Неоконченный рассказ а гайдара

Ответ:

Воспользовавшись тем, что мать вышла во двор, Павлик быстро выудил из супового горшка большой жирный кусок мяса.

В это время в сенцах что-то стукнуло. Обжигая пальцы, Павлик торопливо сунул мясо в карман. Однако мать не показывалась. Вероятно, это за дверью завозился у кормушки поросенок Хрюк.Павлик обозлился на Хрюка, из-за которого он перепачкал растопленным жиром карман новых штанов. Он хотел выйти и дать Хрюку пинка, но тут досада его обернулась на младшего, двухлетнего братишку Гошку.

Этот хитрый, измазавшийся Гошка стибрил с Павликовой тарелки половинку творожника и, затолкав в рот, спокойно пережевывал его, раздувая красные, замасленные сметаной щеки.

Сгоряча Павлик хотел треснуть Гошку и поднялся уже со стула. Но хитрый Гошка, заметив этот маневр, уже заранее открыл рот, собираясь заорать во всю свою горластую глотку.

Тогда Павлик переменил решение. Он с грустью посмотрел на оставшуюся половинку творожника. Вздохнул, незаметно смазал снизу творожник горчицею и нарочно на глазах у Гошки сверху густо посыпал сахаром.

— Ешь, Гошенька! — радушно предложил Павлик. — Я наелся. Кушай на здоровьице.

Не закрывая рта и хитро скосив маленькие круглые глаза, Гошка недоверчиво посмотрел на Павлика. Но жадность пересилила в нем осторожность. Кусок был такой аппетитный, да и лицо Павлика улыбалось так искренне и приветливо.

Гошка сунул кусок в рот, и почти тотчас же глаза его заслезились. Он отплюнулся, показал Павлику язык и только после этого глубоко вздохнул и заревел.

Реветь Гошка был мастер. Он никогда не кричал до хрипоты, захлебываясь и закашливаясь, как орут многие глупые дети. Гошка набирал полные легкие воздуха и начинал однотонно и басисто:

— А-а-а-а-а…

Потом делал коротенькую передышку и начинал опять снова:

— А-а-а-а…

Таким образом, экономно расходуя свои силы, Гошка мог орать очень продолжительное время.

Заранее радуясь тому, что, вернувшись, мать, вероятно, выдерет Гошку после того, как тот доймет ее своим воем, Павлик скромно отошел в угол и сел на лавку, приготовившись наблюдать за дальнейшим ходом интересных событий. Но тут дверь распахнулась, и вместо матери в комнату вошел неожиданно вернувшийся из города отец.

Это совершенно меняло дело. Толстый Гошка был любимец отца, и, вспомнив это, Павлик заерзал, спрыгнул со скамьи к оравшему братишке и быстро заговорил вкрадчиво и ласково:

— Ну-ну, будет, Гошенька! Ну, что ты?.. Вот наш дорогой папочка приехал. Ну, что ты орешь? По маме соскучился? Сейчас, сейчас придет мама…

Но ни Гошку, ни отца эта хитрость не провела.

Гошка заорал еще громче, а отец защемил Павликино ухо и, жестким пальцем постучав сына по голове, спросил сердито:

— Ты у меня, пустая башка, будешь помнить, как к ребенку приставать?

Однако, так как Гошка говорить еще не умел и никаких доказательств Павликова преступления не было, он, вероятно, отделался бы только внушением. Но тут отец обратил внимание на большое жирное пятно, просочившееся через оттопыренный карман, и потащил сына к свету.

Минутой позже вернулась мать, и уличенный в покраже супового мяса, огорченный Павлик, к превеликому восторгу переставшего орать Гошки, был выдран ремнем и отослан на кухню со строгим приказанием не показываться оттуда на глаза раньше вечера.

Забравшись на теплую печку, Павлик подложил валяный сапог под голову, укрылся старым овчинным полушубком и, вдоволь наплакавшись, утих, раздумывая о том, как бы это получше отомстить отцу и Гошке. Так, незаметно для себя, он уснул. Снилось ему, будто бы он, Павлик Алалыкин, уже большой и будто бы его назначили взамен Семена Семеновича главным народным судьей. И вот приводят к нему на суд Гошку.

«А… — говорит Павлик-судья. — Так это вы, гражданин Гошка? О-о-очень хорошо! А помните, как вы мой творожник сожрали? А помните, как из-за вас меня отец выдрал? О-очень хорошо, гражданин Гошка! Назначаю вам сорок лет каторги… Уведите с моих глаз, товарищи милиционеры, и не давайте этому паршивцу никакой пощады!»

Вероятно, от удовольствия Павлик потянулся. Лежавший под головой валенок сдвинулся и задел сушившийся в углу веник, который шлепнул Павлика в лицо. Павлик сердито фыркнул. Он не желал просыпаться и хотел досмотреть сон с дальнейшими злоключениями справедливо осужденного Гошки. Но тут до слуха Павлика из соседней комнаты донесся негромкий разговор.

Павлик же был любопытен. И вообще он был твердо убежден в том, что самое интересное и важное можно не услышать, а только подслушать. Подслушивать тоже нужно умеючи. Прежде всего притвориться спящим. Но на это нужно свое время. Днем, например, за столом никак не уснешь — не поверят да еще выругают. Ночью же то неудобство, что или отец с матерью спят, или самому на самом деле спать охота. Можно также спрятаться, чтобы подумали, будто бы ушел. Только в это время нельзя ни капли чихать. Летом подслушивать удобно под окошком. Но зимой это не годится — холодно.

Павлик свесил с печки золотушную рыжую голову, приложил к уху трубочкой руку, и тотчас же голоса за тонкой перегородкой приобрели большую звучность и четкость.

Ранние и неоконченные произведения

В дни поражений и побед

Часть первая

I.

Сергей получил от приятеля такое письмо:

«Ты, по всей вероятности, думаешь, что я спокойно сижу на агиткурсах, куда послал меня Комсомол, но в таком случае ты глубоко ошибаешься. Не в моем характере работать словом тогда, когда можно агитировать руками, а потому с агитационных я ушел на Командные Курсы Красной Армии, где нахожусь уже 2-ю неделю. Через 10 дней мы в полном составе уезжаем в только что очищенную от петлюровцев Украину — в Киев. Ты себе представить не можешь, как рады этому все наши ребята. Еще бы! Работа в этой стороне должна быть живой и интересной. Мой горячий совет тебе: бери немедленно документы и аттестации из Горкома и валяй тоже вместе с нами. Будем работать и учиться вдвоем. Только решай скорей — времени осталось мало. Жду тебя. А пока крепко жму твою лапу. Прощай. Твой Колька».

Внизу подле набросанной чернилами пятиконечной звезды, совсем не отличавшейся пропорциональностью линий, следовала приписка: «Да здравствует Красная Армия и ее надежный пролетарский Комсостав».

Получив это письмо, Сергей думал не больше пяти минут, подошел к матери и сказал:

— Завтра я уезжаю.

— Куда? — несколько побледнев, спросила она.

— В Москву, а затем на Украину. В армию, — добавил он.

Спорить было бесполезно, да мать и не спорила. С грустью посмотрела она на него, вспомнила об убитом на войне муже и только тяжело вздохнула.

Документы Сергей получил хорошие.

II.

Москва.

Пятницкая, 48.

Пониже прибитой красной звезды надпись: «9-е Советские Командные Курсы Рабоче-Крестьянской Красной Армии».

Во дворе Сергея сразу же удивили толкотня и разговоры. Бегали курсанты, таскали на грузовики доски и столы. Куда-то волокли набитые соломой тюфяки, а у стены наваливали в огромную груду деревянные топчаны.

— Товарищ, — обратился Сергей к стоявшему у ворот курсанту (судя по штыку — дневальному). — Как мне в канцелярию пройти?

— В канцелярию? — переспросил тот, — вот уж, право, не знаю. Была раньше вон там, — показал он рукою, — но еще утром сегодня оттуда уже все повыволокли. А вам зачем туда?

— Документы сдать. Я на курсы приехал.

— А! — улыбнулся тот. — Так вы жарьте к комиссару. Егоров! — окликнул он одного из проходивших. — Проводи товарища к комиссару.

Сергей пошел со своим проводником через длинный ряд комнат, носивших на себе следы все того же разгрома.

— Завтра уезжаем, — весело пояснил его проводник. — А вы что? К нам что ли приехали?

— К вам.

— Ну вот и хорошо, что вовремя еще захватили, а то пришлось бы вам оставаться где-нибудь в Москве.

Сергей согласился, что точно хорошо.

Вот и комиссар. Сергей отворил дверь и вошел. Напротив, за столом, заваленным бумагами, сидел человек лет 40–45.

— Поздновато, — окинул он взглядом Сергея, вручившего ему бумаги, — поздновато. Канцелярия уже упакована.

Сердце Сергея дрогнуло. Комиссар о чем-то думал.

— Строй проходили?

— Проходил.

— Где?

— В боевой дружине коммунистов.

— Так вы — член партии? — уже более мягко спросил он.

— Да.

— Знаете ли вы, что служба курсанта трудна и что с вас много будет спрашиваться?

— Знаю, — твердо ответил Сергей. — Но тем не менее решил пройти ее и последующую за ней службу красного командира до конца.

Комиссар взглянул на него, улыбнулся и, написав что-то на клочке бумаги, подал написанное Сергею.

— Оставьте ваши документы, а это передайте командиру первой роты.

Среди суматохи, царившей на дворе, Сергей не без труда нашел командира первой роты. У того в это время шла горячая работа — погрузка цейхгауза. Едва взглянув на записку, он окрикнул выглядывавшего из-за груды шинелей курсанта.

— Эй, старшина!.. Лебедев! Передай-ка товарища в первый взвод.

Старшина, невысокий, крепкий, с солдатской походкой, выдававшей в нем старого унтера, повел Сергея на самый верх.

— Вот, — сказал он, обращаясь к взводному курсанту, — возьми его, брат, к себе на попечение.

— Ставь свою сумку сюда, — проговорил тот, переходя сразу на ты. — А спим мы сами вторые сутки на голых досках. Обойдется до завтрого-то.

— Обойдется, — засмеялся Сергей.

Он примостил свои вещи в угол к пустой койке, умылся под водопроводным краном, потом решил сходить поискать Николая.

— Вы его не найдете, — сказал ему первый, кого он спросил, — он в карауле на вокзале. Завтра в десять им смена будет, тогда и придет.

«Жаль, — подумал Сергей. — И сходить нельзя, очень уж далеко».

От нечего делать он отправился во двор. Сначала глядел, а потом и сам стал грузить цейхгауз, мебель из клуба, библиотеку, огневые припасы. Проработав наравне со всеми до самого вечера, он, усталый, но возбужденный работой и новыми впечатлениями, наконец добрался до своего жесткого ложа. Подложил под голову шапку, патронташ, укрылся шинелью, и почти тотчас крепко заснул.

Утром он снова работал на дворе. Погрузка уже близилась к концу. Он нес вместе с тремя курсантами последний ящик с книгами, когда вдруг увидел возвращающийся с вокзала караул. Присмотревшись, он сразу узнал Николая и окликнул его. Тот удивленно взглянул и подбежал к нему с оживленными и радостными расспросами:

— Как? И ты здесь?

— Как видишь.

— Давно?

— Со вчерашнего дня.

Николай помог взвалить ящик на грузовик, и они отправились в помещение.

— Втроем-то мы ух как загуляем на Украине, — сказал Николай, усаживаясь рядом с другом на голом топчане.

— Как втроем? — переспросил несколько удивленный Сергей.

— А! ты еще не знаешь! — спохватился тот и завопил: — Володька! Володька!.. Егоров! Вот! — продолжал он, указывая на подходившего к ним курсанта. Сергей узнал в нем своего вчерашнего провожатого. — Это и есть третий.

— Мы уж знакомы, — перебил его тот. И три новых друга уселись вместе и начали оживленно болтать.

Случай свел новых товарищей в один взвод первой роты. Ростом они были разные. Николай стоял вторым от правого фланга, Сергей — посредине, а Владимир — на левом.

III.

Напоследок все особенно много бегали и суетились. А вот и сигнал: «повестка» или «сбор». С подсумками и винтовками выбегают курсанты. Запыхавшийся завхоз торопит какую-то отставшую подводу.

Читать дальше

Ответ:

Воспользовавшись тем, что мать вышла во двор, Павлик быстро выудил из супового горшка большой жирный кусок мяса.

В это время в сенцах что-то стукнуло. Обжигая пальцы, Павлик торопливо сунул мясо в карман. Однако мать не показывалась. Вероятно, это за дверью завозился у кормушки поросенок Хрюк.Павлик обозлился на Хрюка, из-за которого он перепачкал растопленным жиром карман новых штанов. Он хотел выйти и дать Хрюку пинка, но тут досада его обернулась на младшего, двухлетнего братишку Гошку.

Этот хитрый, измазавшийся Гошка стибрил с Павликовой тарелки половинку творожника и, затолкав в рот, спокойно пережевывал его, раздувая красные, замасленные сметаной щеки.

Сгоряча Павлик хотел треснуть Гошку и поднялся уже со стула. Но хитрый Гошка, заметив этот маневр, уже заранее открыл рот, собираясь заорать во всю свою горластую глотку.

Тогда Павлик переменил решение. Он с грустью посмотрел на оставшуюся половинку творожника. Вздохнул, незаметно смазал снизу творожник горчицею и нарочно на глазах у Гошки сверху густо посыпал сахаром.

— Ешь, Гошенька! — радушно предложил Павлик. — Я наелся. Кушай на здоровьице.

Не закрывая рта и хитро скосив маленькие круглые глаза, Гошка недоверчиво посмотрел на Павлика. Но жадность пересилила в нем осторожность. Кусок был такой аппетитный, да и лицо Павлика улыбалось так искренне и приветливо.

Гошка сунул кусок в рот, и почти тотчас же глаза его заслезились. Он отплюнулся, показал Павлику язык и только после этого глубоко вздохнул и заревел.

Реветь Гошка был мастер. Он никогда не кричал до хрипоты, захлебываясь и закашливаясь, как орут многие глупые дети. Гошка набирал полные легкие воздуха и начинал однотонно и басисто:

— А-а-а-а-а…

Потом делал коротенькую передышку и начинал опять снова:

— А-а-а-а…

Таким образом, экономно расходуя свои силы, Гошка мог орать очень продолжительное время.

Заранее радуясь тому, что, вернувшись, мать, вероятно, выдерет Гошку после того, как тот доймет ее своим воем, Павлик скромно отошел в угол и сел на лавку, приготовившись наблюдать за дальнейшим ходом интересных событий. Но тут дверь распахнулась, и вместо матери в комнату вошел неожиданно вернувшийся из города отец.

Это совершенно меняло дело. Толстый Гошка был любимец отца, и, вспомнив это, Павлик заерзал, спрыгнул со скамьи к оравшему братишке и быстро заговорил вкрадчиво и ласково:

— Ну-ну, будет, Гошенька! Ну, что ты?.. Вот наш дорогой папочка приехал. Ну, что ты орешь? По маме соскучился? Сейчас, сейчас придет мама…

Но ни Гошку, ни отца эта хитрость не провела.

Гошка заорал еще громче, а отец защемил Павликино ухо и, жестким пальцем постучав сына по голове, спросил сердито:

— Ты у меня, пустая башка, будешь помнить, как к ребенку приставать?

Однако, так как Гошка говорить еще не умел и никаких доказательств Павликова преступления не было, он, вероятно, отделался бы только внушением. Но тут отец обратил внимание на большое жирное пятно, просочившееся через оттопыренный карман, и потащил сына к свету.

Минутой позже вернулась мать, и уличенный в покраже супового мяса, огорченный Павлик, к превеликому восторгу переставшего орать Гошки, был выдран ремнем и отослан на кухню со строгим приказанием не показываться оттуда на глаза раньше вечера.

Забравшись на теплую печку, Павлик подложил валяный сапог под голову, укрылся старым овчинным полушубком и, вдоволь наплакавшись, утих, раздумывая о том, как бы это получше отомстить отцу и Гошке. Так, незаметно для себя, он уснул. Снилось ему, будто бы он, Павлик Алалыкин, уже большой и будто бы его назначили взамен Семена Семеновича главным народным судьей. И вот приводят к нему на суд Гошку.

«А… — говорит Павлик-судья. — Так это вы, гражданин Гошка? О-о-очень хорошо! А помните, как вы мой творожник сожрали? А помните, как из-за вас меня отец выдрал? О-очень хорошо, гражданин Гошка! Назначаю вам сорок лет каторги… Уведите с моих глаз, товарищи милиционеры, и не давайте этому паршивцу никакой пощады!»

Вероятно, от удовольствия Павлик потянулся. Лежавший под головой валенок сдвинулся и задел сушившийся в углу веник, который шлепнул Павлика в лицо. Павлик сердито фыркнул. Он не желал просыпаться и хотел досмотреть сон с дальнейшими злоключениями справедливо осужденного Гошки. Но тут до слуха Павлика из соседней комнаты донесся негромкий разговор.

Павлик же был любопытен. И вообще он был твердо убежден в том, что самое интересное и важное можно не услышать, а только подслушать. Подслушивать тоже нужно умеючи. Прежде всего притвориться спящим. Но на это нужно свое время. Днем, например, за столом никак не уснешь — не поверят да еще выругают. Ночью же то неудобство, что или отец с матерью спят, или самому на самом деле спать охота. Можно также спрятаться, чтобы подумали, будто бы ушел. Только в это время нельзя ни капли чихать. Летом подслушивать удобно под окошком. Но зимой это не годится — холодно.

Павлик свесил с печки золотушную рыжую голову, приложил к уху трубочкой руку, и тотчас же голоса за тонкой перегородкой приобрели большую звучность и четкость.