Мой рассказ есть плод досужего вымысла

Сле­ду­ю­щий рас­сказ не есть плод досу­жего вымысла. Все опи­сан­ное мною дей­стви­тельно про­изо­шло в Киеве лет около трид­цати тому назад и до сих пор свято, до мель­чай­ших подроб­но­стей, сохра­ня­ется в пре­да­ниях того семей­ства, о кото­ром пой­дет речь. Я, с своей сто­роны, лишь изме­нил имена неко­то­рых дей­ству­ю­щих лиц этой тро­га­тель­ной исто­рии да при­дал уст­ному рас­сказу пись­мен­ную форму.

– Гриш, а Гриш! Гляди-ка, поро­се­нок-то… Сме­ется… Да‑а. А во рту-то у него!.. Смотри, смотри… травка во рту, ей-богу, травка!.. Вот штука-то!

И двое маль­чу­га­нов, сто­я­щих перед огром­ным, из цель­ного стекла, окном гастро­но­ми­че­ского мага­зина, при­ня­лись неудер­жимо хохо­тать, тол­кая друг друга в бок лок­тями, но невольно при­пля­сы­вая от жесто­кой стужи. Они уже более пяти минут тор­чали перед этой вели­ко­леп­ной выстав­кой, воз­буж­дав­шей в оди­на­ко­вой сте­пени их умы и желудки. Здесь, осве­щен­ные ярким све­том вися­щих ламп, воз­вы­ша­лись целые горы крас­ных креп­ких ябло­ков и апель­си­нов; сто­яли пра­виль­ные пира­миды ман­да­ри­нов, нежно золо­тив­шихся сквозь оку­ты­ва­ю­щую их папи­рос­ную бумагу; про­тя­ну­лись на блю­дах, урод­ливо рази­нув рты и выпу­чив глаза, огром­ные коп­че­ные и мари­но­ван­ные рыбы; ниже, окру­жен­ные гир­лян­дами кол­бас, кра­со­ва­лись соч­ные раз­ре­зан­ные око­рока с тол­стым слоем розо­ва­того сала… Бес­чис­лен­ное мно­же­ство бано­чек и коро­бо­чек с соле­ными, варе­ными и коп­че­ными закус­ками довер­шало эту эффект­ную кар­тину, глядя на кото­рую оба маль­чика на минуту забыли о две­на­дца­ти­гра­дус­ном морозе и о важ­ном пору­че­нии, воз­ло­жен­ном на них мате­рью, – пору­че­нии, окон­чив­шемся так неожи­данно и так плачевно.

Стар­ший маль­чик пер­вый ото­рвался от созер­ца­ния оча­ро­ва­тель­ного зрелища.

Он дер­нул брата за рукав и про­из­нес сурово:

– Ну, Володя, идем, идем… Нечего тут…

Одно­вре­менно пода­вив тяже­лый вздох (стар­шему из них было только десять лет, и к тому же оба с утра ничего не ели, кроме пустых щей) и кинув послед­ний влюб­ленно-жад­ный взгляд на гастро­но­ми­че­скую выставку, маль­чу­ганы тороп­ливо побе­жали по улице. Ино­гда сквозь запо­тев­шие окна какого-нибудь дома они видели елку, кото­рая издали каза­лась гро­мад­ной гроз­дью ярких, сия­ю­щих пятен, ино­гда они слы­шали даже звуки весе­лой польки… Но они муже­ственно гнали от себя прочь соблаз­ни­тель­ную мысль: оста­но­виться на несколько секунд и при­льнуть глаз­ком к стеклу.

По мере того как шли маль­чики, все мало­люд­нее и тем­нее ста­но­ви­лись улицы. Пре­крас­ные мага­зины, сия­ю­щие елки, рысаки, мчав­ши­еся под сво­ими синими и крас­ными сет­ками, визг поло­зьев, празд­нич­ное ожив­ле­ние толпы, весе­лый гул окри­ков и раз­го­во­ров, раз­ру­мя­нен­ные моро­зом сме­ю­щи­еся лица наряд­ных дам – все оста­лось позади. Потя­ну­лись пустыри, кри­вые, узкие пере­улки, мрач­ные, неосве­щен­ные косо­горы… Нако­нец они достигли поко­сив­ше­гося вет­хого дома, сто­яв­шего особ­ня­ком; низ его – соб­ственно под­вал – был камен­ный, а верх – дере­вян­ный. Обойдя тес­ным, обле­де­не­лым и гряз­ным дво­ром, слу­жив­шим для всех жиль­цов есте­ствен­ной помой­ной ямой, они спу­сти­лись вниз, в под­вал, про­шли в тем­ноте общим кори­до­ром, отыс­кали ощу­пью свою дверь и отво­рили ее.

Уже более года жили Мер­ца­ловы в этом под­зе­ме­лье. Оба маль­чу­гана давно успели при­вык­нуть и к этим зако­пте­лым, пла­чу­щим от сыро­сти сте­нам, и к мок­рым отреп­кам, сушив­шимся на про­тя­ну­той через ком­нату веревке, и к этому ужас­ному запаху керо­си­но­вого чада, дет­ского гряз­ного белья и крыс – насто­я­щему запаху нищеты. Но сего­дня, после всего, что они видели на улице, после этого празд­нич­ного лико­ва­ния, кото­рое они чув­ство­вали повсюду, их малень­кие дет­ские сердца сжа­лись от острого, недет­ского стра­да­ния. В углу, на гряз­ной широ­кой постели, лежала девочка лет семи; ее лицо горело, дыха­ние было коротко и затруд­ни­тельно, широко рас­кры­тые бле­стя­щие глаза смот­рели при­стально и бес­цельно. Рядом с посте­лью, в люльке, при­ве­шен­ной к потолку, кри­чал, мор­щась, над­ры­ва­ясь и захле­бы­ва­ясь, груд­ной ребе­нок. Высо­кая, худая жен­щина, с измож­ден­ным, уста­лым, точно почер­нев­шим от горя лицом, сто­яла на коле­нях около боль­ной девочки, поправ­ляя ей подушку и в то же время не забы­вая под­тал­ки­вать лок­тем кача­ю­щу­юся колы­бель. Когда маль­чики вошли и сле­дом за ними стре­ми­тельно ворва­лись в под­вал белые клубы мороз­ного воз­духа, жен­щина обер­нула назад свое встре­во­жен­ное лицо.

– Ну? Что же? – спро­сила она отры­ви­сто и нетерпеливо.

Маль­чики мол­чали. Только Гриша шумно вытер нос рука­вом сво­его пальто, пере­де­лан­ного из ста­рого ват­ного халата.

– Отнесли вы письмо?.. Гриша, я тебя спра­ши­ваю, отдал ты письмо?

– Отдал, – сип­лым от мороза голо­сом отве­тил Гриша,

– Ну, и что же? Что ты ему сказал?

– Да все, как ты учила. Вот, говорю, от Мер­ца­лова письмо, от вашего быв­шего управ­ля­ю­щего. А он нас обру­гал: “Уби­рай­тесь вы, гово­рит, отсюда… Сво­лочи вы…”

– Да кто же это? Кто же с вами раз­го­ва­ри­вал?.. Говори тол­ком, Гриша!

– Швей­цар раз­го­ва­ри­вал… Кто же еще? Я ему говорю: “Возь­мите, дяденька, письмо, пере­дайте, а я здесь внизу ответа подо­жду”. А он гово­рит: “Как же, гово­рит, держи кар­ман… Есть тоже у барина время ваши письма читать…”

– Ну, а ты?

– Я ему все, как ты учила, ска­зал: “Есть, мол, нечего… Машутка больна… Поми­рает…” Говорю: “Как папа место най­дет, так отбла­го­да­рит вас, Саве­лий Пет­ро­вич, ей-богу, отбла­го­да­рит”. Ну, а в это время зво­нок как зазво­нит, как зазво­нит, а он нам и гово­рит: “Уби­рай­тесь ско­рее отсюда к черту! Чтобы духу вашего здесь не было!..” А Володьку даже по затылку ударил.

– А меня он по затылку, – ска­зал Володя, сле­див­ший со вни­ма­нием за рас­ска­зом брата, и поче­сал затылок.

Стар­ший маль­чик вдруг при­нялся оза­бо­ченно рыться в глу­бо­ких кар­ма­нах сво­его халата. Выта­щив нако­нец оттуда измя­тый кон­верт, он поло­жил его на стол и сказал:

– Вот оно, письмо-то…

Больше мать не рас­спра­ши­вала. Дол­гое время в душ­ной, про­мозг­лой ком­нате слы­шался только неисто­вый крик мла­денца да корот­кое, частое дыха­ние Машутки, больше похо­жее на бес­пре­рыв­ные одно­об­раз­ные стоны. Вдруг мать ска­зала, обер­нув­шись назад:

– Там борщ есть, от обеда остался… Может, поели бы? Только холод­ный, – разо­греть-то нечем…

В это время в кори­доре послы­ша­лись чьи-то неуве­рен­ные шаги и шур­ша­ние руки, отыс­ки­ва­ю­щей в тем­ноте дверь. Мать и оба маль­чика – все трое даже поблед­нев от напря­жен­ного ожи­да­ния – обер­ну­лись в эту сторону.

Вошел Мер­ца­лов. Он был в лет­нем пальто, лет­ней вой­лоч­ной шляпе и без калош. Его руки взбухли и поси­нели от мороза, глаза про­ва­ли­лись, щеки облипли вокруг десен, точно у мерт­веца. Он не ска­зал жене ни одного слова, она ему не задала ни одного вопроса. Они поняли друг друга по тому отча­я­нию, кото­рое про­чли друг у друга в глазах.

В этот ужас­ный, роко­вой год несча­стье за несча­стьем настой­чиво и без­жа­лостно сыпа­лись на Мер­ца­лова и его семью. Сна­чала он сам забо­лел брюш­ным тифом, и на его лече­ние ушли все их скуд­ные сбе­ре­же­ния. Потом, когда он попра­вился, он узнал, что его место, скром­ное место управ­ля­ю­щего домом на два­дцать пять руб­лей в месяц, занято уже дру­гим… Нача­лась отча­ян­ная, судо­рож­ная погоня за слу­чай­ной рабо­той, за пере­пиской, за ничтож­ным местом, залог и пере­за­лог вещей, про­дажа вся­кого хозяй­ствен­ного тря­пья. А тут еще пошли болеть дети. Три месяца тому назад умерла одна девочка, теперь дру­гая лежит в жару и без созна­ния. Ели­за­вете Ива­новне при­хо­ди­лось одно­вре­менно уха­жи­вать за боль­ной девоч­кой, кор­мить гру­дью малень­кого и ходить почти на дру­гой конец города в дом, где она поденно сти­рала белье.

Весь сего­дняш­ний день был занят тем, чтобы посред­ством нече­ло­ве­че­ских уси­лий выжать откуда-нибудь хоть несколько копеек на лекар­ство Машутке. С этой целью Мер­ца­лов обе­гал чуть ли не пол­го­рода, клянча и уни­жа­ясь повсюду; Ели­за­вета Ива­новна ходила к своей барыне, дети были посланы с пись­мом к тому барину, домом кото­рого управ­лял раньше Мер­ца­лов… Но все отго­ва­ри­ва­лись или празд­нич­ными хло­по­тами, или неиме­нием денег… Иные, как, напри­мер, швей­цар быв­шего патрона, про­сто-напро­сто гнали про­си­те­лей с крыльца.

Минут десять никто не мог про­из­не­сти ни слова. Вдруг Мер­ца­лов быстро под­нялся с сун­дука, на кото­ром он до сих пор сидел, и реши­тель­ным дви­же­нием надви­нул глубже на лоб свою истре­пан­ную шляпу.

– Куда ты? – тре­вожно спро­сила Ели­за­вета Ивановна.

Мер­ца­лов, взяв­шийся уже за ручку двери, обернулся.

– Все равно, сиде­нием ничего не помо­жешь, – хрипло отве­тил он. – Пойду еще… Хоть мило­стыню попро­бую просить.

Выйдя на улицу, он пошел бес­цельно впе­ред. Он ничего не искал, ни на что не наде­ялся. Он давно уже пере­жил то жгу­чее время бед­но­сти, когда меч­та­ешь найти на улице бумаж­ник с день­гами или полу­чить вне­запно наслед­ство от неиз­вест­ного тро­ю­род­ного дядюшки. Теперь им овла­дело неудер­жи­мое жела­ние бежать куда попало, бежать без оглядки, чтобы только не видеть мол­ча­ли­вого отча­я­ния голод­ной семьи.

Про­сить мило­стыни? Он уже попро­бо­вал это сред­ство сего­дня два раза. Но в пер­вый раз какой-то гос­по­дин в ено­то­вой шубе про­чел ему настав­ле­ние, что надо рабо­тать, а не клян­чить, а во вто­рой – его обе­щали отпра­вить в полицию.

Неза­метно для себя Мер­ца­лов очу­тился в цен­тре города, у ограды густого обще­ствен­ного сада. Так как ему при­шлось все время идти в гору, то он запы­хался и почув­ство­вал уста­лость. Маши­нально он свер­нул в калитку и, пройдя длин­ную аллею лип, зане­сен­ных сне­гом, опу­стился на низ­кую садо­вую скамейку.

Тут было тихо и тор­же­ственно. Дере­вья, оку­тан­ные в свои белые ризы, дре­мали в непо­движ­ном вели­чии. Ино­гда с верх­ней ветки сры­вался кусо­чек снега, и слышно было, как он шур­шал, падая и цеп­ля­ясь за дру­гие ветви.

Глу­бо­кая тишина и вели­кое спо­кой­ствие, сто­ро­жив­шие сад, вдруг про­бу­дили в истер­зан­ной душе Мер­ца­лова нестер­пи­мую жажду такого же спо­кой­ствия, такой же тишины.

“Вот лечь бы и заснуть, – думал он, – и забыть о жене, о голод­ных детях, о боль­ной Машутке”. Про­су­нув руку под жилет, Мер­ца­лов нащу­пал довольно тол­стую веревку, слу­жив­шую ему поя­сом. Мысль о само­убий­стве совер­шенно ясно встала в его голове. Но он не ужас­нулся этой мысли, ни на мгно­ве­ние не содрог­нулся перед мра­ком неизвестного.

“Чем поги­бать мед­ленно, так не лучше ли избрать более крат­кий путь?” Он уже хотел встать, чтобы испол­нить свое страш­ное наме­ре­ние, но в это время в конце аллеи послы­шался скрип шагов, отчет­ливо раз­дав­шийся в мороз­ном воз­духе. Мер­ца­лов с озлоб­ле­нием обер­нулся в эту сто­рону. Кто-то шел по аллее. Сна­чала был виден ого­нек то вспы­хи­ва­ю­щей, то поту­ха­ю­щей сигары.

А. И. Куприн

Чудесный доктор

Следующий рассказ не есть плод досужего вымысла. Все описанное мною действительно произошло в Киеве лет около тридцати тому назад и до сих пор свято, до мельчайших подробностей, сохраняется в преданиях того семейства, о котором пойдет речь. Я, с своей стороны, лишь изменил имена некоторых действующих лиц этой трогательной истории да придал устному рассказу письменную форму.

– Гриш, а Гриш! Гляди-ка, поросенок-то… Смеется… Да-а. А во рту-то у него!.. Смотри, смотри… травка во рту, ей-богу, травка!.. Вот штука-то!

И двое мальчуганов, стоящих перед огромным, из цельного стекла, окном гастрономического магазина, принялись неудержимо хохотать, толкая друг друга в бок локтями, но невольно приплясывая от жестокой стужи. Они уже более пяти минут торчали перед этой великолепной выставкой, возбуждавшей в одинаковой степени их умы и желудки. Здесь, освещенные ярким светом висящих ламп, возвышались целые горы красных крепких яблоков и апельсинов; стояли правильные пирамиды мандаринов, нежно золотившихся сквозь окутывающую их папиросную бумагу; протянулись на блюдах, уродливо разинув рты и выпучив глаза, огромные копченые и маринованные рыбы; ниже, окруженные гирляндами колбас, красовались сочные разрезанные окорока с толстым слоем розоватого сала… Бесчисленное множество баночек и коробочек с солеными, вареными и копчеными закусками довершало эту эффектную картину, глядя на которую оба мальчика на минуту забыли о двенадцатиградусном морозе и о важном поручении, возложенном на них матерью, – поручении, окончившемся так неожиданно и так плачевно.

Старший мальчик первый оторвался от созерцания очаровательного зрелища. Он дернул брата за рукав и произнес сурово:

– Ну, Володя, идем, идем… Нечего тут…

Одновременно подавив тяжелый вздох (старшему из них было только десять лет, и к тому же оба с утра ничего не ели, кроме пустых щей) и кинув последний влюбленно-жадный взгляд на гастрономическую выставку, мальчуганы торопливо побежали по улице. Иногда сквозь запотевшие окна какого-нибудь дома они видели елку, которая издали казалась громадной гроздью ярких, сияющих пятен, иногда они слышали даже звуки веселой польки… Но они мужественно гнали от себя прочь соблазнительную мысль: остановиться на несколько секунд и прильнуть глазком к стеклу.

По мере того как шли мальчики, все малолюднее и темнее становились улицы. Прекрасные магазины, сияющие елки, рысаки, мчавшиеся под своими синими и красными сетками, визг полозьев, праздничное оживление толпы, веселый гул окриков и разговоров, разрумяненные морозом смеющиеся лица нарядных дам – все осталось позади. Потянулись пустыри, кривые, узкие переулки, мрачные, неосвещенные косогоры… Наконец они достигли покосившегося ветхого дома, стоявшего особняком; низ его – собственно подвал – был каменный, а верх – деревянный. Обойдя тесным, обледенелым и грязным двором, служившим для всех жильцов естественной помойной ямой, они спустились вниз, в подвал, прошли в темноте общим коридором, отыскали ощупью свою дверь и отворили ее.

Уже более года жили Мерцаловы в этом подземелье. Оба мальчугана давно успели привыкнуть и к этим закоптелым, плачущим от сырости стенам, и к мокрым отрепкам, сушившимся на протянутой через комнату веревке, и к этому ужасному запаху керосинового чада, детского грязного белья и крыс – настоящему запаху нищеты. Но сегодня, после всего, что они видели на улице, после этого праздничного ликования, которое они чувствовали повсюду, их маленькие детские сердца сжались от острого, недетского страдания. В углу, на грязной широкой постели, лежала девочка лет семи; ее лицо горело, дыхание было коротко и затруднительно, широко раскрытые блестящие глаза смотрели пристально и бесцельно. Рядом с постелью, в люльке, привешенной к потолку, кричал, морщась, надрываясь и захлебываясь, грудной ребенок. Высокая, худая женщина, с изможденным, усталым, точно почерневшим от горя лицом, стояла на коленях около больной девочки, поправляя ей подушку и в то же время не забывая подталкивать локтем качающуюся колыбель. Когда мальчики вошли и следом за ними стремительно ворвались в подвал белые клубы морозного воздуха, женщина обернула назад свое встревоженное лицо.

– Ну? Что же? – спросила она отрывисто и нетерпеливо.

Мальчики молчали. Только Гриша шумно вытер нос рукавом своего пальто, переделанного из старого ватного халата.

– Отнесли вы письмо?.. Гриша, я тебя спрашиваю, отдал ты письмо?

– Отдал, – сиплым от мороза голосом ответил Гриша,

– Ну, и что же? Что ты ему сказал?

– Да все, как ты учила. Вот, говорю, от Мерцалова письмо, от вашего бывшего управляющего. А он нас обругал: «Убирайтесь вы, говорит, отсюда… Сволочи вы…»

– Да кто же это? Кто же с вами разговаривал?.. Говори толком, Гриша!

– Швейцар разговаривал… Кто же еще? Я ему говорю: «Возьмите, дяденька, письмо, передайте, а я здесь внизу ответа подожду». А он говорит: «Как же, говорит, держи карман… Есть тоже у барина время ваши письма читать…»

– Ну, а ты?

– Я ему все, как ты учила, сказал: «Есть, мол, нечего… Машутка больна… Помирает…» Говорю: «Как папа место найдет, так отблагодарит вас, Савелий Петрович, ей-богу, отблагодарит». Ну, а в это время звонок как зазвонит, как зазвонит, а он нам и говорит: «Убирайтесь скорее отсюда к черту! Чтобы духу вашего здесь не было!..» А Володьку даже по затылку ударил.

– А меня он по затылку, – сказал Володя, следивший со вниманием за рассказом брата, и почесал затылок.

Старший мальчик вдруг принялся озабоченно рыться в глубоких карманах своего халата. Вытащив наконец оттуда измятый конверт, он положил его на стол и сказал:

– Вот оно, письмо-то…

Больше мать не расспрашивала. Долгое время в душной, промозглой комнате слышался только неистовый крик младенца да короткое, частое дыхание Машутки, больше похожее на беспрерывные однообразные стоны. Вдруг мать сказала, обернувшись назад:

– Там борщ есть, от обеда остался… Может, поели бы? Только холодный, – разогреть-то нечем…

В это время в коридоре послышались чьи-то неуверенные шаги и шуршание руки, отыскивающей в темноте дверь. Мать и оба мальчика – все трое даже побледнев от напряженного ожидания – обернулись в эту сторону.

Вошел Мерцалов. Он был в летнем пальто, летней войлочной шляпе и без калош. Его руки взбухли и посинели от мороза, глаза провалились, щеки облипли вокруг десен, точно у мертвеца. Он не сказал жене ни одного слова, она ему не задала ни одного вопроса. Они поняли друг друга по тому отчаянию, которое прочли друг у друга в глазах.

В этот ужасный, роковой год несчастье за несчастьем настойчиво и безжалостно сыпались на Мерцалова и его семью. Сначала он сам заболел брюшным тифом, и на его лечение ушли все их скудные сбережения. Потом, когда он поправился, он узнал, что его место, скромное место управляющего домом на двадцать пять рублей в месяц, занято уже другим… Началась отчаянная, судорожная погоня за случайной работой, за перепиской, за ничтожным местом, залог и перезалог вещей, продажа всякого хозяйственного тряпья. А тут еще пошли болеть дети. Три месяца тому назад умерла одна девочка, теперь другая лежит в жару и без сознания. Елизавете Ивановне приходилось одновременно ухаживать за больной девочкой, кормить грудью маленького и ходить почти на другой конец города в дом, где она поденно стирала белье.

Весь сегодняшний день был занят тем, чтобы посредством нечеловеческих усилий выжать откуда-нибудь хоть несколько копеек на лекарство Машутке. С этой целью Мерцалов обегал чуть ли не полгорода, клянча и унижаясь повсюду; Елизавета Ивановна ходила к своей барыне, дети были посланы с письмом к тому барину, домом которого управлял раньше Мерцалов… Но все отговаривались или праздничными хлопотами, или неимением денег… Иные, как, например, швейцар бывшего патрона, просто-напросто гнали просителей с крыльца.

Минут десять никто не мог произнести ни слова. Вдруг Мерцалов быстро поднялся с сундука, на котором он до сих пор сидел, и решительным движением надвинул глубже на лоб свою истрепанную шляпу.

А. Куприн

«Чудесный доктор»

(выдержка)

Следующий рассказ не есть плод досужего вымысла. Все описанное мною действительно произошло в Киеве лет около тридцати тому назад и до сих пор свято сохраняется в преданиях того семейства, о котором пойдет речь.

? ? ?

… Уже более года жили Мерцаловы в этом подземелье. Мальчики успели привыкнуть и к закоптелым, плачущим от сырости стенам, и к мокрым отрепкам, сушившимся на протянутой через комнату веревке, и к этому ужасному запаху керосинового чада, детского грязного белья и крыс — настоящему запаху нищеты. Но сегодня, после праздничного ликования, которое они видели на улице, их маленькие детские сердца сжались от острого, недетского страдания.

В углу на грязной широкой постели лежала девочка лет семи; ее лицо горело, дыхание было коротко и затруднительно, широко раскрытые блестящие глаза смотрели бесцельно. Рядом с постелью, в люльке, привешенной к потолку, кричал, морщась, надрываясь и захлебываясь, грудной ребенок. Высокая, худая женщина с изможденным, усталым, точно почерневшим от горя лицом стояла на коленях около больной девочки, поправляя ей подушку и в то же время не забывая подталкивать локтем качающуюся колыбель. Когда мальчики вошли и следом за ними стремительно ворвались в подвал белые клубы морозного воздуха, женщина обернула назад свое встревоженное лицо.

— Ну? Что же? — спросила она сыновей отрывисто и нетерпеливо.

Мальчики молчали.

— Отнесли вы письмо?.. Гриша, я тебя спрашиваю: отдал ты письмо?

— Отдал, — сиплым от мороза голосом ответил Гриша.

— Ну и что же? Что ты ему сказал?

— Да все, как ты учила. Вот, говорю, от Мерцалова письмо, от вашего бывшего управляющего. А он нас обругал: «Убирайтесь вы, — говорит, отсюда…»

Больше мать не расспрашивала. Долгое время в душной, промозглой комнате слышался только неистовый крик младенца да короткое частое дыхание Машутки, больше похожее на беспрерывные однообразные стоны. Вдруг мать сказала, обернувшись назад:

— Там борщ есть, от обеда остался… Может, поели бы? Только холодный, разогреть-то нечем…

В это время в коридоре послышались чьи-то неуверенные шаги и шуршание руки, отыскивающей в темноте дверь.

Понравилась статья? Поделить с друзьями:

Не пропустите также:

  • Мой суженый как пишется
  • Молодежные рассказы для детей
  • Мой распорядок дня сочинение на русском
  • Мой стиль одежды сочинение на английском
  • Молодеешь и хорошеешь как пишется

  • 0 0 голоса
    Рейтинг статьи
    Подписаться
    Уведомить о
    guest

    0 комментариев
    Старые
    Новые Популярные
    Межтекстовые Отзывы
    Посмотреть все комментарии