Ничтожество и величие человека сочинение

Обновлено: 09.01.2023

Трактовки величия и ничтожества очень сильно за­висят от того, как человек смотрит на жизнь и в каких условиях ему приходится существовать. Ф. М. Досто­евский прожил чрезвычайно нелегкую жизнь, и это наложило очень значительный отпечаток на его твор­чество, заметно повлияло на взгляды писателя. Это хо­рошо видно по роману “Преступление и наказание”.

И, надо сказать, необычность взглядов автора очень су­щественно поднимает интерес к произведению в глазах читателя.

В чем выражается величие человека? Безусловно, в умении твердо

выдержать любые удары судьбы, не относиться мелочно к промахам и ошибкам ближне­го, в способности помочь словом и делом. И не только.

Еще есть его поступки, которые тоже можно оценить и характеризовать. И если уж этот человек претенду­ет на звание “великого”, то поступки обязаны соответ­ствовать этой претензии. В чем же заключается вели­чие персонажей “Преступления и наказания”?

В чем проявляется их ничтожество? И, наконец, кто велик, а кто ничтожен в романе?

Сразу стоит сказать, что нормальные трактовки величия – те, которые приняты в обыкновенном об­ществе, – здесь применять нельзя.

Потому что они не рассчитаны на людей, подобных тем, какие предстают перед нами на страницах романа. Достоевского, навер­ное, не очень-то интересовали благополучные люди, а неблагополучие порождает немного иные критерии оценки.

В “Преступлении и наказании” величие тесно ужи­вается с достаточно пугающими и для бытового мнения отвратительными поступками. Например, потрясаю­щее самопожертвование Сонечки Мармеладовой, ее пламенная любовь к людям и жизни уживается с по­зорным клеймом “желтого билета”. Но тем сильнее мы чувствуем, насколько добра и чиста эта девушка, к ко­торой просто не может пристать грязь окружающего мира.

Она, презираемая всеми, тем не менее являет собой истинное величие – величие любви, сострада­ния и жертвенности. Поклон Раскольникова уместен и справедлив: “Я не тебе поклонился, я всему страда­нию человеческому поклонился…” Да, это действитель­но так. Хрупкая, чувствительная Соня на самом деле несет на себе груз страданий множества людей.

В оп­ределенном смысле ее можно назвать великомучени­цей, так как она страдает вместе с Катериной Иванов­ной и Раскольниковым, с отцом при его жизни, даже с библейским Лазарем.

Тем не менее именно здесь, на “дне” Петербурга, во вселенской грязи, в смраде грязных меблированных комнат, среди людей, оказавшихся за бортом жизни, величие проявляется особенно ярко. Здесь оно наибо­лее честное, потому что материальные блага слишком сильно приручают человека, делаются для него порой настолько важными, что их сохранение и приумноже­ние заменяют все. Человек стремительно деградирует нравственно и превращается в кого-нибудь наподобие Свидригайлова.

Свидригайлов – антипод Сонечки. Он настолько же отвратителен, насколько прекрасна она. Более то­го, он не столько отвратителен, сколько жалок.

Жалок во всем – в своей пресыщенности жизнью, в абсолют­ной и непоколебимой уверенности в собственной пра­воте, в каком-то непонятном стремлении показаться благодетелем. Свидригайлов даже элементарной поль­зы принести не может, не выставив себя при этом ис­ключительной дрянью. И Авдотью Романовну он пре­следует до последнего, и детей покойной Катерины Ивановны Мармеладовой он пристраивает в приют по­тому, что ему девочка приглянулась. Даже наладить свою жизнь хоть мало-мальски Свидригайлов не спо­собен.

И от скуки он не находит лекарства лучше, чем пуля в лоб. Достойная кончина для такого ничтожест­ва, как он!

Роман вообще пронизан этим вопросом: почему же все-таки материальное благополучие так сильно отвра­щает человека от элементарной нравственности и ми­нимального человеколюбия? Гораздо вернее матери­альный достаток способен породить на свет Лебезятникова – самую настоящую обезьяну, которая мало что способна придумать самостоятельно, но зато рада ста­раться, если надо изувечить какую-нибудь модную идею. Все увечья тут проистекают от недостатка умст­венного.

Потому что, как ни разжевывай научную тео­рию или любую общественную идею, но это все равно не еда, тут простым глотанием не обойдешься. А меж­ду тем Лебезятников “был один из того бесчисленного и разноличного легиона пошляков, дохленьких недоно­сков и всему недоучившихся самодуров, которые ми­гом пристают непременно к самой модной ходячей идее, чтобы тотчас же опошлить ее…” Ну, казалось бы, есть возможность нормально жить, стать действитель­но эрудированным человеком, и пусть даже не хватит ума на какое-нибудь открытие, но просто неглупым прослыть способен любой. Но такие, как Лебезятников, – они хотят быть первыми везде и во всем.

Полу­чается в результате довольно глупо и жалко.

А вот, например, Раскольникову вполне удалось оказаться неординарным, написав свою статью про “обыкновенных” и “необыкновенных” людей. Конечно, работа над этим творением шла на волне эмоций, на фоне ощущения собственной неординарности, но ведь потом Раскольников даже не вспоминал, что его работа должна где-то напечататься. Тем более, что газету, ку­да он отдавал статью, закрыли.

Вот и получилось са­мое настоящее деяние великого человека: вроде бы и не было погони за славой, а она тут как тут. Недаром Порфирий Петрович – умнейший человек – устроил дискуссию с Раскольниковым. Не стал бы он почем зря и с кем попало спорить.

Хотя, если честно, то статья осталась единственным по-настоящему значительным поступком Раскольнико­ва. Только своим утверждением права человека на сво­боду поступка он смог блеснуть. А так – обыкновен­ный истеричный юноша, бесповоротно запутавшийся в самом себе и раздавленный адскими жизненными ус­ловиями до состояния безвольной размазни. “О, как я ненавидел эту конуру! А все-таки выходить из нее не хотел.

Нарочно не хотел! По суткам не выходил и рабо­тать не хотел, и даже есть не хотел, все лежал”. Неве­лика честь плыть по течению и не пытаться выплыть, а в итоге – изменить свою жизнь, проломив топором голову пусть зловредной и гадкой, но все-таки старуш­ке, то есть человеку. Так что с величием Раскольнико­ву катастрофически не повезло.

Тем более, если вспом­нить, как отвратительно он вел себя по отношению к матери и сестре, как терзал своими лихорадочными излияниями и без того несчастную Сонечку. Прав он был, называя себя в конечном итоге “вошью”.

Но вот остальная семья Раскольниковых – и мать, и Дунечка – действительно сильные люди. Они спо­собны на настоящий поступок, на сильное решение. Ради него – единственного сына – мать готова раз­решить Авдотье Романовне выйти замуж за самого настоящего негодяя.

Хорошо, что Раскольников хоть чувство стыда еще не успел растерять. А то стал бы совсем неприглядным персонажем, даром что главный герой.

Неприятнее Раскольникова в этом плане только Петр Петрович Лужин – единственный герой романа, которого однозначно можно назвать отрицательным. А всему виною его нечеловеческий рационализм, из которого прямо вытекает готовность не останавливать­ся ни перед чем в достижении цели. Потому что глав­ное в соответствии с доктриной Лужина – это чтобы ты сам был доволен и обеспечен. “Стало быть, приоб­ретая единственно и исключительно себе, я именно тем самым приобретаю как бы и всем и веду к тому, чтобы ближний получил несколько более рваного кафтана, и уже не от частных, единичных щедрот, а вследствие всеобщего преуспеяния”. Это высказывание Лужина означает: пусть каждый тащит себе и тогда всем будет хорошо.

Проявлениям альтруизма в этом мировоззре­нии места нет. Петр Петрович – это бесчувственная машина, готовая смять любого, осмелившегося как-то помешать ее бесперебойной работе. Лужин расчетлив, как заправский немец, которого русские вечно обвиня­ют в педантичности и расчетливости.

Подарки Дунеч­ке, жилье для нее и Пульхерии Александровны – все это Лужиным делалось только в расчете на грядущую женитьбу.

А ведь Лужин – еще и трус! “Пуще всего боялся он, вот уже несколько лет, обличения, и это было глав­нейшим основанием его постоянного, преувеличенного беспокойства…” Нормальное явление – каждое ничто­жество больше всего на свете боится предстать тако­вым в чужих глазах. Поэтому даже Дунечка, как наде­ялся Петр Петрович, должна была бы его боготворить за то, что он избавил ее от нищенского существования. Лужин боится не только общественного мнения! Он собственную жену хочет ослепить мнимыми благодея­ниями, чтобы она, упаси Господи, не подумала чего лишнего.

Подлость вновь оказывается рука об руку с материальным благосостоянием.

На фоне бесчинств Свидригайлова и Лужина невз­рачно выглядит момент, когда “его превосходительство Иван Афанасьевич” прогоняет Катерину Ивановну, пришедшую просить о помощи. Как бы дико это ни зву­чало, но тут дело житейское. Катерина Ивановна про­сто пришла в неудачное время, явись она к Ивану Афа­насьевичу на работу – все могло бы быть иначе.

А покойный муж ее – Семен Захарыч Мармела­дов – тоже был человеком, мало что стоящим. Не хва­тило у него силы воли, чтобы не скатиться по наклон­ной плоскости до самого дна, когда ниже уже и некуда. Когда уже и воровство вещей из собственного убогого дома не выглядит чем-то непозволительным и невоз­можным.

Картинные муки совести только усугубляют омерзение, которое окружающие, а вместе с ними и читатель, испытывают к Мармеладову. Потому что недостойно мужчины нытье, потому что нельзя упус­кать шанса, данного судьбой, для возвращения к нор­мальной жизни. Ведь тот же самый Иван Афанасьевич принимает опустившегося, спившегося Мармеладова на службу.

А этот тип вдруг убегает из дому, прихва­тив остатки жалованья, а после этого у него еще хвата­ет наглости идти к Сонечке, которая сама живет в бед­ности, и клянчить у нее на опохмелку!

Достоевский намеренно не создает определенной позиции в отношении того, как оценивать степень по­ложительного и отрицательного в своих героях. То есть нет никаких общих принципов, позволяющих это сде­лать. Нельзя сказать, что все богачи у него – подле­цы, а все бедняки – исключительно хорошие люди.

Чтобы понять, чего стоит тот или иной герой, нам надо пройти вместе с ним долгий путь по страницам романа.

И это нормально. Ведь “Преступление и наказание” – книга реалистичная, а жизнь не очень-то любит сте­реотипы.

Неприятие стереотипов также нашло свое отраже­ние в рамках авторской трактовки величия и ничтоже­ства. В первую очередь это касается стереотипов взаи­моотношений между людьми. Принято считать, что статус человека определяет отношение к нему других людей. То есть, ежели ты совершил преступление, то полагается подвергнуть тебя безоговорочному осуж­дению и общественному порицанию.

Но “Преступле­ние и наказание” с блеском это опровергает, демонст­рируя в качестве примера убийцу Раскольникова и всех тех, кто прошел с ним бок о бок весь роман. Это Разумихин, Пульхерия Александровна, Дунечка, Соня Мармеладова. Они показывают пример человеколюбия и терпимости, продолжая горячо любить беспутного юношу, посягнувшего на то, что оказалось для него не­доступным.

И следователь, Порфирий Петрович, тоже необы­чен в своем отношении к злодеям. Ему недостаточно просто раскрыть дело – он приводит все к тому, что преступник, помимо всего прочего, осознал, что он со­творил. А это очень важно – чтобы нарушение уго­ловных и человеческих законов было не только осуж­дено, но и прочувствовано.

Это дает шанс, что второй раз человек не оступится. Вот, например, на Расколь­никова Порфирий Петрович повлиял наверняка. И во­обще, этот следователь со своей методикой делает очень хорошее дело.

Раскаяние – это очень много, когда речь идет о нарушении закона.

И взаимоотношения Сонечки с Раскольниковым то­же весьма необычны. Лихорадочность и истеричность юноши нашли в ней очень удобную мишень. Трудно удержаться от неприязни к Раскольникову, который в продолжение всего романа только и делает, что изде­вается над несчастной девушкой всеми способами.

Фактически он бесцеремонно эксплуатирует ее добро­ту и любовь. Тем самым он терзает не только ее, но и себя. Это не самая лучшая черта характера Рас­кольникова – желание, заставив других страдать из-за себя, еще больше усугубить свое страдание.

Читая “Преступление и наказание”, вообще нужно очень осторожно делать выводы. В романе слишком мало однозначного и слишком много ловушек, предназ­наченных специально для нерадивого читателя, рас­считывающего на то, что книжные условности упрос­тят ему жизнь. Роман Достоевского требует внимания и понимания, к нему нельзя подходить как к развлече­нию. Хотя бы потому, что после прочтения могут очень серьезно измениться взгляды на жизнь.

Станет ясно, что величие и ничтожество могут идти бок о бок и оты­скиваться в самых неподходящих для себя местах. Много ли мы знаем главных героев, подобных Расколь­никову? Сколько писателей отважится сделать такую нервную и неуравновешенную личность центральным персонажем книги?

И сочувствовать продажной девице тоже приходится нечасто. Особенно так сочувствовать, как Сонечке, – почти до слез. И не везде можно столкнуться с тем, что прогрессивность зачастую со­седствует с полуграмотностью, как у Лебезятникова, или превращает человека в бездушное чудовище, как это случилось с Петром Петровичем Лужиным.

Один из вернейших признаков гениальности – это нестандартность. Она в полной мере присутствует у Достоевского в его великолепном романе. На примере “Преступления и наказания” каждый человек может понять и почувствовать, что величие – это отнюдь не удел избранных, что каждый человек вполне способен стать великим.

И, напротив, следует быть очень внима­тельным к своим поступкам и словам, потому что стать ничтожным тоже очень и очень просто. Нужно только совсем чуть-чуть поступиться принципами элементар­ной морали, разрешить себе чуть больше эгоизма и чуть невнимательнее отнестись к голосу совести.

Глоссарий:

– как и в чем по мнению достоевского проявляется величие и низость человека

– Как и в чем по мнению достоевского проявляются величие и низость человека

Сразу стоит сказать, что нормальные трактовки величия — те, которые приняты в обыкновенном об­ществе, — здесь применять нельзя. Потому что они не рассчитаны на людей, подобных тем, какие предстают перед нами на страницах романа. Достоевского, навер­ное, не очень-то интересовали благополучные люди, а неблагополучие порождает немного иные критерии оценки.

Свидригайлов — антипод Сонечки. Он настолько же отвратителен, насколько прекрасна она. Более то­го, он не столько отвратителен, сколько жалок. Жалок во всем — в своей пресыщенности жизнью, в абсолют­ной и непоколебимой уверенности в собственной пра­воте, в каком-то непонятном стремлении показаться благодетелем. Свидригайлов даже элементарной поль­зы принести не может, не выставив себя при этом ис­ключительной дрянью. И Авдотью Романовну он пре­следует до последнего, и детей покойной Катерины Ивановны Мармеладовой он пристраивает в приют по­тому, что ему девочка приглянулась. Даже наладить свою жизнь хоть мало-мальски Свидригайлов не спо­собен. И от скуки он не находит лекарства лучше, чем пуля в лоб. Достойная кончина для такого ничтожест­ва, как он!

Хорошо, что Раскольников хоть чувство стыда еще не успел растерять. А то стал бы совсем неприглядным персонажем, даром что главный герой.

А покойный муж ее — Семен Захарыч Мармела­дов — тоже был человеком, мало что стоящим. Не хва­тило у него силы воли, чтобы не скатиться по наклон­ной плоскости до самого дна, когда ниже уже и некуда. Когда уже и воровство вещей из собственного убогого дома не выглядит чем-то непозволительным и невоз­можным. Картинные муки совести только усугубляют омерзение, которое окружающие, а вместе с ними и читатель, испытывают к Мармеладову. Потому что недостойно мужчины нытье, потому что нельзя упус­кать шанса, данного судьбой, для возвращения к нор­мальной жизни. Ведь тот же самый Иван Афанасьевич принимает опустившегося, спившегося Мармеладова на службу. А этот тип вдруг убегает из дому, прихва­тив остатки жалованья, а после этого у него еще хвата­ет наглости идти к Сонечке, которая сама живет в бед­ности, и клянчить у нее на опохмелку!

Достоевский намеренно не создает определенной позиции в отношении того, как оценивать степень по­ложительного и отрицательного в своих героях. То есть нет никаких общих принципов, позволяющих это сде­лать. Нельзя сказать, что все богачи у него — подле­цы, а все бедняки — исключительно хорошие люди. Чтобы понять, чего стоит тот или иной герой, нам надо пройти вместе с ним долгий путь по страницам романа.

И следователь, Порфирий Петрович, тоже необы­чен в своем отношении к злодеям. Ему недостаточно просто раскрыть дело — он приводит все к тому, что преступник, помимо всего прочего, осознал, что он со­творил. А это очень важно — чтобы нарушение уго­ловных и человеческих законов было не только осуж­дено, но и прочувствовано. Это дает шанс, что второй раз человек не оступится. Вот, например, на Расколь­никова Порфирий Петрович повлиял наверняка. И во­обще, этот следователь со своей методикой делает очень хорошее дело. Раскаяние — это очень много, когда речь идет о нарушении закона.

И взаимоотношения Сонечки с Раскольниковым то­же весьма необычны. Лихорадочность и истеричность юноши нашли в ней очень удобную мишень. Трудно удержаться от неприязни к Раскольникову, который в продолжение всего романа только и делает, что изде­вается над несчастной девушкой всеми способами. Фактически он бесцеремонно эксплуатирует ее добро­ту и любовь. Тем самым он терзает не только ее, но и себя. Это не самая лучшая черта характера Рас­кольникова — желание, заставив других страдать из-за себя, еще больше усугубить свое страдание.

255. Величие человека тем и велико, что он сознает свое горестное ничтожество. Дерево своего ничтожества не сознает.

Итак, человек чувствует себя ничтожным, потому что сознает свое ничтожество; этим-то он и велик.

256. Чтобы чувствовать себя ничтожным, нужно об­ладать способностью чувствовать: разрушенный дом ли­шен этой способности. Свое ничтожество чувствует толь­ко человек. Ego vir videns[62].

257. Величие человека — в его способности мыс­лить.

258. Я легко представляю себе человека безрукого, безногого, безголового (ибо только опыт учит нас, что голова нужнее ног), но не могу себе представить чело­века, не способного мыслить: это уже будет не человек, а камень или тупое животное.

259. История Лианкура про щуку и лягушку: сколько раз ее уже повторяли, не меняя ни сути, ни формы.

260. Если бы какое-нибудь животное умело что-то делать по подсказке разума, а не инстинкта и умело говорить по подсказке разума, а не инстинкта, как оно говорит, когда охотится и предупреждает себе подобных, что настигло или упустило добычу, оно говорило бы и о том, что еще больше его затрагивает, например: “Пере­грызите эту веревку, она больно врезается мне в тело, а я не могу до нее дотянуться”.

261. Попугай, который чистит свой клюв, хотя он совершенно чистый.

262. Действия арифметической машины больше по­хожи на действия мыслящего существа, нежели живот­ного, но у нее нет собственной воли к действию, а у жи­вотного она есть.

263. Мысль. — Все достоинство человека — в его способности мыслить. Ну, а сами эти мысли, — что о них можно сказать? До чего же они глупы!

Итак, мысль по своей природе замечательна и не­сравненна, и только самые диковинные недостатки спо­собны превратить ее в нелепость. Так вот, их полным-полно, и притом донельзя смехотворных. Как она воз­вышенна по своей природе и как низменна из-за этих недостатков!

264. Человек — всего лишь тростник, слабейшее из творений природы, но он — тростник мыслящий. Чтобы его уничтожить, вовсе не нужно, чтобы на него опол­чилась вся Вселенная: довольно дуновения ветра, капли воды. Но пусть бы даже его уничтожила Вселенная, — человек все равно возвышеннее своей погубительницы, ибо сознает, что расстается с жизнью и что он слабее Вселенной, а она ничего не сознает. Итак, все наше достоинство — в способности мыслить. Только мысль возносит нас, отнюдь не пространство и время, в которых мы — ничто. Постараемся же мыслить благопристойно, в этом — основа нравственности.

265. Мыслящий тростник. — Наше досто­инство — не в овладении пространством, а в умении здраво мыслить. Я ничего не приобретаю, сколько бы ни приобретал земель: с помощью пространства Все­ленная охватывает и поглощает меня как некую точку; с помощью мысли я охватываю всю Вселенную.

266. Нам следует повиноваться разуму беспрекос­ловнее, чем любому владыке, ибо кто перечит владыке, тот несчастен, а кто перечит разуму, тот дурак.

267. Чихает ли человек, справляет ли надобность — на это уходят все силы его души; тем не менее подобные действия, будучи непроизвольными, нисколько не ума­ляют величия человека. И хотя он делает это самолично, но делает не по своей воле, не ради помянутых действий, а совсем по другой причине; следовательно, никто не вправе обвинить его в слабости и в подчинении чему-то недостойному.

Человеку не зазорно отдаться во власть горя, но зазорно отдаться во власть наслаждения. И совсем не в том дело, что горе приходит к нам незваным, а наслаждения мы ищем, — нет, горе можно искать и по собственной воле отдаваться ему во власть и при этом ничуть себя не унижать. Но почему все-таки, предава­ясь горю, разум окружает себя ореолом величия, а пре­даваясь наслаждению, покрывает позором? Да потому, что горе вовсе не пытается нас соблазнить, не вводит в искушение, это мы сами по собственной воле склоня­емся перед ним, признаем его власть и, значит, остаемся хозяевами положения, мы покорны себе, и только себе, меж тем как, наслаждаясь, становимся рабами наслаж­дения. Умение распоряжаться, владеть собой всегда воз­величивает человека, рабство всегда покрывает его по­зором.

1. Порядок . — Люди пренебрегают верой; им не­навистна и страшна мысль, что, может статься, в ней содержится истина. Дабы исцелить их от этого, первым делом докажите, что вера ничуть не противоречит ра­зуму, более того, что она достохвальна, и таким пу­тем внушите уважение к ней; затем, показав, что она заслуживает любви, посейте в добродетельные сердца надежду на ее истинность и, наконец, докажите, что она и есть истинная вера.

Вера достохвальна, потому что познала природу че­ловека; вера достойна любви, потому что открывает путь к истинному благу.

2. Для грешников, обреченных вечному проклятию, одним из самых неожиданных ударов будет откры­тие, что они осуждены своим собственным разумом, на который ссылались, дерзая осуждать христианскую веру.

3. Две крайности: зачеркивать разум, признавать только разум.

4. Если бы все в мире подчинялось разуму, в хрис­тианском вероучении не осталось бы места для того, что в нем таинственно и сверхъестественно; если бы ничто в мире не было подвластно законам разума, хрис­тианское вероучение оказалось бы бессмысленным и сме­хотворным.

Пути обращения в истинную веру: призвать людей вслушаться в голос собственного сердца

5. Предуведомление . — Метафизические до­казательства бытия Божия так не похожи на привычные для нас рассуждения и так сложны, что, как правило, не затрагивают людские умы, а если кого-то и убеждают, то лишь на короткое время, пока человек следит за ходом развития этого доказательства, но уже час спустя он начи­нает с опаской думать, — а не попытка ли это его окол­пачить. Quod curiositate cognoverunt superbia amiserunt 1 .

Так происходит с каждым, кто пытается познать Бога, не воззвав к помощи Иисуса Христа, кто хочет без посредника причаститься Богу, без посредника по­знанному. Меж тем как люди, познавшие Бога через Его Посредника, познали и свое ничтожество.

6. Как это замечательно, что канонические авторы никогда не доказывали бытие Божие, черпая доводы из мира природы. Они просто призывали поверить в Него. Никогда Давид, Соломон и др. не говорили: “В природе не существует пустоты, следовательно, существует Бог”. Они несомненно были умнее самых умных из пришедших им на смену и постоянно прибегавших к подобным до­казательствам. Это очень и очень важно.

7. Если все доказательства бытия Божия, почерпну­тые из мира природы, неизбежно говорят о слабости нашего разума, не относитесь из-за этого пренебрежи­тельно к Священному Писанию; если понимание подоб­ных противоречий говорит о силе нашего разума, почи­тайте за это Священное Писание.

8. Не о системе я поведу здесь речь, а о прису­щих сердцу человека особенностях. Не о ревностном почитании Господа, не об отрешенности от себя, а о руководящем человеческом начале, о корыстных и само­любивых устремлениях. И так как нас не может не

1 Что познали из любопытства, то утратили из-за гордыни (лат.).

волновать твердый ответ на столь близко касающийся нас вопрос, — после всех жизненных горестей, куда с чудовищной неизбежностью ввергнет нас неминуемая смерть, ежечасно грозящая нам, — в вечность ли не­бытия или в вечность мук.

9. Всевышний приводит к вере людские умы дово­дами, а сердца — благодатью, ибо Его орудие — кро­тость, а вот пытаться обращать умы и сердца силой и угрозами значит поселять в них ужас, а не веру, terrorem potius quam religionem 1 .

10. В любой беседе, в любом споре необходимо со­хранить за собой право урезонить тех, кто выходит из себя: “А что, собственно говоря, вас возмущает?”

11. Маловеров следует прежде всего пожалеть, — само это неверие делает их несчастными. Обидные речи были бы уместны, когда бы оно шло им на пользу, но оно идет во вред.

12. Жалеть безбожников, пока они неустанно ищут, — разве бедственное их положение не достойно жалости? Клеймить тех, кто хвалится безбожием.

13. И он осыпает насмешками того, кто ищет? Но кому из этих двоих больше пристало насмешничать? Меж тем ищущий не насмехается, а жалеет насмешника.

14. Изрядный острослов — дрянной человек.

15. Хотите, чтобы люди поверили в ваши доброде­тели? Не хвалитесь ими.

16. Жалеть следует и тех и других, но в первом случае пусть эту жалость питает сочувствие, а во вто­ром — презрение.

Различие между людскими умами

17. Чем умнее человек, тем больше своеобычности видит он в каждом, с кем сообщается. Для человека заурядного все люди на одно лицо.

1 Скорее устрашением, чем поучением (лат.).

18. Сколько на свете людей, которые проповедь слу­шают как обычную вечернюю службу!

19. Существует два рода людей, для которых все едино: праздники и будние дни, миряне и священники, любой грех подобен другому. Но одни делают из этого вывод, что возбраняемое священникам возбраняется и мирянам, а другие — что дозволенное мирянам дозво­лено и священникам.

20. Всеобщность . — Науки о нравственности и о языке хотя и обособленные, но тем не менее всеобщие.

Читайте также:

  

• Легко ли быть воспитателем сочинение

  

• Сочинение на тему образ капитанской дочки

  

• Ответственность за животных сочинение

  

• В чем состоит понятие национального характера напишите сочинение рассуждение объемом 90 120 слов

  

• Жизнь прожитую достойно следует измерять деяниями а не годами сочинение

ВЕЛИЧИЕ И НИЧТОЖЕСТВО В РОМАНЕ Ф. М. ДОСТОЕВСКОГО «ПРЕСТУПЛЕНИЕ И НАКАЗАНИЕ»

Трактовки величия и ничтожества очень сильно за­висят от того, как человек смотрит на жизнь и в каких условиях ему приходится существовать. Ф. М. Досто­евский прожил чрезвычайно нелегкую жизнь, и это наложило очень значительный отпечаток на его твор­чество, заметно повлияло на взгляды писателя. Это хо­рошо видно по роману «Преступление и наказание». И, надо сказать, необычность взглядов автора очень су­щественно поднимает интерес к произведению в глазах читателя.

В чем выражается величие человека? Безусловно, в умении твердо выдержать любые удары судьбы, не относиться мелочно к промахам и ошибкам ближне­го, в способности помочь словом и делом. И не только. Еще есть его поступки, которые тоже можно оценить и характеризовать. И если уж этот человек претенду­ет на звание «великого», то поступки обязаны соответ­ствовать этой претензии. В чем же заключается вели­чие персонажей «Преступления и наказания»? В чем проявляется их ничтожество? И, наконец, кто велик, а кто ничтожен в романе?

Сразу стоит сказать, что нормальные трактовки величия — те, которые приняты в обыкновенном об­ществе, — здесь применять нельзя. Потому что они не рассчитаны на людей, подобных тем, какие предстают перед нами на страницах романа. Достоевского, навер­ное, не очень-то интересовали благополучные люди, а неблагополучие порождает немного иные критерии оценки.

В «Преступлении и наказании» величие тесно ужи­вается с достаточно пугающими и для бытового мнения отвратительными поступками. Например, потрясаю­щее самопожертвование Сонечки Мармеладовой, ее пламенная любовь к людям и жизни уживается с по­зорным клеймом «желтого билета». Но тем сильнее мы чувствуем, насколько добра и чиста эта девушка, к ко­торой просто не может пристать грязь окружающего мира. Она, презираемая всеми, тем не менее являет собой истинное величие — величие любви, сострада­ния и жертвенности. Поклон Раскольникова уместен и справедлив: «Я не тебе поклонился, я всему страда­нию человеческому поклонился…» Да, это действитель­но так. Хрупкая, чувствительная Соня на самом деле несет на себе груз страданий множества людей. В оп­ределенном смысле ее можно назвать великомучени­цей, так как она страдает вместе с Катериной Иванов­ной и Раскольниковым, с отцом при его жизни, даже с библейским Лазарем.

Тем не менее именно здесь, на «дне» Петербурга, во вселенской грязи, в смраде грязных меблированных комнат, среди людей, оказавшихся за бортом жизни, величие проявляется особенно ярко. Здесь оно наибо­лее честное, потому что материальные блага слишком сильно приручают человека, делаются для него порой настолько важными, что их сохранение и приумноже­ние заменяют все. Человек стремительно деградирует нравственно и превращается в кого-нибудь наподобие Свидригайлова.

Свидригайлов — антипод Сонечки. Он настолько же отвратителен, насколько прекрасна она. Более то­го, он не столько отвратителен, сколько жалок. Жалок во всем — в своей пресыщенности жизнью, в абсолют­ной и непоколебимой уверенности в собственной пра­воте, в каком-то непонятном стремлении показаться благодетелем. Свидригайлов даже элементарной поль­зы принести не может, не выставив себя при этом ис­ключительной дрянью. И Авдотью Романовну он пре­следует до последнего, и детей покойной Катерины Ивановны Мармеладовой он пристраивает в приют по­тому, что ему девочка приглянулась. Даже наладить свою жизнь хоть мало-мальски Свидригайлов не спо­собен. И от скуки он не находит лекарства лучше, чем пуля в лоб. Достойная кончина для такого ничтожест­ва, как он!

Роман вообще пронизан этим вопросом: почему же все-таки материальное благополучие так сильно отвра­щает человека от элементарной нравственности и ми­нимального человеколюбия? Гораздо вернее матери­альный достаток способен породить на свет Лебезятникова — самую настоящую обезьяну, которая мало что способна придумать самостоятельно, но зато рада ста­раться, если надо изувечить какую-нибудь модную идею. Все увечья тут проистекают от недостатка умст­венного. Потому что, как ни разжевывай научную тео­рию или любую общественную идею, но это все равно не еда, тут простым глотанием не обойдешься. А меж­ду тем Лебезятников «был один из того бесчисленного и разноличного легиона пошляков, дохленьких недоно­сков и всему недоучившихся самодуров, которые ми­гом пристают непременно к самой модной ходячей идее, чтобы тотчас же опошлить ее…» Ну, казалось бы, есть возможность нормально жить, стать действитель­но эрудированным человеком, и пусть даже не хватит ума на какое-нибудь открытие, но просто неглупым прослыть способен любой. Но такие, как Лебезятников, — они хотят быть первыми везде и во всем. Полу­чается в результате довольно глупо и жалко.

А вот, например, Раскольникову вполне удалось оказаться неординарным, написав свою статью про «обыкновенных» и «необыкновенных» людей. Конечно, работа над этим творением шла на волне эмоций, на фоне ощущения собственной неординарности, но ведь потом Раскольников даже не вспоминал, что его работа должна где-то напечататься. Тем более, что газету, ку­да он отдавал статью, закрыли. Вот и получилось са­мое настоящее деяние великого человека: вроде бы и не было погони за славой, а она тут как тут. Недаром Порфирий Петрович — умнейший человек — устроил дискуссию с Раскольниковым. Не стал бы он почем зря и с кем попало спорить.

Хотя, если честно, то статья осталась единственным по-настоящему значительным поступком Раскольнико­ва. Только своим утверждением права человека на сво­боду поступка он смог блеснуть. А так — обыкновен­ный истеричный юноша, бесповоротно запутавшийся в самом себе и раздавленный адскими жизненными ус­ловиями до состояния безвольной размазни. «О, как я ненавидел эту конуру! А все-таки выходить из нее не хотел. Нарочно не хотел! По суткам не выходил и рабо­тать не хотел, и даже есть не хотел, все лежал». Неве­лика честь плыть по течению и не пытаться выплыть, а в итоге — изменить свою жизнь, проломив топором голову пусть зловредной и гадкой, но все-таки старуш­ке, то есть человеку. Так что с величием Раскольнико­ву катастрофически не повезло. Тем более, если вспом­нить, как отвратительно он вел себя по отношению к матери и сестре, как терзал своими лихорадочными излияниями и без того несчастную Сонечку. Прав он был, называя себя в конечном итоге «вошью».

Но вот остальная семья Раскольниковых — и мать, и Дунечка — действительно сильные люди. Они спо­собны на настоящий поступок, на сильное решение. Ради него — единственного сына — мать готова раз­решить Авдотье Романовне выйти замуж за самого настоящего негодяя. То есть молодую, красивую де­вушку, у которой еще вполне возможно нормальное будущее, отправить в кабалу ради того, чтобы впав­ший в безразличие сын мог получить хоть какие-то деньги, а возможно, и устроиться на работу. Снова ве­личие проявляется через готовность к самопожертво­ванию. Можно только восхищаться мужеству Дунечки и терпению матери.

Хорошо, что Раскольников хоть чувство стыда еще не успел растерять. А то стал бы совсем неприглядным персонажем, даром что главный герой.

Неприятнее Раскольникова в этом плане только Петр Петрович Лужин — единственный герой романа, которого однозначно можно назвать отрицательным. А всему виною его нечеловеческий рационализм, из которого прямо вытекает готовность не останавливать­ся ни перед чем в достижении цели. Потому что глав­ное в соответствии с доктриной Лужина — это чтобы ты сам был доволен и обеспечен. «Стало быть, приоб­ретая единственно и исключительно себе, я именно тем самым приобретаю как бы и всем и веду к тому, чтобы ближний получил несколько более рваного кафтана, и уже не от частных, единичных щедрот, а вследствие всеобщего преуспеяния». Это высказывание Лужина означает: пусть каждый тащит себе и тогда всем будет хорошо. Проявлениям альтруизма в этом мировоззре­нии места нет. Петр Петрович — это бесчувственная машина, готовая смять любого, осмелившегося как-то помешать ее бесперебойной работе. Лужин расчетлив, как заправский немец, которого русские вечно обвиня­ют в педантичности и расчетливости. Подарки Дунеч­ке, жилье для нее и Пульхерии Александровны — все это Лужиным делалось только в расчете на грядущую женитьбу.

А ведь Лужин — еще и трус! «Пуще всего боялся он, вот уже несколько лет, обличения, и это было глав­нейшим основанием его постоянного, преувеличенного беспокойства…» Нормальное явление — каждое ничто­жество больше всего на свете боится предстать тако­вым в чужих глазах. Поэтому даже Дунечка, как наде­ялся Петр Петрович, должна была бы его боготворить за то, что он избавил ее от нищенского существования. Лужин боится не только общественного мнения! Он собственную жену хочет ослепить мнимыми благодея­ниями, чтобы она, упаси Господи, не подумала чего лишнего. Подлость вновь оказывается рука об руку с материальным благосостоянием.

На фоне бесчинств Свидригайлова и Лужина невз­рачно выглядит момент, когда «его превосходительство Иван Афанасьевич» прогоняет Катерину Ивановну, пришедшую просить о помощи. Как бы дико это ни зву­чало, но тут дело житейское. Катерина Ивановна про­сто пришла в неудачное время, явись она к Ивану Афа­насьевичу на работу — все могло бы быть иначе.

А покойный муж ее — Семен Захарыч Мармела­дов — тоже был человеком, мало что стоящим. Не хва­тило у него силы воли, чтобы не скатиться по наклон­ной плоскости до самого дна, когда ниже уже и некуда. Когда уже и воровство вещей из собственного убогого дома не выглядит чем-то непозволительным и невоз­можным. Картинные муки совести только усугубляют омерзение, которое окружающие, а вместе с ними и читатель, испытывают к Мармеладову. Потому что недостойно мужчины нытье, потому что нельзя упус­кать шанса, данного судьбой, для возвращения к нор­мальной жизни. Ведь тот же самый Иван Афанасьевич принимает опустившегося, спившегося Мармеладова на службу. А этот тип вдруг убегает из дому, прихва­тив остатки жалованья, а после этого у него еще хвата­ет наглости идти к Сонечке, которая сама живет в бед­ности, и клянчить у нее на опохмелку!

Достоевский намеренно не создает определенной позиции в отношении того, как оценивать степень по­ложительного и отрицательного в своих героях. То есть нет никаких общих принципов, позволяющих это сде­лать. Нельзя сказать, что все богачи у него — подле­цы, а все бедняки — исключительно хорошие люди. Чтобы понять, чего стоит тот или иной герой, нам надо пройти вместе с ним долгий путь по страницам романа.

И это нормально. Ведь «Преступление и наказание» — книга реалистичная, а жизнь не очень-то любит сте­реотипы.

Неприятие стереотипов также нашло свое отраже­ние в рамках авторской трактовки величия и ничтоже­ства. В первую очередь это касается стереотипов взаи­моотношений между людьми. Принято считать, что статус человека определяет отношение к нему других людей. То есть, ежели ты совершил преступление, то полагается подвергнуть тебя безоговорочному осуж­дению и общественному порицанию. Но «Преступле­ние и наказание» с блеском это опровергает, демонст­рируя в качестве примера убийцу Раскольникова и всех тех, кто прошел с ним бок о бок весь роман. Это Разумихин, Пульхерия Александровна, Дунечка, Соня Мармеладова. Они показывают пример человеколюбия и терпимости, продолжая горячо любить беспутного юношу, посягнувшего на то, что оказалось для него не­доступным.

И следователь, Порфирий Петрович, тоже необы­чен в своем отношении к злодеям. Ему недостаточно просто раскрыть дело — он приводит все к тому, что преступник, помимо всего прочего, осознал, что он со­творил. А это очень важно — чтобы нарушение уго­ловных и человеческих законов было не только осуж­дено, но и прочувствовано. Это дает шанс, что второй раз человек не оступится. Вот, например, на Расколь­никова Порфирий Петрович повлиял наверняка. И во­обще, этот следователь со своей методикой делает очень хорошее дело. Раскаяние — это очень много, когда речь идет о нарушении закона.

И взаимоотношения Сонечки с Раскольниковым то­же весьма необычны. Лихорадочность и истеричность юноши нашли в ней очень удобную мишень. Трудно удержаться от неприязни к Раскольникову, который в продолжение всего романа только и делает, что изде­вается над несчастной девушкой всеми способами. Фактически он бесцеремонно эксплуатирует ее добро­ту и любовь. Тем самым он терзает не только ее, но и себя. Это не самая лучшая черта характера Рас­кольникова — желание, заставив других страдать из-за себя, еще больше усугубить свое страдание.

Читая «Преступление и наказание», вообще нужно очень осторожно делать выводы. В романе слишком мало однозначного и слишком много ловушек, предназ­наченных специально для нерадивого читателя, рас­считывающего на то, что книжные условности упрос­тят ему жизнь. Роман Достоевского требует внимания и понимания, к нему нельзя подходить как к развлече­нию. Хотя бы потому, что после прочтения могут очень серьезно измениться взгляды на жизнь. Станет ясно, что величие и ничтожество могут идти бок о бок и оты­скиваться в самых неподходящих для себя местах. Много ли мы знаем главных героев, подобных Расколь­никову? Сколько писателей отважится сделать такую нервную и неуравновешенную личность центральным персонажем книги? И сочувствовать продажной девице тоже приходится нечасто. Особенно так сочувствовать, как Сонечке, — почти до слез. И не везде можно столкнуться с тем, что прогрессивность зачастую со­седствует с полуграмотностью, как у Лебезятникова, или превращает человека в бездушное чудовище, как это случилось с Петром Петровичем Лужиным.

Один из вернейших признаков гениальности — это нестандартность. Она в полной мере присутствует у Достоевского в его великолепном романе. На примере «Преступления и наказания» каждый человек может понять и почувствовать, что величие — это отнюдь не удел избранных, что каждый человек вполне способен стать великим. И, напротив, следует быть очень внима­тельным к своим поступкам и словам, потому что стать ничтожным тоже очень и очень просто. Нужно только совсем чуть-чуть поступиться принципами элементар­ной морали, разрешить себе чуть больше эгоизма и чуть невнимательнее отнестись к голосу совести.

Сочинение на тему: ВЕЛИЧИЕ И НИЧТОЖЕСТВО В РОМАНЕ Ф. М. ДОСТОЕВСКОГО «ПРЕСТУПЛЕНИЕ И НАКАЗАНИЕ»

Оцените пожалуйста этот пост

На этой странице искали :

• как и в чем по мнению достоевского проявляется величие и низость человека
• Как и в чем по мнению достоевского проявляются величие и низость человека
• как и в чем по мнению достоевского
• как и в чем проявляется величие и низость человека
• величие и низость в романе преступление и наказание

2. «Величие» и «ничтожество» человека

Первая мысль Паскаля о человеке — это мысль о его «величии». Как бы он ни отвергал односторонний рационализм Декарта, но в понимании достоинства человека он вполне солидарен с великим рационалистом. Вот знаменитый фрагмент Паскаля о «мыслящем тростнике»: «Человек — самый слабый тростник в природе, но тростник мыслящий. Незачем всей Вселенной ополчаться, чтобы раздавить его; пара, капли воды достаточно, чтобы убить его. Но если бы Вселенная раздавила его, то все равно человек был бы благороднее того, что его убивает, поскольку он знает, что умирает, знает и о том преимуществе, которое она имеет над ним. Вселенная же ничего об этом не знает. Итак, все наше достоинство состоит в мысли. Только она возвышает нас, а не пространство и время, которых нам не заполнить. Будем же стремиться хорошо мыслить: вот основание морали» (14, 528, фр. 200). Множество фрагментов Паскаля является вариацией на эту тему: «Мысль составляет величие человека» (там же, фр. 105–118).

Признаки «величия» человеческого многообразны. В плане онтологическом оно состоит в том, что человек сознает бесконечность, необъятность Вселенной и свое скромное место в ней. Пылинка, затерянная в космосе, человек сознает свое «онтологическое ничтожество» и тем самым… поднимается над ним. «Человек бесконечно превосходит человека» (там же, 515, фр. 131). Так что «величие человека настолько очевидно, — говорит Паскаль, — что вытекает даже из его ничтожества» (там же, 513, фр. 117), и, наоборот, «всяческое ничтожество человека само доказывает его величие. Это ничтожество великого сеньора. Ничтожество короля, лишенного трона» (там же, фр. 116).

В плане гносеологическом «величие» человека выражается в том, что он «носит в себе идею истины», любит истину, ищет ее, подчас жертвуя всем ради нее. Пусть человек не может «всего знать», но он не может быть уподоблен животным, которые ничего не могут знать. Человеческое познание бесконечно и по своему предмету, и по объему, и по содержанию, а разум человеческий — в отличие от инстинкта животных — «беспрестанно совершенствуется».

Наконец, в плане нравственном «величие» человека заключается в стремлении к добру (bien), данному ему от «природы», любви к духовному началу в себе и в других, уважении нравственной истины, т. е. нравственного идеала. Пусть человек любит в себе, говорит Паскаль, «естественную способность к добру», но вместе с тем пусть он ненавидит в себе пороки и те «низости» (страсти и «похоть»), которые, увы, тоже в нем есть и связаны с его чувственной и животной природой (см. там же, 513, фр. 119).

Паскаль осуждает тех, кто недооценивает силу страстей и хочет уподобиться ангелам: «Человек не ангел и не зверь, а несчастье так устраивает, что тот, кто хочет уподобиться ангелу, становится зверем» (14, 590, фр. 678). Одностороннее преувеличение превосходства человека над животным, абсолютизация его «величия» приводят, согласно Паскалю, к прямо противоположному результату. Но не менее опасно, считает он, впасть в другую крайность и преувеличить «ничтожество» человека. Это значило бы уподобить его животным и стереть ту грань, которая отделяет человеческую жизнь от животного существования (см. там же, 513, фр. 121). Вот почему Паскаль выступает против «служения похоти и страстям» и превращения плотской жизни в высшую человеческую ценность. Он говорит об укрощении страстей и «похоти» с помощью разума и во имя жизни духовной. «Праведный человек не ищет рукоплесканий мира, но господствует над своими страстями, говоря одной „уйди“, другой „приходи“. Укрощенные страсти суть добродетели: скупость, ревность, гнев, которые бог даже себе приписывает. Они становятся такими же добродетелями, как милосердие, жалость, постоянство, которые суть тоже страсти. Надо использовать их, как рабов, и, предоставляя им пищу, не позволять душе принимать ее. Ибо, когда страсти владеют нами, они суть пороки, тогда они дают душе свою пищу, питаясь которой, она отравляет себя» (там же, 585, фр. 603). Таким образом, в самих страстях и даже в «похоти» (см. там же, 513, фр. 118) заключено «величие» человека, если они «хорошо направлены».

В итоге у Паскаля выходит, что не сама по себе «животная природа» человека составляет его «ничтожество», как у Плотина и других неоплатоников, считавших материю источником всяческого зла, но то «употребление», которое из нее делает человек, как у Августина, видевшего в сотворенной богом человеческой природе «добро и благо», хотя и неизмеримо менее совершенное по сравнению с богом. «Природа имеет совершенства, — говорит Паскаль, — поскольку она есть образ бога, и недостатки, поскольку она есть только его образ» (там же, 624, фр. 934). «Животная природа» человека представляет лишь условие, а не причину его «ничтожества», причина же заключена в воле человека, либо управляющей бессознательными инстинктами и возвышающей его, либо слепо увлекаемой ими на путь «животного уровня» бытия.

«Величие» и «ничтожество» человека выступают у Паскаля как своеобразные диалектические противоположности, которые взаимно обусловливают, порождают и вместе с тем исключают друг друга, образуя внутренне противоречивое и нерасторжимое единство. С другой стороны, эта антиномия поражает сознание Паскаля как психологический парадокс, т. е. как неожиданное несоответствие высокого достоинства человека и его реальных слабостей и недостатков, как неумолимая и трагическая странность его бытия. Именно стоя на точке зрения «величия» человека, Паскаль с болью и грустью взирает на его «ничтожество». Это последнее еще более многолико, чем «величие».

Прежде всего Паскаль фиксирует онтологическое «ничтожество» человека как «атома», затерянного в необъятных просторах Вселенной, по сравнению с вечностью которой жизнь человеческая есть только «тень, промелькнувшая на мгновение и исчезнувшая навсегда» (там же, 553, фр. 427). «Вечное молчание этих бесконечных пространств ужасает меня», — признается Паскаль в «Мыслях» (там же, 528, фр. 201).

Затем он останавливается на гносеологическом «ничтожестве», выражающемся в невозможности «все знать» и «все понимать». Удивительнее всего то, считает Паскаль, что человек менее всего знает и понимает самого себя, коренные условия своего бытия, смысл своей жизни, свое истинное благо и т. д. Для человека остаются неразрешимой загадкой тайна рождения и мгновение смерти, в силу чего у него возникает трагическое ощущение какой-то неизбежной случайности всей его жизни. «Когда я размышляю о кратковременности моей жизни, поглощаемой предшествующей и последующей вечностью, — воспоминание об одном мимолетном дне, проведенном в гостях, — о ничтожности пространства, которое я наполняю и даже которое я вижу, погруженное в бесконечную неизмеримость пространств, которых я не знаю и которые не знают меня, то содрогаюсь при одной мысли о том, по чьему повелению и распоряжению мне назначено именно это место и это время? Кто меня поместил сюда?» (14, 508, фр. 68). «Я знаю лишь то, что должен вскоре умереть, но я меньше всего постигаю, что такое сама эта смерть, избежать которой не в моей власти» (там же, 553, фр. 427). Впоследствии Шпенглер назовет это «судьбой» человека, а экзистенциалисты — «абсурдностью» человеческого бытия: «Абсурдно то, что мы родились, абсурдно и то, что мы умрем» (97, 631).

Но сходство некоторых тем в учении о человеке у Паскаля и экзистенциалистов (экзистенциальный характер истины, случайность человеческого бытия, его противоречивость, трагизм жизни «перед лицом смерти») еще не дает оснований вести «родословную» экзистенциализма прямо от Паскаля, как это делает, например, П. Тиллих. В отличие, скажем, от Декарта Паскаль является «экзистенциальным мыслителем» в том смысле, что он значительно более озабочен проблемами человеческого существования и нравственного сознания. Но от экзистенциалистов его отличает прежде всего то, что он не делает культа из субъективности человека и не создает «экзистенциальной онтологии». Совсем наоборот, Паскаль ищет абсолютные человеческие ценности и не приемлет ни позиции нравственного релятивизма, ни установок буржуазного индивидуализма, столь характерных для экзистенциалистов. Концепция научного знания Паскаля, понимание им достоинства человека и его места в мире и в обществе еще более решительно выводят его мировоззрение в целом за пределы экзистенциалистской традиции. Нет, Паскаль — мыслитель совсем другого масштаба, экзистенциалистская «мерка» для которого является поистине прокрустовым ложем.

В нравственном отношении Паскаль усматривает «ничтожество» человека в недостатках и пороках отдельных людей, суетности их жизни, противоречивости их желаний и действий, убожестве межличностных отношений, неспособности человека добиться счастья.

«Нищета» и «ничтожество» индивидуального бытия человека усугубляются «ничтожеством» его социального окружения, в котором господствует сила, а не справедливость. Если мнение есть царь мира, то сила — его тиран.

Справедливость и сила разъединены в этом мире, потому что сила не хочет прислушиваться к голосу справедливости, не хочет знать ни ее доказательств, ни доводов. Сила сама по себе очевидна и бесспорна, она убедительнее всяких аргументов, а справедливость без силы может быть оспорена. Чтобы справедливость правила миром, необходимо ее сделать сильной или же силу сделать справедливой. «Но, не сумев сделать справедливое сильным, люди сильное объявили справедливым» (там же, 512, фр. 103). Так и царствует эта тираническая сила — ибо сила без справедливости тиранична! — рядясь в одежды справедливости. Народ, видя силу законов, верит в то, что они справедливы. «Империя власти» пользуется этим и держится на легковерии и нерассудительности народа. Пожалуй, считает Паскаль, не надо народ убеждать в обратном, иначе последуют гражданские войны, которые представляют собой «наихудшее из зол».

Выбирая между «империей власти» (абсолютистским режимом во Франции с его несправедливыми порядками) и гражданской войной с ее разрухой и беспорядками, Паскаль не без горечи отдает предпочтение первой, как меньшему из двух зол. Сам же он мечтает о союзе «империи власти» и «империи разума», первый исторический опыт которого он наивно увидел в царствовании Христины Шведской (см. его письмо к ней: там же, 279–280).

Конечно, Паскаль нередко сводит социальный порядок и социальную несправедливость к нравственно-психологическим изъянам людей и вселенскому злу как результату несовершенства и «ничтожества» человека. Он далек от понимания классовых истоков государства и классовой обусловленности политических действий, но у него много тонких и глубоких наблюдений относительно ряда социальных типов, социальной справедливости и несправедливости. Так он подмечает и высмеивает характерную черту буржуа — приверженность к частной собственности. Или он говорит лишь об «условном», а не «естественном» преимуществе «великих мира сего» (королей, герцогов и др.), ибо от природы все люди равны. «Условное преимущество» требует лишь «условного, внешнего уважения» к их обладателям в отличие от «естественного, внутреннего уважения» к истинно достойным людям (за их добродетель, ум, образованность и т. д.). По сравнению с природным «условное достоинство» случайно по отношению к человеку и обязано закрепленным в обществе законам, согласно Паскалю, не очень справедливым. Но об этом, как правило, не думают, ибо законы укоренены в обществе на уровне социальных привычек. Однако справедливый и вдумчивый человек, полагает Паскаль, на какой бы вершине «условного могущества» он ни находился, должен всегда помнить о естественном равенстве со всеми другими людьми, в том числе и «условно подданными» ему (см. там же, 366–368; 507, фр. 60).

Паскаль с неизменным уважением отзывается о народе, считает его «мнения здоровыми». Свидетель кровавой расправы с народом в период восстания «босоногих», он навсегда сохранит сочувствие к угнетенным людям. В наставлениях сыну герцога де Люина Паскаль советует ему привязывать к себе подданных не силою, угрозами или корыстью, но любовью и пониманием их насущных нужд и всемерною помощью и заботами о них. Паскаль отрицательно относится к «твоей» и «моей» собственности, к «твоему» и «моему» месту под солнцем и рассматривает как «несомненно справедливое дело равенство благ (biens)» (см. там же, 508, фр. 64; 509, фр. 81). Но осуществления социальной справедливости от послефрондовской Франции он отнюдь не ожидает. Он не помышляет о восстании, о революции, ибо ужасам гражданской войны предпочитает, как мы уже отмечали, и «худой социальный порядок». Потому представления Паскаля о социальной действительности проникнуты пессимизмом и даже трагизмом. Они легко вписываются в его понимание «ничтожества» человека.

Снова, как в гносеологии, перед Паскалем встает вопрос о конечной причине «величия» и «ничтожества» человека, и снова он находит «последнее объяснение» этому в мифе о первородном грехе и его наследственности, в силу которого всякое совершенство в мире человеческом обременено своей противоположностью.

Паскаль отчетливо понимает, что «тайна преемственности грехопадения» шокирует ум человеческий, но считает себя вынужденным признать, что «узел нашего существования завязан на дне этой пропасти. И человек еще более непонятен без этой тайны, чем эта тайна непонятна человеку» (там же). Так в угоду христианству Паскаль смирил свой математический разум и «объяснил парадокс» с помощью абсурда, ибо «тайна» и есть абсурд для разума.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.