Неопубликованные рассказы алексея толстого

«Я исчерпал тему
воспоминаний и вплотную подошёл к современности. И тут я потерпел крах. Повести
и рассказы о современности были неудачны, не типичны. Теперь я понимаю причину
этого. Я продолжал жить в кругу символистов, реакционное искусство которых не
принимало современности». А. Толстой об истоках.

Интересно, что когда я (давненько) взялся за текст об
А.Толстом, страна гудела, обсуждая телефильм «Хождение по мукам»-2017 (реж. К.Худяков). К сожалению, сам я его не удосужился посмотреть полностью, пролистав видео
лишь фрагментарно. Но тезисы, предпочтения аудитории почитал внимательно.

Удивительно — многие комментаторы сериал откровенно
ругают. Не вдаваясь в подробности, сделал вывод, что нынешняя картина проигрывает
по качеству исполнения советским фильмам конца 1950-х (реж Г.Рошаль) и 1970-х
гг. (реж. В.Ордынский). Проигрывает собственно потому, что в СССР метаться
было особо некуда — ты или с нами, или против. Причём обе ратующие стороны
показаны в довольно-таки положительном ракурсе: давая понять зрителю, дескать, у
белых всегда есть шанс сойти на «красные» рельсы.

Теперешняя же эстетика фильма не слишком понятна — равно
и в жизни. Зачем, кто мы, с кем: за чёрных или зелёных; идём к спасению либо к
гибели; прошлое — великое либо «про́клятое»; да и сами — советские либо
«антисоветские», либо уже буржуазия до мозга костей? Одни вопросы без ответов,
впрочем, как и у Толстого… (К тому же художественное, актёрское исполнение
сериала, с точки зрения сведущих комментаторов-искусствоведов, оставляет желать
лучшего. Но это к слову.)

Что заставило меня задуматься о причинах и пафосе зачина
А. Толстого. Заставило постараться вникнуть в эти животрепещущие дилеммы. Причём
без помощи киноподсказок. Дабы экзистенциально лучше понять историю падений и
взлёта Алексея Николаевича.

Но приступим…

Любопытно типологически сопоставить две трилогии из биографии
А. Толстого. Трилогию «Хождения по мукам» — и бытийную. Точнее, событийную трилогию
писателя.

Первой главой жизни, если можно так выразиться, становится
всё пережитое и художественно выраженное им в раннем творчестве — с увертюры века
по 1917 г.
В свою очередь, первый роман трилогии — «Сёстры» — сделан практически за один
год: 1921–1922. Тридцатипятилетний автор уже достаточно опытен, чтобы быстро
переработать и отрефлексировать революционный опыт. Пусть и будучи в эмиграции.

Следующий жизненный цикл — годы странствий 1918–1921
гг.: треволнения, политические метания, тоска по родине. Книга «Восемнадцатый
год», 2-я часть трилогии сделана в 1927–1928 гг. Она также полна мучительных
переживаний, ярких путешествий, перерождений «туда-обратно». Ведь ничего ещё не
ясно: кто победил, кто проиграл. На чью сторону вставать. В том числе автору. [Вообще
тема двойственности мечущегося Т. очень популярна и востребована в
литературоведении.]

Третья глава «Хмурое утро» (1940–1941) ставит всё на
свои места. И героев романа, и самого Толстого. Ставит на сторону победившей
Советской власти и в душах, и в головах. К тому же писатель уже осыпан
почестями — так что сомнений в правильности выбора и след простыл.

Вот эти две трилогии — творческая и непосредственно
прожитая, пережитая — вобрали в себя все обстоятельства и факты его неистово насыщенной
жизни. Сделав уникальнейший, неповторимый художественный портрет большого сочинителя
на фоне переломной эпохи. На фоне двух эпох, вернее. Где одно абсолютно неотделимо
от другого — вымысел и реальность.

Где блеск жанрового многообразия вплетается в грандиозное
эпическое полотно: от романистики, драматургии и фантастики — до киносценариев,
публицистики и критики. Неординарным и неоднозначным творческим порывом дав
толчок мощной когорте соцреалистов, «деревенщиков», детских авторов, великолепных
фантастов опять же.

Истоки Толстого…

Сельское детство, несомненно. Все эти неподдающиеся
научным определениям толстовские фразеологизмы: «талант даётся автору взаймы
народом», «июльские молнии над тёмным садом», «осенние туманы, как молоко» —
туманы, «скатанные», естественно, с тургеневских (тем более что по матери он
принадлежал знатному роду Тургеневых). Все эти «люди в круговороте времён
года», в «рождении и смерти как судьбе зерна́»…

«…если бы я родился в городе, а не в деревне, —
объясняет Т. чрезвычайную встроенность, народную укоренённость, — не знал бы с
детства тысячи вещей, — эту зимнюю вьюгу в степях, в заброшенных деревнях, святки,
избы, гаданья, сказки, лучину, овины, которые особым образом пахнут, я,
наверное, не мог бы так описать старую Москву. Отсюда появлялось ощущение
эпохи, её вещественность».

И дело здесь не в обожании Толстым милого,
по-некрасовски избяного, по-гоголевски колядочного прошлого (кто ж не любит неуёмное
ребячество?). Речь о национальных истоках его таланта. Выплеснувшегося необъятной
метафорично-мифологической природой — в неохватном пространстве творчества.
Густо проросшего корнями в народную почву, фольклор: «Мне казалось, что нужно
сначала понять первоосновы — землю и солнце. Солнцу посвящены стихи; земле —
сказки». — Куда его мягко сориентировала литературная среда символистов в
увертюре XX в. Глубоко
и правильно ощутив толстовские привязанности и наклонности.

Пишет книгу стихов «За синими реками» (1911),
«Сорочьи», «Русалочьи» сказки (1910) — вслед за Жан де Ла Ира и блестящей уэллсовской
сатире на викторианские ценности вроде «Морской девы». С поселённой в избе алчной
наядой. Разорившей весь налаженный домашний устой нешуточным зверским аппетитом
и неуёмными требованиями к хозяевам.

Что тут же мнемонически подхватит чуткий до свежих
веяний главред «Сатирикона» Аверченко. Правда, переиначив, «перепастерначив» на
по-аверченковски неподражаемый — саркастический манер. Помните его несчастного
художника Кранца, притащившего домой «мечту идиота» — русалку с печальными
молящими глазами?

Далее толстовские экзерсисы переведёт на неповторимый научно-провидческий
футурологический язык фантаст Беляев. Ну и, конечно, вершиной, апогеем всему —
будет живописно-животная физиологическая тема Булгакова с говорящими собаками и
летающе-ползающей, верховодящей миром нечистью. Это если вкратце.

Толстого же, опирающегося на незыблемый постамент
фольклора, мы ставим в основание русской пирамиды «сказочных» смыслов: небылиц,
легенд и мифов, решающих отнюдь не феерические проблемы и дела. [В том же
пантеоне прародителей «физиологической» литературы XX в. находятся, вне сомнения: Чехов, Сервантес,
Гоголь, Кафка, Гофман, Лукиан, Л.Толстой наконец, мн. др.]

В начале столетия он, разумеется, уже не юн. Но как
автор — считался молодым. [Никто не знал, что он пишет с 14-ти! Первым о том
поведал в воспоминаниях Чуковский, — авт.]

Его приверженность истокам народной космогонии сразу же
отметила критика: В. Брюсов восторгался каким-то нереальным, — вплоть до
бессознательного, — проникновением Толстого в стихию русского духа. В
свойственных ему тогда малых жанрах: стихах, коротких рассказах-«пустячках».

Доброжелательно приветили Мейерхольд, Гумилёв (потом и
Ахматова), С. и Н.Ауслендеры, Е.Зноско-Боровский, М.Кузмин,
художники С.Судейкин и Н.Сапунов (с последними Т. вскоре вольётся, —
увы, ненадолго, — в бесконечный импровизационно-«фармацевтический» шабаш в
«Бродячей собаке»).

Бунин, будучи редактором «Северного сияния», лаконичные
и очень хватко сделанные в модным стиле A la Russe «пустяки» Толстого называл не только «ловкими». Но и сработанными
с какой-то особой свободой — «нерусской», что ли, европейской непринуждённостью.
Коими всегда отличались все сочинения Толстого.

Тогда-то и открылось Бунину (страшно мучительно
входившему в литературу конца XIX
в., всю жизнь о том помнившем), как разнообразны (и в плане конъюнктуры тоже!) толстовские
вещи. Как претенциозно грамотно проявил тот великое умение поставлять на
литературный рынок исключительно то, что шло на нём ходко. В зависимости от «тех
или иных меняющихся вкусов и обстоятельств»: шарж, вычурная карикатурность,
нарочитые (и не очень), непременно выигрышные в глазах публики «нелепости». [В
1910-х гг. Т. метался меж стилистиками Волошина и Ремизова, одинаково сильно на
него влиявшими.]

Символистов он по
итогу не принял.

Меж тем А.Толстой не был бы «Третьим Толстым», по
выражению Бунина, если б не вынес из опыта общения с ведущими литераторами
Серебряного века свои открытия и обретения: широту восприятия мировой культуры,
умение работать со словом, следование классической традиции, эксплицитность новому
художественному поиску.

Без мощного символистского багажа, окрашенного блоковским
предощущением гибели всего и вся, призраками Антихриста и мифологии Востока Мережковских,
овеянного дыханием андреевского Города, дышащего смертью, — не существовало б
того Толстого, коего знает литературный мир.

Эта вот циклизация, зашоренность взгляда. Скрытность,
«спрятанность» в себе, в собственном подпольно-«элитарном» мире: — характе́рные
маркеры Серебряного века. Являющиеся, в общем-то, попыткой замещения декадентством
отсутствие Идеи с большой буквы. Они-то и подтолкнули в дальнейшем Алексея Николаевича
к обретению себя в Эпической вселенной, тоже с заглавной.

Присовокупим, что символический толстовский цикл, опыт
представлены в частности незавершёнными и неопубликованными произведениями:
«Она», «Спустилась ночь»; «Он», «Изя» [мотивы распространённого среди поэтов
увлечения мифологией народов мира]; «Уроды».

Подобно стихам символистской линии (навроде сборника «Лирика»:
«Тебе, моя жемчужина», — посвящённого Софье), эти прозаические наброски по
большей части абстрагированы. Рассчитаны на создание жанровых фиоритур,
выражающих стилизованную трансформацию общих течений и веяний: в модернистском ключе.
[Критика нередко относила «молодого» Т. к «неореалистам», — авт.]

*

Наползают медные
тучи,

А из них вороны
грают.

Отворяются в
стене ворота.

Выезжают злые
опричники,

И за рекой трубы
играют…

Взмесят кони и
ростопель

Кровь с песком
горючим.

Вот и мне,
вольному соколу,

Срубят голову
саблей

Злые опричники.

«Москва»

*

Тем не менее в отдельных случаях явно просматриваются
мотивы и реалии конкретной действительности. Так, в рассказе «Она» в обрисовке города
близко передаётся атмосфера Парижа. Где Толстой находился в 1908-м. А в образе
Сонечки и развитии её отношений с художником Рыбаковым угадываются отголоски
отношений Толстого и С. И. Дымшиц.

Переход в иную
ипостась дался Т. довольно тяжко.

Логическим завершением данной темы явились романы
«заволжского» цикла. Созданные один за другим: «Две жизни» или «Чудаки»
(«…любовь сожжёт в тебе всё нечистое, а как сожжёт, ты станешь чистым»); также
«Хромой барин».

Первые эксперименты романного повествования абсолютно не
устроили критику и самого Толстого. Он не раз возвращался к доработке этих
произведений.

Несколько вариантов имела и завершающая часть «Хромого
барина». Писательская неудовлетворённость относилась не столько к
художественному качеству текста, сколько к целеполагающей концепции романа:
проистекающей от отношения к повседневности вообще. И неубедительности пути его
главных героев в частности.

Финал романа не давался. Вопреки замыслу, он не
выводил Катеньку Волкову из замкнутого мира усадьбы (в силу «замкнутости» идеологем)
— в новую современную жизнь. Впрочем, этим страдали многие, и ранний Бунин в
числе первых.

«В настоящем сборнике (второй том повестей и
рассказов, изданных «Шиповником» в 1912 г., — авт.) привлекает внимание, главным
образом, роман Толстого «Хромой барин», — пишет М. Кузмин в рецензии: — Который
«Новое время» похвалило за идеализм и неожиданное целомудрие графа. Этих двух
качеств мы, признаться, особенно не заметили, но не можем не отметить большей
цельности фабулы, нежели в предыдущих его произведениях. Однако, несмотря на
то, что автор сосредоточил интерес на небольшом количестве героев, а не тонет в
эпизодах, целесообразность поступков его персонажей от этого не делается более
понятной, — никогда нельзя предположить, как они поступят, и ещё менее
можно догадаться, почему они делают то или другое. Это, конечно, несколько
вредит поучительности повествования», — упрекая Т. в безыдейности и
бездуховности. Упорно не соглашаясь счесть эту вещь новым шагом как в мировоззренческом,
так и в духовно-этическом плане.

В связи с этим ситуация оказывается близкой финалу
первой редакции романа «Хождение по мукам». Где писатель ощутимо вошёл в контрадикцию
меж камерным решением судеб героев, объективной ситуацией неотрывности их
существования — и бурным потоком событий, сродно цунами: народно-исторической
жизни.

Неостановимый тот поток уже подхватил их и, по верному
ощущению художника, не отпустит до тех пор, пока они, — в хождении по мукам, —
не найдут в нём «положенного» места. В параболе условности окончания романа —
зримо запрограммирована необходимость его продолжения в эпической трилогии. И Толстой
это, бесспорно, чувствовал.

Разрыву с
символистами, — да и вообще с литературным кругом, — поспособствовал следующий
потешный, одновременно грустный, причём рождественский случай.

Речь идёт о знаменитой ссоре Толстого с Ф.Сологубом. Прозванной
Петербургом «Обезьяним делом».

[Масла в огонь по широкой огласке конфликта добавила
имеющая тогда место ремизовская игра — Обезьянья Великая и Вольная Палата. «Тайное
общество», бывшее у всех на слуху, — оригинальное воплощение принципов
литературного и человеческого братства. Идущее с недавней «Трагедии о Иуде
принце Искариотском» (1908). Где сюжет пьесы заимствован из апокрифических
сказаний. И только один царь Обезьян Великий — Валах, Тантарарах, Тарандаруфа
Асыка Первый — выбивался из рамок привычных представлений. Сей колоритный персонаж
побудил А. Ремизова придумать для маленькой Ляляши (Елены), дочери брата
Сергея, игру в Обезьянью Палату. И тут — «Обезьянье дело» Толстого! Причём
Ремизов лично участвовал в «инциденте».]

3 января 1911 года у Сологубов намечен маскарад.

Для чего Толстые позаимствовали у хозяев пиршества
костюмы. Которые — в виде обезьяньих шкур — Сологубы одолжили у знакомого доктора-педиатра
А. Владыкина. Здесь кроется соль будущего неприятного казуса.

Толсты́е затеяли репетицию — маски-шоу. Позвали
гостей. Приступили к переодеванию.

Верховодил же сим праздничным действом патриарх-мирискусник
А.Бенуа. Он и придумал, что созванные литераторы обязаны изображать зверинец,
а Софья Толстая — всемогущего укротителя дикого царства.

Дабы в «цирке» веселились все приглашённые (а костюмов
не хватало), Бенуа просто взял и, никого не спросив (что было ему присуще),
легкомысленно отрезал от шкур хвосты. Прикрепив их к брюкам мужской половины театрализованной
группы. А женщины, стало быть, остались в шкурах — получился отличный знатный зоопарк:
с хвостами и без.

Компания отрепетировала сценку — Софья, переодетая в
мальчика, как на сафари необузданно укрощала человечество! Всё было чудесно и
весело сыграно. Так и поехали к Сологубам.

Всё шло прекрасно, отмечала Софья в дневниках:
торжествовал восторг и восхищение от удачного экспромта Александра Николаевича
Бенуа. «Мальчишка»-погонщик укрощал весь тогдашний цвет петербургского общества.
Публика хохотала. И казалось, не будет конца-края раскованному веселью.

Вечер благополучно истёк. Хвосты и обезьяньи шкуры
возвращены по принадлежности. Вдруг на следующий день разыгрался совершенно
неожиданный скандал!

Заметив (в силу занятости) отрезанные хвосты лишь
после отъезда гостей, хозяйка дома Чеботаревская пришла в ужас. Тут же отправив
Алексею Николаевичу резкое письмо с оскорбительными выпадами, причём в адрес
Софьи(!).

Толстой не остался в долгу. Его ответ Сологубу, — мужу
разгневанной Чеботаревской, — составлен в крайне хлёстких и метких выражениях.

К разыгравшейся драме были привлечены многие писатели
и художники — участники маскарада и сочувствовавшие, — и дело чуть не кончилось
дуэлью!

Однако никто из лиц, замешанных в скандале, не мог
понять, каким макаром обезьяньи шкуры, даже с отрезанными хвостами, могли
наделать столько шуму и сделаться литературным дебошем? — продолжает С.Толстая
в воспоминаниях.

Возникла нудная нервная перебранка респондентов. Конечно
же, Толстые не выдали, что к ножницам причастен Бенуа (что вскрылось намного
позже). Да и Ремизов был отнюдь не против отрезания хвостов.

То есть правда заключалась в том, пишет биограф Е.Толстая:
что «Бенуа предложил молодежи, как использовать шкуры, а собравшиеся сами
преспокойно поступили по его указаниям. При этом ни у Софьи, ни у Толстого не
хватило духу возразить. Так что разбираться, кто тут «виноват» — то есть кто
именно действовал ножницами, — было бы бессмысленно».

Жена Сологуба — Анастасия Чеботаревская — и прежде недолюбливала
Софью. (За неоформленные с Т. отношения. Софью держало прежнее «еврейское»
супружество.) После возвращения «покалеченных» шкур Чеботаревская и вовсе назвала
жену Т. — «госпожой Дымшиц».

Толстой откомментировал прямой язвительный намёк на
незаконность его брака ремаркой Сологубу (не дошедшей до нас, — авт.).
Видимо, тоже жутко унизительной. Явно не полез в карман за ответом. Можно себе представить
то «письмо запорожцев турецкому султану»: вряд ли он обошёл стороной генеалогию
Сологуба — внебрачного сына кухарки.

Сологуб обиделся насмерть — вплоть до инициации суда
чести.

Переводчик, преподаватель-пушкинист Ю.Верховский,
читавший ответ Сологубу, обвинил Толстого в пошлости. Тот подал в третейский
суд на Верховского. И закрутилось.

Разбирательство с Верховским отрикошетило, — превратившись
в «уголовный» процесс над Толстым (одним из арбитров был Блок). Синхронно разбирались
обиды, нанесённые Толстым Сологубу и Ремизову, нечаянно очутившемуся меж двух
огней. Третейским судьёй восседал Вяч. Иванов.

Толстой от безысходности намекал, что виновник
происшествия — Ремизов. Явившийся на маскарад в своём обычном костюме. Но со
свешенным из кармана брюк хвостом, которым игриво помахивал. С того момента,
мол, и завязались «отрезания».

Скандал всё разрастался, принимая фантасмагорические
размеры. И хотя Толстой, в конце концов, принёс всем искренние извинения, — и
истцы должны были быть удовлетворены, — курьёз оказался крайне тяжелым в
морально-психологическом плане. Для менее здорового и легкомысленного человека
он мог обернуться роково́й стороной. Ремизова же, которому и без того жилось
несладко, «история изуродовала». (Е.Толстая)

Одним из доминирующих обвинений в адрес Алексея
Николаевича во время всей этой полусмешной-полупечальной катавасии было его
неизменно шутливое отношение к дурацкому конфликту. Которое Толстой, к чести
его, пытался сохранить дольше всех: снижая накал страстей.

Исследователи-современники (Блок, Эрберг, Оцуп) осмелились
заметить, что конфликт непомерно раздувался Сологубами — с их болезненной, всё
сильней и сильней, будто по инерции распаляющейся злобой.

Никто (во всяком случае, тогда), не пытался оценить
силу оскорбления, нанесённого гневным посланием Чеботаревской — Софье
Исааковне. Никто не оценил эмоциональное его действие в достаточно
консервативном и снобистском аполлоновском обществе. (Имеется в виду редакция
журнала «Аполлон» М. Добужинского.)

Чеботаревская делегитимизировала брак Толстого, гордящегося
красавицей женой, талантливой художницей. Оказавшейся, не по своей вине, в
ужасной роли еврейской «агуны». В роли женщины, которой отказывает в разводе супруг.
Не имеющей права выходить замуж, — чтобы не попасть в положение двоемужницы.

Блок назвал историю «грязной». Немудрено, — наверно,
ему ведома была скрытая от посторонних глаз подоплёка. Разумеется, никто
никогда не публиковал (может быть, после Верховского и не читал) ответного
послания Толстого.

Вячеслав Иванов тайно сочувствовал бедняге-поэту,
угодившему в губительный водоворот злобных страстей. Посему Ремизову, весьма
неохотно соглашавшемуся простить Толстого, Иванов отвечал с плохо сдержанным
гневом. Дружески советуя Толстым уехать в Париж, — чтобы пламя «хвостового» пожара
поутихло: «Пью здоровье Москвы, и да провалится Петербург к чёрту — скучный и
вялый и неврастеничный город…» — напишет Т. перед отъездом в 1912.

От себя добавлю — роль Ремизова Е.Толстая выписала в
этой сценке неявно. Хотя, со своим темпераментом и любовью к «хвостово»-обезьяньей
теме, он вполне мог с удовольствием подыграть А.Бенуа. Запросто взявшись отрезать
хвосты от чужих костюмов.

В свою очередь, Чеботаревская пеняла и Ремизову,
обвиняя его в хулиганстве.

Алексей Михайлович, само собой,
отписывался-отнекивался. Одномоментно страдая неимоверно. Возможно,
«невинность» Ремизова не выглядела столь очевидной для непосредственных судей-посредников
непомерно затянувшейся оказии. По крайней мере, анархо-мистик Г.Чулков
оставался убеждённым в его «виновности».

Ситуация казалась беспросветной. Сологубы дымились от
ярости. Фёдор Кузьмич (с его-то положением в обществе!) поклялся выжить
Толстого из Петербурга. Коллеги-литераторы, прекрасно сознавая несоразмерность «преступления»
Толстого, всё же не могли не обвинить его хотя бы за неосторожность и ветреность(!).
С которыми он вляпался в сию несуразицу.

Толстой отреагировал на скандал с хвостами немедленно.
Той же зимой создав комедию в одном действии из эпохи крепостного права
«Нечаянная удача».

Эта пьеса явно ориентирована на затеянное Сологубами «обезьянье
дело». Осью её явилась тема «хвостов» в сочетании с темой «собачьей», для
Сологуба профильно-знаковой. [Это и рассказ Сологуба «Собака»: «…гулко
прокатился удар выстрела. Собака завизжала, вскочила на задние ноги, прикинулась
голою женщиною и, обливаясь кровью, бросилась бежать, визжа, вопя и воя». Это и
стихотворение «Собака седого короля»:

Удел безмерно
грустный

Собакам бедным
дан, —

И запах самый
вкусный

Исчезнет, как
обман.

Ну вот, живу я
паки,

Но тошен белый свет:

Во мне душа
собаки,

Чутья же вовсе
нет.]

В толстовской пьесе изображён барин-самодур, чья
челядь вынуждена при виде его падать на четвереньки и лаять. Преданно махая
пришпиленными хвостами (аллюзия на «обезьянье дело»):

Угаров. Я спрашиваю, почему ты не собака? Где хвост?

Мужичонка. Какой хвост, батюшка, разве у крестьянина есть хвост?

Угаров. Молчать! Пришить ему хвост и научить по-собачьи! И ты, Тишка, без
хвоста!

Однако крепостной мужичонка-крестьянин, хоть и не
возражающий против «секуции», всё ж решительно не согласен с язвительными причудами
барина и угрожает бунтом.

Сим способом Толстой давал понять «взбесившемуся» беспощадному
гонителю, что тот зашёл слишком далеко. «Собачья» тема была на слуху… [Учитывая
к тому же открытие в конце 1911
г. арт-кафе «Бродячая собака», в котором принимал деятельное
участие Т., — авт.]

В архиве Толстого среди подготовительных материалов к
неопубликованному роману «Егор Абозов» находится набросок, рисующий злую
писательскую чету: муж — знаменитый романист; жена — крикливо и безвкусно наряженная
особа.

По мнению современников, так «безвкусно», до пошлости,
одевалась Анастасия Чеботаревская:

«Стояли под руку
знаменитый романист Норкин и его жена, оба были упитанные и равнодушные. Она в
ярко-зелёном хитоне, с цепями, браслетами, с огромным бантом в волосах и
круглым лорнетом, щурилась на торты, и поглядывала потом на мужа. Он был
низенький, коренастый, с умным красивым лицом и с большою русою бородою.
<…> Они, усмехаясь друг другу, говорили вполголоса: “Разбогател. Гм. А на чём разбогател — мы знаем. Хочет удивить.
Ну и пусть — мы удивимся, а денежки возьмём с него втрое, хи-хи. Очень хорошо,
самовар серебряный и ликёр хороший, и торт хороший; всего съедим, а уважать не
станем”».

Показаны двое удачливых и успешных супругов, объединённых
своего рода «подпольной» позицией по отношению к остальному миру. Кажется, в
этом коллаборационистском духе и надо понимать имя знаменитого романиста,
выступающего в отрывке: Норкин-Сологуб.

Интриги добавляет то, что обезьянья тема будто извека
преследует род Толстых. К примеру, ярчайший их представитель — Фёдор
Толстой-«Американец», в пору путешествия на борту шлюпа под командованием
капитана Крузенштерна, — на Канарах приобрёл самку орангутанга. О чём потом
ходили сонмы анекдотов и непристойных историй.

По вине крайне безнравственного поведения Толстого
начальник экспедиции камергер Резанов, известный нам по рок-опере «Юнона и
Авось», высадил проштрафившегося пассажира в районе Камчатки (1804). Откуда неугомонный
изгнанник по гряде Алеутских островов, далее через канадское побережье, — с его
же не совсем правдоподобных баек: — перебрался на Аляску. За что и прозван
Американцем.

Впоследствии дочь Фёдора Ивановича — Прасковья
Перфильева, — влиятельная московская барыня, в память орангутангу своего отца
также постоянно держала при себе небольшую обезьянку.

Но отвлеклись…

Вернёмся к упомянутой до описания «обезьяньего» конфликта
стране под заглавием — «Заволжье». Жизнь которой характеризовалась степным
размахом, безудержностью эмоций людей, её населяющих. И увы, почти туземной дикостью,
ухарством, развратом. Шокирующими зрителя. Вместе с тем поражавшими неприкрытой
подлинностью.

Название огромной страны могло ассоциироваться у
читателя не только с географической территорией — меж Волгой, Уралом и Северными
Увалами с Прикаспием. Но и топонимом «Замоскворечье», имевшим определённую
литературную традицию: голод, нищета, бандитизм.

Истоки Толстого…

Мишука Налымов, Сергей Репьев, «пенкосниматель»
Николушка, «чудаки» Смольков и Ртищев. Художественное повествование об
угасающих очагах старой дворянской культуры получилось достаточно печальным.

В страшных физических страданиях умирает герой повести
«Заволжье» Мишука Налымов. Гибнут, не выдержав столкновений с неадекватной им
новой реальностью, генерал Брагин и его жена. А в первой редакции романа и
старик Репьев, отец Сонечки.

Доживают свой век, угасая в глуши, брат и сестра
Репьевы («Заволжье»). Вера Ходанская, выйдя замуж за постылого человека, обнаруживает
себя как бы заживо погребённой в далёком Петербурге. Подобно Сергею Репьеву в
ещё более далёкой Африке. Из которой, кажется, ему уже не суждено вернуться.

Амурные похождения-перипетии Николушки Тургенева,
Сергея Репьева несут в себе немало пошлости, балаганности — чувственности,
подменяющей любовь. Власть плоти над духом низводит жанровое изображение героев
до обыденности. Страсть Никиты Репьева не сделала его сильнее, решительнее, —
совершенно не воздействовав на его личность.

Понимание любви как проявления наивысшей духовности,
пробуждающей в душе всё лучшее, возникло у Толстого позже. Оно пришло к нему
через преодоление творческого тупика, пережитого им в 1910-х гг. И было сопричастно
духовному возрождению самого писателя.

Трагизм ухода (словно трагизм-фарс сологубовского конфликта
«хвостов»), свойственный эпохам перелома, кризисным по существу, в той или иной
мере ощутим во всех произведениях Т., посвящённых бунинской теме исчезновения
сладостного запаха антоновских яблок — теме неугасаемого пепелища дворянской
усадебно-крестьянской Руси.

«После книжки «Заволжье» я заметался, искал тему,
стиль, стремился наблюдать жизнь, но для плодотворного наблюдения у меня ещё не
было ни опыта, ни подходящего орудия. Результатом был ряд слабых рассказов», —
резюмирует Толстой первую часть трилогии своей жизни.

Произведениями о поместном дворянстве, построенными на
семейных хрониках и воспоминаниях детства, — Т. делает попытки творческой
рефлексии современности.

В тот период появляется повесть «Неверный шаг»,
рассказы «Лихорадка», «Поцелуй», «Казацкий штос»: «…я, помню, весьма изумлялся,
когда прочитал в одном из толстовских очерков, как некий шулер Потап надул,
обыграл, обокрал не только желторотого какого-то юнца, но и целый полк
офицеров, и тут же заодно, одним почти жестом похитил у столоначальника жену,
объегорил весь город и скрылся», — писал Чуковский о первом варианте «Штоса».

В публикациях 1911 г. Т. существенно перерабатывает сюжет,
уходя от анекдотической фабулы, пойманной Чуковским. Изменяет сам характер
героя.

Вспыхнувшее светлое чувство к Наденьке пробуждает в
авантюрной натуре стремление к порядочности. Он отступает от ранее задуманного
«необычайного плана». Рвёт «верные» меченые карты.

Созданная автором драматическая ситуация в конце
рассказа эмоционально поднимает героя над заурядным любовным приключением. И
приводит к развязке — Потап осознаёт себя человеком чести: «Из морозного вихря
долетели слова Потапа: “Скажи всем, что сегодня я был честный человек”».

В ранних произведениях Толстого, в его поэзии и
сказочно-фольклорных циклах преобладающие жизненные ценности и значение творчества
— русская природа, язык, русские люди. В более поздних: противопоставлением
декадентскому эротизму постоянная звучащая тема — Любовь — осмысляется
облагораживающим гуманистическим началом, исцеляющим душу. Окрыляющим,
открывающим в личности всё самое хорошее, светлое. Чистое.

Для писателя сей контрапункт в палитре повествования стал
выходом из затяжного творческого кризиса — стал мостком от первой ко второй
главе жизни. Как в свою бытность Т. называл А. Ремизова «мостиком» к далёкой
безбрежности литературных высот. Что, несомненно, актуально и применимо к
литературе сегодняшней.

Пришло ли время сменить пелевинскую чересполосицу испепеляющих
революционных фантасмагорий? — ответ дадут новые нынешние Толстые. Коих на
горизонте, извините, пока не видно.

«Знаете, вы очень редкий и
интересный человек. Вы, наверное, должны быть последним в литературе, носящим
старые традиции дворянских гнёзд». Волошин — Толстому

Алексей Толстой: самые скандальные выходки автора «Золотого ключика»

Третий из плеяды русских классиков-однофамильцев, Алексей Николаевич Толстой, считался одним из самых скандальных литераторов своего времени. Даже после Октябрьской революции он продолжал вести образ жизни русского барина в худшем смысле этого слова. Соотечественники-эмигранты, возмущенные многочисленными некрасивыми выходками Толстого, прозвали его «Нотр хам де Пари».

Украденный «Золотой ключик»

«Красный граф» Алексей Толстой, в отличие от других дворян, оказавшихся за рубежом, предпочел не спорить с большевиками. Однако своими поступками он не украшал просоветский лагерь, а, казалось, нарочно подтверждал, что «продаться большевикам» может лишь крайне аморальный человек.

Одна из самых неприглядных историй связана с произведением, благодаря которому Толстой снискал славу не только взрослого, но и детского автора — «Золотой ключик, или Приключения Буратино». В основу этого текста был положен перевод сказки «Пиноккио», выполненный писательницей Ниной Петровской. Как пишет культуролог Юрий Базелянский, Алексей Толстой «фактически присвоил» это произведение, упомянув Петровскую лишь при первом издании, а впоследствии оставив в выходных данных только свою фамилию. Справедливости ради стоит заметить, что версия сказки, вышедшая в 1930-х, после смерти Петровской, значительно отличалась от первоначальной.

Хамство как образ жизни

Несмотря на богатство, Алексей Толстой вообще весьма «легкомысленно» относился к чужому имуществу. Писательница-эмигрантка Надежда Тэффи вспоминала случай, когда Толстой взял на время у ее знакомой дорогую пишущую машинку и не отдал. Когда через год владелица спросила писателя, нельзя ли ее вернуть, Толстой ответил ей вполне в духе марксистского отношения к частной собственности:

«Потому что Вы заплатили за нее деньги, так вы считаете, что она Ваша? К сожалению, не могу уступить Вашему капризу. Сейчас она мне самому нужна».

Доходило до курьезов. Например, на званых ужинах автор «Хождения по мукам» и «Аэлиты» собирал выставленные хозяевами бутерброды и пирожные в коробку, якобы для школьного завтрака своему сыну.

Другой скандальный случай произошел перед отъездом Толстого из Парижа в Берлин в 1921 году. Он продал сразу 20 людям один и тот же чайник, якобы за полцены. Получив деньги, Толстой увез товар с собой. Впрочем, это было еще мелочью. Например, рассказывали о доверчивом богаче, который заплатил Толстому 18 тыс. франков за несуществующее имение «Порточки».

В Советском Союзе, куда знаменитый романист переехал в 1923 году, его отношение к людям не изменилось. Вопреки официальной приверженности идеологии «победившего пролетариата», Толстой даже не пытался изжить сословную спесь. Например, на одном из вечеров писатель оказался в обществе двух знаменитых полярных летчиков. На стол подали телятину, от которой летчикам достались лишь объедки. Толстой заявил, что раз они простолюдины, то на большее могут не рассчитывать.

Писатель-«акробат»

Впрочем, все эти бытовые инциденты не шли ни в какое сравнение с грубой «выходкой», которую Алексей Толстой проделал с собственной душой. В том же Париже писатель признавался Юрию Анненкову, что в литературном творчестве ему «приходится быть акробатом». В качестве примера Толстой приводил переделку текста «Петра Первого» в соответствии со взглядами Сталина на историю России. Больше всего в жизни Алексей Толстой боялся быть отправленным в лагерь. Поэтому он старался всячески угождать властям, раздувая официальный культ личности. Одна из бывших поклонниц Толстого даже разорвала его портрет, прочитав роман «Хлеб» и поразившись степени низкопоклонства автора перед Сталиным. Грузинский революционер, руководивший обороной Царицына, был показан Толстым чуть ли не как учитель самого Ленина.

Ради личного благополучия Алексей Толстой был готов подписать любую бумагу. Например, в 1943 году, за 2 года до смерти, писатель вошел в советскую комиссию по расследованию событий в Катыни. Несмотря на явные нестыковки, Толстой, как и другие члены комиссии, заявил, что польских офицеров расстреляли немцы.

Читайте наши статьи
на Дзен

Наверное, многие знают такого писателя, как Алексей Толстой. В детстве нам читали его «Приключения Буратино», в школе проходили «Петра I”; смотрели фильмы по роману «Хождение по мукам» (целых 3 экранизации); читали «Аэлиту». Мне нравился ”Петр I”, страшные рассказы, а вот само «Хождение по мукам» казалось фальшивым.
Всем известно, что Алексей Толстой имел титул графа. Но с этим титулом связана интересная история.

Вначале расскажу о его родителях.
Николай Александрович Толстой (1849 – 1900) родился в семье подпоручика графа Александра Петровича Толстого (1821—1867) и богатой поволжской помещицы Александры Васильевны Устиновой (1830—1901).

Эти Толстые были очень дальними родственниками Льва Николаевича Толстого. Так Алексей Толстой приходился Льву Николаевичу внучатым племянником в 4-ом поколении.

Николай Александрович воспитывался в училище правоведения и затем в Николаевском кавалерийском училище; в 1868 году был произведён в корнеты и выпущен в лейб-гвардии Гусарский полк. Однако вскорости за «буйный» характер он был исключён из полка и лишён права жить в обеих столицах.

Толстой переехал в Самарскую губернию. В 1881 году граф Толстой был избран Самарским уездным предводителем дворянства (Он занимал этот пост шесть трёхлетних сроков подрядов).
В Самаре встретил Александру Леонтьевну Тургеневу (1854-1906) и сильно влюбился.

(Эти Тургеневы не были родственниками писателю Тургеневу. Из их рода был декабрист Тургенев).
Александра Леонтьевна с детства любила читать, ее любимым писателем был И. С. Тургенев, не только из-за совпадения фамилий, но и по родству душ. В 16 лет она написала свою первую повесть «Воля», взяв в качестве темы положение прислуги в старом барском доме.
Александра Леонтьевна была имела сложный характер. Мать хотела выдать ее за некоего господина Радлова, но дочка увлеклась Толстым и настояла на своем. Ей было 19 лет. Барышню увлекла идея обуздать и укротить пылкий нрав графа, она думала, что сможет переродить его и отучить от многих дурных привычек.
«

Я прежде думала о графе с жалостью, потом как о надежде выйти за него замуж и успокоиться, потом, видя его безграничную любовь, я сама его полюбила, — писала она летом 1873 года отцу. — да, папа, называйте меня, как хотите, хоть подлой тварью, как мама называет, но поймите, Христа ради, недаром же у меня бывают минуты, когда я пью уксус и принимаю по пяти порошков морфию зараз».

Однако последовавшая осенью 1873 года женитьба не изменила характера и привычек графа. Пьяные кутежи, дуэльные истории и оргии продолжались. В том же году отставной гвардии поручик Толстой на публике нецензурно оскорбил самарского губернатора Фёдора Климова. По высочайшему повелению граф Толстой был выслан из Самары в Кинешму под надзор полиции. Благодаря хлопотам бабушки Хованской он пробыл в ссылке лишь полгода, после чего смог опять вернуться в общество.
В семейной жизни Толстой был груб и ревнив, однажды даже стрелял в жену, но промахнулся.

Молодая жена на первых порах терпела безобразия и рожала графу детей: сначала двух дочерей (одна из них в пятилетнем возрасте умерла), потом двух сыновей.
• Елизавета (Лиля; 1874—1940-е гг.), в 1-м браке Рахманинова, во 2-м браке Конасевич; в 1898 г. опубликовала роман «Лида»; после революции жила в Белграде.
• Прасковья (1876—1881)
• Александр (1878—1918), в 1916-17 гг. виленский губернатор.
• Мстислав (1880—1949), агроном, санкт-петербургский вице-губернатор

Александра не переставала заниматься литературным трудом. С годами ее терпение истощилось, и даже дети не могли заставить ее жить с мужем, высмеивающим ее образ мыслей, любимое занятие.
В начале 80-х графиня познакомилась в Самаре с помещиком Алексеем Аполлоновичем Бостромом. Бостром был не последним человеком в губернии – председатель уездной земской управы – и это щекотливое дело требовало определенной гибкости и деликатности.

Бостром оценил ум и сердце двадцатисемилетней женщины. Как вспоминала позднее прислуга Толстых,

«в доме говорили, что муж не любит стихи, а Бостром любил их». Этого оказалось достаточно.

Каким образом протекал роман графини и ее бедного неродовитого возлюбленного, где и сколь часто им удавалось встречаться, остается неизвестным, но в конце 1881 года Александра Леонтьевна бросила семью и ушла к любовнику. Все были в ужасе от ее поступка: мать ее лежала при смерти, отец осуждал, а муж умолял вернуться. Граф Николай Александрович благородно винил во всем себя, проклинал свою испорченную страстную натуру, обещал исправиться и был готов принять бросившую его, опозорившую имя и титул женщину, и не просто принять, но даже издать ее автобиографический роман «Неугомонное сердце» (размером в 500 страниц и с эпиграфом из Некрасова «Ключи от счастья женского, от нашей вольной волюшки, заброшены, потеряны у Бога самого»).

Роман, повествующий о выборе между любовью и долгом (главная героиня княгиня Вера Михайловна Медведевская любит прогрессивного журналиста Исленева, но долг оказывается сильнее, и со своим мужем князем Прозоровым она уезжает работать учительницей в народной школе), был издан на деньги графа и изничтожен отделом критики журнала «Отечественные записки». Молодая писательница вернулась к мужу, но с тем условием, что жить как супруги они не будут. Граф увез ее в Петербург, подальше от Бострома, сам остался в Самаре, однако выполнить требование о раздельном проживании было выше его сил:

«Сердце сжимается, холодеет кровь в жилах, я люблю тебя, безумно люблю, как никто никогда не может тебя любить! — писал он ей. — Ты все для меня: жизнь, помысел, религия… Люблю безумно, люблю всеми силами изболевшегося, исстрадавшегося сердца. Прошу у тебя, с верою в тебя, прошу милосердия и полного прощения; прошу дозволить служить тебе, любить тебя, стремиться к твоему благополучию и спокойствию. Саша, милая, тронься воплем тебе одной навеки принадлежащего сердца! Прости меня, возвысь меня, допусти до себя».
Она отвечала:
«Я полюбила тебя, во-первых, и главное потому, что во мне была жажда истинной, цельной любви, и я надеялась встретить ее в тебе, — отвечала она ему, — не встречая в тебе ответа, а напротив, одно надругание над этим чувством, я ожесточилась и возмущенная гордость, заставив замолчать сердце, дала возможность разобрать шаткие основы любви.
Я поняла, что любила не потому, что человек подходил мне, а потому только, что мне хотелось любить. Я обратилась к жизни сознания, к жизни умственной…».
О своем чувстве к Бострому Александра Леонтьевна, будучи женщиной совершенно прямой, писала мужу:
«Вырвать его невозможно, заглушить его — так же, как невозможно вырезать из живого человека сердце».
Она обещала мужу «теплый угол в семье и… уважение и всегда дружеское участие и совет», а за это дала слово, что откажется от встреч с Бостромом.
Но получилось по-другому.
3 февраля 1882 года Александра Леонтьевна признавалась Бострому: «Жизнь непрерывно ставит неразрешимые вопросы. Бедные дети! Опять разрывать их на части. Опять выбор между тобой и ими… Алеша, я теряюсь. Что делать, что делать… Я была убеждена, что не буду женой своего мужа, а при таком положении, какое ему дело до моих отношений, до моей совести. Я страшно ошиблась… Ясно я вижу намерения мужа — опять овладеть мной, опять сделать меня вполне своей женой».

В конце марта, когда граф Николай Александрович приехал к жене после разлуки восстановил свои права на жену. О том, что произошло между нею и мужем, Александра Леонтьевна написала Бострому отчаянное письмо:
«

Я жалка и ничтожна, добей меня, Алеша. Когда он приехал и после ненавистных ласок я надела на себя его подарок и смотрела на свое оскверненное тело и не имела сил ни заплакать, ни засмеяться над собой, как ты думаешь, что происходило в моей душе. Какая горечь и унижение; я чувствовала себя женщиной, не смеющей отказать в ласках и благоволении. Я считала себя опозоренной, недостойной твоей любви, Алеша, в эту минуту, приди ты, я не коснулась бы твоей руки.
Жалкая презренная раба! Алеша, если эта раба не вынесет позора… если она уйдет к тому, с кем она чувствует себя не рабой, а свободным человеком, если она для этого забудет долг и детей, неужели в нее кинут камнем? Кинут, знаю я это, знаю.
Что может хорошего сделать для детей мать-раба, униженная и придавленная?».

Письмо Александры Леонтьевны Бострому об изнасиловании ее мужем датировано 3 апреля 1882 года. Алексей Николаевич Толстой родился 29 декабря.
В следующем письме от 20 апреля она писала:
«

Первое и главное, что я почти уверена, что беременна от него. Какое-то дикое отчаяние, ропот на кого-то овладел мной, когда я в этом убедилась. Во мне первую минуту явилось желание убить себя… Желать так страстно ребенка от тебя и получить ребенка от человека, которого я ненавижу (…) Но грозный вопрос о том, как быть, не теряет своей силы. Понимаешь, что теперь все от тебя зависит. Скажешь ты, что не будешь любить его ребенка, что этот ребенок не будет нашим ребенком, что мы не позабудем, что не мы его сделали (все от тебя зависит, я буду чувствовать как ты: полюбишь ты этого ребенка, и я его полюблю, не будешь ты его любить, и я не буду, пойми, что материнский инстинкт слабее моей к тебе любви), и я должна буду остаться, может быть, даже несколько более, чем на год, как знать».
Александра Леонтьевна скрывала от графа факт беременности, боясь, что еще не родившийся ребенок будет отнят от нее так же, как были отняты старшие дети. А Николай Александрович забрасывал ее письмами, умолял вернуться и угрожал убить Бострома. Но она была непреклонна:
«Целую зиму боролась я, стараясь сжиться вдали от любимого человека с семьей, с вами. Это оказалось выше моих сил. Если бы я нашла какую-нибудь возможность создать себе жизнь отдельно от него, я бы уцепилась за эту возможность. Но ее не было. Все умерло для меня в семье, в целом мире, дети умерли для меня. Я не стыжусь говорить это, потому что это правда, которая, однако, многим может показаться чудовищной… Я ушла второй раз из семьи, чтобы никогда, никогда в нее больше не возвращаться… Я на все готова и ничего не боюсь. Даже вашей пули в его сердце я не боюсь. Я много, много думала об этой пуле и успокоилась лишь тогда, когда сознала в себе решимость покончить с собой в ту минуту когда увижу его мертвое лицо. На это я способна. Жизнь вместе и смерть вместе. Что бы то ни было, но вместе. Гонения, бедность, людская клевета, презрение, все, все только вместе. Вы видите что я ничего, ничего не боюсь, потому что я не боюсь самого страшного — смерти…».
Ее опять пытались остановить. Николай Александрович отправил детей к ее родителям, и отец графини Толстой писал: «Лили (восьмилетняя дочка Александры Леонтьевны) окончательно сразила бабушку и уложила ее в постель таким вопросом: «Бабушка, скажи, не мучай меня, где мама? Верно, она умерла, что о ней никто ничего не говорит».
Александра Леонтьевна — свекрови:
«Вы будете бранить и проклинать меня, опять умоляю вас не проклинать меня перед детьми. Это говорю не ради меня, а ради них. Для них это будет вред непоправимый. Скажите, что я уехала куда-нибудь, а потом со временем, что я умерла. Действительно, я умерла для них…».
Николай Александрович Толстой умолял:
«Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь. Пишу я эту мою последнюю волю в твердом уме и памяти. В смерти моей не виню никого, прощаю врагам моим, всем сделавшим мне то зло, которое довело меня до смерти. Имение мое, все движимое и недвижимое, родовое и благоприобретенное, завещаю пожизненно жене моей, графине А. Л. Толстой, с тем, однако, условием, чтобы она не выходила замуж за человека, который убил ее мужа, покрыл позором всю семью, отнял у детей мать, надругался над ней и лишил ее всего, чего только может лишиться женщина. Зовут этого человека А. А. Бостром. Детям своим завещаю всегда чтить, любить, покоить свою мать, помнить, что я любил ее выше всего на свете, боготворил ее, до святости любил ее. Я много виноват перед ней, я виноват один во всех несчастьях нашей семьи. Прошу детей, всей жизнью своей, любовью и попечением, загладить если возможно, вины их отца перед матерью.

Жену мою умоляю исполнить мою последнюю просьбу, разорвать всякие отношения с Бостромом, вернуться к детям и, если Богу угодно будет послать ей честного и порядочного человека, то благословляю ее брак с ним. Прошу жену простить меня, от всей души простить мои грехи перед ней, клянусь, что все дурное, что я делал, — я делал неумышленно; вина моя в том, что я не умел отличать добра от зла. Поздно пришло полное раскаяние… Прощайте, милая Саша, милые дети, вспоминайте когда-нибудь отца и мужа, который много любил и умер от этой любви…».

Во второй половине мая 1882 года Александра Львовна Толстая уехала к Бострому в Николаевск. В письме к мужу она написала:

«…Детей я Вам оставила потому, что я слишком бедна, чтоб их воспитывать, а Вы богаты». Прочтя эти строки, граф Толстой обратился к властям с просьбой вернуть ему «душевнобольную» жену.
17 июня 1882 года уездный исправник докладывал по инстанции:
«Конфиденциально. Его превосходительству господину Начальнику Самарской губернии.
Во время отсутствия моего по делам службы из г. Николаевска получен был помощником моим от Предводителя Дворянства г. Акимова пакет № 52 с вложением письма на мое имя, в котором излагалось следующее: «Дворянин, отставной Штаб-Ротмистр граф Толстой заявил, что жена его, беременная и душевнобольная, Александра Леонтьевна графиня Толстая увезена из Самары в Николаевск насильственным образом и содержится под замком у Председателя Уездной земской Управы Бострома, который всех посланных от графа Толстого встречает с револьвером в руках и таким образом лишает возможности взять графиню обратно и доставить ей медицинскую помощь как душевнобольной, и что необходимо принять законные меры к охранению ее, и надобности, чтобы она никуда не скрылась из Николаевска…
Помощник мой, желая убедиться в справедливости сделанного заявления, на другой же день (7 июня) отправился в квартиру г. Бострома, где никаких признаков, сохраняющих графиню, он не видел, хотя входная дверь квартиры, по заведенному порядку в Николаевске, была изнутри заперта на крючок, отомкнутый лично Бостромом, без револьвера в руках. Просидевши у него более часу – помощник мой ничего особенного не заметил, что бы указывало на стеснение свободы графини, которая сидела в соседней комнате. Принимать какие-либо меры и воспрепятствовать ее выезду из Николаевска он считал неудобным и неуместным…
Со своей стороны я должен заявить, что в последних числах мая месяца (28 или 29-го) я лично был у г. Бострома и беседовал с гр. Толстой несколько часов сряду… Я застал графиню в зале читающей газеты в совершенно спокойном состоянии… Все время графиня была в хорошем расположении духа; сказать что-либо о причиняемых ей стеснении и душевной ее болезни – я положительно считаю себя не вправе, по убеждению моему, никаких данных к тому не имеется».

Через месяц Толстой приехал в Николаевск и передал Бострому вызов на дуэль, от которой тот отказался.

20 августа 1882 года граф Николай Алексеевич Толстой ехал в поезде Самара—Санкт-Петербург. На станции Безенчук он увидел, как его жена и Бостром садятся в поезд. Он нашёл их в купе 2 класса и выстрелил в соперника, ранив его.

Этот инцидент вызвал в Самаре страшный переполох. Замять происшествие не удалось. В окружном суде было назначено слушание дела по обвинению графа Николая Толстого в покушении на убийство. Заседание началось 23 января 1883 года.

Окончание
https://uborshizzza.livejournal.com/5011008.html

Версия для слабоумных http://uborshizzza.1mgmu.com/2019/02/23/raf-bastard-aleksey-tolstoy-ego-knigi-i-skandalnyie-rodstvenniki-ch1/

В верхнее тематическое оглавление
Тематическое оглавление (Рецензии и ругань)

Эстетический балаган: литературный Петербург в неопубликованной пьесе Алексея Толстого[123]

Рукопись ранней неопубликованной пьесы Толстого «Спасательный круг эстетизму» (1912) была впервые описана Л. И. Зверевой (Зверева 1975), к сожалению, неполно, тенденциозно и с ошибками в чтении почерка.

В нашем распоряжении был черновой автограф пьесы (РО ИМЛИ. Ф. 43, оп. 1, ед. хр. 128, 142 л.). На первом листе пометка архивиста: [1912–1916]. Рукою Толстого написано: «пьеса в пяти действиях». Но в пьесе четыре действия, и сюжетные узлы к концу четвертого действия развязываются, так что пятое действие оказалось бы излишним. В рукописи недостает четырех страниц. Толстой, за исключением редких вопросительных и восклицательных знаков, заменял все остальные знаки многоточиями или вообще не ставил знаки, видимо, рассчитывая расставить их в машинописи.

По нашей гипотезе, это сочинение явилось еще одной попыткой мести Толстого литературному Петербургу, отношения с которым оказались непоправимо испорчены из-за гротескно разросшегося «обезьяньего дела» начала 1911 года, а также из-за вышеописанных неприятностей начала 1912 года. В начале февраля 1912 года Толстой пишет Волошину о своих драматургических планах, заявляя, что ни исторической пьесой, ни пьесой из дворянской жизни он сейчас не занимается, зато «пьеса из декадентской жизни рисуется довольно ясно». Изложив свой замысел (опускаем его как часто цитировавшийся: речь идет о декадентском поэте Леониде, разрывающемся между двумя женщинами, а фон составляют узнаваемые литературные фигуры), Толстой упоминает о «разработке остальных актов нашей драмы». Речь уже тогда идет о совместном проекте, задуманном, по всей вероятности, еще в прошлом году. Однако набросок сюжета, приведенный в этом письме, вовсе не напоминает «Спасательный круг».

В мае 1912 года Толстой приезжает в Коктебель. Тут он почти сразу получает (или ему пересылают из Петербурга) письмо от режиссера Ф. Ф. Комиссаржевского[124] (Переписка: 193–194). Письмо это утрачено, однако отчасти восстанавливается по ответному письму Толстого. Весьма вероятно, что оно содержало лестное для Толстого предложение; лестное потому, что к тому времени у него была всего лишь одна опубликованная пьеса: короткая комедия «Нечаянная удача» (1911). Толстой ответил на него так:

Конец марта — апрель 1912, Коктебель.

Милый Федор Федорович, спасибо за письмо, но я так и подскочил, ишь куда его дергает, а мы с женой живем у синего моря и каждый день молим Бога, дали бы поскорей обедать, а к вечеру — ужин <…> Пишу пьесы!! Но не скажу, чтобы голова моя была начинена прекрасными идеями <…> Пишите мне непременно. О пьесах, что нашли. И о театре, как идет дело в Петербурге (Материалы 1985: 269).

Комиссаржевский искал новых авторов и обратился к Толстому с приглашением. Толстой изобразил приятное изумление и горделивую скромность, подтвердив, что пишет пьесы.

В. Т. Куприянов переиздал в 1974 году заметку из «Феодосийской газеты» за 29 мая 1912 года, подкрепляющую такую гипотезу: «Новая пьеса»: «Писатель граф Ал. Н. Толстой, проживающий в настоящее время в Коктебеле, пишет по специальному предложению режиссера, руководителя выдающегося драматического театра, первое свое драматическое произведение». Принято считать, что речь идет о драме «День Ряполовского» (Купченко 1983: 107–111). Нам кажется иначе. 18 мая Волошин написал К. В. Кандаурову: «В Коктебель на все лето приехали Толстые и на зиму переселяются в Москву. Я очень рад этому. Мы с ним пишем вместе это лето большую “комедию из современной жизни (литературной)”» (РГАЛИ. Ф. 769, оп. 1, ед. хр. 41, л. 3).

И действительно, в архиве Волошина имеются наброски пьесы, персонажами которой являются «критик-оккультист», «редактор-купец», «поэт последней формации», «ищущая девица», «поэтесса» ((РГАЛИ. Ф. 769, оп. 1, ед. хр. 41, л. 3).). Это основа списка dramatis personae нашего текста: поэт — блокоподобный Павлов, влюбленный в проститутку, поэтесса — Грацианова, критик-оккультист — Маслов, редактор-купец — Перчатников, а ищущая девица преобразилась в энтузиастку эстетизма Лопухову. Но, кроме концепции, находим ли мы в пьесе другие следы волошинского присутствия? Комедия посвящена литературным нравам, наводнена литературным материалом во всех возможных видах — в виде цитат, пародий, резюме, подражаний. Местами Толстой забывает о литературной полемике и обращается к откровенному фарсу. Вполне вероятно, что соавторы вместе развивали первый и третий акты, где сосредоточен литературный материал, что именно Волошин намечал объекты для пародирования, а сражаться с неповоротливой драматургической машиной, придумывать завязки и т. д. пришлось одному Толстому: на это указывают его заметки на полях. Там же, где появлялись колоритные персонажи вроде проститутки Шароваровой, Толстой явно терял управление и чересчур увлекался.

Итак, 18 мая Волошин пишет о совместной работе на все лето. 29 мая Толстой рапортует газете о своей первой пьесе по заказу театра. Прошло 10 дней; исчерпался ли ими первый этап, когда пьеса писалась совместно, или же Толстой успел к концу мая закончить пьесу, разочаровать Волошина, разочароваться сам и перейти к одному из параллельных замыслов — будущим пьесам «Насильники» и «День Ряполовского», — мы не знаем.

«Спасательный круг эстетизму» — это комедия, однако, когда дело доходит до выстрела в финале, становится ясно, что для комедии получается тяжеловато. Видимо, автору не совсем был ясен жанр пьесы. Толстой ли вызвал неудовольствие Волошина, сам ли он остался недоволен пьесой, произошло ли и то и другое — как бы то ни было, проект был похоронен.

Этот текст никогда не всплывал, и не только из-за его взможной неполной принадлежности Толстому. Осенью 1912 года Толстой переехал в Москву, а мстительную свою пьесу о литературном Петербурге положил в стол. Но вскоре, весной 1913 года, история с самоубийством Всеволода Князева, касающаяся того же круга, который описывал Толстой, зловеще совпала с сюжетом его легкомысленной пьесы — теперь изображать петербургскую литературную элиту в шутливом стиле стало невозможно. Толстой начинает писать апокалиптическую пьесу «Геката», в которой впечатления от коктебельских разговоров у Волошина преобразились в предчувствия конца мира, а все те же петербургские персонажи объединены сюжетом об убийстве роковой женщины. Пьеса получается явно неудачная. Тогда Толстой использует сюжет об убийстве роковой соблазнительницы, вернув действие в литературный Петербург 1909–1910 годов. Это роман «Егор Абозов», оставшийся неоконченным. Впервые он был опубликован в 1953 году в 15-м томе Полного собрания сочинений. Кое-какие мотивы оттуда вошли в описание Петербурга 1913 года в романе «Хождение по мукам».

Между пьесой 1912 года и набросками к «Абозову» много перекличек. В пьесе все проще, резче и веселее. В центре пьесы молодая пара — измученный женой-поэтессой, честолюбивой, холодной и бессердечной «роковой женщиной», юноша Ситников, провербиальный ревнивец, мечущийся по Петербургу в поисках своей вечно убегающей с другими жены. По пьесе рассеяны аллюзии на тексты, центральные для петербургской литературной жизни (по версии жены Ситникова, муж бьет ее хлыстом), а также на реальные обстоятельства жизни аполлоновского кружка (Ситников бегает по сцене в охотничьих сапогах, размахивает пистолетами, раздает вызовы на дуэль). По всей очевидности, этот персонаж снабжен портретными черточками, ориентированными на друга Толстого, поэта Николая Гумилева. В конце концов отчаявшийся Ситников пускает себе пулю в лоб. О попытке самоубийства Гумилева осенью 1907 года знали немногие, но Толстой был в их числе. Гумилев сам рассказал ему об этом, когда они сдружились, — это было в Париже весной 1908 года.

Чтобы замаскировать и размыть портретное сходство, Ситников сделан художником, неохотным последователем кубизма, вынужденным во имя своей бесчеловечной догмы подавлять простые человеческие чувства как немодные. Психологический рисунок Ситникова являет наивного и чувствительного юношу, который изо всех сил стремится быть взрослым, агрессивным, жестоким и поэтому переигрывает (излишне напоминать, что имя Ситников принадлежит в романе «Отцы и дети» слабому и тоже переигрывающему имитатору новых позиций и взглядов). Он слишком ригидный, чересчур негнущийся — качества, мемуаристами приписываемые Гумилеву. Жена Ситникова поэтесса Елена Грацианова старательно создает себе репутацию «фантастической женщины» и femme fatale (см. гл. 9).

Итак, за несложными конструктами Толстого встают заведомо узнаваемые его товарищи по молодой редакции «Аполлона» и по «Цеху». Невольным свидетелем их любовных перипетий Толстой стал в 1908 году, когда Гумилев рассказал ему о своем отчаянии и попытке самоубийства; через год, в 1909 году, Толстой был секундантом Волошина, противника Гумилева по знаменитой дуэли; весной 1910 года он был на их с Ахматовой свадьбе (а осенью провожал Гумилева в Африку); в 1911 году жил в Париже, куда Ахматова приехала одна, оставив новорожденного сына на попечении матери Гумилева.

С Гумилевым, Городецким, Потемкиным, Пястом Толстой участвовал в организации «Академии стиха», в которой группа молодых поэтов училась у Вячеслава Иванова. Но между молодежью и мэтром нарастало напряжение, перешедшее в конце концов в бунт против учителя. В пьесе Толстого передано раздражение и недовольство тиранической властью теоретика Маслова. Подробно моделированы сложные перипетии его отношений с издателем журнала, вокруг которого развертывается действие. Несомненно, за этим стоит конфликт между Ивановым и редакцией журнала «Аполлон», откуда поэт после первых публикаций был вытеснен. Особенно конфликтные отношения складывались с Ивановым у Гумилева. Ахматова, судя по записям Лукницкого, вспоминала о «явной и уже не скрываемой враждебности» Иванова, о его попытках посеять рознь между ними, связывала эту враждебность с тем, что Иванов был отстранен от «Аполлона». Главной претензией Гумилева к Иванову было желание того всех подчинить себе, его покровительство второстепенным фигурам (см. Лукницкий 1991-1: 22–23; ср.: Ахматова 1996: 616–617).

«Цех поэтов» оформился в конце октября 1911 года Ахматова говорила о кружке молодых в «Аполлоне» — Кузмин, Зноско, Гумилев, Потемкин, Толстой: «Цех собой знаменовал распадение этой группы (Кузмина, Зноско и т. д.). Они постепенно стали реже видеться, Зноско перестал быть секретарем “Аполлона”, Потемкин в “Сатирикон” ушел, Толстой в 1912 году, кажется, переехал в Москву жить совсем… И тут уже совсем другая ориентация… Эта компания была как бы вокруг Вячеслава Иванова, а новая — была враждебной “башне”…» (Там же: 128–129).

Вяч. Иванов. Около 1907 г.

Итак, «Спасательный круг эстетизму» описывает реальное противостояние конца 1911 года — противостояние «Цеха» и «Академии стиха», молодой редакции «Аполлона» — и Иванова, который более чем прозрачно выведен в облике мрачного Маслова, наводящего страх гонителя эстетства и декадентства, призывающего к религиозному аскетизму и бряцающего архаизированными формулами. Высочайшие требования, предъявленные Ивановым новому искусству, означали необходимость духовного поиска и самодисциплины. В смеховом ключе, выбранном Толстым, они преобразились в «аскетизм». Маслов дан в период упадка, но воскрешен жрицей любви, отчаянной и вместе сострадательной Верой Шароваровой. Аскетическая мания Маслова, которая, по усвоенным Толстым розановским правилам, вытекает из упадка мужских сил, сменяется балаганной сценой внезапной его страсти к спасительной жрице любви. Пародируются эллинистический культурный код и солнечный миф Иванова: Веру-Варвару он этимологизирует как архаическую бородатую Венеру. Новая любовь кладет конец его деспотической власти над петербургской литературой.

Он хотел объединить расколотую русскую литературу, стать мостом между метрополией и эмиграцией. / РИА Новости

Он обладал огромным художественным талантом и в то же время умел приспосабливаться к любой политической конъюнктуре. О сложной личности «красного графа» мы поговорили с его биографом, писателем Алексеем Варламовым, в 2008 году выпустившим книгу об Алексее Толстом в серии «ЖЗЛ» и получившим за нее премию «Большая книга». В феврале в Издательстве АСТ («Редакция Елены Шубиной») выходит очередное ее переиздание.

Думаю, не ошибусь, если скажу, что фамилия и титул графа Алексея Николаевича Толстого сыграли немалую роль в его литературной карьере, да и просто в человеческой судьбе. Одно дело входить в литературу как Алексей Бостром и без графского титула и совсем другое — писатель граф Алексей Толстой. Так кто же он был на самом деле: Бостром или Толстой? Графский отпрыск или сын обычного самарского помещика?

Алексей Варламов: Фамилия и титул сделали ему судьбу — это факт. Но фамилию Бостром он никогда не носил, а документов у него долгое время вообще не было. Просто рос на далеком степном хуторе в Заволжье смешливый, обаятельный паренек, играл с мальчишками, помогал родителям в их фермерских заботах, ничего не ведая о драматическом прошлом семьи и собственном происхождении. И вдруг в разгар пубертата узнает, что он — граф, да не просто граф, а — граф Толстой! Узнает потому, что матушка наконец озаботилась тем, чтобы сыну документы справить и отправить его учиться в школу. (До этого у него были домашние учителя). Тут у любого крыша поедет.

В царской России ребенка при рождении было положено крестить с выдачей соответствующего документа. То, что сегодня называется свидетельством о рождении. Там указывались имена матери и отца. Матерью будущего графа Толстого была Александра Леонтьевна урожденная Тургенева, внучатая племянница декабриста Николая Тургенева. Она состояла в браке с графом Николаем Александровичем Толстым, но бежала от мужа, судя по всему не самого приятного мужчины, к самарскому помещику Алексею Аполлоновичу Бострому и в незаконном браке с ним родила Алексея, назвав его именем нового мужа. Так кем же официально считался рожденный мальчик? Бостромом? И каким образом он вдруг в совершеннолетнем возрасте становится Толстым?

Алексей Варламов: В метрическом свидетельстве он был записан как Толстой, но этого документа было недостаточно для поступления в гимназию, ибо по тогдашним законам дворянину требовалось свидетельство о дворянстве, а для этого было необходимо согласие дворянского собрания и лично графа Николая Александровича Толстого. Мать с бывшим мужем общаться не желала и была согласна: пусть будет просто Толстой, не граф. Однако и это оказалось невозможно: в России, если ты — Толстой, то обязательно — граф. И все опять-таки упиралось в отца. Тот же был зол на бросившую его жену и признавать сына не хотел. Матушка думала записать сына на фамилию Бостром, раз уж настоящий папаша отказывается. Но милейший Алексей Аполлонович не был дворянином, и Александра Леонтьевна при всех ее демократических убеждениях рассудила, что лучше ее Алиханушке быть графом. Полагаю, он и сам так считал. По воспоминаниям Марка Алданова, Алеша приходил к отцу, но тот не пожелал его видеть. Ситуация изменилась лишь после смерти Николая Александровича. Но этого Алексей Николаевич русскому дворянству не простил, и это одна из причин, почему он впоследствии примет cоветскую власть.

Ключевой вопрос

«Золотой ключик» — это сказка для детей или злая пародия на Серебряный век и, в частности, на символистов — Блока, Белого, Волошина и других?

Алексей Варламов: И то, и другое, конечно. В этом ее успех. И детям нравится, и взрослым есть над чем задуматься и поразвлечься. У Толстого были весьма непростые отношения с прекрасной эпохой начала века, и он остроумно и нахально обыграл ее в своем самом знаменитом, вот уж воистину бессмертном сочинении. Тут разного рода литературоведческих гипотез очень много, кто у нас Буратино, кто Пьеро, кто Мальвина, а кто — Карабас-Барабас. Под последним чаще всего имеют в виду Мейерхольда, а Папу Карло, например, иногда считают Карлом Марксом. Множество остроумных гипотез строится вокруг длинного носа Буратино, Страны дураков, ну и так далее.

Итак, он не без труда добился графского титула и фамилии. Но зачем? Это помогло ему в литературной карьере или создавало серьезные проблемы, особенно в СССР?

Алексей Варламов: Во-первых, он очень этим гордился. Титул и фамилия открывали ему все двери, ставили в центр жизни, и даже в советское время он всегда подчеркивал, что в отличие от Шолохова, Эренбурга, Фадеева «я — граф». А во-вторых, не было другого графа в России с таким народным детством, с таким жизненным опытом, позволявшим видеть разные стороны русской жизни. И не было ни одного мужика, шагнувшего в графья. Прямо как пешка, ставшая ферзем. Писателю Толстому этот головокружительный взлет помог очень. Он сообщил этой пестрой фигуре масштаб…

Но и породил множество злых слухов о «незаконнорожденности» писателя в самом широком, в том числе и литературном, смысле слова. Его графство отрицали некоторые его современники: Роман Гуль, Нина Берберова… И почему, например, Иван Бунин так язвительно и ревниво относился к «Алешке» Толстому? Я имею в виду его очерк «Третий Толстой», написанный в эмиграции. Был ли здесь элемент зависти к писателю, да еще и графу, да еще и с такой фамилией, который оказался успешен и в дореволюционной России, и при советской власти? В таких случаях говорят: «Из грязи в князи».

Алексей Варламов: Я бы не согласился с тем, что Бунин был так уж зол по отношению к Алексею Толстому. Сравни с тем, что он писал про Горького, Маяковского, Блока. Вот где была настоящая злоба! «Третий Толстой» — это, на мой вкус, весьма снисходительный мемуар, в котором бунинское раздражение, неприятие Толстого, его фирменная желчь как бы растворяются, исчезают перед обаянием этой фигуры. А была ли у Бунина зависть? Если и была, то скорее по отношению к толстовскому умению жить, устраивать свои дела, выходить из всех бед победителем, а не к литературному таланту, который Бунин признавал, но себя-то все равно ставил выше. Ну и может быть была толика ревности к графскому титулу. Что же касается Гуля, Берберовой и других, отрицавших «графство» Алексея Толстого, то в их головах не укладывалось, как мог настоящий граф совершить такой кульбит, переметнувшись на красную сторону. Проще всего было объяснить это незаконнорожденностью.

Он не раз менял свои политические взгляды. Это вообще-то свойственно «перевертышам», людям с неопределенным происхождением и неуверенностью в своем социальном и гражданском статусе. Извини, мне почему-то вспоминается Фаддей Булгарин — поляк, офицер наполеоновской армии, воевавший против России, попавший в плен, а потом вдруг ставший русским журналистом патриотического толка. Насколько искренними были убеждения Толстого, когда он во время Гражданской войны был против красных, активно работал как белогвардейский журналист, оказался в эмиграции, а потом вернулся и восхвалял Советскую власть и лично товарища Сталина?

Алексей Варламов: Абсолютно искренними и там, и там. И с Булгариным я бы его сравнивать не стал. Толстой не менял своих коренных взглядов. Он — убежденный государственник, это главное и неизменное в нем. Как государственник он терпеть не мог Николая II, считая его слабым царем, проигравшим и свою личную судьбу, и судьбу всей страны. Как государственник он возненавидел Ленина, когда большевики для собственного спасения заключили «похабный» Брестский мир и отдали немцам землю, политую русской кровью. Как государственник примкнул к Белому движению в надежде, что оно возродит Россию, как государственник не простил Белой армии поражения и разошелся с эмиграцией в 1921 году, когда оказалось, что та была готова ради свержения большевизма отдать французам Одессу и англичанам Мурманск. Как государственник он вернулся на Родину, чтобы новую Россию строить, и признал Сталина, оценив его государственную волю. По Толстому, лучше быть под большевиками, лучше жить в несвободе, но — на родной земле, а не в вольном изгнании.

Что ты думаешь о выходившей в Берлине эмигрантской газете «Накануне», редактором литературного приложения к которой был Алексей Толстой? Считается, что это большевистский проект, который финансировался из советской России с целью разложения русской эмиграции. Даже Горький, в 20-е годы оказавшийся в фактической эмиграции, относился к этой газете пренебрежительно.

Алексей Варламов: Да, то был кремлевский проект, и все это понимали. Война закончилась, молодое государство нуждалось в специалистах. Газета «Накануне» создавалась с пропагандистскими целями, чтобы сотворить позитивный образ Советской России в эмиграции и призывать ее возвращаться на Родину. Но Толстого это не смущало. Он решал свою задачу — объединить расколотую русскую литературу. Хотел стать мостом между метрополией и эмиграцией. Но ему не дали. Причем не в Кремле, а в Париже. Именно русская эмиграция грозила устроить обструкцию тем, кто вздумает «клюнуть» на советские деньги. По этой причине, кстати, трагически закончилась жизнь Нины Петровской, возлюбленной Валерия Брюсова, которая пошла работать в «Накануне», и ей объявили бойкот, доведя до самоубийства. И тем не менее значение «Накануне» огромно хотя бы потому, что именно эта газета открыла Михаила Булгакова.

До революции Толстой не слишком ярко заявил себя как прозаик, больше как посредственный поэт, драматург и фронтовой корреспондент во время Первой мировой. Но в эмиграции вдруг рождается гениальный писатель! Первая часть «Хождения по мукам» («Сестры» — на мой взгляд, лучшая часть). «Детство Никиты» — в одном ряду с «Детством» Льва Толстого, а также «Детством» Горького и «Летом Господнем» Ивана Шмелева. «Аэлита» — интересный фантастический роман… Какой диапазон и какой художественный талант!

Алексей Варламов: Я бы не стал недооценивать Толстого-прозаика в его ранних сочинениях. Да, поэта из него не вышло, но вот его дореволюционная проза — «Заволжье», «Хромой барин», «Неделя в Туреневе» — это первоклассные вещи. Другое дело, что он сам признавал: не будь революции, его ждала бы участь беллетриста средней руки типа Потапенки. Революция дала ему тему русского пути, русского времени — настоящего, прошлого и будущего. Но ты прав: он поражает диапазоном писательского таланта. Социально-психологическая проза, историческая, политическая, фантастическая, документальная, авантюрная, детская, подложные дневники фрейлины Вырубовой, публицистика, драматургия… Он мастер на все руки, и талант был у него на посылках, верно своему хозяину служил и никогда его не подводил.

Алексей Толстой признавал: не будь революции, его ждала бы участь беллетриста средней руки

Роман «Петр Первый» он начинает писать в 1929 году, а продолжает уже во время Великой Отечественной войны и пишет до смерти в 1945-м. Известно, что роман о Петре хотел написать Лев Толстой. Но не смог, фигура Петра оказалась противопоказана нашему главному гуманисту. А «красный граф» смог, да еще как!. Но не закончил, главные свершения Петра не описал. Есть точка зрения, что роман был задуман как апология Сталина. Цель оправдывает средства, насилие,тирания, жестокость к подданным» оправданы ради великих государственных целей. Так это был «заказ» или нет?

Алексей Варламов: Что касается параллели Сталин — Петр, то с этим можно согласиться лишь с большой натяжкой. Скорее уж Толстой имел в виду Сталина, когда писал во время войны пьесы о Иване Грозном, которые Сталину не очень-то и понравились. А почему не дописал «Петра»? Потому что не любил описывать старость, смерть. Ему важен Петр в расцвете сил. Цель и средства? Он принимал историю такую, как есть. Не давал ей моральных оценок. Ему было важно одно: победа это или поражение. Петр — победитель, и тем ему дорог. А цена побед для красного графа дело вторичное. Он не страдал ни от абстрактного, ни от конкретного гуманизма. Но с другой стороны, смотри, как наш герой любил и защищал Ахматову, и я уверен: не умри граф в 1945 году, не было бы ждановского постановления. Никто бы не посмел называть Анну Андреевну блудницей при живом Толстом. Или как он помогал сыну Цветаевой Муру, о чем можно прочитать в прекрасной книге Сергея Белякова.

Толстой, Булгаков, Платонов… Ты написал биографии всех троих, и все, безусловно, гении. Но представь, что ты — спортивный судья, и в руках у тебя медали: золотая, серебряная и бронзовая. Понимаю, наивный вопрос. Но все-таки?

Алексей Варламов: Ровно в обратном порядке. Платонов. Булгаков. Толстой.

Дословно

«Жизнь в эмиграции была самым тяжелым периодом моей жизни. Там я понял, что значит быть парием, человеком, оторванным от родины, невесомым, бесплодным, не нужным никому ни при каких обстоятельствах» (А.Н. Толстой. Письмо Н.В. Чайковскому, 1922 г.)