На просеках поспела земляника.
Утром, еще в окна горницы сочился сквозь герани бледный свет месяца, Нюшка выскользнула из-под лоскутного одеяла и побежала в сени будить Илью.
— Эй, ты, трутень, — зашептала она, вздрагивая от утреннего холода. — Вставай, по ягоды пойдем. Слышь, что ли? Сейчас мать проснется, она нам задаст.
Илья, спавший на деревянной кровати, закрытой от комаров марлевым пологом, заворочался и сонным басом сказал:
— Щас…
Нюшка вернулась в горницу, оделась и, взяв припасенную с вечера корзинку, опять вышла в сени. Илья, сидя на полу возле кровати, дремал.
— У, горе ты мое, — проворчала Нюшка. — Шевелись! Артемовские бабы всю ягоду оберут… Они ведь хитрущие.
Она потянула из рук Ильи его штаны, но тот сердито дернул их к себе.
— Отстань, сам не маленький.
Сопя, он оделся, повесил через плечо берестяной бурачок и вслед за сестрой пошел через крытый двор в огород.
Рассвет только начинался. На левом склоне неба зыбились синие звезды, висел подтаявший серпик луны, а правый от зенита до горизонта был раскрашен в зеленый, желтый и розовый цвета.
Задевая босыми ногами за капустные листья, облитые жгуче-холодной росой, дети пошли между грядами к перелазу. Отсюда начиналась утоптанная до каменной твердости тропинка. Прямая, словно проложенная ударом кнута, она рубила надвое заполоненный золотистым лютиком луг и бежала дальше, петляя между редкими корявыми соснами, которые, словно сторожевые башни, охраняли вход в лес.
— Я об крапиву обстрекался, — плаксиво сказал Илья по ту сторону плетня.
— Вот мы ужо ее серпом срежем, — пообещала Нюшка. — Ты помочи слюнями, и все пройдет.
Илья поплевал на палец и потер им белые волдыри на ногах.
— Зудит, — пожаловался он через несколько шагов.
— Горе ты мое, — вздохнула Нюшка. — Смотри, какая пичуга порхает.
Впереди со стебля на стебель перелетала рыженькая, с кривым клювом птичка. Смелая и любопытная, она косилась на детей выпуклым, как бусинка, глазом и тоненько попискивала: «Чуть свет, чуть свет, чуть свет…»
— Щас я ее словлю, — сказал Илья.
Он побежал, растопыривая локти, как цыпленок свои куцые крылья, Нюшка бросилась за ним и, хлопая в ладоши, закричала:
— А я тебя словлю! А я тебя словлю!
С визгом, хохотом, криком ворвались они в лес и разом присмирели. Есть величавая торжественность в спокойном пробуждении леса. Между медно-розовыми стволами сосен, покачиваясь, лежат толстые пласты тумана, прошитые косыми лучами солнца. Еще непроницаемо-густа тень еловых лап, которая, кажется, хранит от человеческого глаза какую-то тайну; к лицу и рукам липнет гнилой холодок нехоженых лесных недр; и трепет осин заставляет испуганно вздрогнуть, как внезапное хлопанье крыльев большой птицы, вылетевшей из-под ноги…
Дети быстро шли, стараясь ничего не видеть и не слышать вокруг. Приземистый, коротконогий и головастый Илья из последних сил поспевал за легонькой Нюшкой, но не решался ни отстать, ни попросить передышки.
— Уф, — сказала Нюшка, когда они выбежали на светлую просеку. — Ни за что бы не пошла этим лесом ночью. Беда, какой страшенный…
— А я бы за настоящий моторет пошел, — сказал Илья.
— Какой моторет?
— Ну, какой у нашего бригадира.
— Мотоцикл! — догадалась Нюшка. — Да тебе с ним и не сладить.
— Уж и не сладить! — обиделся Илья. — Я бедовый. Хочешь, на березу залезу?
— Аууу!.. ууу!.. — послышалось вдруг за кустами орешника, и в его зелени замелькали разноцветные платки.
Это перекликались бабы из соседнего колхоза имени Артема. Нюшка тотчас присела у пня и быстро-быстро обеими руками стала обирать твердую, еще чуть зеленоватую ягоду. На дно корзинки просыпалась первая горсть. Боясь, что сестра обгонит его, Илья подбежал к другому пню и тоже стал собирать землянику, кидая ее в свой бурачок вместе с листьями, хвоинками, сучками и всяким мусором.
Увлеченные этим соревнованием, они трудились долго, молча, сосредоточенно. Лишь иногда Илья, стараясь заглянуть в корзинку сестры, спрашивал:
— У тебя много?
На что Нюшка, отводя корзинку, неизменно отвечала:
— Все мое, все мое.
Солнце уже поднялось над просекой, и по лесу покатились волны горячего хвойного воздуха, когда они сели отдохнуть в тени орехового молодняка. Нюшка осторожно достала из корзинки присыпанный ягодами сверток. Газету она бережно свернула и убрала, а мокрый от растаявшего сахара хлеб поделила поровну.
Было жарко. Илья, наевшись, посоловел. Глаза у него стали мутные, нижняя губа отвисла; он повалился в прохладную траву, поджал ноги и пробормотал:
— Давай, Нюшенька, уснем…
— Нельзя, нельзя! Как раз к поезду опоздаем, — встрепенулась Нюшка, которую тоже морил сон.
Чтобы уйти от соблазна, она быстро встала, сломила ореховую ветку и, прикрыв ею ягоды, затормошила Илью:
— Вставай, трутень, вставай! Все бы он спал да дремал. Скоро в школу пойдет — со стыда за малого изведешься, какой, право, сонной!
Недалеко от того места, где они собирали ягоды, через просеку проходила изрезанная рубчатыми шинами дорога, ведущая к перевозу и дальше — к станции. Не защищенная от прямого солнца, дорожная пыль была горяча и суха. Она фонтанчиками пыхала между пальцами, и это развлекало детей до самого перевоза.
Река встретила их игривым полуденным плеском. С крутояра она казалась густо-синей, с зеркальными блестками по гребешкам мелких волн.
Перевозчик Зосима Павлович сидел у своей землянки и наваривал веревочку, захлестнув ее за шило, воткнутое в край стола. Тут же, на столе, лежал дырявый валенок, который Зосима Павлович, очевидно, собирался чинить. Он и зимой и летом ходил в валенках, потому что у него болели ноги.
— А, ягодники пришли, — сказал он, увидев детей. — Рупь-то есть ли за перевоз?
— Нету, Зосима Палыч, — бойко ответила Нюшка. — Мы тебе на обратном пути заплатим, не сомневайся.
— То-то, что нету! Ждите оказии. Не стану я попусту паром гонять.
Он опять принялся мусолить куском вара свою веревочку, а дети сели чуть поодаль на траву и следили за его занятием.
— А ежели я сам речку переплыву, с меня тоже рубль? — поинтересовался Илья.
— Сам сколько хошь плавай — не заказано, — отозвался перевозчик.
— А ежели охотник с собакой поедет, за собаку тоже рубль? — не унимался Илья.
— Экой ты, малый, репей! Отцепись! И посылают же таких сморчков торговать!
— Нас не посылают, мы сами, — сказала Нюшка.
— Сами? — недоверчиво усмехнулся перевозчик. — Стал быть, для интересу?
Нюшка, по-своему истолковав его слова, вдруг обиделась и насмешливо фыркнула:
— Для интересу! Это артемовские для интересу ягодой торгуют, они слабосильные. А мы крепачки, нам в колхозе хватает.
— Зосима Палыч! — позвал вдруг Илья. — Смотри-ка, чевой-то плывет? Вон, вон плывет!
— Чего там еще? — заворчал перевозчик, вглядываясь из-под ладони в рябившую поверхность реки.
Из-за поворота вышел на перекат белый с черной трубой пароход.
— «Ро-бес-пьер», — прочитала зоркая Нюшка.
— Что такое Робеспьер? — спросил Илья.
— Пароход так называется.
— А почему он так называется?
— Не знаю…
— Зосима Палыч, — позвал перевозчика Илья. — Почему пароход так называется?
Зосима Павлович рассеянно взглянул в сторону реки и вздохнул.
— Генерал такой был… Французский. Наполеону служил, — неохотно сказал он.
«Робеспьер» подходил все ближе; от винта его бежали к берегам широкие волны.
— Скупнемся в волнах, — предложила Нюшка.
— Скупнемся! — обрадовался Илья.
Они стремглав бросились под крутояр, и вскоре красная Нюшкина кофта и синяя рубашонка Ильи замелькали внизу, на песчаной косе. Нюшка первая добежала до кромки воды, резко отчеркнутой на желтом песке: кофта затрепетала у нее в руках, зацепившись за гребенку, она с силой дернула ее, потом сбросила с себя юбку, рубашку и — гибкая, тоненькая, как змейка, — скользнула под набежавшую волну. Вслед за сестрой, растеряв на бегу свою нехитрую одежку, увесистым пудовичком бултыхнулся Илья.
Потом они лежали на горячем песке, подгребая его себе под грудь, пока не увидели, что к парому с крутояра спускается грузовик, в кузове которого полощутся на ветру разноцветные платки. Хитрущие артемовские бабы и тут спроворили, перехватив попутную машину.
— Бежим! — заторопилась Нюшка.
Стерев с себя присохший песок, они оделись и побежали к перевозу.
Шофер попался знакомый, колхозный. Нюшка внимательно пригляделась к нему и вдруг запрыгала, хлопая в ладоши.
— Митечка! Митечка! Тебе в чуб девки смолы запустили!
Митечка — нескладный подросток лет семнадцати, недавний обладатель роскошного пшеничного чуба, — презрительно глянул на нее сверху и процедил:
— Дура! Я на приписке был, осенью в армию пойду.
— Хорошее дело, — отозвался Зосима Павлович, тянувший канат. — Может, армия из тебя человека сделает. Отучит мои переметы проверять.
— Один раз попользовался по мальчишеству, а уж вы, Зосима Павлович, помните всю жизнь, — укоризненно сказал Митечка и, чтобы прекратить неприятный разговор, закричал на детей: — А ну, пшено, полезай в кабину!
На станции по платформе мимо деревянного вокзальчика ходил милиционер в белой гимнастерке, перекрещенной пропотевшими ремнями. Это нисколько не обеспокоило Нюшку. Она встала как раз под табличкой, запрещавшей рыночную торговлю на платформе, и открыла свою корзинку. Милиционер скользнул по ней вялым, полным тоски по прохладе взглядом и отвернулся. Очевидно, многолетний опыт убедил его в тщетности борьбы с этими нарушителями порядка.
К приходу поезда возле Нюшки и Ильи собрались ребятишки и женщины с первыми огурцами, редисом, земляникой, пирогами, творогом и даже с дымящейся отварной картошкой.
В те три минуты, пока стоял поезд, тихая, окруженная старыми березами станция с лихвой награждала себя за долгие часы тишины и покоя. Вокзалы больших городов с их вечной, но равномерной оживленностью не знают такой стремительной, как ураган, суеты.
Поезд еще не остановился, а пассажиры, как известно, съедающие в пути неизмеримо больше, чем они едят обычно, уже высматривали с площадки через головы проводников свою добычу.
— А вот свежие ягоды! Свежие ягоды! — пронзительно закричала Нюшка.
Хитрущие артемовские бабы на этот раз промахнулись. Они ринулись к мягкому вагону, а Нюшка побежала, держась за поручни общего. Здесь, она знала, всегда ездят отпускные моряки, солдаты, какие-то парни в клетчатых ковбойках, девчата в спортивных костюмах — все сплошь люди, отлично знающие цену трем минутам и не знающие цену деньгам.
— А вот ягоды! Свежие ягоды!
Об Илье Нюшка вспомнила, когда поезд ушел и на станции опять водворилась знойная июньская тишина. Расходились торговки, приводя в порядок свое разоренное набегом пассажиров хозяйство. Илья сидел все под той же запретительной табличкой. Он не двинулся с места, но бурачок его был наполовину пуст, а в кулаке он сжимал мокрый комок рублей и трешниц.
— Хорошо покупали! — сказала Нюшка, еще полная пережитого возбуждения. — Через три часа опять будет поезд. Останемся?
Илья, хмурясь, подумал, заглянул в Нюшкину корзинку и сказал:
— Хлеб-то весь съели… Купишь мне бутерброд с селедкой?
— Вот горе-то! — вздохнула Нюшка. — Ладно уж, идем.
В станционном буфете они подошли к застекленной витрине, хранившей следы мокрой тряпки. Илья прочно остановил свой выбор на бутерброде с селедкой, а Нюшка предпочла сухую, сморщенную сосиску.
С приходом следующего поезда все на маленькой станции повторилось в точности. Бурный прилив оживления быстро сменился мертвой тишиной. По платформе, подбирая крошки, разбрелись куры, зашагал сонный милиционер, и стало слышно, как у начальника вокзала нежно журчит телефон.
Нюшка завязала деньги в платок, повесила его под кофтой на шею, и дети, миновав скучные пакгаузы, пошли по дороге к дому.
Речку они переехали уже на закате. Теперь она была спокойна, тускла, словно бутылочное стекло, и пахла тиной. Внизу, у воды, было холодно. Из сырых пойменных логов поднимался туман.
Пойдем, Нюшенька, большой дорогой. Страшно на тропе-то, — попросил Илья.
Нюшка и сама боялась сумрачной лесной тропы, но, когда они поднялись на крутояр и в лицо им пахнуло теплым воздухом сосновых холмов, страхи исчезли, и она решительно свернула на тропу.
— Нюшенька, я боюсь, — захныкал Илья, как только лес закрыл от них бледное вечернее небо.
Нюшка тоже вздрогнула. Не сговариваясь, они побежали вперед, боясь увидеть или услышать что-нибудь страшное.
— Мамынька! — взревел вдруг Илья, которому показалось, что кто-то вот-вот схватит его сзади.
Нюшка обернулась, поймала его за руку и помчалась еще быстрее, приговаривая:
— Бежи, Илюшка, бежи! Тут близко…
Не остановились они и на лугу, а прямо через огород и двор ворвались в избу, перепугав мать, доившую во дворе корову.
Нюшка, отдышавшись, развязала платок и положила деньги на стол, чтобы мать, как только войдет, увидела их: «Все, глядишь, не так станет браниться…» Потом она взяла ложку и присоединилась к брату, который, стоя у печного шестка, хлебал из чугуна холодные щи.
— Завтра пойдем? — спросила она с полным ртом.
— Угу, — ответил Илья.
Облизав в последний раз ложку, он пошел в сени и залез там под свой полог. Перед глазами у него сейчас же задрожали красные ягоды, прикрытые зелеными листочками, по ним поплыл белый пароход с черной трубой, и Илья уже не слышал, как отец, вернувшийся из лугов, говорил ему:
— Ну-ка, парень! Широко больно спишь, всю кровать один занял. Сдвинься чуток…
В свете костра появился приземистый, бритоголовый человек в сапогах, галифе, в нижней рубашке с закатанными рукавами и укоризненно проговорил:
— Что же это, товарищи? Зачем вы тут огонь развели? Если уж выпили, то ведите себя как следует. Погасите сейчас же огонь и ступайте домой, нечего вам тут голыми плясать.
Приятели узнали в нем заведующего дровяным складом Смердякова, у которого не раз покупали дрова.
— Мы древние язычники, — сказал редактор, готовый расхохотаться, но Смердяков не принял шутки.
— Ладно, ладно, товарищ Шабал, — увещевательно заговорил он. — Выпили и ступайте домой. Для вас же будет лучше, а то, неровен час, утонете.
— Они тут с конвейера прыгать затеяли, — пожаловался сторож.
— Я и говорю, утонут, а то склад подожгут, — отозвался Смердяков. — Долго ли пьяному-то?
— Постой, Смердяков, — возмутился Шабал. Какие же мы пьяные? Мы купаться пришли, ты не передергивай.
— Картошки испечь, — подтвердил Турусевич и повернулся к Пловкину, как бы призывая его в свидетели.
— Что вы мне говорите, товарищ Турусевич! Знаю я, зачем на речку ходят, — понимающе усмехнулся Смердяков и носком сапога показал на бутылки. — Вы лучше гасите огонь и ступайте домой. Нельзя здесь костры жечь.
— Ну, это ты брось, — резко сказал Шабал, наиболее темпераментный из своих приятелей. — Мы находимся за территорией склада и даже не вблизи ее и можем делать все, что нам угодно.
— Вы уж мне не указывайте, — с ехидцей в голосе сказал Смердяков. — Я лучше знаю, что можно делать, а что нельзя. Видите, сколько здесь мусору? Займется мусор — тогда и склад может пострадать.
— А почему мусор не убираете? Вас штрафовать надо за то, что вы пляж загадили, — продолжал наступать Шабал.
— Штрафовать! — обиженно, но отнюдь не трусливо сказал Смердяков, очевидно, чувствуя себя в данной ситуации на верху положения. — Устраивают тут коллективные пьянки, пляшут голыми вокруг костра да еще грозятся. А можно про ваше бытовое разложение и рассказать…
— Тьфу, черт, — сплюнул Шабал.
Сдерживая дрожь в руках, он начал одеваться; судья Турусевич и адвокат Пловкин тоже натянули на себя свои пожитки, и все трое, не сказав Смердякову на прощанье ни слова, пошли прочь. Только отойдя на почтительное расстояние, Шабал с яростной злобой в голосе прошипел:
— Слова-то, подлец, какие выучил — «коллективная пьянка», «бытовое разложение»… Тьфу, с-с-скотина!
— А что, вот возьмет да и пустит кляузу. Оправдывайся потом — попробуй! Ведь и бутылки были, и голыми вокруг костра плясали… — вздохнул мнительный адвокат Пловкин.
— И зачем тебе надо было на этот конвейер лезть? — упрекнул Шабала Турусевич.
— А что — конвейер? Суть дела не в этом. Он к твоему костру придрался. Твоя была идея — картошку печь.
Приятели быстро поссорились и уже всю дорогу до города угрюмо молчали.
По ягоды
На просеках поспела земляника.
Утром, еще в окна горницы сочился сквозь герани бледный свет месяца, Нюшка выскользнула из-под лоскутного одеяла и побежала в сени будить Илью.
— Эй, ты, трутень, — зашептала она, вздрагивая от утреннего холода. — Вставай, по ягоды пойдем. Слышь, что ли? Сейчас мать проснется, она нам задаст.
Илья, спавший на деревянной кровати, закрытой от комаров марлевым пологом, заворочался и сонным басом сказал:
— Щас…
Нюшка вернулась в горницу, оделась и, взяв припасенную с вечера корзинку, опять вышла в сени. Илья, сидя на полу возле кровати, дремал.
— У, горе ты мое, — проворчала Нюшка. — Шевелись! Артемовские бабы всю ягоду оберут… Они ведь хитрущие.
Она потянула из рук Ильи его штаны, но тот сердито дернул их к себе.
— Отстань, сам не маленький.
Сопя, он оделся, повесил через плечо берестяной бурачок и вслед за сестрой пошел через крытый двор в огород.
Рассвет только начинался. На левом склоне неба зыбились синие звезды, висел подтаявший серпик луны, а правый от зенита до горизонта был раскрашен в зеленый, желтый и розовый цвета.
Задевая босыми ногами за капустные листья, облитые жгуче-холодной росой, дети пошли между грядами к перелазу. Отсюда начиналась утоптанная до каменной твердости тропинка. Прямая, словно проложенная ударом кнута, она рубила надвое заполоненный золотистым лютиком луг и бежала дальше, петляя между редкими корявыми соснами, которые, словно сторожевые башни, охраняли вход в лес.
— Я об крапиву обстрекался, — плаксиво сказал Илья по ту сторону плетня.
— Вот мы ужо ее серпом срежем, — пообещала Нюшка. — Ты помочи слюнями, и все пройдет.
Илья поплевал на палец и потер им белые волдыри на ногах.
— Зудит, — пожаловался он через несколько шагов.
— Горе ты мое, — вздохнула Нюшка. — Смотри, какая пичуга порхает.
Впереди со стебля на стебель перелетала рыженькая, с кривым клювом птичка. Смелая и любопытная, она косилась на детей выпуклым, как бусинка, глазом и тоненько попискивала: «Чуть свет, чуть свет, чуть свет…»
— Щас я ее словлю, — сказал Илья.
Он побежал, растопыривая локти, как цыпленок свои куцые крылья, Нюшка бросилась за ним и, хлопая в ладоши, закричала:
— А я тебя словлю! А я тебя словлю!
С визгом, хохотом, криком ворвались они в лес и разом присмирели. Есть величавая торжественность в спокойном пробуждении леса. Между медно-розовыми стволами сосен, покачиваясь, лежат толстые пласты тумана, прошитые косыми лучами солнца. Еще непроницаемо-густа тень еловых лап, которая, кажется, хранит от человеческого глаза какую-то тайну; к лицу и рукам липнет гнилой холодок нехоженых лесных недр; и трепет осин заставляет испуганно вздрогнуть, как внезапное хлопанье крыльев большой птицы, вылетевшей из-под ноги…
Дети быстро шли, стараясь ничего не видеть и не слышать вокруг. Приземистый, коротконогий и головастый Илья из последних сил поспевал за легонькой Нюшкой, но не решался ни отстать, ни попросить передышки.
— Уф, — сказала Нюшка, когда они выбежали на светлую просеку. — Ни за что бы не пошла этим лесом ночью. Беда, какой страшенный…
— А я бы за настоящий моторет пошел, — сказал Илья.
— Какой моторет?
— Ну, какой у нашего бригадира.
— Мотоцикл! — догадалась Нюшка. — Да тебе с ним и не сладить.
— Уж и не сладить! — обиделся Илья. — Я бедовый. Хочешь, на березу залезу?
— Аууу!.. ууу!.. — послышалось вдруг за кустами орешника, и в его зелени замелькали разноцветные платки.
Это перекликались бабы из соседнего колхоза имени Артема. Нюшка тотчас присела у пня и быстро-быстро обеими руками стала обирать твердую, еще чуть зеленоватую ягоду. На дно корзинки просыпалась первая горсть. Боясь, что сестра обгонит его, Илья подбежал к другому пню и тоже стал собирать землянику, кидая ее в свой бурачок вместе с листьями, хвоинками, сучками и всяким мусором.
Увлеченные этим соревнованием, они трудились долго, молча, сосредоточенно. Лишь иногда Илья, стараясь заглянуть в корзинку сестры, спрашивал:
— У тебя много?
На что Нюшка, отводя корзинку, неизменно отвечала:
— Все мое, все мое.
Солнце уже поднялось над просекой, и по лесу покатились волны горячего хвойного воздуха, когда они сели отдохнуть в тени орехового молодняка. Нюшка осторожно достала из корзинки присыпанный ягодами сверток. Газету она бережно свернула и убрала, а мокрый от растаявшего сахара хлеб поделила поровну.
Было жарко. Илья, наевшись, посоловел. Глаза у него стали мутные, нижняя губа отвисла; он повалился в прохладную траву, поджал ноги и пробормотал:
— Давай, Нюшенька, уснем…
— Нельзя, нельзя! Как раз к поезду опоздаем, — встрепенулась Нюшка, которую тоже морил сон.
Чтобы уйти от соблазна, она быстро встала, сломила ореховую ветку и, прикрыв ею ягоды, затормошила Илью:
— Вставай, трутень, вставай! Все бы он спал да дремал. Скоро в школу пойдет — со стыда за малого изведешься, какой, право, сонной!
Недалеко от того места, где они собирали ягоды, через просеку проходила изрезанная рубчатыми шинами дорога, ведущая к перевозу и дальше — к станции. Не защищенная от прямого солнца, дорожная пыль была горяча и суха. Она фонтанчиками пыхала между пальцами, и это развлекало детей до самого перевоза.
Рассказ о первой любви
Когда мой брат, работавший, по нашей семейной традиции, плотником, ушел на фронт, я остался один-одинешенек не только в большом городе, кишевшем потесненным войною людом, но и во всем белом свете.
Перед отъездом брат, угрюмый, немногословный человек, сказал:
— У хороших людей тебя поселю. Баловать они тебе не дадут.
Он привел меня на окраину города, в дом с палисадником, за которым цвели мальвы, и сдал с рук на руки сморщенной, как печеное яблоко, старухе, бойко сыпавшей словами, точно подсолнуховой шелухой.
— Тебе у нас будет хорошо, — сказала она, провожая меня в комнату, а я смутно почувствовал, что будет наоборот. Привыкший к вольнице неоседлых плотницких бригад, я инстинктивно не доверял домам, где угарно пахло печами, по половикам ходили сонные кошки, на кроватях возвышались горы разнокалиберных подушек, а по углам, точно восковые, стояли фикусы.
Прощаясь, брат, как равному, пожал мне руку.
— Денег тебе не оставлю. Все передам хозяйке. По праздникам будешь получать от нее красненькую. Ну, учись.
И, не оборачиваясь, ушел по широкой, как площадь, окраинной улице, ушел навсегда из моей жизни.
В первые же дни оказалось, что в доме за палисадником самые простые и естественные поступки считались предосудительными. Нельзя было долго жечь электрическую лампочку, громко разговаривать, смеяться, а тем более приводить к себе приятелей.
Я был рад, когда нашу школу заняли под госпиталь. Теперь, сокращая пребывание в неприятном доме, мне приходилось идти через весь город на заводской поселок, где мы учились в недостроенном здании техникума. После занятий не спеша мы возвращались окольными путями домой. По дороге играли в расшибалку с незнакомыми мальчишками или заходили с дружком Сенькой Брагиным к реке, на рынок, в парк, на вокзал…
Кочуя по стройкам сначала с отцом, а потом с братом, я видел много городов, но ни один из них не полюбил так, как этот. Обилием зелени, многолюдностью, темпераментом жителей он напоминал приморские города юга, а вечером, когда над низкой поймой безбрежно разливался туман, эта иллюзия становилась полной. Мне было таинственно-интересно, незнакомому среди незнакомых, бродить по улицам, задевая плечами прохожих, заглядывать в окна домов, зачарованно устремляться вслед шагающим с песней солдатам, а по вечерам стоять на железнодорожном мосту и, вдыхая едкий запах угольного газа, наблюдать, как внизу, словно в тесной яме, ворочаются, шипят, кричат на разные голоса темные махины паровозов.
В этом городе с какой-то обескураживающей внезапностью оборвалось мое детство, и под напором событий я шагнул в скороспелую юность военной поры.
Помню погожий день бабьего лета, с прозрачной, студено-хрупкой высью, с летящей по улицам паутиной, с шорохом палого листа на асфальте, — день, когда нас, восьмиклассников и девятиклассников, вызвали в городской комитет комсомола.
Оттуда я вышел повзрослевшим на несколько лет. Отныне нам вменялось в обязанность следить за состоянием светомаскировки во всем городе, и это была не игра, не мелкое общественное поручение, а облеченная полномочиями должность сотрудника штаба местной противовоздушной обороны. От начальника штаба мы получили именное удостоверение, ночной пропуск и право карать нарушителей штрафом, что особенно поддерживало в нас сознание ответственности и серьезности доверенного нам дела.
Пряча свои новые документы, я сунул руку в карман и нащупал там… рогатку. Я вынул ее, пропитанную желтым лаком, с тугой красной резиной, с узорной рубчатой рукоятью, и, как бы выполняя обряд прощания с детством, незаметно выбросил в мусорную урну.
Ночные бдения еще крепче сдружили меня с Сенькой Брагиным. Теперь у нас была вторая, незримая для других жизнь, которая, как общая тайна, скрепляла нашу дружбу.
Кто видел затемненный город после комендантского часа лишь случайно — засидевшись в гостях и потом украдкой пробираясь домой, — тому он мог показаться пустым, враждебным и зловеще мрачным. Но мы ощущали его иным. Шагая по гулким улицам, мы замечали то коротко вспыхнувший фонарик патруля, то в какой-то момент тишины и безветрия вдруг улавливали обрывок разговора зенитчиков на крыше дома, то останавливались, испуганные нечеловеческим звуком, каким заканчивается судорожно-сладкий зевок дежурного дворника, и в это время мы, двое мальчишек в кургузых поношенных пальтишках, наравне со всеми бодрствующими людьми, несущими охранную службу, были тоже в стане хранителей города, с полным сознанием своего долга барабаня озябшими пальцами в окна домов, аптек и магазинов: граждане, будьте бдительны!
У вокзала, возле мрачных пакгаузов и зерновых складов, на высоком фундаменте из белого камня стоял длинный одноэтажный дом. Дважды мы заставали одно из его окон зиявшим, как светлая брешь в непроглядной ночи, и тут же принимали соответствующие меры: Сенька становился мне на плечи, дубасил кулаком в раму; за окном происходило движение каких-то теней, и падал, разворачиваясь, рулон маскировочной бумаги. Но в третий раз мы решили составить акт о нарушении правил светомаскировки. Вошли в сени, нащупали клеенчатую дверь и постучали. Наверно, у нас был очень зловещий вид, потому что девушка, открывшая дверь, отпрянула в глубь комнаты и срывающимся голосом позвала:
— Папа!..
А у меня вдруг гулко застучала в висках кровь, надолго окутав сознание какой-то вязкой, отупляющей пеленой. Все дальнейшие события я воспринимал сквозь нее, став послушным исполнителем Сенькиной воли, которая неожиданно оказалась столь непреклонной, что потом я невольно проникся еще большей симпатией к своему другу.
Когда из соседней комнаты вышел плечистый мужчина в расстегнутом железнодорожном кителе, Сенька показал ему свой документ и объяснил, зачем мы пришли.
— Очень устаю, ребята, и забываю опустить у себя в кабинете маскировку, — сказал мужчина.
Он не оправдывался, ни единой ноткой своего голоса не просил о снисхождении, и это особенно располагало к нему, но Сенька с ледяной неподкупностью потребовал:
— Дайте, пожалуйста, чернила и бумагу, товарищ хозяин.
Он составил акт по форме, данной нам начальником штаба противовоздушной обороны, подписал его, предложил подписать мне, потом хозяину, и мы вышли.
Только на улице я очнулся от своего оцепенения и с уважением посмотрел на маленького, съежившегося от холода Сеньку, который не в пример мне проявил такое спокойно-деловитое мужество.
— А девчонка-то — заметил? — из нашей школы, — небрежно бросил Сенька.
Чудак! Ну кто же мог не заметить Алю Реутову!
Все мы — и я, и Сенька, и еще добрая половина мальчишек нашего класса — были тогда тайно влюблены в девятиклассницу Алю Реутову. В каждой школе есть такая властительница мальчишеских дум, даже не подозревающая, каким дружным поклонением она окружена. В присутствии этой девушки с прищуренными лукавыми глазами мы переставали быть самими собой: одни становились робкими, тихими, другие, наоборот, неестественно возбужденными и дурашливо-шумными. На переменах, проходя мимо девятого класса, мы во все глаза смотрели на нее. Но случись кому-нибудь перехватить взгляд этих прищуренных глаз, как счастливец моментально вспыхивал и отворачивался. Эта игра была томительной и сладкой, и те дни, когда Аля почему-либо не приходила в школу, были для нас днями тоски, непонятной лени и рассеянности.
«Теперь мы оба сожгли свои корабли», — подумал я, и против ожидания эта мысль вызвала во мне чувство облегчения и какой-то обновленности, точно жизнь моя круто повернулась к лучшему.
Наутро я шагал в школу, полный гордого сознания своей независимости, неся на губах презрительную усмешку для тех, кто еще не понял радости быть свободным от властного притяжения прищуренных глаз Али Реутовой и кто в своей ослепленности еще находил их лукавыми, тогда как для меня они были просто близорукими. Юнец! Я и не подозревал, что это заземление ее образа откроет мне в нем новые стороны, осветит новым очарованием, даст ему еще более неодолимую силу притяжения и что теперь Аля Реутова не пройдет в моей жизни бесследно, как прошла бы, оставаясь недосягаемо-прекрасной, неземной Алей, окруженной ореолом вымышленных нами достоинств.
Обновлено: 09.01.2023
— развивать умение согласовывать слова в предложениях.
— воспитывать у детей взаимоуважение и заботу о близких людях.
Оборудование: предметные картинки по тексту рассказа: земляника, бабушка, девочка, кружки (пустые), кружечки (одна полная, вторая пустая), дедушка.
Логопед: К нам в гости пришли куклы Катя и Катенька. Вы подарите им подарки и составите предложения по образцу, а затем сядете на свои места.
Дети берут пары картинок с изображением ягод, по очереди выполняют задание и садятся на свои места. Образец: Кате я подарю малину, а Катеньке — малинку.
Яков Тайц — это настоящий, взрослый писатель, который писал интересные рассказы для детей.
с последующим подробным обсуждением.
По ягоды
Вот и земляника поспела. Бабушка с Надей взяли кружечки, пошли в лес — и давай собирать. Только бабушка — в кружечку, а Надя — в рот.
Пришли домой. У бабушки полна кружечка, а у Нади — пустая, даже дедушку угостить нечем.
Стыдно стало Наде. На другой день она пошла в лес, ни одной ягодки не съела — все в кружечку. Пришла домой и говорит деду:
— Вчера не считается, — сказал дедушка.- Давай вместе.
И они с Надей стали есть из одной кружечки. Надя — ягоду, и дед — ягоду, Надя — ягоду, и дед — ягоду. Так все и съели.
- О ком этот рассказ?
- Куда пошли бабушка и внучка Надя?
- Что они взяли с собой?
- С какой кружкой вернулась из леса бабушка? (С полной.)
- А с какой кружкой вернулась Надя? (С пустой.)
- Почему Надина кружка была пустая?
По ходу рассказа педагог выставляет предметные картинки на доску.
- Почему Наде было стыдно?
- Как она поступила на следующий день?
- Кого Надя угостила ягодами?
- А что сделал дедушка? (Пригласил Надю поесть ягоды- вместе.)
- А кого бы вы угостили?
- Повторное чтение рассказа с установкой на пересказ.
Логопед повторно читает рассказ, дети внимательно слушают.
Раз, два, три, четыре, пять —
Мы идем искать опять.
После физкультминутки логопед предлагает детям составить еще несколько пересказов.
Логопед (подводит итог занятия):
Назовите ягоды, которые собирали бабушка и Надя?
Почему Наде стало стыдно?
Как она исправила свою ошибку?
О.С. Гомзяк Говорим правильно в 5-6 лет. Конспекты занятий по развитию связной речи в старшей логогруппе.
99 Пожалуйста дождитесь своей очереди, идёт подготовка вашей ссылки для скачивания.
Скачивание начинается. Если скачивание не началось автоматически, пожалуйста нажмите на эту ссылку.
Все книги на сайте размещаются его пользователями. Приносим свои глубочайшие извинения, если Ваша книга была опубликована без Вашего на то согласия.
Напишите нам, и мы в срочном порядке примем меры.
Описание книги «Рассказ о первой любви»
Описание и краткое содержание «Рассказ о первой любви» читать бесплатно онлайн.
— Тьфу, черт, — сплюнул Шабал.
Сдерживая дрожь в руках, он начал одеваться; судья Турусевич и адвокат Пловкин тоже натянули на себя свои пожитки, и все трое, не сказав Смердякову на прощанье ни слова, пошли прочь. Только отойдя на почтительное расстояние, Шабал с яростной злобой в голосе прошипел:
— А что, вот возьмет да и пустит кляузу. Оправдывайся потом — попробуй! Ведь и бутылки были, и голыми вокруг костра плясали… — вздохнул мнительный адвокат Пловкин.
— И зачем тебе надо было на этот конвейер лезть? — упрекнул Шабала Турусевич.
— А что — конвейер? Суть дела не в этом. Он к твоему костру придрался. Твоя была идея — картошку печь.
Приятели быстро поссорились и уже всю дорогу до города угрюмо молчали.
На просеках поспела земляника.
Утром, еще в окна горницы сочился сквозь герани бледный свет месяца, Нюшка выскользнула из-под лоскутного одеяла и побежала в сени будить Илью.
— Эй, ты, трутень, — зашептала она, вздрагивая от утреннего холода. — Вставай, по ягоды пойдем. Слышь, что ли? Сейчас мать проснется, она нам задаст.
Илья, спавший на деревянной кровати, закрытой от комаров марлевым пологом, заворочался и сонным басом сказал:
Нюшка вернулась в горницу, оделась и, взяв припасенную с вечера корзинку, опять вышла в сени. Илья, сидя на полу возле кровати, дремал.
— У, горе ты мое, — проворчала Нюшка. — Шевелись! Артемовские бабы всю ягоду оберут… Они ведь хитрущие.
Она потянула из рук Ильи его штаны, но тот сердито дернул их к себе.
— Отстань, сам не маленький.
Сопя, он оделся, повесил через плечо берестяной бурачок и вслед за сестрой пошел через крытый двор в огород.
Рассвет только начинался. На левом склоне неба зыбились синие звезды, висел подтаявший серпик луны, а правый от зенита до горизонта был раскрашен в зеленый, желтый и розовый цвета.
Задевая босыми ногами за капустные листья, облитые жгуче-холодной росой, дети пошли между грядами к перелазу. Отсюда начиналась утоптанная до каменной твердости тропинка. Прямая, словно проложенная ударом кнута, она рубила надвое заполоненный золотистым лютиком луг и бежала дальше, петляя между редкими корявыми соснами, которые, словно сторожевые башни, охраняли вход в лес.
— Я об крапиву обстрекался, — плаксиво сказал Илья по ту сторону плетня.
— Вот мы ужо ее серпом срежем, — пообещала Нюшка. — Ты помочи слюнями, и все пройдет.
Илья поплевал на палец и потер им белые волдыри на ногах.
— Зудит, — пожаловался он через несколько шагов.
— Горе ты мое, — вздохнула Нюшка. — Смотри, какая пичуга порхает.
— Щас я ее словлю, — сказал Илья.
Он побежал, растопыривая локти, как цыпленок свои куцые крылья, Нюшка бросилась за ним и, хлопая в ладоши, закричала:
— А я тебя словлю! А я тебя словлю!
С визгом, хохотом, криком ворвались они в лес и разом присмирели. Есть величавая торжественность в спокойном пробуждении леса. Между медно-розовыми стволами сосен, покачиваясь, лежат толстые пласты тумана, прошитые косыми лучами солнца. Еще непроницаемо-густа тень еловых лап, которая, кажется, хранит от человеческого глаза какую-то тайну; к лицу и рукам липнет гнилой холодок нехоженых лесных недр; и трепет осин заставляет испуганно вздрогнуть, как внезапное хлопанье крыльев большой птицы, вылетевшей из-под ноги…
Дети быстро шли, стараясь ничего не видеть и не слышать вокруг. Приземистый, коротконогий и головастый Илья из последних сил поспевал за легонькой Нюшкой, но не решался ни отстать, ни попросить передышки.
— Уф, — сказала Нюшка, когда они выбежали на светлую просеку. — Ни за что бы не пошла этим лесом ночью. Беда, какой страшенный…
— А я бы за настоящий моторет пошел, — сказал Илья.
— Ну, какой у нашего бригадира.
— Мотоцикл! — догадалась Нюшка. — Да тебе с ним и не сладить.
— Уж и не сладить! — обиделся Илья. — Я бедовый. Хочешь, на березу залезу?
— Аууу. ууу. — послышалось вдруг за кустами орешника, и в его зелени замелькали разноцветные платки.
Это перекликались бабы из соседнего колхоза имени Артема. Нюшка тотчас присела у пня и быстро-быстро обеими руками стала обирать твердую, еще чуть зеленоватую ягоду. На дно корзинки просыпалась первая горсть. Боясь, что сестра обгонит его, Илья подбежал к другому пню и тоже стал собирать землянику, кидая ее в свой бурачок вместе с листьями, хвоинками, сучками и всяким мусором.
Увлеченные этим соревнованием, они трудились долго, молча, сосредоточенно. Лишь иногда Илья, стараясь заглянуть в корзинку сестры, спрашивал:
На что Нюшка, отводя корзинку, неизменно отвечала:
— Все мое, все мое.
Солнце уже поднялось над просекой, и по лесу покатились волны горячего хвойного воздуха, когда они сели отдохнуть в тени орехового молодняка. Нюшка осторожно достала из корзинки присыпанный ягодами сверток. Газету она бережно свернула и убрала, а мокрый от растаявшего сахара хлеб поделила поровну.
Было жарко. Илья, наевшись, посоловел. Глаза у него стали мутные, нижняя губа отвисла; он повалился в прохладную траву, поджал ноги и пробормотал:
— Давай, Нюшенька, уснем…
— Нельзя, нельзя! Как раз к поезду опоздаем, — встрепенулась Нюшка, которую тоже морил сон.
Чтобы уйти от соблазна, она быстро встала, сломила ореховую ветку и, прикрыв ею ягоды, затормошила Илью:
— Вставай, трутень, вставай! Все бы он спал да дремал. Скоро в школу пойдет — со стыда за малого изведешься, какой, право, сонной!
Недалеко от того места, где они собирали ягоды, через просеку проходила изрезанная рубчатыми шинами дорога, ведущая к перевозу и дальше — к станции. Не защищенная от прямого солнца, дорожная пыль была горяча и суха. Она фонтанчиками пыхала между пальцами, и это развлекало детей до самого перевоза.
Река встретила их игривым полуденным плеском. С крутояра она казалась густо-синей, с зеркальными блестками по гребешкам мелких волн.
Перевозчик Зосима Павлович сидел у своей землянки и наваривал веревочку, захлестнув ее за шило, воткнутое в край стола. Тут же, на столе, лежал дырявый валенок, который Зосима Павлович, очевидно, собирался чинить. Он и зимой и летом ходил в валенках, потому что у него болели ноги.
— А, ягодники пришли, — сказал он, увидев детей. — Рупь-то есть ли за перевоз?
— Нету, Зосима Палыч, — бойко ответила Нюшка. — Мы тебе на обратном пути заплатим, не сомневайся.
— То-то, что нету! Ждите оказии. Не стану я попусту паром гонять.
Он опять принялся мусолить куском вара свою веревочку, а дети сели чуть поодаль на траву и следили за его занятием.
— А ежели я сам речку переплыву, с меня тоже рубль? — поинтересовался Илья.
— Сам сколько хошь плавай — не заказано, — отозвался перевозчик.
— А ежели охотник с собакой поедет, за собаку тоже рубль? — не унимался Илья.
— Экой ты, малый, репей! Отцепись! И посылают же таких сморчков торговать!
— Нас не посылают, мы сами, — сказала Нюшка.
— Сами? — недоверчиво усмехнулся перевозчик. — Стал быть, для интересу?
Нюшка, по-своему истолковав его слова, вдруг обиделась и насмешливо фыркнула:
— Для интересу! Это артемовские для интересу ягодой торгуют, они слабосильные. А мы крепачки, нам в колхозе хватает.
— Зосима Палыч! — позвал вдруг Илья. — Смотри-ка, чевой-то плывет? Вон, вон плывет!
— Чего там еще? — заворчал перевозчик, вглядываясь из-под ладони в рябившую поверхность реки.
Из-за поворота вышел на перекат белый с черной трубой пароход.
— Что такое Робеспьер? — спросил Илья.
— Пароход так называется.
— А почему он так называется?
— Зосима Палыч, — позвал перевозчика Илья. — Почему пароход так называется?
Зосима Павлович рассеянно взглянул в сторону реки и вздохнул.
— Генерал такой был… Французский. Наполеону служил, — неохотно сказал он.
— Скупнемся в волнах, — предложила Нюшка.
— Скупнемся! — обрадовался Илья.
Они стремглав бросились под крутояр, и вскоре красная Нюшкина кофта и синяя рубашонка Ильи замелькали внизу, на песчаной косе. Нюшка первая добежала до кромки воды, резко отчеркнутой на желтом песке: кофта затрепетала у нее в руках, зацепившись за гребенку, она с силой дернула ее, потом сбросила с себя юбку, рубашку и — гибкая, тоненькая, как змейка, — скользнула под набежавшую волну. Вслед за сестрой, растеряв на бегу свою нехитрую одежку, увесистым пудовичком бултыхнулся Илья.
На Facebook В Твиттере В Instagram В Одноклассниках Мы Вконтакте
Подписывайтесь на наши страницы в социальных сетях.
Будьте в курсе последних книжных новинок, комментируйте, обсуждайте. Мы ждём Вас!
Похожие книги на «Рассказ о первой любви»
Книги похожие на «Рассказ о первой любви» читать онлайн или скачать бесплатно полные версии.
Главные герои
- Афанасий Никитин — русский купец, путешественник, образованный, умный человек, отличный дипломат.
Краткое содержание
Взяв с собой путевые грамоты великого князя Михаила Борисовича Тверского и архиепископа Тверского Геннадия, Никитин покинул родную Тверь и взял курс на Ширванские земли. Вместе с ним в поход отправились и другие купцы — всего на двух судах. Никитин плыл вниз по Волге и благодаря путевым грамотам без препятствий проходил все заставы.
Заключение
Путевые записи Афанасия Никитина демонстрируют бесстрашие русского купца, удивительную стойкость духа, его верность православной вере, искреннюю любовь к родине. Совершив небывалое доселе путешествие и дойдя до Эфиопии, Афанасий Никитин смог благополучно вернуться домой и описать свои приключения.
Выбрав категорию по душе Вы сможете найти действительно стоящие книги и насладиться погружением в мир воображения, прочувствовать переживания героев или узнать для себя что-то новое, совершить внутреннее открытие. Подробная информация для ознакомления по текущему запросу представлена ниже:
Рассказы: краткое содержание, описание и аннотация
Сергей Никитин: другие книги автора
Кто написал Рассказы? Узнайте фамилию, как зовут автора книги и список всех его произведений по сериям.
В течение 24 часов мы закроем доступ к нелегально размещенному контенту.
Рассказы — читать онлайн бесплатно полную книгу (весь текст) целиком
Есть в летнем полдне средней русской полосы с его неровными ветерками, со стрекотом кузнечиков в траве, с каленым зноем, с воздвигнутыми из голубого и золотистого света кучевыми облаками по горизонту что-то отрешающее от повседневных забот и мирской суеты.
Я лежал с теневой стороны у стога сена. Их было много на длинном узком лугу, зажатом между двумя дубовыми гривами, а дальше по дрожанию воздуха угадывалась Клязьма, и мглисто-синей грядой, чуть ниже облаков, высился ее правый берег. По гребню его и в широких распадинах пестрели разноцветные крыши изб, желто-белесо сверкали на солнце ржаные поля, и темными кущами застыли в безветрии деревенские вязы, тополя и липы.
В пойме, давно уже отшумевшей покосом, было прямо-таки пустынное безлюдье. Те, кто натоптал и наездил в лугах эти едва уже заметные тропинки и колеи, зарастающие мягкой отавой, занялись на том берегу делами другой страды; в луговых болотцах тоже давно отгремели выстрелы первых дней охотничьего сезона; рыболовы держались вольных плесов клязьминского низовья. Кто еще мог появиться здесь? Грибы и орехи не уродились в этом году, смородина отошла, клюква еще не поспела… Я чувствовал, что был один, может быть, на много километров вокруг, и оттого не сразу понял, что слышу человеческий голос, а не какой-то иной звук лугов и леса. Всегда присутствует в дремлющем воздухе полдня этот тонкий вибрирующий звук, слитый воедино из шороха листвы, посвиста птиц, возни мелкого зверя, плеска вод и кто знает какого еще трепетания невидимой нами жизни. Но то, что я услышал, вскоре стало выделяться из него, приближалось и, наконец, отчетливо оформилось в мелодию колыбельной песни, слов которой я еще не мог разобрать.
Множество раз сравнивался женский голос с журчанием ручья, пением жаворонка, звоном колокольчика, и я уж не знаю, с чем бы сравнить мне этот немудрящий тоненький голосок, вся прелесть которого была в какой-то прозрачной девической, даже детской чистоте. Он пел за гривой, где пролегала торная тележная дорога, выходящая на луг, и я отполз чуть в сторону, чтобы не спугнуть его своим присутствием. Скоро можно было разобрать и слова песни. Не слышал я их раньше и, увы, не запомнил. Да и вряд ли это была какая-нибудь записанная собирателями песня, а не импровизация, вылившая в первых навернувшихся и полусвязанных между собой словах ласковый лепет матери над младенцем.
— Устали мы с тобой, — послышался ее голос совсем близко. — Вон и носик у тебя весь в капельках. Гуля ты мой, гуля.
Как и я, женщина была уверена, что она одна здесь и разговаривала громко, не таясь. Она, видимо, присела у соседнего стога или на краю гривы в тени дубов, сопровождая каждое свое действие смехом и ласковым воркованием.
— Подожди-ка, мы пеленочки-то раскинем. Посучи ножками, посучи. Жарко гуленьке, жарко малому… Ох, — сказала она вдруг совсем будничным, даже чуть с хрипотцой голосом, — сколько стогов-то наметали! Возить не перевозить. — И опять певуче зажурчала: — Ну, что гуленька куксится? Что милый куксится? Дать гуле молока?
Некоторое время ее не было слышно, но потом, теперь уже совсем тихо и опять с какой-то детской прозрачностью в звучании голоса, она запела:
— С гулей к папке пойдем, папка скажет: дура, малого взяла, по лугам в жару пошла. А нам дома тошно, а нам дома скушно. Печь мы истопили, на крыльце сидели. Под крыльцом-то куры квохчут, тихо стонут. Курам тоже жарко… Гулин папка глупой, с нами распростился, в пойму закатился. Там болота пашет, пни, кусты корчует. Комары его грызут, покоюшка не дают…
Так ли точно слово в слово пела она — не ручаюсь, но мне ясно представились и томительно жаркий деревенский полдень с этим стонущим квохтанием разморенных кур под крыльцом, и молодая женщина с первенцем на руках, влекомая какой-то счастливой тоской через эти залитые солнцем луга к мужу, который, по-видимому, работал сейчас на осушке заречных болот, и даже их предстоящая встреча с ворчливой перебранкой, скрывающей глубокую радость и горделивое любование друг другом…
Размеры ее счастья, видимо, смутили ее самое, и женщина попробовала испугать себя.
— А если нас молония убьет? — вдруг спросила она, внезапно оборвав пение, и я представил, как округлились при этом ее глаза.
С минуту она молчала. Но потом послышался ее счастливый, даже какой-то пьяный от счастья смех.
Читайте также:
- Конкурс нетрадиционного физкультурного оборудования в доу
- Тест для настоящих мужчин краткое содержание
- Звонок из прошлого краткое содержание
- Поздравление юбилей школы не стихи
- Акт проверки школьной мебели
Счастливая
Есть в летнем полдне средней русской полосы с его неровными ветерками, со стрекотом кузнечиков в траве, с каленым зноем, с воздвигнутыми из голубого и золотистого света кучевыми облаками по горизонту что-то отрешающее от повседневных забот и мирской суеты.
Я лежал с теневой стороны у стога сена. Их было много на длинном узком лугу, зажатом между двумя дубовыми гривами, а дальше по дрожанию воздуха угадывалась Клязьма, и мглисто-синей грядой, чуть ниже облаков, высился ее правый берег. По гребню его и в широких распадинах пестрели разноцветные крыши изб, желто-белесо сверкали на солнце ржаные поля, и темными кущами застыли в безветрии деревенские вязы, тополя и липы.
В пойме, давно уже отшумевшей покосом, было прямо-таки пустынное безлюдье. Те, кто натоптал и наездил в лугах эти едва уже заметные тропинки и колеи, зарастающие мягкой отавой, занялись на том берегу делами другой страды; в луговых болотцах тоже давно отгремели выстрелы первых дней охотничьего сезона; рыболовы держались вольных плесов клязьминского низовья. Кто еще мог появиться здесь? Грибы и орехи не уродились в этом году, смородина отошла, клюква еще не поспела… Я чувствовал, что был один, может быть, на много километров вокруг, и оттого не сразу понял, что слышу человеческий голос, а не какой-то иной звук лугов и леса. Всегда присутствует в дремлющем воздухе полдня этот тонкий вибрирующий звук, слитый воедино из шороха листвы, посвиста птиц, возни мелкого зверя, плеска вод и кто знает какого еще трепетания невидимой нами жизни. Но то, что я услышал, вскоре стало выделяться из него, приближалось и, наконец, отчетливо оформилось в мелодию колыбельной песни, слов которой я еще не мог разобрать.
Множество раз сравнивался женский голос с журчанием ручья, пением жаворонка, звоном колокольчика, и я уж не знаю, с чем бы сравнить мне этот немудрящий тоненький голосок, вся прелесть которого была в какой-то прозрачной девической, даже детской чистоте. Он пел за гривой, где пролегала торная тележная дорога, выходящая на луг, и я отполз чуть в сторону, чтобы не спугнуть его своим присутствием. Скоро можно было разобрать и слова песни. Не слышал я их раньше и, увы, не запомнил. Да и вряд ли это была какая-нибудь записанная собирателями песня, а не импровизация, вылившая в первых навернувшихся и полусвязанных между собой словах ласковый лепет матери над младенцем.
— Устали мы с тобой, — послышался ее голос совсем близко. — Вон и носик у тебя весь в капельках. Гуля ты мой, гуля!..
Как и я, женщина была уверена, что она одна здесь и разговаривала громко, не таясь. Она, видимо, присела у соседнего стога или на краю гривы в тени дубов, сопровождая каждое свое действие смехом и ласковым воркованием.
— Подожди-ка, мы пеленочки-то раскинем. Посучи ножками, посучи. Жарко гуленьке, жарко малому… Ох, — сказала она вдруг совсем будничным, даже чуть с хрипотцой голосом, — сколько стогов-то наметали! Возить не перевозить. — И опять певуче зажурчала: — Ну, что гуленька куксится? Что милый куксится? Дать гуле молока?
Некоторое время ее не было слышно, но потом, теперь уже совсем тихо и опять с какой-то детской прозрачностью в звучании голоса, она запела:
— С гулей к папке пойдем, папка скажет: дура, малого взяла, по лугам в жару пошла. А нам дома тошно, а нам дома скушно. Печь мы истопили, на крыльце сидели. Под крыльцом-то куры квохчут, тихо стонут. Курам тоже жарко… Гулин папка глупой, с нами распростился, в пойму закатился. Там болота пашет, пни, кусты корчует. Комары его грызут, покоюшка не дают…
Так ли точно слово в слово пела она — не ручаюсь, но мне ясно представились и томительно жаркий деревенский полдень с этим стонущим квохтанием разморенных кур под крыльцом, и молодая женщина с первенцем на руках, влекомая какой-то счастливой тоской через эти залитые солнцем луга к мужу, который, по-видимому, работал сейчас на осушке заречных болот, и даже их предстоящая встреча с ворчливой перебранкой, скрывающей глубокую радость и горделивое любование друг другом…
Размеры ее счастья, видимо, смутили ее самое, и женщина попробовала испугать себя.
— А если нас молония убьет? — вдруг спросила она, внезапно оборвав пение, и я представил, как округлились при этом ее глаза.
С минуту она молчала. Но потом послышался ее счастливый, даже какой-то пьяный от счастья смех.
— Выдумает же, глупая! Молония! Небо ясное, тучек нет, листочки не шелохнутся. Пойдем потихоньку, гуленька.
Я выждал некоторое время и выглянул из-за стога. По дороге между стогами удалялась высокая тоненькая женщина в белом, мелкими цветочками сарафане и такой же косынке, неся на руках что-то такое крохотное, что почти не было видно даже за ее узкой спиной.
Если бы в эту минуту тучные стога стали бы расступаться перед ней, а сквозящие солнцем дубы склонили свои вершины, я, пожалуй, не увидел бы в этом чуда.
Продолжатель
Гремя заскорузлым дождевиком, Горчаков поставил ногу в стремя, оперся рукой на заднюю луку и трудно поднял в седло свое тяжелое тело. Небольшой меринок даже присел слегка и перебрал задними ногами, ища равновесия.
Частый дождь дробно щелкал по дождевику.
Облака длинными космами низко висели над землей, было тепло, тихо, и мутный туман обволакивал все вокруг, точно мокрая марля.
Конюх насмешливо смотрел на Горчакова. Он как будто понимал, что тому не хочется из сухой правленческой избы, где можно, сидя за письменным столом, курить папиросы, читать газету и говорить по телефону, ехать теперь в этот туман через тускло блестящие от избытка влаги пашни, через грязные, заплывшие озими, через реденькие, едва опушенные перелески. В этой избе и особенно в маленьком председательском кабинетике по всему было заметно, что тут долго хозяйничала женщина — на окнах висели сборчатые занавесочки, диван был под полотняным чехлом, в прозеленевшем стакане еще сохранились ослизлые почерневшие одуванчики, и вообще кабинет имел какой-то полудомашний вид, какой может придать любому помещению только женщина. Табачный чад и шум совещаний не шли к этому кабинету. Здесь было приятно сидеть одному и думать. Раньше Горчаков не замечал этой особенности кабинета Маши Ганиной, но теперь, когда сам стал в ее колхозе председателем, он вдруг с удивлением обнаружил, как хорошо и спокойно ему работается здесь, и ничего не захотел менять.
— А что, Мария Игнатьевна тоже верхом по бригадам ездила? — спросил Горчаков конюха.
— В распутицу всегда верхом, — ответил конюх, тыча зачем-то меринка большим пальцем под брюхо, отчего тот судорожно вздрагивал всей кожей. — Такое уж у нас место гиблое, что как покапает дождик, так мы по пупок в воде стоим.
Читать дальше
Счастливая
Есть в летнем полдне средней русской полосы с его неровными ветерками, со стрекотом кузнечиков в траве, с каленым зноем, с воздвигнутыми из голубого и золотистого света кучевыми облаками по горизонту что-то отрешающее от повседневных забот и мирской суеты.
Я лежал с теневой стороны у стога сена. Их было много на длинном узком лугу, зажатом между двумя дубовыми гривами, а дальше по дрожанию воздуха угадывалась Клязьма, и мглисто-синей грядой, чуть ниже облаков, высился ее правый берег. По гребню его и в широких распадинах пестрели разноцветные крыши изб, желто-белесо сверкали на солнце ржаные поля, и темными кущами застыли в безветрии деревенские вязы, тополя и липы.
В пойме, давно уже отшумевшей покосом, было прямо-таки пустынное безлюдье. Те, кто натоптал и наездил в лугах эти едва уже заметные тропинки и колеи, зарастающие мягкой отавой, занялись на том берегу делами другой страды; в луговых болотцах тоже давно отгремели выстрелы первых дней охотничьего сезона; рыболовы держались вольных плесов клязьминского низовья. Кто еще мог появиться здесь? Грибы и орехи не уродились в этом году, смородина отошла, клюква еще не поспела… Я чувствовал, что был один, может быть, на много километров вокруг, и оттого не сразу понял, что слышу человеческий голос, а не какой-то иной звук лугов и леса. Всегда присутствует в дремлющем воздухе полдня этот тонкий вибрирующий звук, слитый воедино из шороха листвы, посвиста птиц, возни мелкого зверя, плеска вод и кто знает какого еще трепетания невидимой нами жизни. Но то, что я услышал, вскоре стало выделяться из него, приближалось и, наконец, отчетливо оформилось в мелодию колыбельной песни, слов которой я еще не мог разобрать.
Множество раз сравнивался женский голос с журчанием ручья, пением жаворонка, звоном колокольчика, и я уж не знаю, с чем бы сравнить мне этот немудрящий тоненький голосок, вся прелесть которого была в какой-то прозрачной девической, даже детской чистоте. Он пел за гривой, где пролегала торная тележная дорога, выходящая на луг, и я отполз чуть в сторону, чтобы не спугнуть его своим присутствием. Скоро можно было разобрать и слова песни. Не слышал я их раньше и, увы, не запомнил. Да и вряд ли это была какая-нибудь записанная собирателями песня, а не импровизация, вылившая в первых навернувшихся и полусвязанных между собой словах ласковый лепет матери над младенцем.
— Устали мы с тобой, — послышался ее голос совсем близко. — Вон и носик у тебя весь в капельках. Гуля ты мой, гуля!..
Как и я, женщина была уверена, что она одна здесь и разговаривала громко, не таясь. Она, видимо, присела у соседнего стога или на краю гривы в тени дубов, сопровождая каждое свое действие смехом и ласковым воркованием.
— Подожди-ка, мы пеленочки-то раскинем. Посучи ножками, посучи. Жарко гуленьке, жарко малому… Ох, — сказала она вдруг совсем будничным, даже чуть с хрипотцой голосом, — сколько стогов-то наметали! Возить не перевозить. — И опять певуче зажурчала: — Ну, что гуленька куксится? Что милый куксится? Дать гуле молока?
Некоторое время ее не было слышно, но потом, теперь уже совсем тихо и опять с какой-то детской прозрачностью в звучании голоса, она запела:
— С гулей к папке пойдем, папка скажет: дура, малого взяла, по лугам в жару пошла. А нам дома тошно, а нам дома скушно. Печь мы истопили, на крыльце сидели. Под крыльцом-то куры квохчут, тихо стонут. Курам тоже жарко… Гулин папка глупой, с нами распростился, в пойму закатился. Там болота пашет, пни, кусты корчует. Комары его грызут, покоюшка не дают…
Так ли точно слово в слово пела она — не ручаюсь, но мне ясно представились и томительно жаркий деревенский полдень с этим стонущим квохтанием разморенных кур под крыльцом, и молодая женщина с первенцем на руках, влекомая какой-то счастливой тоской через эти залитые солнцем луга к мужу, который, по-видимому, работал сейчас на осушке заречных болот, и даже их предстоящая встреча с ворчливой перебранкой, скрывающей глубокую радость и горделивое любование друг другом…
Размеры ее счастья, видимо, смутили ее самое, и женщина попробовала испугать себя.
— А если нас молония убьет? — вдруг спросила она, внезапно оборвав пение, и я представил, как округлились при этом ее глаза.
С минуту она молчала. Но потом послышался ее счастливый, даже какой-то пьяный от счастья смех.
— Выдумает же, глупая! Молония! Небо ясное, тучек нет, листочки не шелохнутся. Пойдем потихоньку, гуленька.
Я выждал некоторое время и выглянул из-за стога. По дороге между стогами удалялась высокая тоненькая женщина в белом, мелкими цветочками сарафане и такой же косынке, неся на руках что-то такое крохотное, что почти не было видно даже за ее узкой спиной.