Молчание леонид андреев сочинение

ТВОРЧЕСТВО ЛЕОНИДА АНДРЕЕВА: ПРОБЛЕМЫ ЖИЗНИ И СМЕРТИ 
(на примере рассказа «Молчание»)
Философский вопрос жизни и смерти всегда был актуальным и занимал очень
многих русских писателей. Особенно ярко он выражен в произведениях Л.Н. Толстого,
Ф. М. Достоевского, И.С. Тургенева и другие. Важность указанной проблематики для
русской литературы в целом и в творчестве Леонида Андреева в частности позволило
определить актуальность нашей работы. 
Что   такое   жизнь?   В   традиционном   сознании   жизнь   –   это   физиологическое
состояние человека, полнота проявление жизненных сил и здоровья.
Диапазон понятия  жизнь  в языке русской традиционной культуры чрезвычайно
ˈ
ˈ
широк. Его дополняет и раскрывает логику смысла человеческой жизни глагол жить.
Жить – это прежде всего быть и существовать; это находиться и пребывать где­
либо;   это   трудиться;   это   устойчивое   положение;   это   движение;   это,   наконец,   путь
человека от рождения до смерти.
ˈ
ˈ
ˈ
ˈ
Понятие  жизнь  неотделимо от понятия  смерть . Осознание смерти человеком
дает возможность для более полного осмысления духовно­нравственной цели – жизни.
На ранних этапах становления человечества смерть представлялась как неизбежное, но
постепенно   она   приобретает   характер   своеобразной   нравственной   ценности   и
трактуется   как   избавление   от   тягостного   земного   существования.   Философский
словарь   дает   нам   следующее   определение   смерти   –   это   прекращение
жизнедеятельности живого существа [2]. 
Эти вопросы волновали и Леонида Андреева. Что такое жизнь и в чем ее смысл?
Что такое смерть? Что есть истина? Пытаясь выстроить свою концепцию человека,
Андреев снова и снова возвращается к этим вопросам, ответы на которые он ищет в
своих персонажах, примечательно, кто бы ни был его герой, он не прост, у каждого
«свой крест», каждый страдает. Жизнь у Андреева вне смерти немыслима – движение
к смерти идет от «колыбели к могиле» [5].  
Во многом творческие искания и философию Андреева предопределили работы
Ницше   и   Шопенгауэра.   Философия   последнего   оказала   огромное   влияние   на
миросозерцание писателя. Вслед за ним он начинает обнаруживать в сознании личности
«такие   глубины,   темные   бездны   и   извилины,   которые   в   высшей   степени   трудно
осветить и распутать» [4]. У писателя сформировалось убеждение, что жизнь человека
имеет   исключительно   трагический   характер,   обреченная   на   бесконечные   лишения,
страдания и одиночество. По словам Андреева, человек является рабом смерти, и что
еще страшнее – человек всю жизнь ходит у нее на поводу. Тема жизни и смерти в
творчестве   Андреева   рассматривается  в  таких  произведениях  как:  «Рассказ   о семи
повешенных», «Молчание», «Красный смех» и др.
Впервые читатели познакомилась с рассказов «Молчание» в 1900 году. Рассказ
основан   на   реальных   событиях   –   священник   церкви   Архангела   Михаила   лишился дочери,   которая   покончила   жизнь   самоубийством.   «Молчание»   –   это   подлинная
история очевидца. 
«Молчание» — один из первых рассказов, в котором проявляется стремление
Андреева на материале реальных событий рассмотреть философские вопросы. Жизнь и
смерть,   человек   и   религия,   противостояние   судьбе,   року,   смерти   –   эти   проблемы
рассматриваются Андреевым во многих произведениях. Отец Игнатий – это первый
бунтующий герой в творчестве Андреева. Его бунт носит онтологический характер, он
восстает против смерти, что не характерно для православного священника и вообще
для   глубоко   верующего   человека.   Цель   создания   такого   образа   –   не   стремление
дискредитировать   русское   священство,   автор   наделяет   героя   своим   собственным
отношением к смерти, ее неприятием, страхом смерти.  
В   основе   сюжета   –   самоубийство   дочери   священника.   Дочь   деспотичного
священника возвращается из Петербурга, где училась в гимназии, через несколько дней
заканчивает жизнь самоубийством. Мы так и не узнаем причины самоубийства, но это
неважно для автора. Главное – погрузить читателя в атмосферу смерти, от которой нет
спасения   нигде   и   никому.   Рассказ   погружает   читателей   в   муки   человека,
встретившегося   со   смертью.   Рассказ   символичен,   как   и   все   творчество   Андреева.
Символично   название,   мотивы,   образы,   детали.   Мотив   молчания   символизирует
смерть,   которая   для   Андреева   сильнее   жизни.   Этот   мотив,   зародившись   в   начале
повествования, захватывает все пространство рассказа: последовательно, от первого
предложения до последнего, усиливается напряжение, связанное со смертью. 
Для доказательства выше сказанного, приведем примеры из текста, в которых
отчетливо   прослеживается   мотив   молчания:   1)   приезд   дочери   –   она   закрывается   в
комнате и молчит, не желая ни с кем разговаривать о случившимся в Петербурге. 2) В
результате   отказа   дочери   все   объяснить,   отец   перестает   с   ней   разговаривать.   3)
Самоубийство Веры погружает весь дом в атмосферу гнетущего молчания. «Со дня
похорон в маленьком домике наступило молчание. <…> это было молчание, когда те,
кто   молчит,   казалось,   могли   бы   говорить,   но   не   хотят»   [1].   4)   Молчание   матери,
перенесшей удар. 5) И, наконец, невысказанность и недоговоренность сводит отца с
ума. Он пытается найти ответ на кладбище, на могиле дочери,   но в ответ слышит
молчание… «И с ужасом почувствовал отец Игнатий, что в ухо его вливается что­то
могильно­холодное и студит мозг и что Вера говорит, ­ но говорит она все тем же
долгим молчанием» [1].
Молчание, как и тьма, бездна, стена в одноименных произведениях Андреева,
становится символом рока и смерти. Все герои рассказа не случайно представлены
схематичными образами – это часть философского сюжета на тему жизни и смерти,
главное место в котором отводится именно смерти.
Символичен   в   рассказе   образ   священника.   Традиционно,   священник   –   это
проводник между жизнью и смертью. Но в рассказе мы видим грубого, не уважающего
своих прихожан и свою семью человека. После смерти дочери «всем хотелось видеть
его страдающим, сломленным и сознающим, что он виновен дважды в смерти дочери: как жестокий отец и дурной священнослужитель, не могший уберечь от греха свою же
плоть»   [1].   Но   он   не   показывает   своего   горя,   думая   только   о   том,   как   он   будет
выглядеть. Это маска несчастного отца – до конца рассказа он борется и пытается
найти ответы на мучающие его вопросы и призывает Веру раскрыть причину ее смерти.
Достаточно посмотреть как меняется его образ: в начале рассказа «высокий, твердый и
прямой», затем он бежит с кладбища «с перекосившимся безумным лицом». Для того
чтобы   бороться   со   смертью,   нужна   противоположная   по   силе   энергия   –   любовь:
родительская,   человеческая,   которой   не   хватает   отцу   Игнатию,     его   постепенно
поглощает молчание – смерть (физическая, моральная, духовная).
Интересен момент, который произошел с отцом Игнатием на кладбище. В нем
изначально боролись две стихии: 1) проклятие своей дочери: «Смерть такую выбрала.
Жестокую, позорную смерть. Стыдно мне! На улицу выйти стыдно! Из алтаря выйти
стыдно!  Перед  богом   стыдно! Жестокая,  недостойная   дочь! В  гробу  проклясть  бы
тебя…» [1]; 2) любовь дочери: «Сердце мое, и кровь моя, и жизнь моя. Отец… просит
тебя. Твое горе, твои страдания ­ они и мои. Больше, чем мои! Скажи, о чем тоскует
твоя головка, и я ­ вот этими руками ­ я удушу твое горе» [1]. Отец приходит на
кладбище и слышит что­то могильно­холодное, что заставляет леденеть сердце и мозг,
он слышит не просто тишину, а молчание Бога – это молчание презрительно и зловеще,
словно «ледяные удары разбиваются о грудь». 
Для Леонида Андреева важна идея смерти, и эта идея представлена в образе
молчания. Молчание – это смерть для отца Игнатия. Желание найти ответы, разгадать
мысли жены и дочери, кажущаяся близость к истине снова и снова оборачиваются для
отца Игнатия молчанием и это сводит его с ума.
 Андреев обращался к настолько острым, переломным состояниям человека, что
смертельный исход давал необходимый исход для напряжения. Но физическая гибель
нередко сменялась гибелью моральной, душевной. Для него вопрос жизни и смерти, как
человека, не имеющего твердой веры, всегда являлся загадкой, но то, что смерть сильнее
жизни – истина для Андреева. 
Библиографический список:
1) Андреев Л. Н. Собр. соч. В 6 т. – 1990. – 1996;
2) Словарь   философских   терминов.   И.   Г.   Митченков,   Д.   Б.   Безруков,   А.   И.
Вознесенская, С. Б. Максюкова, С. П. Мякинников, М. Ю. Яцевич– 2­е изд., доп. и испр.
– Кемерово, 2011 – 255 с.;
3) Чулков Г.И. Леонид Андреев. – 1930;
4) Шопенгауэр А. Полное собрание сочинений. – М. – 1910. – Т. I. – С. 413. – 418;
5) Янкелевич В. Смерть / Пер. с франц. – М.: Издательство Литературного Института,
1999. – 446 с.

Сочинение: Молчание

Молчание

Автор: Андреев Л.Н.

Леонид Андреев

Молчание

I

В одну лунную майскую ночь, когда пели соловьи, в кабинет к о. Игнатию вошла его жена. Лицо ее выражало страдание, и маленькая лампочка дрожала в ее руках. Подойдя к мужу, она коснулась его плеча и, всхлипнув, сказала:

— Отец, пойдем к Верочке!

Не поворачивая головы, о. Игнатий поверх очков исподлобья взглянул на попадью и смотрел долго и пристально, пока она не махнула свободной рукой и не опустилась на низенький диван.

— Какие вы оба с ней… безжалостные! — выговорила она медленно, с сильным ударением на последних слогах, и доброе, пухлое лицо ее исказилось гримасой боли и ожесточения, словно на лице хотела она показать, какие это жестокие люди — муж ее и дочь.

О. Игнатий усмехнулся и встал. Закрыв книгу, он снял очки, положил их в футляр и задумался. Большая черная борода, перевитая серебряными нитями, красивым изгибом легла на его грудь и медленно подымалась при глубоком дыхании.

— Ну, пойдем! — сказал он.

Ольга Степановна быстро встала и попросила заискивающим, робким голосом:

— Только не брани ее, отец! Ты знаешь, какая она…

Комната Веры находилась в мезонине, и узенькая деревянная лестница гнулась и стонала под тяжелыми шагами о. Игнатия. Высокий и грузный, он наклонял голову, чтобы не удариться о пол верхнего этажа, и брезгливо морщился, когда белая кофточка жены слегка задевала его лицо. Он знал, что ничего не выйдет из их разговора с Верой.

— Чего это вы? — спросила Вера, поднимая одну обнаженную руку к глазам. Другая рука лежала поверх белого летнего одеяла и почти не отделялась от него, такая она была белая, прозрачная и холодная.

— Верочка…- начала мать, но всхлипнула и умолкла.

— Вера! — сказал отец, стараясь смягчить свой сухой и твердый голос.- Вера, скажи нам, что с тобою?

Вера молчала.

— Вера, разве мы, твоя мать и я, не заслуживаем твоего доверия? Разве мы не любим тебя? И разве есть у тебя кто-нибудь ближе нас? Скажи нам о твоем горе, и, поверь мне, человеку старому и опытному, тебе будет легче. Да и нам. Посмотри на старуху мать, как она страдает…

— Верочка!..

— И мне…- сухой голос дрогнул, точно в нем что переломилось,- и мне, думаешь, легко? Как будто не вижу я, что поедает тебя какое-то горе… а какое? И я, твой отец, не знаю его. Разве должно так быть?

Вера молчала. О. Игнатий с особенной осторожностью провел по своей бороде, словно боялся, что пальцы против воли вопьются в нее, и продолжал:

— Против моего желания поехала ты в Петербург — разве я проклял тебя, ослушницу? Или денег тебе не давал? Или, скажешь, не ласков был я? Ну, что же молчишь? Вот он, Петербург-то твой!

О. Игнатий умолк, и ему представилось что-то большое, гранитное, страшное, полное неведомых опасностей и чуждых, равнодушных людей. И там, одинокая, слабая, была его Вера, и там погубили ее. Злая ненависть к страшному и непонятному городу поднялась в душе о. Игнатия и гнев против дочери, которая молчит, упорно молчит.

— Петербург здесь ни при чем,- угрюмо сказала Вера и закрыла глаза.- А со мной ничего. Идите-ка лучше спать, поздно.

— Верочка! — простонала мать.- Доченька, да откройся ты мне!

— Ах, мама! — нетерпеливо прервала ее Вера.

О. Игнатий сел на стул и засмеялся.

— Ну-с, так, значит, ничего? — иронически спросил он.

— Отец,- резко сказала Вера, приподнимаясь на постели,- ты знаешь, что я люблю тебя и мамочку. Но… Ну, так, скучно мне немножко. Пройдет все это. Право, идите лучше спать, и я спать хочу. А завтра или когда там — поговорим.

О. Игнатий порывисто встал, так что стул ударился о стену, и взял жену за руку.

— Пойдем!

— Верочка…

— Пойдем, говорю тебе! — крикнул о. Игнатий.- Если уже она бога забыла, так мы-то!.. Что уже мы!

Почти насильно он вывел Ольгу Степановну, и, когда они спускались по лестнице, Ольга Степановна, замедляя шаги, говорила злым шепотом:

— У-у! Это ты, поп, сделал ее такой. У тебя переняла она эту манеру. Ты и ответишь. Ах я несчастная…

И она заплакала, часто моргая глазами, не видя ступенек и так опуская ногу, словно внизу была пропасть, в которую ей хотелось бы упасть.

С этого дня о. Игнатий перестал говорить с дочерью, но она словно не замечала этого. По-прежнему она то лежала у себя в комнате, то ходила и часто-часто вытирала ладонями рук глаза, как будто они были у нее засорены.

И, сдавленная двумя этими молчащими людьми, сама любившая шутку и смех, попадья робела и терялась, не зная, что говорить и что делать.

Иногда Вера выходила гулять. Через неделю после разговора она вышла вечером, по обыкновению. Более не видали ее живою, так как она в этот вечер бросилась под поезд, и поезд пополам перерезал ее.

Хоронил ее сам о. Игнатий. Жены в церкви не было, так как при известии о смерти Веры ее хватил удар. У нее отнялись ноги, руки и язык, и она неподвижно лежала в полутемной комнате, пока рядом с нею, на колокольне, перезванивали колокола. Она слышала, как вышли все из церкви, как пели против их дома певчие, и старалась поднять руку, чтобы перекреститься, но рука не повиновалась; хотела сказать: «Прощай, Вера!»- но язык лежал во рту громадный и тяжелый. И поза ее была так спокойна, что если бы кто-нибудь взглянул на нее, то подумал бы, что этот человек отдыхает или спит. Только глаза ее были открыты.

В церкви на похоронах было много народу, знакомых о. Игнатия и незнакомых, и все собравшиеся жалели Веру, умершую такою ужасною смертью, и старались в движениях и голосе о. Игнатия найти признаки тяжелого горя. Они не любили о. Игнатия за то, что он был в обхождении суров и горд, ненавидел грешников и не прощал их, а сам в то же время, завистливый и жадный, пользовался всяким случаем, чтобы взять с прихожанина лишнее. И всем хотелось видеть его страдающим, сломленным и сознающим, что он виновен дважды в смерти дочери: как жестокий отец и дурной священнослужитель, не могший уберечь от греха свою же плоть. И все пытливо смотрели на него, а он, чувствуя направленные на его спину взгляды, старался выпрямлять эту широкую и крепкую спину и думал не об умершей дочери, а о том, чтобы не уронить себя.

— Каляный поп! — сказал, кивая на него, столяр Карзенов, которому он не отдал пяти рублей за рамы.

И так, твердый и прямой, прошел о. Игнатий до кладбища и такой же вернулся назад. И только у дверей в комнату жены спина его согнулась немного; но это могло быть и оттого, что большинство дверей были низки для его роста. Войдя со свету, он с трудом мог рассмотреть лицо жены, а когда рассмотрел, то удивился, что оно совсем спокойно и на глазах нет слез. И не было в глазах ни гнева, ни горя — они были немы и молчали тяжело, упорно, как и все тучное, бессильное тело, вдавившееся в перину.

— Ну, что, как ты себя чувствуешь? — спросил о. Игнатий.

Но уста были немы; молчали и глаза. О. Игнатий положил руку на лоб: он был холодный и влажный, и Ольга Степановна ничем не выразила, что она ощутила прикосновение. И когда рука о. Игнатия была им снята, на него смотрели не мигая два серые глубокие глаза, казавшиеся почти черными от расширившихся зрачков, и в них не было ни печали, ни гнева.

— Ну, я пойду к себе,- сказал о. Игнатий, которому сделалось холодно и страшно.

Он прошел в гостиную, где все было чисто и прибрано, как всегда, и одетые белыми чехлами высокие кресла стояли точно мертвецы в саванах. На одном окне висела проволочная клетка, но была пуста, и дверца открыта.

— Настасья! — крикнул о. Игнатий, и голос показался ему грубым, и стало неловко, что он так громко кричит в этих тихих комнатах, тотчас после похорон дочери.- Настасья! — тише позвал он,- где канарейка?

Кухарка, плакавшая так много, что нос у нее распух и стал красным, как свекла, грубо ответила:

— Известно где. Улетела.

— Зачем выпустила? — грозно нахмурил брови о. Игнатий.

Настасья расплакалась и, вытираясь концами ситцевого головного платка, сквозь слезы сказала:

— Душенька… барышнина… Разве можно ее держать?

И о. Игнатию показалось, что желтенькая веселая канарейка, певшая всегда с наклоненной головкой, была действительно душою Веры и что если бы она не улетела, то нельзя было бы сказать, что Вера умерла. И он еще больше рассердился на кухарку и крикнул:

— Вон! — и, когда Настасья не сразу попала в дверь, добавил: — Дура!

II

Со дня похорон в маленьком домике наступило молчание. Это не была тишина, потому что тишина — лишь отсутствие звуков, а это было молчание, когда те, кто молчит, казалось, могли бы говорить, но не хотят. Так думал о. Игнатий, когда входил в комнату жены и встречал упорный взгляд, такой тяжелый, словно весь воздух обращался в свинец и давил на голову и спину. Так думал он, рассматривая ноты дочери, в которых запечатлелся ее голос, ее книги и ее портрет, большой, писанный красками, портрет, который она привезла с собою из Петербурга. В рассматривании портрета у о. Игнатия установился известный порядок: сперва он глядел на щеку, освещенную на портрете, и представлял себе на ней царапину, которая была на мертвой щеке Веры и происхождения которой он не мог понять. И каждый раз он задумывался о причинах: если бы это задел поезд, он раздробил бы всю голову, а голова мертвой Веры была совсем невредима.

Быть может, ногой кто-нибудь задел, когда подбирали труп, или нечаянно ногтем?

Но долго думать о подробностях Вериной смерти было страшно, и о. Игнатий переходил к глазам портрета. Они были черные, красивые, с длинными ресницами, от которых внизу лежала густая тень, от чего белки казались особенно яркими, и оба глаза точно были заключены в черную, траурную рамку. Странное выражение придал им неизвестный, но талантливый художник: как будто между глазами и тем, на что они смотрели, лежала тонкая, прозрачная пленка. Немного похоже было на черную крышку рояля, на которую тонким, незаметным пластом налегла летняя пыль, смягчая блеск полированного дерева. И, как ни ставил портрет о. Игнатий, глаза неотступно следили за ним, но не говорили, а молчали; и молчание это было так ясно, что его, казалось, можно было услышать. И постепенно о. Игнатий стал думать, что он слышит молчание.

Каждое утро, после обедни, о. Игнатий приходил в гостиную, окидывал одним взглядом пустую клетку и всю знакомую обстановку комнаты, садился в кресло, закрывал глаза и слушал, как молчит дом. Это было странное что-то. Клетка молчала тихо и нежно, и чувствовались в этом молчании печаль, и слезы, и далекий, умерший смех. Молчание жены, смягченное стенами, было упорно, тяжело, как свинец, и страшно, так страшно, что в самый жаркий день о. Игнатию становилось холодно. Долгим, холодным, как могила, и загадочным, как смерть, было молчание дочери. Словно самому себе было мучительно это молчание и страстно хотело перейти в слово, но что-то сильное и тупое, как машина, держало его неподвижным и вытягивало, как проволоку. И где-то, на далеком конце, проволока начинала колебаться и звенеть тихо, робко и жалобно. О. Игнатий с радостью и страхом ловил этот зарождающийся звук и, опершись руками о ручки кресел, вытянув голову вперед, ждал, когда звук подойдет к нему. Но звук обрывался и умолкал.

— Глупости!- сердито говорил о. Игнатий и поднимался с кресел, все еще прямой и высокий.

В окно он видел залитую солнцем площадь, мощенную круглыми, ровными камнями, и напротив каменную стену длинного, без окон, сарая. На углу стоял извозчик, похожий на глиняное изваяние, и непонятно было, зачем он стоит здесь, когда по целым часам не показывалось ни одного прохожего.

III

Вне дома о. Игнатию приходилось говорить много: с причтом и с прихожанами, при исполнении треб, и иногда с знакомыми, где он играл в преферанс; но, когда он возвращался домой, он думал, что весь день молчал. Это происходило оттого, что ни с кем из людей о. Игнатий не мог говорить о том главном и самом для него важном, о чем он размышлял каждую ночь: отчего умерла Вера?

О. Игнатий не хотел понять, что теперь этого узнать нельзя, и думал, что узнать еще можно. Каждую ночь,- а они все теперь стали у него бессонными,- представлял он себе ту минуту, когда он и попадья в глухую полночь стояли у кровати Веры и он просил ее «Скажи!» и когда в воспоминаниях он доходил до этого слова, дальнейшее представлялось ему не так, как оно было. Закрытые глаза его, сохранившие в своем мраке живую, нетускнеющую картину той ночи, видели, как Вера поднимается на своей постели, улыбается и говорит… Но что она говорит? И это невысказанное слово Веры, которое должно разрешить все, казалось так близко, что если отогнуть ухо и задержать биение сердца, то вот-вот услышишь его, и в то же время так безнадежно далеко. О. Игнатий вставал с постели, протягивал вперед сложенные руки и, потрясая ими, просил:

— Вера!..

И ответом ему было молчание.

Однажды вечером о. Игнатий пришел в комнату Ольги Степановны, у которой он не был уже около недели, сел у ее изголовья и, отвернувшись от упорного, тяжелого взгляда, сказал:

— Мать! Я хочу поговорить с тобой о Вере. Ты слышишь?

Глаза молчали, и о. Игнатий, возвысив голос, заговорил строго и властно, как он говорил с исповедующимися:

— Я знаю, ты мыслишь, что я был причиной Вериной смерти. Но подумай, разве я любил ее меньше, чем ты? Странно ты рассуждаешь… Я был строг, а разве это мешало ей делать, что она хочет? Я пренебрег достоинством отца, я смиренно согнул свою шею, когда она не побоялась моего проклятья и поехала… туда. А ты — ты-то не просила ее остаться и не плакала, старая, пока я не велел замолчать? Разве я родил ее такой жестокой? Не твердил я ей о боге, о смирении, о любви?

О. Игнатий быстро взглянул в глаза жены — и отвернулся.

— Что я мог сделать с ней, если она не хотела открыть своего горя? Приказывать — я приказал; просить — я просил. Что же, по-твоему, я должен был стать на колени перед девчонкой и плакать, как старая баба? В голове… откуда я знаю, что у нее в голове! Жестокая, бессердечная дочь!

О. Игнатий ударил кулаком по колену.

— Любви у нее не было — вот что! Что уж про меня говорить, уж я, известно… тиран… Тебя-то она любила? Тебя-то, которая плакала… да унижалась?

О. Игнатий беззвучно рассмеялся.

— Лю-юбила! То-то, в утешение тебе и смерть такую выбрала. Жестокую, позорную смерть. Умерла на песке, в грязи… как с-собака, которую ногами в морду тыкают.

Голос о. Игнатия зазвучал тихо и хрипло.

— Стыдно мне! На улицу выйти стыдно! Из алтаря выйти стыдно! Перед богом стыдно! Жестокая, недостойная дочь! В гробу проклясть бы тебя…

Когда о. Игнатий взглянул на жену, она была без чувств и пришла в себя только через несколько часов. И когда пришла, глаза ее молчали, и нельзя было понять, помнит она, что говорил ей о. Игнатий, или нет.

В ту же ночь — это была июльская лунная ночь, тихая, теплая и беззвучная, о. Игнатий на цыпочках, чтобы не услыхали жена и сиделка, поднялся по лестнице и вошел в комнату Веры. Окно в мезонине не открывалось с самой смерти Веры, и воздух был сухой и жаркий, с легким запахом гари от накалившейся за день железной крыши. Чем-то нежилым и заброшенным веяло от помещения, в котором так давно отсутствовал человек и где дерево стен, мебель и другие предметы издавали тонкий запах непрерывного тления. Лунный свет яркой полосой падал на окно и на пол и, отраженный от белых, тщательно вымытых досок, сумеречным полусветом озарял углы, и белая чистая кровать с двумя подушками, большой и маленькой, казалась призрачной и воздушной. О. Игнатий открыл окно — ив комнату широкой струёй полился свежий воздух, пахнущий пылью, недалекой рекой и цветущей липой, и еле слышное донеслось хоровое пение: вероятно, катались на лодках и пели. Неслышно ступая босыми ногами, похожий на белый призрак, о. Игнатий подошел к пустой кровати, подогнул колени и упал лицом вниз на подушки, обняв их,- туда, где должно было находиться Верино лицо. Он долго лежал так; песня стала громче и потом умолкла, а он все лежал, и длинные черные волосы рассыпались по плечам и постели.

Луна передвинулась, и в комнате стало темнее, когда о. Игнатий поднял голову и зашептал, вкладывая в голос всю силу долго сдерживаемой и долго не сознаваемой любви и вслушиваясь в свои слова так, как будто слушал не он, а Вера.

— Дочь моя, Вера! Ты понимаешь, что это значит: дочь? Доченька! Сердце мое, и кровь моя, и жизнь моя. Твой старый… старенький отец, уже седой, уже слабый…

Плечи отца Игнатия задрожали, и вся грузная фигура заколыхалась. Подавляя дрожь, о. Игнатий шептал нежно, как маленькому ребенку:

— Старенький отец… просит тебя. Нет, Верочка, умоляет. Он плачет. Он никогда не плакал. Твое горе, деточка, твои страдания — они и мои. Больше, чем мои!

О. Игнатий покачал головой.

— Больше, Верочка. Ну что мне, старому, смерть? А ты… Ведь если бы ты знала, какая ты нежная, слабая, и робкая! Помнишь, как ты поколола пальчик, и кровь капнула, а ты заплакала? Деточка моя! И ты ведь меня любишь, сильно любишь, я знаю. Каждое утро ты целуешь мою руку. Скажи, скажи, о чем тоскует твоя головка, и я — вот этими руками — я удушу твое горе. Они еще сильны, Вера, эти руки.

Волосы о. Игнатия встряхнулись.

— Скажи!

О. Игнатий впился глазами в стену и протянул руки.

— Скажи!

В комнате было тихо, из глубокой дали пронесся продолжительный и прерывистый свисток паровоза.

О. Игнатий, поводя кругом расширившимися глазами, точно перед ним встал страшный призрак изуродованного трупа, медленно приподнялся с колен и неверным движением поднес к голове руку с растопыренными и напряженно выпрямленными пальцами. Отступив к двери, о. Игнатий отрывисто шепнул:

— Скажи!

И ответом ему было молчание.

IV

На другой день, после раннего и одинокого обеда, о. Игнатий пошел на кладбище — в первый раз после смерти дочери. Было жарко, безлюдно и тихо, как будто этот жаркий день был только освещенною ночью, но, по привычке, о. Игнатий старательно выпрямлял спину, сурово смотрел по сторонам и думал, что он все такой же, как прежде; он не замечал ни новой и страшной слабости в ногах, ни того, что длинная борода его стала совсем белой, словно жестокий мороз ударил на нее. Дорога к кладбищу шла по длинной прямой улице, слегка поднимавшейся вверх, и в конце ее белела арка кладбищенских ворот, похожая на черный, вечно открытый рот, окаймленный блестящими зубами.

Могила Веры находилась в глубине кладбища, где кончались усыпанные песком дорожки, и о. Игнатию долго пришлось путаться в узеньких тропинках, ломаной линией проходивших между зеленых бугорков, всеми забытых и всеми покинутых. Местами попадались покосившиеся, позеленевшие от старости памятники, изломанные решетки и большие, тяжелые камни, вросшие в землю и с какой-то угрюмой, старческой злобой давившие ее. К одному из таких камней прижималась могила Веры. Она была покрыта новым пожелтевшим дерном, но кругом нее все зеленело. Рябина обнялась с кленом, а широко раскинувшийся куст орешника протягивал над могилой свои гибкие ветви с пушистыми, шершавыми листьями. Усевшись на соседнюю могилу и передохнув, о. Игнатий оглянулся кругом, бросил взгляд на безоблачное, пустынное небо, где в полной неподвижности висел раскаленный солнечный диск,- и тут только ощутил ту глубокую, ни с чем не сравнимую тишину, какая царит на кладбищах, когда нет ветра и не шумит омертвевшая листва. И снова о. Игнатию пришла мысль, что это не тишина, а молчание. Оно разливалось до самых кирпичных стен кладбища, тяжело переползало через них и затопляло город. И конец ему только там — в серых, упрямо и упорно молчащих глазах.

О. Игнатий передернул похолодевшими плечами и опустил глаза вниз, на могилу Веры. Он долго смотрел на пожелтевшие коротенькие стебли травы, вырванной с землею откуда-нибудь с широкого, обвеваемого ветром поля и не успевшей сродниться с чуждой почвой,- и не мог представить, что там, под этой травой, в двух аршинах от него, лежит Вера. И эта близость казалась непостижимою и вносила в душу смущение и странную тревогу. Та, о которой о. Игнатий привык думать, как о навеки исчезнувшей в темных глубинах бесконечного, была здесь, возле… и трудно было понять, что ее все-таки нет и никогда не будет. И о. Игнатию чудилось, что если он скажет какое-то слово, которое он почти ощущал на своих устах, или сделает какое-то движение, Вера выйдет из могилы и встанет такая же высокая, красивая, какою была. И не только одна она встанет, но встанут и все мертвецы, которые так страшно ощутимы в своем торжественно-холодном молчании.

О. Игнатий снял широкополую черную шляпу, расправил волнистые волосы и шепотом сказал:

— Вера!

Ему стало неловко, что его может услышать кто-нибудь посторонний, и, встав на могилу, о. Игнатий взглянул поверх крестов. Никого не было, и он уже громко повторил:

— Вера!

Это был старый голос о. Игнатия, сухой и требовательный, и странно было, что с такою силою высказанное требование остается без ответа.

— Вера!

Громко и настойчиво звал голос, и, когда он умолкал, с минуту чудилось, что где-то внизу звучал неясный ответ. И о. Игнатий, еще раз оглянувшись кругом, отстранил волосы от уха и прилег им к жесткому, колючему дерну.

— Вера, скажи!

И с ужасом почувствовал о. Игнатий, что в ухо его вливается что-то могильно-холодное и студит мозг и что Вера говорит,- но говорит она все тем же долгим молчанием. Все тревожнее и страшнее становится оно, и когда о. Игнатий с усилием отдирает от земли голову, бледную, как у мертвеца, ему кажется, что весь воздух дрожит и трепещет от гулкого молчания, словно на этом страшном море поднялась дикая буря. Молчание душит его; оно ледяными волнами перекатывается через его голову и шевелит волосы; оно разбивается о его грудь, стонущую под ударами. Дрожа всем телом, бросая по сторонам острые и внезапные взгляды, о. Игнатий медленно поднимается и долгим, мучительным усилием старается выпрямить спину и придать гордую осанку дрожащему телу. И это удается ему. С намеренной медлительностью о. Игнатий отряхивает колени, надевает шляпу, трижды крестит могилу и идет ровною, твердою поступью, но не узнает знакомого кладбища и теряет дорогу.

— Заблудился!-усмехается о. Игнатий и останавливается на разветвлении тропинок.

Но стоит одну секунду и, не думая, сворачивает налево, потому что ждать и стоять нельзя. Молчание гонит. Оно поднимается от зеленых могил; им дышат угрюмые серые кресты; тонкими, удушающими струями оно выходит из всех пор земли, насыщенной трупами. Все быстрее становятся шаги о. Игнатия. Оглушенный, он кружится по одним и тем же дорожкам, перескакивает могилы, натыкается на решетки, цепляется руками за колючие жестяные венки, рвется в клочья мягкая материя. Только одна мысль о выходе осталась в его голове. Из стороны в сторону мечется он и, наконец, бесшумно бежит, высокий и необыкновенный в развевающейся рясе и с плывущими по воздуху волосами. Сильнее, чем самого вставшего из гроба мертвеца, испугался бы всякий, встретив эту дикую фигуру бегущего, прыгающего и размахивающего руками человека, увидев его перекосившееся безумное лицо, услыхав глухой хрип, выходивший из его открытого рта.

Со всего разбегу о. Игнатий выскочил на площадку, в конце которой белела невысокая кладбищенская церковь. У притвора на низенькой лавке дремал старичок, по виду дальний богомолец, и возле него, наскакивая друг на друга, спорили и бранились две старухи нищенки.

Когда о. Игнатий подходил к дому, уже темнело и в комнате Ольги Степановны горел огонь. Не раздеваясь и не снимая шляпы, пыльный и оборванный, о. Игнатий быстро прошел к жене и упал на колени.

— Мать… Оля… Пожалей же меня! — рыдал он.- Я с ума схожу.

И он бился головой о край стола и рыдал бурно, мучительно, как человек, который никогда не плачет. И он поднял голову, уверенный, что сейчас свершится чудо и жена заговорит и пожалеет его.

— Родная!

Всем большим телом потянулся он к жене — и встретил взгляд серых глаз. В них не было ни сожаления, ни гнева. Быть может, жена прощала и жалела его, но в глазах не было ни жалости, ни прощения. Они были немы и молчали.

И молчал весь темный опустевший дом.

1-5 мая 1900 г.

Начать мы решили с последнего века девятнадцатого столетия, с тысяча девятисотого года, с которого, собственно, и началось очень многое главное в русской литературе. Получилось так, что вообще говоря, этот год на великие произведения скудноват. И даже больше того, вот как раз в этом году Чехов написал известное своё письмо такому консервативно-православному публицисту Меньшикову, где пишет: «Как хорошо, что есть Толстой. Пока работает Толстой, нам всем можно не особенно напрягаться. Всё равно он одним своим существованием окупает всё, что делаем мы». Как раз в это время только что закончилась работа Толстого над «Живым трупом», только что закончилась в «Ниве» публикация «Воскресения», пусть и, конечно, в страшно изрезанном виде, и в результате действительно Толстой как бы выкупил собой всю русскую литературу. Она в девятисотом году произвела очень мало. Горький начал писать, в общем, не слишком удачный роман «Трое», Куприн напечатал несколько довольно проходных вещей, но именно с тысяча девятисотого года началась слава главного русского писателя, главного русского прозаика Серебряного века Леонида Андреева. Который написал в этом году рассказ «Молчание».

И вот первое чтение этого рассказа в кружке «Среда». Сам Андреев боялся его читать, сослался на хрипоту, и прочёл его, насколько я помню, Горький. Вот именно с этой тетрадки началась, наверное, русская готика. Началось всё самое страшное и увлекательное в русской литературе двадцатого века.

Тысяча девятисотый год — это ситуация надежд, безусловно, но прежде всего страхов. Страхов и тревог. Потому что новое царствование началось плохо. Оно началось Ходынкой, оно началось знаменитой оговоркой в речи про бессмысленные мечтания вместо беспочвенных мечтаний. Имеется в виду, что бессмысленно мечтать о свободе. Началось оно сильным социальным и международным напряжением. В общем, понятно, что времена довольно-таки апокалиптические, ничего особенно хорошего никто не ждет.

И вот в этот момент Леонид Андреев, юрист по образованию, уроженец Орла, человек необычайно яркого таланта, пока еще не признанного, пишет свой рассказ, основанный на истинном происшествии. В Орле был священник, отец Андрей Казанский, который, кстати говоря, самого Андреева и крестил.

Мы не будем сейчас расписывать подробно отношения Андреева с верой, хотя, наверное, стоило бы сказать, что Андреев, в общем, не просто отец Даниила Андреева, главного религиозного провидца двадцатого века, но это, конечно, человек довольно интенсивного религиозного вопрошания. Достаточно вспомнить его повесть «Житие Василия Фивейского». Только вера его очень своеобразна. Андреев не хвалит бога, не благодарит бога, Андреев всё время предъявляет ему счёт. Вообще, создается впечатление, что бог нужен Андрееву только, чтобы было с кого спросить, за что. Вот за что все эти страдания, за что страдает Василий Фивейский, за что утонул его сын, за что сошла с ума его жена, там, за что, собственно, другой его сын родился идиотом. Почему? За что? Чем мы все провинились? Вот эта интонация гневного вопрошания — она для Андреева типична, но это, конечно, религиозность, только такая вот своеобразно понятая.

Здесь нам надо попытаться понять, что такое вообще готика. У нас, вообще, называют готическим всё, что угодно. Не просто гота: благополучного человека, который решил носить чёрное и ночами, допустим, ходить на мрачные заброшенные предприятия. Нет, готом у нас называют и Стивена Кинга, готическим автором, готическим, готичненьким называют у нас любой пессимизм, любое разочарование среднего класса, выгнанного неожиданно с работы. На самом деле, готика, во всяком случае, в литературе — понятие гораздо более глубокое. У нас, по сути дела, один готический писатель — это Леонид Андреев. В чем уверен носитель готического направления, человек из готического романа, автор его или герой? Дело в том, что для человека такого взгляда это полная уверенность, что за пределами жизни, вне жизни, вот нам данной в ощущении, начинается сплошной кошмар. Что наша жизнь — это крошечное светлое пятно в огромном океане мрака и безнадежности. Что вот за жизнью нас ожидает проклятие, отвращение, нет никакого бога, есть какие-то гораздо более страшные силы, если бог где-то есть, то он здесь, а вокруг лежит ад, совершенно безнадежный, ледяная пустыня. Вот это мироощущение готическое. Что мир погружен глубоко во зло. Очень трудно назвать автора, который бы этому следовал. Ну, Эдгар По, например, готический писатель, для которого всё время мир полон непознаваемого ужаса, который к нам сюда какими-то языками чёрного пламени периодически прорывается.

И вот «Молчание», вероятно, самый готический рассказ Андреева, потому что там ничто не получает объяснения. Там в чём история, значит, вот есть священник, вроде бы его семейная жизнь благополучна, есть у него дочь Вера, что очень важно, и вот эта Вера неожиданно замолкает. Она перестаёт отвечать отцу и матери, она перестаёт разговаривать вообще, большую часть времени она лежит у себя на кушетке на втором этаже и никак не контактирует с окружающими. Врач ничего не может сделать, приглашают светил, никто ничего не может сделать, она лежит. Иногда она вяло односложно отвечает, что у неё ничего не болит, что она ничего не скажет, что с ней произошло, мы не узнаём. А, строго говоря, это у Андреева такой привет, переданный, конечно, Тургеневу, другому великому орловцу, и его «Рассказу отца Алексея». Где, если вы помните, сын священника, тоже сын священника, что очень важно, сходит с ума и отвергает причастие. Выплёвывает причастие после того, как ему в лесу встретился какой-то странный человек и дал ему поесть орешков. Ну вот, типичный случай клинического безумия, который поразил семью священника.

Но у Андреева ведь что очень важно, мы не знаем, что произошло с Верой. Все думают, что это несчастная любовь, а может, это какой-то мировоззренческий перелом, а может, это какой-то душевный переворот, а может, это депрессия, так, по-научному говоря, эндогенная, которая приходит ниоткуда, сама себя порождает. Так или иначе через два месяца после начала болезни Вера, точно так же никому ни слова не сказав, уходит из дома и гибнет под поездом. Это очевидное самоубийство. После этого паралич настигает жену этого священника, она лежит тоже молча, лежит страшно, молча, не в силах ничего сказать. Даже канарейка улетела. В доме не раздаётся ни единого звука. Молчание накрывает его дом. И вот иногда он ходит на могилу к дочери. Сначала он после её самоубийства, ну, проклял её, отрёкся, потому что это смертный грех, а потом он начинает, всё-таки пересиливает себя, ходит на её могилу, бросается на неё и среди вот этого бесшумного, что очень важно, тягучего летнего полдня он лежит на её могиле и спрашивает, спрашивает, что произошло. И дальше начинается стилистическое чудо Леонида Андреева, кульминация рассказа, за которую, так сказать, хочется думать, Толстой и поставил этому рассказу пятёрку.

У Толстого была несколько такая школьническая, учительская привычка ставить особенно понравившимся ему рассказам пятёрки. И вот он поставил, часто он, кстати, очень ставил Куприну. И вот он поставил Андрееву единственную пятёрку, которую он ему поставил, вообще он его недолюбливал. Здесь есть, конечно, вот это стилистическое чудо невероятное. Что происходит на кладбище? Священник чувствует, что какие-то страшные ледяные волны перекатываются через него, он чувствует, что идёт какая-то молчаливая неподвижная буря, но если бы эту бурю стало видно, если бы она каким-то образом визуализировалась, она бы смела весь мир. Он чувствует, что в ответ на его вопросы он слышит молчание бога, молчание мира, не тишину, что очень важно. Вот если бы Вера молчала, то это было бы не страшно, это она так говорит. Он слышит молчание демонстративное, почти презрительное, он слышит, что бог отвернулся, что он не хочет больше говорить, и это молчание заполняет мир вокруг него. Надо вообще, знаете, обладать талантом Леонида Андреева, чтобы жалкий летний полдень так описать, чтобы читателя подрал мороз по спине. Обычно, ну, мы же привыкли, что летний полдень полон звуков: сверчки сверчат, кузнечики трепещут, бабочки летают, птички поют, ветер шумит в ветвях, всё время что-то происходит, мёдом пахнет, природа торжествует. А вот Андреев описывает это в рассказе как страшное ледяное безмолвие мира, в котором не слышно человеческого голоса, и вот это молчание веры, вспомним, что дочь священника зовут Верой, это молчание стало главным звуком двадцатого века. Во всяком случае, в русской литературе, потому что бог молчит, бог не хочет человека, не хочет разговаривать с ним.

Эта тема богоотверженности с Андреевым входит в литературу. Реакция на рассказ была, вообще, довольно занятной. К Андрееву русская литература была страшно неблагодарной. Это лишний раз нам доказывает, что она чудовищно богата. Лучшего своего драматурга, уж здесь у него точно нет конкурентов, и одного из самых сильных прозаиков, наделённого вдобавок и кучей других талантов: и сценическим, и рисовал он прекрасно, и фотографировал, и архитектурой увлекался — всё умел. Вот этого человека русская литература гнобила с каким-то удивительным постоянством. Андреева все читали, он был страшно популярен, один герой Бунина в «Качелях» говорит: «Я красив, как Леонид Андреев», это для него самый большой комплимент. Фотографии его расходятся, за автографами его охотятся, но вот что удивительно, мало кого русская критика ненавидела с таким упорством, мало на кого так обрушивались рецензенты, и театральные, и художественные, всегда, после любой премьеры, там и прозаически, мало кого осыпали такой бранью. Когда-то всю эту хулу в своей статье Корней Чуковский, друг Андреева, выписал и поразился, какой площадной тон господствует в разговорах об Андрееве, чем объяснить такую дружную ненависть. Андреев, конечно, очень болезненно на это реагируя, всегда отшучивался. Он говорил: «Ну, если бы не замечали, было бы гораздо хуже». Более того, он и сам о своих произведениях отзывался полупрезрительно, говорил: «Будьте любезны, не читайте «Бездны». Самый нашумевший и самый ругаемый рассказ. Многое считал у себя неудачным, что говорить. Но, конечно, его это ранило невероятно глубоко. Неслучайно один из немногих записанных в его исполнении голосовых фрагментов это такой страстный монолог о критике, где он говорит о злобе и непонимании как постоянном фоне писательской жизни.

В чём же проблема? Я думаю, проблема в том же, как говорила Ахматова: «Он к самой чёрной прикоснулся язве, но исцелить её не мог». Она это говорила о двадцатом веке в целом, но применительно к Андрееву это тоже верно. Андреев действительно прикасается к самой чёрной язве: к одиночеству, к страху, к нашей подспудной черноте. Знаете, когда кому-то из нас случается, такое бывает, проводить ночь в одиночестве, мы понимаем, каким ужасом и отчаянием окружена человеческая жизнь. По какой тонкой плёнке мы ходим, как легко провалиться в нищету, в одиночество, в безумие, как это всегда рядом. И вот за то, что нам Андреев об этом напоминает, мы его ненавидим.

Потому что, если бы он это исцелял, если бы он помогал это преодолеть, но он с этим резонирует, он пишет об этом с такой исчерпывающей точностью, что мы это узнаём, а легче нам не становится. Нам не становится легче после «Рассказа о семи повешенных», нам не становится легче после «Большого шлема», после «Тьмы». О чём бы Андреев ни говорил, а он иногда шутит, шутит так мрачно, что после этого вообще на людей смотреть не хочется, в общем, он невероятно точен в изображении самого болезненного, но, как выясняется вдруг, такая точность не помогает. Даже когда мы читаем, наверное, самую сильную его драму, к сожалению, мы сейчас лишены возможности её посмотреть, хотя она очень сценична.

Никто не берётся поставить «Жизнь человека», гениальную панпсихическую пьесу, панпсихическую потому, что действие её происходит в человеческом разуме, среди абстракции. Великую символическую эту драму когда мы читаем, мы поражаемся точности узнавания, точности наших ощущений, мы именно так воспринимаем и собственную молодость, и собственный расцвет, и собственный неизбежный, увы, упадок, всё невероятно точно, но эта точность ничего не окупает. Даже ближайший друг Андреева, который, кстати говоря, и его считал единственным своим другом, Максим Горький, который в девятнадцатом году разрыдался, узнав о его смерти, вообще-то слёзы у Горького были близко, но здесь это было поистине бурное отчаяние. Даже Горький говорил ему: «Леонид, нельзя каждый день питаться мозгами, к тому же если они всегда недожаренные». Это он говорил о его теоретических рассуждениях в пьесах, о его вечных разглагольствованиях о русском ужасе. Но и Горький вынужден был признать, что на него это действовало всё-таки очень сильно.

И в этом смысле, наверное, Леонид Андреев пусть не главный, но самый типичный писатель двадцатого века: он всё чувствует, всё понимает, всё может назвать и ничего не может преодолеть. Он живёт в этом сплошном ледяном ужасе мира и ничего не может ему противопоставить. Думаю, что с таким же чувством, со странной смесью восторга, благодарности и омерзения мы и перечитываем его сегодня. А может быть, и не перечитываем, что тоже довольно объяснимо.

Ну, а теперь вопросы, спасибо большое, что они появились.

«Оказала ли влияние на Андреева скандинавская драматургия?»

Хороший вопрос. Ну, скандинавская литература в той или иной степени оказала влияние на всю европейскую и, рискну сказать, и на американскую тоже литературу модерна. В первую очередь, конечно, Ибсен отдувался за всех, во-вторую, Стриндберг. Я должен сейчас буду сказать довольно парадоксальную и, конечно, навлекающую на меня всякие громы, вещь, но дело в том, что островная культура или, во всяком случае, культура, близко граничащая с морем, со стихиями, с горами, с лавинами, она по определению очень вот смертоцентрична, как заметил когда-то Гребенщиков: «Японская культура построена вокруг идеи смерти, потому что вся Япония построена на идее предела». Ну, там, куда ни шагнёшь, обязательно или извержение вулкана, или море, она вся зажата вот так. Ну, и Скандинавия тоже, скандинавская культура наряду с японской она самая депрессивная, понимаете, самая безвыходная.

Ну, «Бранд» ибсеновский, знаменитая драматическая поэма, которая, пожалуй, лучше всего отражает главные черты литературы модернизма, литературы рубежа веков, сверхчеловечность такая. Всё смертельно, и Бранд гибнет, конечно, успев спросить бога: «В смертный час открой, // Мельче ль праха пред тобой // Веры нашей Квантум Сатис?», и услышав в ответ грохот лавины, из которого раздается: «Он есть Бог творящий» — это очень страшно. Конечно, скандинавская культура — она культура без выхода, я рискну сказать, без катарсиса. Есть какая-то надежда у «Пер Гюнта», но «Пер Гюнт» — единственная более или менее светлая пьеса Ибсена. Всё остальное упирается в драматический эпилог, когда мы мёртвые пробуждаемся. А Стриндберг — это уже вообще какое-то полное безумие, «Соната призраков».

Да, наверное, оказала. Просто, понимаете, вот в чём штука. Тоже я сейчас скажу вещь, наверное, очень шовинистическую во многих отношениях. Андреев гораздо талантливее большинства скандинавских литераторов. Уж Стриндберга точно талантливее. Поэтому когда он утверждает свою безвыходность, он утверждает её с такой страстью, с такой избыточностью, что это превращается почти, ну, в праздник, в пир человеческого духа. Вот обратите внимание, когда вы смотрите пьесы Андреева, не рассказы читаете, а именно пьесы смотрите, ну, такие вещи, как, скажем, «Чёрные маски» или как «Екатерину Ивановну», уж совсем реалистическую, или как «Дни нашей жизни», вот есть смешанные чувства. С одной стороны, конечно, раздражение от этой страшной безысходности, а с другой, вы понимаете, что ей противопоставлен сам по себе огромный живой человеческий талант. Не может быть всё так плохо, если человек так хорошо умеет что-то делать. А Андреев очень профессиональный человек. Это, кстати, в драматургии гораздо виднее, чем в прозе, потому что он ритм происходящего, его музыку чувствует безупречно, его одно удовольствие ставить на сцене.

И вот здесь я чувствую, кстати, ну, вспомните, как недавно, когда в «Модерне», в театре «Модернъ» поставили «Екатерину Ивановну», как на неё ломились просто, как было не попасть. И это, действительно, очень классная пьеса. Понимаете, поставить себе такую драматическую задачу. Главный герой подозревает жену, и она из-за его подозрений, только из-за них, постепенно становится тем, что он в ней подозревает. Гениальная история, такая гумбертианская немножко, очень красивая. Вот Андреев самим своим талантом отчасти собственному мировоззрению противостоит. Поэтому, конечно, скандинавы на него влияли, но он лучше скандинавов.

Вот это я рискну сказать, хотя «Екатерина Ивановна» — это не что иное как ибсеновская «Нора», но просто она переписана широким русским человеком. Там, начинается как гениально, начинается с того, что выстрел раздаётся на сцене, это он стреляет в неё, и дальше это великолепное трагикомическое первое действие: он буфет там прострелил, и все рыдают, классно, конечно.

«Вот Гоголь «Майские ночи», Тургенев «Клара Милич», Толстой «Записки сумасшедшего» тоже готика, но чем она отличается от Андреева?»

Нет, ребята, это не готика. Потому что Клара Милич обещает Паратову, обещает Якову после смерти, не Паратову, а Аратову, она, значит, после смерти обещает ему воссоединение и счастье, и, конечно, мир окружён страшными снами, да, но эти страшные сны только до тех пор, пока Яков её отвергает. А как только он её полюбил и понял, за гробом всё будет прекрасно, и помните светлую улыбку на его лице, с которой, собственно, Аратов умирает. Потом вспомним «Майскую ночь». Конечно, мир Гоголя страшный мир, и в конце концов Гоголь в этот страх провалился. Но и в страшной мести бог всё-таки носитель доброты. Помните, он говорит: «Страшна казнь, тобой выдуманная, человече, но и тебе не будет покоя, пока враг твой мучается». То есть бог всё-таки носитель справедливости, а не зла. В мире Гоголя торжествует справедливость, даже Чичиков исправляется, выслушав Муразова, а в мире Андреева все неисправимы. В мире Андреева нет надежды. Красный смех стоит над миром. Красный смех и чёрные маски. И, собственно, помните это, вот люди всегда, начитавшись Андреева, пытались шутить, потому что слишком мрачно всё. И вот была замечательная шутка Репина, когда, значит, Андреев должен был приехать в гости в «Пенаты», а там, значит, гости заждались его, и там подана были такие чёрные карамельки и красные карамельки, и вот все их съели. И когда приехал Андреев, ему ничего не досталось, на что Репин сказал: «Вот видите, вы съели все чёрные маски, весь красный смех, а ему оставили царь-голод». «Царь-голод» — тоже название андреевской драмы. Он всё время тянет как-то пошутить, да?

После Андреева или уж напиться, потому что настоящая готика – это та, после чего смешно, вот рискну сказать. И, кстати, вот наша такая странная реинкарнация Леонида Андреева в наше время это Людмила Петрушевская. Уж такой мрачный прозаик и драматург, и тоже всё время спрашивает, за что. У неё один рассказ так и называется «За что?» Такой монолог, кто ответит. А кто ответит? Так вот, Петрушевская вспоминает, что когда уже больной Арбузов собирал свой драматургический семинар, кто-то зачитывал пьесу как раз по Гоголю, когда в седьмой раз прозвучала ремарка: «Снова выносят гроб», расхохотались все во главе с Арбузовым. Вот это такая реакция, которую избыток готики вызывает, поэтому я и надеюсь, что мы с вами после этой лекции тоже чувствуем себя сейчас гораздо веселее, чем до неё.

3 сочинения к новому сборнику ОГЭ-2023 «36 типовых вариантов» под редакцией И.П. Цыбулько.

Накануне Рождества Сашка прошёл за перегородку комнаты, где слышалось тяжёлое дыханье отца, Ивана Саввича.

— Сашка! А тебя Свечниковы на ёлку звали, — прошептал он.

9.1 Напишите сочинение-рассуждение, раскрывая смысл высказывания современного лингвиста Ирины Борисовны Голуб: «Изображение чувства в речи требует особых экспрессивных красок».

Смысл высказывания современного лингвиста я понимаю так: в целях лучшей передачи эмоциональных переживаний героев авторы художественных произведений используют экспрессивные образные средства. Для доказательства этой точки зрения обратимся к тексту Л.Н. Андреева.

Так, например, в 16 предложении писатель прибегает к такому приёму, как антитеза для противопоставления двух разных миров. В первом из них живут «чистенькие, красивые дети», которые никогда не знали, что такое голод и бедность. А во втором – такие ребята, как Сашка, вынужденные бороться с очень тяжёлыми проблемами. Именно поэтому прекрасная ёлка кажется мальчику враждебной.

Особым средством экспрессивности становится и развёрнутая метафора: «Ангелочек спустился с неба и внёс луч света в сырую, пропитанную чадом комнату» (предложение 49). Благодаря этому кажется, что в бедной комнатке происходит настоящее чудо.

Таким образом, Л.Н. Андреев передаёт чувства, переполняющие мальчика, в экспрессивных красках с помощью тропов и стилистических фигур.

9.2 Напишите сочинение-рассуждение. Объясните, как Вы понимаете смысл предложения 51 текста: «Отец и сын по-разному тосковали, плакали и радовались их больные сердца, но было что-то в их чувстве, что сливало воедино сердца и уничтожало бездонную пропасть, которая отделяет человека от человека и делает его таким одиноким, несчастным и слабым».

Смысл предложения 51 я понимаю так: маленькое чудо помогло главному герою произведения Л.Н. Андреева поверить в возможность преодоления дистанции между людьми разного материального положения. Докажем эту точку зрения, приведя примеры из предложенного фрагмента.

Изначально Сашка чувствовал себя подавленным на празднике среди «чистеньких и красивых» ребят. Даже прекрасная ёлка представлялась ему враждебной. Однако восковой ангелочек, «небрежно повешенный в гуще тёмных ветвей», привлёк внимание мальчика, и он уже больше не мог сопротивляться обаянию игрушки. Можно назвать настоящим чудом то, что хозяйка согласилась отдать ангелочка Сашке.

Мальчик «презирал отца за слабость и ложь», но совместное разглядывание прекрасной восковой игрушки сблизило их. Они оба увидели в ней нечто особенное: «Ты погляди, – продолжал отец, – он сейчас полетит» (предложение 46). В эту минуту герои поняли друг друга и впервые почувствовали, что не одиноки.

Таким образом, одно удивительное явление может соединить сердца двух людей, уничтожив любую пропасть, которая прежде казалось непреодолимой.

9.3 Как Вы понимаете значение слова ВЗАИМОПОНИМАНИЕ? Сформулируйте и прокомментируйте данное Вами определение. Напишите сочинение-рассуждение на тему «Что может помочь людям понять друг друга?», взяв в качестве тезиса данное Вами определение.

Что может помочь людям понять друг друга? Даже какая-нибудь мелочь, незначительное событие иногда могут повлиять на человека и заставить его по-новому взглянуть на мир и на других людей. Обратимся к художественной литературе, чтобы доказать эту точку зрения.

Так, например, в тексте Л.Н. Андреева рассказывается о бедном мальчике, который побывал на празднике у «хороших людей» Свечниковых. Сашка «презирал отца за слабость и ложь», и между ними не было никакого взаимопонимания. Однако принесённая ёлочная игрушка сблизила их: «…но было что-то в их чувстве, что сливало воедино сердца и уничтожало бездонную пропасть…» (предложение 51). Отец в порыве чувств положил руку на шею сыну, а он прижался к его груди, и это значит, что они больше не ощущали себя такими одинокими, как прежде.

В повести А. де Сент-Экзюпери «Маленький принц» заглавный герой встречает Лиса и в конце концов приручает его. С каждым днём расстояние между ними уменьшалось, и они научились понимать друг друга даже без слов. Автор размышляет о том, что некоторые люди со временем могут стать особенными для нас. Их можно назвать нашими родственными душами.

Таким образом, взаимопонимание предполагает взаимное доверие, умение услышать другого человека и поставить себя на его место.