Моя мама моя рабыня рассказы

— Куда мы едем? — спросила она встревоженно.

— Увидишь.

Свет фар рассекал вечерние сумерки. Я вёл машину по загородной объездной. Моросил лёгкий дождик. Свет в салоне был выключен. Рядом со мной сидела женщина блондинка в длинном чёрном плаще. Именно женщина, а не девушка. Ей было сорок три, мне девятнадцать. Я положил руку на её левое бедро. Скорее на ляжку, большую, мясистую, не толстую, просто чуть больше плоти, чем у молодых девочек. Раньше в этой машине на пассажирском сидели юные девчонки со стройными худыми ножками и острыми коленками. Но сейчас я всем нутром ощущал, что везу женщину. Моя рука гладила и сжимала её нежное мягкое бедро. Пальцами я чувствовал верх резинки чулок, а выше голая тёплая кожа. Очень приятная ляжка, люблю такие, есть за что ухватиться, помять.

Я посмотрел на неё через зеркало заднего вида. Красивая. Гордые широкие скулы, тонкий нос, ровные брови и родные карие глаза, как у меня. Несколько сплетений морщинок в уголках глаз выдавали её возраст.

— Знаешь, ты красивая, — произнёс её, продолжая поглаживать её ляжку. — Подставь лицо.

Она чуть нагнулась и повернула голову ко мне. Я отвесил ей пощёчину. Смачный шлепок звонко прозвучал в тишине салона автомобиля. Моя мать приняла пощёчину и даже не ойкнула. Она вернулась в исходное положение, лишь её дыхание заметно участилось.

— Почти приехали, — сказал я.

Через пять минут мы остановились перед большим красным ангаром, в Богом забытом месте. Мы вышли из машины, холодный ветер пронзил нас с ног до головы. Мать поморщилась, её волосы трепыхались на ветру. Я взял её за локоть и повёл к ангару. Стук её каблуков глухо звучал в сумеречной тишине.

Я потянул дверь. С ужасным скрипом она открылась. Внутри было темно, лишь лунный свет пробивался через ветровые окна. Мать хотела что-то сказать, но лишь открыла рот и снова закрыла. Она знала, как я не люблю лишние вопросы. Я осмотрелся.

Ангар был пустой, лишь несколько ящиков громоздились вдоль стен, там, куда не попадал свет. В центре стояло три стула и старый прожектор. Я потащил мать туда. Взял один стул и поставил подальше, другой выровнял по центру и направил на него прожектор. Я крутанул лампочку, загорелся яркий свет, осветив центр помещения с одним стулом. Я чуть отодвинул прожектор назад, чтобы он не слепил её.

— Садись.

Мать опустилась на стул в луче прожектора. Я уселся на второй стул в нескольких метрах на против неё, за прожектором. Мама положила ногу на ногу и болтала ступнёй в чёрной узкой туфле лодочке на тонкой шпильке. Она явно нервничала, но старалась не показывать это.

— Поговорим, — сказал я.

Она молчала, ждала продолжения, пытаясь разглядеть меня за прожектором.

•  •  •

Предыстория.

Моя семья всегда была благополучной. Мать работала в крупной компании в отделе логистики, отец там же, но в юридическом. Мать была обычной женщиной, красивой, но ничего особенного в её поведении никогда не было замечено. Я имею ввиду, что никогда бы не •••

Письма издалека:

Вчера встретила свою знакомую. А не видела я ее около двух лет.
Сейчас она помолодевшая, ухоженная, глаза блестят, улыбка на лице.
В нашу предыдущую встречу то была просто затравленная женщина, смирившаяся со своей сложной судьбой.
Еще тогда я говорила ей, чтобы она гнала на квартиру дочь с семейством и не танцевала ни перед кем.
Но ей было жаль, хотя дочь в последнее время не только повышала на мать голос, но уже и поднимала руку.
Факты домашнего насилия были не только психологические, но и физические.
Но знакомая терпеливо несла груз материнства, иногда поплакав у подруги, а потом возвращалась в звериное логово.
Муж, не выдержав всего, вначале ушел жить к матери, звал с собой жену, а потом развелся.
Сейчас он живет с другой женщиной.

Галина же упорно продолжала жить в своей квартире, терпела унижения и помогала дочери.
Да, такую страшную жизнь Галине устроила собственная дочь.

В школе девочка не глупая, училась хорошо, была послушным ребенком.
В выпускном классе познакомилась с парнем старше себя, а вместо поступления в ВУЗ, вступила в брак.
Жить молодожены стали в семье жениха.
Но какой свекрови понравится невестка, которая не работает, спит до обеда, ничего не делает по дому и даже свое нижнее белье не стирает. А там и беременность не задержалась. Свекровь поняла, что в ближайшее время ей придется не только на работу гонять и по дому все делать, но и за новорожденным присматривать. Она поговорила с сыном, со свахой, которая моя знакомая, объяснила откровенно ситуацию и предложила для молодоженов снять квартиру и отправить их в свободное плаванье. Молодая семья согласилась. Но, как только появился первенец, Галина предложила какое-то время детям пожить у себя. Благо, в четырехкомнатной квартире места достаточно. Лара, молодая мама, к ребенку ночью просыпалась редко, утром тоже бабушка заботилась о младенце, а потом бежала на работу. После работы готовила, убирала, стирала, занималась маленьким внуком, а как только ребеночек стал сидеть, юная особа заявила, что беременна вторым и аборт делать не будет. Молодой отец пошел на вторую работу, дед нашел подработку, бабушка взяла репетиторство. Помогать же надо детям. Времени на поспать у Лары стало меньше, появилась раздражительность, которую она стала срывать на матери и на отце. Прямыми обязанностями родителей Лары стали стирка и уборка, прогулка с детьми перед сном, а дальше кухня до позднего вечера и проверка тетрадей до глубокой ночи.

На Пасху, когда второму внуку исполнилось год, за праздничным столом молодая мать объявила, что снова беременна и снова будет рожать. У всех был шок, а муж знакомой пошел поздравить приболевшую мать и домой не вернулся. Он решил, что в предпенсионном возрасте для него такое количество внуков на руках просто неподъемная ноша. Позвал жену к себе, у матери квартира большая, но Галина отказалась.

После рождения третьего ребенка Лара стала на матери вымещать свое настроение, «загубленную молодость, погрязшую в пеленках и ползунах», как она не раз выражалась, а однажды даже ударила. Потом еще несколько раз била.
А потом нервная система матери не выдержала.
Она поговорила с бывшим мужем о размене квартиры, тот полностью поддержал эту мысль, совершенно не претендуя на метры, деньги или еще что-то. Квартиру быстро удалось разменять на две двухкомнатных, в одну из которых и ушла жить дочь со своим семейством, а в другую Галина.

Случилось все совсем недавно. Теперь она счастлива. Хотя в ее случае счастье — понятие относительное.
Месяц назад Галина вышла на пенсию. Сейчас она одна. С дочерью не общается, та не может ей простить, что мать не купила себе малосемейку, а разменяла удобную квартиру. Любимый муж благодаря единственной дочери стал бывшим, хотя к Галине относится хорошо, помогает, если надо. Пенсия не большая… Но она счастлива.
Счастлива, что может приходить домой и не бояться, что кто-то начнет на нее просто так орать или ударит.
Счастлива, что может никому не угождать, не стоять у плиты, а съесть утром бутерброд с кофе и быть сытой.
Счастлива, что может взять книгу и, устроившись в любимом кресле, просто почитать в тишине.
Счастлива, что не надо ночью бежать к орущему малышу.

А я смотрела на нее, слушала и думала: «Как же мало нужно человеку для счастья!»

Когда мы распрощались, Галина ушла, а потом вдруг окликнула меня и сказала:
-Знаешь, я ведь пять лет не видела, как цветут в парке розы, не слышала, как поют за окном птицы, не помню, как наступала весна и какой была моя любимая осень. Мне было не до того… Пять лет вырванных из жизни, пять лет каторжных работ, пять лет ада. Эти пять лет перевернули полностью мой мир и мою старость. Нет, я не виню дочь. Это я что-то сделала не так…

А я подумала, что одно Галина сделала не так. В свое время пожалела дочь, хотела как лучше, дала ей возможность стать хозяйкой в родительском доме. А двух хозяек у одной печи быть не должно. Нужно было просто дать возможность дочери строить свою жизнь самостоятельно.

Ее муж скупал у деревенских охотников шкуры и перепродавал их в городе. В сезон манчжун[1] он помогал сельчанам высаживать рис. Рассаду он умел высаживать так ровно, что крестьяне всегда просили его идти впереди, чтобы им было по кому равняться. Но он по-прежнему жил в бедности, и долги его росли с каждым годом. С отчаяния он пристрастился к табаку, вину, втянулся в азартные игры. Стал раздражительным и злым. А бедность все не оставляла его, и люди уже не решались дать ему взаймы даже ничтожную сумму денег.

От постоянного недоедания скупщик в конце концов заболел: он осунулся, щеки его стали медно-желтыми, даже белки глаз пожелтели. Сельчане были уверены, что у него желтуха, а дети прозвали его «желтым дяденькой».

Однажды он сказал жене:

– Нет больше моих сил! Скоро последний котелок продать придется. Хоть бы ты помогла. Какой толк всем голодать?

– Как же я… могу… помочь? – запинаясь, тихо опросила жена.

Она сидела у очага с мальчиком, ему было уже три года, но она все еще не отняла его от груди.

– А вот так… – проговорил муж слабым голосом. – Я… я отдал тебя под заклад.

– Под заклад?

Наступила тишина. Затем послышался вздох. То и дело останавливаясь, чтобы перевести дыхание, муж сказал:

– Три дня назад приходил Ван Лан. Он долго сидел здесь и все требовал, чтобы я отдал ему долг. Спровадив его, я тоже вышел из дому. Дойдя до пруда Цзю-мутань, я подумал: «Чего мне ждать от жизни?! Лучше утопиться!» Внезапно заухала сова, да так страшно, что у меня сердце захолонуло. Только повернул я назад, как увидел на дороге старую сваху Шэнь. Она спросила, что я там делаю в такой поздний час. Я рассказал ей все и попросил занять для меня у кого-нибудь денег. У нее много знакомых барышень, могла бы попросить одежду или украшения, чтобы я заложил их на время. Тогда бы Ван Лан перестал рыскать своими зелеными волчьими[2] глазами по нашей лачуге. Но старая сводня только рассмеялась: «А жена-то у тебя на что? Погляди на себя, желтый весь стал!» Стою я перед ней, опустив голову, а что сказать – не знаю. Тогда она говорит: «Расстаться с сынком тебе, конечно, трудно – один он у тебя. А вот о женой…» – «Неужто она предложит продать тебя?» – думаю я. «Другого выхода у тебя нет, – продолжала Шэнь. – Ты слишком беден, чтобы держать жену. Недалеко отсюда живет сюцай. Ему уже за пятьдесят, а детей все нет. Хотел было он завести наложницу, да жена воспротивилась: разрешила ему купить женщину только года на три, па пять. Она и поручила мне подыскать женщину лет тридцати, скромную, добросовестную, чтобы работящая была да слушалась ее во всем, а главное, чтобы могла иметь детей. Когда я была у них в последний раз, хозяйка сказала, что она готова заплатить юаней восемьдесят или даже сто. Я уже давно ищу, но пока ничего подходящего. Лучше твоей жены мне никого не найти». Я, честно сказать, даже всплакнул. Но ничего не поделаешь! Пришлось согласиться.

Он опустил голову. Жена молчала, точно пораженная столбняком. Помолчав немного, муж продолжал:

– Вчера сваха была у сюцая. Он и его жена очень довольны. Они дают за тебя сто юаней при одном условии: если в течение трех лет ты не родишь сына, придется пожить у них еще два года. Шэнь даже назначила день твоего отъезда – восемнадцатое число этого месяца, то есть через пять дней. Сегодня она пошла заключать договор.

Дрожа всем телом, жена спросила, запинаясь:

– Почему ты не сказал мне об этом раньше?

– Вчера я несколько раз подходил к тебе, но так и не решился. Однако сваха права: другого выхода нет.

– Ты окончательно решил?

– Жду только договора.

– Несчастная моя доля! Неужели и впрямь нет другого выхода, отец Чунь-бао?

Чунь-бао звали сына, которого она держала на руках.

– Да! Доля несчастная! Мы нищие, и помрем с голоду, если ты нас не спасешь. Боюсь, в этом году меня даже рис не возьмут высаживать.

– А ты подумал о Чунь-бао? Ему всего три года, каково ему остаться без матери?

– Я буду смотреть за мальчиком. Его ведь можно уже не кормить грудью.

Видимо рассерженный, муж вышел из комнаты. Мать Чунь-бао громко зарыдала.

В памяти у нее встало прошлое – она вспомнила, как год тому назад родила дочку. После родов она лежала неподвижно, будто мертвая. Но мертвый не чувствует ничего, а она испытывала адскую боль. Новорожденная лежала на соломе и, судорожно подергивая ручонками и ножонками, кричала: «У-а, у-а». Пуповина еще не была отделена от тела ребенка, тут же рядом валялась плацента. Напрягаясь из последних сил, мать хотела встать, чтобы омыть девочку, но не могла даже головы поднять. И тут появился ее муж, лицо у него было багровое. Он тащил ведро с кипятком. «Что ты собираешься делать?! – в ужасе закричала она. Но муж ничего не ответил. С решительным видом мясника, собирающегося зарезать ягненка, схватил он своими грубыми руками девочку и бросил в кипяток. Послышался всплеск и бульканье. Мать тоща подумала удивленно: «Почему малютка больше не кричит? Разве справедливо, чтобы она умерла такой смертью?» Позже мать поняла, что все случилось оттого, что она в тот момент была почти без сознания, и у нее словно вырвали сердце.

Сейчас у нее уже и слезы иссякли.

– Ох, несчастная моя доля, – в который раз повторила она.

Чунь-бао оторвался от ее груди и позвал:

– Мама! Мама!

Вечером, накануне отъезда, мать уселась в темном углу. Она поставила перед очагом светильник, и в комнате замерцал тусклый свет. Молодая женщина машинально склонила голову к Чунь-бао, который лежал у нее на руках. Мысли ее витали далеко-далеко, она и сама не могла бы точно сказать где.

Вскоре ее мысли возвратились к реальной жизни, к ребенку.

– Чунь-бао, сокровище мое! – прошептала она.

– Мама, – отозвался ребенок, не выпуская груди.

– Твоя мама завтра уходит.

– У-у. – Мальчик не совсем понял смысл ее слов, но инстинктивно прижался к ней покрепче.

– Мама не вернется, три года не будет видеть своего сыночка. – Она утерла слезы.

Ребенок оторвался от груди:

– Куда ты? В храм?

– Нет, уезжаю к чужим людям.

– И я с тобой.

– Тебе туда нельзя.

– А я хочу, – заупрямился мальчик и снова прильнул к полупустой груди.

– Ты останешься дома с папой. Он будет заботиться о тебе, спать рядом с тобой, играть. Слушайся папу! А через три года…

– Папа будет бить меня, – всхлипнул ребенок.

– Папа больше не тронет тебя. – Она погладила шрам на лобике сына. Год назад муж утопил свою новорожденную дочь, а несколько дней спустя так сильно ударил сына рукояткой мотыги, что на лбу у него навсегда остался этот шрам.

Мать собиралась еще что-то добавить, но в этот миг вошел муж. Он приблизился к ней и вытащил из кармана пачку денег.

Читать дальше

Она прожила с нами 56 лет. Она бесплатно нянчила меня и моих братьев и сестер. Мне было 11 лет, и я был обычным американским ребенком, когда я понял, что это — рабство.

Пепел лежал в черной пластмассовой коробке размером с тостер. Она весила три с половиной фунта. Перед транстихоокеанским перелетом в Манилу я упаковал ее в холщовую сумку и положил в чемодан. Из Манилы я должен был доехать на машине до одной из деревень в глухой провинции. Там я собирался отдать родным то, что осталось от женщины, которая 56 лет провела в рабстве в нашей семье.

Ее звали Эудосия Томас Пулидо (Eudocia Tomas Pulido). Мы называли ее Лола. Четыре фута и 11 дюймов роста, кожа кофейного цвета и миндалевидные глаза — ее взгляд был моим первым детским воспоминанием. Ей было 18 лет, когда мой дед подарил ее моей матери.

Переехав в Соединенные Штаты, мы взяли ее с собой. Она была нашей рабыней — иначе это не назовешь. Ее день начинался до того, как мы просыпались, и заканчивался после того, как мы засыпали. Она готовила нам завтраки, обеды и ужины, убирала дом, прислуживала моим родителям и заботилась обо мне и моих братьях и сестрах. Мои родители не платили ей зарплату, зато постоянно ее ругали. В цепи ее не заковывали, но это не сильно меняло дело. Вечерами, идя в ванную, я часто видел ее уснувшей в углу над грудой постиранного, но еще не сложенного белья.

Для наших американских соседей мы были образцовой эмигрантской семьей. Нам регулярно об этом говорили. У моего отца было юридическое образование, моя мать проходила обучение и готовилась стать врачом, мы с братьями и сестрами хорошо учились и никогда не забывали сказать «спасибо» и «пожалуйста». О Лоле мы ни с кем не говорили. Эта семейная тайна ставила под вопрос и то, кем мы были, и то, кем мы, дети, хотели быть.

Когда в 1999 году моя мать умерла от лейкемии, Лола переехала ко мне, в маленький городок к северу от Сиэтла. У меня была семья, у меня была любимая работа, у меня был дом в пригороде — такая вот американская мечта, все как полагается. И вдруг у меня появилась рабыня.

***

В Маниле я получил багаж, открыл чемодан и проверил, на месте ли останки Лолы. Выйдя из аэропорта, я вдохнул знакомый воздух — густую смесь запахов бензина, отбросов, океана, фруктов и пота.

На следующее утро я нашел водителя — общительного мужчину средних лет по прозвищу Дудс, мы сели в его грузовичок и отправились в путь, лавируя между машинами. Улицы Манилы меня всегда поражали.

Столпотворение автомобилей, мотоциклов и джипни (филиппинские маршрутные такси из переделанных джипов — прим. перев.). Между ними пробираются пешеходы, тротуары заполнены смуглыми толпами. Босые уличные торговцы продают водителям сигареты, леденцы от кашля и мешочки с вареным арахисом. Дети просят милостыню, прижимая лица к окнам машин.

Мы с Дудсом направились туда, где началась история Лолы — на север, в равнинную часть провинции Тарлак. Там, в «рисовой стране», когда-то жил Томас Асунсьон (Tomas Asuncion), армейский лейтенант и любитель сигар, — «Лейтенант Том», мой дед. По семейной легенде человеком он был суровым, мрачным и чудаковатым. У него было много земли и мало денег. Своих любовниц он размещал в своем поместье, в отдельных домах. Его жена умерла, рожая их единственного ребенка — мою мать. Дочь Лейтенанта Тома растили его utusan — «прислужники».

На островах рабство существовало издавна. Еще до появления испанцев одни островитяне порабощали других — обычно пленников, преступников и должников. Среди рабов были как воины, которые могли вернуть себе свободу благодаря своей доблести, так и домашние слуги, которых считали собственностью, покупали, продавали, меняли.

Высокопоставленные рабы могли владеть обычными, у которых тоже могли быть свои рабы, еще ниже по рангу. Некоторые сами соглашались на рабство, чтобы выжить. В обмен на службу они получали пищу, кров и защиту.

В XVI веке на острова пришли испанцы. Они порабощали островитян, а также привозили рабов из Африки и Индии. В конце концов испанские короли принялись искоренять рабство и в метрополии, и в колониях, но некоторые части Филиппин находились так далеко, что власти не могли уследить за ними. Эти традиции сохранялись под разными прикрытиями и после того, как США в 1898 году взяли острова под свой контроль. Сейчас даже у бедняков бывают utusan, katulong («помощники») или kasambahays («слуги») из тех, кто еще беднее. Такие часто находятся.

На земле Лейтенанта Тома жило три семьи utusan. Весной 1943 года, когда острова были оккупированы японцами, он привел домой девочку из соседней деревни. Она была его дальней родственницей из крестьянской семьи. Лейтенант был хитер — он видел, что она бедна, необразованна и, вероятно, будет послушной. Ее родители хотели выдать ее за крестьянина-свиновода, который был вдвое ее старше. Лола была в отчаянии, но деваться некуда. Тут и появился Том, предложивший ей кров и пищу в обмен на то, что она будет заботиться о его дочери, которой только исполнилось 12 лет.

Лола согласилась. Она еще не знала, что это сделка на всю жизнь.

«Я ее тебе дарю», — сказал моей маме Лейтенант Том.

«Я не хочу», — ответила моя мать, зная, что у нее нет выбора.

Лейтенант Том ушел сражаться с японцами, оставив маму с Лолой дожидаться его в старом ветхом доме в глуши. Лола кормила мою мать, ухаживала за ней, одевала ее. Когда они ходили на рынок, Лола держала над ней зонтик, чтобы защитить ее от солнца. Вечером, закончив работу — накормив собак, выметя полы, выстирав вручную белье в реке Камилинг, — она садилась на край маминой постели и обмахивала маму веером, пока та не засыпала.

Однажды, во время войны, Лейтенант Том, приехавший домой, поймал мою мать на лжи. Это было как-то связано с парнем, с которым ей не разрешалось общаться. Разъяренный Том приказал ей «встать к столу». Мама с Лолой от страха забились в угол. Затем дрожащим голосом мама сказала своему отцу, чтобы он наказал Лолу вместо нее. Лола умоляюще посмотрела на мою мать, затем молча подошла к столу и взялась за его край. Том схватил ремень и ударил ее 12 раз, приговаривая — по слову на удар — «Ты-не должна-мне-лгать. Ты-не должна-мне-лгать. Ты-не должна-мне-лгать». Лола не издала ни звука.

Мама, вспоминая эту историю под конец жизни, смаковала ее дикость и рассказывала ее таким тоном, как будто спрашивала: «Разве можно поверить, что я так поступила?» Когда я поднял эту тему в разговоре с Лолой, она попросила рассказать мамину версию, внимательно ее выслушала, а потом грустно посмотрела на меня и сказала: «Да, это было как-то вот так».

Семь лет спустя, в 1950 году, мама вышла замуж за моего отца и переехала в Манилу. Лолу они взяли с собой. Лейтенант Том, терзаемый собственными демонами, в 1951 году заставил их замолчать, пустив себе пулю в висок. Мама почти никогда об этом не говорила. Она унаследовала нрав своего отца: подобно Тому, она была мрачной, властной и втайне уязвимой. Усвоила она и его житейские уроки, приучившись быть правильной провинциальной матроной и командовать домочадцами. Она знала, что нижестоящие должны знать свое место — ради своего собственного блага и ради блага семьи. Они могут плакать и жаловаться, но их души будут благодарны — ведь им помогают исполнять божью волю.

В 1951 году родился мой брат Артур. Затем появился я, затем — еще трое детей. Мои родители ожидали, что Лола будет предана нам точно так же, как им. Пока она нас растила, мои родители завершали образование — и в итоге пополнили армию безработных обладателей престижных дипломов. Затем случилось великое событие: папе предложили работу экономического аналитика в министерстве иностранных дел. Оплачивалась она плохо, но работать предстояло в Америке — в стране, попасть в которую они с мамой мечтали с детства. В стране, в которой все их надежды должны были воплотиться в жизнь.

Отцу разрешили взять с собой семью и прислугу. Родители понимали, что им обоим придется работать, поэтому Лола была необходима. Кто-то ведь должен был заботиться о доме и детях. Мама сообщила Лоле о предстоящем переезде, но, к большому маминому недовольству, та согласилась не сразу. Позднее Лола рассказала мне, что она просто боялась. «Это же так далеко, — говорила она. — Я подумала, что твои мама и папа могут не отпустить меня домой».

В итоге Лолу убедило обещание моего отца, что в Америке все будет по-другому. Он сказал ей, что, как только они с мамой встанут на ноги, они начнут платить ей «жалованье». Тогда Лола сможет посылать деньги родителям и всем своим деревенским родным. Ее родители жили в хижине с земляным полом. Они смогут построить бетонный дом, смогут полностью изменить свою жизнь. Только представь себе, Лола.

12 мая 1964 года мы прилетели в Лос-Анджелес. Все наше имущество было сложено в связанные веревками картонные коробки. К этому моменту Лола жила с моей матерью уже 21 год. Во многих отношениях она заменяла мне родителей. Она будила меня по утрам и укладывала спать вечерами. Ее имя, сперва звучавшее в моих устах как «О-а», я научился произносить раньше, чем слова «мама» и «папа». Я отказывался ложиться спать, если Лола меня не брала на руки или хотя бы не сидела со мной рядом.

Когда мы переехали в США, мне было всего четыре года, и я не задумывался о месте Лолы в нашей семье. Но росли мы, младшие дети, уже в Америке — и в результате привыкли смотреть на мир по-американски. Переезд за океан изменил наше сознание — в то время как наши родители не могли и не хотели меняться.

***

Лола так и не получила свое жалованье. Проведя в Америке пару лет, она осторожно попросила ей заплатить. Ее мать заболела (потом я узнал, что это была дизентерия), а ее семья не могла позволить себе купить лекарство. «Pwede ba?— спросила она у моих родителей. — Это возможно?» Мама только вздохнула, а папа заявил в ответ по-тагальски: «Как ты можешь об этом спрашивать? Ты же видишь, как нам трудно. Стыда у тебя нет».

Мои родители залезали в долги, сначала чтобы поехать в США, а потом — чтобы остаться в Америке. Позднее отца перевели из генерального консульства в Лос-Анджелесе в консульство в Сиэтле. Ему платили 5600 долларов в год. Параллельно он устроился мыть трейлеры, а позднее нашел впридачу к этому третью работу — долговым коллектором. Мама пошла работать лаборанткой в две медицинские лаборатории. Мы почти не видели их дома, а когда видели, они были усталыми и раздражительными.

Мама возвращалась и ругала Лолу за то, что та плохо убралась или забыла забрать почту. «Я же тебе говорила — когда я прихожу, письма должны лежать здесь! — шипела она по-тагальски. — Это же нетрудно, naman! Любой дурак бы запомнил!» Затем приходил мой отец и тоже принимался ругаться. Когда он начинал орать, все в доме сжимались от страха. Иногда мои родители обрушивались на Лолу вместе и отчитывали ее, пока она не начинала плакать. Могло показаться, что они специально этого добиваются.

Я не понимал, что происходит. К нам, детям, родители были добры, и мы их любили. Но это не мешало им быть грубыми с Лолой. Мне было 11 или 12 лет, когда я начал ясно осознавать положение Лолы. Артура, который был старше меня на восемь лет, оно уже давно возмущало. Именно он объяснил мне, что Лола — фактически наша рабыня. До этого я считал ее чем-то вроде бедной родственницы. Я злился, когда мои родители на нее кричали, но я не понимал, что они могут вести себя аморально — и насколько аморальна вся эта ситуация.

«Ты знаешь хоть кого-нибудь, с кем обращаются так же, как с ней?— сказал мне тогда Артур. — Кто живет, как она?» Он начал перечислять: ей не платят. Она работает весь день напролет. Ее ругают, если она слишком долго отдыхает или слишком рано отправится спать. Ее бьют, если она возражает. Она одевается в обноски. Она питается остатками и объедками — и ест в одиночестве на кухне. Она редко покидает дом. У нее нет ни друзей, ни хобби — ничего и никого вне нашей семьи. У нее нет личного пространства. В каждом из наших домов ее размещали, где придется — иногда на диване, иногда в чулане, иногда в углу в спальне моих сестер. Часто она засыпала на груде выстиранного белья.

Что-то похожее мы видели только в кино про рабов. Я помню вестерн под названием «Человек, который застрелил Либерти Вэланса». Джон Уэйн играл в нем стрелка Тома Донифона, у которого был слуга по имени Помпей. Том все время им командовал — «Помпей, подними его! Помпей, найди врача! Помпей, за работу!» — а кроткий и послушный Помпей подчинялся и называл его «масса Том». У них были сложные отношения. Том запретил Помпею ходить в школу, но дал ему возможность пить в салуне для белых. Под конец фильма Помпей спас хозяина из огня. Было ясно, что Помпей и любил Тома, и боялся его. Он искренне горевал, когда Том умер. В фильме все это было второстепенной линией, а основным сюжетом было противостояние со злодеем Либерти Вэлансом, но меня образ Помпея поразил. Я помню, как я думал, что Лола — это ведь такой же Помпей, а Помпей — такая же Лола.

Однажды вечером папа узнал, что моя сестра Линг, которой тогда было девять лет, пропустила ужин. Он начал кричать на Лолу и распекать ее за лень. «Я пыталась ее накормить», — возразила Лола отцу, который нависал над ней с сердитым взглядом. Ее слабые оправдания только разозлили его еще сильнее, и он ударил ее по предплечью. Лола выбежала из комнаты, и я услышал ее рыдания, похожие на звериный вой.

«Линг сказала, что она не голодна», — не выдержал я.

Родители обернулись ко мне с удивленным видом. Я чувствовал, что вот-вот заплачу, но на сей раз я не должен был плакать. В маминых глазах промелькнула какая-то тень, которой я в них раньше не видел. Может быть, это была ревность?

«Ты защищаешь свою Лолу, ведь так?» — спросил папа.

«Линг сказала, что она не голодна», — повторил я почти шепотом.

Мне было 13 лет. Это была моя первая попытка вступиться за женщину, которая всю жизнь за мной присматривала. Которая убаюкивала меня филиппинскими колыбельными, а когда я немного вырос, одевала меня, кормила, отводила в школу и забирала из школы. Когда я долго болел и ослаб так, что не мог есть, она разжевывала за меня еду и клала мне ее в рот, чтобы я проглотил. Когда летом я лежал с загипсованными ногами (у меня были проблемы с суставами), она обтирала меня салфетками, давала мне по ночам лекарство, а потом месяцами помогала мне восстанавливаться. Я тогда сильно капризничал, но она не жаловалась и не теряла терпения.

Теперь я слушал ее рыдания и сходил с ума.

***

На родине мои родители не скрывали, как они обращаются с Лолой. В Америке они стали обходиться с ней хуже, но при этом старательно скрывали ее положение. Когда к нам приходили гости, родители либо ее игнорировали, либо — если их о чем-то спрашивали — врали и меняли тему. В Сиэтле напротив нас пять лет жили Мисслеры — шумное семейство из восьми человек, которое познакомило нас с горчицей, ловлей лососей и стрижкой газонов. Кроме этого, они научили нас смотреть футбол по телевизору — и громко болеть за своих. Во время матчей Лола подавала еду и напитки, мои родители улыбались и благодарили ее — и она сразу же исчезала. «Что это за женщину вы держите на кухне?» — спросил как-то раз Большой Джим, патриарх Мисслеров. «Это наша родственница с Филиппин, — ответил папа, — она очень робкая».

Мой лучший друг Билли Мисслер (Billy Missler) ему не поверил. Он проводил у нас дома достаточно времени — иногда целые выходные напролет, — чтобы заподозрить неладное. Однажды он услышал, как моя мать что-то кричит на кухне, вбежал, чтобы посмотреть, что случилось, и увидел, что мама с покрасневшим от гнева лицом уставилась на дрожащую в углу Лолу. Я зашел на кухню через несколько секунд.

Выражение на лице Билли было смущенно-недоумевающим: дескать, что же тут происходит? Я пожал плечами и сказал, чтобы он не обращал внимания.

Думаю, Билли сочувствовал Лоле. Он постоянно восторгался ее стряпней. Я никогда не видел, чтобы она смеялась так открыто, как при нем. Когда он оставался у нас ночевать, она всегда готовила его любимое филиппинское блюдо — тапу из говядины с белым рисом. Готовка была для Лолы единственным способом высказаться. По тому, что она подавала на стол, я всегда мог понять, что она хочет сделать — просто нас накормить или дать понять, что она нас любит.

Когда я однажды сказал, что Лола — дальняя родственница моей мамы, Билли напомнил мне, что раньше я называл ее бабушкой.

«Ну, она — и то, и другое», — загадочно ответил я.

«Почему она все время работает?»

«Потому что она — очень трудолюбивая», — заявил я.

«А почему твои папа и мама на нее кричат?»

«Она плохо слышит…»

Признать правду значило бы выдать нас всех. Первые десять проведенных в Америке лет мы пытались понять, как живут люди вокруг, и научиться жить так же. Рабовладение в это не вписывалось. Наличие у нас рабыни заставляло меня всерьез задуматься о том, кто мы такие и откуда прибыли, а также о том, имеем ли мы право жить здесь. Я стыдился и этой ситуации, и своей причастности к ней. Разве я не ел то, что Лола готовила, и не носил одежду, которую она стирала, гладила и вешала в шкаф? Однако потеря рабыни подкосила бы нашу семью.

У нас была еще одна причина молчать: Лолино разрешение на пребывание в США истекло в 1969 году — через пять лет после нашего приезда. У нее был особый паспорт, связанный с работой моего отца. В какой-то момент папа поссорился с начальством, ушел из консульства и заявил, что он хочет остаться в Соединенных Штатах. Он добился вида на жительство для всей семьи, но Лола не могла его получить. Мы должны были отослать ее на Филиппины.

Мать Лолы Фермина умерла в 1973 году, ее отец Иларио — в 1979 году. Оба раза она отчаянно хотела отправиться домой. И оба раза мои родители не отпустили ее. Нет денег, нет времени. Ты нужна детям.

Позднее они мне признались, что, помимо всего прочего, они боялись за себя. Если бы власти узнали о Лоле — а стоило ей попытаться выехать, из страны, и они сразу же узнали бы, — у мамы с папой начались бы серьезные трудности. Им даже могла грозить депортация. Они не могли пойти на такой риск. Юридически Лола стала одной из тех, кого филиппинцы в США называют TNT — tago nang tago — то есть нелегалами. В таком положении она оставалась почти 20 лет.

Когда умерли ее родители, Лола надолго погрузилась в мрачное молчание и почти перестала реагировать на непрекращающиеся придирки. Она как будто поникла и только делала то, что ей приказывали.

***

Когда отец уволился из консульства, в нашей жизни наступил бурный период. Денег стало еще меньше, родители начали ссориться. Мы все время переезжали: сначала из Сиэтла в Гонолулу, потом обратно в Сиэтл, потом в Бронкс и, наконец, в Орегон, в крошечный город Юматиллу, в котором жили всего 750 человек. Мама все же стала врачом — сначала интерном, потом ординатором. Она много работала, у нее часто были 24-часовые смены. Отец целыми днями где-то пропадал. Он подрабатывал чем придется, а еще (как мы узнали позднее) волочился за женщинами и занимался всякими сомнительными делами. Однажды он пришел домой и рассказал, что проиграл в карты нашу машину.

Таким образом Лола часто оставалась единственным взрослым в доме. Она знала о нашей жизни то, чего не знали родители. Мы приводили домой друзей и говорили с ними о школе, о мальчиках и девочках и обо всем, что было у нас на уме. Благодаря разговорам, которые она слышала, она могла составить полный список девушек, в которых я влюблялся в школе, начиная с шестого класса.

Когда мне было 15 лет, папа навсегда оставил семью. Я тогда не хотел в это верить, но фактически он бросил нас и покинул маму после 25 лет брака. Ей оставался еще год ординатуры, да и ее специальность — терапия внутренних болезней — была не слишком прибыльной. Папа не платил алименты, поэтому денег нам все время не хватало.

Мама как-то держалась и продолжала ходить на работу, но к вечеру ее охватывали отчаяние и жалость к себе. Все это время Лола была ее главной опорой. Мама постоянно придиралась к ней по мелочам, но Лола становилась только заботливее —готовила ее любимые блюда и особенно тщательно убиралась в ее комнате. Иногда они вместе допоздна засиживались за кухонным столом, жаловались друг другу и сплетничали о папе — то ехидно смеялись, то возмущенно перечисляли его прегрешения. На нас, детей, в такие моменты они почти не обращали внимания.

Однажды ночью я услышал мамин плач, бросился в гостиную и обнаружил, что она рыдает на плече у Лолы, а та успокаивает ее, как меня и моих братьев с сестрами в детстве. Я помедлил немного и вернулся к себе. Мне было страшно за маму. Лолой я восхищался.

***

Дудс тихо напевал себе под нос развеселую мелодию. Под ее звуки я уснул — как мне казалось, на минуту, — потом проснулся. «Нам ехать еще два часа», — сказал мне он. Я проверил пластиковую коробку в сумке. Она была на месте. Посмотрел на дорогу. Оказалось, что мы на шоссе Макартура. Я взглянул на часы и сказал: «Эй, два часа ехать было два часа назад». Дудс не ответил и продолжил напевать свою песню.

Я был рад, что он ничего не знал о цели моей поездки. С меня вполне хватало внутреннего диалога. Я ничем не лучше своих родителей. Я мог постараться освободить Лолу. Мог улучшить ее жизнь. Почему я этого не сделал? Наверное, я мог бы выдать родителей. Но это моментально уничтожило бы нашу семью. Вместо этого мы все держали в себе, и наша семья просто-напросто медленно разваливалась.

Мы с Дудсом ехали по красивым местам. Это были не красоты из туристических буклетов, а настоящая, живая красота. По сравнению с городом вокруг, было безлюдно. Параллельно дороге тянулись горные хребты — хребет Самбалес к западу и хребет Сьерра-Мадре к востоку от шоссе. Между ними пейзаж играл всеми оттенками зеленого — вплоть до темного, почти черного.

Катаклизмы стали здесь обычным делом. Смертоносные тайфуны, налетающие несколько раз в год. Бесконечные кровопролитные восстания. Спящие вулканы, которые вдруг решают проснуться. Филиппины — это не Китай и не Бразилия, размеры которых позволяют отчасти смягчить травмы. Эта страна состоит из разбросанных в море скал. Когда приходит беда, здесь все гибнет — а потом возрождается, и вокруг опять возникает тот пейзаж, по которому ехали мы с Дудсом. Сам факт того, что его снова можно увидеть, делает его особенно прекрасным.

***

Через пару лет после развода моя мать опять вышла замуж и потребовала, чтобы Лола так же верно служила и ее новому супругу — хорватскому иммигранту по имени Иван, с которым ее познакомила подруга. У Ивана было неоконченное среднее образование. Он был женат четыре раза и был заядлым игроком. Ему нравилось, что мама поддерживает его финансово, а Лола ему прислуживает.

Благодаря Ивану я познакомился с той стороной Лолы, которую никогда раньше не видел. Его брак с моей матерью был бурным с самого начала, причем главной проблемой были деньги — точнее его манера распоряжаться ее деньгами. Однажды, во время очередной ссоры, когда мама начала плакать, а Иван — орать, Лола встала между ними, повернулась к Ивану и жестким тоном окликнула его по имени. Он взглянул на Лолу, моргнул и притих.

Мы с моей сестрой Индай были ошеломлены. Иван весил 250 фунтов, от его баритона дрожали стены. Однако Лола поставила его на место одним словом. Позднее я еще несколько раз такое видел, но обычно Лола беспрекословно подчинялась Ивану, как того хотела мама. Мне было тяжело видеть, что Лола служит чужому человеку — тем более такому, как Иван. Однако размолвка с мамой у меня случилась по намного более прозаическому поводу.

Она сердилась каждый раз, когда Лола заболевала. Ей не хотелось нарушить рутину и тратить лишние деньги, поэтому она привычно обвиняла Лолу либо в притворстве, либо в неспособности позаботиться о себе. Ко второму варианту мама прибегла и в конце 1970-х, когда у Лолы начали выпадать зубы. Лола месяцами твердила, что ей больно жевать.
«Нужно лучше зубы чистить», — отвечала ей мама.

Как-то я сказал матери, что Лоле нужно к стоматологу. Ей было за пятьдесят и она никогда не лечила зубы. В то время я был студентом и учился в часе езды от дома. Когда я приезжал домой, что случалось нередко, я раз за разом поднимал эту тему. Так прошел год, потом другой. Лола каждый день принимала аспирин, чтобы спастись от боли. Ее зубы напоминали Стоунхендж. Однажды, когда я увидел, как она пытается прожевать хлеб той стороной челюсти, на которой сохранилась пара здоровых зубов, я не выдержал.

Мы с мамой спорили до поздней ночи, периодически срываясь на рыдания. Она говорила, что устала работать на износ, всех обеспечивать и всем помогать и что ей надоели неблагодарные дети, которые всегда встают на сторону Лолы. Она спрашивала, почему бы нам не забрать к себе эту чертову Лолу, которая ей не нужна и никогда не была нужна. Она сожалела, что родила такого заносчивого ханжу и лицемера, как я.

Услышав все это, я принялся огрызаться в ответ. Я заявил ей, что в лицемерии она разбирается намного лучше меня и что вся ее жизнь была чертовым маскарадом. Я добавил, что если бы она хоть на минуту перестала себя жалеть, то заметила бы, что Лола не может есть и что у нее зубы сгнили ко всем чертям. Я спросил, может ли она хоть раз в жизни подумать о Лоле как о живом человеке, а не как о рабыне, чье единственное предназначение — ее обслуживать.

«Рабыня, — повторила мама, как будто вслушиваясь в звучание этого слова. — Рабыня?»

Той ночью она заявила мне, что я никогда не пойму их отношения с Лолой. Никогда. Ее голос был таким глухим и огорченным, что мне до сих пор, много лет спустя, больно вспоминать об этом. Ненавидеть свою мать ужасно — но тем вечером я ее ненавидел. И по выражению ее глаз я понимал, что она испытывает ко мне такую же ненависть.

Наша стычка только убедила маму в том, что Лола украла у нее детей — и должна за это расплатиться. В доме наступило тяжелое время. Мама мучила Лолу издевками: «Ты рада, что твои дети теперь меня ненавидят?». Когда мы пытались помогать с домашними делами, мама начинала злиться. «Иди, Лола, спать,- ехидно говорила она. — Ты же так устала, твои дети о тебе беспокоятся!» Потом она уводила Лолу к себе в комнату «поговорить», и Лола выходила оттуда с заплаканными глазами.
Наконец, Лола попросила нас больше за нее не заступаться.

«Почему ты не уходишь?» — спрашивали мы ее.

«А кто будет готовить?» — спрашивала она в ответ, и я понимал, что это значит: «Кто будет делать все?» Кто позаботится о нас? А о маме?

Впрочем, однажды она ответила иначе: «Куда мне идти?» Мне показалось, что этот ответ был ближе к истине. Переезд в Америку был безумной гонкой, и к тому моменту, когда все как-то определилось, прошел десяток лет, а пока наладилось — еще почти десяток. У Лолы поседели волосы. Она слышала, что ее родня на Филиппинах, не получив обещанной помощи, недоумевала, что с ней произошло. Ей было стыдно возвращаться.

В Америке у нее не было знакомых — и не было возможности ни с кем познакомиться. Телефоны озадачивали ее, механизмы — банкоматы, домофоны, торговые автоматы, вообще все что угодно с клавиатурой —приводили в панику. Когда кто-то начинал быстро говорить, она немела, вдобавок ее собственный ломаный английский окружающие понимали плохо. Без чужой помощи она не могла ни записаться на прием, ни организовать поездку, ни заполнить анкету, ни заказать обед.

Я дал Лоле банковскую карту, привязанную к моему счету, и объяснил, как ей пользоваться. Один раз у нее получилось, но на второй она разволновалась, запуталась и с тех пор больше не пробовала. Впрочем, карточку она сохранила — как мой подарок.

Еще я пытался научить ее водить. Она от меня отмахивалась, но я взял ее на руки, отнес в машину и усадил на водительское сидение. И мне, и ей было очень смешно. Потом я двадцать минут объяснял ей про рычаги и приборы — и тут ее смех сменился паникой. Как только я включил зажигание и заработала подсветка приборной панели, Лола выскочила из машины и убежала в дом. Я даже не успел произнести ни слова. Потом я сделал еще пару таких попыток.

Я надеялся, что вождение сможет изменить ее жизнь. Она могла бы ездить, куда ей захочется. А если бы мамино поведение стало совсем нестерпимым, она могла бы уехать навсегда.

***

Четыре полосы превратились в две, бетон сменился гравием. Трициклы лавировали между автомобилями и запряженными в повозки с грузом бамбука буйволами. Время от времени перед самым носом нашей машины дорогу перебегали, едва не задевая бампер, козы и собаки. Дудс не сбавлял скорость. Любое животное, замешкавшееся на дороге, просто превратится в жаркое сегодня, а не завтра — таковы правила дорожного движения в филиппинской провинции.

Я достал карту и еще раз посмотрел дорогу до деревни Майянток, в которую лежал наш путь. Вдалеке за окном я видел множество крошечных склоненных человеческих фигур, напоминающих гнутые гвозди. Это крестьяне собирали рис — тем же способом, что и тысячелетия назад. Мы почти приехали.

Я постучал по дешевой пластмассовой коробке и пожалел, что не купил настоящую урну из фарфора или палисандра. Что же подумают Лолины родные? Их осталось не так уж много. Из ее братьев и сестер в деревне еще жила только 98-летняя Грегория. Мне сказали, что ее подводит память. По словам родственников, когда она слышала имя Лолы, она начинала рыдать, но потом быстро забывала, почему плачет.

Перед поездкой я связался с одной из племянниц Лолы. Она все распланировала: за моим приездом должны были последовать скромные поминки, затем молебен и погребение пепла Лолы на майянтокском кладбище «Вечное блаженство». Со смерти Лолы прошло уже пять лет, но я так окончательно с ней и не попрощался. Теперь это должно было произойти. Весь день я мучился от тоски, но старался держать чувства в себе. Мне не хотелось расплакаться при Дудсе. Сильнее стыда за то, как моя семья вела себя с Лолой, сильнее беспокойства по поводу того, как ее родственники в Майянтоке поведут себя со мной, была ужасная грусть утраты. Мне казалось, что Лола умерла только вчера.

Дудс поехал на северо-запад, на шоссе Ромуло, затем у Камилинга, родного городка мамы и Лейтенанта Тома, резко свернул налево. Две полосы стали одной, на смену гравию пришла грязь. Дорога шла вдоль реки Камилинг, сбоку я видел кучки бамбуковых домов, впереди виднелись зеленые холмы. Вот и финишная прямая.

***

На похоронах мамы я произносил речь. Все, что я говорил, было правдой. Она была сильной и смелой. Ей часто не везло, но она всегда делала все, что могла. Она умела радоваться жизни. Она обожала своих детей, и создала для нас в 1980-х и 1990-х годах в орегонском Сейлеме настоящий дом, которого у нас никогда раньше не было. Я сказал, что очень хотел бы, чтобы мы успели поблагодарить ее еще хотя бы раз, и что все мы любили ее.

Но о Лоле я не говорил. Точно так же я избирательно вычеркивал Лолу из своего сознания, когда в последние годы общался с мамой. Такой ментальной хирургии требовали от меня сыновние чувства. Без этого у нас не получалось быть семьей, а я хотел, чтобы мы ей были, — особенно когда в середине 1990-х ее здоровье стало ухудшаться. Диабет. Рак груди. Острый миелоидный лейкоз — стремительно развивавшийся рак крови и костного мозга. Она слабела буквально не по дням, а по часам.

После нашей ссоры я старался как можно реже бывать дома. В 23 года я переехал в Сиэтл. Иногда приезжал в гости — и с какого-то момента во время визитов стал замечать перемены. Мама по-прежнему оставалась собой, но как будто несколько смягчилась. Она заказала Лоле отличные зубные протезы и выделила ей комнату. Она не возражала, когда мы занялись оформлением лолиных документов — благо рейгановская иммиграционная амнистия 1986 года дала шанс миллионам незаконных иммигрантов. Процесс был долгим, но в октябре 1998 года Лола, наконец, получила гражданство. За четыре месяца до этого у моей матери диагностировали лейкемию. Она прожила еще год.

В этот год они с Иваном нередко ездили на побережье, в орегонский Линкольн-Сити и брали Лолу с собой. Лола любила океан. За ним лежали острова, на которые она мечтала вернуться. Когда мама была рядом с ней и в хорошем настроении, Лола была счастлива. Достаточно было дня на пляже — или даже пятнадцати минут совместных воспоминаний на кухне о молодости в филиппинской провинции — и казалось, что Лола забывала о своих многолетних мучениях.

Я не умел забывать с такой легкостью. Однако со временем я тоже научился смотреть на маму по-другому. Перед смертью она отдала мне свои дневники, занимавшие два небольших чемодана. Я проглядывал их, пока она спала в нескольких футах от меня, и видел ту сторону ее жизни, которую годами отказывался замечать. Она стала врачом, когда для женщины это было очень непросто. Она переехала в Америку, где ей трудно было добиться профессионального признания — и как женщине, и как иммигрантке. Она двадцать лет работала в Учебном центре Фейрвью — государственной клинике для умственно отсталых. В этом была определенная ирония: фактически, она всю жизнь возилась с аутсайдерами — причем они ее боготворили. У нее было много подруг среди коллег. Они вместе дурачились и развлекались — покупали туфли, устраивали друг у друга дома костюмные вечеринки, обменивались шуточными подарками (вроде брусков мыла в форме пениса или календарей с полуголыми мужчинами) и хохотали до упаду. Я смотрел на их фотографии и осознавал, что жизнь мамы совсем не ограничивалась семьей и Лолой. Какая новость!

Мама подробно писала о каждом из своих детей, рассказывала, как она нами гордилась, как радовалась нашим успехам, как на нас обижалась. Она посвящала десятки страниц своим мужьям, подчеркивая, что они были в ее личной истории неоднозначными персонажами. Все мы для нее что-то значили. Лола была фигурой второго плана. Упоминалась она только в связи с кем-то другим. «Лола сегодня отвела моего дорогого Алекса в новую школу. Он легко заводит новых друзей, потому, надеюсь, он не будет сильно грустить из-за очередного нашего переезда…» — и дальше еще две страницы обо мне и ни слова о Лоле.

За день до маминой смерти, к нам пришел католический священник, чтобы совершить соборование. Лола сидела у маминой постели, держа стакан с соломинкой, которую периодически подносила маме к губам. Она вела себя невероятно внимательно и по-доброму. Она могла бы воспользоваться слабостью мамы, даже отомстить за многое, но повела себя совсем иначе.
Священник спросил маму, есть ли что-то, что она хотела бы простить или за что попросить прощения. Она оглядела комнату сквозь полуприкрытые веки и ничего не сказала. Затем, не глядя на Лолу, она положила руку ей на голову — и не произнесла ни слова.

***

Когда Лола переехала ко мне, ей было 75 лет. Мы с женой и двумя дочками жили тогда в уютном доме с лесным участком. Со второго этажа был виден залив Пьюджет. Мы выделили Лоле комнату и сказали, что она может делать все, что ей заблагорассудится — спать, смотреть мыльные оперы, ничего не делать целыми днями. Впервые в жизни она могла расслабиться и почувствовать себя свободной. Мне следовало бы догадаться, что на практике все окажется не так просто.

Я успел забыть о многом из того, что бесило меня в Лоле. Она все время говорила мне надеть свитер, чтобы не простудиться (мне было за сорок). Она все время ворчала о папе и Иване: мой отец был лентяем, Иван — тунеядцем. Это я научился пропускать мимо ушей, но игнорировать ее фанатичную бережливость было куда сложнее. Она ничего не выбрасывала. И она проверяла мусор, чтобы мы тоже не выбросили ничего полезного. Она мыла и снова использовала бумажные полотенца, пока они не расползались у нее в руках (никто больше к ним не притрагивался). Она захламляла кухню пакетами из магазинов, банками из-под йогуртов и огурцов. Часть нашего дома оказалась просто завалена — иначе это не назовешь — мусором.

Она готовила завтрак, хотя никто из нас не ел по утрам — максимум, мы перекусывали на бегу бананами или злаковыми батончиками. Она застилала наши кровати и стирала белье. Она убирала дом. Я пытался ей объяснить — как можно вежливее: «Лола, пожалуйста, не делай этого! Лола, мы все сделаем! Лола, девочки должны сами этим заниматься». «Хорошо», — говорила она и продолжала в том же духе.

Я нервничал, когда видел, что она обедает на кухне, причем стоя, и что она сразу же настораживается и принимается за уборку, как только я вхожу в комнату. Наконец, через несколько месяцев я усадил ее за стол и начал разговор.

«Я — не мой отец. Ты — не рабыня», — сказал я и начал перечислять ее рабские труды и рабские черты в ее поведении. Когда я понял, что она ошеломлена, я глубоко вздохнул и взял ее лицо в ладони. Она испытующе на меня посмотрела своими удивительными глазами. Я поцеловал ее в лоб. «Это теперь твой дом, — сказал я. — Ты приехала сюда не для того, чтобы нам прислуживать. Расслабься, отдохни».

«Хорошо», — сказала она и снова занялась уборкой.

Она не умела по-другому. Я понял, что мне надо последовать собственному совету и расслабиться. Лола хочет готовить — пусть готовит. Поблагодарим ее и помоем посуду. Мне приходилось все время себе напоминать: «Пусть она живет, как ей удобнее».

Вернувшись домой однажды вечером, я обнаружил, что она лежит на диване и решает головоломку. Рядом с ней стояла чашка чая. Телевизор был включен. Она взглянула на меня, робко улыбнулась, обнажив идеально белые искусственные зубы, и вернулась к своему занятию. «Прогресс!» — подумал я.

Она посадила у нас на заднем дворе целый садик — розы, тюльпаны, всевозможные орхидеи — и целыми днями за ним ухаживала. Она много гуляла по окрестностям. Примерно в 80 лет ее артрит усилился, и она начала ходить с тростью. Из кухарки для всей семьи Лола превратилась в кулинара-любителя, готовящего только под настроение. Она сооружала для нас роскошные обеды и светилась от удовольствия, когда мы их поедали.

Когда я проходил мимо Лолиной комнаты, я часто замечал, что она снова и снова слушает одну и ту же кассету филиппинских народных песен. Я знал, что она посылает родственникам почти все свои деньги: мы с женой давали ей двести долларов в неделю. Как-то раз я увидел, что она сидит во дворе и разглядывает присланную кем-то фотографию родной деревни.

«Ты хочешь домой, Лола?»
Она перевернула фотографию и провела пальцем по надписи на обороте, а затем снова принялась рассматривать что-то на снимке.

«Да», — сказала она.

Когда Лоле исполнилось 83 года, сразу после ее дня рождения я оплатил ей авиабилет на родину. Сам я прилетел туда через месяц, чтобы забрать ее обратно — если бы она захотела возвращаться. Негласной целью ее поездки было посмотреть, почувствует ли она себя снова дома в тех местах, по которым так долго тосковала.

И она нашла свой ответ.

«Здесь теперь все по-другому », — сказала она мне, когда мы гуляли по Майянтоку. Там больше не было ни ее дома, ни других старых домов. Ее родители и большая часть ее братьев и сестер умерли. Те из друзей ее детства, кто был еще жив, были ей чужими. Увидеть их было приятно, но слишком многое изменилось. Она по-прежнему хотела провести здесь свои последние годы, сказала она, но… пока она не была готова.

«Ты вернешься к своему саду?» — спросил я.

«Да, поехали домой».

***

Лола обожала моих дочерей не меньше, чем меня и моих братьев и сестер в детстве. После школы она их кормила и внимательно выслушивала их рассказы. В отличие от нас с женой (и особенно от меня), Лола наслаждалась их школьными концертами и спектаклями и могла смотреть их бесконечно. Она старалась сесть в первый ряд и сохраняла на память программки.

Лолу было очень легко обрадовать. Она ездила с нами на отдых, но не меньший восторг у нее вызывала прогулка на соседний фермерский рынок. На рынке ее все восхищало, как ребенка на экскурсии: «Посмотри, какие кабачки!» Каждое утро она первым делом она раздергивала все шторы в доме — и задерживалась у каждого окна, чтобы посмотреть на мир.

Она самостоятельно училась читать. Это было впечатляюще. За годы она каким-то образом выучила, как читаются буквы. Она решала головоломки, в которых нужно было в мешанине букв найти и обвести карандашом слово. В ее комнате лежали целые их стопки — брошюры с тысячами обведенных слов. Каждый день она смотрела новости и выискивала на слух знакомые слова. Потом она находила их в газете и разгадывала их значение. В конце концов, она стала каждый день прочитывать газету от начала и до конца. Когда-то папа называл ее простоватой. Я же часто задумывался, кем она могла бы стать, если бы вместо того, чтобы работать с восьми лет на рисовых полях, она в детстве научилась читать и писать.

В течение тех 12 лет, которые она провела в нашем доме, я часто спрашивал ее о прошлом, стараясь восстановить ее историю. Ей это казалось странным. На мои вопросы она часто отвечала встречным вопросом: «Зачем?» Зачем мне знать о ее детстве? О том, как она познакомилась с Лейтенантом Томом?

Я думал, что будет лучше, если о личной жизни Лолу будет спрашивать моя сестра Линг. Мне казалось, что так Лола будет меньше стесняться. Однако в ответ на мою просьбу Линг только захихикала, что означало отказ. В результате однажды, когда мы с Лолой разбирали покупки, я вдруг выпалил: «Лола, а ты когда-нибудь влюблялась?» Она улыбнулась и рассказала мне единственный случай, когда в ее жизни случилось нечто в этом роде. Ей было 15 лет, по соседству жил симпатичный парнишка по имени Педро. Несколько месяцев подряд они вместе собирали рис. Однажды она уронила свой нож-боло, а Педро его сразу подобрал и подал ей. «Мне он очень нравился», — сказала она и замолчала.

— И что было дальше?

— Потом он уехал.

— И что потом?

— Ну и все.

«Лола, у тебя секс когда-нибудь был?» — вырвалось у меня.

«Нет», — ответила она.

Она не привыкла к личным вопросам. «Katulong lang ako», — говорила она, я всего лишь служанка. Зачастую она старалась отвечать односложно. Чтобы вытащить из нее самую простую историю, иногда требовались десятки вопросов на протяжении целых дней (или недель).

Кое-что мне все-таки удалось узнать. Она злилась на маму за ее жестокость, но все равно скучала по ней. Иногда, в молодости, она чувствовала себя такой одинокой, что не могла не плакать. Я знаю, что иногда она мечтала о жизни с мужчиной. Это было видно даже по тому, как по ночам она обнимала большую подушку. Однако уже в старости она мне говорила, что мамины мужья заставили ее осознать преимущества одиночества. По этим людям она совсем не скучала. Может быть, ей лучше было бы остаться в Майянтоке, жениться и родить детей, как ее сестры. А может быть, и нет. Ее две младшие сестры — Франсиска и Сеприана — заболели и умерли. Брата — его звали Клаудио — убили. «Что уж теперь-то гадать?» — спрашивала она. Bahala na, будь что будет было ее жизненным принципом. Ей в итоге досталась совсем другая семья, в которой у нее было восемь детей: мама, мы с братьями и сестрами, а потом еще и две мои дочери. Эти восемь человек, говорила она, были ее смыслом жизни.

Никто из нас не ждал, что она умрет так внезапно.

Ее сердечный приступ начался, когда она готовила на кухне ужин. Меня в то время не было дома, и когда я вернулся, он уже был в самом разгаре. Через пару часов, прежде чем я успел осознать, что происходит, Лола умерла в больнице. На часах было 22:56. Вся наша семья отметила, что она умерла 7 ноября — в тот же день, что и мама, но спустя 20 лет, — однако никто не знал, что можно сказать по этому поводу.

Лола дожила до 86 лет. Я до сих пор помню, как она лежала на носилках — смуглая женщина ростом с ребенка, — как вокруг толпились врачи и как я думал, что они даже не представляют себе, какую жизнь она прожила. У нее совсем не было эгоистических амбиций, которыми руководствуется большинство людей. Ее готовность отказаться от всего ради ближних завоевала ей нашу любовь и преданность. Вся наша большая семья перед ней благоговела.

Ее коробки на чердаке я разбирал несколько месяцев. Там были рецепты, которые она в 1970-х годах вырезала из журналов в надежде, что когда-нибудь научится читать. Альбомы с фотографиями моей мамы. Школьные награды, которые мы, дети, когда-то выбрасывали, а она «спасла». Я чуть не разрыдался, когда на дне одной из коробок нашел пачку пожелтевших газетных вырезок — статьи, которые я когда-то написал и давно об этом забыл. Лола тогда еще была неграмотной, но все равно их сохранила.

***

Грузовик Дудса подъехал к небольшому бетонному дому, вокруг которого теснились хижины из бамбука и досок. По сторонам зеленели бесконечные рисовые поля. Не успели мы остановиться, как жители деревни высыпали на улицу.

Рисовые поля в провинции Калинга, Филиппины    © flickr.com, Mackenzie Molina

Дудс откинул сидение и явно решил вздремнуть. Я повесил на плечо свою холщовую сумку, вздохнул и открыл дверь.

«Вот сюда», — услышал я мягкий голос, и меня провели по короткой дорожке к бетонному дому. За мной шли около 20 человек разного возраста, в основном старики. Когда мы зашли в дом, они расселись по стоявшим вдоль стен стульям и скамейкам, оставив для меня свободной середину помещения. Я остался стоять, решив подождать хозяйку. Комната была маленькой и темной. Люди выжидающе смотрели на меня.

«А где Лола?» — раздался голос из-за стены, и в комнату неспешно вошла женщина средних лет в домашней одежде — Эбия, племянница Лолы. Это был ее дом. Она обняла меня и снова спросила: «А где Лола?»

Я снял с плеча свой груз и передал ей. Она — по-прежнему с улыбкой — взглянула мне в лицо, аккуратно взяла сумку и села на деревянную скамью у стены. Открыв сумку, она заглянула внутрь, вынула коробку и осмотрела ее со всех сторон. «Где Лола?» — спросила она мягко. Не думаю, что она знала, чего ей ждать — люди в этих местах обычно не кремируют своих мертвых. Она опустила коробку себе на колени и склонилась над ней, упершись в нее лбом. Сперва я подумал, что она смеется (от радости), но быстро понял, что она плачет. Потом ее плечи задрожали, и она зарыдала — с глубокими, тоскливыми животными завываниями, похожие на те, которые я однажды слышал от Лолы.

Я не торопился привезти родным прах Лолы, потому что не был уверен, что на Филиппинах кому-то есть до нее дело. Я не ожидал такой скорби. Прежде чем я смог хотя бы попытаться успокоить Эбию, в комнату из кухни зашла женщина, обняла ее и тоже заплакала. И тут все вокруг взорвалась шумом. Старики — слепые, беззубые — рыдали, не пытаясь сдерживаться. Это продолжалось около десяти минут. Я был так потрясен, что почти не замечал слез, которые катились по моему собственному лицу. Рыдания утихли, и снова воцарилась тишина.

Эбия всхлипнула и сказала, что пора есть. Все потянулись на кухню — с покрасневшими глазами, но с легким сердцем и с готовностью предаваться воспоминаниям. Я посмотрел на пустую сумку на скамье и понял, что правильно поступил, привезя Лолу туда, где она родилась.

Алекс Тизон умер в марте. Он был журналистом, лауреатом Пулитцеровской премии и автором книги «Большой маленький человек: в поисках моего азиатского „я”» (Big Little Man: In Search of My Asian Self).

Автор —Алекс Тизон (Alex Tizon)

5.

Перенесемся лет на…25 вперед.

надя сидит и ждет взрослого уже сына, который о чем-то  очень хотел с ней поговорить. Она  ждет и вспоминает его маленьким, когда он впервые заинтересовался внешним видом мамы дома… и потом, чуть старше, когда придя домой из школы чуть раньше обычного застал ее прикованной к кровати с широко разведенными ногами и следами от плети на теле… после этого она все рассказала ему о себе и ее Господине, его отце… он всегда боготворил отца, но даже не смотря на это, понимание далось ему нелегко и не сразу… но он все же понял и принял их…

она боялась, что их отношения наложат отпечаток на его жизнь, и сейчас ее беспокоило, что сын не женат и подолгу не встречается с девушками… что-то подсказывало, что говорить он хочет как раз об этом…

И действительно после обычных расспросов о его делах, сын стал серьезным и начал говорить… он вспоминал те же моменты, что до его прихода вспоминала и надя… рассказывал как переживал тогда, как не мог их понять… как потом их любовь все-таки помогла принять все это… потом он рассказал о девушках с которыми встречался… он впервые открыто говорил, что расставался с ними, так как не получал никакого удовлетворения от общения с ними… как у него пропадало всякое желание даже просто общаться после ого, как на него кто-то из них повышала голос или еще того хуже, устраивала истерику или какие-нибудь разборки… и в постели тоже было немногим лучше… ему было неинтересно… тогда он стал понимать, что видимо унаследовал от них их предпочтения в сексе, вернее от отца… сначала это напугало его… потом вспомнив сколько лет родители живут счастливо, он успокоился и стал искать девушку уже исходя из своих предпочтений… и вот ему повезло… он встретил похоже ту, которая сможет стать его рабыней… но он мало знал о том как и что надо делать, у него было много желаний и фантазий, а он боялся чем-то нанести ей вред, он любил ее и не хотел причинить зло… да и она хотела, чтобы он мог делать с ней все, что хочет, но безумно этого боялась… причем настолько, что вместо того, чтобы пробовать что-то ему приходилось чуть ли не с нашатырным спиртом откачивать ее… потом она плакала и умоляла простить… и все повторялось… он зашел в тупик… и теперь понимал, что без помощи родителей не обойдется… он хотел, чтобы они с его рабыней могли видеть их, чтобы она убедилась, что ничего смертельного в любых проявлениях воли Господина нет… а он мог чему-то научится у отца… отец не возражал и сам отправил его к ней, потому что хотел чтобы в этом вопросе она приняла решение сама… надя была тронута до глубины души, тем доверием, которое оказал им сын… именно в этот момент она поняла, что они все сделали правильно рассказав ему о своей любви и он действительно понял и принял их… она обняла его, который вдруг до боли напомнил того мальчика, который глотал слезы, слушая, что мать-рабыня отца… и сказала, что с радостью будет помогать им и всегда сможет поддержать и успокоить его рабыню… а потом она поцеловала его и назвала Мастером… он покраснел, как мальчишка, но в его глазах зажегся огонь, которого там раньше не было…

А потом он привел свою девушку… она была тихая и трогательная… слегка напоминала молодую надю… она безумно смущалась внешнего вида нади, так как  Господин решил, что  она сразу должна быть собой, да и она понимала, что так будет лучше… поэтому девушка дрожала как осиновый лист, когда знакомилась с матерью своего Господина, видя ее в браслетах и ошейнике, к тому же почти полностью обнаженной…

Потом они говорили на разные темы и девушка немного осваивалась… все бы выглядело совсем как в обычных семьях, если бы не внешний вид нади… когда она немного освоилась и успокоилась Господин пристегнул поводок к ошейнику нади и повел всех в соседнюю комнату, в которой все было готово к первому уроку…

Сын со своей рабыней сели на диван и оказались практически в зрительном зале… специально была освещена только та часть комнаты, в которой оказалась прикованная наручниками надя… Господин начал ее пороть, рассказывая как бы ни к кому не обращаясь о тех девайсах, которые использовал, о том что как и когда надо применять и о том, что испытывает при этом рабыня… сначала надя не хотела пугать девочку и кричать, но Господин не собирался щадить ее, поэтому скоро она уже громко кричала под Его ударами… Он продолжал до тех пор, пока не кончились все девайсы… тогда Он подошел к наде, провел рукой по ее груди, ягодицам… она вздрагивала от боли, но каждый раз подавалась навстречу Его руке, а не отодвигалась от нее…  погладив красные от ударов места Он продолжал все так же не к кому не обращаясь рассказывать, как она все это любит, рассказывать что и как ее возбуждает… надя невыносимо стеснялась сына… она оказалась не совсем готова к этим интимным подробностям… в довершении всего Господин рукой стал ласкать ее между ног, рассказывая, какая она горячая и мокрая, он ласкал ее все сильнее, она опять начала стонать и изгибаться, вопреки своему стыду и на удивление быстро кончила…

А потом к ним подошли сын с рабыней… у сына глаза все так же горели, только теперь в них еще светились уважение и благодарность… надя сгорала от стыда, но он так ласково обнял и поцеловал ее, что весь ее стыд прошел… потом она посмотрела на девочку… и увидела что та смотрит на нее как на человека с другой планеты… в ее глазах читалось и уважение и восхищение и еще целая смесь чувств… но основное, которое просто захлестывало было возбуждение… наде показалось, что она даже чувствует ее запах… запах возбужденной плоти… она взглянула на Господина, который конечно все тоже увидел и понял… Он отошел на минуту, а потом вернулся и протянул сыну… наручники, ошейник и плетку…

Теперь Господин и надя сидели на диване, вернее Господин на диване, а она привычно у Его ног, прижимаясь к Ним всем телом… а их сын снимал с дрожащей от стыда, страха и возбуждения рабыни одежду и надевал на нее подаренные отцом наручники… потом он закрепил руки своей рабыни так же, как несколько минут назад были закреплены надины и нанес первый удар… он был робким и неумелым и явно не понравился ему, он обернулся, посмотрел на отца, тогда Господин встал, подошел к нему, показал как надо держать плетку и как наносить удары, но не трогал рабыню сына, просто объяснял ему как это делать… а надя смотрела на них и по щекам ее тихонько катились слезы нежности и любви… а потом девочка билась и кричала под ударами плети, потом так же, как и надю до нее ласкал Господин, ее сын ласкал свою рабыню… они вышли и оставили их вдвоем…

А потом когда сын вышел из комнаты за ним следом шла обнаженная девушка, на ней были ошейник и браслеты… она была все такой же тихой, но в ее взгляде, которым она обменялась с надей светилось столько гордости и любви, что наде захотелось обнять и поцеловать ее, она поняла, что сын действительно нашел свою рабыню, которая будет принадлежать ему целиком и полностью, навсегда, так же как и она сама принадлежала Господину…