleasantly from weather to crops, from crops to literature, from literature to scandal, from scandal to religion; then took a random jump, and landed on the subject of burglar alarms. And now for the first time Mr. McWilliams showed feeling. Whenever I notice this sign on this man’s face, I understand it, and keep silence, and give him opportunity to unload his heart.

“I do not spend one single cent on burglar alarms, Mr. Twain – not a single cent – and I will tell you why. When we were finishing our house, we found we had a little cash left over. And Mrs. McWilliams said, let’s have a burglar alarm. I agreed. Very well: the man came up from New York and put in the alarm, and charged three hundred and twenty-five dollars for it, and said we could sleep without uneasiness now. So we did for a while – say a month. Then one night we smelled smoke, and I was told to get up and see what the matter was. I lit a candle, and went to the stairs, and met a burglar coming out of a room with a basket of tinware, which he had mistaken for solid silver in the dark.

Настоящая фамилия Марка Твена (1835-1910) была Клеменс. Сэмюел Клеменс. В молодости, еще до того как стать писателем, он плавал лоцманом на пароходах по Миссисипи. Миссисипи — огромная река, она течет через всю Америку. В верховьях на ней много отмелей и песчаных островов, а ближе к устью она часто разбивается на рукава. Здесь течение очень сильное и то и дело попадаются опасные перекаты. В то время еще не было бакенов и других речных сигналов. Лоцман устраивался на носу судна, замерял глубину и кричал своему помощнику: «Марк твен!» — отметь, что до дна две сажени (около четырех метров) и, значит, пароход может пройти.

Твен плавал по реке до 1861 года, когда началась Гражданская война между Севером и Югом. Потом он жил далеко от Миссисипи, странствовал по свету и, случалось, годами не бывал у себя на родине. Но он все так же любил свою реку. На ее берегах он вырос. От Сент-Луиса до Нового Орлеана он знал на ней каждую излучину и каждую пристань. Знал сонное оцепенение приречных городков, где приезд нового человека — целое событие, о котором месяцами будут судачить, сходясь под вечер на пыльной площади. Знал их обитателей — простодушных, доверчивых людей с их тихими радостями и однообразными заботами. Знал их мечты, поверья, предрассудки, их искреннюю доброту, которая легко сменялась слепой жестокостью.

Перед будущим писателем здесь открылся особый мир. Он увидел будничную Америку, глушь, провинцию. С виду такая невзрачная, такая безликая, для его зоркого глаза она оказалась захватывающе интересной страной Тома Сойера и Гека Финна. С ним навсегда остался бескрайний простор Миссисипи, поросшие густыми лесами острова, тянущиеся на километр плоты, скалы, вырастающие из воды, вольная и могучая жизнь его родной реки.

И с 1863 года все, что он печатал, выходило за подписью «Марк Твен». Наверно, закончив книгу и подписывая ее, он снова и снова вспоминал места, где прошли его юные годы. И ему хотелось, чтобы в написанном им всегда была частичка неповторимого света, глоток неповторимого воздуха раздольных речных краев.

Сам он утверждал, будто стащил свое литературное имя у старого лоцмана Селлерса, знакомого Твену по его пароходной службе. На самом деле Твен просто разыгрывал своих читателей. Этот Селлерс был неплохой, но скучный, надоедливый человек; он помещал в газетах статьи и заметки, в которых описывал разные происшествия на Миссисипи, и пересыпал свой рассказ глубокомысленными заключениями и назидательными советами. Твена смешил степенный, наставительный тон этих корреспонденций, и он решил вышутить их автора.

Как-то Селлерс через газету предупредил, что вода на Миссисипи в этот год поднимется особенно высоко, и «для блага граждан Нового Орлеана» порекомендовал приготовиться к весеннему разливу. Твен тут же ухватился за представившийся случай и в своей статье написал, что разлив действительно будет необыкновенный: уже к середине января река затопит местную гостиницу — самый высокий дом в городе. «Для блага граждан Нового Орлеана» сообщалось, что Твен сам видел и хорошо помнит такое же наводнение: оно было не так уж и давно, всего сто с небольшим лет назад. А Твену, когда он все это писал, только что исполнилось двадцать шесть.

Он и до этого сочинял всякие забавные истории, вовсе не думая, что литература сделается его профессией. У Твена было нелегкое детство. Ему рано пришлось самому заботиться о своем обеде и паре крепких башмаков. С юных лет в нем проявилось замечательное свойство всюду в жизни находить смешное, смеяться и над собственными невзгодами, никогда не вешать носа. Чувство юмора не раз выручало Твена в трудные дни. Он и писать начал потому, что из него ключом бил юмор. По всей Миссисипи лоцманы и капитаны из уст в уста передавали веселые небылицы, которые он с совершенно серьезным видом рассказывал в кругу друзей.

Иногда ему удавалось, напечатав такой рассказик в газете, подработать несколько долларов. Но на них было не прожить. И Твен сменил не одно занятие, прежде чем писательство завладело им полностью и без остатка.

Семья Клеменсов была большая, и когда в 1847 году умер отец — невезучий торговец и столь же неудачливый судейский чиновник,— Сэму и его старшему брату Ориону ничего не оставалось, как самим добывать деньги. Сэму было в то время двенадцать лет. После уроков он шел не домой, а в типографию, где служил учеником наборщика; за это его кормили и одевали. Часто он вообще не ходил в школу, простаивал у печатного станка день напролет. А хозяева типографии были люди прижимистые, злые, и жилось у них будущему писателю скверно.

Твен почти не помнил деревушку Флорида, где он родился в 1835 году. Когда ему исполнилось четыре, Клеменсы обосновались в Ганнибале — крохотном городке на берегу Миссисипи, примерно в двухстах километрах от того места, где в нее впадает другая большая река, Миссури. В книгах о Томе Сойере и Геке Финне Твен описывает захолустный американский городишко, пышно названный Санкт-Петербург — как русская столица (в Америке есть свой Каир, своя Москва, свой Амстердам — американцы прошлого века любили прихвастнуть, что их страна лучше всех других, и присваивали имена самых знаменитых городов мира своим наскоро построенным поселкам, где было две-три улицы одноэтажных домов да деревянная церковь, куда в полдень, спасаясь от жары, забредали собаки и свиньи). Так вот, описанный Твеном Санкт-Петербург — это и есть Ганнибал времен его детства.

Город стоял на перекрестке двух больших дорог: одна, вниз по реке, вела из свободных штатов Севера в рабовладельческие штаты Юга, другая, через бескрайние степи, тянулась с обжитого Востока в неосвоенные богатые края — на Дальний Запад. В Ганнибале было тысячи три жителей и масса приезжих — они, впрочем, надолго не задерживались. Далеко, на тихоокеанском берегу, в Калифорнии в 1849 году нашли золото. Вспыхнула «золотая лихорадка». Рассказы о легкой удаче, о нажитых в одну минуту богатствах кружили головы конторщикам и фермерам, и они срывались с мест, надеясь вскоре вернуться с туго набитым кошельком. За Миссисипи начинались безлюдные пустоши, и в Ганнибале делали остановку на неделю-другую, чтобы приготовиться к долгому и трудному пути.

У Клеменсов был купленный за бесценок огромный земельный участок в штате Теннесси, но его никак не удавалось сбыть с рук — эта земля никого не интересовала, всех влекла сказочная Калифорния. Через много лет выяснилось, что миллионы лежали вбок от столбовой дороги искателей счастья, которые, оставив Теннесси в стороне, двигались в скрипучих повозках к Тихому океану, где почти всех их ожидал крах надежд, разорение и нищета. В земле Клеменсов оказались огромные залежи угля и железа, да только земля-то уже им не принадлежала — ею расплатились за долги. Орион и Сэм тоже побывали на золотоносных холмах Запада. Сэм поставил там заявочные столбы, поселился в хижине, продуваемой всеми ветрами, платил бешеные деньги за хлеб, не заработал ни цента и в конце концов понял, что старателя из него не вышло. Он бросил прииск и поступил работать в редакцию одной калифорнийской газеты.

Все это было позже, уже в годы Гражданской войны. А поначалу подмастерье Клеменс постигал тонкости типографского дела. И все время норовил удрать с другими мальчишками на реку. Вот там была для него настоящая жизнь, полная романтики.

Какие это были замечательные деньки! До глубокой старости Твен помнил их минута за минутой. Когда он принялся рассказывать о Томе и Геке, перед глазами писателя во всех своих ярких красках прошел мир его детства. Как будто он снова играл в индейцев на свалке за брошенным кожевенным заводом и в проулках Ганнибала, где буйно разрослась сорная трава. Как будто снова окружала его звенящая тишина окрестных полей. Как будто снова он искал клады в таинственных опустевших домах горожан, которые разъехались кто на Запад, кто на Юг. Как будто снова он подкладывал ужей в рабочую корзинку своей тети Патси и наслаждался ее испуганными криками. Как будто снова скучал в воскресной школе и придумывал что-нибудь необыкновенное — становился пиратом, прорывал подземный ход, ведущий через два океана прямо в Китай…

В истории Гека и Тома — история ранних лет самого Твена, и здесь совпадают даже подробности. Чуть наискосок от Ганнибала есть на Миссисипи пустынный остров Глескока, который в книгах о Геке и Томе называется Джексоновым островом. Юный Клеменс еще застал времена, когда там было полно черепах. В заводях кишела крупная рыба, ее можно было поймать простой удочкой и даже рубашкой.

И пещера, в которой будут плутать Том и Бекки и найдет свой конец Индеец Джо, тоже не выдумана писателем. Это пещера Макдоуэлла, она находится в нескольких милях от Ганнибала. Уже в пору детства Твена она была знаменита на весь штат. Сэм с друзьями облазил в ней десятки коридоров. Однажды он слишком увлекся и потерял в ее галереях дорогу. С ним была одна его одноклассница. Их свечи уже догорали, и хорошо, что взрослые, бросившись на поиски, успели заметить вдали слабый огонек.

Да и сам Индеец Джо — точнее, не индеец, а метис — был хорошо известен в Ганнибале. Он был совсем не такой жестокий, как в книжке, но в самом деле занимался какими-то темными делами, пил и скандалил. Как-то раз он действительно заблудился в пещере, провел там несколько дней, питался летучими мышами. Он все же сумел выбраться и потом рассказывал об этой истории всем и каждому, не подозревая, что среди его слушателей — будущий писатель и что его приключения, пусть приукрашенные фантазией Твена, и через полтора века будут увлекать читателей всего мира.

Был в Ганнибале городской пьяница и буян Джимми Финн — такие бывали в каждом заштатном городке; как пишет Твен, люди вроде Финна занимали «пост, в те дни совершенно определенный, хотя и неофициальный». У этого Джимми Финна был сын, которого звали Том Блэнкеншип. Сын враждовал с отцом и смолоду повел самостоятельную жизнь, ночуя в бочках, валявшихся около бойни, нигде не учась, вечно голодая, но зато наслаждаясь полной независимостью. Том был добр, справедлив и изобретателен в играх. Мальчикам из «хороших семей» категорически запрещалось иметь с ним дело, но тем ценнее была для всех таких мальчиков его дружба. В книгах Твена этот маленький бунтарь выведен под именем Гека Финна.

И был в Ганнибале живой как ртуть, впечатлительный, отважный и острый на язык мальчишка, которого звали Сэм Клеменс. От этого мальчишки, от самого себя, Марк Твен и взял больше всего, изображая Тома Сойера.

Но он не просто описал самого себя. Может быть, так ему было бы и легче, но тогда и книга получилась бы другая. Получились бы воспоминания уже не очень молодого Клеменса о юной поре его собственной жизни. Когда такие воспоминания пишет незаурядный человек, они бывают удивительно интересными. У Твена тоже есть книга воспоминаний. Она называется «Автобиография». Это прекрасная книга, умная, богатая наблюдениями и иронией. И все-таки во всем мире читают прежде всего «Приключения Тома Сойера» и «Приключения Гекльберри Финна». Их читают уже целый век. Сегодня их любят не меньше, чем сто лет назад, когда Том и Гек впервые представились читателям.

Наверно, здесь все дело в том, что эти повести — больше, чем автобиография Сэмюела Клеменса, который их написал. В них есть то, что не умирает со смертью человека, прожившего свою жизнь и под старость оглянувшегося на нее, чтобы вспомнить самые радостные и самые печальные страницы и подвести итог. В них есть чудо искусства. Художник прикасается к такой ему знакомой и такой на вид безликой, бесцветной провинциальной американской жизни прошлого столетия. И за ее скучной размеренностью он обнаруживает неподражаемое и неповторимое переплетение добра и зла, красоты и уродства, благородных порывов и жестоких принципов, душевной щедрости и черствого ханжества, природной доброты и диких предрассудков, которые крепко въелись в души людей.

Случайно оказавшись в каком-то никому не ведомом Ганнибале, , обычный человек едва ли подметил бы на его улицах что-нибудь интересное. Текла бестревожная однообразная жизнь. Время от времени ее плавный ход нарушали события действительно трагические — вроде убийства из-за денег или приезда работорговца, навеки разлучавшего негритянские семьи. Впрочем, для тогдашней Америки в таких событиях не было ничего исключительного. Они происходили повсюду, и к ним давно привыкли. И Ганнибал был город как город — один из тысячи захолустных городков, разбросанных от океана до океана.

Но Твен не был обычным человеком, он был художником. И он открыл глубокие противоречия в самом однообразии, самой бестревожности родного ему Ганнибала. Он открыл здесь свои драмы, и столкновения непримиримых взглядов, и борьбу справедливости с несправедливостью, высокой мечты с унылой прозой повседневности.

В каждой мелочи и каждой характерной черточке быта он находил этот особый отпечаток провинциальной Америки. Там в отношениях людей, в самом складе жизни тогда еще было настоящее добросердечие, искренность, простота. Об этом Твен и написал в своих книгах, особенно в «Томе Сойере», солнечной, радостной повести о детстве, которое пока почти не омрачено, потому что пока почти не открыт взрослый мир с его неизбежными сложностями и непонятными Тому и Геку устремлениями.

Но в той же американской провинции ничуть не меньше было грубой жажды богатства. И придавливала к земле косность раз и навсегда заведенных порядков. И с подозрением смотрели на всех тех, кто не соглашался с общепринятыми понятиями. И преследовали, добивали неудачников, сбившихся с дороги, проигравших в непрерывной борьбе за место под солнцем — словно бы испытывали при этом какое-то особое удовольствие. И проявляли бескрайнюю жестокость к рабам, со спокойной совестью торгуя людьми, как кипами хлопка, а все потому, что те родились чернокожими, и их уже не считали за людей.

Обычный американец времен Твена, возможно, не увидел бы во всем этом ничего особенного: так уж устроена жизнь, и о чем тут размышлять. Обычным людям несовместимое казалось естественным и нормальным. Можно было, как мисс Уотсон, каждый день повторять в церкви, что все в мире братья и должны любить друг друга, и быть при этом хоть немножко смешной, но совершенно искренной, а потом продать на страшную южную плантацию прекрасного человека негра Джима: ведь за него предлагают целых восемьсот долларов, и разве против такого соблазна устоять? Можно было, как тетя Салли, быть бесконечно заботливой и ласковой с Томом и Геком и держать того же Джима в цепях, дожидаясь, когда надсмотрщик с плеткой явится за своим «законным» беглым рабом.

Все это считалось в порядке вещей. Несовместимость не замечалась. Ее заметил и сказал о ней большой писатель — Марк

Твен. Для этого был нужен очень зоркий глаз. Для этого требовалась огромная смелость. Твену было не занимать ни того, ни другого.

На самое будничное, привычное, знакомое ему с детства он взглянул глазами художника, ищущего правды. И тогда выявилось, что ставший привычкой, незамечаемый порядок вещей таит в себе много несправедливого, ложного, жестокого. Что у людей, которых Твен знал и любил и среди которых он сам вырос, странные, порой простодушные и трогательные, но порою и совсем неверные, даже отталкивающие представления о том, к чему надо и к чему не надо стремиться, как следует поступать в нелегких жизненных ситуациях, чем дорожить и чего избегать. И что не жизнь скверно устроена — жизнь всегда остается прекрасной,— а скверно устроены отношения американцев друг с другом и порядки в их стране. Вот в чем было дело: из-за скверных установлений, когда главным в жизни считают деньги и находят вполне естественным держать других людей в нищете и рабстве,— из-за них-то и получалось, что даже неплохие от природы люди, живя в таком обществе, могли поступать бесчеловечно, да к тому же не понимали, сколько горя они способны причинить и как обедняют, как уродуют самих себя.

Это и есть одно из незаменимых качеств художника — его недоверие к привычному, к само собой разумеющемуся. В художнике живет способность видеть жизнь точно бы впервые. Все на свете для него внове, все подмечено только им одним.

Оттого и вещи, с которыми люди соприкасаются каждый день и на которые давно перестали обращать внимание, становятся на редкость интересными, необычными и непростыми, стоит им очутиться в поле зрения художника.

Взять хотя бы «Приключения Тома Сойера». Там ведь больше игр, чем приключений. Приключений как раз не так уж много— ну, разве что сцена на кладбище, когда Том и Гек становятся невольными свидетелями убийства, да еще поиски клада и скитания Тома и Бекки по подземному лабиринту. А так — обыкновенный сорванец, который занят обыкновенными мальчишескими делами: морочит старших, развлекается, как умеет, на скучных уроках, верховодит уличной ватагой, преследует тихонь и подлиз, дерется, мирится, затевает игры одна интереснее другой. Он смышлен, смел, благороден, справедлив, этот Том Сойер, который доставил столько хлопот своей старой тете да и всему Санкт-Петербургу.

Иногда он чуточку комичен: Том начитался книжек про знаменитых авантюристов и про неистовую любовь, и посмотрите, как он ухаживает за Бекки,— по всем книжным ‘правилам, хоть его и подвело незнание анатомии, и цветок, который ему бросила девочка, он прижал не к сердцу, а куда-то пониже, должно быть к желудку. Потом, в «Геке Финне», он будет по всем книжным правилам освобождать узника, заставив терпеливого Джима царапать какую-то чепуху на стене и прятать в тюфяк веревочную лестницу, когда было довольно просто сбить замок с двери сарая.

Он, конечно, не затеряется в толпе своих ровесников, потому что Том — это личность, не чета благонравному Сиду или чистюле Альфреду Темплю. Но в общем-то он из этой толпы особенно и не выделится — озорной мальчишка, каких полно в тихом городе Санкт-Петербурге, да и в любом другом городе. Почему же вот уже сто с лишним лет за его судьбой с таким интересом следят все новые читатели, почему книга о нем стала одной из самых популярных книг в мире? Не потому ли, что главное в ней — как раз не приключения, не кружащие голову опасности и неожиданности; таких книг и до Твена писали множество. Но до Твена всерьез не считалось, не замечалось, что подростки — это особый мир, особые законы, особое понимание жизни. Само собой разумелось, что сверстники Тома Сойера — все на одно лицо: они ни о чем не задумываются, ищут только забав и приключений и потихоньку перенимают у взрослых навыки практической жизни.

А Твен не поверил тому, что в его время разумелось само собой. За своими героями-подростками Томом и Геком он признал независимый строй мыслей и понятий — у каждого из них особенный — и посмотрел на окружающий мир так, как смотрели они. И в этом мире, будничном и спокойном до уныния, вдруг оказалась масса увлекательного. В самых простых вещах. Например, в побелке забора. Или в походах за черепашьими яйцами на остров. Или в проказах на Кардифской горе, где так хорошо играть в Робин Гуда. И даже тоскливые занятия в воскресной школе можно превратить в праздник — вот, пожалуйста: меняешь рыболовный крючок, лакрицу и дохлую крысу на целую кучу разноцветных билетиков и за них получаешь премиальную Библию, не зубря никаких стихов.

Мир становится поразительно интересным, красочным, таинственным и веселым, когда в нем торжествует живая, вольная жизнь. Когда она теснит окаменевшие условности и сметает на своем пути всякую неправду.

В Томе и Геке пульсирует эта вольная жизнь, которая не подчиняется никаким установленным понятиям о том, как должны вести себя «хорошие мальчики», если они нацелены «выбиться в люди». Твен не верит в такие понятия. Из «хороших мальчиков» — в этом убедил его опыт многих лет — выходят люди, черствые душой, глухие к красоте, сложности, величию мира.

Им лишь бы поспокойнее, поуютнее устроить свою жизнь, и в этих заботах проходит у них год за годом. Огромный мир, который лежит за стенами их дома, для них словно бы не существует. Они равнодушны к чужой беде. Их не тревожит несправедливость. Они не замечают вокруг себя ни радостей, ни горя.

Принц Эдуард, о котором Твен рассказал в повести-сказке «Принц и нищий», был таким вот «хорошим мальчиком». Никто не назвал бы его бессердечным и холодным — наоборот, он по-своему отзывчив и пылко бросается защищать правду и справедливость, как он их понимает. Только вот в чем беда: правда, справедливость для принца Эдуарда равнозначны его личным желаниям и капризам. Сами по себе, как вещи, обязательные для каждого, они в представлениях принца не существуют. Его воспитали так, что для него важен лишь его собственный интерес, лишь его собственная потребность и воля.

Он вырос в мире условностей, смешных правил придворного этикета, утонченной роскоши, праздности, лести, и принц не догадывается, что это тепличный, ненастоящий мир. От настоящего мира его заботливо изолируют с младенчества, и он даже и не подозревает, что есть другая жизнь, где много жестокости, страданий, слез, но зато умеют ценить дружбу и взаимовыручку, не разучились радоваться простым и неподдельным дарам — солнечному дню, теплому ночлегу, вкусной и сытной похлебке — и за правду, за человечность готовы, как Майлс Гендон, сложить голову.

Посмотрите, как трудно даются принцу уроки настоящей жизни, когда волею судьбы он вдруг оказывается лицом к лицу с нею. Теперь он вынужден по-новому взглянуть на понятия, которые ему привили во дворце, охраняемом стражниками от простолюдинов. И ему приходится ломать самого себя, отказываться от привычки в одном себе видеть меру истины, считая свои случайные желания потребностью народа, свои прихоти — благом страны. Но до чего же это болезненно — расставаться с4> всем тем, во что верил, что, не колеблясь, не задумываясь, признавал справедливым!

А Том Кенти, нищий со Двора Отбросов, наоборот, с легкостью усваивает ложные понятия, принятые в Вестминстерском дворце,— они ведь удобны, они освобождают от необходимости думать и о других, не только о своей беспечальной жизни. Всего несколько недель прошло, как его приняли за Эдуарда, а уже и незаконность его притязаний на трон не тяготит совесть Тома Кенти. Уже и об исчезнувшем принце он почти не вспоминает. Он даже готов отречься от своей матери — ей, привыкшей к побоям и голоду, одетой в лохмотья, не место среди блестящей свиты, которую юный самозванец из тщеславия увеличил вдвое.

Его страшит сама мысль вернуться в свой нищий квартал, сменить шелка на грязное тряпье и снова просить милостыню или идти к ворам.

Не странно ли, что люди так меняются, когда их высоко возносит или, напротив, сбрасывает на самое дно переменчивая судьба? Не странно ли, что в одном и том же городе в нескольких милях от Вестминстерского дворца расположен Двор Отбросов, и это два мира, между которыми, кажется, нет ничего общего. Или, может быть, все-таки есть? Ведь достаточно оказалось двум мальчикам случайно поменяться одеждой, и уже никто не взялся бы сказать, где принц, где нищий. И Том Кенти, пока он управлял государством, старался, как мог, насаждать разумность и справедливость, понимая их по-детски простодушно и куда вернее, чем сановники в раззолоченных мантиях. А Эдуард, пока он жил среди лондонского сброда, так же простодушно, так же по-детски и почти безошибочно отличал добро от зла, жертв от хищников и стремился, как умел, защищать добро, помогать гонимым и попавшим в беду.

Так, может быть, все дело в том, что одни щеголяют в королевских нарядах, а другие в рванье, одни рождаются во дворцах, а другие в трущобах, одни едят на золоте, а другие рады заплесневелой корке, подобранной на мусорной куче? Может быть, все дело в неравноправии, в скверном устройстве общества, и только, а душа у каждого человека простая и добрая? И, не будь в мире ни дворцов, ни трущоб, не будь необходимости жить в обществе, которое разделено на принцев и нищих, может быть, и не нашлось бы места для ожесточения, для себялюбия, для равнодушия, для недостойных стремлений непременно стать поближе к принцам, ради богатства и благополучия предавая других и обрекая на убогую, искусственную жизнь самого себя?

«Принц и нищий» создан зрелым человеком, который многое перевидал и передумал. В год издания этой повести автору исполнилось сорок семь. Он уже не был тем беззаботным и веселым человеком, для которого мир всегда радостен и прекрасен. Он все больше задумывался над очень непростыми вещами. Над тем, почему таким разным бывает человек в разных обстоятельствах своей биографии. И почему так трудно добру и разуму одержать верх над нелепостью и злом. И почему за долгие века люди не научились дорожить самым ценным, что есть на свете,— свободой и человечностью в отношениях друг с другом.

Готовых ответов Твен не признавал. В том, что его волновало, он стремился разобраться сам. Творчество становилось для него полем испытания устойчивых понятий — вроде того, что существующий порядок вещей естествен и незыблем, а люди в своем

поведении руководствуются только интересами практической выгоды. Все эти понятия Твен испытывал действительностью, которую он как художник видел в ее настоящей сложности. И не только действительностью Америки, которая его окружала. Твена интересовал и опыт других стран, других поколений. Он любил историю. Действие многих его книг происходит далеко от Америки в давно минувшие эпохи: во Франции времен Жанны д’Арк, в Англии при дворе полулегендарного короля Артура. А читателю «Принца и нищего» предстает Лондон XVI века.

Как точно и уверенно набросана здесь картина средневековья с его особыми порядками и отношениями, когда романтика неотделима от фанатизма, а рядом с уродством живет настоящая красота! И все-таки не эта картина была для Твена главной целью. История в его книге создает дистанцию, с которой отчетливее видны противоречия и сложность сегодняшнего общества, человека, мира. Главное в том, чтобы распутать эти противоречия и помочь правде и добру.

Обо всем этом думал Твен, работая над «Принцем и нищим», и раньше, когда писал «Тома Сойера», и потом, когда взялся за «Гека Финна». Кто знает, какая судьба ожидает взрослых Томаса Сойера и Гекльберри Финна? Но сейчас Том и Гек свободны. Они живут просто, нестесненно, естественно и поступают так, как подсказывает им сердце. Это и дорого в них Марку Твену. Как и сам он, его герои крепко связаны с огромной рекой, и им передался вольный дух Миссисипи. В них есть частица ее безмерной силы, ее природного величия, перед которым ничтожны помыслы и мечты «хороших мальчиков» и жалкими кажутся правила достойного поведения, вдалбливаемые в воскресной и обычной школе.

У Тома и Гека другой счет вещам. Не нужны найденные в пещере деньги, если, разбогатев, приходится терпеть добродетельные заботы вдовы Дуглас и держаться пай-мальчиком. Только что найденный в траве клещ куда интересней всей школьной премудрости.

Герои Твена ценят все то, что помогает им — всерьез или хотя бы на минуту — освободиться от взрослых правил, которые им навязывают, и жить привольно, как природа. Их родная стихия там — на острове, среди лесов, в пещере, где никто не бывал, на индейской территории, куда еще не добрались непрошеные благодетели с их нудными поучениями: исправно посещай воскресную школу, слушайся старших и станешь степенным, благополучным человеком. Здесь, в своем царстве они знают каждую тропку и умеют подмечать такое, что не откроется равнодушному, скучающему взрослому человеку — а много ли после этого стоит все его благополучие?

Кажется, что Том и Гек сами написали книги о себе — настолько свежим, непритупленным взглядом увидена здесь каждая мелкая подробность; такое острое восприятие мира бывает лишь в ранней юности. Но на самом деле эти книги написал Марк Твен. Ему было уже за сорок, когда вышел «Том Сойер», пятьдесят, когда появился «Гек Финн». За его плечами осталась нелегкая жизненная дорога, он успел побывать наборщиком и лоцманом, старателем, репортером, артистом, читавшим с эстрады свои смешные рассказы. Прежде чем стать писателем, он хлебнул немало горя, поколесил по свету, перевидал тысячи мест и тысячи людей. И если его глаз не ослабел, а душа не устала, то прежде всего потому, что он был настоящий художник, для которого мир как будто только что создан и еще никем не исследован. И еще потому, что он знал истинную цену заученным добродетелям и тупому благополучию и знал, что счастлив лишь человек, сумевший и в зрелые годы сохранить вольность духа и живое родство с природой, которыми наделены Том и Гек.

Но он знал и другое. Он был художник, и жизнь раскрывалась перед ним во всех причудливых и драматичных пересечениях своих сил, в своей бездонной сложности и бесконечной многоликости. И было бы слишком наивно думать, будто от этой жизни и впрямь можно сбежать на индейскую территорию — в пустынную страну по правому берегу Миссисипи, куда во времена Твена влекло всех американских мальчишек. Всерьез замышлять такое бегство — просто самообман. Да оно ведь и не нужно. Мир не делится на юных бунтарей и взрослых зануд, на романтиков и обывателей. В нем все гораздо серьезнее, все запутано и противоречиво. Прекрасное и отвратительное существуют в нем рядом, порою уживаясь в душе одного и того же человека. Сталкиваются полярно противостоящие начала — простосердечие и коварство, доброта и озлобленность, щедрость и себялюбие, жажда свободы и покорность сложившемуся порядку вещей, как он ни жесток.

До индейской территории, должно быть, нелегко добраться, зато потом все будет просто и ясно — романтики обретут свой родной дом. Гораздо сложнее разобраться в пестроте той жизни, которая окружает героев Твена, в невыдуманном и неупрощенном мире, с которым они соприкасаются день за днем. Но рано или поздно на смену игре приходит испытание всерьез. Кипит спор добра и зла, благородства и бездушия, мужества и трусости. И необходимо найти свою позицию в этом споре.

Том Сойер столкнется с этой необходимостью раньше всех, когда, преодолев страх, разоблачит на суде Индейца Джо и спасет неповинного человека. Том Кенти переживет минуту решающего выбора, когда на коронации перед ним окажется маленький оборвыш, в котором так легко и удобно было бы не признать законного короля. От такой необходимости и такого выбора нельзя сбежать, потому что игра тогда станет преступлением. Глубже, серьезнее всех героев Твена это поймет Гек.

В Томе Сойере очень много от мальчика Сэма Клеменса. Писателю Марку Твену ближе Гек. Твен не принимал на веру ни красивые фантазии, ни беспросветную мрачность. Он видел, как разнородна и удивительна жизнь на Миссисипи, сколько в ней странного, как близко, почти слитно существуют в ней неподдельная красота и самое настоящее уродство. Он добивался, чтобы жизнь в его книгах предстала во всех своих противоречиях, во всех своих — таких несхожих — проявлениях. Он был реалистом, первым замечательным реалистом в американской литературе. Иначе он не написал бы «Гека Финна».

И не случайно героем своей лучшей книги он сделал Гека. Том — фантазер и мечтатель, у него горячее сердце, но еще более пылкое воображение, и он не может без игры, даже когда дело идет о нешуточных вещах, например о спасении Джима. Гек тверже стоит на земле. Вместе с Джимом, ему предстоит увидеть всю огромную и разноликую Америку. Сколько раз он будет поражаться неумению людей жить по-человечески, просто и разумно устраивать свои дела, так чтобы не обманывать друг друга, не гнаться за бесчестными деньгами, не сходить с ума от пустоты и скуки однообразных будней, не убивать по законам кровной мести, не преследовать только за цвет кожи. И обо всем этом Гек будет думать сосредоточенно, почти как взрослый. Недаром же Твен доверил ему самому вести рассказ. А из этого рассказа, наверно, можно узнать об Америке больше, чем из люб®й другой книги.

Конечно, не все понятно Геку в той жизни, которая перед ним прошла. Но одно он знает наверняка. Проплыв на плоту чуть не всю Миссисипи, он видел сказочную красоту и щедрость земли, он испытал чувство безграничной свободы. Люди же, которых он встречал, порабощены предрассудками и ничтожными Стремлениями. И оттого-то так бессмысленна их жизнь. Чтобы она стала другой, нужно самому быть свободным и верить природе и своему сердцу, а не законам и принципам, существующим в таком обществе.

Вот это и был решающий выбор Гека Финна. На плоту, в компании беглого раба, на которого по закону он должен был немедленно донести, Гек оказался случайно и лишь потому, что не мог больше выдержать у вдовы и снова загорелся ребячьей мечтой о том, чтобы жить без всяких оков, о своей индейской территории. Плавание началось как игра, но скоро сделалось

опасным приключением — да и не приключением, а борьбой за справедливость, за честно устроенную жизнь, когда все люди свободны и все люди братья. Гек не знал таких выражений и сказал бы по-другому. Но чувствовал он именно это, потому что стал зрелым человеком.

А как же индейская территория, куда он теперь собирается удрать уже не от вдовы, а от тети Салли? Что ж, по годам он ведь только подросток, а какой подросток не мечтает отыскать в жизни что-то необыкновенно интересное. К тому же Геку «везде душно и тесно, а на плоту — нет». И у тети Салли ему вряд ли будет легко и свободно. Так что он непременно удерет. И, как другие герои Твена, примется снова искать уголок, где человеку можно всегда поступать по правде и справедливости, быть свободным и не уродовать себя смирением перед нелепыми и бесчеловечными порядками. Только это уже не игра. Это очень серьезно.

Трудно будет Геку найти в Америке такое место, о котором он мечтает. И все-таки пусть он его ищет. Без этих поисков, без этого упорства не прожить жизнь достойно и по-настоящему ярко, содержательно, интересно. А недостойной, скучной и неинтересной жизни Твен не принимал никогда — ни для себя, ни для своих героев. И поэтому никогда не станут скучными и неинтересными его книги.

(А. Зверев)