Марк твен велосипед рассказ

I

Подумав хорошенько, я решил, что справлюсь с этим делом. Тогда я пошел и купил бутыль свинцовой примочки и велосипед. Домой меня провожал инструктор, чтобы преподать мне начальные сведения. Мы уединились на заднем дворе и принялись за дело.

Велосипед у меня был не вполне взрослый, а так, жеребеночек – дюймов пятидесяти, с укороченными педалями и резвый, как полагается жеребенку. Инструктор кратко описал его достоинства, потом сел ему на спину и проехался немножко, чтобы показать, как это просто делается. Он сказал, что труднее всего, пожалуй, выучиться соскакивать, так что это мы оставим напоследок. Однако он ошибся. К его изумлению и радости обнаружилось, что ему нужно только посадить меня и отойти в сторонку, а соскочу я сам. Я соскочил с невиданной быстротой, несмотря на полное отсутствие опыта. Он стал с правой стороны, подтолкнул машину – и вдруг все мы оказались на земле: внизу он, на нем я, а сверху машина.

Осмотрели машину – она нисколько не пострадала. Это было невероятно. Однако инструктор уверил меня, что так оно и есть; и действительно, осмотр подтвердил его слова. Из этого я должен был, между прочим, понять, какой изумительной прочности вещь мне удалось приобрести. Мы приложили к синякам свинцовую примочку и начали снова. Инструктор на этот раз стал с левой стороны, но и я свалился на левую, так что результат получился тот же самый.

Машина осталась невредима. Мы еще раз примочили синяки и начали снова. На этот раз инструктор занял безопасную позицию сзади велосипеда, но, не знаю уж каким образом, я опять свалился прямо на него.

Он не мог прийти в себя от восторга и сказал, что это прямо-таки сверхъестественно: на машине не было ни царапинки, она нигде даже не расшаталась. Примачивая ушибы, я сказал, что это поразительно, а он ответил, что когда я хорошенько разберусь в конструкции велосипеда, то пойму, что его может покалечить разве только динамит. Потом он, хромая, занял свое место, и мы начали снова. На этот раз инструктор стал впереди и велел подталкивать машину сзади. Мы тронулись с места значительно быстрее, тут же наехали на кирпич, я перелетел через руль, свалился головой вниз, инструктору на спину, и увидел, что велосипед порхает в воздухе, застилая от меня солнце. Хорошо, что он упал на нас: это смягчило удар, и он остался цел.

Через пять дней я встал, и меня повезли в больницу навестить инструктора; оказалось, что он уже поправляется. Не прошло и недели, как я был совсем здоров. Это оттого, что я всегда соблюдал осторожность и соскакивал на что-нибудь мягкое. Некоторые рекомендуют перину, а по-моему – инструктор удобнее.

Наконец инструктор выписался из больницы и привел с собой четырех помощников. Мысль была неплохая. Они вчетвером держали изящную машину, покуда я взбирался на седло, потом строились колонной и маршировали по обеим сторонам, а инструктор подталкивал меня сзади; в финале участвовала вся команда.

Велосипед, что называется, писал восьмерки, и писал очень скверно. Для того чтобы усидеть на месте, от меня требовалось очень многое и всегда что-нибудь прямо-таки противное природе. Противное моей природе, но не законам природы. Иначе говоря, когда от меня что-либо требовалось, моя натура, привычки и воспитание заставляли меня поступать известным образом, а какой-нибудь незыблемый и неведомый мне закон природы требовал, оказывается, совершенно обратного. Тут я имел случай заметить, что мое тело всю жизнь воспитывалось неправильно. Оно погрязло в невежестве и не знало ничего, ровно ничего такого, что могло быть ему полезно. Например, если мне случалось падать направо, я, следуя вполне естественному побуждению, круто заворачивал руль налево, нарушая таким образом закон природы. Закон требовал обратного: переднее колесо нужно поворачивать в ту сторону, куда падаешь. Когда тебе это говорят, поверить бывает трудно. И не только трудно – невозможно, настолько это противоречит всем твоим представлениям. А сделать еще труднее, даже если веришь, что это нужно. Не помогают ни вера, ни знание, ни самые убедительные доказательства; сначала просто невозможно заставить себя действовать по-новому. Тут на первый план выступает разум: он убеждает тело расстаться со старыми привычками и усвоить новые.

Источник

«All good that ends good!» — Всё хорошо, что хорошо кончается!

Tuesday [ʹtju:zdı] , 10 January [ʹdʒænjʋ(ə)rı] 2023

На первый взгляд, нет ничего проще, чем управлять велосипедом. Но это только на первый взгляд, что и доказывает Твен в своём ироничном и весёлом рассказе… (английский+русский текст)

Укрощение велосипеда

In the early eighties Mark Twain learned to ride one of the old high-wheel bicycles of that period. He wrote an account of his experience, but did not offer it for publication. The form of bicycle he rode long ago became antiquated, but in the humor of his pleasantry is a quality which does not grow old. A.B.P.	В начале 1880-х Марк Твен учился кататься на велосипедах того периода с большими колесами. Он написал о своем опыте, но не опубликовывал записи. Форма велосипеда, на котором он катался, стала антикварной, но благодаря юмору автора она не устаревает. А.Б.П.
I I thought the matter over, and concluded I could do it. So I went down a bought a barrel of Pond’s Extract and a bicycle. The Expert came home with me to instruct me. We chose the back yard, for the sake of privacy, and went to work.	I Я все обдумал и пришел к заключению, что у меня получится. И купил бочонок целебной мази, и велосипед. Из магазина я вернулся вместе с Инструктором. Чтобы не привлекать к себе внимания, мы отправились на задний двор и там приступили к работе.
Mine was not a full-grown bicycle, but only a colt—a fifty-inch, with the pedals shortened up to forty-eight—and skittish, like any other colt. The Expert explained the thing’s points briefly, then he got on its back and rode around a little, to show me how easy it was to do.	Мой велосипед был не взрослой особью, а еще жеребенком – пятьдесят дюймов в холке, с педалями, укороченными до сорока восьми дюймов – и норовистый, как и положено жеребенку. Инструктор вкратце объяснил мне все, что следует, а затем вскочил на него верхом и проехался немного, чтобы продемонстрировать, как это легко.
He said that the dismounting was perhaps the hardest thing to learn, and so we would leave that to the last. But he was in error there.	Он сказал, что, возможно, самое сложное – это слезать с велосипеда, и это мы оставим на потом. Но тут он ошибся.
He found, to his surprise and joy, that all that he needed to do was to get me on to the machine and stand out of the way; I could get off, myself. Although I was wholly inexperienced, I dismounted in the best time on record. He was on that side, shoving up the machine; we all came down with a crash, he at the bottom, I next, and the machine on top.	К своим радости и удивлению, он обнаружил, что все, что от него требуется, это водрузить меня в седло и убраться с дороги; слезть мне удалось самостоятельно. Хоть я и был неопытным новичком, я продемонстрировал наилучшее время спуска. Когда мы с грохотом рухнули вниз, инструктор подстраховывал велосипед, находясь сбоку от него; и он оказался внизу, я – на нем, а велосипед – на вершине.
We examined the machine, but it was not in the least injured. This was hardly believable. Yet the Expert assured me that it was true; in fact, the examination proved it.	Мы осмотрели велосипед, но повреждений не нашли. В это невозможно было поверить. Но Инструктор заверил меня, что так оно и есть, а осмотр подтвердил его слова.
I was partly to realize, then, how admirably these things are constructed. We applied some Pond’s Extract, and resumed. The Expert got on the OTHER side to shove up this time, but I dismounted on that side; so the result was as before.	Тогда я был вынужден отчасти признать, что некоторые механизмы имеют совершенную конструкцию. Мы прибегнули к помощи целебной мази и продолжили урок. На этот раз Инструктор страховал меня с ДРУГОЙ стороны, но именно с нее я и свалился; результат был в точности таким же, что и в первый раз.
The machine was not hurt. We oiled ourselves again, and resumed. This time the Expert took up a sheltered position behind, but somehow or other we landed on him again.	Повреждений у велосипеда не нашлось. Мы намазались мазью и продолжили занятия. Теперь Инструктор благоразумно встал позади велосипеда, но так или иначе, мы вновь приземлились на него.
He was full of admiration; said it was abnormal. She was all right, not a scratch on her, not a timber started anywhere. I said it was wonderful, while we were greasing up, but he said that when I came to know these steel spider-webs I would realize that nothing but dynamite could cripple them.	Он был потрясен и уверял, что это противоестественно. С велосипедом было все в порядке – ни царапинки, ни единой занозы. Пока мы натирались мазью, я говорил, что это просто удивительно, но он сказал, что когда я сведу более близкое знакомство с этими стальными паутинами, то пойму, что лишь динамит может их покалечить.
Then he limped out to position, and we resumed once more. This time the Expert took up the position of short-stop, and got a man to shove up behind.	Затем он принял боевую стойку, и мы опять взялись за свое. На этот раз Инструктор бежал впереди, страхуя меня у себя за спиной.
We got up a handsome speed, and presently traversed a brick, and I went out over the top of the tiller and landed, head down, on the instructor’s back, and saw the machine fluttering in the air between me and the sun. It was well it came down on us, for that broke the fall, and it was not injured.	Мы развили замечательную скорость, налетели на кирпич, я перекувыркнулся через руль и приземлился вниз головой на спину Инструктора, успев заметить, как велосипед мелькнул в воздухе между мной и солнцем. Хорошо, что он упал на нас – это смягчило удар, и велосипед не получил повреждений.
Five days later I got out and was carried down to the hospital, and found the Expert doing pretty fairly. In a few more days I was quite sound. I attribute this to my prudence in always dismounting on something soft. Some recommend a feather bed, but I think an Expert is better.	Пять дней спустя я выбрался из дома, чтобы меня отвезли в больницу проведать Инструктора. Он поправлялся. Еще через несколько дней и я почувствовал себя вполне здоровым. Я приписываю это моему благоразумию: я всегда приземлялся на что-либо мягкое. Кое-кто рекомендует для этих целей пуховую перину, но я считаю, что Инструктор лучше.
The Expert got out at last, brought four assistants with him. It was a good idea. These four held the graceful cobweb upright while I climbed into the saddle; then they formed in column and marched on either side of me while the Expert pushed behind; all hands assisted at the dismount.	Инструктор, наконец-то, выбрался из больницы и привел с собой четырех помощников. Отличная идея! Эти четверо удерживали изящные стальные паутины в вертикальном положении, пока я взбирался в седло; а затем они перестроились в две колонные и побежали с обеих сторон от меня, в то время как Инструктор подталкивал велосипед сзади. Слезать мне помогали все вместе.
The bicycle had what is called the «wabbles,» and had them very badly. In order to keep my position, a good many things were required of me, and in every instance the thing required was against nature.	Велосипед выписывал так называемые «восьмерки», и они были очень ощутимы. Чтобы удержать при этом равновесие, от меня требовалось куча всяких уверток, и каждой такой увертке противилось все мое существо.
That is to say, that whatever the needed thing might be, my nature, habit, and breeding moved me to attempt it in one way, while some immutable and unsuspected law of physics required that it be done in just the other way. I perceived by this how radically and grotesquely wrong had been the life-long education of my body and members.	Иными словами, всякий раз, когда нужно было применить подобную увертку, вся моя природа, мои привычки, мое воспитание подталкивали меня к тому, чтобы поступить одним образом, в то время как некие скрытые и непредсказуемые законы физики настаивали на том, чтобы я поступил другим образом. Это заставило меня осознать, с какими ужасающими и изощренными ошибками до сих пор воспитывалось мое тело.
They were steeped in ignorance; they knew nothing—nothing which it could profit them to know. For instance, if I found myself falling to the right, I put the tiller hard down the other way, by a quite natural impulse, and so violated a law, and kept on going down.	Оно погрязло в невежестве, и не знало буквально ничего, что могло бы сослужить ему добрую службу. Например, когда я чувствовал, что падаю в правую сторону, я, в силу совершенно естественного порыва, выкручивал руль в другую сторону, но этим я нарушал закон природы и довершал свое падение.
The law required the opposite thing—the big wheel must be turned in the direction in which you are falling. It is hard to believe this, when you are told it. And not merely hard to believe it, but impossible; it is opposed to all your notions.	Закон требовал прямо противоположного: переднее колесо нужно поворачивать в ту же сторону, в какую падаешь. Когда об этом слышишь, то поверить в это трудно. И не просто трудно, а невозможно – это противоречит всем твоим представлениям.
And it is just as hard to do it, after you do come to believe it. Believing it, and knowing by the most convincing proof that it is true, does not help it: you can’t any more DO it than you could before; you can neither force nor persuade yourself to do it at first. The intellect has to come to the front, now. It has to teach the limbs to discard their old education and adopt the new.	А когда ты в этом наконец-то убедился, не менее трудно оказывается это проделать. Веря в это и имея всяческие подтверждения того, что это правда, ты оказываешься не более способным СДЕЛАТЬ это, чем прежде; поначалу невозможно ни принудить себя, ни убедить. И тогда на первый план выходит разум. Его задача – заставить тело забыть все, что оно знало до сих пор, и освоить новое.
The steps of one’s progress are distinctly marked. At the end of each lesson he knows he has acquired something, and he also knows what that something is, and likewise that it will stay with him. It is not like studying German, where you mull along, in a groping, uncertain way, for thirty years; and at last, just as you think you’ve got it, they spring the subjunctive on you, and there you are.	Твои шаги вперед будут отчетливо заметны. В конце каждого урока ты будешь знать, что что-то выучил, а также, чем именно это «что-то» является. Кроме того, ты будешь знать, что это «что-то» от тебя уже никуда не уйдет. Это не так как при изучении немецкого языка, когда двигаешься вперед наощупь и впотьмах в течение тридцати лет, чтобы в итоге, когда ты уже уверен в своей победе, на тебя обрушилось сослагательное наклонение и заставило начинать все по-новой.
No—and I see now, plainly enough, that the great pity about the German language is, that you can’t fall off it and hurt yourself. There is nothing like that feature to make you attend strictly to business. But I also see, by what I have learned of bicycling, that the right and only sure way to learn German is by the bicycling method. That is to say, take a grip on one villainy of it at a time, leaving that one half learned.	Нет – и теперь я отчетливо это вижу – вся беда немецкого языка в том, что с него нельзя свалиться и набить себе шишки. Шишки – прекрасный повод взяться за дело серьезно. А еще я вижу, основываясь на том, что я узнал о катании на велосипеде, что верный и единственно надежный способ выучить немецкий – это велосипедный метод. Иными словами: покрепче вцепиться в какую-то одну из тех гадостей, которые он может тебе подсунуть, бросив предыдущую недоученной.
When you have reached the point in bicycling where you can balance the machine tolerably fairly and propel it and steer it, then comes your next task—how to mount it. You do it in this way: you hop along behind it on your right foot, resting the other on the mounting-peg, and grasping the tiller with your hands.	Когда в своих упражнениях ты дошел до такого этапа, на котором уже можешь более или менее удерживать равновесие, крутить педали и поворачивать руль, пора приступать к следующей задаче – как на него взбираться. Делается это следующим образом: прыгаешь за ним вперед на правой ноге, держа левую на педали и вцепившись в руль.
At the word, you rise on the peg, stiffen your left leg, hang your other one around in the air in a general in indefinite way, lean your stomach against the rear of the saddle, and then fall off, maybe on one side, maybe on the other; but you fall off. You get up and do it again; and once more; and then several times.	По команде упираешься левой ногой в педаль (правая с неопределенностью болтается в воздухе), наваливаешься животом на заднюю часть седла и падаешь — может, направо, может, налево, но падаешь обязательно. Поднимаешься — и проделываешь то же самое еще раз. И так раз за разом.
By this time you have learned to keep your balance; and also to steer without wrenching the tiller out by the roots (I say tiller because it IS a tiller; «handle-bar» is a lamely descriptive phrase). So you steer along, straight ahead, a little while, then you rise forward, with a steady strain, bringing your right leg, and then your body, into the saddle, catch your breath, fetch a violent hitch this way and then that, and down you go again.	К этому времени ты научишься удерживать равновесие, а также поворачивать, не выдергивая руль с корнем. Итак, ведем машину прямо, затем, стоя на педали, подаемся вперед, с усилием переносим правую ногу через седло, усевшись, стараемся не дышать, но вдруг мощный толчок вправо или влево — и ты опять кувырком летишь вниз.
But you have ceased to mind the going down by this time; you are getting to light on one foot or the other with considerable certainty. Six more attempts and six more falls make you perfect. You land in the saddle comfortably, next time, and stay there—that is, if you can be content to let your legs dangle, and leave the pedals alone a while; but if you grab at once for the pedals, you are gone again.	Однако на кувырки уже не обращаешь внимания; рано или поздно ты начинаешь с уверенностью приземляться на ту или иную ногу. Еще шесть попыток и шесть падений доводят тебя до совершенства. В очередной раз ты уже довольно ловко усаживаешься в седло и остаешься в нем, — если, конечно, не придавать значения тому, что ноги болтаются в воздухе, и на время оставить педали в покое; а если сразу хвататься за педали, то тебе конец.
You soon learn to wait a little and perfect your balance before reaching for the pedals; then the mounting-art is acquired, is complete, and a little practice will make it simple and easy to you, though spectators ought to keep off a rod or two to one side, along at first, if you have nothing against them.	Вскоре привыкаешь ставить ноги на педали лишь после того, как привел машину в равновесие, и после этого можно считать, что ты владеешь искусством садиться на велосипед. Немного практики – и это будет проще простого, хотя зрителям поначалу лучше держаться подальше, если ты против них ничего не имеешь.
And now you come to the voluntary dismount; you learned the other kind first of all. It is quite easy to tell one how to do the voluntary dismount; the words are few, the requirement simple, and apparently undifficult; let your left pedal go down till your left leg is nearly straight, turn your wheel to the left, and get off as you would from a horse.	И вот мы приступаем к соскокам с велосипеда по собственному желанию; соскоки против желания были первым, что ты освоил. Рассказать о том, как соскакивают по собственному желанию, довольно легко; для этого можно обойтись всего парой слов, требования простые. Нужно давить вниз на левую педаль до тех пор, пока нога не выпрямится, повернуть колесо влево и соскочить так, как если бы ты соскакивал с лошади.
It certainly does sound exceedingly easy; but it isn’t. I don’t know why it isn’t but it isn’t. Try as you may, you don’t get down as you would from a horse, you get down as you would from a house afire. You make a spectacle of yourself every time.	Конечно, на словах это раз плюнуть, но на деле все совсем не так. Почему, не знаю, но не так. Сколько ни старайся, получается, что спрыгиваешь не с лошади, а с крыши дома во время пожара. И каждый раз устраиваешь зевакам настоящее представление.
II During the eight days I took a daily lesson an hour and a half. At the end of this twelve working-hours’ appreticeship I was graduated—in the rough. I was pronounced competent to paddle my own bicycle without outside help. It seems incredible, this celerity of acquirement. It takes considerably longer than that to learn horseback-riding in the rough.	II Восемь дней подряд меня учили каждый день по полтора часа. По окончании этого двенадцатичасового курса наук я получил ученую степень – в общих чертах. Мне объявили, что я в состоянии кататься на собственном велосипеде без посторонней помощи. Скорость, усвоения мной материала, может показаться невероятной. Чтобы в общих чертах научиться ездить верхом, нужно гораздо меньше времени.
Now it is true that I could have learned without a teacher, but it would have been risky for me, because of my natural clumsiness. The self-taught man seldom knows anything accurately, and he does not know a tenth as much as he could have known if he had worked under teachers; and, besides, he brags, and is the means of fooling other thoughtless people into going and doing as he himself has done.	Я, конечно, мог бы этому научиться и без инструктора, но из-за моей врожденной неуклюжести это было бы делом рискованным. Самоучка редко умеет что-либо делать с должной тщательностью, и потом, он не знает и десятой доли того, что мог бы узнать, если бы им руководил инструктор. Кроме того, он сбивает с пути других недалеких людей, вдохновляя их повторить его собственный путь.
There are those who imagine that the unlucky accidents of life—life’s «experiences»—are in some way useful to us. I wish I could find out how. I never knew one of them to happen twice.	Есть люди, которые воображают, будто неудачи на жизненном пути могут быть нам полезны. Хотел бы я знать, чем? Никогда не сталкивался с тем, чтобы эти неудачи повторялись.
They always change off and swap around and catch you on your inexperienced side. If personal experience can be worth anything as an education, it wouldn’t seem likely that you could trip Methuselah; and yet if that old person could come back here it is more that likely that one of the first things he would do would be to take hold of one of these electric wires and tie himself all up in a knot.	Они всегда так или иначе изменяются, перестраиваются и набрасываются на вас с неопытной стороны. Если бы личный опыт стоил любого образования, вряд ли вам удалось бы застать врасплох Мафусаила, но бьюсь об заклад, что если бы старик вдруг ожил, то первое, что он сделал бы – это ухватился за какой-нибудь электрический провод так, что его от этого скрутило бы в узел.
Now the surer thing and the wiser thing would be for him to ask somebody whether it was a good thing to take hold of. But that would not suit him; he would be one of the self-taught kind that go by experience; he would want to examine for himself. And he would find, for his instruction, that the coiled patriarch shuns the electric wire; and it would be useful to him, too, and would leave his education in quite a complete and rounded-out condition, till he should come again, some day, and go to bouncing a dynamite-can around to find out what was in it.	А ведь умнее и безопаснее для него было бы сначала спросить кого-нибудь, можно ли хвататься за провод. Но это ему не подошло бы – ведь он один из тех самоучек, которые до всего доходят собственным опытом, он решил бы поставить над собой эксперимент. И уяснил бы на будущее, что закрученный в узел патриарх должен остерегаться электрических проводов; ему это было бы полезно и прекрасно завершило бы его воспитание — до тех пор, пока в один прекрасный день он не вздумал бы потрясти жестянку с динамитом, чтобы узнать, что в ней находится.
But we wander from the point. However, get a teacher; it saves much time and Pond’s Extract.	Но мы отвлеклись. Как бы там ни было, возьмите себе инструктора – это сберегает силы и целебную мазь.
Before taking final leave of me, my instructor inquired concerning my physical strength, and I was able to inform him that I hadn’t any. He said that that was a defect which would make up-hill wheeling pretty difficult for me at first; but he also said the bicycle would soon remove it.	Прежде чем со мной расстаться, Инструктор справился о том, есть ли у меня силы, и я признался, что нет. Он сказал, что это большой недостаток, из-за которого мне поначалу будет весьма трудно катить в гору; но, добавил он, велосипед вскоре устранит этот недостаток.
The contrast between his muscles and mine was quite marked. He wanted to test mine, so I offered my biceps—which was my best. It almost made him smile.	Контраст между его мускулами и моими мускулами был очевиден. Он захотел попробовать мои – и я предложил ему бицепс – мой самый развитый мускул. Он едва удержался от улыбки.
He said, «It is pulpy, and soft, and yielding, and rounded; it evades pressure, and glides from under the fingers; in the dark a body might think it was an oyster in a rag.»	Он сказал: «Бицепс у вас дряблый, мягкий, податливый и круглый, скользит из-под пальцев, в темноте его можно принять за устрицу в тряпке».
Perhaps this made me look grieved, for he added, briskly: «Oh, that’s all right, you needn’t worry about that; in a little while you can’t tell it from a petrified kidney. Just go right along with your practice; you’re all right.»	Наверное, на лице у меня было написано огорчение, потому что он тут же добавил: «Да не волнуйтесь вы: скоро его будет не отличить от окаменевшей почки. Продолжайте тренировки, и все будет в порядке».
Then he left me, and I started out alone to seek adventures. You don’t really have to seek them—that is nothing but a phrase—they come to you.	На этом он меня покинул, и я в одиночестве отправился на поиски приключений. На самом деле это лишь слова — их и искать не нужно – приключения сами вас находят.
I chose a reposeful Sabbath-day sort of a back street which was about thirty yards wide between the curbstones. I knew it was not wide enough; still, I thought that by keeping strict watch and wasting no space unnecessarily I could crowd through.	Я выбрал безлюдный, по-воскресному тихий переулок, мостовая которого была тридцать ярдов шириной. Я знал, что этого недостаточно, но все же думал, что если быть начеку и использовать пространство экономно, то места должно хватить.
Of course I had trouble mounting the machine, entirely on my own responsibility, with no encouraging moral support from the outside, no sympathetic instructor to say, «Good! now you’re doing well—good again—don’t hurry—there, now, you’re all right—brace up, go ahead.» In place of this I had some other support. This was a boy, who was perched on a gate-post munching a hunk of maple sugar.	На велосипед я, конечно, забрался с трудом, поскольку был предоставлен самому себе, безо всякой моральной поддержки со стороны и сочувствующего инструктора, который говорил бы мне: «Хорошо! Вот так, правильно – отлично – не спешите – спокойно, все в порядке, соберитесь с силами, вперед». Впрочем, поддержка все же нашлась. Это был мальчишка, который, сидя на заборе, жевал кусок кленового сахара.
He was full of interest and comment. The first time I failed and went down he said that if he was me he would dress up in pillows, that’s what he would do. The next time I went down he advised me to go and learn to ride a tricycle first. The third time I collapsed he said he didn’t believe I could stay on a horse-car.	Он живо заинтересовался происходящим и без конца подавал мне советы. Когда я в первый раз полетел с велосипеда на мостовую, он сказал, что на моем месте весь обвязался бы подушками – да, именно так он бы и поступил! После второго падения он посоветовал мне для начала освоить трехколесный велосипед. В третий раз он заявил, что я не удержусь и на телеге.
But the next time I succeeded, and got clumsily under way in a weaving, tottering, uncertain fashion, and occupying pretty much all of the street. My slow and lumbering gait filled the boy to the chin with scorn, and he sung out, «My, but don’t he rip along!»	В четвертый раз мне удалось не упасть, и я неуклюже покатился, выписывая на мостовой кренделя, кренясь из стороны в сторону и занимая собой почти всю улицу. При виде того, как я неловок и медлителен, мальчишка буквально раздулся от презрения и заорал: «Вот это да! Поглядите на рекордсмена!»
Then he got down from his post and loafed along the sidewalk, still observing and occasionally commenting. Presently he dropped into my wake and followed along behind. A little girl passed by, balancing a wash-board on her head, and giggled, and seemed about to make a remark, but the boy said, rebukingly, «Let him alone, he’s going to a funeral.»	После чего слез с забора и зашагал но тротуару, не выпуская меня из виду и, то и дело, отпуская едкое словцо. А затем соскочил с тротуара и увязался следом за мной. Мимо проходила девочка, держащая на голове стиральную доску; она хихикнула и уже собиралась как-то меня поддеть, но мальчишка заявил тоном миротворца: «Не трогай его, он едет на похороны».
I have been familiar with that street for years, and had always supposed it was a dead level; but it was not, as the bicycle now informed me, to my surprise. The bicycle, in the hands of a novice, is as alert and acute as a spirit-level in the detecting the delicate and vanishing shades of difference in these matters.	Я знаю эту улицу давным-давно, и всегда считал, что она плоская, как стол; но сейчас к моему удивлению велосипед проинформировал меня, что это не так. Велосипед в руках новичка так же подвижен и чувствителен, как точный прибор, отмечая самые тонкие и неприметные отклонения от прямой.
It notices a rise where your untrained eye would not observe that one existed; it notices any decline which water will run down. I was toiling up a slight rise, but was not aware of it. It made me tug and pant and perspire; and still, labor as I might, the machine came almost to a standstill every little while. At such times the boy would say: «That’s it! take a rest—there ain’t no hurry. They can’t hold the funeral without YOU.»	Он чувствует подъем там, где неопытный глаз его и не заметил бы; он чувствует наклон везде, где стекает вода. Сам того не замечая, я все это время ехал в гору. Я выбивался из сил, пыхтел, обливался потом, но, несмотря на все мои труды, велосипед поминутно вставал на месте. А мальчишка тут же кричал: «Правильно! Выпусти пар, нечего пороть горячку. Без тебя хоронить не начнут».
Stones were a bother to me. Even the smallest ones gave me a panic when I went over them. I could hit any kind of a stone, no matter how small, if I tried to miss it; and of course at first I couldn’t help trying to do that. It is but natural. It is part of the ass that is put in us all, for some inscrutable reason.	Камни были для меня настоящей бедой. Даже самые крохотные заставляли меня обливаться холодным потом, стоило налететь на один из них. А налетал я на любой камень, каким бы маленьким он ни был, как только пытался его объехать, а не объезжать его я не мог. Это вполне естественно. В каждом из нас, непонятно почему, всегда сидит толика ослиного упрямства.
It was at the end of my course, at last, and it was necessary for me to round to. This is not a pleasant thing, when you undertake it for the first time on your own responsibility, and neither is it likely to succeed.	Наконец мои упражнения подошли к концу, и нужно было поворачивать обратно. Когда в первый раз делаешь поворот самостоятельно, то приятного мало, да и шансов на успех почти никаких.
Your confidence oozes away, you fill steadily up with nameless apprehensions, every fiber of you is tense with a watchful strain, you start a cautious and gradual curve, but your squirmy nerves are all full of electric anxieties, so the curve is quickly demoralized into a jerky and perilous zigzag; then suddenly the nickel-clad horse takes the bit in its mouth and goes slanting for the curbstone, defying all prayers and all your powers to change its mind—your heart stands still, your breath hangs fire, your legs forget to work, straight on you go, and there are but a couple of feet between you and the curb now.	Вы теряете уверенность в себе, вас начинают переполнять всякие непонятные предчувствия, каждая мышца цепенеет от напряжения, и та кривая, которую вы начинали описывать, тут же становится дергающимся и опасным для жизни зигзагом. Неожиданно стальной конь закусывает удила и, ошалев, лезет на тротуар, несмотря на все мольбы седока и все его старания свернуть на мостовую. Сердце у тебя уходит в пятки, дыхание замирает, ноги деревенеют, а тротуар все ближе и ближе.
And now is the desperate moment, the last chance to save yourself; of course all your instructions fly out of your head, and you whirl your wheel AWAY from the curb instead of TOWARD it, and so you go sprawling on that granite-bound inhospitable shore. That was my luck; that was my experience. I dragged myself out from under the indestructible bicycle and sat down on the curb to examine.	И вот — решительный момент, твое последний шанс на спасение. Но тут, разумеется, все инструкции разом вылетают из головы, и ты поворачиваешь колесо ОТ тротуара, вместо того, чтобы повернуть К тротуару, и растягиваешься во весь рост на этом негостеприимном, гранитном берегу. Так уж мне везет; все-то я испытываю на собственной шкуре. Я выполз из-под неуязвимой машины и уселся на тротуар считать свои раны.
I started on the return trip. It was now that I saw a farmer’s wagon poking along down toward me, loaded with cabbages. If I needed anything to perfect the precariousness of my steering, it was just that.	Я пустился в обратный путь. Но тут я приметил повозку, катившуюся мне навстречу и полную кочанов капусты. Если чего-то и не доставало, чтоб довести опасность до предела, так именно этого.
The farmer was occupying the middle of the road with his wagon, leaving barely fourteen or fifteen yards of space on either side. I couldn’t shout at him—a beginner can’t shout; if he opens his mouth he is gone; he must keep all his attention on his business.	Фермер с возом занимал середину улицы, и с каждой его стороны оставалось каких-нибудь четырнадцать — пятнадцать ярдов свободного места. Окликнуть его я не мог — новичку кричать нельзя: стоит ему открыть рот – ему крышка; все его внимание должно быть сосредоточено на велосипеде.
But in this grisly emergency, the boy came to the rescue, and for once I had to be grateful to him. He kept a sharp lookout on the swiftly varying impulses and inspirations of my bicycle, and shouted to the man accordingly:	Но в минуту опасности на помощь мне пришел мальчишка, и на этот раз я был ему весьма признателен. Он зорко следил за тем, как порывисто и непредсказуемо дергается моя машина, и извещал фермера:
«To the left! Turn to the left, or this jackass ‘ll run over you!» The man started to do it. «No, to the right, to the right! Hold on! THAT won’t do!—to the left!—to the right!—to the LEFT—right! left—ri— Stay where you ARE, or you’re a goner!»	— Налево! Поворачивай налево, или эта тупая задница тебя переедет! – Фермер начинал поворачивать. – Нет, направо, направо! Стой! ТАК не пойдет! Налево! Направо! НАЛЕВО! Право! Лево! Пра… Стой, где стоишь, иначе тебе каюк!
And just then I caught the off horse in the starboard and went down in a pile. I said, «Hang it! Couldn’t you SEE I was coming?»	Но как раз в этот момент я врезался в лошадь, шедшую по правому борту, и велосипед накрыл меня с головой. Я сказал: — Черт бы тебя подрал! Ты, что, не ВИДЕЛ, что я еду?
«Yes, I see you was coming, but I couldn’t tell which WAY you was coming. Nobody could—now, COULD they? You couldn’t yourself—now, COULD you? So what could I do?»	— Видеть-то я видел, но откуда ж я знал, КУДА вы едете? Никто бы не догадался, куда вы рулите. Вы хоть сами-то знали, КУДА? Так чего же вы от меня хотите?
There was something in that, and so I had the magnanimity to say so. I said I was no doubt as much to blame as he was.	В этом была своя правда, и я великодушно с ним согласился. Я сказал, что мы с ним оба были хороши, это факт.
Within the next five days I achieved so much progress that the boy couldn’t keep up with me. He had to go back to his gate-post, and content himself with watching me fall at long range.	Дней через пять я так насобачился, что мальчишка не мог за мной угнаться. Ему пришлось опять залезать на забор и издали смотреть, как я падаю.
There was a row of low stepping-stones across one end of the street, a measured yard apart. Even after I got so I could steer pretty fairly I was so afraid of those stones that I always hit them. They gave me the worst falls I ever got in that street, except those which I got from dogs.	В одном конце переулка было несколько невысоких каменных опор для перехода улицы на расстоянии ярда одна от другой. Даже после того, как я научился ловко управлять своей машиной, я так боялся этих опор, что всегда наезжал на них. Они стали причиной самых ужасных моих падений, если только не считать собак.
I have seen it stated that no expert is quick enough to run over a dog; that a dog is always able to skip out of his way. I think that that may be true: but I think that the reason he couldn’t run over the dog was because he was trying to. I did not try to run over any dog.	Утверждается, что даже первоклассному спортсмену не удастся переехать собаку: она всегда увернется с дороги. Возможно, это и правда, но, думаю, что переехать собаку не удастся именно тому, кто будет пытаться это сделать.
But I ran over every dog that came along. I think it makes a great deal of difference. If you try to run over the dog he knows how to calculate, but if you are trying to miss him he does not know how to calculate, and is liable to jump the wrong way every time.	Я же просто наезжал на каждую собаку, которая попадалась мне под колеса. В этом-то вся и разница. Если пытаешься наехать на собаку, она поймет, как увернуться, но если пытаешься ее объехать, то она не рассчитает в какую сторону отпрыгивать, и всякий раз будет прыгать не в ту.
It was always so in my experience. Even when I could not hit a wagon I could hit a dog that came to see me practice. They all liked to see me practice, and they all came, for there was very little going on in our neighborhood to entertain a dog. It took time to learn to miss a dog, but I achieved even that.	В моем случае это было именно так. Если даже мне удавалось не врезаться в какую-нибудь повозку, я непременно наезжал на собаку, которая выскочила посмотреть, как я катаюсь. Всем им нравилось на меня глядеть, потому что у нас по соседству редко случалось что-нибудь интересное для собак. Чтобы научиться объезжать собак стороной потребовалось немало времени, однако я преуспел даже в этом.
I can steer as well as I want to, now, and I will catch that boy one of these days and run over HIM if he doesn’t reform.	Теперь я рулю, куда хочу, и как-нибудь поймаю этого мальчишку и перееду его, если он не исправится.
Get a bicycle. You will not regret it, if you live.	Купите себе велосипед. Не пожалеете, если останетесь живы.

Источник

Укрощение велосипеда — (англ.: Taming the Bicycle) — Рассказ, 1917 год
Другие названия: Война с велосипедом

На первый взгляд, нет ничего проще, чем управлять велосипедом. Но это только на первый взгляд, что и доказывает Твен в своём ироничном и весёлом рассказе …

Марк Твен (англ.: Mark Twain), (наст. имя Сэ́мюэл Лэ́нгхорн Кле́менс, англ.: Samuel Langhorne Clemens), (30.11.1835г., пос. Флорида, Миссури — 21.04.1910г., г. Реддинг, Коннектикут) — американский писатель, журналист и общественный деятель. Его творчество охватывает множество жанров — юмор, сатиру, философскую фантастику, публицистику и др., и во всех этих жанрах он неизменно занимает позицию гуманиста и демократа. Писатель Уильям Фолкнер писал, что Марк Твен был «…первым по-настоящему американским писателем, и все мы с тех пор — его наследники…», а Э.Хемингуэй считал, что вся современная американская литература вышла из одной книги Марка Твена — «Приключения Гекльберри Финна».
___________________________

Георгий Павлович Менглет (4 (17) сентября 1912г., г. Воронеж — 01.05.2001г., г. Москва) — советский российский актёр. Народный артист СССР (1974). Лауреат Государственной премии РСФСР им. К. С. Станиславского (1977). Решающее влияние на формирование таланта актёра оказал А. Дикий, в студию которого он был принят в 1934 году. Показал себя актёром острой и точной формы, меткой и часто злой хара́ктерности; обладал ярким импровизационным даром. В начале 1936 года студия Дикого была закрыта; летом того же года он был назначен художественным руководителем Ленинградского Большого драматического театра им. М. Горького (БДТ). Большинство бывших студийцев режиссёр взял с собой, в их числе оказался и Г. Менглет. После ареста А. Д. Дикого в августе 1937 года актёр решил создать новый театр — из студийцев-диковцев. Театр, по его замыслу, негласно должен был стать «театром Дикого», а гласно — русским драматическим театром в какой-нибудь отдалённой от Москвы республике, где постоянно действующего русского театра ещё не было. В Комитете по делам искусств им предложили Таджикскую ССР. В 1937 году Г. Менглет покинул БДТ и с группой единомышленников отправился в столицу Таджикистана Сталинабад (с 1961 — Душанбе), где они основали Русский драматический театр, в 1940 году получивший имя В. Маяковского. В 1943 году создал и стал художественным руководителем Первого фронтового театра Таджикской ССР, который, исколесив множество фронтовых дорог с концертной программой «Салом, друзья!», закончил свой путь в 1944 году в Румынии. Несколько месяцев выступал на сцене Театра имени Е. Вахтангова в Москве, но уже в ноябре 1945 года перешёл в Театр сатиры, в котором прослужил до конца жизни.

Иллюстрации:
Mark Twain
Г.Менглет

Источник

МАРК ТВЕН. УКРОЩЕНИЕ ВЕЛОСИПЕДА. Рассказ

Марк Твен (настоящее имя Сэмюэл Лэнгхорн Клеменс) /30 ноября 1835 — 21 апреля 1910/ — американский писатель, журналист и общественный деятель.

Подумав хорошенько, я решил, что справлюсь с этим делом. тогда я пошел

и купил бутыль свинцовой примочки и велосипед. Домой меня провожал

инструктор, чтобы преподать мне начальные сведения. Мы уединились на заднем

дворе и принялись за дело.

Велосипед у меня был не вполне взрослый, а так, жеребеночек — дюймов

пятидесяти, с укороченными педалями и резвый, как полагается жеребенку.

Инструктор кратко описал его достоинства, потом сел ему на спину и проехался

немножко, чтобы показать, как это просто делается. Он сказал, что труднее

всего, пожалуй, выучиться соскакивать, так что это мы оставим напоследок.

Однако он ошибся. К его изумлению и радости обнаружилось, что ему нужно

только посадить меня и отойти в сторонку, а соскочу я сам. Я соскочил с

невиданной быстротой, несмотря на полное отсутствие опыта. Он стал с правой

стороны, подтолкнул машину — и вдруг все мы оказались на земле: внизу он, на

нем я, а сверху машина.

Осмотрели машину — она нисколько не пострадала. Это было невероятно.

Однако инструктор уверил меня, что так оно и есть; и действительно, осмотр

подтвердил его слова. Из этого я должен был, между прочим, понять, какой

изумительной прочности вещь мне удалось приобрести. Мы приложили к синякам

свинцовую примочку и начали снова. Инструктор на этот раз стал с левой

стороны, но и я свалился на левую, так что результат получился тот же самый.

Машина осталась невредима. Мы еще раз примочили синяки и начали снова.

На этот раз инструктор занял безопасную позицию сзади велосипеда, но, не

знаю уж каким образом, я опять свалился прямо на него.

Он не мог прийти в себя от восторга и сказал, что это прямо-таки

сверхъестественно: на машине не было ни царапинки, она нигде даже не

расшаталась. Примачивая ушибы, я сказал, что это поразительно, а он ответил,

что когда я хорошенько разберусь в конструкции велосипеда, то пойму, что его

может покалечить разве только динамит. Потом он, хромая, занял свое место, и

мы начали снопа. На этот раз инструктор стал впереди и велел подталкивать

машину сзади. Мы тронулись с моста значительно быстрее, тут же наехали на

кирпич, я перелетел через руль, свалился головой вниз, инструктору на спину,

и увидел, что велосипед порхает в воздухе, застилая от меня солнце. Хорошо,

что он упал на нас: это смягчило удар, и он остался цел.

Через пять дней я встал, и меня повезли в больницу навестить

инструктора; оказалось, что он уже поправляется. Не прошло и недели, как я

был совсем здоров. Это оттого, что я всегда соблюдал осторожность и

соскакивал на что-нибудь мягкое. Некоторые рекомендуют перину, а по-моему —

инструктор удобнее.

Наконец инструктор выписался из больницы и привел с собой четырех

помощников. Мысль была неплохая. Они вчетвером держали изящную машину,

покуда я взбирался на седло, потом строились колонной и маршировали по обеим

сторонам, а инструктор подталкивал меня сзади; в финале участвовала вся

команда.

Велосипед, что называется, писал восьмерки, и писал очень скверно. Для

того чтобы усидеть на месте, от меня требовалось очень многое и всегда

что-нибудь прямо-таки противное природе. Противное моей природе, но не

законам природы. Иначе говоря, когда от меня что-либо требовалось, моя

натура, привычки и воспитание заставляли меня поступать известным образом, а

какой-нибудь незыблемый и неведомый мне закон природы требовал, оказывается,

совершенно обратного. Тут я имел случай заметить, что мое тело всю жизнь

воспитывалось неправильно. Оно погрязло в невежестве и не знало ничего,

ровно ничего такого, что могло быть ему полезно. Например, если мне

случалось падать направо, я, следуя вполне естественному побуждению, круто

заворачивал руль налево, нарушая таким образом закон природы. Закон требовал

обратного: переднее колесо нужно поворачивать в ту сторону, куда падаешь.

Когда тебе это говорят, поверить бывает трудно. И не только трудно —

невозможно, настолько это противоречит всем твоим представлениям. А сделать

еще труднее, даже если веришь, что это нужно. Не помогают ни вера, ни

знание, ни самые убедительные доказательства; сначала просто невозможно

заставить себя действовать по-новому. Тут на первый план выступает разум: он

убеждает тело расстаться со старыми привычками и усвоить новые.

С каждым днем ученик делает заметные шаги вперед. К концу каждого урока

он чему-нибудь да выучивается и твердо знает, что выученное навсегда

останется при нем. Это не то, что учиться немецкому языку: там тридцать лет

бредешь ощупью и делаешь ошибки; наконец думаешь, что выучился, — так нет

же, тебе подсовывают сослагательное наклонение — и начинай опять сначала.

Нет, теперь я вижу, в чем беда с немецким языком: в том, что с него нельзя

свалиться и разбить себе нос. Это поневоле заставило бы приняться за дело

вплотную. И все-таки, по-моему, единственный правильный и надежный путь

научиться немецкому языку — изучать его по велосипедному способу. Иначе

говоря, взяться за одну какую-нибудь подлость и сидеть на ней до тех пор,

пока не выучишь, а не переходить к следующей, бросив первую на полдороге.

Когда выучишься удерживать велосипед в равновесии, двигать его вперед и

поворачивать в разные стороны, нужно переходить к следующей задаче —

садиться на него. Делается это так: скачешь за велосипедом на правой ноге,

держа левую на педали и ухватившись за руль обеими руками. Когда скомандуют,

становишься левой ногой на педаль, а правая бесцельно и неопределенно

повисает в воздухе; наваливаешься животом на седло и падаешь — может,

направо, может, налево, но падаешь непременно. Встаешь — и начинаешь то же

самое сначала. И так несколько раз подряд.

Через некоторое время выучиваешься сохранять равновесие, а также

править машиной, не выдергивая руль с корнем. Итак, ведешь машину вперед,

потом становишься на педаль, с некоторым усилием заносишь правую ногу через

седло, потом садишься, стараешься не дышать, — вдруг сильный толчок вправо

или влево, и опять летишь на землю.

Однако на ушибы перестаешь обращать внимание довольно скоро и

постепенно привыкаешь соскакивать на землю левой или правой ногой более или

менее уверенно. Повторив то же самое еще шесть раз подряд и еще шесть раз

свалившись, доходишь до полного совершенства. На следующий раз уже можно

попасть на седло довольно ловко и остаться на нем, — конечно, если не

обращать внимания на то, что ноги болтаются в воздухе, и на время оставить

педали в покое; а если сразу хвататься за педали, то дело будет плохо.

Довольно скоро выучиваешься ставить ноги на педали не сразу, а немного

погодя, после того как научишься держаться на седле, не теряя равновесия.

Тогда можно считать, что ты вполне овладел искусством садиться на велосипед,

и после небольшой практики это будет легко и просто, хотя зрителям на первое

время лучше держаться подальше, если ты против них ничего не имеешь.

Теперь пора уже учиться соскакивать по собственному желанию;

соскакивать против желания научаешься прежде всего. Очень легко в двух-трех

словах рассказать, как это делается. Ничего особенного тут не требуется, и,

по-видимому, это нетрудно; нужно опускать левую педаль до тех пор, пока нога

не выпрямится совсем, повернуть колесо влево и соскочить, как соскакивают с

лошади. Конечно, на словах это легчелегкого, а на деле оказывается трудно.

Не знаю, почему так выходит, знаю только, что трудно. Сколько ни старайся,

слезаешь не так, как с лошади, а летишь кувырком, точно с крыши. И каждый

раз над тобой смеются.

В течение целой недели я обучался каждый день часа по полтора. После

двенадцатичасового обучения курс науки был закончен, так сказать, начерно.

Мне объявили, что теперь я могу кататься на собственном велосипеде без

посторонней помощи. Такие быстрые успехи могут показаться невероятными.

Чтобы обучиться верховой езде хотя бы начерно, нужно гораздо больше времени.

Правда, я бы мог выучиться и один, без учителя. только это было бы

рискованно: я от природы неуклюж. Самоучка редко знает что-нибудь как

следует и обычно в десять раз меньше, чем узнал бы с учителем; кроме того,

он любит хвастаться и вводить в соблазн других легкомысленных людей.

Некоторые воображают, будто несчастные случаи в нашей жизни, так называемый

«жизненный опыт», приносят нам какую-то пользу. Желал бы я знать, каким

образом? Я никогда не видел, чтобы такие случаи повторялись дважды. Они

всегда подстерегают нас там, где не ждешь, и застают врасплох. Если личный

опыт чего-нибудь стоит в воспитательном смысле, то уж, кажется, Мафусаила но

переплюнешь, — и все-таки, если бы старик ожил, так, наверное, первым делом

ухватился бы за электрический провод, и его свернуло бы в три погибели. А

ведь гораздо умнее и безопаснее для него было бы сначала спросить

кого-нибудь, можно ли хвататься за провод. Но ему это как-то не подошло бы:

он из тех самоучек, которые полагаются на опыт; он захотел бы проверить сам.

И в назидание себе он узнал бы, что скрюченный в три погибели патриарх

никогда не тронет электрический провод; кроме того, это было бы ему полезно

и прекрасно завершило бы его воспитание — до тех пор, пока в один прекрасный

день он не вздумал бы потрясти жестянку с динамитом, чтобы узнать, что в ней

находится.

Но мы отвлеклись в сторону. Во всяком случае, возьмите себе учителя —

это сбережет массу времени и свинцовой примочки.

Перед тем как окончательно распроститься со мной, мой инструктор

осведомился, достаточно ли я силен физически, и я имел удовольствие сообщить

ему, что вовсе не силен. Он сказал, что из-за этого недостатка мне первое

время довольно трудно будет подниматься в гору на велосипеде, но что это

скоро пройдет. Между его мускулатурой и моей разница была довольно заметная.

Он хотел посмотреть, какие у меня мускулы. Я ему показал свой бицепс —

лучшее, что у меня имеется по этой части. Он чуть не расхохотался и сказал:

— Бицепс у вас дряблый, мягкий, податливый и круглый, скользит из-под

пальцев, в темноте его можно принять за устрицу и метке.

Должно быть, лицо у меня вытянулось, потому что он прибавил ободряюще:

— Это не беда, огорчаться тут нечего; немного погодя вы не отличите ваш

бицепс от окаменевшей почки. Только не бросайте практики, ездите каждый

день, и все будет в порядке.

После этого он со мной распростился, и я отправился один искать

приключений. Собственно, искать их не приходится, это так только говорится,

— они сами вас находят.

Я выбрал безлюдный, по-воскресному тихий переулок шириной ярдов в

тридцать. Я видел, что тут, пожалуй, будет тесновато, но подумал, что если

смотреть в оба и использовать пространство наилучшим образом, то как-нибудь

можно будет проехать.

Конечно, садиться на велосипед в одиночестве оказалось не так-то легко:

но хватало моральной поддержки, не хватало сочувственных замечаний

инструктора: «Хорошо, вот теперь правильно. Валяйте смелей, вперед!»

Впрочем, поддержка у меня все-таки нашлась. Это был мальчик, который сидел

на заборе и грыз большой кусок кленового сахару.

Он живо интересовался мной и все время подавал мне советы. Когда я

свалился в первый раз, он сказал, что на моем месте непременно подложил бы

себе подушки спереди и сзади — вот что! Во второй раз он посоветовал мне

поучиться сначала на трехколесном велосипеде. В третий раз он сказал, что

мне, пожалуй, не усидеть и на подводе. В четвертый раз я кое-как удержался

на седле и поехал по мостовой, неуклюже виляя, пошатываясь из стороны в

сторону и занимая почти всю улицу. Глядя на мои неуверенные и медленные

движения, мальчишка преисполнился презрения и завопил:

— Батюшки! Вот так летит во весь опор!

Потом он слез с забора и побрел но тротуару, не сводя с меня глаз и

порой отпуская неодобрительные замечания. Скоро он соскочил с тротуара и

пошел следом за мной. Мимо проходила девочка, держа на голове стиральную

доску; она засмеялась и хотела что-то сказать, но мальчик заметил

наставительно:

— Оставь его в покое, он едет на похороны. Я с давних пор знаю эту

улицу, и мне всегда казалось, что она ровная, как скатерть: но, к удивлению

моему, оказалось, что это неверно. Велосипед в руках новичка невероятно

чувствителен: он показывает самые тонкие и незаметные изменения уровня, он

отмечает подъем там, где неопытный глаз не заметил бы никакого подъема; он

отмечает уклон везде, где стекает вода. Подъем был едва заметен, и я

старался изо всех сил, пыхтел, обливался потом, — и все же, сколько я ни

трудился, машина останавливалась чуть ли не каждую минуту. Тогда мальчишка

кричал:

— Так, так! Отдохни, торопиться некуда. Все равно без тебя похороны не

начнутся.

Камни ужасно мне мешали. Даже самые маленькие нагоняли на меня страх. Я

наезжал на любой камень, как только делал попытку его объехать, а не

объезжать его я не мог. Это вполне естественно. Во всех нас заложено нечто

ослиное, неизвестно по какой причине.

В конце концов я доехал до угла, и нужно было поворачивать обратно. Тут

нет ничего приятного, когда приходится делать поворот в первый раз самому,

да и шансов на успех почти никаких. Уверенность в своих силах быстро

убывает, появляются всякие страхи, каждый мускул каменеет от напряжения, и

начинаешь осторожно описывать кривую. Но нервы шалят и полны электрических

искр, и кривая живехонько превращается в дергающиеся зигзаги, опасные для

жизни. Вдруг стальной конь закусывает удила и, взбесившись, лезет на

тротуар, несмотря на все мольбы седока и все его старания свернуть на

мостовую. Сердце у тебя замирает, дыхание прерывается, ноги цепенеют, а

велосипед все ближе и ближе к тротуару. Наступает решительный момент,

последняя возможность спастись. Конечно, тут все инструкции разом вылетают

из головы, и ты поворачиваешь колесо от тротуара, когда нужно повернуть к

тротуару, и растягиваешься во весь рост на этом негостеприимном, закованном

в гранит берегу. Такое уж мое счастье: все это я испытал на себе. Я вылез

из-под неуязвимой машины и уселся на тротуар считать синяки.

Потом я пустился в обратный путь. И вдруг я заметил воз с капустой,

тащившийся мне навстречу. Если чего-нибудь не хватало, чтоб довести

опасность до предела, так именно этого. Фермер с возом занимал середину

улицы, и с каждой стороны воза оставалось каких-нибудь четырнадцать —

пятнадцать ярдов свободного места. Окликнуть его я не мог — начинающему

нельзя кричать: как только он откроет рот, он погиб; все его внимание должно

принадлежать велосипеду. Но в эту страшную минуту мальчишка пришел ко мне на

выручку, и на сей раз я был ему премного обязан. Он зорко следил за

порывистыми и вдохновенными движениями моей машины и соответственно извещал

фермера:

— Налево! Сворачивай налево, а не то этот осел тебя переедет.

Фермер начал сворачивать.

— Нет, нет, направо! Стой! Не туда! Налево! Направо! Налево, право,

лево, пра… Стой, где стоишь, не то тебе крышка!

Тут я как раз заехал подветренной лошади в корму и свалился вместе с

машиной. Я сказал:

— Черт полосатый! Что ж ты, не видел, что ли, что я еду?

— Видеть-то я видел, только почем же я знал, в какую сторону вы едете?

Кто же это мог знать, скажите, пожалуйста? Сами-то вы разве знали, куда

едете? Что же я мог поделать?

Это было отчасти верно, и я великодушно с ним согласился. Я сказал,

что, конечно, виноват не он один, но и я тоже.

Через пять дней я так насобачился, что мальчишка не мог за мной

угнаться. Ему пришлось опять залезать на забор и издали смотреть, как я

падаю.

В одном конце улицы было несколько невысоких каменных ступенек на

расстоянии ярда одна от другой. Даже после того, как я научился прилично

править, я так боялся этих ступенек, что всегда наезжал на них. От них я,

пожалуй, пострадал больше всего, если но говорить о собаках. Я слыхал, что

даже первоклассному спортсмену не удастся переехать собаку: она всегда

увернется с дороги. Пожалуй, это и верно; только мне кажется, он именно

потому не может переехать собаку, что очень об этом старается. Я вовсе не

старался переехать собаку. Однако все собаки, которые мне встречались,

попадали под мой велосипед. Тут, конечно, разница немалая. Если ты

стараешься переехать собаку, она сумеет увернуться, но если ты хочешь ее

объехать, то она не сумеет верно рассчитать и отскочит не в ту сторону, в

какую следует. Так всегда и случалось со мной. Я наезжал на всех собак,

которые приходили смотреть, как я катаюсь. Им нравилось на меня глядеть,

потому что у нас по соседству редко случалось что-нибудь интересное для

собак. Немало времени я потратил, учась объезжать собак стороной, однако

выучился даже и этому.

Теперь я еду, куда хочу, и как-нибудь поймаю этого мальчишку и перееду

его, если он не исправится.

Купите себе велосипед. Не пожалеете, если останетесь живы.

I

Укрощение велосипеда

МАРК ТВЕН. УКРОЩЕНИЕ ВЕЛОСИПЕДА. Рассказ

Похожие статьи:

Проза → ЧЕХОВ А.П. РАДОСТЬ. Рассказ

Проза → ИВЛИН ВО. КОРОТЕНЬКИЙ ОТПУСК МИСТЕРА ЛАВДЭЯ. Рассказ

Проза → ЭДГАР АЛЛАН ПО. УБИЙСТВО НА УЛИЦЕ МОРГ. Рассказ

Проза → ШУКШИН В.М. МИКРОСКОП. Рассказ

Проза → ТОЛСТОЙ Л.Н. ВОРОБЕЙ. Рассказ

Не пропустите также: