Мой дневник рассказ читать

МОЙ ДНЕВНИК

огда я был маленьким и учился еще в первом классе, я стал вести дневник. Нет, это совсем не такой дневник, какой есть сейчас у каждого школьника. Не уроки и отметки записывались туда.

Это была толстая тетрадь, в которой вечером полагалось написать про то, как прожит день: что видел, с кем играл и во что, куда ходил, какую книгу читал. Написать хотя бы три строчки. А если хочется, то и целую страницу. И еще нарисовать внизу.

Я бы такое сам не придумал. Это я собезьянничал у Шуры и Юры Лавровских, больших соседских мальчиков. Шура учился в шестом, Юра — в восьмом классе.

Они мне сказали:

— Великие путешественники всегда вели дневник. Описывали горы и реки, все приключения. Встречи с дикарями и про погоду тоже…

Правда, Юра с Шурой не сказали мне, что им вести дневник строго-настрого приказал отец.

Помню, я его немного побаивался. Он властно сверкал очками, неприступно сиял начищенными сапогами, а главное — никогда мне не улыбался, не трепал за волосы, не вступал в шутливый разговор, как другие. Спокойно шел, и мне казалось: не уступи ему дорогу — перешагнет, как через собачонку. А я и правда был кудрявым, смахивал на пуделя.

Александр Петрович ни в чем не терпел беспорядка. Так, однажды он привез большой тяжелый шкаф. Приставил его к стене, тщательно вытер внутри и снаружи тряпкой с постным маслом. Сам разложил на полках вещи и книги сыновей и твердо сказал:

— Чтобы все лежало так. На этом самом месте. И чтобы ни пылинки! Как на корабле.

И честное слово, в этом блестевшем шкафу много лет все всегда лежало на своем месте и не было в нем ни пылинки. Я сам видел, как отец Шуры и Юры белым носовым платком проверял его чистоту внутри и снаружи.

Итак, в подражание Шуре, Юре и всем великим путешественникам, я решил вести дневник. Горы видны из окна, речка тоже не так далеко. Вот только где взять дикарей? И толстой тетради у меня не было. Мне еще не разрешалось писать в тетрадях в одну линейку, и даже в две линейки. В то время, пятьдесят лет тому назад, первоклашки писали в тетрадях, разлинованных в косую клетку.

Тогда я взял несколько тонких своих тетрадей и сшил их вместе. Вот и все. И даже твердую обложку сделал из картона, оклеенного цветной бумагой.

На первой странице я нарисовал земной шар. Над ним и внизу большими печатными буквами написал: «Мой дневник». Немедленно буквы и шар раскрасил красками повеселее и схватил ручку… Задумался. О чем? И вдруг почему-то, так само получилось, я написал: «Проснувшись, я пошел в сад и с товарищами в лес пошел за грибами».

Да никуда я не ходил! Леса и близко не было. Грибов совсем в тех местах не водится. Вот тебе и великий путешественник. Сочинил все. Вруша.

Внизу нарисовал большой гриб, почему-то в портретной рамке. Справа и слева от гриба — по три одинаковых дерева. Две одинаковые дороги уходят вдаль. Позади горы — островерхие, одинаковые, как зубья пилы. Таких лесов, гор и дорог не бывает, и грибов в рамках… Нелепый рисунок.

Однако позже я понял: не умеешь — не бойся, делай. Пусть неправильно получится, зато теперь ты знаешь, как не надо делать, и считай, что наполовину уже научился.

И правда, дело у меня пошло лучше. Я описывал, как прошло классное собрание. Кого выбрали в класс-ком, кого в санкомиссию. Что мастерил сегодня. Чаще всего я делал модели аэропланов. Так тогда назывались самолеты.

Про разное рассказывал я в дневнике. Про то, что случилось. Вот как-то поймали нашего Кузьку и увезли в фургоне как бездомную собаку. Этот песик жил у нас во дворе. Славный он был, веселый. Лохматенький, черный, а кончик хвоста — белый.

Наш Кузька не был бездомным! Мы все играли с ним и кормили его. И каждый из нас мог бы сказать: «Он мой».

Просто мы не знали, что его надо зарегистрировать и повесить ему жетон на ошейник.

Узнав о несчастье, мы собрали деньги, уплатили за жетон, побежали далеко за город, куда увезли пса. Нам вытащили его из глубокой ямы, где держали бродячих собак.

Счастливые, прыгая от радости, мы возвращались домой. Но главное в записи об этом — последняя строчка: «И нам было весело, а собака была невеселая». Заметил. Молодец. А в самом деле, мог ли наш Кузька сразу стать веселым, если он только что так жестоко страдал? Вот так и человек. Не может сразу перенастроиться, ведь он не балалайка и не телевизор. Если где-либо горе, нельзя туда прийти и веселиться. А там, где люди веселятся, нельзя смотреть на всех букой или сидеть повесив нос.

А вот на другой странице дневника — про саранчу. Утром влетел к нам во двор незнакомый мальчишка и заорал:

— Саранча! Саранча! Хватайте тазы, ведра, бегите стучать, греметь! Пугать саранчу на кладбище!

Городок наш всполошился. Закрылись учреждения. Кто бегом, кто верхом, на телегах, в пролетках устремились к небольшой горке, что возле кладбища. У каждого в руках или таз, или пустое ведро и палка — все, чем можно греметь.

Впереди, конечно, мальчишки. Вот когда можно стучать, шуметь, свистеть, вопить! И за это еще хвалить будут.

Кто не видел саранчу, пусть представит себе кузнечика длиной в два спичечных коробка. А сколько их собирается вместе, невозможно себе представить. Туча саранчи заслоняет солнце, и бежит от нее по земле страшная тень. И если саранча опустится на поля…

По непонятной прихоти саранча опустилась на кладбище. Здесь, на горке, шум стоял уже невероятный, но саранча не испугалась. А может, сочла это за шумный восторг по случаю ее прибытия. Через некоторое время она, словно по какой-то неведомой команде, поднялась в воздух и полетела.

Кладбище, только что утопавшее в зелени, сейчас было мертвее мертвого. Ни травинки, ни листочка, ни кустика…

На страницах дневника часто встречаются и такие записи: «Сегодня ходил в кино. Картина мне очень понравилась». Названия у картин были всякие: «В городе желтого дьявола», «Черный Питер», «Пропавшие сокровища». И хотя там чаще все происходило из-за пустяков — не поделили деньги или красавицу, — смотрелись они с упоением.

Надо было только во время сеанса немного потерпеть. Аппарат в кинобудке был один, и каждую часть киномеханик перематывал.

В душной темноте зала стоял сплошной шорох и шелест. Потому что все грызли семечки, жевали что-нибудь, посасывали леденцы, ириски. Затем снова синий луч из окошечка кинобудки пронизывал темноту, стрекотал аппарат и звучала музыка.

Музыка звучала не с экрана. И голосов людей от экрана не доносилось. Такое тогда было кино. Немое. Человек на экране открывает и закрывает рот, и считалось, что он говорит, а что — понять можно было только из коротких надписей. Читать надо было уметь скоренько, а то ничего не поймешь.

Под самым экраном или в сторонке все время играл пианист. Или небольшой оркестрик. Если по ходу дела происходило что-нибудь веселое, музыканты играли веселое, если печальное — тянули тоскливо. А если на экране были скачки, стрельба, беготня, драка, музыканты старались до пота, наигрывали все равно что, только стремительное.

И ведь как все тогда казалось здорово устроено! Только теперь, когда кино звуковое и даже цветное, грустно отчего-то становится, когда случится вдруг увидеть фильм тех далеких-далеких дней.

Вот жалко, что нет в моем дневнике ничего о том, как Шура и Юра Лавровские учились говорить по-человечески.

Однажды отец сказал им:

— Нас в семье четверо. Каждому по билету в кино — получается слишком накладно. Никакой зарплаты не хватит. Будем ходить в кино по очереди, а за вечерним чаем подробно рассказывать.

Он пошел первым и после кино все рассказал подробно и занимательно. Я будто своими глазами фильм посмотрел.

На следующий день пошла в кино их мама. И она рассказала превосходно. В другой раз — Юра. Он пришел и начал рассказывать горячо, взволнованно. Картина была действительно интересной. Но что это? У него вдруг стало не хватать слов. Он попробовал вставлять всякие «ну», «значит», «вот», «ничего», «то есть». Мы едва понимали, что он хочет сказать. Юра смутился, разозлился на нашу непонятливость, заторопился, стал перескакивать и возвращаться к сказанному. То и дело он произносил «э-э», «ме-е», «ну-у».

А у самого от натуги даже слезы на глазах выступили.

Рассказы для детей и взрослых

От автора

Огромна людская память! Она вмещает в себя все: знания, образы людей и животных, звуки, цифры, краски…

А есть еще у человека память сердца. Люди, обладающие ею, не забывают, что они чувствовали когда-то, может быть, очень давно — обиду, восторг, благодарность, любовь, радость, горе, стыд… И многое другое, даже малейшие оттенки подчас сложных, смутных, смешанных чувств.

Тот, у кого сердце помнит, всегда способен понять других и, если надо, вовремя придет на помощь.

ПАПА МЕНЯ ПОБИЛ

Гражданская воина еще не закончилась, трудно было жить в разрушенной стране. И многие из горожан устремлялись на время в деревни, надеясь, что, обрабатывая землю, можно хотя бы не умереть с голоду. Однако и в деревнях жить было нелегко, а крестьянский тяжкий труд иным оказывался совсем не под силу.

Мы приехали жить в родную деревню отца. Я был маленьким и в свои три-четыре года, конечно же, ничего не понимал из того, что творилось вокруг. У меня были свои заботы. Главной из них было поймать лягушку.

Сразу за околицей было вековечное зловонное болотце, которое так и называлось Вонючим. Возле него невесело росли несколько чахлых кустиков, зато трава здесь была на диво сочная и пронзительно зеленая. На бережку всегда собиралась деревенская детвора. Удобное место, ровное, играй во что хочешь, и покличут — услышишь.

Чаще играли в лапту, но меня, такого маленького, не принимали, и я, предоставленный самому себе, залезал в болото и часами бродил в нем, пытаясь схватить лягушку, а их тут было превеликое множество.

Иногда я увязал в жирном пахучем иле, пытаясь выбраться, оказывался по шею в густой пахучей водице. Случалось и глотнуть ее.

Лягушку схватить мне не удалось ни разу, а вот головастиков, плавающих черными тучками повсюду, изредка удавалось поймать. За таким занятием однажды и увидел меня папа. Я тоже его заметил. Он отламывал от куста прутик, и я сразу догадался зачем. Хотя, надо сказать, меня еще ни разу таким образом не наказывали. На берег я вылез весь в болотной ряске, какие-то листочки свисали с ушей. Этакий зелененький водяной, какое-то болотное существо, одним словом.

Я проворно подбежал к своей одежде, но успел надеть только лифчик. Кстати, знает ли кто-нибудь из теперешних мальчиков, что такое лифчик? В мое время это была необходимейшая часть одежды городских ребятишек. Этакий жилетик, к нему прикреплялись резинки для чулок, и застегивался он на спине. Канительная одежонка, в общем.

Папа вжикнул прутиком, и я со всех ног припустил от него бегом, в одном лифчике с болтающимися по бокам резинками.

Страх — чувство, знакомое каждому. Он побуждает человека настораживаться, осознавать опасность. А вот чрезмерный страх — тот парализует волю. Сильно испугавшийся человек не способен защищаться. Но о какой защите тут могла быть речь? Я с голой попкой бежал, пыля по сельской улице, а шагающий сзади отец повжикивал прутиком и иногда достигал цели.

Однако наказание ничему меня не научило. Я продолжал охотиться на просторах Вонючего болота. Правда, теперь я то и дело поглядывал на дорогу возле мостика, не появится ли папа с прутиком.

И еще — я теперь отмывал ноги от ила и на всегдашний недоуменный вопрос мамы, почему от меня болотом попахивает, я, как заправский опытный лгун, отвечал честным голосишком, что, мол, вспотел… И всегда при этом испытывал непонятное мне тогда тягостное чувство.

Повторялось такое изо дня в день, и, усиленное страхом наказания, оно отчетливо запомнилось, это тягостное чувство вины солгавшего человека. Я всегда потом безошибочно догадывался, когда лгали мне. Всегда при этом знал, что испытывает сейчас этот несчастный человек, и, стыдясь за него, даже… сочувствовал ему.

ОБИДА

Там, в деревне, я первый раз в жизни, не на картинке, увидел корову. Стоит жует, скучная… И овец увидел. Кудрявые, все в репьях, дурные какие-то, шарахаются туда-сюда по двору.

И впервые я тогда увидел поросят. Большая страшноватая свинья Хавронья лежит на солнышке и хрюкает. А поросята тыкают ей круглыми носиками в живот и сладко почмокивают от удовольствия.

Но больше всех на свете мне понравился конь Араб. Он мне так понравился, что ни рассказать, ни забыть нельзя. Араб сам подошел, понюхал мою голову, а потом вдруг взял у меня из руки хлеб с маслом и съел.

Отец ездил на Арабе в поле и еще по каким-то своим делам. И вот однажды я стал просить его, чтобы он посадил меня в седло. Не с собой, а одного. Пусть придерживает снизу руками, но чтобы я один, на коне, верхом!

И только было папа хотел забросить меня в седло, подбежала мама. Ну, знаете, как у них: «Ах, ни в коем случае! Ах, упадет!»

Я, понятное дело, плакать.

Тогда мать подхватила меня на руки, понесла и посадила… на корову!

Это было ужасно. Это было так обидно, так стыдно и горько!

Я до того отчаянно рыдал, что от слез сделался весь мокрый, посинел и опух.

Очень долго меня не могли успокоить, а надо сказать, я вовсе не был плаксой.

Но чего же я так обиделся тогда?.. Хотя, если правду говорить, мне до сих пор обидно. И, странное дело, всегда, всю жизнь потом, стоило мне попасть впросак или потерпеть неудачу, я вспоминал этот случай и чувствовал себя всадником на корове.

«ПАРФЁН, ДАЙ ДОЖДЯ!»

Деревенские ребятишки легко и сразу приняли меня в свою стайку. Шумливые, как воробьи, целыми днями пропадали мы то на берегу Волги, то возле бревен на пыльной и знойной, казалось, бескрайней сельской площади.

И вот однажды к вечеру на площади собралась толпа. Мы, детвора, вертелись тут же. Мужики были хмуры. Огромными ручищами скручивали они «козьи ножки», зло высекали огонь кресалами, сплевывали под ноги. Бабы, пригорюнясь, стояли поодаль, тихо, как при покойнике, судачили.

Где-то далеко за Волгой погромыхивал гром, но спасительного дождя все не было.

Вот на бревна взобрался непонятный человек.

— Это Парфен! — округлив рот и глаза, шепнула мне девочка.

Парфен был в расстегнутой шинели, в солдатских обмотках на журавлиных ногах. Длинный, с огромными черными глазами. В черной щетине ямами запали щеки. Скалились невиданно крупные желтые зубы.

Парфен нелепо взмахнул руками, потом сдернул с головы серую солдатскую папаху и с каким-то отчаянием махнул ею в толпу.

— Мужики! Голодуха, знамо дело!.. Ну, вы не думайте што! Не думайте, што это бог, дескать. Бога нет! Нету бога! Я бог! И ты бог! И ты! — Парфен тыкал шапкой в мужиков.

Толпа ахнула, шевельнулась, подалась назад. Кто-то что-то сказал, послышались смешки, и стало не так страшно.

Только от любопытства, от ожидания чего-то невероятного взмок у меня нос.

— Вот скоро пилюли будут, — подергал Парфен щекой. — Одну пилюльку проглотил — и сытый! Пилюли! Потому как революция теперя! Революция, мужики! Будем гнуть дуги, лопаты и прочую нацию!

Он еще долго, убежденно говорил, то прижимая папаху к тощей груди, то раскидывая руки, словно собираясь взлететь. И, по его словам, выходило, что все вокруг вот-вот, сию минуту, переменится. По сторонам сельской площади, всюду, куда тыкал папахой Пар-фен, будут навалены горы хлеба, сахару, пестрого ситца, новеньких гвоздей, коробков спичек. Встанут рядами белые бочки пахучего дегтя, сами собой враскорячку зашагают дуги в лазоревых цветочках, а поодаль сгрудятся лопаты.

И я как бы уже видел: на белом облаке сидит нестрашный, добрый Парфен в своей старой шинели, обмотках, в рыжих солдатских ботинках и сверху благословляет нас всех папахой. И от этого идет теплый благостный дождик… А мужики и бабы покидывают себе в рот, словно семечки, пилюльки и улыбаются, сытые.

Незаметно для себя я подошел к Парфену совсем близко. Полы его шинели пахли неведомо, пронзительно.

Минет два десятка лет, начнется Великая Отечественная — и я узнаю его, этот запах военного лихолетья, запах вагонов и госпиталей. Так же пронзительно будет пахнуть моя шинель…

Посмеиваясь и поругиваясь, а где и яростно споря, толпа расходилась.

На опустевшей площади ветер завивал смерч. Пыль к соломинки крутились в нем, и он, как живой, ушел в проулок.

А вдали все так же громыхало, как будто кто-то бессильный ронял и ронял пустые ведра. Перед вечером, когда сумерки опустились на село, мы, ребятишки, наверное кем-то наученные, раскинув руки, кружились под окнами Парфеновой избы и тянули:

— Парфен, Парфен, дай дождя! Парфен, Парфен, дай дождя!..

Пройдет время — и осмыслит крестьянин Парфен все, что слышал на митингах, все, что поначалу так нелепо смешалось в его голове. И уже не пустой мечтой о сытных пилюльках позовет за собой деревню колхозный вожак Парфен.

НАШ ПЕТУХ

Мои отец и мать были никудышными крестьянами. Да и как могло быть иначе: всю жизнь прожили в городе. Отец, по его словам, не одну дюжину штанов просидел в конторе.

А тут вдруг незнакомое дело, неведомые заботы, непосильный, непривычный труд. Рассказывали потом, как однажды в страду, намаявшись на жатве, отец с мамой понимающе переглянулись, да с поля, таясь соседей, бегом домой! Такие они были у меня крестьяне…

У мамы, в ее домашнем хозяйстве, тоже было не все ладно. Очень огорчал ее наш петух-красавец. Был он действительно на редкость красив. Перья золотистые, синие, желтые, черные. И удивительно горласт был Петька, громче всех других петухов в деревне по утрам орал.

По двору расхаживал как генерал — важный, гордый, глядит на всех строго. То одним глазом поглядит, то другим боком повернется.

Только вот странно — был наш Петька трусом, а это среди петухов редкость.

Мама досадовала, прямо-таки из себя выходила. Все соседские петухи нашего бьют, а он даже отбиваться не хочет. Растопорщит роскошные свои крылья, прочь бежит и еще возмущается:

— Кто?! Кто-о? Кха!

А известно кто — соседский петух тебя лупит за твою красоту. Вот тебе и кха!

Мама кому-то его отдала, а на базаре в ближнем большом селе купила другого. Там ее заверили:

— Не сомневайся! Редкой храбрости петух. Прямо георгиевский кавалер! Спасибо скажешь.

Мама принесла нового петуха и выпустила его во двор. Петух, правда, был прост с виду, но это ничего, лишь бы храбрый был.

Он поклевал, поклевал зернышки, курам что-то строго и непонятно сказал, вроде: «Ко-ко, которые, конешно…» И повел их гулять на улицу.

А соседки уж выглядывают из калиток и окон, пересмеиваются:

— Глядите, Анюта нового петуха купила!

— Ну, теперь пропали наши, Никольские!

Сейчас же прибежал чужой петух — и нашего бить. И крылом его, и клювом, и шпорами! Наш петух дерется, не убегает, даже сам нападает… но крылья не топорщит, не бьет ими противника. Сил, что ли, маловато? Забивает его соседский петух, только перья летят. Мама аж плюнула с досады и в избу ушла, хлопнув дверью.

Теперь все петухи били нашего. Нарочно прибегали, как только он со двора с курами выйдет. Понравилось им. Жалко было петуха, но все равно забьют его до смерти, и решила мама определить его, бедного, в суп.

Когда она петуха ощипывала, то вдруг вскрикнула и заплакала.

— Горе ты мое, горе! Несправедливость-то какая! — приговаривала она.

Я подбежал.

Оказалось, что крылья у нашего петуха еще с базара были связаны…

НА ОДНОМ КОНЬКЕ

Двадцатый год. Голодная заснеженная Самара. Я маленький, очень маленький и очень счастливый. Сегодня мама купила мне коньки, вернее, один конек. Он ржавый, но какое это все-таки чудо — остроносый конек «Нурмис», самого что ни на есть маленького размера! Недаром мама отдала за него сколько-то там миллионов.

Бечевкой, крест-накрест, мне привязали конек к валенку. Потом закрутили бечевку круглой струганой палочкой.

В долгополой синей шубке, опоясанной красным кушачком, в теплом рыжем малахае — таким я выхрамываю из нашей калитки на тротуар.

И вот я поскакал, поскакал! Главное — успеть скакнуть ногой, пока другая едет на коньке. Едет, едет нога; скачет, скачет другая. Ух ты! Только малахай все сползает на лоб, и пот застилает глаза.

Доскакал до угла, свернул за угол. Еще до угла и за угол. Долго-долго так. Уже опустилась на город тьма. На незнакомых улицах зажглись редкие тусклые фонари…

И вдруг прямо передо мной целое скопище ярких лампочек вверху, где-то гремит музыка, за длинным щелястым забором мелькание теней, непонятное шарканье.

Я быстро, по-собачьи, разгребаю снег и протискиваюсь в щель. По огромному полю, запорошенному белым крошевом льда, едут, скользят на коньках, шаркают с легким звоном взрослые люди, очень много людей. Куда они все едут?

Печальная музыка играет им вслед, на прощанье.

Я машу им варежкой.

Но все они едут по кругу и возвращаются снова, и едут, скользят все по кругу, по кругу…

В гимназических и солдатских шинелях с развевающимися полами, в расстегнутых пальто, в мохнатых фуфайках, в брюках галифе с гетрами на ногах, в матросских бушлатах, черных клешах. Девицы — в широких длинных юбках, отороченных мехом, прячут руки в пушистые муфты.

Поблескивают, посверкивают коньки. Они у всех привинчены к ботинкам.

Я выбрался на лед и поехал, поскакал. Скок, скок, скок. Почему-то нет никого на одном коньке. «На одном коньке даже лучше, — утешаю я себя. — Только вот обгоняют все…» Скок, скок, скок. И малахай все сползает на лоб.

Вот снова заиграла музыка. Громкая, веселая, она будто торопит нас, но никто не едет быстрее. Больше всего мне понятно в ней «Бумм! Бомм!» и «Ух! Ух! Ух!» и еще «Дзеннь!».

Вконец запыхавшийся, я встал возле дощаной веранды и смотрел на музыкантов. Изо рта у меня валит пар. Едкий пот застилает глаза.

Бомм! Бомм! Гремит поставленный набок большущий барабан. В него бьет, пытаясь согреться, озябший старичок в белых валенках.

Ух! Ух! Ух! Это ухает огромным сверкающим жерлом медная труба, несколько раз опоясавшая солдата в заиндевелой шинели и серой шапке. Солдат изо всех сил дует синими губами в светлый кончик трубы. Вот он заметил меня, смешно свел глаза к переносью, потом развел их в стороны, чуть не до самых ушей, потом свирепо завращал ими.

О! Я понимаю отлично: это он для меня… И хихикаю, и тру мокрой варежкой занемевший нос.

Тяжко ухает толстая труба, нетерпеливо дзенькают насквозь промерзшие медные тарелки. Потом что-то невыразимо печальное запели трубы поменьше.

Я снова скачу среди льдистого поскрипа, медных возгласов. Я давно устал, взмок и замерз. На мучнистом нескользком льду все меньше и меньше людей. И вдруг вижу: я остался один.

Покашливая, поскрипывая валенками, ушли музыканты, и погас на веранде свет. Потом исчезли, будто улетели в черное небо, одна за другой гирлянды лампочек. По краям пустыни улегся мрак, стало совсем темно, и мне захотелось спать. Я дохромал до изгороди, нашел свою ямку, пролез и снова оказался на улице.

Куда теперь? Где наш дом? Я повертел головой, поправил малахай и поскакал, поскакал наугад. До угла и за угол. Опять до угла и за угол.

Глубокой ночью меня повстречал красноармейский патруль. А как передали на руки обезумевшей маме, не помню. Я спал.

ОЛОВЯННЫЙ СОЛДАТИК

Лишь только обо мне забудут, я выбираюсь за ворота. А если меня еще не хватились, бегу в гору, в Струковский сад, что над Волгой.

Кто и когда показал мне сюда дорогу, я не знаю. Наверное, приводили гулять. Но теперь я прибежал по делу. Дома мне сказали, что сегодня приедет на пароходе папа, а отсюда видно все пароходы.

Мне не перелезть через ограду. Зато я прополз под ней и сижу теперь под самой кручей, в прогретой солнцем, сухой и жесткой траве.

Там, внизу, Волга. Она синяя-синяя, и по ней плывет маленький белый пароходик. Другой такой же прячется за пристанью. Видны только нос и красно-белая труба.

Вон на том, который подплывает, наверное, и едет папа! И вдруг я поражаюсь открытию! Маленькие разноцветные лодочки длинным рядком стоят, уткнувшись в желтую кромку берега. Я знаю, если сбежать туда вниз, к воде, они большие настоящие лодки. А если вот отсюда, с кручи, смотреть — они игрушечные, даже меньше, как скорлупки ореховые.

Спохватываюсь и дивлюсь теперь тому, что и пароходы издали совсем маленькие. Вот, можно закрыть моей грязной ладошкой — и не видно будет.

Я то заслоняю от себя пароход ладошкой, то поскорей отнимаю ее и удивляюсь, удивляюсь…

Тот, что стоял за черно-белой пристанью, боком, боком неохотно отходит прочь. Он гудит протяжно и жалобно, будто его прогоняют. А другой пароходик уже совсем близко и вдруг отчетливо выговорил:

— Е-едуу-у-у-у!

Я радостно взвизгиваю и срываюсь с места. Это ведь папа едет! Поспешно проползаю под изгородью на забросанную окурками и семечковой шелухой аллею и во весь дух бегу домой.

Но возле наших красных обшарпанных ворот пришлось остановиться. Посредине тротуара стоит высоченный, до самого неба, матрос в необъятных клешах. Перед ним — испуганный мальчик в гимназической фуражке.

Матрос снял с мальчика фуражку, оторвал трилистник, бывшую гимназическую эмблему, и закинул прочь.

— С кокардами еще гуляют, — непонятно сказал матрос и нахлобучил фуражку на мальчика.

Тот опрометью бросился бежать.

Теперь матрос смотрит на меня. «Что он оторвет? Ухо?» — ужасаюсь я. И моргаю сразу взмокшими глазами.

— Ты чей? — Матрос присел передо мной на корточки.

Я заплакал.

— Э-э, — протянул он разочарованно, — не моряк.

И ушел, весь в колыхании черных клешей. Сердито вились ленты на ветру.

В дом я влетел пулей. Даже забыл про папу. А он вот он! Идет ко мне немножко чужеватый, раскинув руки.

— Папа!

Я, замирая, взлетаю к самому потолку. Мгновенно ощущаю: там сухо, пыльно и страшно. Но я уже лечу вниз, в папины большие сильные руки.

Папа пощекотал меня табачными усами и поставил на ноги.

— А посмотри-ка вон туда, — показал он рукой. На полу стояли шеренги сверкающих оловянных солдатиков. Я задохнулся, подбежал, запрыгал на месте и распластался возле них на гладком прохладном полу.

Солдатики были пешие и конные. Пехота с ружьями на плечо, кавалеристы с саблями наголо. Два барабанщика и один солдат с блистающим оловянным флагом.

Шеренги сверкали радостно и победно. И слышалось мне ржание, дружный взбряц ружей, протяжные звуки команд и дробный бой барабанов.

Войска шли к окнам, и оттуда на них светлыми снопами валилось солнце.

Много лет спустя, когда я стал совсем-совсем взрослым, мой последний оловянный солдатик повстречался мне на дне старого сундука. Иссиня-тусклый, будто озябший, с погнутым ружьем на плече, он, мой товарищ, еще бодрился и шагал, шагал, шагал…

И вдруг словно повеяло на меня тугим речным ветром, увидел я синюю Волгу, белые пароходы на ней, и будто послышалось мне, как зашуршала под ветром трава на высоком откосе, заплескались черные ленты за бескозыркой матроса. И даже защемило у меня где-то в середке, будто опять меня маленького подкинул папа к самому потолку.

МЫ ЕДЕМ НА КАВКАЗ

После освобождения Кавказа от белых туда были направлены из Самары люди, имеющие опыт работы в советских учреждениях. Целый эшелон с семьями и тогдашним немудреным имуществом.

Я еду с папой и мамой в одном из красных товарных вагонов, которые тогда назывались телячьими, с обязательной надписью «Сорок человек восемь лошадей». Он был старым, очень уставшим, этот вагон, скрипел и стонал всякий раз, когда поезд трогался, и постукивал, будто был на деревянной ноге.

С нами людей немного, все взрослые и неинтересны мне. Я как-то почти не различаю их. А между тем тут шла жизнь и кипели страсти, даже выпускалась газета «Кавказец». Это была затея отца.

Вот передо мной листок, переживший всех. Машинописные фиолетовые строки свежи, как будто только вчера отпечатаны на старом, ветхом листке.

Раздел объявлений: «В вагоне 855104, слева от входа, продается большая партия терпения. Спешите купить, цены вне конкуренции. В том же вагоне, справа от входа, оптом и в розницу продаются раскаяние и упреки. Там же можно купить партию порошка, называемого „Порча настроения“. Подается к обеду».

Голодные пайки, а тут нате вам — «подается к обеду», «продается оптом», «цены вне конкуренции»! Как велика, однако, инерция речи…

А вот стихотворение «Подражание Маяковскому»:

Дрянная коробка с глазами,
В коробке двуногие звери возятся.
Ночному горшку, миске, ложке
Жгут жертвенник — примус.

Подписано Минаковым. Я тогда еще заприметил его в нашем вагоне, наверное, одного из всех попутчиков. Большого, в черной кожаной тужурке, сапогах и черных кожаных галифе, его все слушались. А позже нас, детей, часто катали в его большом открытом автомобиле с просторными кожаными сиденьями.

Изредка он бывал у нас дома, с наслажденьем ел свои любимые кислые щи и поглядывал на меня без любопытства. О чем-то отец всегда спорил с ним. Папа горячился, бегал по комнате, курил, ломая спички, Минаков угрюмо молчал, жевал мундштук погасшей папиросы.

В нашем телячьем я на самом верху трехэтажных нар. Из небольшого квадратного окна с погромыхивающим железным ставнем мне все видно.

Медленно идет наш поезд. Под насыпью валяются на боку и вверх колесами закопченные остовы сгоревших вагонов. Гигантскими серыми зверюгами привалились к откосам мертвые паровозы. Их длинные серые туловища — как в засохшей кровище, в потеках красной ржавчины.

Длинной чередой стоят мертвые паровозы и на заросших белой кашкой запасных путях. Помню широкую трубу такого мертвеца, четко очерченную на синем полотнище неба. На миг мне тогда показалось: труба немо ревет…

Возле вагонов крикливыми стаями сновали невероятно оборванные, очень голодные и опасно смелые беспризорники. Они заполняли все тесное пространство между составами.

Но вот раздавался заливистый свист вожака, и все исчезали. И тогда обязательно оставались тут трое-четверо тихих, медлительных, с истаявшими лицами и огромными глазами. Дети привставали на цыпочки, робко заглядывали в вагоны, просили хлеба и, если им не давали, покорно отходили прочь.

Кто они все? Дети зарубленных, застреленных в германскую, в гражданскую… Дети тех, чьи тела остывали в тифозных бараках, в забитых живыми и мертвыми вокзалах, в вагонах примерзших к рельсам беспаровозных поездов. Где только и как только не умирали люди в те лихолетья. И оставались дети…

Но что я мог тогда понимать, сытый маленький мальчик, с папой и мамой, только руки к ним протяни. Мне было жаль тех ребят внизу потому, что мы вот уезжаем, а они остаются.

Иногда наш поезд сутками стоял на глухих безымянных разъездах, где не было ничего, кроме неба и пустынного знойного поля. Среди давно угасших костров ни для чего бродили люди из нашего поезда. Набегавший ветер, тоже как от нечего делать, невысоко вздымал пепел.

И всюду, всюду — каждая пядь земли, что видна мне была из вагона, поросла белой кашкой. О, эта белая кашка! Трава пустырей, придорожных откосов, остывших пожарищ. В те времена проросла она даже сквозь шлак и мазут умолкших железных дорог. Значит, подолгу разглядывал я тебя, белая кашка, что из всех травяных имен только твое и запомнил… И все реже и реже встречаю теперь. Отступило, бежало зеленое войско в белых плоских фуражках под напором немого асфальта и шепелявого гравия.

Но вот наконец мы приехали. Наш поезд отгрохотал на спуске и встал, скрипя тормозами.

— Пятигорск! Кавказ! Приехали! — послышались возгласы.

Меня, разучившегося ходить, сняли с нар, вытащили наружу и поставили на ноги. Из-под вагона тянуло мазутом и душной горячей землей.

— А где Кавказ? — первым делом спросил я, вертя головой во все стороны, ожидая увидеть невесть что.

— Да вон! — улыбаясь в прокуренные усы, сказал отец и показал рукой на большую кудрявую гору с зеленой лысинкой на макушке. По склону горы взбирались игрушечные белые домики.

Я не очень-то верю папе и на всякий случай снова гляжу по сторонам. Однако ничего, ровным счетом ничего, больше нет. Только белый облупленный вокзал с ржавыми столбиками и рваной крышей. Да пустая привокзальная площадь. На ней солома, повсюду навоз и синеватые тонкие струйки горького дыма недавно осиротевших костров.

БАЗАР

Тысяча девятьсот двадцать второй год. Мне шесть лет, мы живем на Кавказе. Наш дом двухэтажный, из желтого кирпича, с двумя балконами.

Прямо напротив нашего дома, посредине улицы, из конца в конец тянется бульвар с акациями. И булыжные мостовые по обе его стороны, и каменные плиты тротуара — все усыпано сизой семечковой шелухой.

Здесь идет бойкая торговля едой, ирисками, маковками, тянучками, красными леденцами и петушками. Но более всего — семечками.

А вот в Глухом переулке, сразу за нашим домом, на огромном костре, разведенном прямо на мостовой, жарят бараньи головы. Сразу, целиком, с шерстью и рожками-завитушками!

Запах в переулке стоит упоительный, и слышно его далеко. Жареные бараньи головы тут же, не сходя с места, обгладываются покупателями. Аппетит — как после тифа, да так оно, в общем-то, и есть.

Но интереснее всего, конечно, на базаре. В солнечном сиянии и зное качается неоглядная, непостижимо громадная громкоголосая толпа. Бабушка крепко держит меня за руку, и мы с ней пробираемся в толпе невесть зачем и невесть куда.

Люди, где-то вверху, надо мной, смеются, бранятся, выхватывают друг у друга из рук вещи, возвращают, тычут в нос, снова выхватывают. Вроде у них такая игра.

Гортанный кавказский говор, медовая украинская речь, мычание коров, скрип телег, звяканье, ослиный рев несутся отовсюду.

Вот расступилась толпа — идет веселый оборванец в мохнатой бараньей шапке, с кинжалом в раззолоченных ножнах на стареньком ременном пояске. По смуглому лбу оборванца струится пот. Горец легко и весело семенит босыми грязными ногами, кружится, поджав одну руку и откинув другую, привскакивает на цыпочки. За ним идет краснорожая ватага его сегодняшних друзей. Все в папахах, черкесках, с огромными кинжалами на узких поясах.

Бабушка не зло, но и без почтения качает головой:

— Гляди, какой абрек!

Но я не успеваю постичь абрека, толпа сомкнулась, и тут же потрясающее зрелище заслоняет солнце и весь мир.

Вихляя горбами, царственно шествуют высоченные, с человечьими лицами верблюды.

Озорно, словно петрушка из-за ширмы, выскакивает из толпы кудреватый и носатый продавец газет. Он счастливо, словно клад нашел, выкрикивает:

— «Терек»! Газета «Терек»! — И голосом построже: — «Правда»! Газета «Правда»! — И снова: — «Терек»! Газета «Терек»!

С потными кувшинами шныряют в толпе большие мальчишки. Они призывно, тревожно и звонко вопят:

— Воды! Воды! Кому холодной воды?!

Будто весь мир объелся, умирает от жажды и вот теперь все люди погибнут, если не напьются из жестяных кружек.

— Воды! Воды! Кому холодной воды-ы? — жаворонками заливаются мальчишки.

И вдруг чудо из чудес — шарманка! С ней стоит хитроватый дед в круглой соломенной шляпе.

Удивительная это машинка — шарманка. Вся в блестящих планочках, сверкающих блестками, узорах и завитках. Прямо на меня плывут томительно-печальные звуки жестокой песенки «Маруся отравилась».

Мелодия так прекрасна, звуки так сладки, а шарманка так празднично сияет, что мне ясно: Маруся поступила хорошо.

ФИОЛЕТОВЫЙ ВЕЧЕР

За окном вдруг сразу померкло, сильный ветер рванул форточку, согнул деревья, и они покаянно закачали вершинами. Потом бабахнул гром.

Я выскочил на балкон и смотрел, как в низком текучем небе сверкали молнии. А когда тяжелые водяные прутья стали стегать землю, я убежал в дом.

В уголке я тихо изнывал от желания сбегать под лестницу. Там у меня был спрятан браунинг — черный, тяжелый, настоящий. Я там и нашел его утром.

В это время бабушка взглянула на меня жалостливо и сказала маме:

— Тихонький, непроказливый, такие не живут…

Мама сначала холодно, будто не расслышав, переспросила:

— Не живут, говоришь?..

А потом сразу закричала на бабушку, но слов ее не было слышно — на улице грохотал гром. Лицо мамы сделалось страшным, оно то вспыхивало синим светом, то гасло вместе с молниями за окном.

И будто это она грохнула об пол громом, и задрожал весь дом.

Бабушка мелко крестилась и упрашивала маму:

— Анюта, господь с тобой! Анюта, грех! Замолчи!

У мамы до меня было еще двое детей — мальчик и девочка. Оба они в один день умерли от скарлатины. Тогда мама слегла от горя, и бабушка привела к ней священника. Тот стал объяснять, что детей взял к себе бог, потому что они были очень хорошие, и у бога на небе им сейчас хорошо…

— На кой черт мне этот ваш бог, если он отнял у меня детей! — закричала тогда мама и прогнала бабушку и попа вон.

Гром перестал греметь, шипели за окнами водяные струи. Мама, обессиленная своей яростью, ушла куда-то, не надев шляпы.

Когда дождь перестал, бабушка торопливо собралась и повела меня в церковь.

Но прежде я сбегал под лестницу, засунул пистолет — вороненое блестящее чудо — под рубаху и догнал бабушку на улице. Она взяла меня за руку, другой я придерживал свою находку.

Гроза прошла над городом, оставив после себя свежесть, солнечное нежаркое сияние и волнами набегающий запах акаций.

Мы с бабушкой дружно шагали, обходя прозрачные лужицы на белых, еще чуть влажных, дымящихся парком плитах тротуара.

В церкви мне было безмерно скучно. Стоять надо смирненько. Вокруг невеселые, скучные люди. Смирненько вздыхают, смирненько крестятся… А мне неохота креститься, и свечи сегодня горят как-то особенно ровно, нетрепетно и скучно. Вот если на огонек свечи смотреть долго-долго, он делается большим-большим и будто плывет к тебе. Начинают слезиться глаза, и тогда вокруг огонька задрожат разноцветные круги. Но все равно скучно…

Батюшка-поп в ризе, тяжелой и негнущейся, сделанной будто из раззолоченной жести, тоже маялся скукой, это я сразу заметил. Молодой, с острой, как у Иисуса Христа, бородкой и синими беспечальными глазами, он, распевая молитву, лукаво стал поглядывать на меня, и казалось, мы оба вот-вот прыснем со смеху.

И тут я, наверное, чтобы поразвлечь его, с хитренькой улыбочкой — вот, мол, что у меня есть, — достаю обеими руками браунинг…

Пистолет тяжелый, дрожит у меня в руках, но я старательно целюсь. И вижу, как священник будто подавился, в глазах у него померкла лукавость, он рванулся и уже откуда-то снизу громко и противно закричал.

Сразу все шарахнулись от нас с бабушкой и, как сердитые пчелы, принялись жужжать. Бабушка отняла браунинг и молча потащила меня за руку прочь.

— Абрек, как есть абрек! — только сказала она.

На паперти мы постояли. Бабушка не бранила меня.

А потом мы пошли домой. Теперь я знал, что бог меня к себе на небо не возьмет, но нисколько этим не огорчался.

С легким сердцем поглядывал я вокруг. Наступал несказанно прекрасный фиолетовый вечер. Это бывает, когда солнце собирается уйти за Бештау, а красные лучи его меркнут в запоздалой синей тучке. Тогда зеленые деревья кажутся оранжевыми, белые дома — розовыми, а весь мир — фиолетовым.

ИСАЙ

На нашей улице был страшноватый закопченный дом. Страшный кривоногий человек в кожаном фартуке изредка появлялся из дверей.

У человека были черные курчавые волосы, горбатый нос и растущая где-то на горле черная борода.

Лицо у него было всегда в саже, а из-под густых, как сапожная щетка, жестких усов хищно сверкали белые зубы.

Звали этого человека Исаем. И еще говорили, что он черкес и разбойник. Чем занимался в своем доме разбойник Исай, я сначала не знал, но что-то он там делал, потому что из открытой двери все время доносилась стукотня.

Гортанным голосом Исай напевал:

— Абидна, дасадна, что в жизна так поздна ми встретились с тобой…

В пасмурный день или вечером за дверью виднелись отблески пламени и было слышно: какой-то большой зверь тяжко, с хрипом дышал.

К Исаю приходили люди, обязательно с чем-нибудь: с примусами, тазами, бидонами. Через некоторое время уходили живые и невредимые.

Однажды я подкрался к открытой двери и заглянул внутрь. Перед мутным окном за столом сидел Исай. Он развинчивал примус. Исай нечаянно взглянул в мою сторону и увидел меня. Я похолодел. Исай свирепо крутанул глазищами, и я кубарем выкатился на дорогу.

Когда я оглянулся, страшный Исай стоял на пороге и хохотал. Я тоже хотел засмеяться, но не смог.

— Ва! Джигит! Зачем боятца! Ни нада меня боятца. Заходи, гостем будишь! — крикнул Исай и оскалил свои теперь уже не страшные, веселые зубы.

Шаг за шагом, я потихоньку подошел к двери. Потом сел на пороге и стал смотреть.

В черной глубине мастерской тускло мерцали раскаленные угли. Рядом высилась какая-то похожая на гигантскую грушу кожаная гармонь. На чурбаке — большая железная наковальня. Рядом — бочка с водой.

Исай стал дергать за веревку, и «гармонь» тяжко и хрипло задышала. Сразу заискрились, загорелись угли. Исай сунул в них длинную железку, потом снова дернул за веревку. Кузнечные мехи раздували пламя. А когда конец железки накалился докрасна, Исай щипцами выхватил ее из огня и проворно шагнул к наковальне. Тут он со звоном постучал молотком по наковальне, потом без звона — по раскаленной железке. Она согнулась, получилась кочерга. Исай оглядел ее, подумал и бросил в бочку. «Пшш-ш», — сердито зашипела в бочке кочерга.

Теперь я каждый день приходил к Исаю, и всякий раз он, блестя зубами, говорил:

— А-а-а?! Джигит меня не боитца?

Он делал «страшные глаза», и мы оба от души смеялись.

…Я встретил его во время Великой Отечественной войны.

На лужайке, вытоптанной дотла, строилась маршевая рота. Самым последним в шеренге стоял кривоногий, очень маленького роста, с мужественным лицом кавказца смуглый человек. Это был Исай!

Он, казалось, нисколько не изменился. Сейчас он улыбался и гортанным голосом переговаривался с кем-то из провожающих.

«Ну, Исай! — мысленно воскликнул я. — Сейчас я буду тискать и трепать тебя и кричать: „Абидна, дасадна…“» И уже было шагнул к нему, как вдруг меня срочно позвали к военкому.

А между тем рота ушла, и больше нам не суждено было встретиться. Исай с войны не вернулся.

ПАСХА

Мы по-прежнему ладим с бабушкой, и сегодня, прибежав с улицы, я спешу обрадовать ее невероятным открытием.

— Бога нет, бабушка! — радостно кричу я. — Ей-богу, нет его!

Я стою пораженный, что такая важная для бабушки новость нисколько ее не волнует.

— Кому нет, а кому есть, — сухо и уклончиво отвечает бабушка.

Я вижу: она рассердилась, недобрые морщинки сошлись на лбу.

Что бога нет, мне растолковали ребята с улицы, где мы живем. Особенно убежден в этом Колька-рябой, самый главный человек на нашей улице. Я бы, может, и не поверил, но Колька только что прочитал мне лозунг. На длинном красном полотнище, которое висит над воротами ссыпки, написано: «Религия — опиум для народа». Непонятно, но раз Колька говорит…

А ссыпка — это огромный двор, куда все время въезжают гремучие подводы, нагруженные семечками для маслобойки.

Но и у бабушки для меня новость. Оказывается, завтра пасха.

Это праздник такой, когда Христос будто бы воскрес.

И вот наступает вечер, дома никого нет, мы одни. Я весь с бабушкой сейчас, тихий и послушный ее внук. И ее строгий бог на иконе высоко в углу, который всегда, подняв два пальца, велит мне: «Володька, не шали! Володька, не озоруй!» — смотрит сейчас не сердито, а свои два пальца поднял, просто чтобы я про него сейчас бабушке ничего не говорил. Ну, что его нету…

И я, маленький двурушник, больше не настаиваю на истине.

Я верчусь возле бабушки и замираю, когда она разливает кипяток в плошки и высыпает туда из пакетиков разноцветные порошки. Бабушка дает мне размешать порошки серебряной чайной ложкой. Разведенные горячие краски пахнут, как чернила в чернильницах папиного письменного прибора.

Как велит бабушка, я беру из корзины крупные белые яйца и на ложке осторожно опускаю в краску. Потом достаю яички, чуть горяченькие, и смеюсь от радости.

Они теперь красные, розовые, голубые, малиновые, зеленые, оранжевые. А из отвара луковой шелухи я достаю вспотевшие, золотисто-коричневые.

На столе растет и растет горка разноцветного окатного чуда.

А бабушка тем временем мастерит из сладкого сырка с изюмом белоснежную высокую штуку с буквами «X» и «В», оттиснутыми по сторонам. Эти буквы означают, что Христос уже воскрес. С полным ртом изюма что я могу возразить на это?

Когда я ложился спать, бабушка затопила плиту и поставила в духовку куличики.

А на другой день ранним утром мы с бабушкой, никому не сказавшись, идем в церковь. Яйца и куличики надо освятить, а так они недействительные.

Только теперь мы идем не в собор — большую церковь в центре города, а в маленькую, за городом, в казачьей станице.

И это куда интересней: ведь так далеко я еще никогда не ходил!

По трухлявому щелястому мосту мы переходим стремительную светлую речку, долго идем вдоль черных плетней, заросших крапивой, и белых хат, крытых пухлым золотом соломы.

Огромные гуси и задастые утки, не зная, куда себя деть от скуки, бродят по улице. От них заполошно шарахаются куры и, стараясь сохранить достоинство, степенно отходят петухи.

Возле обшитой досками, похожей на ящик, давно не беленной церкви — толпа. В стороне станичные девчата в смешных полосатых шерстяных чулках и цветастых кофточках грызут семечки и нарочито громко смеются, задирают парней. Этих здесь немного, и они изо всех сил делают вид, что зашли сюда случайно. Только жар начищенных сапог мешает этому верить.

А в небе синё и глубоко. Хорошо, что в церковь входить не надо.

Батюшка-поп со своими товарищами, тоже, как и он, одетыми в жестяно-твердые сверкающие кули, выходит сюда. Кто-то без шапки несет перед ним большущий медный крест и медное блюдо со святой водой.

Священники непрестанно и скучно поют, машут маленькими серебряными «самоварчиками» — подвешенными на цепочках кадилами. От «самоварчиков» отлетает жиденький, негорький, невсамделишный дымок.

Главный батюшка идет вдоль ряда, где мы стоим. Я держу в руках корзину с крашеными яичками, а бабушка — блюдо с куличиками.

Батюшка-поп брызнул на нас с метелки… и все. Зато теперь можно идти домой!

ПЕРВОЕ МАЯ

С улицы, издалека, послышались бумканье и смятые звуки духового оркестра. Я пулей вылетаю на улицу, только в парадном подъезде, за дверью, успеваю сбросить сандалии и белые девчоночьи носки.

Наша сторона теневая, здесь не слепит солнце, под ногами прохладные каменные плиты тротуара. Над нашим подъездом неподвижно свисает флаг глухого красного цвета, а на той стороне улицы флаги светятся на солнце и трепещут на ветерке.

Там я вижу ватагу ребят и бегу к ним. Главный у нас Колька-рябой. Он старше всех, он уже дарил желтые цветочки Вере Космыниной, которая ни с кем не дружит потому, что занимается музыкой.

Мы все босиком — знак мужества, независимости и пролетарского происхождения.

Здесь, на улице, уханье барабана слышнее, и оставаться на месте уже нельзя. Мы мчимся мимо зеленых ворот потребсоюза, обогнули угол с чугунными столбиками у крыльца: военкомата и теперь бежим куда-то далеко-далеко, где я еще никогда не был. И вот выбежали на главную улицу.

Буханье барабана и гром оркестровой меди распирают наши сердца.

А народу, народу! Вот не знал, что столько людей живет на свете…

Запыхавшиеся, мы хватаем открытыми ртами воздух, под рубашками ходуном ходят ребра. Наконец мы пробрались через толпу на обочину тротуара и упиваемся невиданным зрелищем.

По булыжной мостовой дружно топают комсомольцы, парни в кепках и девицы в красных косынках. Счастливые, опоенные солнцем и приподнятые над землей громовым маршем, идут они словно куда-то наверх, и кричат, и требуют песней:

Эй, комроты!
Даешь пулеметы!
Даешь батарею,
Чтоб было веселее!

Ух, как мне хочется, чтоб пулеметы и чтоб эта… ну… батарея! Батарея — это то, что нужно, очень нужно сейчас, и тогда будет еще лучше на свете, еще веселее.

— Даешь батарею! — опьяневшим мышонком пискнул я и выбежал на мостовую.

Куда-то девались ребята с нашей улицы. Возле меня возбужденные рожицы незнакомых мальчишек. Но это ничего, это не страшно, сейчас им не до меня…

Кто-то крикнул сзади:

— Депо идет!

Но нигде никакого депо не было видно. Просто идут люди и громко поют:

Наш паровоз, вперед лети,
В коммуне остановка!

Я не знаю, что такое «коммуна», но какая может быть сейчас остановка?!

А людей-то, людей! Плывут и плывут знамена — алые, пурпурные, тяжелые, бархатные, с золотыми кистями на красных древках и с золотыми буквами на полотнищах.

А вон несут буржуев — огромные чучела на шестах. Буржуи в черных хвостатых пиджаках, с огромными белыми пузами, на головах блестящие черные цилиндры. А вот длинный, носатый, с лошадиными зубами и крепко зажатой в них сигарой главный буржуй — Чемберлен. Так на нем от плеча до плеча и написано. В одном глазу у Чемберлена круглое стеклышко. На солнце стеклышко то и дело гневно вспыхивает белым пламенем.

Колонна дружно взрывается криком:

— Долой Чемберлена!

И я, и все мальчишки радостно подхватываем, кричим что есть сил:

— Долой Чемберлена!

Мы рядом с колонной бежим вприпрыжку.

А вот несут попа. Очень страшный, гривастый. Толстый нос ярко-красный, огромный, как башмак.

В этой колонне подмывающе весело поют сразу две песни: «Сергей-поп! Сергей-поп!» и «Мы на небо залезем, разгоним всех богов!»

А люди все идут и идут, барабаны бухают, музыка гремит. Мы, ребятишки, пытаемся идти в ногу с колонной, шагаем широко, как только можем, и все-таки отстаем и снова пускаемся вскачь.

Вдруг все подняли головы. Там, в голубой бездонной выси, тарахтит маленький зеленый самолетик. Вот теперь он большой, пролетел совсем низко, треща, как военкомовский мотоцикл, и от него отлетело белое облако. Смолкли оркестры и песни.

— Листовки! Листовки! — закричала толпа.

Но вот транспаранты, костры знамен, расплавленная медь оркестров — все сгрудилось возле рабочего клуба. С балкона кто-то в белой косоворотке кидал в притихшее людское море уже знакомые мне слова:

— Революция… Пролетарии… Чемберлен… Буржуазия… Товарищи! Да здравствует!..

Между тем детвора проникла в затаенный четырехугольник внутреннего двора клуба. Здесь стоит на высоких тонких колесах аэроплан. По его крыльям с красными звездами ползают мальчишки и считают дырки от пуль.

И я забрался, и тоже считал, только дырок было больше, чем я мог сосчитать. Увидел я тут и Кольку, и всех наших ребят, обрадовался.

А потом мы бежим домой. Колонны распались, погасли медные трубы. Вдоль улиц и переулков, громко топоча, расходятся люди. На опустевшей мостовой подсолнечная шелуха, окурки, конфетные обертки и кем-то преданный, брошенный в пыль маленький красный флажок на свежеоструганной палочке. Я подхватил его на бегу.

Шальной от всего пережитого, от зноя и усталости, с флажком в руке, влетаю я в нашу прохладную комнату и уж совсем из последних сил кричу:

— Долой Чемберлена!

— Эк тебя розняло, — сочувствует бабушка и ведет меня за руку умываться. И еще я успеваю заметить, что сандалии мои и носки белеют возле кровати.

За столом я запихиваю в рот горячий пирожок, давлюсь, кашляю. Бабушка смеется, похлопывает меня по спине:

— Не спеши… пролетарий!

Но я все-таки успеваю ей рассказать и про самолет во дворе клуба, и про дырки от пуль в его крыльях.

— Господь милостив, — говорит бабушка.

А я негодую:

— Бабушка! Нет никакого господи!

Вечером, засыпая, я спохватываюсь, из последних сил поднимаю голову с подушки и еще раз пытаюсь вразумить бабушку, моего лучшего друга, который так нелепо и смешно заблуждается.

— Бога нет, бабушка, — говорю я как можно теплее и убедительней, — ты не думай, нету его…

— Ну и господь с тобой… Ты спи, — тихо отвечает она и привычно крестит меня на сон грядущий.

Но этого я уже не вижу.

ПОХИТИЛИ

Мы с Верочкой Поповой жили в одном доме и были большими друзьями. До сих пор я не могу понять, отчего иной мальчишка стыдится дружбы с девочкой. Может быть, девочки хуже мальчиков? Так нет же, нисколько. Вот взять хотя бы эту историю…

Дело было летом. От кого-то мы узнали, что в городе есть теперь пионерский отряд. И вот как-то под вечер мы выбежали из дому и помчались в ту сторону, где, по рассказам, в сгоревшей школе собирались пионеры. Они эту школу хотели отремонтировать сами.

К полуразрушенному школьному зданию мы подоспели вовремя. Пионеры уже собрались, все как один с красными галстуками! Это было невиданное зрелище. И все ребята были куда старше нас…

Пришел вожатый — комсомолец в чистой, выгоревшей добела гимнастерке и такой же буденовке. У него на ремне висела новая желтая кобура с наганом. А надо сказать, совсем еще недавно кончилась гражданская война. То пулемет на чердаке отыщется, то винтовки в подвале обнаружатся. Кое-кто еще не прочь был с Советской властью повоевать.

Мы взялись за руки и подошли к вожатому, красные от смущения.

— Я знаю, — сказал вожатый, — вы пришли проситься в пионеры.

Мы кивнули. Тут нас окружили ребята. Они посмеивались над нами, но не прогоняли, только кто-то сказал:

— Маленькие еще!

Вожатый подумал и говорит:

— А что, если их в помощники взять? А как подрастут, можно будет и принять.

— Можно взять, — согласились все. — Они ничего ребята!

Верочка тихо, очень тихо прошептала:

— Без галстуков?

Но никто, кроме меня, этого не расслышал и, кажется, никто не заметил, что глаза ее подозрительно набухли.

Нам поручили собирать щепки и складывать их в кучу. Когда же все здорово устали и сели в кружок, вожатый стал рассказывать про гражданскую войну. Потом мы пели. Ах, какие прекрасные песни мы пели…

Я помню одну очень печальную и гордую песню про то, как белогвардейский седой генерал приказал расстрелять пленных красноармейцев. Они сами вырыли себе могилу, и генерал им сказал: «Вы землю просили — я землю вам дам, а волю найдете на небе!» А они ему отвечают: «Не смейся над нами, коварный старик…»

А потом мы все по команде вскочили и построились в ряды. Вперед вышли горнист с барабанщиком и знаменосец с алым знаменем, на котором был нарисован костер.

Тихий теплый вечер опускался на город. Закатное солнце, казалось, пылало в нашем знамени.

Мы с Верочкой шагали позади. Изо всех сил старались мы ступать в ногу с отрядом и ничего не замечали вокруг. И вдруг… нас похитили.

Какие-то большие мальчишки схватили нас, зажали ладонями рты и мгновенно утащили во двор. Да так ловко, что никто из отряда и не заметил!

Во дворе нас привязали к телеге и стали пугать:

— А-а-а! Вы, значит, пионеры?

— А ну давайте ваши красные галстуки!

— Нету?! Ну, тогда прощайтесь с жизнью! Мы вас насмерть замучаем!

— Везите телегу! Но! Но! — кричал мальчишка в белой вышитой рубашке.

Он влез на телегу и стал размахивать кнутом.

— Отрекитесь! Отрекитесь! — кричали вокруг. — Отрекитесь, тогда отпустим домой!

Кнут страшно свистел над нашими головами…

И вот тогда я узнал, какими бывают девочки. Верочка крикнула:

— Ни за что! Ни за что не отречемся!

Она вырывалась, пиналась и плевалась. И я тоже заорал что есть мочи:

— Не смейте! Пустите!

И тоже стал плеваться и брыкаться. На наш крик из дома выбежала какая-то женщина.

— Вы зачем деток мучаете? От я вас, бандюги! — прикрикнула она на мальчишек и прогнала их прочь.

Мальчишки убежали, а женщина отвязала нас от телеги и выпустила за ворота. Отряд был уже далеко, но видим: спешит к нам вожатый.

— Почему зареванные? — спрашивает. — Отстали, испугались?

Но мы в ответ — ни слова. А то ведь подумает, что мы маленькие!

КАРАСИК

Первый раз на рыбалку меня взял мой взрослый брат. Девушки и парни, приятели брата, решили устроить на озере пикник. Все были веселые, смеялись по каждому поводу. Так всегда бывает, когда у людей просто хорошее настроение, когда они молоды, когда отличная погода и впереди длинный радостный день.

Со станции шли к озеру по сырой тропинке в высоком камыше. Озеро появилось сразу, будто вынырнуло из травы. Оно было большое, синее, гладкое.

В нем отражался камыш с бархатистыми коричневыми колбасками на макушках.

Я подбежал к воде и увидел в ней себя — в белой рубашке, с белым прутом-удилищем на плече, — но с берега в озеро плюхнулась лягушка, пошли по воде круги, мое отражение перекосилось и задрожало.

Брат с товарищами привязывали к удилищам лески, а у меня все давно готово — только закинуть удочку.

Мне показали, как это делается, и вот я закинул удочку первый раз в жизни!

Тут ко мне подбежали девушки, стали меня тормошить, неизвестно чему смеялись, только мешали. Особенно одна, черноглазая, с едва заметными усиками. Да я знал, вовсе и не во мне было дело. Просто ей очень нравился мой взрослый брат.

Мой поплавочек — пробка, проткнутая спичкой, — тихо лежал на воде. Я ждал. Когда он утонет, надо будет скорее тащить.

Вот слышу — удивленно-радостно вскрикнула та, с усиками. Еще бы ей не радоваться! Она поймала карася!

Золотистая рыбка трепетала на конце лески. Девушка смеялась и будто не знала, что делать. Брат кинулся ей помогать.

Потом и другие стали выдергивать карасей. Только у меня не клевало. Давно уже все бросили рыбачить, разложили на газетах еду, зовут меня, но я не спускаю глаз с поплавка.

И вдруг!.. Мой поплавок шевельнулся, и сразу будто что-то шевельнулось у меня в груди, перехватило дыхание. Поплавок дрогнул, поплыл, поплыл и скрылся под водой. Не помня себя, я изо всех сил дернул удилище, и — о счастье! — на конце лески сверкнул золотой пятачок с красными плавничками. Это был маленький карасик.

От радости я онемел и только громко дышал.

— Смотрите! Смотрите! — закричали девушки. — Володя рыбку поймал!

— Редко, да метко! — воскликнул я.

Ну, этим я, конечно, только рассмешил всех.

Помню, я никак не соглашался бросить моего карасика в общую корзинку, а привез его живого в банке с водой.

И тут я заболел скарлатиной. Болел тяжело, долго. В то время еще не было надежного средства от этой опасной болезни. Потом наступил кризис, и никто не знал, выздоровею я или вот-вот умру. И тогда отца осенила счастливая мысль. Он положил мне на подушку свой маленький никелированный браунинг и шепнул, что теперь он мой. Ну, сами понимаете…

Говорят, я прижался к пистолету щекой, всхлипнул и уснул, а проснулся здоровым, хотя еще очень слабым.

Когда мне разрешили встать с постели, я потихоньку поплелся в сад. Там, под яблоней, в медном тазу, у меня остался карасик.

Смотрю, а карасик-то живой! Дождался меня…

В тазу воды оставалось только-только на донышке, в ней плавали опавшие листья, и сверху паучишка сплел паутину.

Я принес свежей воды. Удивительная рыба — карась! Чем же он, бедный, питался все это время? И как в тазу сохранилась вода? Наверное, дождем прибавлялась.

Я тут же решил отпустить моего карасика в озеро, но мне нельзя еще было ходить далеко. А брат, пожалуй, карася отпускать не поедет…

Но папа придумал, как быть. Ранним утром на извозчике он повез меня к Подкумку, речке, что протекала на окраине города.

Когда мы ехали, я не смотрел ни на извозчика, ни на лошадь, ни на дома, а только на моего карасика. Он не суетился в банке, лишь пошевеливал плавниками.

Мы подъехали к самому берегу возле моста, и мне стало страшно за карасика: ведь тут было совсем не так, как на озере.

Вода в речке грозно бурлила.

Я нерешительно взглянул на отца.

— Не бойся, — сказал он, — карась найдет себе заводь и будет там жить.

Я подошел к воде и выплеснул карасика.

Возвращаться сразу домой мы не захотели, а переехали Подкумок и очутились в станице на базаре. Отец купил холодца с чесноком и душистого крестьянского хлеба. Вот мы поели с ним!

А когда мы возвращались по мосту, я остановил извозчика. Слез и заглянул в щель между досок. Внизу тихими кругами ходила вода. В солнечных отсветах плавала золотистая солома. «Наверное, он сейчас тут, мой карасик», — подумал я.

А ведь так, наверное, и было.

ЖЕНИХ

Я перешел в третий класс. У меня длинные брюки, а не штанишки до колен. И никаких чулок с резинками. Мужчина!

А кто не верит, можем стукнуться.

Вот никак не могу вспомнить, из-за чего мы то и дело «стукались». Если не на перемене; то после уроков, но кто-нибудь с кем-нибудь непременно дрался.

Еще когда я только в первый класс начал ходить, ко мне подскочил какой-то мальчишка.

— Стукнемся? — крикнул он.

Я кивнул.

Он бросил на землю свой портфельчик. Я тоже. Вокруг нас уже собрались ребята. Мальчишка налетел и стукнул меня грязным кулаком по носу. Из носу пошла кровь, а я, дурак, и зареви. Даже руками себя за горло схватил, так расстроился. И сразу стал всем смешон и противен. И самому себе тоже. Домой шел один и все думал: почему я мальчишку стукнуть забыл? До сих пор себе простить не могу. И до сих пор стыжусь: чего это я заревел тогда?

Мы стукались на улице, во дворе, в классе возле доски, если к спеху было. Только не знаю, для чего это все делалось. Глупость-то какая! Ну, если я сильней другого, то надо его бить? Чтоб кровь из носу?

Другое дело, если ты жених…

Училась такая девочка в нашем классе — Людмила Адмиральская. Девочка как девочка — прилежная, умненькая. Коротко стриженная, с челкой. Сидела она позади меня.

Вот как-то раз Семка Акопов изловчился и столкнул нас лбами. У Милы был прохладный твердый лоб, весь в золотистых веснушках.

— Жених и невеста! Тили-тили-тесто! — заорал Семка ни с того ни с сего.

А класс дружно подхватил, и, пока не вошла Елена Ивановна, все радостно вопили:

— Жених и невеста! Жених и невеста! Тили-тили-тесто!

Пришлось на перемене с Акоповым Семкой стукнуться. И после, до самого четвертого класса, чуть не каждый день я стукался со всеми желающими — стоило только кому-либо сказать «жених и невеста» или только «тили-тили-тесто».

Их оказалось много, желающих, а я, маленький дуралей, и не догадывался, что все они, желающие, старше или сильнее меня. Но самая-то глупость была в том, что я признал себя женихом.

Каждый день после уроков, если я ни с кем не стукался, то провожал Милу домой. Просто плелся позади, пока «невеста» не скрывалась за высокой зеленой калиткой своего дома.

Потом Людмила Адмиральская стала принимать меры. Она выпускала из калитки огромного цепного пса.

А тот, не зная, что ему делать на свободе, иногда убегал к своим собакам, иногда… гнался за мной.

Дома за обедом я обычно все рассказывал. Про отметки, про новости в школе и про то, с кем и с каким успехом стукался. И про то, как сегодня проводил Милу Адмиральскую, про собаку тоже… Мама недовольно качала головой, опускала глаза. Отец одобрительно улыбался в усы, и никак я не мог понять, отчего все время давится и кашляет мой старший брат. У него багровело лицо, слезы выступали на глазах. А это он, оказывается, давился от смеха, но смеяться надо мной ему было строго-настрого запрещено. Отец и мать надо мной не смеялись.

И я теперь тоже никогда ни над кем не смеюсь.

А кто не верит, можем стукнуться!

МОЙ ДНЕВНИК

Когда я был маленьким и учился еще в первом классе, я стал вести дневник. Нет, это совсем не такой дневник, какой есть сейчас у каждого школьника. Не уроки и отметки записывались туда.

Это была толстая тетрадь, в которой вечером полагалось написать про то, как прожит день: что видел, с кем играл и во что, куда ходил, какую книгу читал. Написать хотя бы три строчки. А если хочется, то и целую страницу. И еще нарисовать внизу.

Я бы такое сам не придумал. Это я собезьянничал у Шуры и Юры Лавровских, больших соседских мальчиков. Шура учился в шестом, Юра — в восьмом классе.

Они мне сказали:

— Великие путешественники всегда вели дневник. Описывали горы и реки, все приключения. Встречи с дикарями и про погоду тоже…

Правда, Юра с Шурой не сказали мне, что им вести дневник строго-настрого приказал отец.

Помню, я его немного побаивался. Он властно сверкал очками, неприступно сиял начищенными сапогами, а главное — никогда мне не улыбался, не трепал за волосы, не вступал в шутливый разговор, как другие. Спокойно шел, и мне казалось: не уступи ему дорогу — перешагнет, как через собачонку. А я и правда был кудрявым, смахивал на пуделя.

Александр Петрович ни в чем не терпел беспорядка. Так, однажды он привез большой тяжелый шкаф. Приставил его к стене, тщательно вытер внутри и снаружи тряпкой с постным маслом. Сам разложил на полках вещи и книги сыновей и твердо сказал:

— Чтобы все лежало так. На этом самом месте. И чтобы ни пылинки! Как на корабле.

И честное слово, в этом блестевшем шкафу много лет все всегда лежало на своем месте и не было в нем ни пылинки. Я сам видел, как отец Шуры и Юры белым носовым платком проверял его чистоту внутри и снаружи.

Итак, в подражание Шуре, Юре и всем великим путешественникам, я решил вести дневник. Горы видны из окна, речка тоже не так далеко. Вот только где взять дикарей? И толстой тетради у меня не было. Мне еще не разрешалось писать в тетрадях в одну линейку, и даже в две линейки. В то время, пятьдесят лет тому назад, первоклашки писали в тетрадях, разлинованных в косую клетку.

Тогда я взял несколько тонких своих тетрадей и сшил их вместе. Вот и все. И даже твердую обложку сделал из картона, оклеенного цветной бумагой.

На первой странице я нарисовал земной шар. Над ним и внизу большими печатными буквами написал: «Мой дневник». Немедленно буквы и шар раскрасил красками повеселее и схватил ручку… Задумался. О чем? И вдруг почему-то, так само получилось, я написал: «Проснувшись, я пошел в сад и с товарищами в лес пошел за грибами».

Да никуда я не ходил! Леса и близко не было. Грибов совсем в тех местах не водится. Вот тебе и великий путешественник. Сочинил все. Вруша.

Внизу нарисовал большой гриб, почему-то в портретной рамке. Справа и слева от гриба — по три одинаковых дерева. Две одинаковые дороги уходят вдаль. Позади горы — островерхие, одинаковые, как зубья пилы. Таких лесов, гор и дорог не бывает, и грибов в рамках… Нелепый рисунок.

Однако позже я понял: не умеешь — не бойся, делай. Пусть неправильно получится, зато теперь ты знаешь, как не надо делать, и считай, что наполовину уже научился.

И правда, дело у меня пошло лучше. Я описывал, как прошло классное собрание. Кого выбрали в класс-ком, кого в санкомиссию. Что мастерил сегодня. Чаще всего я делал модели аэропланов. Так тогда назывались самолеты.

Про разное рассказывал я в дневнике. Про то, что случилось. Вот как-то поймали нашего Кузьку и увезли в фургоне как бездомную собаку. Этот песик жил у нас во дворе. Славный он был, веселый. Лохматенький, черный, а кончик хвоста — белый.

Наш Кузька не был бездомным! Мы все играли с ним и кормили его. И каждый из нас мог бы сказать: «Он мой».

Просто мы не знали, что его надо зарегистрировать и повесить ему жетон на ошейник.

Узнав о несчастье, мы собрали деньги, уплатили за жетон, побежали далеко за город, куда увезли пса. Нам вытащили его из глубокой ямы, где держали бродячих собак.

Счастливые, прыгая от радости, мы возвращались домой. Но главное в записи об этом — последняя строчка: «И нам было весело, а собака была невеселая». Заметил. Молодец. А в самом деле, мог ли наш Кузька сразу стать веселым, если он только что так жестоко страдал? Вот так и человек. Не может сразу перенастроиться, ведь он не балалайка и не телевизор. Если где-либо горе, нельзя туда прийти и веселиться. А там, где люди веселятся, нельзя смотреть на всех букой или сидеть повесив нос.

А вот на другой странице дневника — про саранчу. Утром влетел к нам во двор незнакомый мальчишка и заорал:

— Саранча! Саранча! Хватайте тазы, ведра, бегите стучать, греметь! Пугать саранчу на кладбище!

Городок наш всполошился. Закрылись учреждения. Кто бегом, кто верхом, на телегах, в пролетках устремились к небольшой горке, что возле кладбища. У каждого в руках или таз, или пустое ведро и палка — все, чем можно греметь.

Впереди, конечно, мальчишки. Вот когда можно стучать, шуметь, свистеть, вопить! И за это еще хвалить будут.

Кто не видел саранчу, пусть представит себе кузнечика длиной в два спичечных коробка. А сколько их собирается вместе, невозможно себе представить. Туча саранчи заслоняет солнце, и бежит от нее по земле страшная тень. И если саранча опустится на поля…

По непонятной прихоти саранча опустилась на кладбище. Здесь, на горке, шум стоял уже невероятный, но саранча не испугалась. А может, сочла это за шумный восторг по случаю ее прибытия. Через некоторое время она, словно по какой-то неведомой команде, поднялась в воздух и полетела.

Кладбище, только что утопавшее в зелени, сейчас было мертвее мертвого. Ни травинки, ни листочка, ни кустика…

На страницах дневника часто встречаются и такие записи: «Сегодня ходил в кино. Картина мне очень понравилась». Названия у картин были всякие: «В городе желтого дьявола», «Черный Питер», «Пропавшие сокровища». И хотя там чаще все происходило из-за пустяков — не поделили деньги или красавицу, — смотрелись они с упоением.

Надо было только во время сеанса немного потерпеть. Аппарат в кинобудке был один, и каждую часть киномеханик перематывал.

В душной темноте зала стоял сплошной шорох и шелест. Потому что все грызли семечки, жевали что-нибудь, посасывали леденцы, ириски. Затем снова синий луч из окошечка кинобудки пронизывал темноту, стрекотал аппарат и звучала музыка.

Музыка звучала не с экрана. И голосов людей от экрана не доносилось. Такое тогда было кино. Немое. Человек на экране открывает и закрывает рот, и считалось, что он говорит, а что — понять можно было только из коротких надписей. Читать надо было уметь скоренько, а то ничего не поймешь.

Под самым экраном или в сторонке все время играл пианист. Или небольшой оркестрик. Если по ходу дела происходило что-нибудь веселое, музыканты играли веселое, если печальное — тянули тоскливо. А если на экране были скачки, стрельба, беготня, драка, музыканты старались до пота, наигрывали все равно что, только стремительное.

И ведь как все тогда казалось здорово устроено! Только теперь, когда кино звуковое и даже цветное, грустно отчего-то становится, когда случится вдруг увидеть фильм тех далеких-далеких дней.

Вот жалко, что нет в моем дневнике ничего о том, как Шура и Юра Лавровские учились говорить по-человечески.

Однажды отец сказал им:

— Нас в семье четверо. Каждому по билету в кино — получается слишком накладно. Никакой зарплаты не хватит. Будем ходить в кино по очереди, а за вечерним чаем подробно рассказывать.

Он пошел первым и после кино все рассказал подробно и занимательно. Я будто своими глазами фильм посмотрел.

На следующий день пошла в кино их мама. И она рассказала превосходно. В другой раз — Юра. Он пришел и начал рассказывать горячо, взволнованно. Картина была действительно интересной. Но что это? У него вдруг стало не хватать слов. Он попробовал вставлять всякие «ну», «значит», «вот», «ничего», «то есть». Мы едва понимали, что он хочет сказать. Юра смутился, разозлился на нашу непонятливость, заторопился, стал перескакивать и возвращаться к сказанному. То и дело он произносил «э-э», «ме-е», «ну-у».

А у самого от натуги даже слезы на глазах выступили.

— Отставить! — решительно прервал отец. — Ты заговорил не по-людски. Мычание какое-то и блеяние.

Всем стало неловко за Юру и жаль его. Потом в кино сходил Шура. Он-то знал, что ему предстоит, и, наверное, по дороге домой собрался с мыслями, приготовился. Он рассказывал чуть лучше, чуть больше, но… кончил тоже плохо. Смешался, заторопился и окончательно застрял в дебрях мусорных слов.

Так у них продолжалось больше года. Ходили в кино по очереди и потом рассказывали. И как же хорошо научились говорить ребята! Заслушаешься.

А ведь уметь связно и легко говорить нужно вовсе не для того, чтобы потом про кинофильмы рассказывать. Кто хорошо говорит, хорошо думает! Для того, теперь я понимаю, и заставили Шуру с Юрой и фильмы пересказывать, и дневник вести.

Я-то этого не знал, просто собезьянничал. Но тогда не пожалел и теперь не жалею. Очень интересно вести дневник!

САМЫЙ СЧАСТЛИВЫЙ ДЕНЬ

Это было давно. Иногда кажется, тысячу лет назад. В самом деле, кто из ребят теперь знает, что такое примус? Наверное, не всякий. А в те времена штуковина эта жужжала в каждой квартире. Эдакая паяльная лампа, на которой готовили еду.

А радио?!

Тогда во всем городе было лишь несколько радиоприемников. Послушать радио ходили как на экскурсию. Да не просто послушать передачу, а только чтобы поверить в это чудо.

Ну не чудо ли? Человеческий голос и музыка звучат из черной изогнутой трубы. И это вовсе не граммофон, а так просто, по воздуху, прямо из Москвы, летят сюда музыка и человеческая речь. И слышно ведь, слышно! Из Москвы!

И вот случилось так, что мне и моему другу Лене Фельдшерову довелось своими глазами увидеть и даже потрогать радиоприемник. Сделал его студент, сын наших соседей.

Только приемник этот был слабенький. Радиопередачу слушали, надев на голову телефонные трубки — наушники. Тогда именно такие делались приемники. К ним не надо было ни батарей, ни электросети.

Нас с Ленькой только что приняли в пионеры. Мы рисовали красноармейцев в буденовках, двукрылые, этажеркой, аэропланы и космические ракеты с алым пламенем позади. Из круглых иллюминаторов ракет выглядывали человечки.

Тогда очень много говорилось и писалось о межпланетных полетах, звучал живой голос Циолковского…

Нет, это удивительно! Еще не в каждом городе было электричество, еще простой приемник был чудом, а люди уже всерьез мечтали о межпланетных путешествиях.

Мы, ребятишки, мечтали вместе со взрослыми, только смелее их. Может быть, поэтому радиоприемник студента не показался нам недостижимым чудом. Особенно после того, как увидели, что там, внутри.

В черном лакированном ящичке все было устроено проще простого. На картонный цилиндр плотными рядами намотана изолированная проволока. На крышке ящика, снаружи, привернут рычажок, похожий на согнувшегося человечка. Тонкой пружинкой он опирается на кристалл — детектор. Было тут два винта для антенны и заземления. И еще розетка для включения наушников — единственной покупной детали.

Под присмотром студента мы с Ленькой срисовали все это устройство, наметили черточками, что с чем соединено, и побежали домой. Надо ли говорить, что мы решили, ни много ни мало, сделать радиоприемник.

Нам очень не терпелось, и мы не стали мастерить и полировать ящик, а взяли обрезок неструганной доски и приступили к монтажу. Но, впрочем, сначала мы сделали кристалл — детектор, как научил студент. Положили в банку свинец и серу и расплавили на примусе. Кристалл вогнали в мамин наперсток! Сломанный ученический циркуль послужил рычажком, пружинку сделали из обрывка балалаечной струны.

Цилиндр склеивать тоже было некогда. Прикинув и так и эдак, взяли мы круглую картонную коробку из-под какао и намотали на нее провод от звонка. Не было у нас винтов для присоединения антенны и заземления, обошлись двумя шурупами.

Потом мы стали соединять все это медными проволочками. Нет, мы не припаивали, этого делать мы еще не умели, просто прикручивали, прижимали плоскогубцами.

Готово! Мы еще раз проверили, все ли «присобачено» как следует, потом посмотрели друг на друга и вроде испугались. Шутка ли, радио сделали.

А вдруг и в самом деле заговорит? Надо пробовать.

А это ведь тоже не шутка — пробовать радио!

Для начала расчистили место. Задвинули обеденный стол в угол, стулья вдоль стен поставили. Приемник наш водрузили посредине комнаты на полу.

«А как же антенна и заземление?» — спохватились мы.

Но и с этим справились быстро. Принесли с улицы несколько витков толстой ржавой проволоки и подвесили ее под потолком, протянув через всю комнату. А кусок железной трубы, вбитый в землю во дворе за окном, послужил заземлением.

Студента дома не было, но под честное пионерское, что мы ничего не испортим, нам с Ленькой дали наушники.

Вбежали мы в комнату, плюхнулись животами на пол, головами друг к другу. Лежим, от волнения сопим и думаем: «Радио сделали! Сейчас заговорит!»

Заговорит?!

Ну, знаете, это ведь мы все-таки играли в радио. Играть во все можно. И вот я надел наушники, поставил пружинку на кристалл и…

Что это?

Ленька как лежал на животе, так — вжик! — отъехал подальше и смотрит на меня испуганно. Он говорил потом: «Страшный ты стал, глаза у тебя вытаращились, нос побелел и загнулся вбок».

А еще бы!

Ведь в наушниках громко раздалось:

— Говорит Москва. Работает радиостанция имени Коминтерна!

Ленька — вжик! — подъехал ко мне на животе и стал отнимать наушники. Один наушник я ему отдал, к другому сам приник.

Так мы лежали с ним на прохладном полу посредине комнаты, слушали радио и радостно взглядывали то друг на друга, то на наш приемничек. И были мы такие счастливые, такие… Ведь не обрезок доски теперь лежал перед нами, не коробка из-под какао «Золотой ярлык» и не сломанный циркуль с маминым наперстком, а радиоприемник! Настоящий! Он работает!

Не верите? Нате, пожалуйста! Говорит Москва!

Мы с Ленькой валялись на полу до самого вечера и слушали, слушали… И вот в комнату вошли папа с мамой. Раздался крик ужаса. Это кричала мама. Ведь они увидели пустую комнату, всю в проводах, и на полу два распростертых тела. Но тут они разглядели наши с Ленькой физиономии, на которых было намалевано счастье.

Еще не веря себе, они разом повалились на пол рядом с нами, взяли у нас наушники и… вот тут я впервые увидел, какими бывают лица очень счастливых людей.

Ну, тогда-то я думал, отец с матерью радуются, что слушают радио, но позже я понял: они радовались за нас с Ленькой, были счастливы нашим счастьем. «Вот какие теперь растут дети», — наверное, думали они.

Этот день я запомнил на всю свою жизнь. И всю жизнь потом мне хотелось видеть вокруг лица счастливых людей.

БИЛЕТ ТРЕТЬЕГО КЛАССА

Однажды летом мы с мамой отправились путешествовать по Волге. Сделано это было больше для меня, в ознаменование окончания мной начальной школы, или, как тогда говорили, школы первой ступени. Да и маме хотелось навестить родные места, где она не была, по ее словам, уже тысячу лет. Отец отпуск получить не смог, и вот мы поехали одни.

До первой волжской пристани ничего интересного не происходило. В вагоне пыль, жара, все пассажиры потные — так мало им, еще горячий чай беспрерывно пьют. И жуют, жуют, словно обещали кому-то все на свете съесть или так просто, наперегонки.

Тогда не так все было в поезде, как теперь.

Отдельных купе почти не было, да и роскошью это было непозволительной. Ни еды, ни чая по вагонам не разносили, пассажиры сами бегали на всех станциях со своими огромными жестяными чайниками за кипятком. На деревянных больших будках, чтобы видно было от обоих концов состава, написано: «Кипяток». Из будок торчало множество больших медных кранов.

Меня рассмешил кем-то тут же рассказанный анекдот. Будто едет в поезде иностранец. Похуже, как мог, оделся, чтоб не узнали. Едет, слушает, о чем люди в России говорят, трубочку свою покуривает. На остановке кто-то его спросил, какая, мол, это станция. Он выглянул в окно и говорит: «Кипьяток».

Еда продавалась тоже возле поезда, на перроне, если он был, или на крикливых, веселых базарчиках, где все страшно торопились, хотя и знали, что поезд простоит полчаса, и обязательно отчаянно торговались, хотя знали, что опрятные, жизнерадостные женщины-торговки ни за что не уступят.

На одних станциях полагалось покупать лук, на других — вишни, третьи славились рыбой. Иные базарчики насквозь пропахли яблоками.

А еды горячей, свежеприготовленной, было тут на все вкусы и на все состояния. В кульках, в тряпицах, в бумажных свертках, на капустном листе, на зеленом лопушке.

Разговоры в вагоне, под неспешное постукивание колес, то и дело накалялись до белого мерцания. И все из-за колхозов — быть им или не быть. В этом не было у попутчиков согласия. Зато многие сходились в одном: от тракторов пропахнет земля керосином и не будет родить хлеб!

Так и хотелось крикнуть маловерам: посмотрите вы на трактор на плакате! Прочитайте вы, что на плакате написано!

А в общем, хорошо, что я в спор не вступал. Все-таки детям этого делать не следует. Даже окончив начальную школу.

Но вот наконец мы на пристани. Здесь все пахло воблой. И сама она, золотистая, крепенькая, битком набитая в золотистые рогожные огромные мешки, которые стояли повсюду штабелями в дом высотой, и земля вся под булыжными мостовыми, и, казалось, небо цвета светлой голубой эмали, в котором плавилось солнце, — все здесь пахло воблой…

Мимо нас, хохоча и поругиваясь, пробежали здоровенные молодые мужики, почему-то накрывшись мучными мешками. В руках у них крючья, а за спиной, на широких ремнях, — деревяшки-полки. Это грузчики. Крючники. От билетной кассы мы отошли к забору, где скопилась огромная, истомленная духотой и зноем толпа пассажиров. Тут же изнемогал на солнце базарчик. Вдруг прибежали голосистые женщины в линялых платочках, с противнями, прикрытыми белоснежными тряпицами, и принялись нараспев, будто и с переплясом даже, расхваливать свой товар:

— Стерлядь! Сте-ерлядь, жа-ареная сте-ерлядь! А кому стерлядки?! А кому стерлядки?! Жареной стерлядки?! Налетай!

Мы налетели. Мама как зажмурилась, так уже больше и не открывала глаз, пока не прикончила свою порцию. Жареная стерлядь с пылу с жару, прямо с противня, действительно была необычайно вкусной. Необычайно. Впрочем, таким, как в детстве, ничто потом не бывает…

Двухпалубный красавец «Чичерин» должен был отойти вот-вот. Он стоял поодаль от гигантской деревянной баржи, ее высокие черные борта плакали смоляными слезами. Рядом с ней «Чичерин» выглядел барином, разодетым во все белое. Над верхней его палубой, в сверкании стекла и меди, я знал, жил самый счастливый и самый главный сейчас на свете человек — капитан.

Уже давно возле решетчатых деревянных ворот, что отгораживают пристань от дебаркадера, стояла неподвижно огромная толпа. Люди изнемогали от жары и тесноты. У всех сундучки, чемоданы, плетеные сундуки-корзины с привязанными к ним непременными жестяными чайниками, мешки, узлы, туго спеленутые одеяла с подушками…

Но вот «Чичерин» взревел, словно раненый бык, и началась посадка. Страшное это было зрелище — посадка на пароход. Толпа навалилась на ворота, они затрещали и распахнулись. Люди ринулись в проход, и к небу вознесся вопль. Поверх кепок, фуражек, платков закружились узлы, сундуки, чайники. Сквернословя, давя друг друга, все устремились к сходням. Детский плач, женский визг и грязная ругань. Сходни прогибаются, страшно трещат. Нижнюю палубу берут на абордаж, врукопашную. И вдруг тишина…

К опустевшим сходням не спеша идут пассажиры второго и первого классов. Шляпы, зонтики, панамы. Баулы, кожаные в ремнях чемоданы, саквояжи. Вещи, что покрупнее, в огромных ручищах носильщиков. Те тоже не торопятся, шествуют торжественно.

Мы с мамой здесь. Правда, у нас билеты третьего класса, на нижней палубе, но ока знает, что на билете обозначено место. Наше место…

Оно оказалось в темноватом помещении с двухэтажными нарами. Я, разумеется, занял верхнюю полку и помчался осматривать пароход. А как известно, начало начал на пароходе — капитанский мостик, который я разглядывал с берега до ряби в глазах.

Возле машинного отделения вздымался трап с ярко начищенными поручнями. Я устремился вверх. На уровне второй палубы оказалась малюсенькая площадка. Здесь поручни сияли еще ярче, а на полу лежал алый, правда, не очень новый, коврик. Отсюда, радостный, я взлетел еще выше. Здесь все было чистым, свежим, под ногами бархатился новый, тоже алый, ковер, площадка не казалась тесной.

Здесь я и встретил засаленного человека.

Он появился из-за стеклянной двери, большой, полный, в белом кителе, гармошкой смятом на большом животе. В руке у него был серебряный поднос с большой пустой рюмкой. Похоже, он вошел сюда с капитанского мостика. Почему он показался мне засаленным?.. Возможно, потому, что его черные волосы, расчесанные на пробор, были густо-прегусто смазаны бриллиантином, а лоб — немудрено в такую жару — покрыт обильно потом.

Увидев меня, мальчика в матроске, очевидно обитателя полированных кают, он благосклонно ощерился. Потом что-то мелькнуло в его сальных глазах, не то сомнение, не то догадка… Он спросил меня не до конца ласковым голосом, из какой каюты я изволю быть. Я ответил, что наши места внизу, и он сразу все мгновенно понял, обрадовался своей проницательности, чуть дрогнул жирными щеками.

И вдруг мгновенно глаза его стали сухими, блеснули злобой, взвился и взмок его толстый, как колбаска, палец.

Сальный человек орал, что мое место не здесь, не зде-е-есь! Мое место там, внизу!

— Там! Там! Твое! Место! — кричал этот невесть чем рассерженный человек. — Там! Та-ам! — тыкал он упрямо куда-то вниз, уже, кажется, под самое днище парохода.

Самое скверное было в том, что я его испугался.

Не хочется вспоминать. Пятясь, я нащупал ногой ступеньку трапа, другую, повернулся, помчался вниз. Уши горели.

Стыдно это — бояться человека. Не силы его, не оружия, а лишь гнева его… Самый постыдный страх.

День на Волге померк. Ничего интересного не было. Если смотреть на воду, так она никакая, вся в одинаковых, как вобла, волнишках. Если заглянуть в люк машинного отделения, там неохотно качаются шатуны, одинаково ровно дышит машина…

Ну, а капитанский мостик ни тогда, ни после уж как-то больше не привлекал меня. Навсегда расхотелось глядеть на мир с капитанского мостика… Хотя случалось, что капитаны и сами приглашали меня.

БЫВАЮТ ЛИ НА СВЕТЕ ЧУДЕСА

Говорят, чудес не бывает. Я не согласен, чудеса бывают. И я был свидетелем одного настоящего чуда. Конечно, наука когда-нибудь все объяснит. Я так понимаю это: все, что не успела объяснить наука, — это чудо. А как объяснит — это уже никакое не чудо. Вот расскажу вам, не торопясь, про один случай.

Наш «Чичерин» солидно прогудел и пристал к маленькой ветхой баржонке. Мы сошли с парохода. На высоком песчаном берегу, густо поросшем высоченными красноствольными соснами, на поляне стояло десятка два крестьянских телег.

Мужики ждали какой-то другой пароход, на котором был для них груз. Но каждый не прочь был подработать и на пассажирах. А мы оказались единственными, и галдеж поднялся невероятный.

Меня ухватил за руку один, маму за локоть тащил к своей телеге другой. Чемоданом и баулом завладел третий. А с ними чуть не в драку остальные.

— Не так! Не так! — закричал я, захваченный их веселым азартом. — Надо кидать монету!

— Правильно малец говорит! — поддержал меня кто-то. — Давайте разыграем их.

И вот уже образовался круг, я в центре, приготовился подкидывать медный пятак. Решка! Орел! Решка! Орел!

Мы достались черноволосому лохматому мужику с орлиным носом и черной, длинной, острым клином, бородой. Он все стоял в сторонке, помалкивал и, казалось, не очень хотел нас выиграть.

Будто с ленцой, но легко и твердо ступая по земле, он сложил наши вещи в свою телегу, и мы отправились. Много лет спустя я стоял в Третьяковской галерее перед картиной Сурикова «Утро стрелецкой казни», смотрел на стрельца в белой рубахе с зажженной свечой в руке и вспоминал, где я его видел раньше, живого… И вспомнил: наш возница!

Между тем, дрожа и стуча всеми своими деревянными суставами, катилась наша телега, ныряя в ухабы, перекатываясь через корневища, кренясь в обочины и вползая на взгорки. Глядеть по сторонам было нельзя: все прыгало и плясало в глазах.

Потом вдруг телега пошла ходко, ровно, без стука и тряски, по накатанной колее и сразу же выкатилась на деревянный щербатый мост.

И тут я невольно вскрикнул:

— Стойте! Остановитесь, пожалуйста!

Телега остановилась. Я спрыгнул, подбежал к перилам и вне себя от восторга замер перед не виданным еще мной зрелищем.

Ровная гладь небольшой, но полноводной речки покоилась среди изумрудных берегов. Огромные белые цветы невесомыми чашами лежали на голубой воде. Над ними дрожали крыльями стрекозы, а в воде отражались медленно плывущие облака.

— Ух ты! — только и смог вымолвить я, охваченный странным чувством: будто забыл все и вдруг очнулся, вспомнил самое главное, самое нужное сейчас и очень радостное…

Подошла мама, облокотилась на перила, помолчала.

— Боже, сколько я тут не была?

Где-то в осоке тревожно крякнула утка, желтый пушистый шарик дугой прокатился по зеленой зеркальной глади воды и исчез в траве.

— Дикий утенок, — прошептал я.

Мы еще долго стояли на мосту…

Потом было солнечное деревенское лето. С купаньем, рыбалкой, грибами, сонным шумом дождя в лопухах, с хорошими ребятами. Но особенно мне запомнился один из последних дней, проведенных тогда в деревне. Запомнился, наверное, потому, что я впервые в жизни пережил чудо.

Мы с ребятишками купались до «бу-бу-бу». Это значит, сначала до пупырышков, потом до посинения, и уже после — до того, что никто из нас не мог выговорить слово «бублик», а только «бу-бу-бу». На меня еще нападала икота.

И, конечно, это не прошло даром. Горячий лоб, не могу и не хочу двигаться, больно глотать. Ангина — дело знакомое, но как некстати! За грибами ведь собрались!..

Мама сразу:

— К врачу!

Тетя Саша командует:

— Митрий, лошадь запрягай! Живо!

А дяде неохота. Я вижу. Ему надо в поле, рожь косить. Я понимаю. А ехать в соседнее село далековато…

И тут входит бабушка Оля.

— К Прасковье сходим, — тихо говорит бабушка.

— К какой еще Прасковье! — сердится мама. — Ребенку врач нужен, а не ваши тут, колдуньи!

Но кое-что она, наверно, слышала про знахарку Прасковью. Да и надо сказать, у бабушки Оли была такая повадка: только скажет тихонько-тихонько, только глянет светло-светло — всякое желание возражать ей отпадает. Такая жила в ней, старой и слабой женщине, добрая внутренняя сила. Говорили, в молодости была она необычайно красива и была у нее несчастная любовь. Но все это, конечно, нисколько не интересно.

Бабушка взяла меня, как маленького, за руку и повела. Яркий свет на улице резал глаза, ноги не шли. Свинцовая голова никла на грудь. И даже взглянуть на живую колдунью никакого желания не было.

А жила она, оказывается, совсем недалеко, в замшелой покосившейся избушке, как колдуньям и полагается. Бабушка сначала постучала в окошко, кому-то там махнула рукой, и мы с ней поднялись на крылечко.

Нас встретила и впустила в дом очень обыкновенная и не очень старая женщина, впрочем, чем-то неуловимо похожая на переодетого мужчину. Черноволосая, смуглая, она по-мужски широко шагала по избе, над верхней губой Прасковьи и ее щеках едва-едва, как после хорошего бритья, намечались синеватые тени. Глаза у нее были большие, черные, добрые. И как будто чуть-чуть влажные.

Никакая она не колдунья, правильно решил я. Между тем Прасковья, выслушав бабушку, поставила меня в углу перед собой, стала шептать какие-то слова и легонько потирать мне горло.

Я оглядывал комнату. Она была, как у всех здесь, в деревне, выкрашена зачем-то в грязно-синий цвет. Все здесь было синим — и стены, и лавки, и стол, и табуретка с прялкой. Казалось, и воздух был дымчато-синим. Однако пахло в избушке приятно, как ладони у бабушки Оли — воском и медом, и еще, немного, коврижкой. Стол под старой клеенкой да железная кровать за синей же, линялой занавеской — вот и вся обстановка. Бедно жили тогда люди. Тогда я, конечно, об этом не думал и удивляться всему стал только теперь.

Минут через пять мы с бабушкой уже снова были на улице. Я вспомнил все свои планы на сегодняшний день и поторапливал ее, а она лишь чуть-чуть улыбалась.

Дома мама первым делом — ладонь мне на лоб, удивленно хмыкнула, заглянула в рот и, пораженная, промолвила:

— Чу-де-са-а!

В горле у меня не было никакой красноты, ни воспаления! Я был совершенно здоров, хоть сейчас беги и купайся до «бу-бу-бу».

Очень уж я был занят своими делами и мало на что обращал внимание. Не придал я никакого значения и этому скучному чуду. «Ну заболел, ну вылечили».

А будучи взрослым, призадумался…

Ну, положим, почти все знахарки, наверное, шарлатаны. Не умеют они лечить людей, и надо быть дураком из дураков, чтобы поверить в их мази и всякое волшебное бормотание. Но с другой стороны… Ведь раньше, в стародавние времена, умели излечивать заговорами. Недаром есть такое выражение: «Ты мне зубы не заговаривай». Ясное дело, у кого-то болели зубы, и кто-то лечил словами. Словами!

И еще узнал я позже, что врачи в седой древности знали: главные три средства исцеления больного — слово, нож и яд.

И верно, яд в чрезвычайно малых дозах является противоядием. Хирургическим ножом больного исцеляют, отсекая пораженные болезнью участки тела. Ну, а слово? Какое оно? Какие они? Их знали, правда, очень немногие, еще недавно. Они были! Я сам тому живой свидетель. Эх, если бы дана мне была еще одна жизнь! Я бы всю ее положил на то, чтобы вновь отыскать человеку избавляющее от страдания СЛОВО.

«МАРСЕЛЬЕЗА» — ГИМН ФРАНЦУЗОВ

Дальневосточником я стал в то самое мгновение, когда вскрыл толстую бандероль, присланную мне отцом из Хабаровска.

А надо сказать, в те времена, о которых идет речь, слово «дальневосточник» звучало так же романтично, как «землепроходец», «пограничник», «полярник». И волновало оно не только двенадцатилетних мальчишек, каким был тогда я.

В бандероли оказалась книга, с обложки которой на меня в упор смотрел круглыми от ярости глазами свирепый полосатый тигр со страшно оскаленными клыками. «В дебрях Уссурийского края» называлась эта книга.

О, папа знал, что делал, когда посылал мне ее, а вернее, преотлично знал он меня, да и весь род людской. В письмах маме жаловался на тоску и одиночество и все такое, ну а с меня вполне хватило уссурийского тигра. И скоро мы с мамой, ни с чем не считаясь, посредине учебного года покатили на Дальний Восток, поближе к дебрям, к тиграм, в Хабаровск, к папе.

В Москве была пересадка, но увидел я столицу только с мокрых длинных ступеней Курского вокзала. На булыжной привокзальной площади, покрытой жидким месивом из грязного снега, творилось что-то невообразимое. Красные трамваи, казалось, лезли один на другой, неистово трезвоня, взревывали на крутых рельсовых кольцах. Гроздьями висели люди на подножках, а трамвайные дуги, выгнутые, как спинки гигантских венских стульев, скребли с проводов лиловые огромные искры и гневно осыпали ими все вокруг.

Мимо меня, в обе стороны, будто и там и там что-то стряслось, бежали рассерженные и веселые, недовольные и обрадованные этим люди. Все в почти одинаковых черных пальтишках, легких не по сезону, серых одинаковых кепках и мокрых ботинках.

В самом вокзале стоял банный гул, грузно топали сапожищами мастодонты-носильщики, огромные силачи, способные, казалось, унести на себе и вокзал. Они были в белых парусиновых передниках с бляхами на груди, маленьких кургузых фуражечках с лаковыми козырьками. Все носильщики были рыжими, чудилось мне. Невероятно нагруженные чемоданами, баулами, бесчисленными свертками, они зычными, сердитыми голосами пугали пассажиров, и те, сами тяжко навьюченные, шарахались от них, поспешно уступая дорогу.

А вот милиционеры — их было много тут, в широких галифе, кирзовых сапогах, синих шинелях, — поглядывали на всех спокойно и нестрого, и только они одни никуда не торопились.

На ступенях Курского я встретил родственную душу. Это был долговязый худющий парень, без кепки, в мятых, брючишках, слишком для него коротких, видно, не своих, в пиджачке с короткими рукавами и, похоже, без рубашки, потому что все старался закрыть отворотами пиджака озябшую грудь. Он смотрел на тусклый слякотный мир неожиданно веселыми глазами.

Парень продавал восхитительные самодельные репродукторчики, похожие на граммофонные трубы, покрытые черным лаком, только очень маленькие — с небольшой графинчик. Громкоговорители в виде тарелок были тогда роскошью и стоили дорого. А эти, у парня, — собственно, лишь рупоры: в основание «граммофончика» вкладывается обыкновенный наушник.

Мы понимающе переглянулись, но я не посмел заговорить. Кем он был? Студентом, наверное, а может быть, просто радиолюбителем…

В поезде, пока мы ехали от Москвы, будто ничего и не произошло. Я привык к стукотне колес, тряске, морозному скрипу тормозов. Привык жить в коричневом полумраке. Иногда, неведомо как, вагон наполнялся кислым угарным дымом от паровоза… Смиренно помаргивал желтый огонек свечи в фонаре, в дальнем конце.

А через несколько дней, когда уже немного оставалось до цели нашего путешествия, меня здорово насмешила мама. Поезд, как всегда, постучал на стыках, побрякал буферами, поскрипел тормозами, будто все пробуя и ничему не доверяя, и остановился возле ярко освещенной платформы какой-то большой станции. Наше окно оказалось прямо напротив скамьи под фонарем. На ней с важным видом, храня молчание и, конечно, достоинство, восседали мужчина и женщина в меховых одеждах, краснолицые, очень скуластые, с узенькими, как бы прищуренными глазами. Наверное, это были якуты.

— Приехали. Целуйтесь! — сказала мама очень серьезно, и мы одновременно рассмеялись, невесть отчего. Мы с ней долгие годы потом не забывали этот случай. А я всякий раз думал: кто были эти люди, что с ними сталось… Встреться с ними теперь — ей-богу, и впрямь расцеловал бы. За что? А так.

Между тем поезд мчал и мчал по неоглядным заснеженным полям, ныряя в тоннели, пронизывая горы, то грохотал по железным гигантским мостам через реки, широкие, как моря, то несся дымным вихрем в зеленых ущельях через необозримые хвойные леса. Много лет спустя я все удивлялся, да и сейчас, честное слово, дивиться не перестаю тому, как могли надеяться немецкие генералы, в военной науке очень сведущие, на своих на мотоциклах-пукалках победно промчаться через всю Россию?! Она же до океана!

И вот, наконец, когда я привык к вагону как к родному дому, мы в самый обыкновенный вечер вдруг, оказывается, приехали. Я из окна сразу узнал папу. Он шел по платформе рядом с нашим вагоном и тоже увидел меня, радостно замахал рукавицей. Папа был в странном малахае с узкими, длинными, до плеч, ушами. Он говорил потом, что высматривал в окнах нашего вагона расплющенный нос — и увидел, и это, конечно, был мой нос.

Как сейчас вижу, нагруженные вещами, мы все трое дружно шагаем по едва освещенному перрону хабаровского вокзала. В самом конце его наш паровоз пыхтит, сердито шипит и плюется паром. Он весь потный, трудяга, а ему еще бегом тащить за собой поезд до берега Тихого океана. Но, впрочем, если мерить дальневосточными мерками, бежать ему оставалось недалеко.

Я видел, как рады встрече отец с матерью, и радовался вместе с ними. От вокзала мы поехали в санях, крестьянских дровнях, и первое, что я заметил в этом городе, — это как крепко и вкусно пропахли все улицы мерзлым конским навозцем. Редкие неяркие фонари освещали наш путь между высоченных сугробов, за которыми, словно затаившись, прятались бревенчатые старые и, наверное, оттого черные домишки. И только в одном месте обозначилось неяркое созвездие из десятка фонарей. Оттуда невнятно доносилась музыка.

— Каток, — обещающе пояснил папа. — Ба-аль-шой!

Наши дровни то кидало в стороны, то они неслись куда-то вниз, и тогда наша маленькая мохнатая лошаденка натужно вытянутыми вперед ногами тормозила, взрывая борозды.

Проехали по длинному деревянному мосту, под которым во мраке чудилась бездна, а при свете дня оказался овражек, и остановились возле двухэтажного дома. Низ его был кирпичный, верх — деревянный. Наш возница в длинном, до пят, тулупе и мохнатой шапке колоколом, помогая снимать узлы и чемоданы с саней, молвил:

— Из теплых краев, значитца…

И было в его словах, тоне, каким они были сказаны, такое: «Видать, в теллых-то краях приспичило, ну дак у нас поживите…»

Наша квартира в этом двухслойном доме оказалась внизу, в полуподвале. Когда мы в нее спустились и зажгли керосиновую лампу, которую дал хозяин дома, оказалось, что окна снаружи до самой форточки занесло снегом. Впрочем, это была и не квартира вовсе, а одна-единственная небольшая комната с облупленными грязно-серыми стенами, две из которых были сырыми, и от них неизбывно струился знобкий холод.

Мама решила всплакнуть, да, видимо, отложила это до другого раза. Понять ее нетрудно, если вспомнить нашу большую светлую квартиру в Пятигорске, на Садовой. Но было у мамы редкое, счастливое качество — все в жизни соразмерять. Бывает настоящее горе… «А тут — какая беда!» — так она подумала, я знаю.

А папа чувствовал себя удачливым, баловнем судьбы почти. Ему, хотя и с большим трудом и за немалые деньги, удалось сегодня снять этот подвал. Обещанное жилье, — забегая вперед, скажу, — он подучит лишь через три года, и то не здесь, а на Сахалине, куда будет переведен на другую работу. И опять собирался он выписать нас к себе. И не знал, что жить ему на белом свете осталось три месяца.

Но вот стены и потолок побелены, пол отмыт и покрашен, на новенькой клеенке, на обеденном столе сияет стеклом большая старинная лампа с белым фарфоровым основанием: по нему вокруг бесконечной чередой друг за другом шли одинаковые китайцы в синем, держа в руках оранжевые фонарики. Куда они шли? Неизвестно…

На окне мама повесила «кружевные», вырезанные из газет, занавеси. Стояли застланные чистыми одеялами кровати, без подушек пока.

В свежеподмазанной и побеленной печке веселым огнем одобрительно гудели дровишки. Отмытые, натертые, словно новенькие, блестели старые, но крепкие венские стулья.

Вот только с одной стеной мы не могли ничего поделать. Вечно сырая, сколько ее ни бели, она все время покрывалась какими-то пятнами и полосами, рисующими каждый день новую картину самого неожиданного содержания. То это был лев, то плачущий старец, то средневековый замок с башнями и флюгерами на них, а то вдруг марсианский пейзаж. Такое у нас было домашнее кино…

Над моей кроватью — Блюхер. Командарм из рамки, пока без стекла, смотрел на нас строго и заинтересованно. Он еще не знал, что всего через два года я стану у него чоновцем — бойцом части особого назначения, буду неплохо стрелять из настоящей винтовки и с завязанными глазами в считанные секунды разбирать и собирать ружейный затвор. Когда я, мальчишка в военной форме, радостный влечу в комнату, поскрипывая новенькой портупеей, коричневыми ботинками с кожаными гетрами, у мамы почему-то опустятся руки и она, не приняв моей радости, тихо произнесет: «Как скоро…» А отец отложит газету, с веселой иронией меня оглядит, скажет: «Такой здесь климат, Анюта», — и попросит ее завтра сходить со мной к фотографу.

Школа, куда на следующий день после приезда меня определил отец в пятый класс, удивила тем, что все парни-одноклассники оказались выше меня ростом, шире в плечах и несравненно сильнее. А я вовсе не был заморышем. Объяснилось это скоро и просто. Чуть не все они сидели по два года в каком-нибудь классе, а то и не в одном.

«От этих дядей добра не жди», — маленько испугался я поначалу. Но сильные люди добрее слабых. Это было одним из первых открытий, сделанных мной в детстве. Меня и правда никто в этой школе пальцем не тронул.

Я, весьма посредственный ученик, разиня и лентяй, нечаянно оказался здесь выдающейся личностью, которая, всем на удивление, каждый день учит уроки и приходит в школу, не курит, не сквернословит и не лезет поминутно в драку. Ну, последнее, впрочем, — по весьма понятной причине. Вот только с английским у меня было плохо. В моей прежней школе, проходили немецкий, и отстал я на целых полгода. Пришлось взять мне репетитора, чему я ужаснулся было.

Моим репетитором оказалась молодая красивая женщина с приятным голосом. У нее были вьющиеся каштановые волосы, какие-то особенно трепетные ноздри… Право, уже и не помню, что еще мне так понравилось в ней. Она поглядывала на меня чуть-чуть насмешливо, наверное, как и на всех мужчин. В общем, это было не обидно и даже наоборот, подзадоривало, хотелось удивить и чем-нибудь блеснуть. И я блеснул: так навалился на английский, такие у меня открылись способности, что я мигом «овладел языком» за весь пятый, а заодно и шестой класс, чем поразил всех. Да и сам удивился очень.

На пути в школу в раннюю рань, еще затемно, ждали нас, ребят, великие соблазны. Китаец-лоточник, распустив по желтому скуластому лицу с черными щелочками глаз миллион приветливых улыбок, вкрадчивым шепотком, будто любя нас больше жизни, спрашивал:

— Мальчига! Илиска хочешь?.. Ключога? Папилоска? Пампушька!

И деньги, у кого они были, маленькие деньги школьника на завтрак, уходили к улыбчивому торгашу за ириски и пампушки сомнительного происхождения, рыболовные крючки, папиросы «прямо из Харбина». Китай ведь тут, неподалеку, и вездесущие коммерсанты бегали туда-сюда, не без риска, конечно.

Соблазнясь видом белой булочки-пампушки, однажды я купил ее и съел в школе. Увидев это, кто-то из ребят опросил:

— Солоноватая?

Я ответил утвердительно, потому что так оно и было.

— А знаешь почему?

И тут мне рассказали, будто китайцы лепят пампушки на потных спинах друг у друга, и потому, чуть солоноватые, они получаются особенно вкусными. Как меня выворотило, не стоит рассказывать.

В городе жило тогда много китайцев, была даже китайская слобода, куда ночью было ходить опасно, там в подпольных притонах шла азартная игра в карты, в кости, курили опиум. Лет через пять не станет этого позорного места… Но не только подобную память оставили по себе китайцы. Были они великими тружениками. Я сам видел, как огородники-китайцы ухаживают за грядками: ползают на коленях, стригут ножницами морковную ботву, чтобы морковки росли одинаковые, одна к одной. А на грядках — ни травинки, ни соринки! Во всю жизнь потом я не встречал ничего подобного…

А как хорошо было зимой в Хабаровске! Никогда-никогда мне не забыть предвечерних часов, когда по-особенному весело скрипел снег под валенками, пахло снежком, дымком, откуда-то веяло свежеиспеченным хлебом.

Вот весело топает взвод красноармейцев в серых валенках, белых полушубках и теплых, на меху, буденовках с большими алыми звездами над козырьком. У всех под мышкой банные веники. Вот запевала чистым сильным голосом завел: «Сотня юных бойцов из буденовских войск на разведку в поля поскакала…»

А закат длинной раскаленной полосой полежит на краю неба, остынет и погаснет в синей морозной дали.

Страстным до самозабвения, как и многие тогда, был я радиолюбителем, Случалось, поздней ночью засыпал за своим столом, заваленным деталями, мотками всевозможной проволоки, уставленным батареями, аккумуляторами, и среди всего этого беспорядка возвышался и блестел эбонитом последний из множества собранных ранее приемник — надежда моя и цель, и спортивная гордость, результат стольких трудов! Иногда отец на руках относил меня, спящего, в кровать.

А когда я смонтировал коротковолновый приемник, сделал к нему анодную батарею из ста двадцати элементов в стограммовых стаканчиках да собрал еще двухламповый усилитель, стал я принимать весь мир!

У ближайших соседей мне слушать было нечего, их музыка — всплески ударов гонга и рулады, исполненные печали, — были непонятны. Правда, папа любил иногда послушать японскую оперу. Японки, по его словам, пели, как птички, но я и в этом ничего не понимал. Другое дело — Гавайские острова, Филиппины, Сайгон! Джазовая музыка, нам еще неведомая, будоражила, радовала, удивляла. А незатейливое мяуканье гавайской гитары так и вовсе казалось райской музыкой. Но отец вдруг повел себя странно, когда однажды, в два часа ночи, я поймал Сайгон, тогда главный город французского Индокитая. Мы оба сидели в наушниках и слушали. И вот зазвучала «Марсельеза». Папа как-то даже переменился в лице, поспешно закурил и глубоко о чем-то задумался…

В следующую ночь он не отсылал меня в постель и не спал сам, а когда сайгонская радиостанция уже заканчивала свои передачи, как всегда, «Марсельезой», подсел ко мне и надел наушники.

Так продолжалось довольно долго. Я думал тогда, что отцу просто нравится мелодия французского гимна, действительно прекрасная, но вставать всякий раз среди ночи… Оказалось, однако, что дело тут не в музыке.

Все объяснилось несколько лет спустя, в разговоре с мамой. Она рассказала, как жестоко они нуждались с отцом, когда, до революции еще, жили в Самаре. По ее словам, не на что было иногда купить иголок и ниток. А тут еще германская война и новые, невиданные раньше лишения. Чудовищные потери на фронтах, всем очевидная бездарность царских генералов и министров, измена и распутство в царском дворце — все это остро переживал маленький самарский чиновник.

И вдруг — отречение царя, свобода! Мать прекрасно помнила этот день, да и мыслимо, ли забыть такое! Вся Самара на улицах. Обнимаются, целуются незнакомые между собой люди. Поздравляют друг друга, иные даже плачут от счастья. Повсюду флаги — национальные русские и революционные алые! Везде митинги, ораторы сменяют один другого.

Трибуны — извозчичьи пролетки, вынесенные на тротуар столы. Речи произносятся с балконов, с перевернутых бочек и ящиков. Можно было провозгласить свою собственную политическую «платформу», взобравшись на фонарный столб.

И отовсюду, со всех сторон несется, ширится, ходит волнами смелая, вольная и непреклонная «Марсельеза». Папа и мама, шальные от надежд, с алыми бантами на груди, вместе со всеми распевают ее.

Только не со всеми они кричали ура. И не всем ораторам аплодировали. Умные они у меня были… Ведь одни — за «войну до победного конца», другие — за «долой войну». А были и такие, которые с радостью заголосили бы «Боже, царя храни», да справедливо опасались — побьют.

Многие поняли уже тогда, что одинаковой для всех свободы не бывает, что борьба за подлинную свободу народа еще впереди и легкой она не будет.

До боли сожалею я теперь о том, что не расспрашивал отца ни о чем. А ведь он и сам, наверное, хотел мне рассказать многое. Юность обычно слишком занята бывает собой, сиюминутными делами, хоть и нужными, интересными… Всем, что свалилось на нее само по себе. А между тем пройдут годы, и, может быть, у тебя у самого будет свой неповторимый день, своя «Марсельеза», — и никто тебя о ней не расспросит…

КАМЕНЬ С ДУШИ

Был хабаровский желтый день. Это действительно бывает иногда в Хабаровске, обычно в конце лета, на исходе дня. Солнце спускается к небосклону неяркое, совсем ручное, как говаривал отец. Деревянные дома и столбы, новые, не успевшие почернеть заборы, редкие живые деревца, и особенно бревна длинных мостов через глинистые овраги речонок Плюснинки и Чердымовки, — все вдруг сделается желтым.

А лишь только солнце коснется дальнего, за широкой рекой, горизонта, все становится ненадолго синим, потом сразу багровым, и вот уже наступили вечерние теплые сумерки с первой, робкой, голубеющей в чуждой дали звездочкой…

В такой вот, еще не умерший желтый денек и увидел я папу. Он возвращался, как всегда в этот час, с работы, но, кроме портфеля в одной руке, в другой у него было… ружье!

Я мгновенно все постиг, бешено обрадовался и припустил что есть духу навстречу.

Отец долго не отдавал мне ружья. Я изнывал от желания схватить, я пытался отнять, но папа играл со мной, как с котенком. Сердце мое колотилось в неистовой радости.

— Отдай! Ну, пожалуйста, отдай! Это мне, я знаю! — приставал я.

Теперь-то мне понятно, почему папа тянул секунды. Он знал: пройдет эта радость, и будет ли еще такая…

Но вот наконец ружье у меня в руках! Почти новенькое, замечательное, МОЕ ружье!

Как оказалось, в портфеле у папы были не бумаги, над которыми он обычно корпел ночами, а порох, дробь, новенькие, сверкающие латунные гильзы и всякая прочая охотничья снасть. Вечером отец не сел за работу, учил меня собирать, разбирать и смазывать затвор, чистить ствол, заряжать патроны. И был это один из счастливейших вечеров в моей жизни.

Сам отец не ходил на охоту, и первый раз я отправился с моим учителем физики. Наш Александр Сергеевич иногда поручал мне вести урок вместо него. Учитель тогда не был главной фигурой в классе. Дети должны были учиться сами. Это называлось бригадным методом. Все парты составлялись таким образом, что половина класса сидела спиной к учительскому столу и доске. Каждые четверо оказывались нос к носу и были бригадой. Кто-нибудь один за всю бригаду сдавал зачет по предмету. Я сдавал физику, другой — русский язык, третий — математику… Великих трудов мне стоило уже потом, взрослым, восполнять пробелы в знаниях.

Конечно, я прибежал задолго до назначенного часа.

Учитель понимающе улыбнулся. Вообще-то он был не очень улыбчивым, и поэтому, я замечал, он не всем нравился. А есть люди, которые всегда улыбаются, всем улыбаются. При ином человеке скверно поступят, скверно скажут о другом, скверно выругаются, а он… улыбается. Наш Александр Сергеевич был другим.

К концу дня нам удалось товарным поездом перебраться на ту сторону Амура. И только поезд отгромыхал и скрылся, я увидел двух уток: они суетились в канаве возле железнодорожного полотна. Я выстрелил и, конечно, не попал.

Мой учитель только посмеивался, он знал, что никакие наставления мне сейчас не помогут. К собственному волнению мне надо сначала притерпеться, а потом превозмочь его. Дается это не сразу, иной не научится владеть собой за всю жизнь.

День прошел как в счастливом бреду. Если бред бывает счастливым… Я расстрелял весь патронташ, ничего не добыл и только мешал Александру Сергеевичу. Особенно подвел я его, когда мы подкрадывались к стае диких гусей. Они громко и тревожно гоготали, приближаясь к нам. Я знал, что нельзя высовывать голову из камыша, и все-таки высунулся… Стая взмыла и стороной, вдоль высокой серой стены камыша, умахала на другую сторону озера.

И еще я побывал в тот день на черной речке. Такое можно увидеть только на Дальнем Востоке или… во сне.

Цветастый, какого и не придумать, осенний лес. Поляну пересекает неширокая речка. Она черная, чернее не бывает. Гладь воды — как полированный эбонит, зеркально гладкая чернота. И в ней отражается удивительный мир. Золото, багрянец, изумруд листьев, серебряные перья облаков, синее небо, черные, коричневые, красные стволы деревьев так и живут в нем перевернутые, перепутанные и невесомые, как в страшной и прекрасной сказке…

С кустов свисают черные, алые, желтые неведомые ягоды. Прямо из воды тянутся на тонких стеблях вверх и уходят вглубь лиловые и белые цветы. Замерли в безветрии гордые и печальные пепельные ковыли. И всюду-всюду, вверху и внизу, посвечивают фонарики.

Все дремлет, грезит о чем-то и чего-то ждет…

Ночевали мы с учителем в доме переселенцев, новом, как гроб. Он был непонятно длинный, я тогда таких еще не видел и не знал, что они. называются бараками. Только что сколоченный из молочно-белых новых досок, он еще скипидарно пах. Обильные смоляные слезы медленно стекленели на них.

Внутри, из конца в конец, в три этажа — нары. За лоскутными крестьянскими одеялами ютятся семьи. Оттуда доносится разноголосица, детский плач, перебранка. На ближних нарах храпят здоровые, очень уставшие люди.

В небольшом свободном от нар пространстве, в закутке возле забитого рогожей, еще не застекленного окна, — раскаленная докрасна круглая железная печурка. В отсветах неяркого пламени старик в белой холщовой рубахе до колен плетет сеть. На ногах у него новенькие аккуратные лапоточки. Белые густые волосы подвязаны ремешком, белые кустистые брови свисают на умные строгие глаза. Удивительно он был похож на стариков из русских сказок, только, правда, не на того жалкого старичишку, который все старался угодить своей старухе и вконец надоел золотой рыбке.

Сухие длинные пальцы старца проворно гоняли челнок в ячейках сети. Горбатая его тень на стене нелепо дергалась, словно большая птица с короткими крыльями хотела и не могла взлететь.

Под ширканье челнока я и заснул, успев лишь спросить старика: «А много в озере рыбы, дедушка?» На что он промолвил непонятно: «Рыбки — слава те господи! Да что ж она без хлебушка-то…»

Возвращались с охоты измученные, на тормозной площадке. Поезд чуть не всю ночь простоял на разъездах, мы промерзли с учителем до костей. Потом попросились на паровоз. Поклон тебе, паровозный машинист! Жарким пламенем полыхало в топке. Горячий железный пол дрожал и качался. Пахло водяным паром, нагретым железом, машинным маслом, угольной пылью — всем сразу. Я мгновенно сомлел, сидя на корточках в уголке.

На товарной станции, куда мы прибыли только под утро, меня разбудили, разогнули, поставили на ноги.

— Вставай, охотничек! С крещением! — смеялся машинист.

Мне помогли спуститься по железной лесенке на землю. Ноги не слушались, ружье было стопудовым. Но скоро все пошло, и я, думалось мне, совсем неплохо выглядел с ружьем и красавцем селезнем, подвешенным к поясу. Но город еще спал, улицы были безлюдны, и Хабаровск много потерял в то утро…

Утку дал мне Александр Сергеевич, уверив, что у настоящих охотников принято делиться добычей и что, мол, он тоже когда-нибудь не откажется.

Настроение у меня стало портиться сразу, как только мы расстались. Смятение и тоска овладели мной, когда я подошел к дому.

«Вот если бы я! Если бы я сам убил утку! Вот было бы здорово! Вот было бы хорошо!» — исступленно желал я.

Дверь открыла мама. Увидев утку у пояса, спросила чуть-чуть испуганно:

— Неужели?..

Это еще можно было пережить и даже ответить в положительном смысле, но папа… Он был в постели, привычно потянулся к тумбочке за портсигаром. Не глядя на меня, ровным голосом, будто ему все равно, спросил:

— Сам убил?

И вот тут-то и произошло самое глазное и самое для меня важное. Улыбаясь до ушей, огорченно правда, я протянул:

— Да не-е-а…

И сразу будто камень с души свалился, радостно и легко стало мне. И, верите ли, даже в комнате посветлело, словно окон прибавилось. Отец, все еще не глядя на меня, с особенным, как мне показалось, удовольствием, прикурил, пыхнул дымком и сказал, кивнув на утку:

— Покажи.

ВЕСЕЛЫЙ БАРАМИДЗЕ

Мы снова живем у подножия Машука, горы, заросшей кудрявым леском, с зеленой голой макушкой. Вокруг города возвышаются и еще горы. Их очертания на полотнище голубого неба так знакомы мне… А вдали в особенно погожие, ясные деньки виднеются островерхие сахарно-белые вершины Кавказского хребта. Казалось, это оттуда в жаркий полдень веет прохладный ветерок.

Поселились мы в двух комнатенках крохотной квартиры, в самой глубине большого двора, окруженного домами, сложенными из белого известняка, со множеством порогов, крылечек, балконов, увитых диким виноградом, невысоких каменных лестниц без перил.

Высеченный в известняковых отложениях двор сверкал белизной. Этому, впрочем, немало способствовал наш дворник Акопыч своей усердной метлой.

Двор полого спускался от зияющей пещерами Горячей горы к улице с самым что ни на есть курортным названием — Теплосерной. Это был, собственно, бульвар в обрамлении тощих акаций. По обе стороны бульвара — улицы, вымощенные крупным синим булыжником.

Возле железных ворот царственно возвышалось, раскинув могучие ветви, даря прохладную тень, огромное тутовое дерево. Здесь же — общий водопроводный кран. В замшелых влажных камнях под ним жила пучеглазая лягушка, — как в продолжение многих лет мне казалось, всегда одна и та же. Иногда в предрассветные часы мы беседовали…

Комнаты у нас с мамой были такими маленькими, каких я, кажется, ни раньше, ни позже не видел. В каждой помещались лишь кровать, маленький стол и табуретка. Мне кроватью служил сундук, в котором лежало наше нехитрое имущество — зимняя одежда. В нем же хранились разные вещицы — память о лучших днях: мамины венчальные свечи, папины запонки, сделанные из двух старинных серебряных монеток, и мой вконец уставший на марше из детства оловянный солдатик.

Сундук въехал когда-то в наш самарский дом весь сверкающий черным лаком и медными полосками, праздничный. Я хорошо помню этот день даже теперь. Я, тогда трехлетний малый, трудился до поту, отводя звонкие, серебряными веревочками вьющиеся из-под сугробов ручейки. Все сверкало в тот день: и окна дома, и ручьи, и огромные — не перейти — лужи, и отдельные крохотные льдинки в разломах снега у меня на лопатке вспыхивали то белым, то синим, то розовым светом.

Потом сундук плыл с нами, мной и мамой, напуганной до онемения, по какой-то страшной быстрой реке. Смеркалось, рядом вертелись в водоворотах и догоняли нас целые деревья, черные рукастые коряги и огромные пни с рыжими мохнатыми хвостами. Перегруженная лодка черпала бортом злую мутную воду, а в это время где-то близко бухало и бухало. Это били пушки, я слышал гражданскую войну.

Потом была у него скучная длинная дорога на Кавказ, потом на Дальний Восток, потом снова сюда. И суждено ему было приехать со мной на Урал, и на нем здесь играли в куклы мои маленькие дочки.

Так иные вещи живут с человеком подолгу и верно ему служат.

Втиснуть в мою комнату удалось еще рассохшийся, очень маленький комодишко, купленный на барахолке. На комод поставили не к месту большое, туманное зеркало. Оно много лет не давало мне остаться наедине с собой: куда ни повернусь или даже лягу на сундук — мою кровать, — а все время вижу себя как бы со стороны и будто в банном туманце.

В тот же день, как мы приехали, обошел я дорогие и памятные мне места. Казалось, я невероятно долго отсутствовал. В умиление привели меня малюсенькие парты в нашей школе первой ступени имени МОПРа. Старые каштаны во дворе не стали ни выше ни толще. Сколько поединков когда-то выдержал я здесь, глупый малыш! Конечно, побывал и на комсомольской поляне, где всегда в майские праздники было народное гулянье, джигитовка, рубка лозы… И у места дуэли Лермонтова: здесь наш пионерский отряд ночевал у костров. И сад возле нашего дома, никому не принадлежавший, но огороженный, казалось тогда, высоким забором, стал небольшим, а забор и три грушевых дерева возле него стали ниже, будто в землю вросли. Вот, оказывается, как бывает, если ты уехал одиннадцатилетним, а вернулся, когда тебе шестнадцать-семнадцатый. Вечность прошла!

И город стал другим. Посуровел, притих. Не видно праздных курортников в тюбетейках, фланирующих по аллеям с кизиловыми тросточками. Не чадит базар шашлыками. Длинные очереди с раннего утра и даже ночью за хлебом, за керосином… За всем.

Помню киножурнал перед началом фильмов. Германия. Бесконечные ночные шествия с факелами, орущих фашистов. Отверсты рты, выброшены вперед руки. Тишина и мрак кинозала взрывается воплями немолодого уголовника с челкой и черными короткими, щеткой, усиками. Он только что пришел к власти и теперь качает права в мировом масштабе. «На дело» он пойдет через пять лет.

Мы с мамой получали пенсию за отца и потихоньку «распродавались». За плошку муки я отдал кабардинцу серебряные карманные часы отца. Старинные, они заводились крохотным ключиком на цепочке, а на крышке было выгравировано сомнительного свойства пожелание: «Больше пей водки, от нее все качества».

Как раз в это время и появился у нас безунывный грузин Барамидзе.

Наступил вечер, а он все еще никак не мог найти пристанище на ночь. О гостинице нечего было думать даже ему, человеку удачливому невероятно, опытному, обладателю командировочного удостоверения с жирной лиловой печатью. А на частные квартиры на две-три ночи в те времена никто не пускал.

Грузин стоял с нашей соседкой у ворот и потрясал перед ней своим удостоверением. Он пламенно и нежно убеждал ее, прижимая руку к сердцу, в том, какой он честный человек, какое замечательное у него удостоверение, какая благородная работа: он завторг треста «Минводборжом».

— Панимаишь, не вино, не водка, а полезный минеральный вада баржоми! Его, панимаешь, в аптеке, пажалста, продают! — объяснял грузин, как исповедывался.

Мама в тот вечер отправилась на всю ночь к сестре играть в лото и проходила мимо. Грузин с надеждой взглянул на нее, а соседка с жаром еще большим, чем он, повторила все маме. Сильно подозреваю: на маму крепче всего подействовала простая с виду истина, что боржоми не вино. А обещанные десять рублей лишь подкрепили довод.

Мама, чтобы не возвращаться, а то «пути не будет», издали показала на нашу дверь и предупредила, что пустит только до завтра, но грузин, узнав, что она идет играть в лото, принялся просить, чтобы она взяла его с собой, он тоже хочет играть.

Мама, смеясь, пыталась втолковать ему, что собираются там, в общем, люди пожилые, только старухи и старики, играют на копейки и что ему будет скучно, но грузин Барамидзе уже сверкал в азарте черными своими очами с красными прожилками на выпуклых белках.

Под утро он заявился ко мне с приветом от мамы. Ничего не поделаешь, пришлось постелить ему между моим сундуком и комодом.

На другой день мама рассказывала, как молодой грузин очаровал всех, увлек своей веселостью, как, чуть не под утро, убрали стол и стулья, подмели семечковую шелуху в доме тетки, и Георг — так звали грузина — танцевал лезгинку и наурскую под прихлопывания и музыку на губах. Он то вертелся в пляске, как бес, то плыл черным лебедем, то мелко-мелко семенил на носках, нахлобучив папаху на лоб. Я отлично представил себе все это, так как не раз уже видел кавказские танцы и очень любил их.

На шум и дикую музыку сбежались было соседи, да и они тоже стали прихлопывать и галдеть, нисколько на тетку мою не обиделись. Встряхнулись люди немного, и было им это, наверное, нужно в те нелегкие дни. А Георг все изображал вконец отчаявшегося человека, игрока, проигравшегося в пух и прах (копеек сорок!), делал «страшные глазища» и грозил заявить в милицию, что, мол, «открыли тут, панимаишь, шалман и гирабят командированных». Потом чуть не до утра под общий хохот рассказывал кавказские анекдоты.

Барамидзе пробыл у нас дня три-четыре, конечно, все узнал о нас и взялся помочь, сотворить невозможное, устроить так, чтобы мы с мамой, кроме пенсии, получали хотя бы какую-нибудь зарплату: ведь работающему к хлеба полагалось по карточкам больше. Георг рассудил, как Соломон: я не могу числиться на работе с материальной ответственностью как несовершеннолетний, а мать — как получающая до моего совершеннолетия пенсию за папу. Георг похлопотал, чтобы я сам получал предназначенную мне пенсию, а маму оформил на работу завскладом боржоми. Но работу выполнял я, а это, впрочем, уже никого не касалось, тем более, что высшее начальство и бухгалтерия находились далеко в Тбилиси.

Жить стало чуточку легче, и мысль о том, что я получаю зарплату, согревала меня. А времени работа занимала немного и состояла лишь в том, что один-два раза в месяц я получал один-два вагона ящиков с боржоми и распределял их по аптекам Кавказских Минеральных вод.

Был я в моем складе и за грузчика, и за счетовода, и за кассира, и за заведующего. Поэтому, наверное, и дело было поставлено у меня преотлично. Ежемесячно я должен был представить Георгу Барамидзе горлышки с туго вбитыми в них пробками — это был «законный» бой. Пробки тогда в боржомные бутылки вколачивались насмерть, как в бутылки с шампанским.

Дома, составляя отчеты, я, чтоб насмешить маму, в подражание Георгу хватался в ужасе за голову, будто в совершенном отчаянии от сложности дела, с нарастающей скоростью бормотал: «Пробки, горлышки, бутылки, пробки, горлышки, бутылки!» И, словно бы сбивался со счета, орал: «Пробки, горлышки, бутылки!»

Однажды в очередной свой приезд Барамидзе после делового дня пришел под вечер сам не свой. Выпуклые глаза его, казалось, лезли из орбит, белки словно кровью налились. Он снял папаху, шагнул, сел на кровать и долго молчал. Потом стал рассказывать как-то необычно, не по-своему — бесстрастно.

А было так: Барамидзе повстречал знакомого чеченца. Тот был печален, а когда увидел, что Георг улыбается, сердито спросил:

— Чего ты сияешь, как медный таз, начищенный злой женой? Какой сегодня праздник?

— А почему ты свой большой нос повесил, как чувяк на гвоздь? Ты не знаешь, какой праздник? Я тебе сейчас скажу! У тебя зуб болит?

— Нет, — отвечает чеченец.

— Голова, живот?

— Нет, не болит, — качнул головой тот.

— Рука? Нога? Другой какой вещь болит? Нет? Может, душа болит? Нет?! Может, жену ингуш украл?

В ответ только зубы в ухмылке сверкнули.

— Друг умер? Папа? Мама?

— Нет, нет! — отшатнулся в испуге чеченец. — Ты что, Георг!

— Дети здоровы? — наседал тот.

Чеченец сжал губы в нитку и сдвинул брови.

— И это тебе не праздник?! А?! Это тебе не праздник?! Тебе когда праздник? Первое мая тебе праздник, а что все живы-здоровы — тебе так, скучный день!

Барамидзе давно поднаторел в пропаганде своей философии удачливого и веселого человека: если нет явной и большой беды, то живи как на празднике; жизнь — большой радостный праздник. И был он, думается мне, отчасти прав.

— А он на меня пасматрел, — продолжал рассказывать Барамидзе. — Глаза — вот! Папаха, глаза и усы. Лица, панимаишь, совсем нет, такой худой… Пасматрел и гаварит: «Я, Георг, кушать хочу». И заплакал. Панимаите, мужчина плачет! Горец! Чечен!!!

Барамидзе вдруг скрипнул зубами и повалился лицом в подушку. Ходуном заходили острые лопатки под сатиновой черной рубашкой.

ОСКОЛКИ ИМПЕРИИ

Мне было шестнадцать лет, когда не стало отца и мы с мамой зачем-то вернулись в наш южный городок. Как раз только что произошла новая школьная реформа, созданы десятилетки. С нашим переездом сел я, что называется, между двух стульев: в городе еще не было девятых и десятых классов. И решил я тогда, никого толком не расспросив, готовиться в институт с помощью репетиторов. К одному из них я и отправился, полный радужных надежд, так как славился он тем, сказали мне, что подготавливал желающих поступить в вуз по всем предметам и за короткий срок.

Я пришел к нему, когда он громко и настойчиво что-то выскабливал ложкой со дна небесно-голубенькой кастрюльки. Это был крупный, бравого вида старик в балахоне грязновато-голубоватого цвета, как оказалось, генеральской шинели… Ежиком подстриженный, седой. Нос его, огромную картофелину с фиолетовыми прожилками, ненадежно оседлали очки в портновско-сапожницкой железной оправе. Седые мохнатые брови двускатной крышей свисали на глаза.

Старик белесо взглянул на меня и сказал, еще разок скребанув в кастрюльке:

— Казеин. — И прибавил: — Питательно.

— Я думал, что казеин — клей, — бестактно позволил себе усомниться я.

— Совершенно верно, — сразу согласился он. — Казеин суть питательный клей. Однако к делу, — предложил старик и с видимым сожалением отложил кастрюльку с ложкой.

Узнав мое имя, он представился сам:

— Я, молодой человек, профессор Варшавской военной академии. Ученый генерал. Так-то-с…

Он взял со стола большую рыжую, в мелких красных крапинках курительную трубку, — как он объяснил, пенковую, — долго ее набивал, долго уминал в ней табак, моментально раскурил и, жмурясь от удовольствия, принялся ее насасывать. Трубка довольно урчала и попискивала.

Я видел не раз вывески «Варшавский портной» с непременным румяным субчиком в котелке и с усиками, лихо, кренделем закрученными кверху или стрелками вразлет. А вот еще бывает варшавская кровать, шикарная, большая… «Наверно, дорого запросит за уроки», — с тоской подумалось мне.

Но он, как бы угадав, сказал, что берет недорого, и назначил за уроки действительно небольшую плату.

— Все равно я всех своих учеников растерял, — признался он с лукавой стариковской ухмылкой.

Не знаю почему, но я догадался, как ему опостылело заниматься с учениками, да и со мной не хочется.

В нестерпимо яркие солнечные утра я приходил в маленький особнячок из желтого кирпича, который и не разглядеть было в непролазных зарослях сирени и дикого винограда. Огромные каштаны надежно прятали его со стороны улицы. Великое множество воробьев облюбовали это местечко, и, кажется, нигде я более не слышал такого радостного, громкого, прямо-таки осатанелого чириканья.

В левом крыле особнячка, в просторной, очень чистой и по тем временам неплохо обставленной комнате, было прохладно и темновато, а посредине, на треноге, стояла настоящая черная классная доска. Все стены были увешаны этюдами, набросками, рисунками. Масло, акварель… Из всего мне особенно понравился единственный здесь портрет на хорошо известный сюжет «Еще одно последнее сказанье». Дивная это была картина: старец монах при неярком красноватом свете догорающей свечи трудится над летописью. Я долго рассматривал его, а репетитор мой с видимым удовольствием мне не мешал. А потом он пригласил меня к доске, для начала решив слегка проэкзаменовать.

Оказалось, что в математике я баран, в литературе…

— Неплохо, неплохо, гм-гм, а только что это у вас, милостивый государь, все «Пушкин был сын… Гоголь был сын…» Словно анкету в Чека, прости, господи, на них заводите, — с неудовольствием заметил мой репетитор.

В химии я оказался ослом, упрямо не желающим понять, что соли могут быть кислыми. В физике хорошо показал себя — что значит радиолюбитель! — но не смог решить ни одной задачи за незнанием математики. По истории… но тут надо рассказать отдельно.

Просто историю мы в школе не проходили, а изучали историю классовой борьбы. Поэтому на первый вопрос моего генерала, каких великих полководцев древности я знаю, ответить сразу я не смог, мысль моя заметалась мышкой в мышеловке. Но вдруг я вспомнил: меня хвалила учительница в пятом классе за то, что я с выражением прочитал стихотворение про… Я ухватился за него, как за соломинку утопающий, — только ее мне и оставила школа — и провозгласил, чувствуя, что лечу в пропасть:

— Вещий Олег!..

Что стало с генералом, надо было видеть. Он сдернул со своей картошки очки и каким-то дурным голосом заорал:

— Ма-ама-аа!

Из белесых глаз его хлынули слезы. Он ржал, гоготал, всего его сотрясало и дергало. Кресло заплясало под ним и поехало своим ходом.

— О-о-о! — изнемогал мой репетитор. И вдруг он сделался красным и стал синеть… Умирал, показалось мне, старикан. Я бросился на кухню и с кружкой воды подбежал к нему, испуганный, раздосадованный и смущенный.

Мой репетитор долго не мог прийти в себя, все отмахивался от меня, от кружки с водой, потом на него напала икота, он схватил у меня кружку и стал жадно пить.

— Что знаете вы еще? — жалобным голосом тяжелобольного спросил он меня. И я видел, что и весело ему и он боится. Бывает этакий веселый страх, когда знаешь, что ничего тут опасного нет, а боишься. Я пережил такое, когда еще в четвертом классе на спор отправился ночью на кладбище… Профессор военной академии, похоже, боялся, что еще один такой ответ он не переживет.

— Могу рассказать о промышленном перевороте в Англии, — заявил я.

Это все-таки была история, пусть она и называлась историей классовой борьбы. А тему я хорошо знал.

Репетитор удивленно вскинул брови и заинтересованно уставился на меня, а я довольно дельно и подробно поведал ему об экономических предпосылках, приведших: к перевороту, назвал имена и даты, не забыв о роли во всем этом изобретателя ткацкого челнока Картрайта.

Мой учитель смотрел на меня с удивлением и каким-то обидным сочувствием, как на скворушку, которого научили нескольким словам, а он возьми да и выучи чью-то мудреную лекцию наизусть.

Всякий раз, придя на занятия, я подолгу разглядывал монаха на картине. Дело у него, видно, как и у меня, не очень подвигалось вперед. Он все скрипел и скрипел гусиным пером. И вот что все более становилось для меня очевидным — неуловимое сходство его с моим ученым генералом. Только это не сразу бросалось в глаза. И нос вроде бы не картошкой, а такой же… И брови мохнатые, седые, крышей. Однажды я, не без усилия, правда, представил себе генерала в таком же вот монашеском клобуке, без очков и мысленно ахнул: он!

И еще я замечал, что всякий раз какой-нибудь из этюдов на стене заменялся другим. Я сказал:

— А вы наблюдательны. Это хорошо, — услышал я похвалу.

И генерал по этому поводу рассказал, что в военных учебных заведениях, в кадетском корпусе, куда принимали обычно еще в раннем детстве, очень присматривались к различным свойствам характеров и способностям будущих офицеров. На заметку бралось решительно все, и дурное и хорошее. Вот такой, казалось бы, пустяк: начал кадет играть на трубе или на скрипке, а через какое-то время бросил. И не потому, что слуха не оказалось, а потому, что не хватило терпения, воли — характера. И в свое время, много лет спустя, недоумевает иной штабс-капитан, отчего это он производством в подполковники задерживается. А это он, оказывается, в секретных документах значится как человек, некоторыми важными качествами не обладающий.

Ну, конечно, все было не так просто, и составлялось досье по бесчисленным и более важным фактам, и не один год.

Дни шли за днями, а мы с репетитором так и не собрались заняться школьной программой. Он то сидел молча в своем «самоходном» кресле, задумчиво перебирал сухими коричневыми пальцами янтарные четки, то вдруг принимался рассказывать что-нибудь из истории, а иногда раскладывал передо мной множество цветных, великолепных открыток с живописными видами европейских городов, селений, старинных мостов… Но чувствовал я, что за нашими разговорами что-то стояло еще. Невысказанное, да и не мне предназначенное. Похоже, профессор Варшавской академии долго и трудно размышлял над чем-то своим, а мое присутствие и дурацкие, казалось ему, реплики лишь подзадоривали его.

Так, сказав, что, мол, за границу до революции мог позволить себе ездить каждое лето, — потому что жизнь в Европе была еще дешевле, чем в России, вдруг подмигнул мне по-приятельски и добавил:

— Но мы, военные, в штатском платье, конечно, путешествовали, не беззаботно и все пешочком, пешочком… Зато, случись надобность, могли бы полк вести по дорогам хоженым, по землям знакомым. Однако надобности не случилось, — вздохнул старик и умолк.

— Потому что штык в землю — и мир хижинам, война дворцам! — радостной догадкой воскликнул я.

— Потому что случился Брестский мир, — досадливо поморщился генерал и отвернулся сердито.

Что-то явно изменилось в наших с ним отношениях с того дня. В таких случаях говорят: черная кошка пробежала между ними.

Мы теперь меньше разговаривали и даже стали заниматься делом. Генерал познакомил меня с теоремой Пифагора. Сделано это было мастерски, я сразу и навсегда запомнил ее.

Я все еще приходил, ослепленный солнечным сиянием на улице, оглушенный воробьиным неистовым гвалтом, в прохладную полутемную комнату с классной доской посредине и переодетым генералом в раме на стене.

Однажды мой репетитор, не помню уж по какому поводу, произнес краткую лекцию, главную мысль которой и посейчас настойчиво проповедуют в иных запредельных странах люди, лишенные чувства юмора.

— Милостивые государи! — обратился он к воображаемой аудитории. — Народы суть физические тела — твердые, жидкие и газообразные. Твердые народы суть: немцы, французы, японцы, испанцы, голландцы, португальцы, шведы, норвежцы, датчане и, в первую голову, англичане. Жидкие народы суть: русские, турки, поляки, чехи и австрияки. Народы газообразные суть: венгры, румыны, греки, словаки, болгары, сербы, молдаване, персы, китайцы и прочие все.

Ошеломленный, я тихо спросил, как спрашивают больных:

— А как же Америка, Австралия, Канада?

— Это все англичане суть, — решительно заявил ученый варшавский генерал.

Он уселся в кресло, долго набивал свою пенковую трубку, долго уминал табак, не сразу раскурил и принялся ее насасывать. Трубка противно хлюпала и урчала.

Нас друг от друга освободил конец месяца. Я принес плату за уроки, а он ее взять категорически отказался. Мне же бесплатно брать «уроки» было неудобно…

А вскоре мне вдруг взбрело на ум учиться игре на виолончели. Я стал ходить к милому старичку чеху, который еще недавно, в эпоху немого кино, играл в маленьком оркестрике кинотеатра «Колизей».

Старенький, седенький, весь какой-то пушистый, в чистенькой серенькой толстовке, он ласково постукивал меня по запущенно-кудрявой башке смычком и приговаривал:

— Какой ти, Валёдька, безгалёвий, безгалёвий!

— Может быть, у меня слуха нет? — спрашивал я, все надеясь услышать ответ в том смысле, что, мол, да, братец, нет у тебя слуха, кончай базар.

Но старичок энергично отрицал, и его пушистые седины колыхались над его удивительно красивой головой.

— Виолончель — дама, она любит слушаться сильный человек, — внушал старик. — Нажимай сильно на струны, ти боишься, ти трус?..

А рассеянным я был в ту пору невероятно. Случалось, на урок брел со своей торбой в коричневом стареньком чехле, не видя дороги, думая бог знает о чем, натыкаясь на прохожих, и забывал по дороге то, что разучивал весь вчерашний день. Постигнув нотную грамоту, я неплохо стал печалиться в известной песенке «Не шей ты мне, маменька, красный са-рафа-ан». И до сих пор не могу понять, почему эдак насморочно пела моя виолончель.

И вот, отчаявшись когда-нибудь наконец перепилить смычком мою мучительницу-даму надвое, решил я «остаться в штабс-капитанах», отлично зная, отчего мне чина подполковника не последует.

Новое устремление овладело мной. Я решил изучать английский. Подозреваю, что просто это было желание самоутвердиться, что ли… Была втайне лелеемая надежда вновь испытать то восхитительное чувство, которое пережил я еще в пятом классе, за короткий срок догнав и перегнав одноклассников в английском языке.

И, хотя давно было пора засесть за учебники и готовиться по всем предметам в институт, я отправился на поиски учительницы английского языка.

Еще в темном коридоре, длинном, небеленном, наверное, со дней революции и гражданской войны, заставленном гигантскими сундуками, никому не принадлежащими и никому не нужными, повстречались мне какие-то тени с кошелками, обшитыми мешковиной, перешептывающиеся на французском.

Они приветливо закивали мне.

Учительницей оказалась, как и следовало ждать от моей судьбины, довольно немолодая женщина, которая, к тому же, была больна и редко вставала с постели. Но повернуться и уйти было уже неудобно. На меня восторженно и радостно, словно на прекрасного принца-спасителя, смотрели огромные голубые глаза с длинными ресницами, каких просто не бывает у немолодых женщин. Наверное, для нее заработать уроком хотя бы самую малость было величайшим счастьем, невероятной удачей. Я об этом не подумал тогда, а ведь по каким-то приметам понял, что тут меня ждали, к приходу готовились.

В комнатке, чистой, светлой, давно и навсегда поселилась болезненная нищета, которую уже нельзя было скрыть, которой стесняются, как иные стесняются неряшливых старых родителей.

Возле кровати, на тумбочке, перед рябеньким зеркальцем — пустые флакончики. Все это на скатерке из газеты. Когда-то и в нашей бодрой неустроенности были такие занавески на окнах. Но здесь было совсем другое…

Моя будущая учительница полулежала на подушках, неправдоподобно маленькой желтоватой рукой поправляла воротничок глухого, донельзя чистого, донельзя старенького светлого платья. Всем своим женским существом, смущенной улыбкой, несмело-кокетливым взглядом она как бы робко-робко спрашивала: «Я вам нравлюсь?» Чем мог ответить ей я, полудикий юнец? Хорошо, что сумел не ответить ничем.

Беседовать с ней было легко. Она расспрашивала ненастойчиво, с искренним участием, давая незаметно понять, что ответа может не быть, что так даже лучше… О себе она с милой, но запоздалой непосредственностью юной девушки сообщила, что до революции была фрейлиной государыни императрицы, — сказала так, будто это была вчера. При этом она с непередаваемым изяществом, как бы мельком, перекрестилась. Революция, императрица… Уже тогда все это мне казалось давним-предавним, оставшимся в непостижимой дали веков. А между тем со дня революции и прошло-то всего пятнадцать лет. Как относительно время…

Заняться с фрейлиной языком мы как-то сразу не смогли, да и позже наши уроки тоже незаметно переходили в разговоры, и остается лишь удивляться тому, как скоро и как далеко я продвинулся при такой безалаберности наших занятий. Может быть, причиной успеха был учебник фрейлины, совершенно необычный, я таких потом во всю жизнь не встречал. Предложения, и самые короткие и самые длинные, расположены были в нем столбиком, в четыре ряда: сначала по-русски, ниже, во втором ряду, тоже по-русски — дословный перевод английского предложения, помещенного еще ниже — в третьем ряду. В четвертом ряду — транскрипция, то есть произношение, начертанное знаками.

Довольно скоро я усвоил строй английской речи — это главное, а вызубрить слова можно в любом количестве. Особенно легко это дается в детстве и в юности.

Из наших разговоров — впрочем, больше рассказывала она, — запомнилось мне немногое, зато об этом немногом я иногда задумываюсь и теперь. Так, однажды рассказала она об «уроках труда» в Смольном институте благородных девиц, где училась. Во двор Смольного изредка въезжали подводы, доверху нагруженные дурно пахнущим тряпьем — засаленными, замызганными мундирами и мундирчиками, купленными у старьевщиков. Все это будет вычищено, починено и отутюжено руками девочек, воспитанниц института. Детей богатых родителей — помещиков, фабрикантов, банкиров — готовили к бедности? Да, и к бедности тоже. Нет, правящий класс не предчувствовал своей гибели. Никому и в голову тогда не могло прийти, какую участь ему готовит история. Рассуждали проще: «Сегодня, милочка, твой муж банкир, а завтра разорился, представь себе. А твой, офицер, погиб за веру, царя и отечество… Твой, голубушка, чуть ли не министр, а завтра за какие-нибудь прегрешения уволен со службы, без пенсии. А другой чей-нибудь, да храни вас бог, дети мои, заболел и умер. А между тем у вас уже свои детки. Пятеро. Не краснейте, пожалуйста, не поповны! Ну и что же, вы станете умолять вашу кухарку вывести пятнышко на платьице дочки? Или просить пришить пуговицу к мундиру вашего сына-гимназиста?!»

Зависеть от прислуги, просить ее об одолжении считалось величайшим падением для людей, которые не представляли себе, как видно, даже в крайней бедности жизни без кухарки.

Однажды я обратил внимание на плохонькую черно-белую репродукцию в рамке под стеклом. Она висела над дверью, прямо у меня над головой, и лишь поэтому я, наверное, не замечал ее до сих пор. Там была изображена молящаяся дева в одной сорочке. Волосы девы картинно ниспадали, глаза, полные слез, обращены вверх, к богу, надо полагать. А сложенные молитвенно ладони просили верить, что она раскаивается в чем-то и лишь нечаянно показывает сейчас обнаженное плечо… Лукавым человеком был художник.

Я разика два-три украдкой взглянул на деву, но фрейлина заметила и обрадовалась:

— Правда, прекрасно? Какая чудная картина!

Фрейлина смотрела на меня с всегдашней своей восторженной сумасшедшинкой и тоже молитвенно сложив ладони. А я недоумевал, как это можно любоваться скверной репродукцией с фальшивой картинки. Ведь славились смолянки не только воспитанием, но и умом, и образованностью.

— Знаете, Володя, у меня брал уроки немецкого один коммунист, он был в восторге и так просил, так просил меня подарить ее! Но я отказала…

Слово «коммунист» было произнесено как-то так вот, как мы с вами никогда не сможем. Даже «людоед» или «марсианин», «селенит» или «черт с хвостом» — все будет не то… не таким чуждым.

Зато с особенным трепетом, с каким-то болезненным восторгом произносила она слово «государь» и вкладывала в это слово особый смысл, нечто неземное присутствовало в нем. Отказывалась ли она принять действительность, или это пришло потом?.. Так, однажды, когда я что-то произнес о революции, фрейлина сделала большие глаза, и как о совершенно очевидном мне было сказано:

— Революция? Да бог с вами, Володя, не было никакой революции. Просто в Петербурге два дня не было хлеба, и государь отрекся от престола!

Вот так. Не было, оказывается, февральской революции. НЕ БЫЛО НИЧЕГО. Всеми силами души жаждала она, чтобы НЕ БЫЛО НИЧЕГО! И это стало ее верой, ее последним прибежищем.

Я шел к ней на урок в тихий светлый полдень. Не пылало в небе солнце, не было облаков, и крыши домов, и листва деревьев, и мостовые серебряно светились. Всегда отчего-то грустно в такие дни, и люди становятся молчаливее и добрее…

Проходя мимо собора, я увидел на паперти крышку гроба, обитую розовым шелком. Что-то будто толкнуло меня, я остановился. Потом снял кепку и медленно пошел по ступеням. Войдя в полумрак храма, увидел розовый гроб и возле него знакомые тени. Они расступились, и я приблизился. Да, это была она.

Мерцали тоненькие свечи, равнодушные святые на стенах не хотели смотреть ни друг на друга, ни на людей.

В маленьких ручках фрейлина держала желтую свечку, которая нетрепетно горела ровным слабым светом, освещая ее сейчас строгое лицо. Лицо человека, который очень устал и ждет, когда же, наконец, все уйдут, но не хочет этого показать.

Я вышел и на паперти стал совать в карманы брюк такую нелепую здесь, ненужную, свернутую в тугую трубку тетрадь.

Серебряно светился наш белокаменный городок.

КАК Я БЫЛ ДОКТОРОМ

Для начала скажу, что я никогда не был доктором. Я, правда, хотел им быть, даже в медицинский институт поступил и даже учился в нем… целый год. В мое время поступить в институт было делом не очень сложным. Особенно в медицинский или педагогический. В те времена все хотели быть полярниками, летчиками, инженерами, мореходами, командирами, а врачами и учителями желающих стать было немного. Была даже такая неумная поговорка: «Пед да мед — хуже нет».

А я давно уже хотел стать врачом, исцелять страждущих радиоволнами и электричеством, жаждал открыть неизвестную человечеству биоэнергию, заставляющую, как я полагал, биться человеческое сердце. И еще мне хотелось «уничтожить боль», изобрести этакую какую-нибудь электроанестезию… Я и о многом другом в этом роде мечтал, еще когда учился в школе и безоглядно увлекался радиолюбительством.

Но тут необходимо коротенькое отступление. Лет девяти-десяти я однажды с приятелями залез на крышу невысокого сарайчика в соседнем дворе, куда какая-то старушка загоняла по вечерам своих коз.

Что нам надо было там, на крыше, кто его знает. Шалили от безделья. И доигрались. Я провалился сквозь эту крышу, полетел вниз и сидя ударился о кирпичный пол. Посадка произошла настолько жесткая, что не быть бы мне живу, да спас меня широкий кожаный пояс с пряжкой флотского образца. От боли в животе и спине я пришел в себя не сразу. Помню, вокруг темно, сверху надо мной большая голубая дыра, чья-то голова заслонила ее… Ребята, слышу, отворяют сарайчик, вбегают. Помогли мне выбраться на залитый солнцем двор, позвали взрослых, кто-то из них отнес меня домой.

По-настоящему я оценил случившееся уже студентом. Вдруг стало невозможно сидеть подолгу: начинала нестерпимо болеть спина.

В больнице спросили:

— Падали?

— Да, — говорю, — было, давно.

Сделали рентгеновский снимок, посовещались и говорят мне:

— У вас туберкулезный спондилит, коллега. Однако не падайте духом, ученье только пока прекратите.

— Вы где живете? — спросил седой, полный и очень добрый доктор.

Я сказал.

— Так ведь это превосходно, курортный город! — воскликнул он, забыв, наверное, что этот курорт мне абсолютно противопоказан.

— У вас есть родители? — спросил другой, не седой еще и не полный, но тоже очень добрый доктор. — Превосходно, коллега! Поезжайте, никто так не позаботится о вас, как мама. Мамы, они такие!

Я знал.

В общежитии я поднялся на верхний этаж. Там жили студенты последнего курса. Вхожу в одну комнату и спрашиваю этак беспечно:

— Товарищи! Что такое туберкулезный спондилит?

Им и в голову не приходит, что это у меня, кудрявого, краснощекого, туберкулез позвоночника.

— В ящик, — отвечает мне один.

И другой кивает согласно, не поднимая головы от учебника.

«Да ну вас к шутам собачьим», — думаю. Иду в другую комнату. Бодро здороваюсь и задаю тот же вопрос.

— Летальный исход, — отвечает мне один, лохматый, носатый, скучный, в очках. Он, наверное, как надел очки, так сразу, еще в пятом классе, по-латыни заговорил.

— Кадавер, — уточняет другой, весь светленький, в голубенькой майке.

Он благожелательно смотрел на меня и ссыпал с ладони в рот хлебные крошки.

Я и раньше знал, что «летальный» исход ничего общего с авиацией не имеет и означает смерть. А красивое латинское слово «кадавер», хоть и похоже на имя какого-нибудь испанского гранда, особенно если прибавить что-нибудь вроде Санта Мария, тем не менее просто означает труп.

«Пойду к девушкам, они добрые», — решаю я и стучу в первую же дверь к старшекурсницам.

Меня они хорошо тут знали, потому что я в общежитии был электриком, подрабатывал к стипендии. Это я научил их подключать двумя булавками электрические утюги, потому что иметь розетки в комнатах было строжайше запрещено. Девицы встретили приветливо, усадили и, как всегда, закидали вопросами: отчего, например, я никак до сих пор ни на ком из них не остановлю выбор, пожурили, что я будто отдаю предпочтение соседней комнате, где живет красавица Юленька, а, между прочим, у нее летчик! Вот!..

Я понимал: им надоела зубрежка, они обрадовались предлогу пощебетать весело и бездумно.

Наконец мне удалось вставить слово. Студентки и в самом деле оказались и умнее и тактичнее парней. Они участливо спросили, у кого… В «одного знакомого» они не поверили сразу. Пригляделись ко мне, а женщины — народ чуткий, наблюдательный. Но я тоже был наблюдательный и заметил, КАК они переглянулись.

«Дело-то дрянь», — правильно решил я. Но старшекурсницы, не скрывая правды, все-таки сумели внушить мне надежду. Что ж, молодости вообще свойственно надеяться.

Я прекращаю занятия и… не еду домой. Люди нередко принимают половинчатые решения, и я не составляю исключения. Однако насколько же это плохо, если и в народе говорят: «Дурак все делает наполовину».

Живу сначала в общежитии на радиоузле, потом ночую в общежитиях текстильного и сельскохозяйственного институтов, в котельных и, наконец, снял угол в подвале со множеством жильцов, но с одним условием — только спать.

Читальни были единственным прибежищем на день, если не считать мест, где удавалось найти случайный заработок.

Домой пишу редко — и все горькое вранье. А когда наступили каникулы, поехал домой. Кончились каникулы и, так и не решившись сказать маме правду, я снова еду…

Была у моей мамы заветная мечта увидеть меня доктором, человеком в белом халате, с верным заработком, всеми уважаемым. В ее время счастье таким и виделось и доступно было не всем. Привыкла она к своей мечте, и разрушить ее я не омел… Однако в следующие каникулы, когда считалось, что я уже на третьем курсе и мама жила с праздничным лицом, произошло вот что.

Прибежал старший брат — а жили мы в одном дворе — и говорит:

— Твоя племянница заболела. Идем, посмотри, что с ней!

— Я же не врач еще, — ответил я.

— Ничего, — уверяет он, — врач уже был, но еще посмотреть не мешает.

— Сходи, сходи, Володенька, пусть Светик будет твоей первой пациенткой, — сказала мама.

Что я чувствовал, как изнывало мое сердчишко от стыда и позора, лучше и не говорить.

— Я еще студент, я не имею права, — мямлил я. — Мы еще никаких болезней не проходили!

— Ну, конечно, если не проходили… — вступилась мама.

Да ведь и в самом деле первые два года не знакомят студентов с болезнями. Но есть люди, — я их, признаться, ненавижу, — им всегда надо настоять на своем. Хотя бы вопреки здравому смыслу. Особенно они любят настаивать вопреки чьей-нибудь воле. Раньше я часто, почти всегда уступал им. Увы! И вот я… поплелся за братом «смотреть больную».

С умным видом я подержал ручонку моей семилетней племянницы, будто слушал пульс, потом сказал: «Открой ротик, скажи а-а, покажи язычок», — что моя пациентка очень охотно сделала, печально взглянув на меня, будто знала мою тайну и жалела меня… И словно что-то оборвалось в моей душе и перевернулось с грохотом…

Я бережно уложил девочку в кроватку и твердо сказал:

— Финита ля комедиа!

— Что-что? — переспросил брат.

— Это по-итальянски, брат. А по-русски — пошел к черту.

С мамой я откровенно поговорил тотчас. Попросил у нее прощения за ложь, но она только отмахнулась, как от пустяка: грозная болезнь заслонила все.

ЭЛЬЗА

Так звали мою собаку из породы пойнтеров. Впрочем, она была не моей, а одного голубоглазого, белоголового паренька, которого тогда призвали служить в армию. Дело это было незадолго до войны.

Уезжая, он просил сестру почаще отдавать Эльзу охотникам, чтобы собака приучалась к делу.

Собака мне нравилась своей статью и живостью. Но особенно поражали ее глаза — лукавые, умные. Гладкошерстная, черная, ока, казалось, была отлита из черного блестящего металла.

Дичи тогда на Северном Кавказе было полным-полно, однако без собаки какая охота… Попасть в перепела ничего не стоило, он летит медленно, жирный, объевшийся зерном, летит невысоко, по прямой. А вот найти его — это задача. Вот здесь-то и нужна охотничья собака.

Эльза обладала невероятным чутьем. Она могла перехватить тающий в воздухе след недавно пролетевшей птицы. И еще моя Эльза умела смеяться. Соберет свои отвислые губы как-то по-особенному вокруг влажного черного носа и смеется — как человек, смеется!

В те времена не ходили за город автобусы. Только два маленьких горбатеньких трамвайчика, сделанных еще до революции, бегали божьими коровками в центре города. Поэтому мы с Эльзой выходили из дому часа в два ночи, чтобы к рассвету оказаться в степи.

Еще дома при малейшем моем движении в постели Эльза принималась изо всех сил колотить своим хвостом-палкой об пол. Хитрая, она знала, что возьмет надо мной верх и выгонит из кровати.

Мы выходили с Эльзой в прохладу ночи. Впрочем, ни пыль на дороге, ни камни заборов и домов еще не успели остыть, от земли еще веяло теплом. В черном небе подавали сигналы друг другу иные миры. Тишина… Но вскоре, стоило только нам с Эльзой перейти трухлявый мост через Подкумок, начиналось такое!

Эльза бесцеремонно вбегала во все подворотни и лазы в плетнях, и азартный собачий лай поднимался во всех улицах и проулках, а вскоре и вся станица Горячеводская от края до края остервенело лаяла. Мир, казалось, населен одними собаками, и лай их возносится до самых небес, где испуганно мигают звезды.

Но вот наконец степь. А там, за степью, что дышит травами, теплом и прохладой сразу, на дальнем краю ее, алеет полоска. Она ширится, рдеет. Вот, будто на цыпочках, пробежал ветерок. Он еще не колыхнул травы. Потом пробежал посмелее, качнул травинки повыше, и тут вдруг свершилось чудо: засверкала вся степь голубой росой, алая полоска на краю степи раскалилась добела, и сразу же, как по команде, ударили во весь голос перепела:

— Подь полоть! Подь полоть!

И вот тут-то и начинается самое главное. Эльза, тряхнув башкой, словно бы говоря: «Эх, где наша не пропадала!» — выбегает передо мной шагов на пятнадцать и принимается гарцевать то вправо, то влево. Нос держит по ветру и ногами перебирает как породистый конь, будто едва сдерживая себя, будто боясь дать себе волю…

Эльза челночит передо мной, а я, взяв ружье на изготовку, волнуюсь, жду, когда она сделает стойку.

И вот стойка! Не живое существо, нет, это изваяние. Эльза стоит, поджав переднюю правую лапу и в струнку вытянув левую. Как прямая палка, торчит горизонтально хвост. Палка шевельнулась — и это выглядит как если бы шевельнулось неживое.

Эльза хвостом показывает, где мне встать, чтобы я мог стрелять в угон.

Кто, когда, где учил ее?! Я поспешно занимаю новое место, потому что хвост Эльзы мне показал: перепел повернулся и теперь взлетит в другую сторону… Собака делает несколько мелких шажков вперед. Еще. И еще.

Я приказываю:

— Пиль!

Собака бросается вперед. Прямо из-под ее лап с негромким шумом взлетает перепел. Он летит медленно, низко, именно в ту сторону, куда показывала Эльза. Выстрел.

Синеватое облачко дыма на мгновение закрывает птицу от меня.

В траве бы мне и не найти его, но вон, оскалясь, несет его собака. Она пританцовывает, не спешит, дает вволю налюбоваться собой и кладет мне перепела возле ног. А сама, выкатив глаза, смеется, моя собачина. Сейчас сна знает, для чего живет на свете, для чего бесчисленное множество ее предков отбирал человек, только лучших оставляя жить. И вот она, Эльза — «венец творения», любуйтесь. Я любуюсь. И это составляет половину того счастья, которое я испытываю на охоте.

А небо над нами все светлеет и светлеет. Перепела теперь, сами осатанев от своих властных окриков, уже несут что-то совсем несуразное:

— Полоть под пол! Пол полоть! Подь пол полоть!

И тут, бывает, находит на Эльзу такое настроение озорное — хоть плачь! Смотрю: сделала стойку. Подбегаю, вскидываю ружье, командую «пиль», а собака фыркнет в норку полевки и смеется, выкатив на меня глазищи. Это она, оказывается, так пошутила. И снова все сначала, и снова фырканье, на этот раз на бабочку какую-нибудь. Нравится собачине, что я непременно подбегу к ней, знает, как меня к себе подозвать! А потом соберет все морщинки, все складки вокруг своего мокрого носа, вылупит белки и хохочет. Право…

Но вот стихли перепела. Примолкли даже кузнечики. Дает себя знать по-летнему жаркое солнце. Горько и сладко пахнет полынью. Далеко-далеко в небесной сини возникают, словно мираж, снежные вершины гор. Мы с Эльзой бредем в сторону города, туда, где синеет островерхий Бештау. Теперь Эльзу не интересуют подворотни с их обитателями, и дремотная тишина станицы ничем не нарушена.

А бывало еще и так. Все на свете нахмурилось, метет и метет снежная крупка. Свинцовые тучи клубятся в степи, над самой землей.

Эльза вымокла, и ей, гладкошерстной, холодно. Сейчас мы идем с ней на Тамбукан. Это большое мертвое озеро в двенадцати километрах от города. Мертвым его называть, впрочем, не хочется, особенно с тех лор, как местные врачи во время войны открыли чудесные свойства тамбуканской грязи залечивать раны. Мне тоже в сорок третьем здесь же, в госпитале, положили лепешку тамбуканской грязи на рану в плече, и она быстро затянулась.

В воде этого пустынного озера ничто не живет.

Нет там ни рыбы, ни лягушек — никакой живности. Но дает оно приют и отдых перелетной всякой птице — уткам, гусям, бесчисленным куличкам…

То-то, наверное, удивляются они всякий год — тишина, безлюдье — рай, одним словом, а в озере прокормиться нечем. Ни жучка, ни червячка, ни лягушечки…

Запах стоит здесь густой, не обычный болотный, а соленый, будто близ моря, в лимане.

Конечно, мы с Эльзой вышли в степь задолго до рассвета. А в степи и в эту непогодь по-своему хорошо! Правда, мысли одолевают все какие-то печальные.

Моя собачина неохотно, вроде бы даже путаясь в собственных четырех лапах, трусит впереди. А с неба сыплет и сыплет то мелкий дождик, то сухая, шершавая, как наждачная пыль, ледяная крупа.

Смотрю: Эльза подбежала к маленькому, забытому в поле стожку. Она, быстро работая лапами, вырыла ямку, оттуда валит пар. Собака ложится и, пуча зенки, выворачивая белки, зовет меня, умоляет лечь тут с ней. «Зачем страдать? Зачем мерзнуть?» — поскуливает она. Но я непреклонен, и она снова догоняет меня. Это повторяется опять и опять, и, наконец, Эльзы со мной нет. Исчезла…

Но я уже слышу птичий гомон и гоготание. Оно будто близко совсем, хотя озера и не видно в белесой мути из снега и дождя, что метелятся тут и подвывают бесовски. На берегу не растет ни кустика, и я во мгле неожиданно ступаю сразу в воду и увязаю по колено.

Между тем дождь и метель вдруг прекратились. Рябая от мелких волн чаша Тамбукана открылась от берега и до берега. А птицы тут, птицы!

Надо мной просвистели крыльями утки. Я тоже был для них неожиданностью. Стреляю, и большой серый ком падает в воду… довольно далеко. Вот бы пригодилась мне сейчас собака! Убитую утку заметно скоро волнишки теснят от берега, и она все дальше и дальше.

Возвращаюсь я домой безмерно уставший, мокрый, синий. И счастливый.

— Володька, Володька! Где тебя носит? Вон собака давно дома, — сокрушается мама. — Утка! — восклицает она испуганно, словно увидела змею. — Плавал?! Вместо собаки?!

— Я?! — удивляюсь я возмущенно. — Да что я, глупец?! — Однако чувствую, что звучит неубедительно. Все-таки куда легче играть, когда за тобой правда и ты действительно убежден в том, что говоришь, а тут что же…

— На сухой бережок она шлепнулась, — доверительно и тепло сообщаю я маме.

При этом я вижу, как приподнимается край одеяла, и появляется виноватая морда. Эльза выкатывает глаза, она само раскаяние, но я сдвинул сурово брови, и уморительная ее мордасия мгновенно скрывается. Я уж знаю, — не первый раз — она настойчиво будет вымаливать прощение, притворяться, будто боится моего гнева, пока я не сдамся, и тогда она будет подпрыгивать и смеяться.

Эльза умерла нехорошо. Она в первую тяжкую зиму войны замерзла насмерть, всеми забытая, запертая в сарае, скукожившись на куче кукурузных початков. Не до нее было старикам, родителям ее хозяина, белоголового паренька. Они получили на него похоронку, расхворались, умерли сами. Сестра его не догадалась отдать собаку мне. А я хотел, но стеснялся попросить себе Эльзу: ведь это последнее, что оставалось у них от сына и брата. И вот, будто и в самом деле распорядились Эльзой судьба и всякие обстоятельства нешуточные, а чувство вины перед ней — все со мной. Не уходит оно, а уж сколько лет прошло с тех пор, и сколько было больших утрат.

У НАГАНОВ ЖЕСТКИЕ СТВОЛЫ

В этот день я сидел в Цветнике — нашем маленьком, но и в дальних краях известном курортном парке. Белые скамьи еще не нагрелись, в тени тутовых деревьев еще пряталась прохлада.

Всегда в это время здесь играл симфонический оркестр. Я особенно дорожу теми из вещей, какие мне понятны. Их немного, а сегодня, сейчас исполняется одна из любимейших — «Шелковая лестница» Россини.

Нас, молодых людей, в парке много с самого утра. Отпускники, военнослужащие, студенты на каникулах, местные ребята и девушки…

Но вот что-то произошло с оркестром. Он смолк. Встают музыканты, складывают инструменты, уходят, кто торопясь, кто топчется; падают с пюпитров нотные листы. Только знакомый, с нашего двора, виолончелист в тюбетейке сидит не шевелясь, опустив руку со смычком до полу.

В публике тоже движение: встают, что-то тихо говорят, пробираются меж скамей, уходят. Я ничего не понимаю, верчу головой, собираюсь спросить… Подошел молодой армянин, ровным голосом сказал:

— Немцы Киев бомбуют.

«Вон оно что! — думаю. — Ну, если бомбуют…»

На скамьях уже никого, по главной аллее негустой молчаливой толпой, не шаркая, вытекает из Цветника публика.

Казалось бы, быть разговору, восклицаниям, гневу! Ан нет, все молчат. Гнев и горе будут потом. Много гнева и много горя…

Мы в нашей туляремийкой лаборатории знали: туляремия, как и чума, страшно сказать, на вооружении иностранных армий…

Нескончаемой чередой шли дни, до предела загруженные работой. Я, человек холостой, все время в командировках. Все реже и реже я закрываю за собой тяжелую бронированную дверь с изображением черепа и костей, ведущую в заразное отделение. Там я только-только научился с грехом пополам работать — приготовлять растворы с включениями, подозрительными на чуму, желтуху, туляремию. Научился делать инъекции подопытным животным, наблюдать за ними, извлекать органы для бактериологических исследований.

Все это проделываю, облачившись в резину, халаты, очки, перчатки, в марлевой повязке и резиновых сапогах.

Теперь моя лаборатория в небольшом чемодане, с ним я и таскаюсь по нашему обширному степному краю.

Война изменила облик вещей. Казалось бы, что может быть с поездом, прошедшим несколько сот километров? Так нет, он теперь прибегает с запада другим — запыленным, измученным. Тяжко пыхтит поезд-беженец. Он словно припадает обессиленно железным туловищем к рельсам, будто жмется, смертельно напуганный, к перронам вокзалов, до отказа забитых беженцами-людьми.

За мутными глазами-окошками — тоска и горе людское. В вагонах стойкий запах грязного белья, немытых тел.

На запасных путях, где-нибудь подальше от платформ, останавливаются поезда с красными крестами в белом круге. Они не в пылище, окна до блеска вымыты. За стеклами окон обычно никого не видно. В тамбурах пахнет карболкой, йодом, сырыми простынями.

Возле этих поездов всегда молчание. Даже паровоз сипит сдерживаясь, потише.

Иногда из зеленых вагонов санитарного поезда пожилые рыжеусые дядьки в солдатских гимнастерках выносят тяжелые мешки с окровавленными бинтами. Куда-то несут, где-то закапывают. Иногда из тамбура привычно, ловко выворачивают носилки с укрытым, вытянувшимся, неподвижным телом и уносят в крайний пристанционный домик…

А на перронах вокзалов суета-маета. Никто ничего не знает, все у всех спрашивают, чего-то все ждут. Здесь живут под открытым небом, живут жизнью, которую не дай бог увидеть в болезненном кошмаре. И все-таки живут… Как мне жаль было тебя, несчастный привокзальный люд, как тягостно было смотреть на детей — большеглазых, ничего не ждущих, небывало тихих, будто бы все понявших мудрецов.

Я, чаще всего усталый, голодный и небритый, внешне ничем не отличаюсь от беженцев, и они говорят со мной, расспрашивают о чем-то, о чем я не имею понятия, жалуются. И плачут.

Однако на вокзалах я старался не задерживаться. У меня пропасть было работы в полях и на элеваторах. Обычно я приезжал в какой-нибудь городишко или станицу по сигналу санитарной службы о том, что обнаружено огромное количество полевок, невероятное их скопление на складах и элеваторах, или среди местного населения чуть не все заболели малярией, которой уж давно тут не было и в помине. А надо сказать, симптомы обеих болезней — малярии и туляремии — схожи, и надо немедленно для проверки ставить больным внутрикожные пробы.

Но каким подозрительным типом казался я в станицах и степных городках! Вот иду. Навстречу две школьницы с косичками. Посмотрели на меня, переглянулись и, как только очутились у меня за спиной, припустили бегом. Я догадываюсь об этом по козьему удаляющемуся топотку и знаю, что минут через пять за моей спиной услышу тяжелое топанье нескольких пар ног. Я привычно воспринимаю окрик: «Стой!» — и, не оглядываясь, добавляю: «…А то стрелять буду». В ответ слышу неласковое: «Не шуткуй!»

Меня приведут в станичный Совет или милицию — куда ближе. Проверят документы, содержимое чемоданчика и отпустят. И у крыльца я непременно увижу знакомые косички, на мордашках — разочарование.

А то случалось так. Найду «объект» — стог соломы в степи, вокруг которого вся земля изрыта норами, ступить негде, и трупов полевок видимо-невидимо. Решаю взять здесь материал. Открываю свой чемодан, достаю снаряжение — два белых халата, резиновый фартук, маску, очки, перчатки. Облачаюсь. Достаю склянки, банки, штатив с пробирками, пинцет, ланцет.

Извлекаю из трупика полевки селезенку. Из одной, из другой, из десятой. Ставлю пробирки в штатив и тут замечаю: в сторонке женщина с вилами наперевес. Оглядываюсь и вижу: ко мне приближаются легкой иноходью двое крепких мужичков. А из-за стога выглядывает военный инвалид с костыликом и веревками. Окружили.

Нос и рот у меня закрыты марлевой повязкой в несколько слоев, я могу только мычать. На глазах огромные очки-консервы, и я отлично понимаю, что в своем странном и страшноватом наряде я кажусь им очень опасным.

«Одно мое угрожающее, как им покажется, движение — и вон тот, решительный, метнет в меня вилы, — думаю я. — А вон та тетка со страху ткнет меня своими». Но все это уже не первый раз, и я знаю, как надо поступить. Согласно кивнув, я укладываю чемоданчик, снимаю фартук и халаты, а когда можно откинуть марлевую повязку, облегченно вздыхаю, блаженно улыбаюсь и даю себя отвести «куда следует». В тот же день молва о пойманном диверсанте разносится по краю и далеко за его пределы. Со всеми подробностями я слушал эти истории в вагоне, возвращаясь домой. В одном варианте диверсантов было четверо, а в другом один, но закованный в железную маску, чтоб сразу не распознали. Парашюты присутствовали во всех вариантах без исключения.

Как-то раз, вернувшись из поездки, я услышал волнующую новость. Наша старшая лаборантка, немолодая, очень строгая и милая Анна Ивановна влюбилась. И, что особенно радовало лаборантку Клавочку и врача-бактериолога Раису Яковлевну, на любовь отвечено взаимностью.

Теперь каждый день перед окнами лаборатории появлялся тучный кавалерист. Под ним была крупная лошадь буланой масти, начищенная как на парад. Анна Ивановна, краснея, снимала тесноватый в груди белый халатик и выходила. Мы в окно любовались этой счастливой парой.

На фронтах смерть косила людей, но и в тылу она не ленилась. Заразилась на работе и умерла наша Анна Ивановна.

А работа все усложнялась и ее становилось все больше. Эпидемия туляремии могла вспыхнуть в любом уголке страны, куда ее легко могли завезти с зараженным зерном из нашего хлебного края.

Иногда мы не успевали перехватить и проверить подозрительное на туляремию зерно на складах и элеваторах — тогда приходилось задерживать груженые эшелоны на станциях.

О том, как взбешены были задержками начальники этих эшелонов, вспомнить страшно. Белые глаза, из которых смотрит на меня сама смерть, в мосластой руке пляшет наган. В ушах плещется бешеный вопль:

— Люди дохнут без хлеба-а! А ты, сытый гад, тыловая крыса, задержива-ать!

И обязательно тычут наганом в нос:

— Убью-ю-у!

Он жесткий, ствол у нагана, иногда из носа брызжет кровь.

Помню, сказал одному крикуну:

— Да убери ты его, больно ведь, черт, он у тебя жесткий.

Тот взглянул на свой револьвер с некоторым даже удивлением, словно я сказал, что он неисправный. Не убил.

Ни в тот раз, ни в другой, ни потом этого, к счастью, не случилось.

ПРОИЗВЕДИ СЕБЯ В МАЙОРЫ

Я стою на плацу возле военкомата, в строю таких же, как я, одетых в гражданскую одежду, а вернее, кто во что и как попало. Все равно скоро оденемся в казенное, военное.

К моему удивлению, мама вдруг согласилась с моим решением пойти добровольцем на фронт. Главным доводом было слово «неудобно». В самом деле, в такое время мы с братом дома, возле нее… Ну, старший брат хромой и у него двое ребятишек. А я? Снят с воинского учета? Ну и что?! Здоровье ни хуже, ни лучше. Я свободно передвигаюсь, работаю. Даже за перепелами хожу. Так в чем дело? Не надо только ничего говорить медкомиссии. Примерно так вслух рассудил я. И еще напомнил маме то, чем она страшно гордилась: она была членом профсоюза с семнадцатого года! Так и полагалось это произносить — чуть-чуть трагически и с восклицанием.

Сначала я пошатался по замызганным коридорам, среди народа, побалагурил, покурил и пошел к писарю, пожилому военному человеку с измученным лицом. Неправдоподобно раздутая щека писаря была повязана рябеньким, не к месту кокетливым платочком. Он все, что надо, записал, и я оказался произведенным в пехотные рядовые.

Тут, правда, я слукавил немножко. Сказал, что кончил лишь семилетку, а то началась бы длинная канитель с медкомиссией и угодил бы я в лучшем случае в такие же военкоматские писаря.

Кто-то заполошно над самым ухом заорал:

— Стройся!

И вот я «построился» и стою теперь вполне собой довольный.

Замыкающим в моей шеренге был мальчикового роста скрипач из нашего городского театра. Напротив, среди провожающих, не сводили с него глаз его тоненькая черненькая жена и черненький, с радостно блестевшими глазенками, тоже очень маленький мальчуган лет десяти. Мальчишка втайне страдал, что отец стоит последним в ряду.

Он не вернется к сыну, этот маленький солдат. В госпитале мне расскажут, как должен он был выстрелить в немца шагов с двадцати, но не успел вскинуть к плечу свою тяжелую винтовку. Немец бросил гранату.

Довольно долго мы простояли на морозце — думали: задержка из-за обмундирования. Но оказалось, что выдадут нам его в запасном полку. Кто-то сказал, что прямо с убитых… Глупость, конечно. Но фронт и правда был неподалеку.

Мы построились в колонну, и тут произошло какое-то движение — не сговариваясь, все, кто пришел проводить, кинулись к нам обнять в последний раз. Мама, я видел, — тайком, как это делали другие женщины, перекрестила меня, а я сделал нарочно изумленные глаза и дурашливо проговорил:

— Что я вижу? И это член профсоюза с семнадцатого года?!

Мамины заплаканные глаза улыбнулись мне…

Удивительно суровы были зимы в войну. Даже в благословенных южных краях в феврале стояли морозы. Днем вокруг тусклого серебряного диска, затянутого морозной дымкой, — три светлых кольца. Зрелище для здешних мест невиданное и зловещее.

Фронт медленно двигался на запад. А запасной полк, как заколдованный, будоражил воображение и оказывался «не там». Так продолжалось бы неизвестно сколько еще, если бы Сашка Гончаренко не отвел в сторону нашего сопровождающего и не повертел кулаком перед его хитрой рожей с невинными глазами.

Сашка Гончаренко шел со мной в одной шеренге, справа. Был он на двенадцать лет старше меня и, как оказалось, хорошо знал моего старшего брата в далекие, еще нэпмановские времена. Тогда брата пробирали в комсомоле за брюки дудочкой, галстук бабочкой и за буржуйскую повадку надушивать платки духами. И что удивительно, был он из того самого двора на Садовой, где я когда-то, бегая по крыше сарайчика, провалился. Сашка тогда и отнес меня на руках домой.

Впрочем, он был уж очень неразговорчив, Сашка, и вытягивать из него слова мне надоело. Я только поглядывал на Сашку и думал: где я еще видел такое твердое выражение лица? Наконец догадался: на старинных монетах, в учебниках по древней истории. Но у Сашки откуда все это?..

Он как-то заметил, что я его разглядываю, спросил. Я ответил. Он долго молчал и сказал наконец, все поставив на место, что был в плену, дважды бежал, прошел ночами Польшу.

— Потвердеешь, — еще сказал он, наверное, уже на другой день. А я подумал отчетливо: он в плен брать не будет.

Странное зрелище представляла собой наша маршевая рота. Толпа людей всевозможного возраста, одетых кто во что. Голодные, ниоткуда не получающие продовольствия, ни к какой воинской части еще не приписанные. Наше иисусово войско, как мы себя окрестили, вызывало у хуторян и станичников обидную жалость и невеселые мысли. Впрочем, мысли они держали при себе, а вот помогали нам беззаветно. Везде моментально затапливались печи, варилось что-нибудь из последних припасов. И обязательно грелась вода. Хоть без мыла, со щелоком мыли мы головы, ноги — главное дело в пути. Нашу рванину прожаривали утюгами. И все это без единой нашей просьбы, от души, с непременными шутками. Безунывный и мудрый народ.

И, как водится, произошел тогда со мной забавный случай. Остановились мы в каком-то хуторе на привал. Я попал к симпатичной жизнерадостной казачке. Хата у нее свежевыбелена, оконца ясные, будто выплакались. Быстренько она вареную кукурузу на стол. Верите ли, целый таз вареной кукурузы!

Вместить таз кукурузы в человеческий желудок по всем законам физики невозможно.

А я вместил.

И что же дальше? А вот что. Смотрю и глазам своим не верю. Ставит передо мной веселая казачка тарелочку с… блинчиками! Я даже башкой потряс, чтобы прогнать видение, но нет, стоит передо мной тарелка с блинчиками. И ложка в чашке со сметаной торчком торчит. А я не могу! Я ни крошки, ни капли не могу больше не то что проглотить, а даже в рот взять. Настолько я сыт, переполнен, раздут вареной кукурузой!

Повалился я на стол и давай хохотать. Задушливо хохочу, как и полагается человеку смертельно объевшемуся. Ничего еще не понимая, глядя на меня, смеялась со мной и хозяйка, а когда узнала, чуть не со слезой воскликнула:

— Тю! Дура я, дура скаженная! Было б мне сказать про блинчики!

А один раз я лошадь съел. Это уже потом, когда я только что пришел на батарею. Лошадь, убитую при бомбежке, кашевар нарубил большими кусками и запек в своей полевой кухне. Куски эти были сложены в пустые ящики из-под снарядов, которые лежали возле моего орудия.

Артиллеристы — народ набалованный, сытый, а я, из беспризорной маршевой роты, при виде еды еще подрагивал кадыком. С рассеянным видом, будто так, от нечего делать, покусывал и покусывал я, да и съел все один, суток за трое, может быть, под конец лишь спохватись, что обошелся без соли…

Вот годы прошли и годы, и думается иногда теперь: «Ведь там, на батарее, видели, не могли не видеть, как я доедаю целого коня, — и ни шуточек, ни удивления, ни насмешливого словца…» Душевные, тактичные люди — солдаты. И, наверное, не случайно именно возле моей пушки сложено было тогда запеченное мясо.

Всякие люди шли со мной в маршевой роте, и времени хватало их наблюдать. Вот привязался ко мне рыжий здоровенный мужик — плотник из санатория. Глуп и зол. Пристал ко мне с «хитрым» вопросом: на какой день после облета пчелиная матка сеять начинает? Ничего я не знал о посевной кампании у пчел.

— Нет, ты ответь, ты ответь, если ты такой умный! — блажил он.

— Отцепись! — рычал я.

И вот ведь как смешно в жизни бывает: стал я после войны заядлым пчеловодом и немало узнал об этих удивительных созданиях — пчелах.

И учитель, молодой еще, из школы, где я когда-то учился, шел с нами. Он, помнится, любопытно рассуждал о чувстве самосохранения у людей. По его словам выходило, что чувство это есть и личное и общее. Но общее всегда сильнее, а этому помог естественный отбор: ведь уцелели только те сообщества людей, где общее, скажем, племенное чувство самосохранения оказалось сильнее. Общество — гроза для врагов, утверждал умница учитель.

— А и в самом деле, поддайся мы каждый личному чувству самосохранения, бросились бы сейчас по домам, и что бы вышло?! — пытался вслух порассуждать я.

— A-а! Дезертировать подговаривашь?! — вмешивался под общий хохот мой злыдень.

А был еще с нами унылый человек, пекарь из одной колхозной пекарни. Я однажды, в бытность свою санитарным инспектором, видел его за работой. Он стоял возле корыта и месил тесто. На нем грязный халат нараспашку, немыслимо грязные штаны. На груди и животе вольно вилась черная густая шерсть. В полутемной пекарне с единственным, заляпанным глиной окошком я не сразу разглядел его налитые безысходной грустью глаза. А больше всего меня поразил его унылый, вислый как груша, огромный потный нос.

По своей несчастной привычке я сразу принялся думать: отчего бывают такие люди, как с ними живут другие, какая у него жена — заплаканная, должно быть, в черном платке… Все время, наверное, выносят и выносят из его дома покойников, и все самых близких, самых дорогих для него людей. «Ну, ладно, — подумал я, как только увидел его здесь снова, — идем не на свадьбу, грусти, пожалуй, по своей женушке в черном платке, но тогда, до войны, в пекарне своей, о чем тосковал ты? Разве можно было тосковать до войны?!»

Разные, разные люди. И разную память хранишь о них.

Без доброй улыбки, без теплого чувства там, глубоко в душе, не вспоминаю я белесенького паренька, единственного из нас в солдатской гимнастерке и ватнике. Он был из госпиталя. Горел молоденький солдат мечтой стать изобретателем и, кажется, об этом только и говорил. Весело, уверенно, будто долго собирался жить.

Когда его спрашивали: «А что ты все-таки изобретать будешь?» — он только посмеивался: «Не все ли равно!»

А однажды, нечаянно, одарил меня счастливой мыслью. Он сказал:

— Я ведь в душе майор.

Улыбнулся я, помню, тогда как нелепости, но не забыл.

Сколько раз потом, в другой, мирной жизни терпел я жестокие поражения и бывал разжалован в никакие, но опять и опять производил себя в майоры… и жил достойно.

А милого мальчика нет, конечно, в живых. Если из ста возвращались трое…

МОЙ НАПАРНИК

Это было в запасном полку. Однажды меня назначили напарником к возчику полковой бани. Мой напарник мне сразу понравился. Легко было с ним, хотя люди мы оказались очень разные. Я человек легкомысленный, ветреный, а он степенный. Колхозник откуда-то с Поволжья, пятеро детей у него. Это запомнилось.

Был он ростом невысок, а силен. Лицо с пшеничными усами всегда свежее, будто вот-вот, сию минуту, холодной водой умылся. Глаза спокойные, добрые, и все-то он ими помаргивал.

Меня поразили его руки, огромные коричневые ручищи с толстыми кривоватыми пальцами. Где-то я слыхал: «раздавленные работой руки». Неправильно, нехорошо. Никакая работа не раздавит рук. От нее они только умнее и крепче.

И впрямь, у моего напарника вожжи текли между пальцами как шелковинки.

Мы рубили в станице акации. Те, что растут возле хат, вдоль плетней и под окнами. Ну, кто другой рубил бы и возил, а напарник мой — нет. Он прежде в хату войдет, пилотку снимет, объяснит терпеливо, как и что, и кто велел, и кому дрова. О сынах поспрашивает искренне, и хозяйкину воркотню, а то и крик со слезой — все участливо выслушает.

Глазами совестливо помаргивает, самосадом дымит, а дым рукой, будто в горсть, ловит и вежливо убирает за спину.

Потом вместе с хозяйкой выберут, какое дерево повалить. Подпилим, уроним. Я ветви обрубаю, а тем временем напарник мой то плетень подгнивший наскоро поправит, то хозяйкин топор на топорище насадит или еще что-нибудь ладит. И только огорченно помаргивает да вздыхает:

— Дом без хозяина…

В первый раз я было и ветви на бричку закинул, да он смахнул наземь. И еще с комля мы с ним чурбачок отпилили. Он чурбачок расколол, изрубил ветви, а мне велел отнести все к хозяйской летней печурке. Спасибо ему, научил…

И хотя я делать ничего такого не умел, даже лошадью в жизни никогда не правил, он меня очень-то не осуждал. Понимал, что дело у всякого свое. Ну, а сейчас война.

Был, помню, какой-то особенно солнечный и радостный денек. В кружевной прозрачной тени акаций голубели хаты. Из-за плетней тянуло прохладой. Мы сидели на передке рядом. Напарник правил, я балагурил, с безнадежной смелостью заговаривал с девчатами-станичницами, что в белых платочках попадались навстречу.

Напарник мой улыбался в усы, снисходительно помаргивал. Потом достал из кармана завернутый в тряпицу соленый огурец. Нас в запасном полку кормили однообразно, а тут вдруг живой соленый огурчик с чесночным ароматцем! Огромными своими ручищами ловко, как фокусник, с вкусным хрупом переломил мой напарник огурец точно пополам и половинку ласково вручил мне, как дают конфету маленькому в утешение.

А чуть позже мы оказались с ним в маршевой роте и, наконец, очень скоро на передовой.

Попали в артиллерию. Я думал, сейчас нас к пушкам поставят и будут учить стрелять. А командир дивизиона, решительный такой, высоченный капитан, встал перед строем и говорит:

— Кто, ребята, сапожники — два шага вперед!

Выступило несколько человек.

— Жестянщики? Плотники?!

Еще вышли.

— Кто поваром может? Кто умеет с лошадьми?

Еще несколько солдат выступили вперед.

— Парикмахеры? Портные? Слесарей надо позарез! — Капитан провел ребром ладони по горлу.

Так он чуть не все на свете специальности перебрал, и всякий раз кто-нибудь да отзывался. На войне-то, оказывается, не только стреляют, а и работают. Да и не больше ли работают, чем стреляют?

Напарник мой, конечно, к лошадям подался. Ездовым.

И вот смотрю: один я остался позади стоять. Подошел ко мне капитан, руки за спину, усмехнулся и спрашивает:

— А ты, сирота, кто?

— Студент, — отвечаю.

— К пушкам!

Возле орудия, когда я подошел, лежали на травке трое солдат. Я лихо козырнул и, бросив вещмешок, весело спросил:

— Трое, а где остальные?

Я видел на марше: около пушек всегда по шесть-семь человек.

Солдаты хмуро на меня посмотрели, а сержант тихо сказал:

— Не знаешь, куда солдаты на войне деваются?

Я понял. «Дурак веселый», — с досадой подумал о себе и, помолчав, спросил:

— Что мне делать?

Сержант встал, молча взял лопату и воткнул ее шагах в десяти от пушки.

— Копай! — кратко бросил он и отошел.

А что копать и зачем — не сказал. Я внимательно огляделся. В сторонке от орудия лежало несколько раскрытых новеньких ящиков. В них тускло и масляно поблескивали медью снарядные гильзы. Невдалеке виднелись ровики — длиной в рост человека, глубиной едва по колено. Я бодро принялся за дело и вскоре догадался, почему ровики мелкие. Копни чуть глубже — сразу выступает вода.

— Готово! — доложил я сержанту. — А теперь давай учи стрелять.

И кивнул на орудие. А тот почему-то лукаво глянул на меня, и вижу… снова берет лопату. Отер рукавом, подышал на нее, снова отер. Лопата сверкала. Он попробовал большим пальцем, насколько она остра, из кармана вынул напильничек.

— Точи, чтоб как бритва! — приказал.

Я наточил. Бритва не бритва, а ничего, острая. Отложил я лопату и снова:

— Что делать?

Сержант показал на большой жестяной чайник и сказал:

— Побрызгай возле орудия.

«Вот, — думаю, — сейчас подмету и буду учиться палить из пушки».

Я быстро зачерпнул воды из какой-то ямки, усердно полил плотно утоптанный пятачок возле орудия, ищу глазами веник или метлу какую-нибудь, а сержант мне говорит устало:

— Да не мести. Это на случай большой стрельбы. А то пыль от земли поднимается, глаза ест…

— Эй, вали сюда! — позвали солдаты.

Я видел: они давно посмеиваются. Подошел. Мне протянули кисет, мы закурили…

Ах, сколько раз потом я остро сожалел, что ровик мелок, и, страшась смерти, вжимался в трясущуюся влажную землю! Как тщательно затачивал лопату, особенно после той ночи, когда пришлось на седьмом дыхании закапывать загоревшиеся снаряды.

И вот, как-то в недобрый день, когда отговорили наши пушки и перестали рваться вражеские снаряды, подошел ко мне незнакомый пожилой солдат и сказал:

— Ступай. Твоего напарника убило.

Рассказал что, когда фашисты стали бить из орудий, начальник мой под огнем завел лошадей в укрытие — щели, вырытые в речной дамбе. Да стало жаль ему бричку: в щепы ведь разнесет. Выскочил он под разрывы, хотел бричку в укрытие вкатить. Тут его и убило осколком.

«Какая нелепая смерть! Да на что она сдалась ему, эта бричка! Пропади она пропадом!» — бранился я в бессильной ярости.

Правда, без этой брички иной раз не на чем будет раненого поскорее в санбат отвезти, обескровеет, погибнет… Или не подвезут на ней к спеху снарядов хоть с десяток, когда в непролазной грязи на дорогах застрянут машины и, не прикрытый огнем, упадет в атаке пехотинец…

Скатилось на запад уставшее, измученное солнце. Мы на шинели опустили в могилу бесстрашного солдата.

По негромкой команде взвод кинул винтовки к плечу, дал залп в ту сторону, где алел закат.

Потом все ушли…

Я вытер лицо.

Солнце багрово мерцало на самом краю степи. Близко, за черными кустами, шелестела река.

Прошло немало лет. Многое повидал я и о многом крепко подумал. Вот точно знаю теперь, почему не победили нас фашисты. А потому и не победили, что дорогу им заступили трудовые бесстрашные люди, такие, как мой напарник.

ПАРОЛЬ

Была большая стрельба. Возле орудия белело много еще не убранных пустых ящиков из-под снарядов. Поблескивали горой наваленные, стреляные снарядные гильзы. В ушах звенело, угарно болела голова.

Скоро стемнеет — и снова привезут снаряды, и снова подставляй спину под тяжеленные ящики. А кто бы знал, какая она у меня, спина… Поначалу искры сыпались из глаз, а теперь задубело все во мне, тела не слыхать, спать все время хочется, а спать-то как раз и не приходится.

Сейчас мне на пост становиться надо.

Стою, давлюсь позевотой, очумело покачиваюсь и никак не могу отогнать сон, и про то думаю, и про это, лишь бы не спать.

В западной стороне распался и померк разноцветный занавес из трассирующих пуль. Тихо. Только где-то севернее погромыхивают орудия, будто там, далеко, везут на тряской подводе пустые железные бочки.

Но вот смолкло и там. Неожиданно черное звездное небо распахнулось, и, тихо сияя, повисла огромная луна.

Я засмотрелся.

Призрачной, бесплотной голубела весенняя степь. Словно нарисованные синели вдали тополя. Там, где была дамба, сейчас черным бархатным поясом залег мрак. Неживым светом блестит в истаявших, плывущих берегах Кубань.

Лунный свет растворил все вокруг. И казалось, я тоже вот-вот растворюсь в ночной тишине и недвижном серебряном блеске и стану частью этого голубого бесплотного мира…

Но вот тревожно дрогнуло в груди, мне чудится, будто страшное что-то движется на меня. Мучительно тяжело выхожу из забытья и вижу: черным силуэтом медленно и неслышно надвигается на меня всадник.

— Стой! — крикнул я и поперхнулся. — Стой! — повторил громко и твердо.

Всадник, не отвечая, неслышно и неотвратимо приближался.

— Долой с коня! — со страху я злобно выругался и передернул затвор винтовки.

Всадник молча наплывал из лунного света…

Я должен был окликнуть его, а если он не назовет пароля и не остановится, — выстрелить.

Однако всадник был уже рядом, а я, к ужасу моему несказанному, обнаружил, что сам не знаю пароля. Забыл!

— Лафет, — глухо произнес всадник, называя пароль, и конем надвинулся на меня. Стрелять было поздно…

Конь красной масти тихо поводил сытым боком и где-то у меня за ухом тепло дышал. Погон с большой звездочкой, горбатый нос, круглые птичьи глаза на безбровом рябом лице, — торопливо отметил я про себя, разглядывая чуть склонившегося ко мне всадника.

Вот он неслышно проплыл мимо пушки. Вот конь скакнул через ровик, сверкнула подкова…

«Лафет?! А правильно ли? Какой на эту ночь пароль? Какой?! — забегал я в смятении. — А ведь не сразу ответил! Подъехал вплотную… А что, если?..» — терзал я себя страшной мыслью.

Взмокла спина. Трижды проклял я себя за извечное свое ротозейство. И, оставив пост, побежал по росной траве к соседним пушкам, замаскированным ветвями тополей.

Было светло как днем. Часовой узнал меня и без оклика дал подойти.

— Слушай, друг, какой сегодня пароль? Заспал я, понимаешь…

— Краснодар, — ответил солдат.

Сердце прыгнуло и полетело в пропасть, все сжимаясь и сжимаясь до страшной боли, как, наверное, бывает с тем, кто живым еще падает вниз с немыслимой высоты.

— Мерси, — просипел я задавленно и припустил бегом к своему орудию.

Прибежав, покидал из ладони в ладонь винтовку и заметался потерянно. «Что теперь делать? Что-о?! Всадник назвал пароль неправильно! Разведчик!»

Я прямо будто вживе увидел, как тот, с коршуньим носом на рябой морде, переодетый лазутчик, наверное, из предателей, оставил в плавнях коня и сейчас крадется там, в камышах. И вот я уже будто слышу, как он в фашистском блиндаже показывает на карте расположение наших батарей…

Швырнул я пилотку под ноги, рванул воротник, вскинул было винтовку, чтобы пальнуть, всполошить всех, но… спохватился: разведчик еще близко, услышит выстрел — догадается, затаится.

Решил закурить и подумать. Хорошенько подумать. Но с думаньем ничего не получалось, бумажки рвались вкось и вкривь, махорка сыпалась мимо.

Что делать?

Лазутчика еще можно задержать в плавнях… Но если его не поймают, меня под трибунал. А можно и промолчать… Но тогда утром немец будет вести огонь по точно намеченным целям!

Нашел пилотку, отряхнул о колени, надел.

Лунища сияла в небе! Вокруг стояла такая мирная тишина.

Я, вскинув винтовку на ремень, отчаянно побежал виноватой собачьей трусцой в блиндаж командира, навстречу злой своей судьбе.

Однако не успел я и с десяток шагов пробежать, вижу: движется ко мне какая-то фигура. «Господи! — взмолился я. — Хоть бы еще один лазутчик! Убью и не спрошу пароля!»

Я остановился, кинул винтовку в ладонь. Фигура, не ожидая оклика, сказала:

— Краснодар!

Подошел командир в накинутой на плечи шинели.

— Ну что, студент, не спишь у меня? Из штаба майор сейчас был, говорит, все батареи проехал, у всех один пароль — «Лафет». И будто у нас тоже… А дурак часовой будто к себе подпустил.

Все во мне возликовало. Майор из штаба! Наш! И никаких лазутчиков, черт побери! Живе-ем!

— Нос у него клювом? — бодро спросил я.

— И глаза как у совы. Ты его видел?

В голосе я уловил подозрение.

— Окликнул, товарищ старший лейтенант… издали. А потом уж вблизях.

— Вблизях, — хмыкнул командир и побрел к другим пушкам.

А я, счастливый, замурлыкал:

— «В аллее кипарисов, под блеск луны, ты голову склонила ко мне на грудь…» — и фертом, как бывало раньше, в совсем другой, довоенной райской жизни, легко прошелся в танго, прижимая к себе винтовку.

Уже после, много лет спустя, я догадался, что майор тогда просто наехал на меня. Тоже измученный, спал, наверное, в седле.

Очень сильно рисковал майор.

ЦВЕТЫ В ДНИ ПЕЧАЛЕЙ И ПРАЗДНИКОВ

Однако пора, пожалуй, пальнуть…

Я вскакиваю с шинели, на которой валяюсь день-деньской, и дергаю рукоять. Выстрел. Из казенника на землю вываливается теплая снарядная гильза. Тонкая струйка порохового дыма вьется из нее. Беру из ящика другой снаряд, легонько толкаю его в казенник, замок со смачным звяком закрывается. Отличная пушечка. Скорострельная! Говорят, их делают на Урале.

Сюда меня привел солдат, круглолицый, разговорчивый, посланный со мной из блиндажа командира дивизиона. Только он тогда попридержал меня за рукав:

— Подожди! Старшего лейтенанта учат стрелять. А нас всех отгоняют, чтоб, значит, он не стеснялся.

Я увидел эту пушку и возле нее офицеров.

— Он, понимаешь, из политработников, их теперь боевыми командирами назначают, а у него семилетка, он в артиллерии ни в зуб толкнуть…

Занятия, видимо, кончились, двое офицеров ушли, а один направился к нам.

— Ну, бывай! Вон твой идет. А я, знаешь, от начальства подальше, к кухне поближе! — хохотнул солдат.

Ко мне подошел старший лейтенант, высокий, лет на десять старше меня, какой-то серолицый, с жестко поджатыми губами и твердым взглядом серых недобрых глаз. Похоже, он был чем-то взбешен. Я стал было о себе докладывать, он оборвал:

— Знаю. Теорему Пифагора можешь объяснить?

Из всего курса математики я только и знал, что эту теорему. И на экзамене в институт она мне, к счастью, досталась. И вот здесь… «Надо же!» — безмерно удивился я, поднял с земли прутик и, ползая на коленях, начертил прямоугольный треугольник, принялся вдохновенно объяснять, что так, мол, и так, товарищ старший лейтенант, квадрат гипотенузы равен сумме квадратов катетов, и ничего с этим не поделаешь. Он явно не понимал. Я хотел было растолковать ему, что значит, собственно, гипотенуза, за что ее так ругают и что квадрат, в данном случае, и не квадрат вовсе, не фигура геометрическая, а число, само на себя помноженное. Конечно, как и я долгое время когда-то, не знал он смысла слова «катет», который и в его представлении, возможно, куда-то должен был катиться… Но старший не стал слушать, выхватил у меня прутик, швырнул на землю и наступил сапогом.

— Да, тебе легко! — со злостью сказал он и зашагал прочь. Потом он оглянулся и показал пальцем на эту пушку: — Туда, к первому!

Орудие стояло возле дороги, на открытом месте, без всякой маскировки, в стороне от других орудий батареи. Сначала нас было тут пятеро, потом меня оставили одного. И правильно. Пятерым тут делать нечего.

… Вой немецкого снаряда над головой прервал воспоминания, мгновенно превратив меня в натянутую и отпущенную пружину. В доли секунды, не касаясь земли, зайцем преодолеваю десяток метров до ближайшего ровика и вытягиваюсь в нем. Он мелок, предательски мелок… Снаряды рвутся один за другим, жаркий ветерок тычется в лицо. Я не дышу и не шевелюсь, едва ли не мертвый от страха, жду «моего». Но его нет. И минуту нет, и еще сколько-то… Выбираюсь из ровика ошалелый, засыпанный землей. Она в носу, во рту, за воротником и даже под рубашкой… Но тут инстинкт и опыт подбрасывают меня, я снова валюсь в полузасыпанный ровик — и тотчас рев, вой и грохот разрыва оглушают меня.

Ничего, живой! Это они такую манеру взяли, хитрые гады: переждут немного — и добавят, когда уже думаешь, что артналет кончился. Теперь я тоже так делаю, научили, спасибо! Подожду после выстрела минутки две — пусть полежат, уткнувшись носом в землю, погадают: любит не любит, будет не будет, — представлю себе, как они там встают, отряхиваются, посмеиваются, наверное, пытаясь скрыть испуг, думают, что, мол, пронесло, — а я им еще!

А вообще-то у меня одна забота — дразнить фашистов, выводить из себя. Ни спокойно поесть им, ни спокойно поспать. Боеприпасы не подтащить без страха, пополнению ночью не подойти без опаски. По, главное, заставлять их нервничать и стрелять. Для того и поставлена моя пушечка здесь, на открытом месте, для вящего соблазна… И они нервничают, и стреляют всей батареей, стремясь смешать ее с землей. А наши корректировщики только и ждут: сидят на деревьях с биноклями, засекут вспышки огня немецких орудий, и… заговорят тогда наши батареи в ответ — не возрадуешься.

А иногда мы с ней и в больших стрельбах участвовали. Первый раз, помню, это было, когда я только что явился сюда. Ко мне вдруг подбежало человек пять сразу и давай распоряжаться. Подтащили поближе мои ящики со снарядами, открыли, помогли протереть снаряды тряпками с маслом. Мне было приказано подавать.

Там, впереди, из кубанских плавней, не раз выходила наша пехота, да вот беда: не могла закрепиться, утюжили ее немецкие танки… Сейчас она снова пойдет вперед, но будет встречена автоматным и пулеметным огнем. Значит, дело за нами!

И вот по сигналу артиллерийский полк обрушил на фашистов гром. Огненный вал, ревущий и грохочущий, покатился перед нашей пехотой, сея ужас и смерть, прижимая врага к земле, не давая ему поднять головы. Но это еще качало! Потом туда ворвется пехота, неся возмездие на штыках.

Вокруг меня сейчас кипит адова работа. Ревом ревет пушка, изрыгая пламя. Сплошной лентой из рук в руки текут снаряды к орудийному затвору. Молниеносно, как фокусник, мановением ладони заряжающий толкает и толкает их в казенник. Я, оглушенный, потный, счастливый, весь перепачканный копотью, бесом верчусь, отгребаю из-под ног солдат горы стреляных гильз, подаю и подаю снаряды.

— Скор-рей! — свирепо рявкнул на меня заряжающий, выпучив бешеные глаза, когда я было засмотрелся на его работу.

А медлить и впрямь нельзя. Эдак можно и по своим…

И вдруг разом все смолкло. Солдаты внимательно, не сходя с мест, прислушались. Колеблется струями воздух над раскаленным стволом. Там, в полутора километрах от нас, в порядках пехоты изредка потрескивают ружейные выстрелы. Артиллерия немцев молчит. По лицам ребят я понял: дали как надо, если молчат!

Потом мы расселись на станине орудия, задымили. Только я все никак не мог прийти в себя, незаметно для всех, мелко-мелко дрожал от возбуждения и то одним, то другим рукавом вытирал пот.

Теперь я не принимаю участия в больших стрельбах, только день и ночь, день и ночь извожу врага методическим огнем. И ведь что-то, наверное, иногда, пусть нечаянно, удавалось мне и еще! Ведь недаром фашисты однажды еще и самолет прислали, чтобы стереть с лица земли бессмертную пушчонку. «Юнкерс» неслышно, с выключенными моторами, низко летел, оставляя за собой ветряной шелест с посвистом, стелил по земле серую тень летящего креста, потом вдруг возник над орудием, сбросил тяжелую бомбу, рубанул из всех пулеметов, взрычал и взмыл, растворясь в синеве.

А как-то прямо средь бела дня приехали и развернулись рядом никогда еще мной не виданные «катюши». Вот сняты чехлы, и на платформах грузовиков оказались… короткие рельсы какие-то, штук по семь в ряду, на них двухметровые стального цвета «сигары»… Бесшумно, или мне так показалось, «сигары» одна за другой слетели с рельс и устремились, исчезая из глаз… И вздрогнула земля.

Я выбежал перед своей пушкой, приседая, хлопая ладонями о колени в восторге, неистово радуясь неслыханной мощи. Если тут, под моими ногами, трясется земля, что делается сейчас там, у них!

Отстрелялись «катюши», подняли клубы пыли до самого неба, развернулись и уехали. А я представил себе, что сейчас, сию минуту, будет твориться здесь. И не ошибся… И опять уцелел.

Хлопотно стрелять ночью. Каждый раз я должен отбежать от орудия метров на тридцать, включить фонарик, укрепленный на черенке кирки, воткнутой в землю, потом подбежать к пушке и навести прицел таким образом, чтобы светящаяся ночная точка наводки оказалась как раз в перекрестии, потом снова побежать, выключить фонарик и вернуться. Прицел от выстрела собьется — и все начинай сначала. А ведь еще и поспать нельзя, второй месяц пошел, как вскакиваю я в тоске и тревоге, боясь проспать больше часа с минутами, положенные мне командиром…

И вот тут, с досады, у меня мелькнула идея! Я на ноги вскочил, помыкался туда-сюда, потянулся с хрустом, зевнул всей пастью по-собачьи и рассмеялся даже. «Просто-то как! Ай да Володька!» — хвалил я себя напропалую. И подмигнул сам себе: знай, мол, наших! Я тут все один да один… Вот и привык разговаривать сам с собой.

Насилу дождался утра, чтобы побежать с котелком к дамбе, где стояла полевая кухня, получить свою «пайку» — половник рисовой каши, которой нас упорно кормил кашевар. Но главное — я, помнится, видел тут моток спутанной красной проволоки, наверное, брошенной фрицами. Поистине, если везет, так везет во всем! Нашелся и старый фонарик с окончательно севшим аккумулятором.

Победно покончив с кашей, я принялся распутывать провод. Он, к легкой досаде моей, оказался одножильным, и пришлось поэтому протянуть к кирке два провода. Там я их подсоединил к фонарику, а здесь, на щите орудия, прикрепил найденный: ведь мне в нем только включатель и нужен был. Готово! Щелкнул выключателем — там, на кирке, зажегся фонарик, я навел на него перекрестие и — щелк! — выключил. «И никакой теперь беготни!» — мысленно воскликнул я, торжествуя и радуясь.

Старшему лейтенанту, когда он пришел, я все показал, он ушагал не спеша, как всегда, не промолвив ни единого слова, серолицый, твердогубый, суровый мой командир.

Вскоре влетел в меня осколок снаряда. А все из-за рисовой каши! Побежал ранним утром за ней, а тут артналет… Потом тишина. Встал. «Может, камешком это?» Только вот уши здорово заложило. И ноги ватные. Пилотка где-то черт-те где! Из рукава потекла горячая красная струйка…

Смотрю: рядом, будто только этого и ждала, — наш санинструктор, симпатичная девушка в погончиках старшины.

И старший лейтенант прибежал. Девушка ловко вспорола мне рукав гимнастерки до самой шеи и рубашку сбоку. Ловко все это раздернула, наложила на плечо повязку, еще перебинтовала. Потом подвесила руку на бинт через шею, потом что-то нитками прихватила — раз-раз! Сразу видно, ас в своем деле!

А старшего лейтенанта я прямо не узнавал. Присел на станину, красный вроде от смущения, поглядывает на меня. Улыбается?! Или рад, что живой я? Он поднял пилотку: я топтался на ней, оказывается.

Ну, а я радовался откровенно, беззастенчиво, до неприличия. Больше всего тому, что живой и что уйду сейчас отсюда, где так страшно, так одиноко мне. Хоть сколько-нибудь, хоть, пока в госпитале, не буду ждать неотступно, когда меня разнесет на куски. И даже не подумал я тогда, что теперь кто-то другой встанет тут вместо меня.

Мне что-то говорили, а я не слышал и не понимал. Прокричали в ухо: бричку мне предлагали. Я покачал башкой и торопливо, слишком торопливо наверное, зашагал в медсанбат. Тропинка шла к нему через невысокий лесок и заросли прибрежного ивняка. И как удивился я, как обрадовался, когда, отойдя лишь на сотню-другую шагов, увидел уже не нашу батарею и… от каждого орудия здесь тянутся два провода к фонарику ночной точки наводки! Вот это да! Старший не зажилил мое «открытие», поделился с соседями.

А дальше увидел я и еще кое-что, поважнее! Всюду, куда ни повернись, куда ни погляди, стоит артиллерия! Я бы раньше и представить себе не смог столько пушек сразу. Они, замаскированные ветками, стояли и врозь и рядами. Тут были и такие, как моя, полевые семидесятишестимиллиметровые, и мортиры, и гаубицы, и скорострельные длинноствольные зенитки на платформах новеньких грузовиков. Где-то здесь, а может, к пехоте поближе держались, противотанковые орудия, приземистые, до смерти необходимые ей. И где-то тут, невидимые, наготове стоят «катюши».

Я не утерпел и свернул с тропинки, посмотреть на одну незнакомую пушку — большую, толстую, этакую железную тетку. Ребята поднялись мне навстречу, во все глаза, с почтением и любопытством глядели на меня, о чем то неслышно, как мне казалось, только шевеля губами, спрашивали. А один славный паренек в очках свернул мне здоровенную самокрутку и, вот молодец, дал мне самому ее послюнить. Разом трое поднесли огоньку, белозубо рассмеялись. Все тут были как на подбор — здоровые, сытые, в новой форме, новеньких кирзовых сапогах, от которых зажиточно пованивало ваксой.

И в касках все!

«Каски — это ребята, хорошо…» — ласково, как маленьких, с легкой завистью мысленно похвалил я.

Моя тропинка вывела на дорогу. Как раз по ней в марте мы шли сюда… Но что это? Здесь все другое! Тогда, увязая в грязище, тянулись обозы — вереницы крестьянских телег, лошади выбивались из сил, падали… Их поднимали, сами вконец измученные, люди. По ступицу колес, казалось, навеки увязла артиллерийская батарея. Ее на руках вытаскивали, валясь в грязь и чертыхаясь, солдаты. А по обочинам пробирались сюда, к фронту, старики, женщины, подростки — колхозники из ближних станиц. Они несли на плечах коробки с патронами, в корзинах, привязанных на спины, хоть по снарядику некрупнокалиберному…

Сейчас здесь творилось невероятное: чудовищно огромные, шестиколесные грузовые машины, под брезентами и открытые, доверху нагруженные ящиками, мешками, железными бочками, по-звериному таращась фарами, с утробным могучим ревом, обдавая жаром, ветром и бензиновым дымом, несутся нескончаемо, и трясется, как в лихорадке, под ними дорога, а вернее, то, что от нее осталось…

За ними, едва не вплотную, прогромыхали танки, самоходки, а за ними снова новенькие грузовики с автоматчиками, и снова тяжелые пушки, влекомые мощными тягачами.

И ни одного фашистского самолета в воздухе! Чудеса…

Но, впрочем, тут и ребенку должно быть ясно: готовится большое наступление. Теперь скоро, может быть завтра, двинется армия, шаг за шагом освобождая израненную землю, в которой сейчас больше нашей крови и слез, больше вражеской стали и свинца, чем самой земли…

А медсанбат вот он, оказывается, по ту сторону дороги. На краю сожженного хутора — уцелевшая хатка под золотистой соломенной крышей, над дверью недвижно свисает белый флаг с красным крестом. Тут собралась кучка солдат, по-всякому забинтованных. А в сторонке, на бревнышке, ловко приладив бумажку к спине товарища, пишет письмо раненный в ногу солдат…

«Ах, ненадолго эта тишина», — подумалось мне. Я знаю, что будет здесь, едва начнется наступление.

Место нечеловеческих страданий и мучительных смертей… Наверное, после войны на таких вот полянах, возле хат, с которых, обмерев, свисают флаги с крестами, сами собой вырастут невиданные бесчисленные цветы с никогда не просыхающими каплями росы на них. И люди дадут этим цветам название, и будут молча над ними стоять в дни печалей своих и праздников…

Прочитай отрывок из произведения В. И. Воробьев. «Я ничего не придумал».

МОЙ ДНЕВНИК

Это была толстая
тетрадь, в которой вечером полагалось написать про то, как прожит день:
что видел, с кем играл и во что, куда ходил, какую книгу читал. Написать
хотя бы три строчки. А если хочется, то и целую страницу. И еще
нарисовать внизу.

Я бы такое сам не придумал. Это я собезьянничал у
Шуры и Юры Лавровских, больших соседских мальчиков. Шура учился в
шестом, Юра — в восьмом классе.

Они мне сказали:

— Великие путешественники всегда вели дневник. Описывали горы и реки, все приключения. Встречи с дикарями и про погоду тоже…

Правда, Юра с Шурой не сказали мне, что им вести дневник строго-настрого приказал отец.

Помню,
я его немного побаивался. Он властно сверкал очками, неприступно сиял
начищенными сапогами, а главное — никогда мне не улыбался, не трепал за
волосы, не вступал в шутливый разговор, как другие. Спокойно шел, и мне
казалось: не уступи ему дорогу — перешагнет, как через собачонку. А я и
правда был кудрявым, смахивал на пуделя.

Александр Петрович ни в
чем не терпел беспорядка. Так, однажды он привез большой тяжелый шкаф.
Приставил его к стене, тщательно вытер внутри и снаружи тряпкой с
постным маслом. Сам разложил на полках вещи и книги сыновей и твердо
сказал:

— Чтобы все лежало так. На этом самом месте. И чтобы ни пылинки! Как на корабле.

И
честное слово, в этом блестевшем шкафу много лет все всегда лежало на
своем месте и не было в нем ни пылинки. Я сам видел, как отец Шуры и Юры
белым носовым платком проверял его чистоту внутри и снаружи.

Итак,
в подражание Шуре, Юре и всем великим путешественникам, я решил вести
дневник. Горы видны из окна, речка тоже не так далеко. Вот только где
взять дикарей? И толстой тетради у меня не было. Мне еще не разрешалось
писать в тетрадях в одну линейку, и даже в две линейки. В то время,
пятьдесят лет тому назад, первоклашки писали в тетрадях, разлинованных в
косую клетку.

Тогда я взял несколько тонких своих тетрадей и сшил
их вместе. Вот и все. И даже твердую обложку сделал из картона,
оклеенного цветной бумагой.

На первой странице я нарисовал земной
шар. Над ним и внизу большими печатными буквами написал: «Мой дневник».
Немедленно буквы и шар раскрасил красками повеселее и схватил ручку…
Задумался. О чем? И вдруг почему-то, так само получилось, я написал:
«Проснувшись, я пошел в сад и с товарищами в лес пошел за грибами».

Да
никуда я не ходил! Леса и близко не было. Грибов совсем в тех местах не
водится. Вот тебе и великий путешественник. Сочинил все. Вруша.

Внизу
нарисовал большой гриб, почему-то в портретной рамке. Справа и слева от
гриба — по три одинаковых дерева. Две одинаковые дороги уходят вдаль.
Позади горы — островерхие, одинаковые, как зубья пилы. Таких лесов, гор и
дорог не бывает, и грибов в рамках… Нелепый рисунок.

Однако позже
я понял: не умеешь — не бойся, делай. Пусть неправильно получится, зато
теперь ты знаешь, как не надо делать, и считай, что наполовину уже
научился.

И правда, дело у меня пошло лучше. Я описывал, как
прошло классное собрание. Кого выбрали в класс-ком, кого в санкомиссию.
Что мастерил сегодня. Чаще всего я делал модели аэропланов. Так тогда
назывались самолеты.

Про разное рассказывал я в дневнике. Про то,
что случилось. Вот как-то поймали нашего Кузьку и увезли в фургоне как
бездомную собаку. Этот песик жил у нас во дворе. Славный он был,
веселый. Лохматенький, черный, а кончик хвоста — белый.

Наш Кузька не был бездомным! Мы все играли с ним и кормили его. И каждый из нас мог бы сказать: «Он мой».

Просто мы не знали, что его надо зарегистрировать и повесить ему жетон на ошейник.

Узнав
о несчастье, мы собрали деньги, уплатили за жетон, побежали далеко за
город, куда увезли пса. Нам вытащили его из глубокой ямы, где держали
бродячих собак.

Счастливые, прыгая от радости, мы возвращались
домой. Но главное в записи об этом — последняя строчка: «И нам было
весело, а собака была невеселая». Заметил. Молодец. А в самом деле, мог
ли наш Кузька сразу стать веселым, если он только что так жестоко
страдал? Вот так и человек. Не может сразу перенастроиться, ведь он не
балалайка и не телевизор. Если где-либо горе, нельзя туда прийти и
веселиться. А там, где люди веселятся, нельзя смотреть на всех букой или
сидеть повесив нос.

Ответь на вопросы:

— Почему автор рассказа решил вести дневник?

— Как выглядел этот дневник?

А когда мы возвращались по мосту, я остановил извозчика. Слез и заглянул в щель между досок. Внизу тихими кругами ходила вода. В солнечных отсветах плавала золотистая солома. «Наверное, он сейчас тут, мой карасик», — подумал я.

А ведь так, наверное, и было.

ЖЕНИХ

перешел в третий класс. У меня длинные брюки, а не штанишки до колен. И никаких чулок с резинками. Мужчина!

А кто не верит, можем стукнуться.

Вот никак не могу вспомнить, из-за чего мы то и дело «стукались». Если не на перемене; то после уроков, но кто-нибудь с кем-нибудь непременно дрался.

Еще когда я только в первый класс начал ходить, ко мне подскочил какой-то мальчишка.

— Стукнемся? — крикнул он.

Я кивнул.

Он бросил на землю свой портфельчик. Я тоже. Вокруг нас уже собрались ребята. Мальчишка налетел и стукнул меня грязным кулаком по носу. Из носу пошла кровь, а я, дурак, и зареви. Даже руками себя за горло схватил, так расстроился. И сразу стал всем смешон и противен. И самому себе тоже. Домой шел один и все думал: почему я мальчишку стукнуть забыл? До сих пор себе простить не могу. И до сих пор стыжусь: чего это я заревел тогда?

Мы стукались на улице, во дворе, в классе возле доски, если к спеху было. Только не знаю, для чего это все делалось. Глупость-то какая! Ну, если я сильней другого, то надо его бить? Чтоб кровь из носу?

Другое дело, если ты жених…

Училась такая девочка в нашем классе — Людмила Адмиральская. Девочка как девочка — прилежная, умненькая. Коротко стриженная, с челкой. Сидела она позади меня.

Вот как-то раз Семка Акопов изловчился и столкнул нас лбами. У Милы был прохладный твердый лоб, весь в золотистых веснушках.

— Жених и невеста! Тили-тили-тесто! — заорал Семка ни с того ни с сего.

А класс дружно подхватил, и, пока не вошла Елена Ивановна, все радостно вопили:

— Жених и невеста! Жених и невеста! Тили-тили-тесто!

Пришлось на перемене с Акоповым Семкой стукнуться. И после, до самого четвертого класса, чуть не каждый день я стукался со всеми желающими — стоило только кому-либо сказать «жених и невеста» или только «тили-тили-тесто».

Их оказалось много, желающих, а я, маленький дуралей, и не догадывался, что все они, желающие, старше или сильнее меня. Но самая-то глупость была в том, что я признал себя женихом.

Каждый день после уроков, если я ни с кем не стукался, то провожал Милу домой. Просто плелся позади, пока «невеста» не скрывалась за высокой зеленой калиткой своего дома.

Потом Людмила Адмиральская стала принимать меры. Она выпускала из калитки огромного цепного пса.

А тот, не зная, что ему делать на свободе, иногда убегал к своим собакам, иногда… гнался за мной.

Дома за обедом я обычно все рассказывал. Про отметки, про новости в школе и про то, с кем и с каким успехом стукался. И про то, как сегодня проводил Милу Адмиральскую, про собаку тоже… Мама недовольно качала головой, опускала глаза. Отец одобрительно улыбался в усы, и никак я не мог понять, отчего все время давится и кашляет мой старший брат. У него багровело лицо, слезы выступали на глазах. А это он, оказывается, давился от смеха, но смеяться надо мной ему было строго-настрого запрещено. Отец и мать надо мной не смеялись.

И я теперь тоже никогда ни над кем не смеюсь.

А кто не верит, можем стукнуться!

МОЙ ДНЕВНИК

огда я был маленьким и учился еще в первом классе, я стал вести дневник. Нет, это совсем не такой дневник, какой есть сейчас у каждого школьника. Не уроки и отметки записывались туда.

Это была толстая тетрадь, в которой вечером полагалось написать про то, как прожит день: что видел, с кем играл и во что, куда ходил, какую книгу читал. Написать хотя бы три строчки. А если хочется, то и целую страницу. И еще нарисовать внизу.

Я бы такое сам не придумал. Это я собезьянничал у Шуры и Юры Лавровских, больших соседских мальчиков. Шура учился в шестом, Юра — в восьмом классе.

Они мне сказали:

— Великие путешественники всегда вели дневник. Описывали горы и реки, все приключения. Встречи с дикарями и про погоду тоже…

Правда, Юра с Шурой не сказали мне, что им вести дневник строго-настрого приказал отец.

Помню, я его немного побаивался. Он властно сверкал очками, неприступно сиял начищенными сапогами, а главное — никогда мне не улыбался, не трепал за волосы, не вступал в шутливый разговор, как другие. Спокойно шел, и мне казалось: не уступи ему дорогу — перешагнет, как через собачонку. А я и правда был кудрявым, смахивал на пуделя.

Александр Петрович ни в чем не терпел беспорядка. Так, однажды он привез большой тяжелый шкаф. Приставил его к стене, тщательно вытер внутри и снаружи тряпкой с постным маслом. Сам разложил на полках вещи и книги сыновей и твердо сказал:

— Чтобы все лежало так. На этом самом месте. И чтобы ни пылинки! Как на корабле.

И честное слово, в этом блестевшем шкафу много лет все всегда лежало на своем месте и не было в нем ни пылинки. Я сам видел, как отец Шуры и Юры белым носовым платком проверял его чистоту внутри и снаружи.

Итак, в подражание Шуре, Юре и всем великим путешественникам, я решил вести дневник. Горы видны из окна, речка тоже не так далеко. Вот только где взять дикарей? И толстой тетради у меня не было. Мне еще не разрешалось писать в тетрадях в одну линейку, и даже в две линейки. В то время, пятьдесят лет тому назад, первоклашки писали в тетрадях, разлинованных в косую клетку.

Тогда я взял несколько тонких своих тетрадей и сшил их вместе. Вот и все. И даже твердую обложку сделал из картона, оклеенного цветной бумагой.

На первой странице я нарисовал земной шар. Над ним и внизу большими печатными буквами написал: «Мой дневник». Немедленно буквы и шар раскрасил красками повеселее и схватил ручку… Задумался. О чем? И вдруг почему-то, так само получилось, я написал: «Проснувшись, я пошел в сад и с товарищами в лес пошел за грибами».

Да никуда я не ходил! Леса и близко не было. Грибов совсем в тех местах не водится. Вот тебе и великий путешественник. Сочинил все. Вруша.

Внизу нарисовал большой гриб, почему-то в портретной рамке. Справа и слева от гриба — по три одинаковых дерева. Две одинаковые дороги уходят вдаль. Позади горы — островерхие, одинаковые, как зубья пилы. Таких лесов, гор и дорог не бывает, и грибов в рамках… Нелепый рисунок.

Однако позже я понял: не умеешь — не бойся, делай. Пусть неправильно получится, зато теперь ты знаешь, как не надо делать, и считай, что наполовину уже научился.

И правда, дело у меня пошло лучше. Я описывал, как прошло классное собрание. Кого выбрали в класс-ком, кого в санкомиссию. Что мастерил сегодня. Чаще всего я делал модели аэропланов. Так тогда назывались самолеты.

Читать дальше

2018. 09. 14
 

Привет дневник. Сегодня звонил отец. Как всегда со своими поручениями. Он всегда заставлял меня делать то, что я не хотела На этот раз тоже. Сказал, что проверит выполнила ли я его поручение. Разговор получился сложным, настроение было испорчено. Так что сегодня я опять порезала себя, правда больше чем обычно. Как я уже упомянула это был не первый раз. Ладно, об этом потом, мне пора. Пока.
 

2018. 09. 22
 

Впервые это случилось в начале учебного года 3 курса института когда сменился состав группы, в которой я училась. Я сказала своей маме, что хочу уйти из универа и перейти в другой на что сразу получила отказ. Причиной перевода послужили издевательства в в группе игнорирование моих интересов одногруппниками. Ладно, пока хватит. Сегодня слишком устала.
 

2018. 09. 26
 

Привет. Я пишу это потому что не могу больше держать это в себе. Гож пыталась с этим бороться, но больше нет сил. Отец вымещает на мне все свои мечты, которых он не добился, мама просто не может понять каково мне терпеть издевательства каждый день.
 

Хотя это по большей части моя вина потому что в каком сложном состоянии я бы не находилась всегда говорю, что «всё хорошо». Состояние моей левой руки оставляет желать лучшего. Я пишу это сидя в парке. На улице холодно и облачно. Руки замёрзли, сложно писать, но это ладно и не такое приходилось терпеть. Пока дневник, я пойду. Правда я хотела поведать тебе об ощущениях, которые испытываешь когда режешь себя, потому что люди вряд ли поймут, но в следующий раз.
 

2018. 09. 29
 

Привет. На самом деле это не так уж и больно, Боль внутри гораздо сильнее. Я опять в парке, люблю здесь гулять и писать тоже здесь начала. Идёт мелкий дождь, а зонта у меня нет, не хочу, но придётся идти домой. Пока.
 

2018. 10. 01
 

Привет. Сегодня опоздала в универ, почему то сложно вставать по утрам поэтому часто опаздываю на первую пару. В перерыве между парами сходила в уборную куда позже зашёл учитель, я сидела в кабинке, ждала пока он выйдет, когда вижу или слышу его это вызывает флешбеки. Этот учитель тоже один из тех людей кто принижал меня. Позже, когда ехала домой в автобусе услышала неприятный комментарий. Он был адресован не мне лично, а группе людей, к которым я отношусь, но когда тебе и так тяжело слышать это неприятно в двойне. Как обычно сижу в парке и пишу. На улице похолодало ещё больше. Что радует это то что в парке из-за этого немноголюдно. Устала от общества. Пока.
 

2018. 10. 02
 

Упоминать про самоповреждение не смысла т. к. этим занимаюсь чуть ли не каждый день. С каждым днём мне всё хуже. Начала всерьёз себя ненавидеть. Стала страдать булимией. Кажется, что моё тело больше чем оно есть, ограничиваю себя в еде. Силы кончились. Пока.
 

2018. 10. 04
 

3 октября приехали мама с моей сестрой. Они как обычно поехали к младшей сестре моей мамы, потому что остановиться больше негде. Мама сказала, что хочет чтобы я тоже приехала.
 

Я вообще стараюсь не ездить туда поскольку находится в одном доме с их до ужаса избалованными детьми хуже, чем в Аду. Но кого вообще в этом мире интересует моё мнение? Для них я как будто (без преувеличения) очередная игрушка, которую можно мучать как душе угодно, и она ничего не сделает. Короче, этот день был просто ужасным. Что я за безвольное существо раз даже детям ответить не могу. Был один случай, когда они мне так надоели, что я смогла как-то сломать ключицу младшему двоюрному брату. Думайте, что хотите, но я не считаю себя полностью виноватой. Мне и так больше достаётся в семье, группе, общаге. Лучше бы не рождалась! Пока!
 

Интересно, сколько ещё пройдёт времени пока я не решу покончить со всем этим?
 

2018. 10. 21 (13:45)
 

Привет. Я наконец решила покончить со всем этим дерьмом. В этой последней записи своего дневника я не буду просить «простить меня» или извиняться поскольку не я одна виновата в своих бедах. Но и обвинять кого-то не собираюсь. Те, кто говорят, что «живи хотя-бы не ради себя, а ради родных и близких» ничего не понимают. Почему я должна жить ради людей, которые видят, что со мной не всё хорошо и просто закрывают на это глаза? Когда вы прочитаете мой дневник меня уже не будет. У меня есть человек, которому я очень доверяю. Он разошлёт копии дневника по всем соц. сетям, чтобы вы знали, что со мной теперь уж точно всё хорошо. Имя его не скажу. Из вас его никто не знает. Ладно, не хочу долго писать. Просто закончим с этим, да побыстрее. Прощайте, надеюсь не увижу вас в другом мире хоть и являюсь атеисткой.

Осень юношества

6 октября 2020

Итак близится мое 30-летие. Уже каких-то три месяца отделяют меня от второй половины жизни. Самое время начать. Иначе придется потом писать мемуары…

Только что вернулся из Таиланда, где весь прошлый год преподавал школьникам английский. Вернулся-то, на самом деле, полгода назад, но чудится что только что. Весна пробежала в нарастающем ужасе: эпидемия, паника на ТВ, страх перед прохожими, закрытые магазины, в метро по пропускам. Летом вялый, противный в своей лживости отходняк, точно выползание из наркозависимости. Теперь вроде снова рост заболеваемости, но сил бояться уже нет. Начинаем жить.

Зачем я это пишу? Все просто. Я не сомневаюсь, что стану известным. Думаю, я обречен на это, если не случится всемирного катаклизма. Скорее всего это будет уже не на моем веку. Но будет… Могли ли люди, жившие сто лет назад, случайно попавшие в объектив кинокамеры, снимавшей уличную толпу, знать что в далеком будущем, через какой-то невообразимый сказочный Ютуб на них будут глазеть тысячи и тысячи потомков. Так и я (и не я один) с трудом представляю, что через 50-100 лет на меня будут глядеть (уж бог знает, каким способом) будущие любопытные глаза. А уж сколько людей прочтут мои романы за это время…

На сегодняшний день расклад у меня не ахти. Работы нет. Все лето ходил на собеседования, хвастался, как преподавал английский там-то и там-то, совал им под нос свои сертификаты. В ответ слышал неизменное: «Вы нам возможно подходите, да вот только сами не знаем, как будет обстоять с эпидемиологической ситуацией.» Теперь и ходить нет смысла — со мной играют против правил. Репетиторствую онлайн.

Зато сейчас у меня много свободного времени. Вытаскиваю из семилетнего болота свой немецкий. Нашел хороший разговорный клуб. С удовольствием чувствую, что «оседлал» второй язык. Вечерами смотрю «Дойче Велле».

Готовлюсь к САЕ. Курс на полгода. Уже порядком подзабыл, что значит: учиться.

На прошлой неделе ходил в ИЖЛТ, где еще с 2006-го был вольным студентом. Институт закрыт «на ремонт». А по факту закрыт навсегда. Вслед за родимым МНЭПУ. Отзыв аккредитации, оптимизация (будь она трижды проклята!) Постоял у двери, посмотрел в окно. Голые, ободранные стены, разбомбленный пол. Только по знакомой серой двери в коридор понял, что помещение то же самое. Так покойников узнают по какой-то одной неизменившейся черте лица. Обидно и горько.
Вернувшись, написал В. Бабенко прощальное письмо, благодарил за потраченные на меня силы и время. Боялся, что не ответит. Но нет, ответ пришел. Старик полон своего неисчерпаемого советского кир-булычевского оптимизма: еще встретимся, все откроется после ремонта! Как же, как же — откроется, Виталий Тимофеич…

За день до этого ходил в «Свободный университет» к Дмитрию Быкову. Неуклюже, как дурак, попробовал познакомиться.

Он: Да, чего вам?
Я: Здравствуйте, меня Зовут Дмитрий Потехин, я пишу прозу и стихи.
Он: Ну а мне-то с того что за радость! Присылайте на почту!
(изможденные воловьи очи, глядящие мимо меня, брезгливо скошенный рот)

Еще работая в «Собеседнике», слышал от Зарицкого, что Быков страшно высокомерен. Впрочем, дело тут наверное даже не в высокомерии. Слишком земное качество. Одному богу ведомо, какие космические бездны простираются внутри его черепной коробки.

Решил окончательно расстаться с Алекс. Написал ей пронзительный прощальный стих. Пока не буду отсылать, подожду месяц-другой: если не вспомнит обо мне. Пусть последний раз порадуется моему низкопоклонству.
Заранее заготовил ответ на случай молчания. Примерно так: «Зря не отвечаешь. Это прощание не только и не столько с тобой, столько с тем образом, который я сам выдумал семь лет назад, а также с тем уютным светлым миром, который был мне открыт. Этот стих — прежде всего дань ушедшей красоте. Он не окончен. Ну да ладно…» По-моему, вполне исчерпывающе.

8 октября

Вчера был внезапнейшим образом приглашен на собеседование в университет им. Витте. От них разбежались преподаватели английского, срочно нужно «пушечное мясо», в смысле, новый состав. Сегодня жду звонка. Если позвонят, сбудется мечта идиота: убиваться на парах за 8 000 руб. в месяц и право, нацепив галстук, гордо называться Дмитрием Владимирычем.

Отослал стих Наталье Авсеенко (той самой, что плавала за полярным кругом без термозащиты с белухами). Получил от нее прекрасный ответ.

Сейчас собираюсь начать запись аудиокниги для Евдокии (одной из двух верных завсегдатаев бесславно почившего литклуба «Я и Все»). Ей нравится, как я пишу и читаю, и это, увы, единственная причина проявлять ко мне интерес.

В общем, если б не внезапно хором заболевшие ученики (а также вся хрень, которая запросто творится в стране и мире), можно было бы назвать это локальной светлой полосой.

9 октября

Ни черта меня не взяли преподавать в университет, и слава богу. Получил отзыв на стихи от Быкова: разумеется, хитро-туманный, но скорее положительный. Приятно. (Что ж я за лебезило, готовое прыгать от счастья перед тем, кого вчера был готов возненавидеть…)

На улице, наконец-то, закончилось застоявшееся бабье лето: наплыли облака, закрапали злобные дожди, листья пожелтели и облетели как-то разом, точно по свистку. Для золотой осени уже не осталось времени…

Коронавирус снова ползет вверх: вместо былого ужаса на сердце лишь тоскливо-гадкая тревога. Ощущение, будто маньяк, пырнувший тебя ножом, вышел из тюрьмы и вновь тебя ищет.

Все же, что-то ушло безвозвратно. Мы все (человечество) свалились в яму, из которой будем выбираться еще долго и тяжело. Не дай бог мне побывать в шкуре Бунина, писавшего «Окаянные дни»… С другой стороны, бесценный опыт.

10 октября

Посмотрел фильм «Антебеллум» — еще один памфлет в поддержу Black Lifes Matter. Я прежде много лет задавался вопросом, что будет, когда Голливуду станет невмоготу снимать боевики, где славные американцы побеждают злых русских мафиози, немецких нацистов, арабских террористов и мексиканских бандитов. Кого изберут на роль нового мирового зла? (Барабанная дробь) Та-дам! Новые злодеи американского кино — белые американцы! Чудны дела твои, господь…
(Нет, я, конечно, не против культурного реванша черных. Они-то как никто имеют право на сатисфакцию. Но показывать межрасовый конфликт надо с умом и со вкусом, как Тарантино в «Джанго». А тут прямая геббельсовщина, снятая с нехарактерной для американцев (в отличие от нас) звериной серьезностью).

15 октября

Начал слушать «Отверженных» Гюго. С огромным трудом и мучительной скукой. Только подумать — это я-то! В 14 лет на зло самому себе, без всякой пользы для своего незрелого ума, одолевший «Фауста». В 17 лет, прочитавший скучнейшего «Дон Кихота»… Не могу заставить себя слушать (!) аудиокнигу. Настолько бессмысленной кажется потеря времени и бесполезным приобретенный культурный багаж. Новый век диктует новые правила. Если живешь, по утверждению М. Веллера, в схлопывающейся цивилизации, то читать следует разве что фриков-публицистов, вроде самого Веллера.

Отослал Алекс прощальный стих. Обещала написать ответ сегодня, но так и не ответила. Женское коварство непостижимо…

Посмотрел в яндекс-панорамах Москву 2008 года, а также Лазаревское 2010-го, куда вместе с семьей ездил отдыхать в том же году. Задумался: что такое десять лет? Если я уже и тогда чувствовал себя, мягко говоря, пожилым человеком. «Вчера» по определению лучше, чем «сегодня», потому что жизнь конечна. Правду писал Шаламов, что ностальгировать можно даже по лагерю. У меня это доходит до маразма, вплоть до того, что порой, оказавшись в знакомом месте, закрываю глаза, считаю до десяти, а потом, открыв, пытаюсь поверить в то, что я перенесся в прошлое. Получается плохо. Вся надежда на волшебный архив воспоминаний, которые, быть может, после смерти снова откроются мне, материализуясь в реальность.

16 октября

Окончательно порвал с Алекс. Больно. Но ничего не попишешь. Точно оборвал наполовину содранный, повисший лоскут кожи. Впрочем, нет худа без добра: благодаря странному совпадению, и она, и мать хорошенько пропесочили меня буквально в один день. Не так часто и не так легко узнаешь от других правду о себе. Это дорогого стоит.

Жизнь сама по себе подвиг (знаю, как банально это звучит, но тем не менее). Никто ее за тебя не проживет. Никто не пострадает за тебя. И умирать за тебя тоже некому. И никуда от нее не сбежишь, не возьмешь отпуска, не слетаешь на курорт в параллельный мир. Просто прешь дальше, как солдат по минному полю…

18 октября

В совместной сауне познакомился с однорукой девушкой. Вполне красивой, если бы не… Говорит с украинским акцентом. Очень не хочется верить, что беженка из Донбасса. Весела, жизнерадостна, очень общительна. Вопреки собственным опасениям, довольно быстро перестал замечать ее тяжелую особенность. Наверное, я скорее хороший человек, чем плохой.

22 октября

Встретился с Леоной и ее подругой Ниной. Две очень своеобразные, интересные и приятные дамы 50-60 лет, поклонницы Блаженного Иоанна. Чрезвычайно (я бы сказал, даже незаслуженно) высокого мнения о моем творчестве. Считают меня юродивым поэтом в самом лучшем смысле этого слова. Подарили мне две чудесные книги своего духовного наставника, безумно красивые внешне и по содержанию. Стихи Иоанна — чистой воды русское юродство, но на столько мелодичное и задушевные, что взгляд сам летит по строкам, а смыслы беспрепятственно льются прямо в мозг. Это особый талант. Ничего похожего до сих пор не встречал в поэзии.

23 октября

Мой заглохший литклуб, кажется (не дай бог осечься), готов возродиться в подвальчике паба на Маяковской. Ребята с лекций Быкова проявили завидный энтузиазм. Рад. А еще благодаря знакомству с женой редактора литературного журнала побывал на крыше дома Нирнзее на Тверской в приятной компании подвыпивших интеллигентов-снобов. Что-то подсказывает, что в жизни начинается светлая полоса. По крайней мере, постмиграционная и посткарантинная социализация более-менее пошла в гору.

28 октября

Слушал Радзиховского, его размышления о феноменальной апатии, в которую погрузилось российское общество за последний год. Не знаю, как вам, а мне истоки этого погружения понятны. Ни 100 лет назад перед революцией, ни в конце 80-х не было такого острого сознания проигранной игры, как сейчас. 1917 год. Да плевать что война, плевать что немцы! Ур-ря-я! Царь свергнут! Демократия, свобода, братство! Скоро хранцузские булки сами с неба посыплются! 1991 год. Да хрен с ним, с развалом страны — баба с возу, кобыле легче! Ур-ря-я! Свободный рынок, открытые границы, Америка наш друг! Хранцузские булки уже на подлете! 2020 год. Крым наш — ну и дальше что? Живем все хуже. Былой свободы нет. Америка? А че Америка? Нет уже той Америки, которая могла прийти, накормить и научить жизни. Да и Европы прежней тоже нет. Мир изменился, все брюзжат и трясутся за свое будущее. Вот Путин, который на коне мышцой светил, тоже как-то вдруг сдулся, в бункере засел. Тоже за себя родимого боязно. И так везде, и во всем. Совершенно новая историческая реальность. Каждый живущий в стране вдруг осознал, что случись что, каждый будет сам за себя. Чиновники сами за себя, менты сами за себя, врачи сами за себя, банкиры сами за себя, гастарбайтеры сами за себя и тд. И никакому заграничному дяде больше не пожалуешься, ни в какой сказочный Париж не сбежишь. Это-то и страшно.

1 ноября

Что я думаю о коронавирусе? Да примерно то же, что думаю о международном терроризме (бывшем, уже подзабытом пугале человечества). Тогда тоже никто не знал, каким образом бородатые уроды в чалмах, ютящиеся в афганских пещерах, захватывают самолеты и таранят небоскребы? Кто снабжает их информацией? Кто поставляет им оружие? Почему они до сих пор не перемерли от дизентерии? А какого черта так долго не могли прикончить бин Ладена? Неужели в 21 веке, обладая спутниками, человечество почти ничего не могло ему противопоставить? Или не хотело?
Не так давно узнал, что Чечня-то (великая и ужасная, державшая (и продолжающая держать) в страхе 1/9 часть суши), оказывается, по площади меньше Московской области! Это в ней-то десять лет не могли навести порядок, не могли разыскать террористов в их сказочных горах?!
Так вот, к вопросу, что я могу думать о коронавирусе? Я могу только видеть проступающее, как улыбка Чеширского кота сатанинское вранье хозяев нашей планеты.
PS Уважаемые товарищи потомки, роясь в сегодняшнем окаменелом дерьме, постарайтесь не сильно хохотать над моими смешными догадками и примитивными рассуждениями. То были темные времена…

6 ноября

Умер Жванецкий… Как будто родной дед отошел. Тот странный вид родства, когда дружишь с человеком, который даже не подозревает о твоем существовании. А ты уже ментально его сын или внук. Со всеми своими кумирами встретился: Евтушенко, Быков, Пахомов, Авсеенко и др. Со Жванецким не успел.

16 ноября

Писать особенно нечего, так что продолжаю декламировать «мудрые» мысли. В буре последних глобальных потрясений обратил внимание, что на торговом центре возле моего дома начиная с марта не меняются киноафиши. Нет, новые-то фильмы еще выходят. Но выходят так, что лучше бы не выходили. Видя это, начинаешь понимать, что наша цивилизация рухнет не тогда, когда опустеют прилавки или на улицах начнут стрелять, а когда загнется Голливуд. Тот самый всемирный волшебник-обманщик, баловавший нас десятилетиями своей цветастой, захватывающей, совершенно необходимой для выживания на этой планете пошлятиной: пиратами, монстрами, пришельцами, роботами, супергероями и прочей хренью, от которой так легко брезгливо кривить рот, пока она есть. Но стоило случиться планетарной беде, и ты вдруг понимаешь, что сказка оборвалась. А мир — вот он: сер, зол, угрюм. Мир в котором даже Америка — и та чужая до неузнаваемости. Какой-то престарелый хам у власти, какой-то Флойд в золотом гробу… Где киношная Америка, верните ее нам! Где сказочные страны и миры далекого будущего? Где великие битвы Света и Тьмы? А теперь на секунду представьте, что все это больше никогда не вернется? Во-о, чувствуете мороз по коже? То-то же…

20 ноября

На днях почитал мемуары Обамы и его мысли о Путине, Трампе и современной политике. Такое чувство, что пообщался со старым хорошим учителем, которого уволили из школы, а потом поставили ему на замену главных двоечников и хулиганов… За четыре года мир отвык от нормального человеческого языка и нормальных мыслей. Даже Байден вынужден подстраиваться под уровень пипла в перепалках с Трампом. Массовый идиотизм, как и Ковид, болезнь, изумительно быстро прогрессирующая.

27 ноября

Вот и вскочила предо мной сатанинская дилемма: Быков зовет 31-го в студию «Эха Москвы» праздновать Новый год. А я рвусь к бабушке и деду в Шишкин лес. А ехать к ним опасно — вирус (будь он трижды проклят!) Вот и решай, стиснув зубы: отпраздновать Новый год по-старинке, с любимыми, но глубоко пожилыми людьми, в семейном гнезде, неизбежно грозя заразить их? Или отправиться на либеральный бал в «нехорошую квартиру»? (чертовски интересно же ж!) Тем более, что сегодня решился отослать Быкову свою повесть. Прекрасный стих написал Быков на днях про узнавание дьявола под маской Бога. Вот и принюхивайся, ищи, где тут божий перст, а где дьявольские сети.

7 декабря

Читая повесть Воробьева, натыкаюсь на эпизод: 60-70 годы. Главный герой (вполне образованный, культурный молодой человек, писатель-самоучка) подвозит на машине молодую работницу издательства, с которой хочет закрутить роман. Однако девушке это не нравится, и, выйдя из машины, она дабы продемонстрировать свое холодное отношение достает монету и швыряет ему на сиденье. Главный герой нашелся, чем ответить и, дабы показать свое к ней недоверие, пробует рубль на зуб. Представляете себе эту картину! Представители советской интеллигенции по-кабацки швыряются монетами и суют их себе в рот. Такое сегодня не в каждой деревне увидишь.
А вот сценка из романа Войновича: 60-е годы. Двое друзей-школьников 16-17 лет без просу забираются в кузов грузовика, за рулем которого сидит их одноклассник (не друг и не враг, а так). Ему это не по вкусу и он, набрав скорость, специально бьет по тормозам, чтобы сбросить их на проезжую часть. И они воспринимают это, как грубую шутку, но не более. Варварство, садизм…
А у Булгакова в одном из ранних рассказов еще круче. 20-е. Московский парк аттракционов. Главные герои, взрослые вполне респектабельные мужчины подходят к карусели-вертушке, вращающейся с сумасшедшей скоростью, так, что все сидящие на ней рано или поздно слетают на землю под действием центробежной силы. Герои с гиканьем садятся на эту штуковину и вскоре оказываются на земле, сбив при этом с ног парочку зевак.
К чему я это? А к тому, на сколько тогда все было иначе, чем сейчас. Этого не покажут ни в одном историческом фильме. Это вспомнит не всякий очевидец. Но истинно достоверный портрет эпохи и должен состоять из таких мазков, а не из моделей машин и покроя костюмов.
PS. Что-то мне подсказывает, что люди тогда были физически живучее, чем сейчас. Не зря, по словам Веллера, у европеоидов в последние десятилетия начали истончаться кости. В Таиланде я не раз наблюдал, как люди падали с мопедов, или школьники, играя во дворе, плашмя шлепались на бетон. Никто из них не получил травм и даже не остался в тяжелом стрессе.

11 декабря

И, все ж-таки, Быков велик! Я бы так не думал, если б испытывал к нему одно лишь уважение, как, например, к Бабенко. Уважать кого угодно можно (кроме себя). Но я пришел к мысли, что питаю к нему весь спектр возможных человеческих чувств: от трепетного восхищения и преклонения до… Такое бывает только от соприкосновения с по-настоящему великими личностями, заполняющими собой, как солнечным светом, весь тесный чулан твоего сознания. Ну а негатив — так что ж… На то они и исполины, чтобы даже перхоть с их волос сыпалась на тебя вулканическим пеплом.

PS Пора, наконец, заставить себя писать воспоминания о Таиланде. А лень…

20 декабря

Однако, надо куда-то ехать из нашей прекрасной (до сих пор в некоторых отношениях) страны. Коррупция, бедность, диктатура, вражда с соседями — это ладно, к такому мы привыкши. Но когда президент хихикает (!) над отравлением оппозиционера… Не смеется по-фантомасски глухим басом, не ухмыляется по-сталински, а хихикает, как злая старуха на лавке — это уже о многом говорит. Кто-нибудь может представить себе хихикающего Брежнева? Или хотя бы Хрущева? Это ж блин, абсурд! Не хватает воображения! Так что, дорогие соотечественники, разбирайтесь-ка вы сами с этим воцарившимся макабром. Возможно, у вас это выйдет лучше, чем у меня.

PS Хотя куда на фиг от такого сбежишь? Родина, не дура, в очередной раз сожмется до размеров мобильника и хитрым бесенком юркнет ко мне в сумку. Буду носить ее при себе везде покуда жив)))

PPS Вспомнил, КТО сейчас сидит на троне в любимом Таиланде и невольно постеснялся своих эмигрантских упований. Рама Х, наркоман (по слухам, наркоторговец), извращенец, сверкавший в заграничных аэропортах в женской майке, и откровенный вырожденец, судя по лицу, о котором слова нельзя дурного сказать (даже позировать напротив портретов запрещено законом). Зло правит миром, как ни крути. Но упиваться им умеют только у нас.

25 декабря

Недавно отметился пафосным постом на тему «Прощай немытая Россия». А сегодня в рамках обмена поздравлениями начал отсылать фотки новогодней Москвы друзьям иностранцам, среди которых две девушки-англичанки, с которыми я познакомился в Лопбури. Ну и что же? Взыграла державная спесь, нащелкал фоток самых лучших улиц и Красной площади и накидал им не без задней мысли: «Вона, вражины англицкия, смотрите как мы пируем, покуда вы сидите в своем локдауне без снега!» Как мало надо русскому человеку, чтобы сбросить маску гражданина мира…

26 декабря

Cегодня я, кажется, встретил Ее! А, может, и не Ее… А, может, и не встретил… А, может, встретил, но не я… Одному Богу ведомо. Так или иначе, умна, приятна в общении, хороша собой и (разумеется, как всегда) добилась в жизни больше, чем я.

30 декабря

Посмотрел подборку реклам середины нулевых. Наверное, это все-таки старость. Настолько сильно ощущение, что тогда было лучше. И не в том смысле, что доллар был по 30, а сейчас по 75. Просто, это была другая эпоха. Эпоха, когда власть имущих еще не ненавидели всерьез. Эпоха когда Задорновское: «ну тупы-ые!» почему-то казалось смешным. Эпоха, когда телевизор можно было смотреть, не рискуя нарваться на монстров. Эпоха «Гарри Поттера», который еще не закончился. Эпоха «Симпсонов», которые еще не выродились. Эпоха, когда страхи и проблемы взрослой жизни казались темным пятнышком на горизонте. И, Боже мой, насколько материальный мир тогда был новее и чудеснее, чем нынешний! Мобильник, компьютер, кино в 3D, которых ты прежде не видел… Как и любой поход на кладбище, поход на телекладбище здорово очищает душу.

1 января 2021

Классно ж, черт подери! Отметили Новый Год в редакции лит. журнала в доме Нирнзее. Приезжал Д. Быков в чрезвычайно расслабленном и благодушном состоянии. Изъявил желание побывать на крыше, что мы вместе с ним и сделали. Адски холодное, скользкое и совершенно потрясающее место. Потом говорили об искусстве, читали стихи. Я внезапно для себя изловчился произвести впечатление на (самого!) Н. Костромина. Быкову было немножко не до нас в обществе любимой молодой жены.
По пути туда и обратно дважды упал, поскользнувшись на льду. Отбил себе все суставы. Проснувшись на следующий день, почувствовал себя старше лет на 40. Все-таки, непостижимая тайна природы: как может быть, что мы, европеоиды, упав, рефлекторно начинаем кряхтеть и материться, а тайцы (причем дети) точно так же на рефлексе истерично хохочут, навернувшись на кафельном полу или даже на бетонной площадке в школьном дворе? Никаким воспитанием это не объяснишь.
Стоит отметить, на улице было изумительно: повсюду, не смолкая трещали и хлопали фейерверки, центр города сиял электрическими россыпями, утопал в пылающем месиве реклам и автомобильных огней. Тающий, затвердевший снег искрился как посеребренный металл, лед на тротуарах — расплавленное стекло. Москва горделива, чопорна, таинственна, но прекрасна даже в своих пороках и излишествах.
Велик и страшен был 2020-й год. Здравствуй (дай-то бог) новый 2021-й!

7 января

Я стал отвратительно ленив. Как писал в своем дневнике Д. Хармс, «полная импотенция во всем». Обучаюсь мало, хотя экзамен всего через неделю. Никак не могу начать писать воспоминания о Таиланде (какая уж там художественная проза). Не творю впервые за много лет. Перспектива скорого получения доли от продажи подольской квартиры, как укол морфия в полумертвое тело. Боже, приведи меня в порядок!

А между тем вчера в Вашингтоне толпа mobs, как их настойчиво называют все без исключения государственные СМИ (в отличие от благородных рыцарей BLM) разнесла ко всем чертям Капитолий. Ощущение ни то масштабной дорогостоящей инсценировки, ни то эпохального триумфа удалых идиотов. Так или иначе, прежней Америка видимо уже не станет. Страну хватил удар.

12 января

В моей писательской утробе впервые отчетливо заворочалось продолжение «Пандемониума». Незвано-негаданно, без каких-либо усилий с моей стороны разрозненные молекулы образов САМИ начали комбинироваться и срастаться в живой сюжет. А я-то этого пока не хочу! Я не готов, я как раз собирался начать писать о Таиланде. Хе-хе, ну а кто тебя спрашивает? С неба поступила партия божьего сырья — принимай, расписывайся и за дело!
PS И все-таки, надо, черт побери, приступить к Таиланду. Может, еще успею?

15 января

А Навальный-то, похоже, всерьез решил возвратиться в Россию. Э-эх, не завидую я нашим вождям! Ни одного выгодного варианта действий. Не впустят — получат нового Солженицына, впустят — получат Ленина, посадят — получат Манделу, убьют — получат Иисуса. Ну а че? Сами из грязи и палок вылепили себе Немезиду…

16 января

САЕ сдан!!! Что может быть прекраснее периода между написанием экзамена и его провалом)))

«И в борьбу не вступил с подлецом с палачом — значит в жизни ты был ни при чем, ни при чем!» В. Высоцкий.
Быков звал в аэропорт встречать Навального. А я так и не смог заставить себя оторвать от стула свою пятую точку. Еще в компании поехал бы, а так… Я ни при чем. Стыдно!

20 января

Похоже теперь Байден, все-таки, президент США. Трамп окончательно обгадился после провалившегося «путча». Кремль и его ручные СМИ приуныли как школьный хулиган, узнавший о возвращении на должность старого ненавистного учителя, которого, казалось, выгнали безвозвратно.

Написал хлесткую отповедь хозяйке «Союза писателей», в которой выплеснул все что думаю о ее критике-в-кавычках моих работ. Жуткая баба… И кто только ее туда посадил всем заправлять?

Продолжение «Пандемониума» все настойчивее просится наружу.

Наконец-то продали квартиру в Подольске. Теперь лихорадочно думаем, как избавиться от денег.

Через неделю мне тридцать…

21 января

Нет, у меня, прямо-таки, слезы умиления на глазах! И мы-то упрекали Запад в том, что он сует свой хитрый, лицемерный нос в наши выборы… Да все отечественные СМИ, как по свистку, второй день льют слезы и скрежещут зубами из-за того, что американцы сломали вылепленного нами для них из грязи и палок потешного «президента». Расстроились как дети малые, ей-богу! А-я-яй! Каждый безработный алкаш из российской глубинки теперь твердо знает, что 1) Байден маразматик, 2) Байден коррупционер, 3) Байден украл у Трампа выборы, 4) Байден подстроил штурм Капитолия, 5) За Байдена голосуют нищие люмпены-мигранты и отмороженные леваки, живущие на пособия. Замечательно, блин… К такой картине мира ни добавить, ни прибавить!
И где же, кстати, те далекие времена, когда у нас от всей души жалели негров, страдающих под американским белым сапогом? Теперь у нас отношение к цветным ХУЖЕ, чем у американцев. Это НАС бесит появление чернокожих в голливудских фэнтези и исторических фильмах. Это МЫ считаем, что Трамп совершенно правильно вводил ограничения, чтобы всякая небелая сволочь не лезла на американскую землю. Это МЫ уверовали (спасибо стараниям Веллера и Латыниной), что негры в Штатах катаются, как сыр в масле, ни черта не делают, сбиваются в банды, торгуют наркотой и скандалами выбивают себе места в престижных университетах. Про другую категорию цветных мы не знаем и знать не хотим.
Впрочем, оно и логично: российское общество в силу своего культурного отставания, видимо, только-только приблизились к уровню американцев-южан 30-50х годов. Расизмом тоже надо переболеть.

22 января

Ездил с семьей в Подольск проверять затопленную нашими съемщиками в аккурат перед самой продажей квартиру. Крайне гнетущее впечатление оставляет все: и местность, и дом, и квартира, и соседи. За стеной живут пьяницы-скандалисты, внизу уже год как «делают ремонт». Соседка снизу, жалуясь на затопление, пригласила к себе в квартиру: все разбомблено, ободранные стены, пещерный мрак, запах табачного дыма. Вспоминаю, как вся моя семья девять лет назад, убивалась, возрождая нашу подольскую квартиру из мертвых. Теперь там опять скверно находиться: дикость и наплевательство бывших жильцов буквально бродят в воздухе. Русская провинциальная первобытность — уникальнейшее явление, изучить до конца которое смогут вероятно лишь представители будущих цивилизаций. А ведь это только ближайшее Подмосковье… Тут-то и начинаешь осознавать весь кошмар Бунинской «Деревни».

23 января

По зову Быкова сходил на митинг в защиту Навального. Атмосфера чудная (с ударением скорее на второй слог). Теперь понятно, почему футбольные фанаты так любят посещать митинги. Митинг — это тот же матч, только без всякой излишней, ритуальной чепухи вроде наблюдения за игрой. Быкова не встретил, зато видел, как задержали Соболь. Сижу дома и пишу этот текст с ноутбука, чему немало рад.

26 января

Итак, мне 30! «Аватар» был снят 11 лет назад. «Гарри Поттера» я прочел ещё в 2007-м. А дети, родившиеся в год Евромайдана, скоро пойдут в школу. Страшно…

27 января

Информационный пожар вокруг известного всем десять лет и только сейчас внезапнейшим образом обнаруженного дворца Путина разрастается… Комната игрушечных машинок, водная дискотека, театр, подземный стадион. И споры, споры: было ли то детище Путина, или бизнес построил ему хоромы в качестве «подарка». А мне пришла в голову оригинальная мысль: ведь Путин, в отличие от всех наших вождей, единственный НЕ хотел становиться лидером страны (по крайней мере, официальным). Как метко выразился Белковский, Путин в свое время сказал Березовскому, что хочет стать Березовским. Так, может, этот дворец — своего рода Град на холме? Сказали Путину: отышачь в президентском кресле 10-15 лет, получишь кучу конфет… в смысле все то, о чем мечтал в дни своего тяжкого послевоенного детства. Вот и работал человек без продыху: закручивал гайки, распинался на прямой линии, грызся с Америкой, возвращал Крым, лазал в прорубь, бегал по горам, летал с журавлями. А все ради одной голубой мечты. Но Русь — край лживый и жестокий, и к рабам, и к царю. Остались черепки от грез…

PS Путин сегодня заявил, что система глобальной безопасности в последние годы расшаталась и над миром нависла угроза «борьбы всех против всех». Н-ды… Так и представляю себе его первый разговор с новым президентом США:

Путин: Алло, Джо?
Байден: Для тебя я мистер Байден. Или можешь называть меня сэр.
П: Хорошо, сэр. Вы знаете, что миру грозит война всех против всех? Мы все в большой опасности!
Б (меланхолично): Да, в какой-то степени, может быть.
П: Вы знаете, что только Россия может гарантировать миру…
Б: Да, да, я знаю! Что-нибудь ещё?
П: Да, сэр. Северный поток…
Б: Это закрытая тема!
П: Окей, ладно… И вот ещё что. Вас могут обманывать, говорить, что Навальный — борец за свободу. Но на самом деле он просто гад и вообще никто. Я даже фамилии его не помню! И дворец, конечно же, мне не принадлежит…
Б: Всего доброго.

29 января

Сегодня вместе с Ней побывал на рок-опере «Иисус Христос — суперзвезда». До мурашек пробирает, насколько все похоже на спектакль, разыгрывающийся в реальной жизни пред нашим взором. Великая вещь. Приятно пообщались, гуляя по заснеженной, обледенелой после недавней оттепели, вечерней Москве. Она мне не доверяет, я Ей тоже. Это и называется дружба. Когда перегрыземся, видимо, начнется любовь)))

30 января

Если спросить 30-летнего обывателя, чем отличаются 70-е годы от наших дней, ответ будет примерно следующий: ну там был Брежнев, телевизоры деревянные, жигули на дорогах, одежда плохая, очереди за колбасой. На этом, обычно, поток штампов про эпоху заканчивается. Вспомнить, как взрослые, семейные мужики во дворе по-настоящему (а не понарошку) били друг другу морды, могут только те, кто это видел (да и то не все — многим картинка из кино уже подменила воспоминания).
К чему я это? Да просто вчера услышал от ностальгировавшего отца историю его молодых дней:
Отец со своим другом (обоим лет по 14) сидят во дворе. Внезапно по какой-то причине друг орет: «Ма-ам!» (его мать жила на первом этаже). Потом еще и еще раз. И тут из беседки выскакивает взбешенный житель дома (мужчина не вполне уравновешенный) и бросается на друзей. Они от него. Дело было не где-нибудь, а в Москве, в районе нынешнего Октябрьского поля.
И этот дебил бежал за ними до транспортного моста, ведущего на Сокол! То есть не меньше километра. Еще раз: средь бела дня (!) в Москве (!), на глазах у десятков прохожих и милиции (!), взрослый мужчина (!) с очевидной целью избить (!) гнался за двумя подростками в течение 6-8 минут (!). Какая колоссальная затрата сил и времени при самых ничтожных мотивах! Это же зарисовка из деревни времен батюшки-царя!
Вы по-прежнему не можете понять, из чего произрос хаос 90-х?

31 января

Впервые в жизни побывал после парной в снегу. Убедился, что даже мое изнеженное физическое естество, оказывается, не столь ничтожно при грубом соприкосновении с природой. Ожидал убийственный холод, а получил приятную фигню.

Начал изучать турецкий. Самый что ни на есть бусурманский язык, словно бы созданный как полный антипод, лютый враг и насмешка над русским. Ухо — кулак, остановка — дурак, чашка — бардак, тарелка — табак, дворец — сарай, родина — ватан. Страшный язык… но до чего загадочный!

2 февраля

Заработал за полтора месяца в Аллегро 11 000 руб. Прелестно! Пожалуй, в названии моего дневника следовало бы заменить слово «писатель» на «филолог». Все-таки, с точки зрения творческой самореализации, у меня все отнюдь не так плохо, в отличие от профессиональной стези. Однако, что за ирония! Мой многодневный труд преподавателя оценен в 11 тысяч, облезлая, грязная, пропахшая подвальной сыростью, никому в моей семье даром не нужная пещера в подольской хибаре принесла нам на 7 млн.! Кто в этой вселенной устанавливает цену вещам и поступкам? Что за обезьяна?

Нашел толкового репетитора по-турецкому. Летом чешский, осенью итальянский, зимой турецкий. Кто-то меняет женщин, а я меняю языки.

Говорят, бедность не порок. А как называется тот своеобразный стиль жизни, когда впустив репетитора в дом, сажаешь его непременно на кухне (не в гостиной же, упаси господь, не в детской!) за часто не вытертый, низкий, шатающийся стол метр на полтора, на металлический крохотный, корявый складной стульчик, так что колени упираются в столешницу? И сиди в таком положении два-три часа, избегая резких движений, чтобы не обрушить этот карточный домик. Бедность не порок? Но это не бедность, это что-то другое!

4 февраля.

Навальный-таки сел. Меня спрашивают, почему я ему сочувствую? Да как вам сказать… Уж больно в тягость слышать эти вопросы из уст тех, кому (и они не устают об этом напоминать по поводу и без) есть что терять. Изумительная по своей ограниченности и жлобству постановка вопроса: «Если они придут к власти, то первым делом отнимут у меня…» Н-да-с! Население России издревле, как ни печально, делится на Жлобствующих, которые со всем согласны, и Злобствующих, которые не согласны ни с чем. Я все больше склоняюсь к злобствующим и дело тут отнюдь не в материальном положении. Почитайте Евангелие, зачем Иисус шел в Иерусалим. За тем ли, чтобы раздавать с неба толпе караваи? Как бы не так! Вот за тем и шел, чтобы разделить народ на жлобствующих и злобствующих. Народ, конечно же, офигел, а потом дал добро на казнь.
А что до меня, то я, признаться, несколько истощен этой национальной сменой времен года. Грозовой и ураганной «русской весной», начавшейся Крымом, знойным и душным «русским летом», когда бомбили Сирию и давили европейские сыры, промозглой и обманчиво-солнечной «русской осенью», когда надеялись на Трампа и с театральными катарсисом «переизбирали» своего владыку, и, наконец-таки, серой и холодной «русской зимой», которая только начиналась и неизвестно, когда и чем закончится.
Я устал! Надоело верить во что бы то ни было.

6 февраля

Сегодня ночью меня так и проняло: вспомнил мотив тайского школьного гимна, который слышал не раз и почему-то начисто забыл. Господи, до чего же, кажется, недавно все это было! А ведь прошел уже почти год, как я вернулся. И вскрываются тайники памяти, вырисовывается ночная дорога, по которой я ехал на таксомопеде из бара домой: мечущиеся огни фонарей и машин, темные заросли, руины обезьяньего дворца, ветер в лицо. Оживает залитый солнцем, поросший выжженной травой школьный двор с флагштоком и позолоченным Буддой, желтый каменный забор, громадное дерево в семь обхватов, обвешанное лентами. И парады со слонами и драконами. И Паттайя, и остров Ко-Лан. Тогда, плескаясь в лазурном океане, видя белоснежный пляж и поросшие зелеными джунглями холмы, я не верил что все это происходит взаправду. И знал, что Бог еще очень дорого возьмет с меня за это счастье.
Если б меня тогда спросили, что такое Ковид, я бы вероятно решил, что это соседний остров. Ко-Лан, Ко-Чанг, Ко-Вид…

7 февраля

Посмотрел на Ютубе несколько позднеперестроечных советских мультфильмов. Ж-жуть! Как могли советская мультипликация и кино за несколько лет скатиться в сплошной депрессивно-шизофренический макабр? Невольно начинаешь задумываться: черт побери, а, может, и правда, был заговор? Ну заплатили, предположим, американцы или сионисты советским деятелям культуры, чтоб они начали разлагать девственное советское общество своей чернухой? Но нет… Ни за какие деньги не устроишь народу такой разворот сознания! Все куда страшнее. Это сами советские граждане, как убогие, обиженные дети, принялись мстить своему тупому, жестокому коммунистическому папаше при первом дуновении свободы — забрасывать старого ирода своим грязным бельем. А думать над содержимым чернухи было особо нечего — просто перенести на экран зарисовки из собственной жизни.

8 февраля

Почитал переписку Сталина с деятелями культуры в начале 50-х. Как все-таки прочно засел в нашем сознании образ немногословного, спокойно-мудрого вождя! Пусть тирана, пусть палача, пусть коварного монстра, но непоколебимо спокойного и мудрого. А вот о том, что он был злобный и весьма лицемерный демагог, большинство просто не догадывается. Забавно было читать его учительские нотации, мол американские фильмы ужасов и рок-н-ролл специально созданы учеными ЦРУ, чтобы ломать психику мирового пролетариата (но да ладно, может, он сам искренне в это верил…) Очень понравился его перл, что русские, «которых Запад долгое время считал народом лапотных дикарей, подпоясывающихся вожжой», победили две «мощнейшие военные державы: Германию и Японию» (слава богу, хоть Италию не приплел!) То есть на лицо целенаправленная эксплуатация Сталиным русского комплекса неполноценности в сочетании с возвышением таких «мощнейших» супер-развитых военных держав, как милитаристская Япония (у которой танков было в 10 раз меньше, чем у нас — и те на заклепках). «Даже в сравнении с ними мы дикари» — читается между строк. Что тут скажешь… Отец народов изобрел тот язык, на котором с нами сегодня общается и президент, и министры, и гости патриотических ток-шоу: мы убогие лузеры, и поэтому мы всем на зло победим! Язык злобно-мазохистской ограниченности. Дело Ленина-Сталина живет и побеждает!

До чего же наглое совпадение! Сегодня нашел новую ученицу по английскому, школьницу 4 класса. Гляжу: а у нее то же школьное задание, что и у другой моей ученицы, от которой я только что вернулся. Оказалось, они учатся в одной школе, в одном классе, живут недалеко друг от друга, при этом лучшие подруги, и в добавок ко всему, обе в разное время приехали в Москву из Кемерово. Мир тесен!

9 февраля

Почитал о довольно мерзкой перепалке, которая произошла в суде между Навальным и ветераном ВОВ. Воистину, не сотвори себе кумира! Навальный может быть сколь угодно храбр и верен себе, но то, что он эгоманьяк не лучше Уэллсовского человека-невидимки, увы, ясно как день. Пусть ветерана цинично использовали, суть не в этом. С системой нашей уже давно все понятно: от зла добра не ищут. А вот писать что-то хорошее о Навальном у меня теперь желания нет.

10 февраля

Наконец-то, без дураков, заплатил и поступил на курсы вождения. Начинается переход на новую ступень эволюции: от Человека разумного к Человеку четырехколесному)))

Мой учитель турецкого слинял после второго занятия, наврав по стандартной схеме: мол так и так, форс-мажор, сорри, как-нибудь еще спишемся. Не понимаю: я, что ль, один во вселенной, кому еще западло кидать людей?

Статья из Вики по теме «Человек»: «Человек разумный — вид рода Люди (Homo) из семейства гоминид в отряде приматов. В начале верхнего палеолита, около 40 тысяч лет назад, его ареал уже охватывает почти всю Землю… От остальных современных человекообразных, помимо ряда анатомических особенностей, отличается относительно высоким уровнем развития материальной и нематериальной культуры…»
Угу. То бишь, все написанные мною стихи и книги отличаются «относительно высоким уровнем развития» от ореха, которым макака дала по башке своему сородичу. Польщен! Видимо, статью писал Джонатан Свифт)))
А вообще, конечно, изумляет склонность ученых унижать весь окружающий мир. Так, к примеру, астрономы не придумали для Солнца лучшего определения, чем «желтый карлик». Это же СОЛНЦЕ, черт вас подери! (И ведь, очень может быть, что к самому себе автор этого термина применял определения вроде «Светило науки» и «Гигант мысли»)))

13 февраля

На улице просто библейский снегопад. Сугробы вымахали за ночь на столько, что нет смысла описывать. Ходишь по какому-то новому, словно привидевшемуся в причудливом сне, сказочно-таинственному городу. Да и не то, что бы ходишь — скорее барахтаешься в вязкой, рассыпчатой пудре и скользишь по голому льду в перерывах между барахтаньем. Ноги устают, как после бега. Руки околевают до смертной боли за тридцать секунд. И как нереально и потусторонне выглядят при этом фото моей тайской знакомой, отдыхающей в беседке посреди вечно цветущего тропического сада. Когда я отослал ей картины нашего русского жития-бытия, она лишь спросила: ездят ли еще по московским улицам автомобили?)))
А какой апокалипсис начнется, когда все это будет таять…

Быков взялся предсказывать будущее студентам. Предрек мне написать «Записки сумасшедшего». Замечательно! Я воодушевлен! Хотя… в большинстве случаев записки сумасшедших пишут сумасшедшие, называя их при этом как угодно.

14 февраля

Мои записи о Таиланде читает все больше народу. Видимо, соскучились по позитиву в нашей суровой, беспросветной Скифии…

Вернулся из кино. Артхаус Литвиновой «Северный ветер» — отвратительнейшая дрянь, напоминающая похмельный сон в новогоднюю ночь. Но запомнился даже не сам фильм. Запомнились трейлеры фильмов перед сеансом. Все российские! За исключением одного: в котором счастливая чернокожая пара страдает от зловещих козней инфернально-обольстительной белой блондинки. Еще один гимн BLM!
А ведь Голливуд умирает. Я бы подумал, что наша российская цензура перестала пропускать американские картины, но доступ к англоязычным киносайтам еще никто не отрубал. Количество и качество американской кинопродукции реально упало во много раз! И коронавирус тут отнюдь не кажется главной причиной. Был бы повод — причина найдется.
А ведь как все начиналось! 90-е годы — золотой век современного Голливуда, подаривший нам великие, а главное, умные фильмы, такие как «Парк Юрского периода», «Терминатор 2», «Титаник» и «Матрица». 2000-е — серебряный век, когда были сняты пусть не столь глубокие, но бесподобные по масштабу и эффектам «Властелин колец», «Гарри Поттер», «Пираты Карибского моря». Потом бронзовый век 2010-х, время приквелов, триквелов, спин-оффов, глуповатой, вторичной, но по-прежнему превосходно сделанной супер-героики. Но и это уже в прошлом! А теперь что? Мы стоим на пороге железного века. Века уже по-настоящему дешевых, блеклых, снятых на коленке отголосков былого искусства. Фильмов про злых белокожих женщин, с истеричными, параноидальными главными героями, спасающими уже не человечество, а свой драгоценный очаг. О боже…
Берегись своих желаний, ибо они сбываются. В далеком отрочестве меня бесило засилье Голливуда, и я ждал, когда наше родное кино, наконец, выйдет из комы и покажет, кто в доме хозяин. Вот и дождался…

18 февраля

Получил сертификат САЕ с наивысшей (без малого) отметкой. Теперь можно гнуть пальцы перед работодателями в Китае и Таиланде. Кембриджский документ — это вам, ребята, не диплом давно сдохшего второсортного российского университета.

Дописал и выложил воспоминания о Таиланде. Чувство глубочайшей удовлетворенности, словно поместил свои воспоминания в надежный сейф. Пожалуй, время подумывать о блоге.

Сергей Лавров в сотый раз с унылым пафосом отыгравшего свое актера напомнил Германии, чем закончился для нее разговор с Россией с позиции силы в 20-м веке. А это, кстати, любопытный момент. Ибо силовой разговор Германии с Россией (под флагом которой, в отличие от советского, ныне выступает г-н Лавров) закончился в 1918 году расстрелом царя в подвале.

19 февраля

Бывшая одноклассница из начальной школы прислала мне наше классное видео 20-летней давности. Какие все были милые… И сколько среди них было на моей памяти настоящих монстров, не знавших ни понимания, ни такта, ни жалости.
Увидел самого себя в десять лет и понял, что до сих пор недооценивал степень своей тогдашней блаженной ненормальности.

Пресса продолжает глумиться над Навальным уже в каком-то совсем уж детсадовской стиле. Очень похоже, что Кремлю нанесли действительно тяжёлую рану, которую он теперь лихорадочно зализывает, свернувшись ежом. Можно говорить что угодно, но факты непреложны: семь лет назад Путин открыто боролся с однополярным миром, гегемонией США, покорял Европу и собирал исконные земли. Сейчас Путин борется с Навальным и больше ни с кем. Внешняя политика ушла глухую оборону. Проектов больше не осталось. Священная битва с Антихристом-Навальным — это явная новая ступень деградации и затухания имперских сил. Позавчера боролись с Америкой, вчера с Украиной, сегодня с Навальным. Завтра с кем?

Сегодня мне позвонил очень странный человек, с которым я познакомился на новогодней вечеринке в доме Нирнзее. С виду солидный литератор, облаченный в винтажный фрак с благородными сединами и повадками фанатичного диссидента, кричавший: «Да здравствует великий Быков!» Сегодня он позвонил мне с просьбой купить для него сим-карту и опубликовать от его имени в сети несколько объявлений, сказав при этом, что ему «нечего кушать» и что он не дружит с компьютерами. Взамен вкрадчивым тоном обещал оказать бесценную помощь в продвижении моих романов. Н-да… Мороз по коже. Сумасшедший? Мошенник? Провокатор спецслужб? (А ведь он вошел за Быковым в комнату прямо-таки хвостиком). Мы живем в новую эпоху. И мало кто из нас понимает, насколько она нова.

20 февраля

Замечательное утро (было). Почти чистое небо, почти мартовское солнце, почти приятный, бодрящий морозец. По дворам, как голодные тираннозавры шастают рычащие трактора со снегоочистителями, преследуя прохожих. До пробуждения природы каких-то два месяца.

Думал о вчерашнем звонке. Скорее всего, я стал жертвой розыгрыша, столь типичного для богемной среды. Надо будет спросить об этом Быкова. Все-таки, как мало я знаком со взрослым миром в свои тридцать лет.

21 февраля

Сегодня, к стыду своему обнаружил у себя в прозе плагиат. Оказалось, что сцену лесной погони в «Призраке» я начисто слизал, сам того не ведая, у Василя Быкова из «Волчьей стаи», которую только сейчас прочел.

Все фанатеют от Стругацких. Все «большие» люди — их непременные поклонники, кого ни спроси. Да и спрашивать не за чем. Быков, Бабенко, Веллер, Борисов и т.д. Так почему же я их не переношу? Почему мне так мучительны их грубость, цинизм, пошловатый юмор и совковая серость миров, которые они создавали. А еще (не дай бог кому об этом сказать) выпячивание мужской сексуальности всех главных героев (почти каждый их супермен хоть раз за сюжет предстает голым) при полном игноре женской красоты и обаяния? Что же со мной не так?

На передаче у Караулова гость-оппозиционер задавался вопросом: как будут рассматривать нашу эпоху через 20 лет? С каким, должно быть, ужасом и стыдом!
Я не удержался от соблазна пофантазировать на эту тему:

Московская онлайн-школа. Урок истории. 2040 год.

Инструктор: Так, мля, кароч! Прослушать лекцию номер 35 и законспектировать. Квэшнз?
Ученик: Иван Гуфович, а у меня вопрос?
И: И че?
У: А в чем на самом деле был виноват Навальный?
И: В том, что навалил на Красной площади хэ-хэ! А ваще, че тут не понятно-то? Он на Хозяина варежку раскрыл, мля! Вот и получил! Щас бы его за это катком раздавили, но тогда времена были помягче. Ща у нас Хозяин кто? Евген Пригожин, слава ему! Стальной мужик! Он всю эту шелупонь под корень вывел! Ладно, все! Работать, бестолочи!

22 февраля

Вчера вечером (а, точнее, сегодня ночью) приятно и тепло общался с Ней. Читали друг другу дневники. Впервые осознал, что кроме себя любимого и своих «бесценных» ощущений, надо уметь что-то писать и о других. Причем делать это без дешевой иронии и псевдофилософии, которые для меня давно стали творческой палкой-выручалкой. Женщины мудрее и всегда правы…

23 февраля

Посмотрел отрывками знаковое «московское» кино середины 2000-х: «Дневной дозор» и «Жара». Фильмы, которые в свое время ругали все, кому не лень, не понимая, что через 15 лет они станут для нас тем же, чем для наших мам и пап стали «Берегись автомобиля» и «Приключения Шурика». Зарисовки той Москвы, которую никто уже больше не увидит и не прочувствует. С кучей рекламных щитов, с еще не вымершими «Жигулями» и «Волгами», с ларьками на каждом шагу, с хаотичной застройкой и еще не закатанными в Собянинскую плитку улицами. А помните старые-добрые кнопочные мобильники? И назойливые огни казино? И песню «Черный Бумер»? То-то же!

Сегодня с огромным запозданием узнал, что одиозный протоиерей Шаргунов, автор омерзительных «детских» книг про кадета Царицына в прошлом году переболел Ковидом в тяжёлой форме. Прилетела-таки ответка старичку за пляски на могилах детей Беслана! Рад, что помучился. И рад, что выкарабкался. Может, теперь-таки, проснется совесть?..

25 февраля

Вернулся с семьей из Шишкиного леса, где помогал grandparents чистить на участке снег. Райское место… Сказочно богатая дача, 15 лет назад свалившаяся на голову нашей семье внезапным (и до сих пор никем до конца не оцененным) кушем. Дед и бабушка в свои с лишним восемьдесят полны сил, приготовили к нашему приезду прекрасный стол. Все время чем-то заняты. Заботы требуют участок, дом, собака, кошка… И все в почти идеальном порядке, словно кроме моей тети с ними живет целый штат прислуги. Дед, вызывавший такие тревоги весной, будто помолодел, в очередной раз сломав возраст через колено.
Господи, как же хочется, чтобы этот рай продлился еще хотя бы десять или даже пятнадцать лет…

26 февраля

Мне перманентно стыдно. Стыдно, что не делаю карьеру. Стыдно, что мало работаю. Стыдно, что не читаю (после лекций Быкова хоть на стенку лезь). Стыдно, что не пишу новых книг. Стыдно, что до сих пор не женат. Стыдно, что поздно ложусь и поздно встаю. Стыдно, что не худею. Стыдно, что хожу в старой обуви. Стыдно, что еще не получил права. Стыдно, что почти не учу турецкий. Стыдно, что опаздываю. Стыдно, что не сходил в парикмахерскую. Стыдно, что описываю то, за что мне стыдно… Господи, как дальше-то жить? И как другие живут?

27 февраля

На дворе весна! После недавних лютых морозов, укрытая белоснежным одеялом, крепко спавшая природа внезапно очнулась в грязной постели среди паров тумана и серой хмари. И теперь спешно приводит себя в порядок. Бегут ручьи, дует теплый ветер, время от времени проглядывает солнце.

Спал плохо. Не выходила из головы одна песня времен детства. А ведь кто сейчас вспомнит, что пели двадцать лет назад? «Мой малыш растет не по годам…», «Верю в тебя — мое спасенье, маленькая страна…», «Он уехал прочь на ночной электричке…», «Кукла Маша, кукла Саша…» Трогательные, абсолютно непорочные, талантливо написанные песни, которые в середине нулевых смыло цунами безбашенной попсы (на смену которой, кажется, уже ничего и не пришло). Да, ребята — это тоже 90-е годы. Время, когда для обретения славы по прежнему требовалось включать мозги и душу. Даже та же хулиганская «Дискотека Авария» и раздолбайские «Жуки» по сегодняшним меркам — кладезь стиля, доброты и юмора.

Пробежал взглядом по интервью Прилепина. Больше всего изумило его лицо на фото. Это не лицо! Если б я увидел такого человека в метро, то решил бы, что он смертельно болен: припухлость черт, рыбьи глаза. Видит бог, что-то происходит со всеми, кто достиг зенита успеха и славы за счет служения государству (не обязательно российскому). Прилепин, Симонян, Соловьев, Каспаров… У всех у них, как у мистера Хайда, на лице печать чего-то жуткого и предрешенного. Какое-то внутреннее сгорание.
А ведь меня по прежнему тянет на этот проклятый Олимп…

28 февраля

Соловьев, наверное, самый злой и несчастливый клоун нашей пропаганды. Вечно ему прилетают всякие гадости. Не Киселеву, не Шейнину, а ему. Ибо он открыто обижается и пытается всерьез отвечать (а это в его профессии путь к самоубийству, порой даже физическому). Так что приходится терпеть… и Соловьиный помет (от Урганта), и Вечернего му…она (от Гребенщикова), и Мерзкую карлицу (от Доренко), и Педерастическую обезьяну (от Уткина). А я на днях придумал взрывную квинтэссенцию всех этих ярких титулов, а именно: Вечерний помет педерастической обезьяны-карлицы. А че? По моему, круто)))

Она сказала мне, что устала от ненастоящих мужиков в Ее жизни. Теперь беспокойно думаю, а кем же, в конце концов, окажусь для Нее я? Ненастоящим мужиком или настоящим немужиком? А, может, и ненастоящим немужиком (это при самом причудливом раскладе)))

2 марта

Весна уверенно прет, безжалостно топя прежде всесильное как Третий Рейх снежное царство.
Дописал свои юные воспоминания о дачах и отдал на прочтение своему собрату по ремеслу, живущему в Америке. Славный парень, воплощающий наверно все лучшее, что должно быть в американце (хотя сам белорус). Скольким я ему обязан в плане помощи с художественным оформлением моих книг…

3 марта

Сегодня имел с одним знакомым тошнотворный спор на тему: мог ли СССР победить в войне без союзников. В качестве железобетонного аргумента мой оппонент вспоминал, как быстро немцы разделались с союзниками в ходе французской кампании, и предлагал представить, что (боже упаси!) случилось бы с Англией, если б она имела с Рейхом сухопутную границу. Мой ответ, а что, собсно, случилось бы с нами, окажись мы на месте англичан, т.е. сожмись наша громадная территория до размеров крохотного островка, защищенного только флотом и авиацией, был воспринят с величайшим недоумением: что за метафизика, гегельянство и кантианство!

4 марта

Идя по серой, грязной, оттаивающей Москве не мог не обращать внимание на главную мартовскую беду столицы: собачье… merde. Оно повсюду. В жутких количествах. Никогда бы не упомянул об этой ничтожной гадости в дневнике, если б не одно интереснейшее наблюдение из области психологии. Вы помните, с каким упоенным ужасом и страстным отвращением мы читали в книжках и слушали на лекциях про загаженные улицы средневековых городов, где ночные горшки выливали прямо-таки из окон. Это ж подумать только! Ходить по улицам среди человеческих отбросов! Даже представить невозможно в наш великий, чистый век реактивных двигателей, интернета и гелей для душа. То ли дело теперь… когда на улицах гадят исключительно братья наши меньшие)))

5 марта

В Москве случилась необычная метель. Чистое небо внезапно заволокло тучами, из которых водопадом посыпал густой крупный снег. Длилось 10-15 минут. Потом снова солнце и синее небо. Последняя истерика ушедшей зимы)))

Очередное загадочное совпадение, ставящее под сомнение бессвязность повседневных событий: Быков на лекции упомянул никому не известный в России китайский фильм, а через час я совершенно случайно наткнулся на него в сети. Вроде бы пустяк, но…

6 марта

Сегодня утром позвонил Алле, хозяйке почившего два года назад литклуба «Белая ворона». Именно в этом скромном, арендованном у подготовительной школы, местечке я восемь лет назад впервые читал перед публикой.
Среди многих колоритных посетителей «Вороны» мне особенно запомнился забавный, немного не от мира сего старичок, писавший очень простодушные, добрые стихи и много рассказывавший про свою жизнь в Таджикистане.
Клуб больше не откроется. А жаль…

7 марта

Сегодня чуть не сошел с ума от бессильной злобы, запутавшись в собственном мобильном. Сколько бредовых функций, сколько окон в параллельные миры! Какой инопланетянин или дьявол мог дать человечеству ЭТО! Скорее, все-таки, дьявол… Воистину, мобильник — это карманный Мефистофель, посланный нашему коллективному Фаусту, чтобы свести его с ума и погубить.

Имел в меру жесткий разговор со своим 12-летним учеником. Жесткий, но именно в меру. В такие моменты особенно четко начинаешь понимать, какой омерзительный разврат — орать на ребенка (любимая забава учительниц за сорок). Тяга срывать злость на детях ни что иное, как разновидность педофилии.

8 марта

Сегодня впервые за полтора года к нам пришла отшельница-тетя. Одарила нас «целебными» снадобьями, предупредила, чтобы не общались с людьми. Выглядит лучше, чем прежде: поправилась внешне, в глазах живой блеск. Рад за нее.

Сегодня здорово сел в лужу, напрочь забыв об онлайн-литературнике с Евдокией. Как стыдно… А все из-за разлагающей меня лени! Жуткое ощущение, когда ничем толком не занимаешься, но чувствуешь, как на тебя все сильнее давит груз неоправданной ответственности.
Воистину: никто так не устает от дел, как последний бездельник. Никто не проявляет такого мужества, как конченый трус. Никто так не страдает от неразделенных чувств, как свирепый эгоист. И далее по списку.

10 марта

Впервые за полтора года заболел. Лежа на диване, перелистываю пособие для начинающих автомобилистов. Узнаю важнейшую информацию про правила передвижения гужевых повозок, воловьих упряжек и мотоциклов с боковым прицепом. Вдруг пригодится… при поездке в сельские районы… Таджикистана.

11 марта

С увлечением слушаю лекции Марка Солонина. Черт, вот же мудрый упырь! Ни в коем случае не пытаюсь оскорбить, просто констатирую: у человека такой внешности и таких мозгов быть не может)))

Из записок Т. Драйзера об СССР узнал, что до революции 10% москвичей жили в подвалах. Десять, блин, процентов! А в общагах (или как они тогда назывались?) сколько? А в бараках? А в трущобах Хитровки?
По сути говоря, мы какого-то хрена готовы простить царской России все ее мерзости и грехи за один только прекрасно-смутный образ: по реке плывет призрачно-белый пароход, а на нем высокие мужчины в белых кителях и фуражках и хрупкие женщины в белых шляпах с плюмажем попивают шампанское. Интересно, будут ли готовы наши потомки простить мерзости современной России за один лишь образ мужчины в гавайке и женщины в бикини, пьющих мартини, на борту белой яхты?

12 марта

Зовите меня глашатаем банальностей, мне плевать. Я продолжаю задавать в пустоту элементарнейшие вопросы, на которые мне никто никогда не даст ответ. Человеческой цивилизации вроде как 5 тысяч лет. Примерно так же давно человек приручил лошадь. А велосипед, не считая единичных экземпляров, созданных отдельными гениями, был изобретен при жизни Пушкина. Я даже не о цепном велосипеде. Примитивный трехколесный велосипедишко с педалями на переднем колесе, который смастерить даже я могу. За 4 800 лет не додумался никто! Хотя, казалось бы… Средневековье. Талантливому плотнику не на что купить осла. Дерево есть, топор есть. Раз-два и самоход готов. Не стареет, не болеет, жрать не просит. Вы скажете: церковь проклятая воспрещала бесовские колеса строить? А чего ж церковь арбалеты не воспретила? А ветряные мельницы? Да и не одной отсталой Европой ограничивался раннесредневековый мир. А арабские страны? А Византия? А Китай? Ведь могли же построить велосипед (безо всякого Янки) еще при короле Артуре. А где велосипед, там и педальная машина. А где педальная машина, там и дрезина. И вот уже рыцари мчатся защищать Париж от викингов по железной дороге (глядишь, и защитили бы…) Ни хрена не сделали. За ТЫСЯЧИ лет. Зато как сиганули за последний век, бог ты мой! Бернард Шоу родился при чугунных пушках, а умер при баллистических ракетах. Что ж это случилось с родом человеческим? Может, от нас что-то скрывают? Или мы, и правда, живем в Матрице, и никакого прошлого нет?

14 марта

Превосходный день. Много общения с приятными и духовно близкими людьми в наилучшей обстановке. Обрел подругу: необычайно чувственную, добрую и свободную девушку с огромным талантом психолога и мудростью познавшего себя изнутри йога. Каждый сеанс психотерапии с ней — настоящая сауна для души.

Начал смотреть очень неплохой исторический сериал «Викинги». И вот, что изумительно: сериал британский. Если бы его сняли скандинавы, это можно было бы счесть настоящим националистическим антибританским памфлетом: все викинги бесстрашные супермены, блюдущие свой варварский, но все же кодекс чести. А практически все англо-саксы — либо твари дрожащие, либо недалекие простофили, либо беспринципные подонки. Фильм британский. Есть над чем задуматься.

17 марта

Зима все не кончается. Умом знаешь, что всего через каких-то полтора месяца все начнет цвести, но сердцем не веришь. О, проклятая богом, русская ноябрьско-мартовская серь!

Про коронавирус слышно все реже. Очень похоже, что следующей осенью век его славы подойдет к концу. Вирус уйдет, но что после него останется? А останется общемировая кладбищенская тишина. В Америке старичок Байден, у нас — присмиревший и одряхлевший от забот Путин, в Германии — пенсионерка Меркель, во Франции — тихоня Макрон, в Британии — никому не нужный, заткнувшийся в изоляции фрик Джонсон, в Китае — спокойный и немногословный, как дракон, Си. О дивный новый стариковский мир…
Мир в котором все будут бояться, как бы кого не обидеть и не задеть чьих-то чувств. Мир, в котором с экранов исчезнет секс: чего возбуждать старичков, и так вон планета перенаселена! Мир, где в полумертвом Голливуде больше никто не будет палить из пулеметов и гоняться на вертолете за бандитами: хватит рекламировать насилие, мало нам терактов! Мир без веселых комедий и зажигательных тусовок: чего шумите! Не мешайте нам страдать! Мир, в котором даже при открытых (дай-то бог!) границах ехать в другую страну будет уже как-то не комильфо: отвыкли, дорого, накладно, да и вообще: «Кто нас там ждет?» «А вдруг снова карантин?»
Из праздников — только Дни памяти. В кино — только психологические драмы. На повестке дня: изменения климата, покаяние перед меньшинствами и «Как нам не повторить своих ошибок?»
Одним словом, новая эпоха! Брежневский застой и викторианский снобизм в масштабах всей Земли (по крайней мере, белой ее части). Так и происходит смена вех. А вы как думали?

18 марта

Байден назвал Путина убийцей! Точнее не назвал, а вяло согласился, но тем не менее. Боже, как далеки те блаженные дни, когда кот Леопольд-Обама перся в Москву со своей «перезагрузкой», нахваливал Пушкина и ел гамбургеры с Медведевым под раздраженное хмыканье наших патриотов: «Ишь, гусь! Решил нас своей улыбочкой ослепить! Не-етушки, ты сначала сделай все как мы хотим: прекрати вякать про мировую демократию, демонтируй однополярный мир, верни нам Украину с Грузией — вот тогда, может, поговорим». И ведь многим рядовым гражданам тогда тоже казалось, что Обама нас недостаточно уважает, что мало просто приехать в Россию сразу после инаугурации, надо еще шапку перед кремлевскими вратами снять, да землю поцеловать. Прошло двенадцать лет…
Кстати, не вполне понимаю тех, кто возмущен, мол Байден Путина оскорбил. Можно ли оскорбить таким образом человека, который не далее, чем полгода назад посмеивался над пребывавшим между жизнью и смертью оппозиционером: «Хотели б убить, убили бы!» Не знаю, не знаю, где тут оскорбление. Вот если б геем назвал…

20 марта

Читая о злоключениях принца Гарри и Меган Маркл, против воли задаюсь вопросом: а какого черта я не принц или хотя бы не граф? Я ведь ничего так… Приятной наружности, мысль в глазах (в отличие от этих фриков), умею себя вести, далеко не идиот (опять же в отличие от…)
И какая хтоническая буря многотысячелетней поколенческой черной зависти подступает к сердцу! Почему я НЕ КОРОЛЬ?! Попробуйте спросить: почему я не миллиардер? почему я не поп-звезда? почему я не гений? Чувствуете? Нет даже тени этой страшной вздымающейся мощи. Почему я НЕ КОРОЛЬ?! — реву я голосом миллиардов ушедших в небытие средневековых европейцев, древних китайцев, античных римлян и древних египтян. Почему я НЕ КОРОЛЬ?! — ору я голосом Шрама из «Короля Льва» и дяди Гамлета из Шекспира. Почему я НЕ КОРОЛЬ! Хочу быть королем! Дайте мне корону!
Воистину, есть в мире мысли, настолько насыщенные темной энергией, что лучше их не касаться даже в шутку.

Семь лет назад присоединили Крым. Дети, родившиеся тогда, как я уже писал, в этом году идут в школу. А я до сих пор не могу понять, что за бред с тех пор происходит в России (да и в мире тоже…)

21 марта

А вообще, конечно, с Байденом все отнюдь не так однозначно. Продолжая «школьную» аналогию: если новый учитель без обиняков говорит зарвавшемуся хулигану: «Ты малолетний преступник, и я с тобой разберусь!» — это, конечно, смотрится очень солидно и достойно. Вот только есть одно НО: такой учитель обязан быть не слишком старым. Иначе это будет не только противостояние дикости и культуры, но и схватка старости и молодости. И вот уже даже в глазах одноклассников, отнюдь не благожелателей хулигана, зажигается лукаво-любопытный огонек: «Ну и кто кого? Неужели старичок настолько крут?»
Байдену 78 лет, но судя по внешности, значительно больше. Это громадная брешь в его броне, которую он никак не может осознать. У Путина все с точностью наоборот.

23 марта

Сколько я метался, выбирая какой мне третий язык учить: чешский, итальянский, турецкий… Теперь осознал, что учить-то надо нидерландский! Он от немецкого отличается так же, как украинский от русского. Простые предложения понятны без словаря!
С языками, как с женщинами. На ту, которая тебе по духу близка и к тебе тянется, ты обратишь внимание лишь в последнюю очередь)))

26 марта

Продолжаю общаться с Ольгой. Истинная жрица культа тела. По своему мудрая, всегда светлая, влюбленная в бытие. И вполне лишенная предрассудков и стеснений. Порой мне кажется, что иных женщин и быть не должно. У других около сердца всегда сидит что-то острое. Каждый сеанс ее психотерапии — тайский массаж для души. Предложила мне диету, посмотрим, что из этого выйдет)))

Сходил в кино на последний голливудский фильм. Шизец! Кажется, я стою у дверей больничной палаты, в которой «выздоравливает» американский кинематограф. Хочу войти, но врач настоятельно просит меня не беспокоить «больного», который «очень скоро встанет на ноги». Вот только запах сквозь дверь доносится странный.
Целая вселенная уходит в небытие! Мозг уже отмер. Остались рефлексы в виде затертых спецэффектов и лиц стареющих звезд. А потом не станет и их…

В апреле могут открыть границы с Европой, в т.ч. с Германией. Дай-то бог!

27 марта

Первый по-настоящему, без подвоха весенний день! Яркое, подобревшее солнце. Бегут грязные ручейки, где-то весело проглядывает молодая трава.
А ведь ровно год назад это было время кромешного ада. Час охватившего мир эсхатологического ужаса перед невиданным бедствием. Как недавно и давно это было…
Написал по этому поводу экспромтом довольно странный стих.

30 марта

Исполнил свою давнюю скромную мечту, скачав на ноутбук давно забытую всеми игру «Коммандос 2». Забавную, гротескную, с вопиюще глупым сюжетом… и совершенно прекрасную, что тогда, что сейчас. Особая глава из моего детства…
Кто считает, что компьютерные игры — туфта для идиотов, тот явно не рос вместе ними. Для меня ТЕ игры навсегда останутся произведениями искусства и путеводителями в историю. Ни одна из прочитанных мною книг о войне не сделала бы меня фанатом Второй Мировой, если б не «Противостояние», «Блицкриг», «Call of duty» и «Medal of honor». Откуда б я узнал, что такое стильный американский нуар, если б не «Макс Пэйн»? Где б еще ощутил дух английского средневековья, если не в «Stronghold»?
Конечно, детство — это не только компьютерные игры. Из фильмов какое-то особое светлое место в нем занял сериал «Дальнобойщики». Дешевый, наивный, но по сути воплотивший собой весь калейдоскоп прекрасно-страшного русского бытия, причем далеко выходящий за рамки эпохи, когда он снимался.
А еще детство — это, конечно же, голоса актеров дубляжа, кочевавшие, как незримые духи по фильмам и мультфильмам. Я до сих пор не знаю ни имен ни лиц этих актеров, кроме Прозаровского и Клюквина. А голоса могу вспомнить даже во сне.

4 апреля

Быков с ухмылкой отметил что у меня «омерзительный характер» и именно по этой причине задал мне написать особо едкий фрагмент сатирико-фэнтезийного произведения на особо щекотливую тему. Что бы это значило? Неужто теперь я отмечен?! Если собака кусает человека — это не новость, но когда человек кусает собаку… Я могу сколь угодно называть Быкова всякими словами у себя на кухне. Но ведь это Быков удостоил крепким словом меня! Год назад и мечтать о таком не посмел бы.

5 апреля

Быков написал мне, что я «очень талантлив». Продолжаю себя щипать, полагая, что вот-вот очнусь от прекрасного сна.

6 апреля

Ничего не бывает за так. Стоило мне получить лестный отзыв от Быкова, как все женщины, к которым я неравнодушен внезапно, словно по уговору, перестали мне отвечать. Неприятно. Терзайся, гадай, что там ими движет? И движет ли…

Пора заставлять себя писать про мою адовую жизнь в Столбовой. Как неохота! После Таиланда и Китая… Но никуда не денешься! Только этот проклятый фрагмент истории отделяет меня от вожделенного продолжения «Пандемониума».

На улице апрель бодро вступает в свои права.

9 апреля

У Быкова сегодня умерла мать. Никогда бы не узнал об этом, если б не прочел его пост в Инстаграм. Быков явился на лекцию привычно веселый и иронично-спокойный. Много шутил. Что это за волшебные механизмы психики, которые спасают человека от смертельного шока в такие минуты?.. Дай бог, никогда при жизни не узнаю.

В Донбассе опять пахнет войной, катись оно все к дьяволу! Конечно, обстановку с 2014 годом уже не сравнить. Странно даже вспоминать, как семь лет назад какие-то ряженные Бабаи, Моторолы и прочие клоуны грозили татуированным кулачком 40-миллионной стране. Теперь все по-взрослому. Ну что же… Готовимся к худшему.

10 апреля

Размышляя о возможной войне, не могу отделаться от мысли, что Россия непобедима. Есть у нас одна военная тайна… Волшебная палочка, если угодно.
Вот представим себе чудо: что Украина возьмет, да и победит. Под командованием опытных западных инструкторов, проявив чудеса ловкости и героизма, заключит наши наступающие части в клещи и котлы, разгромит их, возьмет сотни пленных солдат, проведет их позорно по Крещатику.
И чо? И ничо! Наши говорящие головы опять заорут, что нас там не было и все это цирк-шапито с участием зеков из украинских тюрем. Украинцы покажут уничтоженные российские танки? А где доказательства, что они российские? Украина торжественно войдет в Донецк? Ну и? Это ж не хохлы его заняли, это мы их туда пустили, тк. нужда в содержании ОРДЛО неожиданно отпала. Россия почувствует боль от потери людей? Да черта с два она почувствует! Болевой порог, как у бронтозавра — Сирией доказано. А даже, если почувствует, какая разница? Все будут знать, что произошло на самом деле, и все будут упоенно врать друг-другу и себе. Оруэлловское двоемыслие…
А как, по-вашему, мы победили немцев? Да так и победили. Чего стоил голод в Ленинграде, о котором тогда никто не писал.

11 апреля

Посмотрел отрывками фильм «Неуловимый Ян» про борьбу чешских подпольщиков с немцами в годы войны. Снят в СССР в 1942 году. (У нас вообще очень много снимали про войну перед и во время войны, в отличие от немцев).
И вот, что интересно: фашисты в наших ранних фильмах изображены, конечно же, злодеями. Жестокими, высокомерными, кичливыми, туповатыми солдафонами. Но не монстрами-людоедами, отнюдь. По факту образ тогдашнего киношного немца ничем не отличался от образа «лофул ивл» белогвардейца или англичанина в пробковом шлеме. Заметен и явный интерес, который наши кинематографисты проявляли к изображению немецкого быта, одежды, чинопочитания и др. Повторюсь, ВО ВРЕМЯ войны. Львиную долю экранного времени немцы не расстреливают детей и не жгут деревень. Они сидят в роскошных кабинетах, курят дорогие сигареты, читают через монокль последние новости и обсуждают свои коварные планы.
Кто бы что ни говорил, но если б на нас в 1941 напали назгулы из Мордора, никто не тратил бы на это столько метров кинопленки. Показывали бы совсем другие вещи и совсем в другом стиле. Как лукаво сказал Жванецкий про американцев «до чего же симпатичный враг!»
PS. Я НЕ выступаю за реабилитацию нацизма и всегда был, есть и буду рад, что наши деды поставили над Рейхстагом красный флаг. Просто не могу не замечать очевидного.

13 апреля

Побывал у Лиды на спектакле, где 30-летние девчонки играли старух. Все было прекрасно, НО… мастерство и возможности гримеров просто поражают. Совершенно реальные морщины на молодых лицах. Даже в кино не видел ничего подобного.

Невыносимо стало заходить в интернет: новостная повестка тошнотворна. Опять, опять пахнет порохом! Седьмой год готовятся к войне! Одна и та же быдлячья агрессивность. Один и тот же портяночный юморок, платных патриотов. Одна и та же казенная бравада с трибун. Снова сомневаюсь, что удастся нормально дожить до осени и уехать в Турцию. Черт их всех задери!

14 апреля

Посмотрел документальные кадры ареста Германа Геринга. Удивительно… Один из самых могущественных драконов Рейха, рейхсминистр, рейхсмарашал и обрегруппенфюрер в одном лице, баснословный богач, купавшийся в роскоши, беспринципный нарцисс, давным-давно уверовавший в свою звезду и на полном серьезе думавший, что американцы поставят его во главе своей оккупационной зоны.
А вот американцы с ним не согласились. Содрали погоны, аксельбант, ордена, отобрали пистолет и маршальский жезл — и остался испуганный толстяк в голубой пижаме и кепке с орлом. Потом этого толстяка сунули в камеру, где за ним непрерывно наблюдали через глазок, в том числе во время сортирных дел.
Вот так всего-то 75 лет назад ломали через колено горделивых монстров, метивших во владыки мира. Хорошо бы показать сегодня эти кадры всем, кому их действительно стоит видеть.

Сталин и Гитлер… Смысл что-то фантазировать про Саурона и Вол-де-Морта, когда они оба жили меньше века назад. Оба злодеи, но какие разные… И как по-разному страшно (но, черт возьми, эпично) по канонам собственных натур окончили свои жизни! Художник и романтик Гитлер драматично, по-шекспировски сгинул в пожаре, охватившем его гигантское кровавое полотно. Скрытный, туповатый в плане внутреннего мира сын сапожника Сталин умер тупо и по-сапожницки, поставив при этом на волосы 1/6 часть земли. Ни один писатель не сочинил бы лучше.

15 апреля

Америка идет к своему закату. Нет, я не Сатановский, не Дугин и не Дмитрий Киселев. Как мы все знаем, рассуждения на эту тему похожи на грезы бывшего боксера в инвалидной каталке, ждущего, когда его ненавистный соперник по рингу потерпит сокрушительный крах.
Однако ж… Вспоминаю, как воспринимали Америку 10-15 лет назад. Куда все делось? Американская героика, американская романтика, американский юмор, американская самодостаточность: буквальное смакование собственного стиля жизни, проступавшее и в кино, и в музыке, и в популярной литературе. Куда все ушло? Да туда же, куда ушли советская героика и романтика, советский юмор и самодостаточность в середине 80-х. Пока есть в карманах деньги, можно в ус не дуть, проводить парады и снимать комедии. Как только деньги заканчиваются, откуда ни возьмись вылезают обиженные диссиденты, угнетенные меньшинства, городские сумасшедшие, повернутые на теме конца света. И начинается повсеместное заламывание рук и литье слез, переходящее в войну всех со всеми. Хотите осознать насколько все изменилось? Посмотрите выпуски «Симпсонов» 90-х годов.

16 апреля

Великолепно попьянствовали с Быковым. Осмелев и расслабившись от волшебных зелий, нашел в себе храбрость блеснуть талантами и красноречием. С нетерпением жду похмельного утра: схвачусь ли за голову от смертельного стыда или, все-таки, нет?
Как бы то ни было, получил от Быкова персональное задание в рамках нашего готовящегося проекта. Такое чего-нибудь да стоит. Мог ли я об этом мечтать всего лишь полгода назад.

19 апреля

За окном на деревьях распустились кисти зеленой бахромы, предвестники листьев, по-своему великолепные. Сейчас только гулять и гулять.

Корплю над заданием, полученным от Быкова, за которое, быть может, отправлюсь в за решетку. Уже чувствую, как постепенно, против воли, где-то глубоко в мозгу становлюсь частью великого и порочного мира литературной богемы.

Сегодня вместе с моей ученицей устроил фотосессию ее кошке Соне. Прекраснейшее, коварнейшее, капризнейшее и себе-на-умейшее существо во вселенной. Недаром, по мнению ученых, кошки являют собой одну из законченных ветвей эволюции.

21 апреля

Сегодня снилось, будто я гуляю вечером с любимой девушкой, дарю ей кольцо и совершенно счастлив. Как невыносимо было просыпаться и осознавать, что это опять, опять, опять мираж! Господи, сколько еще мне видеть такие сны?
А до того снилось, как я шесть лет назад работал стюардом на футбольных стадионах. Бессмысленная, скучная, отупляющая, но до чего прекрасная в своей особой лирике работа. Где еще увидишь такое небо, такое буйство человеческой стихии, такие искренние эмоции и сводящий с ума накал страстей… Стадион — одно из чудес человеческой цивилизации.

23 апреля

Кто заводит собаку, подсознательно ищет себе преданного, фанатично любящего, пусть и глуповатого Санчо Пансу на четырех лапах. Кто заводит кошку, мечтает о мудром и коварном пушистом Мефистофеле. Хотите с точностью понять, кто вы: Дон Кихот или Фауст — подумайте о четвероногом друге.

Вчера дважды за день случайно встретил в разных местах близ м. Пушкинской старого священника, который оба раза принял меня за совершенно другого человека. Но при том оказалось, что он, как и я, до недавнего времени жил в Таиланде. Расстались добрыми знакомыми. Пустяковая шутка судьбы или нечто большее?..

24 апреля

Быков посвятил моему рассказу аж 3-4 минуты от лекции и сравнил меня с Сорокиным. Вот уж не думал, что буду польщен таким сравнением)))

25 апреля

Имел разговор ВК со своим бывшим преподавателем литературы из МНЭПУ Александром Александрычем. Очень разочаровало Сан Саныча, что я липну к «алчному нарциссу и злобствующему либералу» Быкову, который, по его мнению, ставит Путину палки в колеса и продает Россию Западу.
Забавно: десять лет назад Сан Саныч сам был ярым революционером, сторонником Навального и ненавидел Путина до скрежета в зубах. Я же, напротив, был умеренный патриот-державник и к Путину относился с пиететом. И точно также мы с ним спорили…
Что поделать: едва засветившись с Быковым, уже потихоньку начинаю получать от недовольных. Я не гривенник, чтобы всем нравиться, но, как идиот, инстинктивно жажду им быть.

Отцу становится хуже. Злится на скудное сочувствие со стороны меня и брата. А я так и не могу представить себя на его месте. Пока сам не пройду этот путь, не состарюсь, не заболею… Эгоизм всесилен!

26 апреля

До сих пор в прессе обсуждают уже давно посаженного «главного врага России» Навального. К вопросу, почему мужчины в нашей стране живут меньше всех? Водка, курение, экология? Не-е… Стресс, стресс, стресс и еще раз стресс! Каждый день думать о том, как Навальный прямо из тюремной камеры на западные гранты страну разрушает (видимо, с помощью мозговых волн). Или о том, как хохлы с помощью черной магии устраивают нам природные и техногенные катастрофы. Как можно долго жить в таких условиях?
Не удивлюсь, если в будущем узнаю, что после Крымнаша смертность мужского населения России скакнула в разы.

Не могу не вспоминать об организаторше наших банных мероприятий Марине. Просто чудо… Эталонная восточная украинка. Красота, здоровье, бойкая харизма и простота в сочетании с умом. И до чего ответственная хозяйка!

28 апреля

Поймал себя на интереснейшем наблюдении, что во всех групповых играх, в которые я (отнюдь не часто) играл в детстве, я чувствовал себя самым младшим и низкорослым из всех. Да, я аутист-аспергер, но черт побери… Неужели мой комплекс неполноценности доходил, прямо-таки, до зрительных галлюцинаций?

В российских политических СМИ (причем и в весьма серьезных, таких как МК) новая тенденция. Все больше статей выходит в стиле: «Читатели «Таймс» высмеяли Байдена. Читатели «Шпигель» поддержали Россию. Зрители Би-би-си усомнились в адекватности глав НАТО» и тп. Типичное разводилово с целью отыскать среди западных пролетариев союзников России (а если таковых нет, можно и выдумать, благо, проверить нельзя).
Вот ведь что бывает, когда у пропагандистского бульдозера заканчивается солярка! Где байкер Хирург, пафосно едущий мотопробегом «на Берлин»? Где Путин, насмешливо дающий интервью американским СМИ? Где разговоры о грядущем переделе мира, о прорыве санкционной блокады, о европейцах, которые вот-вот прозреют, и поймут что США их враг?
А уж сколько горькой и какой-то явно бессильной, лузерской обиды теперь звучит в словах Лаврова…

29 апреля

Сегодня впервые за много лет увидел свою старую школу. И не поверил: неужели это то самое грозное учреждение, которое возвышалось надо мной бесконечными серыми утрами. Которое давило на меня светом своих дневных ламп, травило меня своими разновозрастными монстрами и мерзкой едой.

Я: Здравствуйте! Не узнаете?
Школа (съежившись и спрятав глаза): Нет.
Я: Вас тогда звали УВК 1874. И я был одним из ваших учащихся.
Школа: Вы меня с кем-то спутали, я вас не помню!
Я: Зато я помню вас. Всю вашу замечательную карательную систему во всех ее изысках и тонкостях.
Школа: Я выполняла свой долг! Времена были такие! Оставьте меня в покое!
Я: Да ну! А как теперь вы работаете с детьми?
Школа: Все прекрасно, все довольны! Послушайте, молодой человек! Неужели вы не понимаете, что только благодаря мне вы стали тем, кем стали?
Я (с усмешкой): А кем я стал? Блуждающим по заграницам учителем английского, старающимся за семь верст обходить вас и вам подобных.
Школа: Ну это уже ваши проблемы! Все, хватит! У меня звонок, не отвлекайте!
Я: Угу! Старая скворешня…

1 мая

Впервые сводил Шуру к Быкову. Влюбилась по уши (к сожалению, в него, а не в меня). Похоже, что мы (группа из 10 человек) для Быкова-таки что-то значим. А я вхожу в тройку наиболее заметных. Мог ли я мечтать о подобном всего полгода назад?

Дипломатический скандал между Россией и Чехией продолжает бушевать. Что характерно, Россия ведет себя обиженно и как-то уж слишком негрозно. То ли дело Украина, Грузия или Прибалтика. Чехия… пятнышко на карте Европы, а попробуй им ответь! Ни танки к границам не подведешь, ни трубу им не перекроешь, ни гастарбайтеров чешских домой не депортируешь. Очень напоминает конфликт школьного быка-хулигана с низкорослым, хлипким евреем-отличником в очечках, у которого папа вице-президент компании и которого из школы забирает личный водитель на черном «мерсе».

3 мая

За окном райское время… Потеплело. Юные салатовые листочки только-только проклюнулись. Чистое синее небо.

У нас во дворе гастарбайтеры кладут бордюрный камень. Сперва мы думали, что это, как обычно, таджики или армяне. Но нет. Постоянно орут, смеются, молятся, поют — совершенно не постсоветский стиль поведения. И производительность не постсоветская. Вкалывают бешеными темпами. Судя по смуглой, поджаристой коже, черным глазам и горбатым носам, кажется, это турки.

Все ж-таки, изумительно читать соображения наших геостратегов о возможной войне с Украиной. Лихорадочно оптимистичные прогнозы: украинская армия разбежится, воевать ей не за что. Оружие у хохлов старое, самолеты не летают. НАТО не вмешается, ему тоже нет резона рисковать. Америка блефует и тп. Ни единой мысли о том, что НАТО возьмет, да и вмешается, а «Джавелины» ВСУ возьмут, да и попадут в цель. Это даже не «на чужой земле малой кровью» — безбашенное шапкозакидательство в духе кануна Первой Мировой.
Из чего произрастает эта неадекватная, много раз обманутая русская вера в свою непобедимость?.. Кажется, мы в глубине души свято верим, что своим историческим неумением жить купили у Бога волшебный меч-кладенец. К этому примешивается мифологизированное представление о противнике, который без туалетной бумаги воевать не может (не зря же они, гады, так хорошо живут!)
Мало, кто знает, что перед ВОВ наши сняли целый ряд фильмов, посвященных будущей войне с Германией. В этих фильмах немцы непременно изображались эдакими туповатыми белогвардейцами с пошлыми усиками, в белых перчатках, вооруженными хламом Первой Мировой. И в каждом таком фильме моральный дух врага был заведомо ниже плинтуса. Считалось, что надо лишь нанести удар, а там немецкие пролетарии сами сметут Гитлера.
После войны даже в ура-патриотическом кино немцев изображали гораздо уважительнее. А фильмов про возможный конфликт с США и НАТО даже в разгар холодной войны не сняли ни одного. Боялись накликать…

5 мая

Америка закрыла для россиян границы. А мне плевать! Единственная развитая страна, в которую меня не тянет от слова «вообще». В Германию тянет, в Японию тянет, в Австралию тянет, в Америку — нет. Зачем ехать туда, где я итак всю жизнь прожил, не вставая с дивана и глядя в насквозь американизированный телевизор?)))

6 мая

Сегодня вспомнил один из омерзительнейших (хотя и совершенно безобидных) эпизодов моей жизни. Лет 8-9 назад в целях популяризации спорта по телевизору крутили ролики с двухлетними малышами, бегавшими по льду в хоккейном снаряжении, один из которых, едва связывая слова, торжественно выкрикнул: «Я хочу золото!»
Из интереса я почитал комментарии к этому видео на ютуб и ужаснулся. Огромное число писавших весело и цинично изъявляли желание этого ребенка УБИТЬ. Для меня это стало примерно таким же шоком и таким же этапом в формировании хтонического «лика» нашего народа, как для Бунина история с ощипыванием павлинов при барской усадьбе. Чего же изумляться всем последовавшим внешне- и внутриполитическим событиям с кровавым душком?

7 мая

Близится 9 мая. Не найду слов, чтобы описать, чем был и чем, увы, в последнее время стал для меня этот священный праздник. Я адепт культа ВОВ (что есть, то есть!) И был им с самых ранних лет. Рассказы деда заменяли мне древние легенды и притчи. Битву Добра со Злом я увидел не во «Властелине колец», а в «Освобождении» Озерова. Кто такие Бог и Дьявол, как они выглядели и какие кители носили я также прекрасно знал лет с четырех. А танк «Тигр» был для меня почти живым плотоядным чудищем.
День Победы… До чего трепетно я его любил! И чистое небо, и юную зелень, и стариков в медалях, и черно-белые фильмы, и парад. И подобно лирическому герою Коржавина слишком долго не замечал, что «между друзьями сновали враги». «И были они среди наших колонн, подчас знаменосцами наших знамен».
В мае 2014-го, когда в воздухе бродило ожидание новой войны (несравнимо менее страшной, но гораздо более подлой и пакостной) я вышел из дома и увидел то, чего раньше не замечал: возле торгового центра рядом с воссозданной полевой кухней двое женщин лет 50 с напряженно-хмурым видом ели из мисок выдаваемую «фронтовую» кашу. Зачем??? Кто придумал эту страшную нелепость? Почему люди на это ведутся? А кто придумал рядить детей в форму, в которой наши деды ходили (если кто не помнит) умирать и убивать? Кто дал указание кассиршам в метро носить красноармейские пилотки? (видел и такое в 2015-м).
Я как-то вдруг отчетливо осознал, что пребываю в совершенно другой исторической реальности, где уже мало кто понимает и чувствует то, чего не понимать и не чувствовать (на мой тогдашний взгляд) было просто немыслимо.
Праздник уходит в небытие вместе с теми, кто его реально выковал. Это печально, но совершенно неизбежно. Обыгрывать эту тему с помощью нарядов, привязывать ее к текущей политической повестке — видит бог, подобные игры до добра не доведут…
А что до меня, то я твердо решил разделить легенду и жизнь и навсегда оставить при себе светлый миф моего детства. Воспоминания — единственный рай, из которого нас никто не может изгнать.
С праздником всех, кто еще чувствует и понимает!

8 мая

Впервые почитал Фултонскую речь Черчилля и ответ на нее Сталина. Боже, какой примитив! Какая элементарная подмена понятий и смыслов! Какая простота (которая хуже воровства)! И кто-то после этого еще заявляет, что Сталин был «умнее их всех»…

В окончание курса Быков со всей откровенностью заявил мне, что я пишу очень талантливые, но «хохмы». Что-то в моей душе оборвалось с эти вердиктом… Если я пишу хохмы, то на кой черт я вообще пишу?

9 мая

День Победы. А вспоминается другое… Семь лет назад завершилась Олимпиада в Сочи. Семь лет назад был взят Крым и заполыхал Донбасс. Семь лет назад умерла Новодворская. Семь лет назад байкер Хирург гонял в Европу, чтобы «показать им всем». Семь лет назад ввели первые санкции и стали запрещать сыры. Семь лет назад я распрощался с ИЖЛТ и пошел работать в «Собеседник».
Господи, скажи мне, что ты сделал со временем? Почему оно летит, как сверхскоростной китайский поезд? Семь лет, как один миг… Мне страшно.

Поссорился с матерью и раскаялся. Какой кайф и облегчение — искренне себя возненавидеть! Жаль, что благороднейший порыв самоотречения так быстро замутняется подлой жалостью к себе.

10 мая

В выходные навестили grandparents в Шишкином лесу. Бабушка рассказывала, как прошлой весной пережила встречу с шаровой молнией. Что-то немыслимое… В забор соседского дома врезался пылающий шар, и после этого несколько крохотных молний плясали прямо у нее под ногами!

Мой дед — последний из могикан, единственный в моей жизни супермен или терминатор (в лучшем смысле слова). 86 лет. В прошлом управляющий трестом, пример воплощения советской мечты. До сих пор водит машину, постоянно работает на даче, ездит рыбачить зимой. Сколько воспоминаний! И голодное военное детство, и армейская служба, и командировки через всю страну, и борьба с мафией, и знакомства с космонавтами, и встреча с НЛО.
А сколько у него было шансов не дожить не то что до старости, но даже до отрочества… Конец 30-х — чуть не засосало вместе с зерном в элеватор. Успели нажать на кнопку. Через много лет врач извлёк застрявшее в ухе пшеничное зерно. Конец 40-х — чуть не убили пленные немцы. Погнались за ним и его друзьями возле железной дороги. Дедова приятеля избили лопатой до полусмерти, а деда спас случайный поезд. Начало 50-х — чуть не застрелили на охоте. Пуля прошла в сантиметре от виска. Середина 50-х — чуть не упал с двадцатиметрового кедра. Едва спустился, наткнувшись в ветвях на осиное гнездо. Конец 50-х — чуть не завалило в шахте. Час просидел, согнувшись в три погибели, в воздушном кармане. Начало 60-х чуть не подорвался в шахте на динамите. Спасла интуиция: успел выдернуть провода, прежде чем сработал детонатор. Середина 60-х — чуть не утонул в реке во время ледохода. Спасся, уцепившись леской за кусты (Индиане Джонсу и не снилось). Начало 70-х — упал на железный штырь, получив сквозную рану. Конец 70-х — чудом спасся в лесу от кабанов. Начало 80-х — в одиночку боролся с армянской мафией, постоянно получал угрозы. Середина 90-х — чуть не задохнулся, подавившись за ужином. Спасла бабушка. Начало 2000-х провалился в прорубь. Пережил ряд приступов и операций и успешно от всего оправился, вопреки сомнениям врачей. В последние годы выезжал на встречную полосу, падал с крыши беседки, работал часами в жару и холод. Год назад лежал в больнице с лёгкими в разгар ковида.
И знаете, что во всем этом экстриме самое крутое? Это лишь те случаи, о которых, по словам моего деда, стоит вспоминать. И как после такого не верить в судьбу?

11 мая

Сегодня наткнулся в магазине на бывшего одноклассника. Все как всегда: нагловатые, необремененные глубиною мысли глаза, короткая стрижка, «стильная» небритость лица и рост, которому мой собственный безнадежно проигрывает. Как меня это достало, епарэсэтэ! Что ни бывший однокашник, то какой-то Кинг-Конг! Вроде он к тебе с лучшими намереньями, а ты так и ждешь, что он своей аршинной лапой тебя за ухо или шкирку схватит как в «добрые» времена. Господи, что за бред, я же не карлик?! Почему я должен смотреть на них на всех снизу вверх???

Любопытно, как наши проправительственные СМИ (других-то, почитай, не осталось) освещают сегодня события в Украине. (Той самой, с которой, вроде бы, еще в апреле собирались воевать…) Вялое бесстрастное ворчание, остывающая обида, без огонька, без драйва, без эскапад. Сам Путин перед парадом впервые открытым текстом огрызнулся про «недобитых карателей» (намек ясен), но тоже с какой-то усталой стариковской отрешенностью.
О чем это говорит? Украина явно перестает быть в наших глазах тем, чем казалась совсем недавно. Семь лет назад это было просто посмешище: failed state, сало-уронили, площадка для геополитических игр. Пять лет назад — объект кипучей ненависти, эпицентр мирового зла у российских границ. Два года назад — предмет злобных дум: ну когда ж они, гады, взвоют без нашего братского плеча? Когда приползут за скидкой на газ? Потом новый короткий взрыв ненависти и хмурая послегрозовая тишина.
Очень напоминает реакцию брошенного мужа, узнавшего, что его бывшая не только не бедствует со своим новым хахалем (вопреки всем его расчетам), но и научилась стильно одеваться, сбросила вес, а главное, занялась тайским боксом.

12 мая

Отметил с Быковым и ребятами презентацию «Истребителя». Провели весь вечер в пьяной интеллигентской болтовне в его любимой «Рюмке».
На этой почве рассорился с Сан Санычем, для которого Быков — сатана, свинья, фашист и либераст в одном лице (что поделать, если человек делит окружающих на иконы и карикатуры). Впервые осознал, что проявлять ко мне давно остывший интерес Саныч начал именно тогда, когда я опубликовал у себя ВК первые фотки с Быковым. Ужасное ощущение, когда самим фактом знакомства с кем-то ты уже наживаешь себе проблемы.

14 мая

Побывал возле своего бывшего университета МНЭПУ, уже год как превращенного в безликую офисную коробку. ИЖЛТ умер, МНЭПУ умер — чувствую себя сиротой. Вот только в отличие от тихо почившего ИЖЛТ, МНЭПУ агонизировал долго и страшно. Когда я последний раз зашел туда в 2017 году, это был уже диковатый бедлам с иконами, портретами Гагарина и бюстами Петра I на каждом шагу. Видимо ура-патриотизм сочли последним лекарством, способным отсрочить конец. Не вышло… Покойся с миром, милый универ!

15 мая

Замечательно погулял по Новому Арбату в предгрозовые минуты. Серо-синее клубящееся небо, далекие перекаты грома, ветер рвет с деревьев юную листву и швыряет в лицо водяную пыль… Совершенно ирреальный вид далеких небоскребов и близких серых громадин. Только ради такого и стоит жить в Москве!
А вообще нынешняя Москва — загляденье. Не чета Лужковскому балагану нулевых. Как же так исторически получается, что по мере того, как государство становится все жестче, наглее и злее, столицы стремительно набирают лоск? Напоминает поведение домашнего тирана, который после побоев дарит жене сапфиры и манто.

16 мая

Отлично погулял с Евдокией. Выдающаяся девушка с чертами ни то самурая, ни то супергероини (яркий пример того, как духовно-интеллектуальное развитие прекрасно сочетается с физическим). Даже если не выйдет отношений, дружба с таким человеком бесценна. А ведь знаем друг-друга уже лет восемь…

У меня с некоторых пор возникло одно подозрение, но я, в силу моего музыкального невежества, не могу понять, оправдано оно или нет. Сейчас по ТВ крутят «Точь-в-точь» с хитами конца девяностых и начала нулевых. Все эти песни очень яркие и оживают в памяти во всех красках, что называется, на раз. Хотя попса мне всегда была совершенно по барабану. Мне кажется, что последний десяток лет ярких песенных хитов не выходит вообще. Можно предположить, что я их просто не замечаю, но ведь я и в детстве не интересовался поп-музыкой. Она просто сама била в уши из каждого утюга: на улицах, в магазинах, в машинах, на пляже, в кафе. Да вы вспомните, сколько тогда было групп и звезд, чьи надоедливые мотивы не вылезали у вас из головы по ночам. А теперь что? Незабвенному киркоровскому «Чтобы ты не промо-окла-а, я бу-уду тво-оим плащо-ом!» уже лет 15. А песни «Високосного года», «Иванушек», «Дискотеки Аварии» и, страшно вспомнить, «Мумий-Тролля» — это еще когда Путина никто не знал.
То есть, популярная музыка (которая, будь она хоть трижды ущербна, сформировала целое поколение) совершенно незаметно вымерла?
Или я чего-то не знаю?..

18 мая

А ведь мы сейчас знаем о Второй Мировой больше, чем знали те, кто тогда жил и в этом участвовал! Они больше видели, но по части знаний выигрываем мы. А уж то, что не только в России, но и в мире эта война совершила своеобразный временной круг и начала дышать в затылок ныне живущим, мне кажется, уже очевидно.
Интернет — это дьявольский оккультно-временной портал, сквозь который Вторая Мировая всесильным призраком запрыгнула в наше время.

19 мая

Страх вернуться в 90-е уже можно назвать архетипичным для нашего народа. (Стоит, правда, вспомнить, что в 90-е все точно так же боялись вернуться в тоталитаризм-сталинизм, а при тоталитаризме-сталинизме боялись возвращения царизма и помещиков. Но это уже былое…)
Что ни говори, а страх перед 90-ми — это, все-таки, не боязнь новой смуты, разгула криминала и беспринципного либерализма. Тут проблема гораздо глубже и темней, почти что фрейдовская по своей природе. Дело в том, что опасающийся возвращения 90-х подсознательно ждет, что некий злой великан в малиновом пиджаке отнимет у него компьютер и смартфон, подменит «Мицубиси» на дедов «Жигуль», поставит под окном фанерный ларек, где торгуют паленой водкой, и заставит смотреть по черно-белому «Рубину» похороны Листьева. Ах да! Еще воскреснет давно забытая теща в цветастом халате и будет визжать каждое утро: «Ищи работу!»)))
Между прочим, в самые темные сталинские дни граждане СССР примерно так же боялись, что вернутся белые и запретят радио, автомобили, метро и кино про Чапаева.

Прекрасно провел время с Евдокией в Парке Горького и на Винзаводе. Первая в моей жизни девушка, с которой действительно отдыхаешь душой и не чувствуешь себя гадом по определению. Дай-то бог…

21 мая

Сходил на лекцию Быкова, посвященную Высоцкому. Слушать, как Сам рассказывает про САМОГО… В итоге изнываешь от сознания собственной ничтожности. Высоцкий, Пушкин и др. зачем вы, такие молодцы, вообще существовали? Чтоб миллионы и миллионы амбициозных середняков зеленели от зависти?
Быков из какого-то каприза предрек мне, что ни в какую Турцию я осенью работать не уеду. Черта-с-два, Дмитрий Львович! Черта-с-два. Еще один год в таком состоянии, и моей самооценке крышка.
PS Бог ты мой, какая ирония! Бегу из страны, где президент грозит выбить недругам зубы, в страну, где президент проклял Австрию за поддержку Израиля… Может, я, сам того не ведая, тяготею к тиранам?

25 мая

Побывал на обеих дачах: в Шишкином лесу, где около часа наслаждался пышной красотой цветущего, почти что райского сада и в Красновидово, где весь вечер сидел на крыше, сбивал налёту майских жуков, фоткал ежей, слушал соловьев и смотрел на луну. Вот что такое настоящий май! Эйфория…

Деду в больнице стало лучше. В который раз все, кажется, обходится. Господи, спасибо за милость твою! Сколько мне ещё ею пользоваться?..

По дороге на дачу впервые в жизни чисто случайно ознакомился с творчеством Тимура Шаалова. Гений. Жванецкий с гитарой — самое точное определение. Увы, стране такая сатира не будет нужна ещё лет десять. Стишата Шнурова — наш интеллектуальный потолок.

26 мая

Женщины, почему с вами все так сложно? Что вам мешает любить таких как я?
Ваш выбор — это нечто исполинского роста с длиннопалыми кистями рук и мощными ступнями, с деревянно-вытесанным лицом, с крупной челюстью, обеспечивающей плохую дикцию (которая вам в тайне нравится), непременно с бородой (бриться — это ж вчерашний день!) с тускловатыми глазами, где мысль заменяет тихое самодовольство. Немногословные, редко размышляющие, зато умеющие бренчать на гитаре и секущие в компьютерах, гаджетах и финансах. В быту они просты, как лошади: клавиатура в крошках, носки под диваном. Ходят по дому полуголые. В постели недалеки, склонны к сомнительным действиям и пошлому юмору. У них у всех есть постоянная работа и статус. Машину водят с девятнадцати лет. Заграницу ездят редко, плохо понимая, к чему им это надо: зачем там, если можно тут? Не знают языков. Аполитичны. Могут блеснуть знанием редких книг, хотя Библию в руках не держали. Почти никогда не плачут, не скандалят, не молят о прощении, не пишут стихов. Не смотрят в иллюминатор в полете. Считают мотылька бабочкой, а филина «мужем» совы. Умеют разгадывать женщин, аккуратно и мудро врать, очаровывать ухмылкой и молчанием, за которым вроде как бы что-то спрятано. В большинстве служили в армии. Имеют пару-тройку «настоящих» друзей такого же типа, встретиться с которыми — святое. Раз в полгода видят родителей. Редко страдают от одиночества. Если страдают — пьют. Никогда не смогут описать словами закат.
Дорогие барышни — это фастфуд мужского пола. Дешёвый, сытный, в меру безвредный, но все же только лишь фастфуд. Закажите что-нибудь новое!

Чудесно погулял с бабушкой и нашим псом Астеном в цветущих сумерках. Всё-таки, какое чудо… Многие умирают вокруг, смерть рыщет где-то там страшным черным охотником, а мои родные и даже наши звери все «слава богу». Как будто живём вне этой реальности. Как будто все, что происходит с другими — это как бы не по-настоящему, спектакль. Господи, сделай, чтоб так оно и было!

29 мая

Смотрю карикатуры времен революции 1905 года. Читаю статьи из тогдашних журналов. Боже, как мало изменилось с тех пор… И знали бы все эти люди, КОМУ они будут лизать сапоги через каких-то тридцать лет. Удивительно, что все эти окна в тот далекий (и до боли похожий на наш) мир открылись нам только сто лет спустя с приходом интернета.

Я, наконец, смог сформулировать природу немецкого языка, столь разительно отличающую его от всех прочих. Откуда немецкий произрастает? Из Скандинавии. Это была такая гремучая смесь бытовой грубости, жестокости и воинственного язычества, наводившая ужас на Европу столетиями еще со времен Древнего Рима.
При всем уважении к немецкому, я бы назвал его истинно драконьим языком.

30 мая

Почему атмосфера в мире сейчас хуже, чем в годы Второй Мировой? Идиотский вопрос. Что значит хуже? Конечно, лучше!
Лучше-то лучше, а в целом… Безнадежней, что ли? Вспомним, какая мощная созидательно-разрушительная энергия, какая уверенность в своих силах и целях, какая храбрость (будем называть вещи своими именами) пылала в народах, участвовавших в той войне. Многомиллионные жертвы, бомбардировки, перепаханные взрывами и траншеями поля, лагеря смерти… Но при этом и в СССР, и в Германии, и в Англии, не говоря уже об Америке снимали развлекательное кино, отмечали праздники, играли джаз, проводили спортивные мероприятия. Все нации были как будто дети-подростки, оказавшиеся на острове из «Повелителя мух». Утопая в жестокости, пуская друг-другу кровищу и изгаляясь в садизме, все, тем не менее, оставались самими собой. На Лондон падали ракеты ФАУ, а англичане пели под гитару: Hitler has only got one ball! Наш фронт захлебывался в крови, а мы снимали киносказку с Кощеем в фашистском шлеме. Американцы в окопах и на кораблях листали комиксы про супермена и открытки с гавайскими красотками. И, боже мой, как немыслимо тогда было выказать трусость и слабость! Как невозможно было усомниться, что «вот победим, и заживем!» И ведь зажили…
Сегодняшний мир напоминает не остров с детьми, а дом престарелых, боящихся приблизиться друг к другу, чтобы не заразиться ковидом. И как-то уже неважно, идет ли между Россией и Америкой новая холодная война или нет. Все равно, что бояться драки между мистером Джонсом на каталке и Иван Иванычем с искусственной почкой. Где та самоуверенная, веселая, зубастая Америка, которая накормила весь мир, а потом нокаутировала СССР с помощью джинсов и Голливуда? А нет ее! Все боятся главного: смерти. Коронавирус, изменения климата, Третья Мировая… Дак правильно: о чем еще думать старикам? Параллельно с этим, закономерно прогрессирует старческий маразм — все больше вопросов на тему: круглая ли Земля? Сколько должно быть полов? Права ли Грета Тунберг? Был ли Флойд святым?
Есть еще, правда, вроде как молодой, решительный Китай, хотя… Так ли он молод? Представляете, что началось бы в мире, если б Китай взял, да и захватил силой Тайвань? Какое бы у всех настало… облегчение! Да-а! Вот он, новый могучий геополитический бэд-гай с миллиардным населением! Есть ради кого выйти из годового оцепенения, встряхнуться, собраться силами, вспомнить кто мы есть. Но Китай не решается. И не решится. Ибо тоже в душе стар.
Всем страшно, все страдают, все лежат под капельницей и ждут чего-то… Видимо пришествия Годо.

1 июня

Прочитал интереснейшую статью на тему русско-английского недопонимания, берущего начало в 16 веке. Иван Грозный в переписке упрекал Елизавету I в том, что она слишком зависит от своих бояр (парламента) и торговых мужиков. НО при этом грешным делом надеялся жениться на королеве и смотаться в безопасную Англию от своих преданных Скуратовых, Ивашек и Митрофашек. Ибо в Англицком царстве, все ж таки, правит закон. Ничего не напоминает?
Так и представляю Айвана зе Террибла, сидящего, ссутулясь, за столом в королевском дворце и, затравленно зыркая по сторонам, учащегося есть вилкой.

3 июня

У меня нагло сдох мобильный телефон. Взял другой (тоже старый) — он тоже сдох на следующий день. Напоминает кончины последних генсеков СССР)))

Постепенно подходит к концу мое обучение вождению. Впереди всего пять занятий и десять билетов. Черт побери, не думал, что дотяну до этого дня!

4 июня

Выпивали с Быковым в ресторанчике близ Лубянки. Обговаривали написание биографий известных-неизвестных личностей. В особенности тех, кто стал известен лишь благодаря своей смерти, вроде Человека из Сомертона.
Возвращался домой по прекрасной закатной Москве. Сизые, нарядные центральные улицы, теплое летнее небо в ало-розоватых разводах, толпы веселых прохожих. Неужели когда-нибудь эта беспечная жизнь закончится в вихре очередного исторического «бенца», которым так любит пугать Быков? Не верю!

7 июня

Я сделал мерзкое открытие: меня перестали радовать успехи моей страны. Настоящие, вроде бы, успехи: вакцина «Спутник» лучше иностранных аналогов… Не верю! И верить не хочу! Враньё, пропаганда, мухлеж, провокация! Обещают построить космический аппарат, утереть нос американцам. А я знаю: ни черта не построят. Если построят, значит, что-то с ним не так. Это уже патология. Все равно что нервозный старый учитель, получив от двоечника достойный ответ, рыщет у него под партой, шарит в карманах, ища шпаргалку, и страшно бесится, если не находит.
Самое пикантное то, что друзья этого «двоечника», то бишь ура-патриоты, тоже весьма хмуро, с какой-то колющей тревогой и неверием воспринимают такую информацию. То ли дело Крым отжать или в Сирии кого-то разбомбить. Это по-пацански! А изобрести вакцину, которая спасет мир — э-э, брателло, ты че? Ботан, что ли?!

8 июня

Вспомнился случай, произошедший со мной года три назад. Ко мне на улице пристал странноватый низкорослый старичок с розовато-смуглым лицом, крупным горбатым, как у кавказца носом и черными, сухими, точно прошлогодняя трава, тронутыми сединой волосами.
Спросил на ломаном английском, как добраться до метро «Беролуска». Я согласился показать. По дороге разговорились. Старичок оказался из самой что ни на есть Колумбии. Рассказывал мне про своих детей, живущих по всему свету, то и дело как ребенок тыкал всюду пальцем, увидев что-то интересное. Вертлявые, не по-русски быстрые движения, загадочный огонек в черных глазах.
— Как вам нравится Москва? — спрашиваю я.
— О-о, Москва красивый… но о-очень много шум, лето холодный, люди грустный совсем.
— Но вы поосторожнее, — предупредил я. — Не надо показывать пальцем на всех вокруг.
— А я к плохой человек не подходить. Вот к этот я не подходить! (показывает пальцем на какого-то мрачного алкаша, зыркнувшего на нас исподлобья). И к этот не подходить!
— Вы в Россию давно приехали?
— Четыре дней. Скоро опять Колумбия!
— Я бы хотел там побывать, — не вполне искренне, скорее из вежливости говорю я.
— О-о, мой друг, если вы хотеть ехать… Нет. Другой место! Райский место! — он смотрит на меня с внезапной страстью, заклинающе складывает ладони. — Рио! Сказка! О-о… Прекрасный Рио! Ты там быть! Ты должен видеть!
И в его пылающих зрачках вдруг оживает круговерть далекого бешенного карнавала, улыбки полуголых красавиц, перья, трубы, барабаны, цветы. В голосе отдается эхом безумная музыка, вопли чаек, грохот вечернего прибоя.
Мой новый друг как-то внезапно скрылся в метро, унеся Рио с собой. А я снова стоял посреди серой Москвы, среди ларьков и голубей.

10 июня

Бабушка с дедом заболели. Похоже на Ковид. Держатся «слава богу» (не накаркать бы!) Господи, ну что это за проклятье второй год висит над миром! Яви милость своим заблудшим детям!

За «экстремистскую» песню про теракт на Дубровке задержан блогер Хованский. Тот редкий случай, когда я готов без колебаний показать властям за их репрессивную деятельность два больших пальца. Никто, кроме абсолютной мрази, такое не придумает и не споет. Это тот случай, когда платить надо именно за слова, а не за дела, сколько бы не кипятилась либеральная общественность. Опричники порой тоже творят добро.

По результатам неофициального расследования, Быков-таки был отравлен два года назад. Надо ему отсюда ехать… Никакой Свободный универ не стоит жизни и здоровья.

11 июня

Дед в больнице. Как повернется — неизвестно. Сердцем по-детски веришь, что все будет хорошо, а ум цинично взвешивает и соотносит… Столько лет я точно приговоренный к порке кнутом с невыносимым тревожным зудом жду, когда уже эта жизнь полоснет меня по спине? И верю, что никогда.

14 июня

В Москве резкий рост заболеваемости Ковидом. Опять оказались не готовы… Надо было больше думать об Украине, больше ругать Байдена, больше ржать над европейцами, продлившими у себя в странах карантинные меры. Как осточертела эта вековая самонадеянная русская глупость!

На улице бело. Тополиный пух, которого прошлым летом не было вообще, лежит во дворах сугробами. Сюрреалистическое ощущение. Откуда столько?

Наши проиграли бельгийцам в футбол. До того проиграли чехам (или кому там, не вспомню) в хоккей. Проигрываем таксебе-командам за милую душу. И это после Олимпиады в Сочи, где мы обставили решительно всех. После ЧМ-2018, где мы одолели самих испанцев. Допинг? Да нет… Чувствует мое сердце, все еще прозаичнее. Просто решили там на Западе больше не давать русским выигрывать, чтоб не кипятить российский национализм. И стала Россия продувать матчи всем подряд. Санкции)))

16 июня

Читаю «революционную» поэзию Бальмонта. Господи, с какой яростной болезненно-сладкой страстью он ненавидел царя! Как жаждал его мучительной смерти! Сто лет назад, а как будто написал кто-то из сегодняшних… Это не стихи — это настоящие заклинания, напитанные пророческой мощью. Воистину: кто начал царствовать Ходынкой, тот кончил, встав на эшафот.

«Господин президент, хочу поблагодарить вас за вашу инициативу сегодняшней встречи!» — слова Путина, обращенные к Байдену. Протокол, не протокол — неважно. «Господин президент» в ответ на «убийцу». Но ничего, скоро наше ТВ расскажет, как Байден трясся от страха на встрече с Путиным.

18 июня

Нагло обманут в автошколе в ходе электронного тестирования. Сил нет продолжать учить эти идиотские билеты. И ради чего? Чтобы мне в тесте подсунули пару липовых вопросов в довесок?

Деду лучше. Дышит самостоятельно. В благодарность Богу написал свой последний стих. Я поэт, что я ещё могу?

Пора начинать писать второй том «Пандемониума», а страсть как неохота! Ни сил, ни азарта, ни времени. Страх последних полутора лет высосал все живое. У самих на дворе тот ещё Пандемониум!

19 июня

Едва ли мы сегодня сможем оценить тот огромный вклад, который старый, дряхлый Байден внёс в восстановление политической культуры в мире. Нет, я до сих пор считаю, что он интриган и лицемер — без этого политик, как рыба без жабр. Но кто считает, что лицемерный Джекилл хуже искреннего Хайда, пусть кинет в меня чем потяжелее. Итак, что сделал наш старина Джо? Он ясно дал понять, что президент имеет право НЕ быть клоуном, придурком, хамом, карикатурным зубоскалом и отмороженным хлыщом. Что президент в своем праве нормально ходить, сидеть и говорить. Что президент — это человек на службе, а не король Ягупоп из киносказки нашего детства. Да, ребята, это чудо! Политик Рузвельтовского типа, материализовавшийся на политическом Олимпе в эпоху явного и кричащего вырождения. Вырождения, начавшегося задолго до Трампа (реального психа, с детства не знавшего слова «нет», с гордыней Ким Чен Ына и бесовством Жириновского). Молодец Обама тоже внес свою лепту, когда впервые позволил себе клоуничать в угоду мейнстриму. Алкоголик и тупарь Буш младший, развратный хохотун Клинтон со своей женой… На тридцатом году парада фриков Америка, наконец-то, пришла в себя. И это радует. Теперь все больше обывателей по всему миру задаются вопросом: «А что, можно было, да?» Можно-можно, ребята, представьте себе… Сон вашего разума порождает чудовищ в галстуках.

20 июня

У нас в семье завелся Ковид. Прелестно! Вот уж не ждал, что нынешнее лето окажется гаже прошлого…

Посмотрел видеозаписи прогулок по современным украинским городам. До боли похожи на наши что Харьков, что Киев. Большинство надписей на русском. Во Львове слышна русская речь. Да, есть различия: мусорные урны у хохлов сделаны на манер баскетбольных корзин: обруч и пакет. А буквы «М» на входе в метро аж зеленого цвета. Что ж, видимо это и есть причина вековой братской вражды. Достойный повод гибнуть тысячами за цвет буквы «М». А хрен ли?

Читаю дневники Бунина за 1915-17 годы. Как ложится на душу! Особенно сейчас, в наши темные дни.

21 июня

Сегодняшний день прошел в жанре «социальный триллер». Забирали деда после Ковида из госпиталя. Сперва нас обманули с машиной, клятвенно обещали предоставить, но кинули. В госпитале обстановка жутковато-апокалиптичная. Врачи ходят в защитных костюмах, велят не приближаться ко входу. Ощутил себя героем сериала «Чернобыль». Повезли деда домой в Шишкин лес своим ходом. Дали ему два баллончика с кислородом, которые выдохлись оба за десять минут. Потом мотались в Троицке и Подольске по аптекам, не могли найти нужные лекарства. Потом битый час собирали аппарат для дыхания. Аппарат долго отказывался работать. (И как тут не поверить в дьявола?) Но, вроде бы, относительный хэппи-энд. Воздух пошел. Дед спит. Сатурация в норме. Дай бог, и дальше так!

23 июня

Сегодня узнал, что первый написанный мною рассказ «Жизнь пугала» — это очень отдаленный, но все-таки, плагиат сказки О. Уайльда «Счастливый принц». Н-да уж… Незнание — и правда, тьма.

В Москве чудовищная жара. Похоже на 2010 год. Только бы не загорелись леса.

Почитал рассказы Мопассана. Какой-то озабоченный придурок. И как Бунин мог в нем что-то находить?

Торговый центр моего детства «Пятая авеню» через дорогу от дома тихо умирает. На втором этаже закрыта половина отделов, на третьем почти все. Фудкорт снова не работает из-за пандемии. В кино — остатки картин, снятых в позапрошлом году. Конечно, дело не в магазине, а в эпохе. Это упадок… Как-то так я себе и представлял темные времена.

24 июня

В семье (предположительно) Коронавирус. За окном адская жара. В диване поселились впервые со времен Брежнева клопы. Наверху третий день истошно воет оставленная хозяином собака. Когда-нибудь именно так я буду вспоминать позднепутинские времена. Идиллия упадка и разложения…

25 июня

Славно погулял с друзьями вечером в Парке Горького. Евдокия прекрасна. Вечерняя охладившаяся жара близ реки чем-то напоминает южный морской воздух. Волшебные огоньки сумрачного парка, великолепный вид с набережной на далекий собор и сталинские здания. Вспоминали Таиланд. Расставаясь, прочел свой последний, самый проникновенный стих. И, кажется, произвел впечатление.

26 июня

Подобно тому, как человек, преодолев себя, бросается в холодную воду, так и я наконец-то, переломив в себе лень и неверие, приступаю к новой части «Пандемониума». Ну правда, не сегодня… Завтра приступлю. Но приступлю же!)))

27 июля

Прекрасно прогулялся по ВДНХ. Одна из жемчужин Москвы, хорошеющая с каждым годом. Тот самый Город-Сад, о котором грезил Маяковский. Правда с запозданием, уже в другой стране.
Возвращаясь домой, попал под бешенный ливень. Молнии били почти одновременно с громом, улицы превратились в быстрые реки, прохладные порывы ветра и могучий теплый (!) водопад с небес. Какое блаженство после двух недель банного зноя! Тор бьёт молотом по своей наковальне, гоня прочь бога засухи Муту!

Почитал биографию еще одного замечательного «героя» своего времени. Карл Радек. Хрен с горы, работавший хрен знает кем при сталинской верхушке. Выдающийся интеллектуал, интриган и аморал. Еврей, переведший «Майн Кампф» и (без шуток) симпатизировавший Гитлеру. Открытый русофоб и советофоб, даже не считавший нужным маскироваться. По утверждению Бунина, в прошлом карманный вор (хотя сие и не доказано). Ехидный острослов, менявший политическую ориентацию, как Казанова любовниц и потешавшийся над всеми вплоть до Сталина.
В 37-м был осужден и посажен, как враг народа. Вместо того, чтобы просто расстрелять его у стенки, руководство НКВД затеяло целый спектакль, начав подсаживать к Радеку ряженых зеков (а на деле оперативников). Но даже тут все оказалось непросто. Первое покушение Радек… пережил. Хрен знает как. Второе уже нет. Страшная и смешная смерть страшно-смешного человека.
Все это, конечно, наводит на мысли о природе человеческого зла. Вторично ли оно? Есть очень небольшая категория людей, которых в оккультизме называют малефиками (от maleficium — злодеяние). Это такие буквальные мистеры Хайды, для которых зло не инструмент и не игрушка, а топливо жизнедеятельности. Как правило имеют неординарную, карикатурную внешность или, напротив, ангельски-невинную, как поэт Тиняков (еще один легендарный страшно-смешной отморозок Серебряного века). Склонны к черному юмору, крайне циничны, решительно презирают весь мир, включая самих себя. В экстремальных ситуациях мистически живучи (привет Аркадию Бабченко). Однако, будучи по натуре неисправимыми клоунами как никто умеют рыть себе ямы и попадать в идиотические передряги (недавний пример: глупейшее преступление блогера Хованского, за которое ему светит семь лет тюрьмы).
Они среди нас. Не общайтесь с ними.

29 июня

Позавчерашняя гроза — безобидная тень вчерашней. Москву затопило. Молнии лупили из свинцовых валов. Гром рокотал, словно кто-то бегал без остановки по металлической крыше. Жару наконец-то вымело. Надолго ли?

Сегодня позвонили из… Столбовской школы, в которой я отработал три года назад. Оказывается, я им все еще должен за электричество в моей убогой каморке! Н-да… Любые соприкосновения с нашим государством вызывают чесотку. Что «Аллегро», что школа, что автокурсы.

30 июня

Съездил в Столбовскую школу. Ничего доброго не ждал. Но… директор оказался уже новый: приятный мужчина южной внешности, большой любитель поболтать. Прежняя директриса оставила работу из-за болезни. Кабинет изменился: стало меньше икон, исчез куда-то президент со стены. Директор с интересом расспрашивал меня про Китай и Таиланд, а в завершении с легкой руки согласился выдать мне рекомендательное письмо, о котором я, покидая школу три года назад, и помышлять не мог. Теперь во взаимоотношениях с сельской школой поставлена твердая, крайне приятная для меня, точка. Должно быть, в этом есть что-то символическое…

2 июля

Впервые довез свою семью из Шишкиного леса до дома на машине. Все умирали от страха. А я чувствовал себя… Нет, описать уже не получится. Можно только ощутить.

Дед восстанавливается. Бабушка и тетя уже выздоровели. Господи… как сказать тебе «спасибо» без позерства и церковной театральщины?

3 июля

У кого из нас нет врагов? Вопрос актуальный для любого человека, жившего активной, полноценной жизнью лет двести назад. У кого нет врагов: тех, с которыми стреляются на дуэлях, которым клянутся отомстить, при виде которых игла вонзается в сердце, темнеет в глазах и сводит гортань: «Вот он! Вот этот самый…»
Сегодня актуален другой вопрос: у кого из нас есть враги? Хоть один? Нет, не та сволочь из офиса, не тот козел, помявший вам бампер, не правящий в стране «бесчеловечный» режим, а именно «вот этот самый», кого страстно хочешь убить, и кто в не меньшей степени хочет убить тебя. До чьей шеи можешь дотянуться, если он не дотянется раньше до твоей.
Жванецкий еще при застое писал: «дружба видоизменилась настолько, что допускает предательство». А ненависть видоизменилась настолько, что допускает тотальное равнодушие к ее объекту, в сочетании с мелковатым страхом: «Да ну его к чертовой матери! С такой мразью связываться…»
21 век. Настоящая любовь, настоящие друзья, настоящие враги — все это существует только в кино. А в жизни настоящим остался лишь страх: большой рабский страх перед кем-то аморфным, невидимым и всемогущим (вроде Ковида). По сути же, страх перед жизнью, как таковой.

8 июля

Мог бы многое рассказать про то, как впервые за много недель съездил в Шишкин лес, помогал по хозяйству и читал «Доктора Гарина». Но не стану, ибо понял, что дневник, как паразит овладевает моим разумом. К черту ежедневную повинность судорожно записывать каждый свой шаг ради невесть кого! Не хочу становиться идиотом. Теперь только важное.

Сюжет фантастической антиутопии на весьма злободневную тему:
В 20… году, по утверждениям ученых, на Солнце произошла смертельно опасная для человечества вспышка, ну скажем, дельта-излучения, ослепляющего раз и на всю жизнь. В связи с этим всем людям было предписано выходить на улицу только ночью, либо в темных очках и специальных кепках с полуметровым козырьком. На любого, кто посмотрит вверх, тут же накидывается полиция, либо члены солнцезащитной дружины. Эксперты спорят, опасно ли видеть солнце на телеэкране, детей в школах учат с завязанными глазами ориентироваться по запахам, Голливуд снимает блокбастер «Солнце атакует», Китай строит подземный мегаполис, в России ищут украинский след.
При этом редкие маргиналы утверждают, что «солнце как солнце, ничего опасного в нем нет». Таких подонков привязывают к позорным столбам, обливают помоями и вешают на шею табличку: «Пособник Звезды-убийцы».

11 июля

На днях пережил нервный срыв на почве безысходного осознания: тридцать лет — ни хрена нет. В мозгу что-то перемкнуло, и понял, что надо вновь ехать в Таиланд, если с Турцией (а оно скорее всего) не выгорит. Если крикнет рать святая: «Кинь ты Русь, живи в раю» — кидай Русь и живи в раю, пока есть шанс.

Прочитал статью о племени агрессивных дикарей, живущих на острове близ побережья Индии в совершенно первобытных условиях и на протяжении 60 000 лет практически ни разу не контактировавших со внешним миром.
Каково же это, когда твоя древнейшая (безо всяких шуток) история выглядит примерно так:
При Рамзесе I Большой Мумба погнался за Быстрым Юмбой и не догнал. При Юлии Цезаре Маленький Чумба дал орехом по башке Слепому Нумбе. При Рюрике Злой Гакумба похитил женщину Глупого Хумбы. При Иване Грозном Сильный Думба харкнул в лицо Старому Бачумбе. При Иосифе Виссарионыче Добрый Сусумба утопил в ручье Хитрого Кумбу. А При Владимире Владимирыче Сонный Лумба нашел на берегу пластиковую бутылку из под «Спрайта» и выкинул в море.
Нам бы всем такую жизнь…

15 июля

Два дня приводил в порядок забытую Красновидовскую дачу. Вид диких дебрей, в которые превратился огород, по-своему великолепен и бесподобен. Пейзаж, открывающийся с крыши, по прежнему, рай на земле.
Пообщался с соседской девчушкой, которую последний раз видел шесть лет назад. Тогда это было живое гиперактивное семилетнее солнышко. Теперь — томная, стильная юная барышня, уже нахватавшаяся где-то дерзких манер. Какая трансформация! И всего за шесть лет, которые для меня уже подобны шести дням. Старость…
Бородинское поле на закате не менее прекрасно, чем днем. Истинный кладезь русского духа (в отличие от дурацкого Храма вооруженных сил). Просторы лугов, грандиозные монументы, траншеи и ДОТы времен ВОВ, речушки, стога, кромка леса на горизонте…
Отлично попрактиковал вождение загородом. Привыкаю к отцовской машине.

16 июля

Сравнил два фотоснимка немецких солдат 1914 и 1939 годов. Трудно поверить, но этих ребят разделяют всего-то 25 лет…
Какая пропасть! И в обмундировании, и в осанке, и выражении лиц.
Немцы Первой Мировой, как будто меньше ростом. Нелепая, мешковатая, еще из 19 века форма, громадные не по размеру сапоги. Опереточные «пикельхельмы», сделанные из кожи, с намалеванными номерами. Задорные усы под носом. Крестьянское простодушие в глазах. Вот не верю и все тут, что эти оловянные игрушки, эти бравые Швейки, способны причинить кому-то зло.
То ли дело персонажи второго снимка: здоровенные, лощеные до рези в глазах, в тех самых зловещих касках, которые ни с чем не спутаешь, в черных перчатках, с цинично-высокомерными гладко выбритыми физиономиями. Эталонные убийцы.
На что же это похоже? На потерю невинности. На внезапную трансформацию детей в злобных подростков. Ощущается почерк дьявола…

19 июля

Был в Шишкином лесу. Дед поправляется: вместе подвязывали яблони в саду. Невозможно описать диссонанс тихой природной гармонии и того гнусного уродства, которое потоками хлещет сейчас с телеэкрана (давно я не заглядывал в этот адовый портал): очередные истерично-идиотические завывания про Украину (которую ая-я-яй, превращают в «антироссию»), перемежающиеся с просьбами прислать денег на лечение больного ребенка. Что может красноречивее доказывать беспомощность этого государства, седьмой год тонущего в болоте своих нереализуемых амбиций? Если бы мне в 2014 году сказали, что через семь лет в стране настолько ничего не изменится, я бы отказался верить.

24 июля

Просидев в Красновидово на крыше полдня видел великолепное зрелище: по голубому, залитому солнцем небу над моей головой проплыла огромная туча с набухшим, серо-свинцовым днищем и, так и не разразившись грозой, скрылась за горизонтом. До чего захватывающе… Видит бог, эта крыша — место, где я к нему ближе всего.

Читаю мемуары Роберта Робинсона, чернокожего инженера из США, жившего в Сталинском СССР. Поразительно достоверно выписан портрет эпохи, а главное, мышления тогдашних людей (включая самого автора). Некоторые вещи просто ошарашивают, например вот такой перл: «Сталин смог одержать победу над Ежовым, теперь мы надеялись, что террор прекратится». Это просто взрыв мозга. Бедный Иосиф наш Виссарионыч по ночам не спал, только и думал, как бы этого монстра Ежова унять)))

Попытался написать миниатюру, в итоге ни черта. Неужели талант выдыхается?

25 июля

Скоро уж год без Жванецкого. Знаю, что пишу не к сроку, но «писать, как и пИсать надо уже, когда не можешь».
Принято считать, что после смерти к человеку начинаешь относиться лучше. А вот у меня с великими наоборот. Что Жванецкий, что Высоцкий, что Пушкин. Чувствуешь себя преданным. Ну нельзя ж было так все бросить и уйти! Ясное дело, что Пушкина я бы не застал при всем желании. И все-таки… Так и хочется крикнуть: Александр Сергеевич, вы хоть знаете, что мы тут по вам до сих пор страдаем, юбилеи ваши празднуем и слышать не можем слово «Дантес». Надо было вам с ним стреляться? Вы же нацию травмировали на столетия вперед! А вы, Владимир Семеныч, на кого нас кинули? И ведь прямо-таки на кануне великих потрясений, когда ваш голос всей стране был нужен как воздух. Михал Михалыч, вы, конечно, превзошли всех: 86 лет… И все равно, мало! Не по-еврейски! Ну хоть до девяноста как-нибудь через силу… Сами же знаете, что нам, разновозрастным детям до зарезу надо сказки на ночь слушать, чтобы как-то дальше тут существовать. Бросили нас в разгар политико-экономико-эпидемиологического бедствия. Оставили наедине с Соловьевым и Малаховым. И вот уже всякие злобные мыслишки в голову лезут, хочется что-то вам припоминать, посчитать ваши миллионы, женщин и тд. Не хорошо это. Надо было жить! Мы и с вами-то были злые, а уж теперь…

29 июля

Лето стремится к концу. На горизонте осень, а там черт знает, что. Запугали… Чувствую страшную хандру от всей этой паршивой неопределенности. Время будто застыло.

Сегодня не по-детски (в прямом смысле слова) разболелось горло. Впервые начинаю осознавать, что такое возраст и каким безжалостным врагом может со временем стать собственное тело.

31 июля

Полюбовался на «Дожде» выступлением Лукашенко, требующего от продувших Олимпиаду белорусских спортсменов «не возвращаться» в страну. Н-да… Едет у Луки крыша, ох едет! Никак не оправится от шока, что за год стал мировым изгоем. Да как же… Дак ведь совсем недавно руку Помпео жал! Да не может такого быть, это все сон!
Вот уже и на лояльных спортсменов обижается: психует, что не смогли Западу за его позор отомстить. То ли еще будет… Потом начнутся истеричные выпады в адрес евреев, геев и розенкрейцеров, потом юродство: будет на коне в форме генералиссимуса по улицам скакать. Потом станет в слезах орать, чтоб белорусы, суки такие, без улыбки из дома не выходили, не бесили его светлы очи своей хмуростью.
Ну а потом шарф и табакерка.

6 августа

Лето утекает как песок сквозь пальцы. И сколько всего в моей жизни все еще остается в подвешенном состоянии: работа, взаимоотношения, творчество, даже сдача на права. На днях с горьким изумлением узнал, что «Пираты Карибского моря 4», которые, кажется, вышли только вчера, и которые я смотрел в кино усталыми глазами взрослого человека — это 2011 год. Чувствую себя старым. А ведь впервые это страшное чувство проснулось во мене еще лет в шесть, когда я понял, что уже не вхожу в целевую аудиторию «Детской передачи». Тогда меня впервые прошибли сентиментальные слезы, и я в сердцах назвал бога равным дьяволу. Первое взрослое откровение.

11 августа

В Америке обнаружен Йота-штамм коронавируса. Твою ж мать, когда уже закончатся буквы в греческом алфавите?!

16 августа

Побывал с Евдокией на Бородинском поле, показал ей чудный вид с крыши моей дачи. Все прошло прекрасно. Теперь, день спустя, страдаю и грызусь от того, что мог произвести скверное впечатление. Чертов шизофреник…

23 августа

Побывал в Шишкином лесу. Дед восстанавливается (слава богу!) Гуляя с бабушкой видел за лесом потрясающий багровый закат, предвещающий непогоду и скорые холода. Черные верхушки елей на фоне, тревожно рдеющего, точно от пожара, зарева — будто иллюстрация к готическому роману.
После дачи заезжал к друзьям. Выпивка и песни под гитару. Раздарил свои книги, сумев вроде бы произвести некоторое впечатление.

24 августа

Парфенов обнадежил сравнением Путина с Брежневым (который типа тоже казался вечным). Н-да… Брежнев, каким бы старым xрякoм ни был, по-человечески был добрее Путина. Воевал — это уже о многом говорит.
Так что с Путиным, скорее всего, все будет куда хуже. Первое время, думаю, никто вообще не узнает, что случилось. По телеку будут показывать актера в виртуальной «маске» Путина. Потом до населения медленно начнет допирать, что «что-то там у них не так». Потом начнутся загадочные «уходы из жизни» всяких генералов и министров. Может, пару раз введут в Москву танки. Потом начнут бешено славить какого-нибудь Шойгу, называя его железным генералиссимусом. Потом этот генералиссимус, сняв шляпу, попрется в Америку просить денег, тк. ВНЕЗАПНО выяснится, что казна давно пуста, а золотовалютные закрома давно не наши.
И вот тогда уже прорежется первый соловьиный голосок какого-нибудь экс-пропагандиста насчет того, что все последние 30 лет были огромной ошибкой и мы шли совсем не туда, а Путин был не супермен, а украинцы — не сатана, а в Европе уже давно беспилотные машины ездят, и надо срочно перестраиваться, пока нас не колонизировал Китай. Да поздно будет.

28 августа

Права, наконец-то, получены! Ничтожное «достижение» для жителя 21 века, когда водят даже дети. А меня поздравляют…

Увидел док. фильм Варламова про Афганистан. Жуткие кадры наркоманов, заполонивших русло высохшей реки посреди города. Как можно было?! Показывают симпатичных детишек, во дворах Кабула, которым предстоит в этом жить. Куда деть народ, который похерил свое государство? Как его лечить и за чей счет? Все-таки, колонизация — благо!

Скоро осень. Бунинская печаль на душе…

2 сентября

1 сентября школьник из Владивостока нагло поправил Путина, назвавшего Северную войну Семилетней войной (кстати, уже второй раз). Директриса школы лоб разбила, моля о прощении.
Самое забавное то, что сейчас даже не на пропагандистских ток-шоу, а на «Эхе» оппозиционеры-интеллигенты как-то вдруг на редкость мягко и снисходительно пишут, мол «Владим Владимирыч, конечно, всего лишь оговорился», «Эта, в сущности, незначительная ошибка…» и тп. В общем дали команду, скорей нести королю фиговый лист.
А вообще, господа, мы присутствуем при историческом событии. Вот он — тот мальчик, ясно высказавшийся про «новое платье» короля. И другой школьник, попросивший Путина подписаться на его ютуб-канал, на что президент смущенно ответил: «Чего-чего подписать?»
Эти-то невинные младенцы (а никакой не Навальный) в итоге перевернут песочные часы истории.

5 сентября

Открыл для себя журналы дореволюционной и революционной эпохи в онлайн-библиотеке. Изумительно… Читаешь номер «Сатирикона» за 1918 год. Ни с чем добрым этот год не ассоциируется, сплошная жуть: гражданская война, развал государства, террор, голод, безвластие. А в журнале (при всей мрачности общего настроя) и качественная, интеллигентная сатира, и талантливые стихи, и переписка с читателями, мечтающими, чтобы их напечатали в следующем номере. Воистину, всюду жизнь!

Осень началась по всем канонам. 1-го сентября температура упала градусов на семь. Лето кончилось… Такое ощущение, что тебя вышвырнули из уютного бара в холодную ночь.

6 сентября

Читаю Пикуля «Моонзунд». Жуткая пошлятина! Русские матросы и офицеры — все, как на подбор, чудо-богатыри, герои, красавцы и, при всех мелких неурядицах — одна семья. (Как Пикуль намерен объяснить лютую ненависть, которая вспыхнет между ними в 1917-м ума не приложу). Немцы — сплошь свиньи, трусы, бабники, а германский принц ворует в гостях столовое серебро.
Неужели кто-то в годы застоя мог потребовать от писателя работать на таком уровне? Не верится.

8 сентября

«Отличная» новость: Байден на год продлил чрезвычайное положение в США из-за угрозы выборам.
Н-да… Что-то мне подсказывает, что в нынешней холодной войне победителей не будет. Мир просто распадется на тоталитарные и полу тоталитарные королевства, где все будут боятся всех, а на троне будет восседать столетнее старичье. Будет Америка где белый должен кланяться при виде черного. Будет Китай, где за упоминание Винни-Пуха смерть в газовой камере. Будет Россия, где в школах будут читать молитву во славу Иисуса-Сталина-Путина и искать иноагентов с вилами и топорами. Никаких «Аватаров» в этом новом мире, понятное дело, уже не снимут, и за границу съездить станет для простого смертного делом всей жизни. Ну что ж… Такова спираль истории!

10 сентября

Сходил с Евдокией в театр на пьесу «Амадей». Великолепная постановка, прекрасная история, почти безупречная игра актеров. Настоящий бальзам на душу всем творцам, верящим, что их рукой движет господь. Мне в том числе.

11 сентября

Очень плохо помню, что тогда происходило. Мне было 10 лет. Теракты в Америке волновали меня не больше, чем извержения вулканов на Меркурии. Даже взрывы московских домов, произошедшие двумя годами ранее, казались чем-то далеким и невсамомделешним. «Ну да, где-то че-то там взорвали…»
Удивительно другое: не только я, ребенок, но и весь мир как-то на удивление легко пережил этот кошмар. Рухнули протараненные башни, а, между тем, Голливуд продолжал снимать тупые комедии и боевики с Брюсом Уиллисом. Народ ржал над «Симпсонами» и спорил, чем закончится «Гарри Поттер». Пэрис Хилтон забывала где-то свои трусы. Американские сатирики обстебывали политику Буша. «Жизнь была чертовски хороша!» как писал Пикуль. И почему-то никому в те дни не приходило в голову заявить, что после такого нужно объявить как минимум годовой траур, с запретом всех увеселительных мероприятий, что наступают темные времена сродни 1914 и 1939 годам. Башни упали, жизнь продолжается!
Особенно ясно начинаешь понимать это сейчас, когда пребывающее в перманентной истеричной депрессии человечество вдруг с новой силой вцепилось в двадцатую годовщину терактов, словно они были пару лет назад (примерно так же в 90-е годы в нашей стране хватались за былинные сталинские репрессии). Мало вам Ковида? Ах, да еще же теракты были! Всем надеть черное и пасть ниц перед могилами жертв! И не забудьте о жизнях чернокожих!
Темные времена — это не про экономику и политику. Темные времена — это состояние души.

12 сентября

На ноутбуке беда с Зумом, почти невозможно проводить уроки. Отчаялся, уже заказал новый ноут и вдруг… Аллилуя! Переустановленный Зум внезапно заработал, как профессор в сталинской шарашке. А ведь уже заказал доставку с курьером. Если бы не сегодняшний ученик (с которым я провел пробное, по иронии, бесплатное занятие) вечером ненужное новшество по цене 37 тысяч уже стучалось бы в мою дверь. А я бы так и не узнал, что дело не в компьютере, а лишь в программе. Н-да уж… Не каждый день проводишь урок английского за 37 тысяч!

17 сентября

В России дефицит рабочей силы. Причина: нежелание мигрантов из Средней Азии работать за гроши. Времена, знаете ли, другие.
Вот и аукнулось России Галустяновское «нася-яйнике!» из «Нашей Раши», над которым десять лет назад все так весело ржали. Кончились Рафшаны и Джамшуты (которые, к слову, даже в комедийном шоу были единственными, кто занимался созидательным трудом).
Что дальше? А дальше державному великороссу, собирателю земель, строителю многополярного мира и обличителю лживых западных плутократий предстоит посостязаться с ближайшими соседями: украинцами и белорусами, которые без чьей-либо помощи худо-бедно сами строят себе дома, метут улицы и убирают урожай.
Судя по тому, что звездами массовой культуры на Руси до 2014 года были блондинки в шоколаде, а с 2014 стали парни с автоматами, никаких чудес от нашего народа ждать не стоит.

21 сентября

Читая «Великого канцлера» Булгакова (черновой вариант «Мастера и Маргариты») поймал себя на мысли, что в тексте нет ни одного симпатичного женского персонажа. Не в смысле красивого, а в смысле, достойного. Маргарита в этой версии та еще б…ь: летая по Москве занимается вандализмом: крушит фонари, светофоры, пинает людей, в гостях у Воланда развратничает и пьет, потом в благодарность за спасение Мастера целует Воланду (твою мать!) ноги. Впрочем, черт с ней, с Маргаритой (точнее дьявол с ней). При всем, при этом она здесь эталон хоть и порочной, но, все-таки, женственности. А вот остальные бабы (женщинами назвать их, язык не повернется) выписаны с такой откровенной злобой и грубостью, что диву даешься. Продавщица напитков на Патриарших сидит, закинув босые ноги на прилавок, так что посетители разговаривают с ее ступнями. Разлившая масло Аннушка — это просто какая-то тварь: злобная нищебродка с подбитым глазом, в прямом смысле сующая нос во все щели, сплетница и воровка, заслуженно получающая от мужиков (в т.ч. от Азазелло) тумаки. Есть еще разные матерщинницы, смешные истерички, развратные (в худшем смысле) ведьмы. Кто-то возразит, мол мужики у Булгакова показаны не лучше. Да вот, нет, получше будут! Там, как никак, есть и благородный Мастер, и великий Воланд, и умный Берлиоз, и интеллигентный главврач, и солидные партийные бонзы… Нет, все-таки женщины для Булгакова отдельная каста. И ведь не только для него. А вспомним Ильфа и Петрова с их людоедкой Эллочкой и эту (как им казалось) остроумнейшую фразу: «она зевнула, показав пасть пятидесятилетней женщины». Господи, помилуй!
Были ли эти люди сексистами? Конечно, нет. Просто никто не учил их уважать женщин. Дам и барышень — это да. А просто женщин — пф-ф! Кого? Вот этих что ли?! Страна победившего пролетариата! Причем оставалась такой годов эдак до 70-х. Поищите у Стругацких красивых, умных, независимых женских персонажей — глаза сломаете.
К чему я все это написал? К тому, что неча бить поклоны деревенщинам, жившим до нас, делая из прошлого карго-культ. Попробуйте произнести в любой компании (женской или мужской, неважно) фразу: «Курица не птица — баба не человек», ваше счастье, если уйдете живым. А ведь эту народную «мудрость» с удовольствием изрекали за рюмкой водки наши деды и прадеды.

27 сентября

В Москве золотая осень. Появились новые ученики. На кладбище съездить не удалось из-за дождей. Евдокия не отвечает.
Почему так коротко? Да черт его знает! Перед кем отчитываться о прожитой жизни, кроме самого себя?

28 сентября

Что такое тридцать лет? Теперь, спустя почти год, это хорошо понимаешь. Остро чувствуешь, что ты уже не прежний. Что уже больше не можешь так просто взять и махнуть на год в Таиланд, в полной уверенности, что дали по прежнему голубы и возможности безграничны, а дома для тебя всегда будет накрыт семейный стол. И дело не в вирусе и не в кризисе. Просто тридцать лет…

29 сентября

Не знаю, как вам, а мне Чуковский нравился в детстве и продолжает нравиться теперь. Как и Успенский, он был художник своей эпохи. Если «Чебурашка», «Простоквашино» и «Колобки» — это явные зарисовки брежневских лет, со всеми их смешными и грустными бытовыми неурядицами, то шедевры Чуковского — это, блин, явно про мрак 20-30-х годов. Пробирает похлеще любого Солженицына. И «Тараканище», где подробно описан приход к власти тирана и бессилие общества перед ним. И «Краденное солнце», где в стиле натурального хоррора изображено наступление вечной ночи, во мгле которой лазают «раки пучеглазые» и «волки бешеные воют» (ох как, должно быть, вдохновили Чуковского, при написании этой сказки, русские реалии 1917-1920 годов!) И «Федорино горе», которое еще в детстве пугало меня какой-то экзистенциальной безысходностью: измученные кошмарным существованием предметы быта сбегают от своей адовой хозяйки в надежде начать лучшую жизнь, но вскоре осознают, что бежать им некуда, что дальше смерть. А хозяйка-то вот она, колдыбает за ними по следу.
Все это писал взрослый человек, и явно не только (а может быть, и не столько) для детей. Буквально на днях я ознакомился с самой первой его сказкой, написанной еще до революции, которая заслуживает отдельного абзаца.
Итак, «Крокодил» (дебют главного злодея во вселенной Чуковского). Год написания 1915-й. Сюжет таков: Крокодил (вполне цивилизованный, богатый бюргер из Африки) приезжает туристом в Петроград, где чинно и спокойно гуляет по улицам. Горожане, между тем, ведут себя просто омерзительно: насмехаются и оскорбляют иностранца, всячески провоцируют его. Наконец, не сдержавшись, Крокодил съедает живьем нескольких хамов. Толпа мечется в ужасе. Единственный, кто осмеливается бросить вызов монстру: юный гимназист с повадками благородного офицера, эталонный рыцарь Ваня Васильчиков. Крокодил, струсив, идет на мировую, отпускает съеденных и возвращается на аэроплане в Африку. Там он, будучи примерным семьянином, одаривает жену, детей и соседей заграничными товарами, нахваливает Петроград. Но вдруг к нему в гости заявляется большое начальство в лице самого Гиппопотама. Опытный приспособленец, Крокодил тут же смекает, какой ему представился шанс. Он преображается: толкает перед «его сиятельством» грозно-патриотическую, прочувствованную (и ни фига не детскую, в контексте всей остальной сказки) речь о мучениях братьев-зверей в петроградском зоологическом саду, о подлости проклятых человеков и необходимости крестового похода против них. А когда разъяренные звери, собрав войско, готовятся штурмом брать Петроград, Крокодил (твою ж мать, детская сказка!) назначает цену за голову своего личного врага, Вани Васильчикова.
Дальше пересказывать не буду, это надо читать. От себя могу добавить, что более обаятельного и остроумного антиксенофобного и антимилитаристского памфлета я не встречал ни у кого из авторов той эпохи.

30 сентября

Просматриваю один из последних (если не последний) номер «Сатирикона» за июль 1918. Что характерно, после короткого периода злобно-боязливой, но, все-таки, отчетливо проступавшей германофилии в мартовском номере (когда была робкая надежда, что фриц придет — порядок наведет), здесь вдруг снова все симпатии оказались на стороне Франции, перешедшей летом 1918 в наступление. И прям, аж какой-то ксенопатриотизм проснулся у авторов! И вновь пошли антигерманские выпады. Н-да…
Видит бог, самый страшный кошмар для русского не оккупация и порабощение, а то что и друзья, и враги бросят нас тонуть в нашем собственном… в конфликте с реальностью.

1 октября

Нет, не только в «Освобождении» показаны штурм Рейхстага и последние дни Гитлера. Был еще один фильм!
«Падение Берлина» 1949 года по-своему замечателен. Красочен, эпичен, ура-патриотичен, строго каноничен, в равной мере прекрасен и отвратителен. Сталин — бог во плоти с металлической шевелюрой и усами, в никогда не снимаемом белоснежном кителе. Гитлер — напротив, скользкий, взлохмаченный дьявол в окружении черномундирных вурдалаков: Волдеморт и Доктор Зло в одном лице. Лицемерный, в меру убогий Черчилль, которого даже подсвечивали специально зеленоватым, дабы показать гнилостную душонку. Более приятный, почти наш парень, Рузвельт.
Однако потрясли меня отнюдь не они, а главный герой, сталевар Алексей Иванов. Собирательный образ истинного мужика, на котором Русь испокон веков держится. Бесстрашный, бескорыстный, преданный начальству и немного отсталый (по-хорошему отсталый, как писал Войнович). Скажем, когда он встречает свою любовь, то расставаясь у ее калитки, в порыве чувств… пожимает ей руку. Но это еще что! Начинается война. Алексея в госпитале находит его верный друг, и Алексей тоже в приливе чувств… целует его взасос, назвав перед этим зайчиком!
Ох, не знаю, может, я просто безобразно растлен 21-м веком? Хотя, черт побери, ведь не с луны же свалились режиссер и сценарист! Провели же они молодость в стране, где сам царь устраивал нудистские фотосессии, а гей-проститутки с красными галстуками гуляли по Александровскому саду…

4 октября

Третий день мучаюсь стоматитом. Мерзость! Словно всю ротовую полость искусали муравьи. Жизнерадостного настроя не добавляет.

11 октября

С трепетом читаю «Доктора Живаго». Какой язык, глубина, гуманизм, философия. Полчаса бессильно зверел, ознакомившись с особенностями травли Пастернака в конце 50-х: сволочи, мерзавцы, совковое быдло! Зверел, зверел… Потом вдруг прочитал об отношении автора к Сталину, и как рукой сняло. Все они одним миром мазаны!

18 октября

Побывал с семьей в Шишкином лесу. Весь день и весь вечер убирали на участке листья — грандиозное зрелище: бескрайний ковер из жухлой сухой листвы, при том, что часть ее и так уж понапихали в несколько десятков мешков. Золотая очень кончилась внезапно, как молодость: проснулся — глядь: а деревья сплошь голые. Дед снова чувствует себя плохо. Пережил довольно мерзкий скандал с тетей из-за какого-то пустяка. Ужасное ощущение, что человеку надо всегда идти навстречу и подстраиваться под него в любой ситуации, чтобы не дай бог…

У Андрея и Марины видел незабываемую сцену: настоящий ведьмин шабаш из Булгакова. Сверкающие ведьмы-русалки, веселятся и хохочут в мерцающем сумраке. Где еще узришь подобное!

20 октября

Коронавирус снова лезет вверх. Как надоело! Эпидемия, на глазах превращающаяся в мировую аферу, в опасность которой уже никто особо не верит. А верить заставляют!

Пересмотрел «Гибель империи». Все-таки видно, что снимали в другую эпоху. 2005 год. Не сравнить с порнографическими «Крыльями империи», где в каждом кадре либо разврат, либо юродство, либо пропаганда современного пошиба.

В «Докторе Живаго» прочитал строки, описывающие быт богатого московского дома, где по праздничному столу между блюд и бокалов совершенно буднично пробежала мышь. Еще раз: в богатом (!) московском (!) доме по праздничному (!) столу снуют мыши!!!
Впрочем, чего уж там, если даже свергнутого государя-императора поселили в дом с выгребной ямой, которую вычерпывали ведрами солдаты из караула.
Россия, которую мы потеряли, н-да… И вальсы Шуберта, и хруст хранцузской булки.

26 октября

На душе тоскливо. За окном серость и голые ветки. По всему миру какой-то ад с вакцинацией от ковида. Кучи слухов, никто никому не верит. Общество разделено на две секты: за прививки и против. Улетучились надежды на скорое открытие границ с Европой.
Быков в Америке, зимой вроде собирается приехать. Вот только былого пиетета перед ним уже нет. Вспоминается худшее (видимо взрослею). Удивительное дело: скоро мою статью о Бруно Травене (дай-то бог!) напечатают в книге «Жизнь замечательных людей». Десять лет назад плясал бы от радости, а сейчас только тоска и безверие. Круг друзей и знакомых сузился до безобразия. Надо уезжать…

27 октября

Посмотрел фильм 2008 «Новая земля». Уголовники-убийцы на необитаемом острове. Жалеть реально некого. Ни женщин, ни детей, ни котят в режиссерском арсенале не было. Даже флэшбеки под запретом.
Так какого черта, раз за разом пересматривая концовку, чувствую ком в горле и щекотание в глазах? В катарсис вгоняет гарантированно и бесперебойно.
Что за бред! Мне плевать, что Бельмондо в «Профессионале» не дошел до вертолета (плевать и все тут!), плевать, что капитан из «Рядового Райана» остался лежать возле горящего «Тигра», плевать, что Джек затонул вместе с «Титаником», а терминатор ушел в расплавленный металл. Но, блин, зрелище кучки отморозков улетающих на ободранном самолете в синюю даль под огнем зенитного пулемета — вштыривает аж по-древнегречески… Может, я рехнулся?!
Фильм очень рекомендую.

31 октября

Господи, до чего мерзопакостное, паскудное дело слушать аудиокниги! Тебе буквально в уши, стараясь изо всех сил, талантливый актер, с чувством отыгрывая роли, часто под музыку и даже порой с шумовыми эффектами (дождь, пение птиц, шум толпы) считает великолепные книги, за которыми 30 лет назад отстаивали очереди, а 60 лет назад передавали их друг-другу тайком и читали под одеялом с фонариком. А ты тем временем, знай себе, копаешься в сети, ища какую-нибудь дрянь на ютубе. Хищные вещи века!

2 ноября

Москву и область окутал жутковатый густой туман. Почему-то совсем не влажный (не оставляет испарины на машине), равномерно весит в воздухе, не скапливаясь в низинах и, к тому же, кажется, имеет легкий запах гари. Ездили на дачу сплошь в тумане по инфернальному ноябрьскому ландшафту. Ощущение поистине стивенкинговское.

3 ноября

Вы думаете, русский язык, на котором мы общаемся — это русский язык? Почитайте Солженицына и Шаламова и вы поймете за КОГО бы нас приняли, перенесись мы на машине времени в 50-30-е годы (не говоря уж о дореволюционных временах).
Вы хоть знаете, что восклицание «блин!» — это феня? Да, нормальная такая криминальная феня, от которой несколько десятилетий назад в любом нормальном обществе встали бы дыбом волосы.
На вскидку: бабки, понты, лох, алкаш, мент, барыга, житуха, западло, в лом, липовый, баламут, амбал, оборзеть, косить (в смысле, подражать), сечь фишку — все эти, казалось бы, естественные лингвистические спутники русской жизни входили в наш быт последние 70 лет в периоды больших амнистий вместе с ордами освободившихся зэков и урок (это доказательство в зубы тем, кто считает масштабы Сталинских репрессий сильно преувеличенными). Сажали, как оказалось, достаточно, чтобы перевести одну шестую часть суши на блатняк.
Нет, не то чтобы я заламываю пальцы с лицемерным воплем к небесам: о времена, о нравы! Я понимаю, что все это эволюционный процесс, но блин… Сто лет назад, одного этого «блина» или «мента» было бы достаточно, чтоб от вас отшатнулись в библиотеке, в театре или в университете, а кое-кто с Хитрова рынка тотчас принял бы вас за своего.
Чтобы понять, всю глубину поглотившей нас культурной бездны, представьте, что в недалеком будущем видный политик, артист или бизнесмен будет говорить на камеру: Я, частяк, безухаю на садовом очке хазы щиглявых мазафакеров, шишел-мышел энд соу он.
Ну или как-то так…

6 ноября

Наслаждаюсь созерцанием в яндекс-картах панорамных снимков Москвы за 2008 год. Город времен (господи, неужто я это пишу!!!) моей юности. Та уже порядком подзабытая, тонущая в цветастых рекламах, пробках и ларьках, грязноватая, пошловато-вздорная, но такая родная Лужковская мать-купчиха. Ничего общего с сегодняшней вылизанной и отреставрированной, хайтековой, но все-таки лишь красивой мумией. Бойтесь своих желаний, ибо они осуществляются! Как же я тогда мечтал увидеть свой город таким, как сейчас… А сегодня жадно ловлю тени ушедших московских видов.

Хорошо жить в контексте мировой истории. Теперь я с точностью могу сказать, каковы хронологические рубежи моей жизни, и никто не попросит уточнить, что тогда происходило. Я родился в 1991, когда рухнул СССР. Мое детство закончилось в 1999, когда в Москве взрывали дома. Мое отрочество закончилось в 2008 году, когда произошла война с Грузией. Юность — в 2014-м, когда случился Крымнаш. Молодость в 2020-м, когда началась эпидемия.

9 ноября

Читаю мемуары Вертинского. Какой кладезь информации о жизни богемной России (да и России вообще) в предреволюционные годы! Чего стоит одно упоминание автором, что он с друзьями ходил зимой на Воробьевы горы кататься на бобслеях. А как насчет того, что в Москве (речь даже не о Питере) 110 лет назад уже существовали домофоны (то есть швейцар нажимает кнопку и жилец получает уведомление), автоматически открывающиеся двери, аттракционы с использованием кинематографа (полет на аэроплане, скачки и тд.)
Это потом Красные объяснили вчерашним крестьянам, что Москва до революции была сплошь избяная, а товарищ Ленин изобрел лампочку, спорт и колесо.

Глядя в окно на серый октябрьский пейзаж изобрел новое слово: серотень. Какой букет зашифрованных смыслов! И серый, и сирый, и сер… (обойдемся без обсценной лексики), и тень, и созвучие со словосочетанием «серый день». Не удивлюсь, если его в дальнейшем занесут в словарь русского языка.

13 ноября

Вдохнул свежего воздуха! Посетил вечер поэтов и писателей в музыкальной академии им. Гнесиных. Чудесное место расположено близ Нового Арбата в роскошном дореволюционном особняке с совершенно сумасшедшим, словно в прекрасном декадентском триллере, лабиринтом коридоров, мраморных лестниц и изысканно обставленных кабинетов. В коридорах таинственная музыка. Прекрасная публика: ни тени чванства, снобизма и бюрократии в стиле: «Нет, вы у нас сегодня уже читали! Кто следующий?» Впервые за многие годы увидел довольных друг-другом, по-настоящему свободных людей. Под аплодисменты читал свои стихи и «Пандемониум». Буду ходить! А то совсем одичал вне богемной жизни)))

18 ноября

Страна погружается в безумие. Теперь телепропагандисты завопили о нецелесообразности введения кьюар-кодов и даже (о боги!) о возможной преждевременности всеобщей вакцинации.
Между тем в то время как на границе с Польшей маньячествует, бросая на колючую проволоку толпы арабских беженцев, больной на голову Лукашенко, наши в очередной раз собираются воевать с Украиной. Вот только проходит все уже как-то совсем ритуально, хмуро, без малейших проблесков азарта и веры в себя. Как угрозы смертоумбийства в квартире престарелых алкашей.

28 ноября

По ТВ и в интернете с дегенеративной, попугайской настойчивостью, не вдумываясь в звучание и смысл, копируют американское выражение «черная пятница». До чего омерзительно на фоне всего, что происходит сейчас в стране и в мире! И какой темный предапокалиптический символизм пронизывает это идиотское вокабулярное нововведение… Словно специально придумано. А ведь жили же в лучшие годы без всякий черных пятниц, называя вещи своими именами.

Наконец, открыл для себя тайну стереокартинок. Это просто чудо…

4 декабря

Близится новый год. На улице снег. Немецкий клуб собирается, новое литературное пристанище найдено, сауна работает, Быков возвращается из Америки, Коронавирус не побежден, Путин у власти. Кажется, этот год начинает калькировать прошлый, что уже неплохо.

В последнее время не могу наглядеться на удивительного сыча, покорившего ютуб, по имени Лучик. Кто бы мог подумать, что сова, воспитанная человеком, может поведением настолько напоминать задорного доброго юнца 12 лет?

9 декабря

Сегодня в учебнике English В. Миловидова в упражнении на артикли прочитал по-английски фразу: «Крым раньше был украинским, а теперь российский». Глянул на дату выхода книги — ба! 2014 год. Н-да уж… Подсуетились, кинули свой камешек. Может быть, даже в последний момент перед публикацией успели вставить в скучнейшее пособие патриотическую «пасхалку». Причем безо всякой надежды, что кто-то из начальства увидит и оценит. Просто… Да просто так! Пустячок, а приятно.
Из чего рождается общество планеты Плюк с пацаками и эцилопами? Да вот из таких мелких и безобидных пустячков.

10 декабря

Побывал на первой лекции Быкова. С огромным трудом подписал и отослал доверенность на издание книги «Неизвестные» с моей главой про Бруно Травена. Евдокия не спешит со мной встречаться, то ли занята, то ли избегает. Билл Гейтс предсказал уход Коронавируса в 2022 году. Простым смертным видимо пора плясать от радости, что их решили недоистреблять.)))

11 декабря

Опять вернулся стоматит. Что за жизнь! Разговариваю с интонациями Брежнева на закате дней.

Описываю в романе Нью-Йорк начала 30-х и думаю, могли ли тогда быть деревянные столбы или это уже считалось анахронизмом? Зашел в Гугл-стрит-вью, открыл наобум какой-то захолустный квартал Бронкса. Так там деревянные столбы до сих пор стоят! Америка умеет превосходить ожидания и в хорошем и в дурном.)))

15 декабря

Новая война с Украиной похоже снова отменяется. При этом в СМИ и патриотической блогосфере (другой-то поди не осталось) царит какое-то утомленное, высосанное из пальца веселье по поводу перспектив быстрой и славной победы. Доходит до клоунады. Вплоть до «победим в несколько суток». Все это уже было весной. Но тогда, ей-богу, был хоть какой-то огонек искренности и веры в себя. Что самое печальное, все, что происходит сейчас, будущими историками будет рассматриваться, как долгое и непрерывное, по-джентельменски мягкое наступление Запада на Россию. Грубо говоря, если Россия наступала с 2014 по 2018 годы, когда был и Крым, и Донбасс, и Сирия, и Трамп, и спонсирование переворотов и волнений в Европе, то, начиная с прихода Байдена, Запад в своем неспешном стиле попер на Россию. И вот уже весной осмелели украинцы, и вот уже тряхнуло в Белоруссии (на что последовала весьма хилая попытка контратаки в виде кучки беженцев на границе с Польшей), и вот уже опять Украина подходит к Донбассу, и наш МИД и Кремль, в отличие от весеннего обострения, все больше оправдываются, а не грозят. И да, да, это уже не остановить. Едва будет сдан Донбасс, наступит черед Крыма, который тоже будут выкорчевывать из России не спеша, с толком и с расстановкой. И так медленно, но верно вплоть до смены власти в Кремле.

17 декабря

Вчера смотрю «ностальгические» новости позднего СССР. И вдруг за 88-й год натыкаюсь на пропагандистскую передачу (эдакую муху, доживающую в сентябре последние дни).
Вижу: мужик, плохо выбритый, одутловатый, без одного переднего зуба (кроме шуток, у человека на месте зуба черная дыра!) в убогих советских очках с толстой пластмассовой оправой и почему-то с прической в стиле «взрыв на макаронной фабрике», шепелявя и сглатывая от возбуждения слюну, рассказывает про чудовищную инфляцию в Америке и гетто для негров. При том что между его репликами на экране как нарочно показывают шикарные американские машины в центре Нью-Йорка и переполненные супермаркеты.
Куда этот веселый чувак делся после 1991 года? Тихо спился на пенсии? Полез в политику и оказался на дне? Или усвистел в ту же Америку, чтобы доживать свой век в гетто на Брайтон-бич? Неизвестно. Ни разу, сколько себя помню, не видел в 90-е эту физиономию ни в новостях, ни на ток-шоу.
Это я к тому, куда денутся все те, кто сегодня подчинил себе телевидение, после того, как история сделает очередной зигзаг. Да туда же, куда и он. Они просто ис-чез-нут. Навсегда.

18 декабря

Еще одно дурацкое совпадение: только что прослушал один из «Одесских рассказов» Бабеля про Беню Крика и через секунду (!) обнаружил это имя и строки из этого же рассказа в статье про Путина. Господь, разве ты забыл, что совпадения надо вымарывать из человеческой жизни, чтобы человек не заподозрил, что все твое мироздание шито белыми нитками?

22 декабря

Побывал на дне рождения Быкова в ЦДЛ, где сердечно поздравил маэстро от лица его «учеников, паразитов и будущих неизбежных предателей». Сходил с Евдокией в Москва-сити в кино. Меж нами по-прежнему прохладная дружба, ну что же…

28 декабря

Видел вчера вечером на Тверском бульваре выпавшего из окна (согласно официальной версии) замотанного в черный мешок националиста Просвирина. Был уверен, что передо мной жертва ДТП. Оказалось нет. Сам убился. Или помогли…

2 января 2022

Пожертвовал новогодней тусовкой на «Эхе» ради поездки к grandparents в Шишкин лес. И не жалею! Впервые за много лет все были в сборе, я, родители, оба брата, тетя, кошки, пес. И снова волшебное мерцание елки у камина. И снова родной комедийный совок по ТВ, родные (хоть и тошнотворные) физии Киркорова и Баскова. И снова сказочный фейерверк на площади. Все как 15 лет назад!
Вот только президент в бронежилете под пальто (без шуток, блин!) с заретушированной желтой физиономией страшно напряг. И этот-то человек казался нам кода-то добрым волшебником, заглядывавшим в каждый дом в новогоднюю ночь, чтобы порадовать приятными новостями…

6 января

Имел прекрасный разговор по скайпу с другом Леоны и Нины отцом Михаилом. Разговор прекрасный, но страшно тяжелый. Как экзамен. Сидишь, слушаешь, одобрительно мычишь и не дай бог вякнуть какую-нибудь глупость. Еще раз убедился, что священники — некий аналог света угасшей звезды в человеческом мире. Разумеется, не все.

13 января

Дочитал «Лолиту». Какое, все-таки, счастье, что я не педофил! Вещь страшная. Знал это давно, но не подозревал, на сколько. Набоков — первый, мастерски пишущий сноб-интеллектуал в моей жизни. Единственный, кто не оставляет на дне моей души ревнивой зависти и тайного профессионального презрения.

К вопросу о том, что такое застой. Застой — это когда единственная по началу удачная мультфраншиза про трех богатырей длится уже 17 лет, а единственное (тоже по началу) удачное новогоднее кино «Елки» выходит на экраны уже 12 лет. И никто не думает что-либо менять.

14 января

Под впечатлением от романа посмотрел две экранизации «Лолиты»: американо-французскую 1997 года и американскую 1962-го.
Н-да… Сейчас бы эту книгу не экранизировали ни за что на свете. Любого инициатора объявили бы латентным педофилом. Тема закрыта, и баста!
Лет пятнадцать назад могли бы. Но главного героя изобразили бы мерзким извращенцем: физически слабым, потеющим, плохо выбритым, с красными глазами, страдающим кучей комплексов и маний. Еще и приврали бы, что в детстве он стал жертвой изнасилования.
А в экранизации 97-го года Гумберт вполне ничего. Красив, статен, но с явной печатью психоза на лице. Ну и весь фильм он, строго по книге, классически сходит с ума.
А вот в фильме 62-го главный герой — просто супермен. Мощная челюсть, слегка грубоватые (по моде того времени) каменные черты, орлиный взгляд. И никакой он по сюжету не психованный интеллигентишко, а офицер.
К чему это я? К тому что в 1962 году вся описанная Набоковым история воспринималась лишь, как описание порочной страсти, но не половое извращение, от которого сегодня встают дыбом волосы. И роман про то, как «грязный извращенец похитил, растлевал и запугивал ребенка (да-да, у Набокова все это было)» с легкой руки конвертировался в фильм, где «благородный муж поддался искушению со стороны юной обольстительницы»
Другая эпоха, черт подери!

15 января

Кстати, касательно травли Роулинг, в связи с намечающимся ребрендингом и перезагрузкой Поттерианы. Идут споры, возможно ли отобрать у Роулинг авторские права. Все почему-то считают, что их непременно попробуют выкупить, а мне вот видится гораздо более простой и современный способ:
Однажды в СМИ появится «бомба», что Поттериану написала команда лит. негров или какой-нибудь (желательно, уже покойный) скромняга-гей, а Роулинг просто присвоила чужой труд. Народ такое охотно схавает, тк. у всех есть инстинктивная тяга объяснять чужой супер-успех хитрым мошенничеством и корпоративным сговором.
Ну а несколько сотен купленных свидетелей живо подтвердят, что так оно и было.
Я так и представляю тысячи поттероманов выстроившихся в очередь к могиле истинного отца «Гарри Поттера» и надписи на стенах дома Роулинг: «Вороватая стерва!»
Почему Волдеморт проиграл в конце? Не было у него бабла, как у Уорнеров)))

20 января

Н-да… Сижу, смотрю на сайте, продвигающем ставки на спорт, фильм ужасов. Мужик, сидит в темном подвале один, и затаив дыхание в страхе чего-то ждет. Саспенс… Вдруг голос: «Пс-ст! Эй! Хочешь легких денег?» Я уже давно забыл, на каком сайте смотрю фильм, и секунды три в недоумении думаю: это что за девушка ему в подвале легких денег предлагает?)))

Актеры дубляжа, которых мы постоянно слышали, но никогда не видели. Наши незримые воспитатели с самого детства: Андрей Ярославцев, Владимир Антоник, Александр Груздев, Всеволод Кузнецов, Борис Быстров, Александр Клюквин, Вадим Андреев, Никита Прозоровский, Андрей Бархударов, Вячеслав Баранов.
Теперь я не боюсь, что случайно потеряю их!

25 января

Посмотрел вчера «Кингсман. Начало». До сих пор не верится, что массовое кино могло на столько поглупеть. Произошел реальный слом эпох, когда культура прошлых десятилетий еще жива, но лишь по затухающей инерции.

Выпивал в рюмочной с Быковым. Задал ему супер-умный вопрос. (По крайней мере, так мне казалось в моей тогдашней кондиции)))

26 января

На тему последних внешнеполитических коллизий:

МИД РФ: Вы нам дадите подробный ответ по гарантиям безопасности!
НАТО: Ваши предложения отклонены.
МИД РФ: Хватит забалтывать тему, дайте ответ!
НАТО: Мы даем вам ответ. Ваши предложения отклонены. Мы будем делать так, как считаем нужным.
МИД РФ: Слушайте, че за цирк! Вы нам дадите гарантии?
НАТО: Нет.
МИД РФ: Вы можете ответить нормальным человеческим языком, без этих ваших ля-ля. Вы нам гарантируете…
НАТО: Нет, не гарантируем.
МИД РФ: У вас истерика, вы совершенно потеряли связь с реальностью!
НАТО: Вопрос закрыт.
МИД РФ: Хорошо, какие у вас предложения?
НАТО: У нас нет для вас предложений.
МИД РФ: Что значит: «нет предложений»?! Вы совсем того?! За что вы так ненавидите Россию?! Да что вы за люди такие, а! Зачем вам вся эта первобытная русофобия, неужели так трудно дать нам хоть какие-нибудь гарантии?!
Представители НАТО со вздохом смотрят на часы.

28 января

Некоторые мысли, которые я описал в комментарии к статье о противостоянии советского и американского кино:

Где-то в середине 60-х в СССР закончился культ советского сверхчеловека, героя-красавца-физкультурника, который воспевался чуть ли ни в каждом фильме сталинской поры. И пришел культ маленького, скромного, тихого человечка, которого в застойном кино играл Леонов.
Делалось это, я думаю, не случайно. По мере затухания военной угрозы и какого-никакого роста уровня жизни, была включена стратегия по превращению советского человека в послушный, пассивный, физически слабый овощ. (А то, глядишь, герои-физкультурники в Москве Прагу-68 устроят!) Ну а то, что такие овощи, при первом же шансе продадут государство за джинсы, тогдашним стратегам в голову не приходило.
Что самое печальное: начало»культурной революции» в советском кино положили всеми любимые комедии Гайдая. Именно с ними в народ вошли образы придурковатого Шурика и «Доцента» в задранной майке.
Ничего плохого в этом, на данном этапе развития общества не было (наоборот, это был очевидный шаг вперед).
Вот только, когда образы лузеров и Акакий-Акакиевичей становятся на экране единственными, начинается уже совсем другая история.
PS Что-то похожее, кстати, сейчас происходит и в США, где на смену культу силы, грубой сексуальности и бодрого ура-патриотизма приходит культ самокопания и меланхолии. Просто посмотрите последние голливудские фильмы.

29 января

Выпивали с Быковым. Быков без ума от Яны Летт и ее творчества. Завидую гнусной червивой завистью…
Быков заявил, что Прилепин — гомосексуалист. Правда или ложь? Вспоминаю некоторые женственные замашки Прилепина, привычку закатывать глаза и хнычущие интонации в интервью. Черт его знает… Почему бы и нет? В конце-концов, он так долго, по долгу службы пребывал в чисто мужских компаниях…

7 февраля

Все-таки, писатель-неудачник — это не кокетство, а печальный факт. Мое творчество НЕ ценится. Кое-что могу еще написать для Быкова, но надежды мало.

8 февраля

Бывает, что на всю жизнь запоминаешь то, чего не запоминает никто. Например, рекламы по радио, которые крутили 20 и больше лет назад. Некоторые помню дословно, некоторые в общих чертах:

«Мастер Дент — сеть стоматологии! Номер наш един: 274-10-01»

«Разбуди вулкан удачи, утоли азарта пыл! Есть удача — это значит: ты пришел и победил!»

«Мороженое Баскин, мороженое Роббинс! Для милых сладкоежек каждый месяц новый сорт! Вкуснейших спелых ягод, орехов в шоколаде здесь море, плюс большое мороженое-торт!»

«Мы постоим дом, сделаем ремонт! Будете в нем жить вы хоть тыщу лет! Ла-ла-ла-ла-ла! Ла-ла-ла-ла-ла! Все предложит вам Золотой ручей!»

«Тихо в лесу, только не спит сова. В клубе «Сова» тусует Москва… Вот и не спит сова!»