Николай наумов рассказы о старой сибири краткое содержание

И заликовал прииск после поднесенной чарки водки, зашумел в бараках говор, полились и веселые песни, и не было счета благословениям и похвалам из простодушных уст добродетельному Василию Никитичу, который через час после этой сцены послал донесение о бунте рабочих с надежным верховым конюхом горному исправнику, резиденция которого находилась в 80 верстах от этого прииска.

Через двое суток на прииск прискакал исправник в сопровождении конвоя казаков. Следствие о беспорядках было непродолжительно. Главные зачинщики: Еж, Фрол Иваныч и Памфил Карпыч были отправлены в Т… острог, остальные под конвоем препровождены обычным порядком.

Не прошло и полугода, как Фрол Иваныч и Памфил Карпыч, оставленные по приговору судебного места в подозрении, были выпущены из острога без всяких последствий. Старик Фрол не покинул Ежа до самого решения дела. Пропитываясь милостыней, он оделял его деньгами и утешал теплым словом. Ежедневно, во всякую погоду, можно было встретить его идущим в острог или со связкой крендельков в руках, или с булкой и с туяском молока. С искренними слезами горя на глазах он проводил его по широкой дорожке, проторенной не колесом, не копытом, а людским горем…

ПРИМЕЧАНИЯ

Все включенные в данную книгу рассказы Н. И. Наумова написаны на материале жизни крестьян и рабочих Сибири. Автор родился в Тобольске, служил в Омске и Томске советником губернского правления. Умер в Томске. Писать начал в 1859 году. Печатался в газете «Искра», в передовых журналах: «Современник», «Дело», «Отечественные записки», «Русское богатство».

Рассказы Н. Наумова почти документальны по своей фактической точности. В них, как правило, указаны и местность, где происходит действие, и время.

«Деревенский торгаш» напечатан в 1871 году в журнале «Дело» № 4, «Юровая» — в 1872 году в журнале «Дело» № 7 и 11, «Еж» — в 1873 году в журнале «Отечественные записки» № 7

Все три произведения вместе с другими, наиболее острыми по политической направленности, были включены автором в сборник «Сила солому ломит», с подзаголовком: «Рассказы из быта сибирских крестьян», который вышел в 1874 году.

Сборник этот был настольной книгой у деятелей революционного народничества и сыграл большую роль в их агитационной работе среди крестьянства.

“…надрывным плачем от шумной Волги до пустынных

берегов Оби и Енисея нередко оплакивает русский мужик свою

гоькую долю, свою безысходную нужду!”

Н. И. Наумов

Наумов Николай Иванович (1838-1901)

16 (28) мая 1838, Тобольск – 9 (22) декабря 1901, Томск

Известный русский писатель, первый бытописатель сибирской деревни.

Родился в семье чиновника, служившего в Тобольске в магистратуре, а затем в Омске – прокурором. Мать умерла рано, когда Наумову только исполнилось семь лет.

О своем детстве Николай Иванович вспоминал: «Дом наш в г. Омске выходил окнами на площадь перед крепостным валом. Летом, обыкновенно в одиннадцать часов утра, на этой площади производили учение солдат, и тут же их секли и розгами, и палками, и шомполами от ружей. Далеко разносились крики терзаемых жертв. На этой же площади гоняли сквозь строй и солдат, и преступников. […] Я плакал, забивался в подушки, чтобы не слышать барабанного боя и раздирающих душу криков…».

Когда Наумову шел девятый год, его отца перевели на службу в Томск советником Губернского правления. Мальчик начал учиться в Томской гимназии, где познакомился с Н. Ядринцевым. После грубого замечания инспектора о бедной одежде мальчика, оскорбленный отец забрал Николая из гимназии.

В 1856 г. поступил на военную службу юнкером в сибирскую линейную пехоту (5-й омский батальон). Благотворное влияние на молодого Наумова оказал офицер А.А. Зерчанинов, под руководством которого юноша занимался своим самообразованием.

В 1858 г., находясь на военной службе, Наумов написал первый рассказ «Случай из солдатской жизни», который был опубликован в том же году в «Военном сборнике».

В 1860 г. Наумов переехал в Санкт-Петербург и стал вольнослушателем Санкт-Петербургского университета. За участие в студенческих волнениях 12 октября 1861 г. он был арестован и заключен в Петропавловскую крепость, из которой 17 октября был переведен в Кронштадт. 6 декабря 1861 г. Наумов был освобожден и исключен из университета.

В 1861-1862 гг. в журнале «Светоч» появляется цикл его рассказов «Мирные сцены военного быта», печатаются рассказы в журналах «Народная беседа» и «Искра». К этому времени относится начало сотрудничества Наумова в журналах «Современник» и «Отечественные записки». В 1862 г. сблизился с каракозовцами (вошел в худяковскую коммуну) и был арестован по подозрению в участии в обществе «Земля и воля», но через два месяца освобожден за недоказанностью его вины. Большой успех выпал на опубликованный в «Современнике» в 1863 г. рассказ Наумова «У перевоза».

В 1864 г. Николай Иванович возвратился в Сибирь. Будучи участковым заседателем Тобольского земского суда, много ездил по сибирским деревням.

В сентябре 1865 г. в Тобольске у Наумова был произведен обыск, и, хотя ничего существенного не было обнаружено, его арестовали по делу сибирских «сепаратистов».

После освобождения, 8 апреля 1868 г., Наумов служил в Кузнецке и Томске.

В 1869 г. Николай Иванович возвратился в Петербург. Его очерки и рассказы публикуются в журналах «Дело», «Отечественные записки» и «Русское богатство». В 1871 г. – рассказ «Деревенский торгаш» (самое известное произведение Наумова); в 1872 г. – «Юровая»; в 1873-м – «Крестьянские выборы», «Мирской учет», «Еж».

В 1874 г. кружком чайковцев был издан сборник рассказов Наумова «Сила солому ломит», пользовавшихся огромной популярностью. В 1879 г. он близко сошелся с кружком писателей-народников, печатался в журналах «Устои» и «Русское богатство».

Вскоре вышли другие сборники его рассказов: «В тихом омуте» (СПб., 1881) и «В забытом краю» (СПб, 1882).

В 1884 г. из-за тяжелого материального положения писатель был вынужден снова вернуться в Сибирь. В городе Мариинске Томской губернии Наумов занял должность непременного члена присутствия по крестьянским делам. «В течение девятилетней службы крестьянским чиновником в двух округах Томской губернии, Мариинском и Томском, я изо дня в день по свежим впечатлениям записывал все, что доводилось мне подметить и слышать», – писал Наумов об этом периоде в одном из своих писем.

В 1886 г. в «Сибирском сборнике» появляется его очерк «Эскизы без теней», написанный на основе личных наблюдений в Мариинском округе. В 1888 г. в «Сибирской газете» (Томск) были опубликованы «Сцены из жизни темного люда». И только через шесть лет, в 1894 г., журнал «Русское богатство» печатает его очерк «Картинка с натуры», а в первом выпуске «Алтайского сборника» публикуется его рассказ «Сарбыска».

Н.И. Наумов снискал славу «зачинателя художественной прозы народничества» и первого бытописателя сибирской деревни. Главная тема его рассказов и очерков – сибирская пореформенная деревня: эксплуатация деревенской бедноты и коренного сибирского населения кулачеством, торговцами и чиновниками.

В 1897 г. известная издательница О.Н. Попова выпустила двухтомное собрание сочинений писателя.

В последние годы жизни Наумов был разбит параличом, работать не мог. Умер в ночь с 8 на 9 декабря 1901 г.

29 мая 1968 г. на доме, где жил писатель, была установлена мемориальная доска в его честь.

Никиенко О.Г.,

зав. ИКО ТОУНБ им. А.С. Пушкина

В
двух предыдущих статьях мы довольно
долго останавливались на том обстоятельстве,
что роман из жизни интеллигентных людей
в Сибири не имеет до настоящего времени
необходимой для него почвы, что попытки
создать его неизбежно будут неудачны,—
по крайней мере, пока не возникнет в
крае местной интеллигенции, что по
особенному составу сибирского общества
беллетристика в Сибири могла начаться
только рассказом из народной жизни.
Так как развитие общественной жизни
идет с запада, из европейской России,
то понятно, почему рассказ из народного
быта не мог появиться в Сибири ранее,
чем в европейской России; но как скоро
рассказ из народного быта появился в
европейской России, то можно уже было
предвидеть, что вскоре он возникнет и
в Сибири. Так оно и случилось: мы имеем
теперь целую книжку рассказов из жизни
сибирских крестьян Н.И. Наумова –
уроженца Западной Сибири, и случаи,
рассказываемые им, происходят или у
подошвы Алтая, в Томской губернии, или
в низовьях Оби, в Тобольской губернии.
Между появлением этих рассказов и
появлением первых рассказов из жизни
русского крестьянства прошел порядочный
ряд годов, и, присматриваясь к истории
рассказов этого рода, нельзя не заметить,
что географическая область, в которой
они возникают, постепенно раздвигается
из центра к окраинам. Первые очерки
крестьянского быт, т. е. «Записки
охотника» Тургенева, заимствованы
из жизни крестьян в самом сердце России,
чуть не под самой Москвой. С увеличением
интересов публики к жизни простого
народа стали являться описатели
простонародного быта и из более восточных
частей нашего отечества. В течение
последних 10–15 лет восток дал одного
за другим: Левитова, Железнова,
Решетникова, Стахеева, Наумова.
Замечательно, что появились они в
правильном географическом порядке:
прежде всего из краев более западных,
позднее из восточных. Н. И. Наумов, самый
позднейший, есть в то же время самый
восточный из беллетристов, описывающих
народный быт. Причина ясна: восток только
начинает принимать участие в умственной
жизни России; до сих пор, пока Россия
была крепостною, пока умственная ее
жизнь сосредоточивалась в одном
привилегированном классе, который в
главных своих представителях жил
преимущественно в столицах, пока
массе не было доступно просвещение и
когда жизнь ее интересовала разве только
в виде аксессуара или фона в картине
жизни высшего сословия, естественно,
что недворянский восток не мог ни
привлечь к себе своими картинами внимание
интеллигенции, ни выдвинуть в ряды ее
своих представителей. Только в будущем,
с развитием просвещения в простонародной
массе, восток примет, вероятно, настоящее
участие в русской литературе и в жизни
русской мысли и искусства вообще.

Главное
достоинство рассказов Наумова – верное
изображение крестьянской жизни. Язык,
которым говорят герои наумовских
рассказов, замечателен по близости к
подлиннику, какой до Наумова достигал
только один Глеб Успенский; это не тот
обобщенный для всего простонародного
мира жаргон, которым говорят простолюдины
в рассказах Горбунова ив последних
произведениях Максимова, в котором не
только всякие индивидуальные, но даже
областные особенности исчезают, –
жаргон, доведенный до последней
бледности рассказчиками вроде
Немировича-Данченко. Той же правдивостью
и добросовестным отношением к делу
отличаются и изображения типов; мироеды
Наумова неподражаемы, и все, что пишется
в этом роде после Наумова, представляется
уже только копиями с наумовских
портретов. Эта реальность рассказов
Наумова ставит критика в особые отношения
к ним сравнительно с произведениями
вроде «Шаг за шагом» или второй части
романа «Николай Негорев». Правда, критика
найдет, что сказать по поводу последних;
но интерес, ими возбуждаемый, –
отрицательный; задача критики в
отношении к ним заключается в объяснении
причин их неудачности и того, почему
все-таки они появляются, несмотря на их
неудачность; здесь объектом критики
являются не герои рассказа, а сам автор;
критика старается отыскать в жизни
общества причины появления сочинителя,
пишущего подобные произведения, подобно
тому, как натуралист изучает аномалии
в природе. Реальные представления
народной жизни, вроде очерков Наумова,
задают совсем другую задачу для
критики, объектом ее здесь бывает не
сам автор, а герои его рассказов и их
жизнь. Критик имеет перед собою самую
жизнь, верно отраженную в зеркале
искусства, и задача его состоит в том,
чтобы объяснить те общественные явления,
которые составляют содержание рассказов.

Мы
не будем распространяться о художественности
рассказов Наумова, ни передавать
содержания их, ни делать цитаты и них,
как последнее ни было бы заманчиво для
нас. По всей вероятности, все сибиряки,
от гимназиста до дряхлого седого старика,
прочли давно эти прекрасные рассказы.
Мы говорим здесь только о тех чертах,
какими обрисовывает сибирские нравы
наш талантливый рассказчик. Черты эти
не привлекательны. Он вводит нас в мир,
где господствуют мироеды, сухие, черствые,
безжалостные к страданиям бедняков. Не
один Наумов находит эти непривлекательные
черты в сибирском обществе. Н. Ядринцев
со слов сибирских бродяг рисует
господствующий тип сибиряка – сравнительно
с великороссийским — невежественным,
суеверным, близким к типу азиатского
дикаря, с развитыми внешним» чувствами,
ловким в обращении с конем и винтовкой,
далее – чувственным, склонным к скорой
наживе, со слабо развитыми гуманными
чувствами, более любящим деньги, чем
людей. Другой сибирский писатель, А.П.
Щапов, в этом же роде характеризует
сибирское общество. «Вообще, – пишет
он, – в сибирском населении, по-видимому,
гораздо более, чем в великорусском
народе, заметно преобладание
эгоистических, своекорыстно-приобретательных
и семейно-родовых чувств и наклонностей
над нравственно-социальными и гуманными
чувствами и стремлениями («Отечественные
записки», 1872, октябрь). Итак, и публицисты,
и беллетрист единодушно сходятся в
своем мнении относительно господствующего
тона в сибирской жизни: симпатические
и общественные инстинкты слабы и не
развиты, идеи человечности убиты
отчасти звероловным промыслом,
отчасти борьбой с штрафной колонизацией,
отчасти разложением общины; ставши
белковщиком или соболевщиком, сибиряк
сделался индивидуа­листом, он стал
вести одинокую жизнь в «промышленной
избушке», часто по десяти лет вдали от
общины и семьи, он отвыкал от всяких
общественных и семейных обязанностей,
приучался надеяться только на свои
собственные силы. Требуя многолетних
отлучек от семьи и общины и вознаграждая
их богатой добычей, соболиный промысел
отлучал соболевщика фиксировать
свое чувство на одной известной женщине
и на одной известной местности, семейная
жизнь заменена распущенностью, любовь,
к родине страстью к альпийской жизни,
чувство удовольствия, испытываемое при
виде возрастания и процветания общины,
заменено чувством удовольствия от
удачного промысла при виде умножающихся
сорочков соболей. Если к этому прибавить
отсутствие в крае общественной жизни,
отсутствие учреждений, которые
обобщили бы интересы и мнения и,
сосредоточивая на себе любовь населения,
влияли бы на него воспитательно, образуя
в нем социальные наклонности,- этих
причин будет достаточно, чтобы объяснить
господство в сибирском обществе указанных
черт.

Однако
не следует думать, что сибирское общество
только и состоит, что из двух мартынов,
которых гоголевский Тентетников,
прогуливаясь по своим владениям, видел
стоявших на берегу реки – одного
держащего рыбу во рту, другого без рыбы,
смотрящего на мартына с рыбой. Сибирское
общество, конечно, не состоит исключительно
из людей, стремящихся к наживе, из которых
одни, нажившись, чванятся своими
«тышшами», подобно наумовскому Вежину,
и считают себя «преизвышенными фортуной»,
другие остаются в бедности, но с завистью
смотрят на первых и только выжидают
случая тоже сделаться «преизвышенными
фортуной». В среде сибирского населения,
без всякого сомнения, найдутся типы
привлекательные; что Наумов описывает
только кулаков, нужно конечно объяснить
до некоторой степени свойствами его
таланта; что другие писатели остановились
исключительно на эгоистических чертах
сибирского населения, объясняется тем,
что пробудившаяся в Сибири местная
мысль остановилась прежде всего на
темной стороне сибирской жизни. И это
естественно. Что наперед всего бросается
в глаза человеку, вновь приехавшему в
Сибирь, или туземцу, который задумывается
над окружающей средой? Его прежде всего
поражает отсутствие общества в Сибири;
он видит перед собой население, живущее
разрозненными интересами, но общество
он не встретит. Не встретит он здесь ни
кружков, объединенных интересами ума
и чувства, вроде хоть слабого подражания
кружку Введенского в Петербурге, Чаадаева
или Станкевича в Москве или, по крайней
мере, кружку Второва в Казани, ни отдельных
личностей, проникнутых любовью к краю,
руководящею их трудами в течение всей
их жизни, ни общественных учреждений
вроде университета, на которых могли
бы останавливаться с любовью хорошие
люди, на которые они могли бы нести
пожертвования. Общественные предприятия
совершаются здесь только на
бюрократической инициативе; местное
общество, участвуя в них взносами, не
участвует нимало нравственно. Словом,
он встретит здесь хилое, безжизненное,
скучное общество. Эта жизнь точно в
пустыне на человека с душой, более чем
заурядной, наводит глубокую тоску, и
немудрено, что у Щапова вырвалась такая
филиппика против сибирского общества,
которую многие приняли за пасквиль.
Одно место у Наумова в рассказе «Юровая»
может служить прекрасной символизацией
недеятельного состояния сибир­ского
общества. Бедный крестьянин Кулек
задолжал кулаку Вежину; последний хочет
забрать весь его улов рыбы; у бедного
крестьянина не хватает духу своими
руками отдать рыбу кулаку, потому что
это был «кус малых ребят»; жена отворила
амбар и заплакала, прикрывшись передником,
«а Петр Матвеевич не уставал тем временем
хозяйничать: опытной рукой выбирал он
за­рытых в снег осетриков, челбышей,
нельм. Попадал ли ему под руку крупный
муксун, он брал и муксуна. Выйдя из избы
и при­слонясь к косяку избы, Кулек
молча глядел, как Семен и Авдей нагружали
полы своих полушубков отборной рыбой
и складывали ее в розвальни. Лицо его
горело, в глазах выражалась бессильная
злоба…» Остальное общество присутствовало
при этом тяжелом событии в лице волостного
головы Романа Васильевича, присутствовало
апатично, с одним недеятельным
соболезнова­нием.

Было
бы несправедливо сказать, что чужое
горе ни в ком не находит чувство
сострадания. Те же рассказы Наумова
указы­вают на случаи, когда из среды
самих крестьян выступают адвокаты за
общее дело. В крестьянских «выборах»
таким мирским адвокатом выступает
крестьянин Бычков, в «Юровой» – крестьянин
Калинин, в рассказе «Еж» – старый
рабочий, известный в тайге под этим
именем, в «Учете» – крестьянин Ознобин.
Речи их представляют образец истинно
крестьянского красноречия, в них слышится
смелый голос правды. Если бы кто-нибудь
вздумал составить хрестоматию для
сибирских училищ, эти речи составили
бы в ней лучшие пьесы. Появление защитников
крестьянской массы из самих же крестьян
очень характерно для Сибири, если не
ошибаюсь, подобное явление столь же
часто можно встретить только на севере
европейской России. Объяснение этому
явлению, мне кажется, следует искать в
следующем: сибирское крестьянство было
издавна присуждено само заботиться о
многих своих нуждах. Отдаленность края
от метрополии и государственной власти
вызывала необходимость местному обществу
брать на себя такие заботы, от которых
население европейской России было
избавлено. Таким образом, в Сибири возник
и долго господствовал самосуд. Отдельные
малочисленные русские поселения,
окруженные враждебными инородцами,
отдаленные от центров страны на большие
расстояния, – с осенью притом сообщения
прерывались полным отсутствием
искусственных путей, – принуждены были
часто постановлять решения и присваивать
себе власть, законами не допущенную.

Так,
я читал в одном архиве, что не далее как
в конце прошлого столетия жители города
Охотска казнили самосудом несколько
человек коряков, предводителей мятежа,
отговариваясь в донесении своем в
Якутск, что тюрьма в Охотске, в которой
они содержались, слишком плоха, потому
оставлять мятежников в живых, в ожидании
решения суда было опасно, особенно в
виду готовности окрестного коряцкого
населения взять тюрьму насилием. В свою
очередь, и большие города присваивали
себе такую власть, которую им Москва
не давала; они иногда, доведенные до
крайности гнетом воеводского
произвола, бесполезно взывая к
московскому правительству, сами своим
судом ссажи­вали воевод, как это было
в Таре или два раза в Иркутске, после
чего нередко ставили во главе города
излюбленное выборное начальство; в
Иркутске, чтоб придать подобному coup
d’е´tat*
в своем роде вид законности, воеводой
объявляли несовершеннолетнего сына
ссаженного воеводы и действительному
городскому управлению давали значение
регентства. В городах это самоправство
с введением улучшенного городского
благоустройства прекратилось, но в
деревнях еще долго господствовало в
самых крайних видах — в видах смертных
приговоров. Сибирь, наводненная толпами
бродяг, однако ж не имевшая соответствующего
персонала полиции, должна была сама
позаботиться если не о решительном
отвращении этого зла, то по крайней мере
о смягчении его последствий;
действительно, сибирское крестьянство
само верхом на лошади и с винтовкою в
руках дисциплинировало несколько
бродячую массу; известный декабрист Д.
Завалишин высказал как-то в «Московских
ведомостях» мнение, что зло и
преступления, которые могли бы покрыть
Сибирь при громадном числе бродячего
штрафного населения, не развились до
чудовищных размеров только благодаря
варварской истребительной войне
сибирских крестьян с бродягами. Охота
на горбунов была не что иное, как
искаженные остатки старого сибирского
самоуправления. По мере того, как
устройство полиции развивается,
устраняется и это самоуправство
деревенских общин в деревнях. В то время,
как в окрестных деревнях еще существовал
самосуд, город Томск, как рассказывает
г. Ядринцев в своей книге «Русская община
в тюрьме и ссылке», два раза был осаждаем
бродягами до такой степени, что
деятельность городской полиции была
парализована и жители были принуждены
встать чуть не на военное положение, и
тем не менее город ограничился только
прошениями и иеремиадами в газеты о
бездействии местной полиции, не умея
даже глубже взглянуть на причины зла в
своих корреспонденциях, сваливая всю
беду на тогдашний персонал полиции. На
всю историю Сибири можно смотреть, как
на постепенный переход от древнего
общинного самоуправления к постепенному
ограничению его, и нельзя не пожелать,
чтоб кто-нибудь из сибирских писателей
взялся изучить этот предмет; его книга
и была бы настоящей историей сибирского
народа, а не те компиляции, которые
теперь составляют по актам о походах и
грабительских
набегах Хабарова, Пояркова, Атласова и
прочих землепроходцев.

Отсутствие
в крае полиции в достаточном количестве
и надлежащего качества вызвало
самоуправство и самосуд, отсутствие
местной интеллигенции послужило причиной
другого параллельного явления.

Предоставленное
своему собственному уму, не встречая
помо­щи со стороны интеллигенции,
сибирское крестьянство принуждено было
в собственной среде искать и находить
адвокатов за мирское дело, за угнетенную
мироедами голытьбу. Нужда вызывает к
жизни из самих крестьян такие личности,
которые при­нимают на себя, иногда
даже не без фанатизма, защиту этих бедных
людей, которые трудятся на чужой карман,
разоряются, кабалятся и гибнут. Собственно
сибирской интеллигенции, которая могла
бы принять на себя его защиту, нет, а
чиновничество сибирское (хотя, разумеется,
не без исключений, которые, впрочем,
ограничиваются сферой, самой близкой
к генерал-губернаторам) рекрутируется
обыкновенно из тех рядов европейско-русского,
которые не нашли себе места в Европе. И
вот на помощь безграмотному, бедному,
замотавшемуся в долгах крестьянству
являются малообразованные люди, не
местная интеллигенция, которой в Сибири
нет, а простые крестьяне вроде Ознобина,
Бычкова, Калинина или приискового
рабочего Ежа. «За мужика, ваше почтение,
некому стоять, — говорит Еж управляющему
прииска, — у него нет защитников, всякий
только норовит из его же овчинки шубку
сшить». Но вся сила этих мирских адвокатов
в их красноречии, которого, оказывается,
недостаточно для того, чтоб их дело
выиграло, и они нередко попадают за свое
красноречие в острог. А Светловы,
выкормленные осетринами, чалбышами и
нельмами этих несчастных Кульков?..
Светловы в это время любуются на свои
собственные убеждения, измеряют пропасть,
отделяющую их миросозерцание от
миросозерцания ушаковцев, и думают о
себе, что не здесь бы в захолустье
действовать их благородной голове!

Рассказами
Наумова начинается сибирская беллетристика,
и мы горячо приветствуем это начало.
Твердо надеемся, что пример Н.И. Наумова
не останется без подражания, и в среде
его земляков найдутся продолжатели
дела, которому он положил начало. Думаем,
что и сам Н. И. Наумов еще не одним
рассказом подарит нас; не можем удержаться,
однако ж, от того, чтоб не высказать при
этом желания, чтоб автор книжки «Сила
солому ломит», живущий теперь в
Петербурге, получил возможность снова
поселиться на своей родине, в Сибири,
чтоб сцены, оставившие свои впечатления
на его памяти, не могли потерять свою
живость вдали от мест, где автор провел
детство и юность. Правда, талант нашего
рассказчика не падает. Первый его рассказ
«Деревенский торгаш» был помещен в
апрельской книжке «Дела» за 1871 г. Затем
им были напечатаны рассказы «Юровая»
в «Деле» за 1872 г., «Учет» в «Отечественных
записках» 1873 г., июнь, «Еж» в «Отечественных
записках» 1873 г., июль, наконец, «Крестьянские
выборы» в «Деле» 1873 г., в четырех книжках
с апреля по июль. После двухгодичного
молчания Н. И. Наумов поместил новый
рассказ «Из летописей кулачества» в
милютинском «Сборнике» в 1875 г. Последний
рассказ если не превосходит достоинствами
прежних, то и не ведет к заключению,
что талант автора начинает оскудевать.
Несмотря на это, мы боимся, что автор
«Юровой», долго не подновляя своих
старых впечатлений видом своей родины,
перестанет совсем работать. Остановка
в развитии таланта с переездом, в столицу
у писателей, вышедших из отдаленных
окраин, была уже замечена петербургскими
критиками. Причина этого оскудения,
конечно, не лежит в скудости крестьянской
жизни любопытными явлениями. Будь оно
скудно ими, один писатель мог бы сразу
исчерпать весь матери­ал, не оставив
другим; между тем писатели из народного
быта являются один за другим, открывая
все новые и новые стороны для описания.
Очевидно, причины оскудевания талантов
лежат ближе к личностям писателей. Один
из петербургских критиков объясняет
это тем, что «рутинное прозябание
какого-нибудь городишка, села или
местечка (где вырос писатель), полное
отсутствие всяких умственных интересов
в уездной глуши делают невыносимою
жизнь среди этой обстановки» и гонят
молодого пи­сателя в столицу. Но здесь,
«приобретя одно, он утрачивает другое.
Он найдет в столице мыслящих людей,
литературную работу; пока впечатления,
вынесенные из простой жизни, еще свежи,
он создаст несколько очерков, полных
свежести, жизни, иногда и страсти, но
затем воспоминания детства начнут
слабеть и темнеть, впечатления, вынесенные
из родины, начнут изменять писа­телю»
(«Наша современная беллетристика»,
— «Азиатский вестник»).

Мы
совершенно согласны с автором, что
разлука с родиной гибельно действует
на писателей. Мы можем взять три примера
для подтверждения этого, примеры Гоголя,
Шевченки, Решетникова; эти три примера
представляют три различные судьбы
областного писателя. Первый от бытовых
картин местной сельской и старосветской
жизни переходит сначала к историческим
картинам своей области, а потом к
изображению жизни общерусской
интеллигенции, быта помещицкого. Если
он сохранил силу своего таланта до
последнего времени, то это объясняется
тем, что он принадлежит к дворянскому
сословию, и разлука с родиной для него
ознаменовалась только переходом к
другому роду беллетристики. Шевченко
до смерти остается исключительно поэтом
своей области: но, утратив живые сношения
с ней, под конец должен был медленно
увядать и выцветать. Решетников, оставив
свою область, делал над собой героические
усилия, чтоб привить свой талант к чужой
среде, нанимался рабочим при постройке
железной дороги, проводил жизнь на одних
нарах с рабочими и мужиками, но все
напрасно. Эти примеры показывают, что
разрыв с средой, в которой провел писатель
свое детство и юность, всегда отзывается
крайне неблагоприятно к дальнейшему
развитию таланта. Детские впечатления,
утверждает современная психология,
самые важные в жизни отдельного человека;
они кладут свою печать на образование
его инстинктов, на его метод мышления,
на способ образования представлений;
его наклонности общественные, нравственные
и ученые, его мир образов и вымыслов —
всё, если не прямо, то посредственно
зависит от жизни его мозга во времена
детства. Как часто случается читать,
что какое-нибудь замечательное
произведение, написанное писателем в
зрелых годах, задумано им еще в лета
самой ранней юности. Печорин Лермонтова
уже сложился в Демоне, а «Демон» был
начат им еще на пятнадцатом году жизни;
антипатия к окружающему обществу,
которой отмечена вся поэзия Лермонтова,
уже встречается в его детских тетрадях.
Если так важны детские впечатления, то
понятно, что талант будет крепнуть и
становиться богаче силами, если он не
будет порывать своих сношений с средой,
в которой прошло его детство.

Правда,
условия провинциальной жизни часто
складываются так тяжело, что писатель
принужден бежать из провинции в столицу
и оставаться вдали от тех мест, жизнь
которых он изображает. В таком случае
нам остается пожелать, чтобы поскорее
исчезли эти условия.

Сибирь.
1876. №№ 40, 44, 51.

Печатается
с незначительными сокращениями —
повторов
по преимуществу.

Писатели:

• Бахметьев В. М.
• Блюммер Л. П.
• Гребенщиков Г. Д.
• Гуляев С. И.
• Ефремов И. А.
• Жиляков А. И.
• Исаков С. И.
• Казанский П. А.
• Квин Л. И.
• Киселева А. Н.
• Коптелов А. Л.
• Кущевский И. А.
• Наумов Н. И.
• Низовой П. Г.
• Новоселов А. Е.
• Пиотровский А. С.
• Потанин Г. Н.
• Рерих Н. К.
• Хейдок А. П.
• Черкасов А. А.
• Шишков В. Я.
• Юдалевич М. И.
• Ядринцев Н. М.

---

Произведения:

• Алтай (Рерих Н. К.)
• Алтай – Гималаи (Рерих Н. К.)
• Алтайская Русь (Гребенщиков Г. Д.)
• Алтайские робинзоны (Киселева А. Н.)
• Альфред Брем (Черкасов А. А.)
• Беда на Загонной улице (Жиляков А. И.)
• Беловодье (Новоселов А. Е.)
• Беловодье (Рерих Н. К.)
• В горах Алтая (Коптелов А. Л.)
• В горах Алтая (Низовой П. Г.)
• В дальних странствиях (Ядринцев Н. М.)
• В светлые дни (Жиляков А. И.)
• Великое кочевье (Коптелов А. Л.)
• Во мгле (Жиляков А. И.)
• Голгофа (Исаков С. И.)
• Горная идиллия (Наумов Н. И.)
• Горный дух (Исаков С. И.)
• Ёж (Наумов Н. И.)
• Жабья жизнь (Новоселов А. Е.)
• К сибирякам (Гребенщиков Г. Д.)
• Кирилкина беда (Жиляков А. И.)
• Машина (Бахметьев В. М.)
• На Алтае (Блюммер Л. П.)
• На Алтае (Черкасов А. А.)
• На Бии (Шишков В. Я.)
• На высоте (Гребенщиков Г. Д.)
• На земле (Бахметьев В. М.)
• На постоялом дворе (Жиляков А. И.)
• На обетованных землях (Ядринцев Н. М.)
• Наши горы – Алтай (Казанский П. А.)
• Не столь отдаленные места Сибири (Кущевский И. А.)
• Ночь на реке (Казанский П. А.)
• О Змеиногорске (Хейдок А. П.)
• Озеро Горных Духов (Ефремов И. А.)
• Палатки в степи (Квин Л. И.)
• По Алтаю (Пиотровский А. С.)
• По Чуйскому тракту (Шишков В. Я.)
• Поблазнило (Коптелов А. Л.)
• Подземные жители (Рерих Н. К.)
• Полгода на Алтае (Потанин Г. Н.)
• Ползунов (Юдалевич М. И.)
• Рассказы о старой Сибири (Наумов Н. И.)
• Река Уба и убинские люди (Гребенщиков Г. Д.)
• Рождение Оби (Казанский П. А.)
• Сарабыска (Наумов Н. И.)
• Сибирская Швейцария (Ядринцев Н. М.)
• Сибирский дед (Шишков В. Я.)
• Сердце Азии (Рерих Н. К.)
• Снежный пик (Коптелов А. Л.)
• Среди гор (Низовой П. Г.)
• Странник на Золотом озере (Ядринцев Н. М.)
• Ступень (Гребенщиков Г. Д.)
• “Только в золоте детской поры…” (Жиляков А. И.)
• У истоков жизни (Жиляков А. И.)
• У кулундинских немцев (Казанский П. А.)
• У последней воды (Бахметьев В. М.)
• Федот (Черкасов А. А.)
• Черные розы (Пиотровский А. С.)
• Чуйские были (Шишков В. Я.)

---

Журнал “Алтай”:

• 1947 № 1 (pdf, 32,5 Мб)
• 1948 № 2 (pdf, 28,2 Мб)
• 1949 № 3 (pdf, 35,8 Мб)
• 1950 № 4 (pdf, 22,6 Мб)
• 1951 № 5 (pdf, 7,78 Мб)
• 1951 № 5 (pdf, 7,78 Мб)
• 1952 № 6 (pdf, 30,9 Мб)
• 1953 № 7 (pdf, 7,65 Мб)
• 1954 № 8 (pdf, 34,5 Мб)
• 1974
  № 3 (pdf, 19,1 Мб)
• 1992
  № 3 (pdf, 38,4 Мб)
  № 4 (pdf, 34,2 Мб)

Художественная литература об Алтае 1850-1900 гг.:

Блюммер Л. П., Гуляев С. И., Кущевский И. А., Наумов Н. И., Потанин Г. Н., Черкасов А. А., Ядринцев Н. М.

1. Раппопорт, Г. Первые русские писатели Алтая // Страницы литературного прошлого Алтая : лит.-краевед. ст. и очерки / Г. Раппопорт. – Барнаул : Алт. кн. изд-во, 1958. – С. 20-30.
   Полный текст (pdf, 1,5 Мб)

---

Блюммер Леонид Петрович (1840-1888). Родился в Керчи в дворянской семье. Учился в Симферопольской и Харьковской гимназиях. В 1859 г. поступил на восточный факультет Петербургского университета, но проучился всего один год. Живя в Петербурге, много сотрудничал в газетах, помещая в них статьи и рецензии. Важный эпизод его биографии начался после того, как, выдержав в Московском университете в 1861 г. экзамен на степень кандидата прав, Л. П. Блюммер уехал за границу, где сблизился с А. И. Герценом, Н. П. Огаревым и другими русскими эмигрантами. За границей издавал журнал «Свободное слово», газеты «Весть», «Европеец», поэтому оказался на подозрении у правительственных кругов.
За свои революционно-демократические взгляды, правда, достаточно поверхностные, за напечатание нескольких корреспонденций в «Колоколе» Л. П. Блюммер был вызван русским правительством из Западной Европы в Россию, судим и приговорен в ноябре 1866 г. к ссылке в Томскую губернию. От каторжных работ его спасло раскаяние в «заблуждениях». После четырехлетней ссылки Л. П. Блюммер поселился сначала в Воронеже, затем в Саратове и продолжил деятельность журналиста и адвоката.
В период ссылки работал управляющим золотыми приисками сначала на Алтае, затем в Восточной Сибири. Полученные впечатления были положены в основу замысла трилогии «Около золота», написана только первая часть, ее фрагменты вышли из печати в 1871 в журнале «Заря», затем в 1885 г. в Петербурге опубликован весь роман отдельным изданием под названием «На Алтае». После отъезда из Сибири Л. П. Блюммер продолжал достаточно успешно заниматься адвокатской практикой и журналистикой, написал еще несколько рассказов на сибирском материале («Фальшивая бумажка», «Слуга»).

Произведения:

1. Блюммер Л. П. На Алтае : роман / Л. П. Блюммер ; [предисл. М. Кушниковой ; худож. Н. П. Мигулин]. – Новокузнецк : Кузнец. крепость, 1993. – 206 с.
   Полный текст (pdf, 7,83 Мб.)

---

Гуляев Степан Иванович (1805-1888). Уроженец Алтая, выдающийся общественный и культурный деятель, всю свою жизнь посвятивший изучению и популяризации родного края. В некрологе В. К. Штильке назовет С. И. Гуляева «дорогим сыном родного Алтая».
Родился на станции Локоть, в семье шихтмейстера Локтевского завода. Закончил Барнаульское горное училище. В числе лучших выпускников был направлен в Петербург, где началась его разнообразная научная и культурно-просветительская деятельность. С. И. Гуляев известен своими трудами в области истории, этнографии, фольклористики, просвещения. Перечисляя сферы деятельности и научные открытия С. И. Гуляева, автор книги “С. И. Гуляев. Жизнь и деятельность» П. А. Бородкин пишет об ученом: «пионер в акклиматизации многих культурных растений на Алтае, изобретатель превосходного способа окраски овчин, инициатор использования Белокурихинских минеральных источников в лечебных цепях, зачинатель сахарного свеклосеяния…” Мечтая о культурном расцвете родного края, С. И. Гуляев становится инициатором создания первой типографии в Барнауле, оказывает поддержку в открытии первой частной школы.
Обширная деятельность ученого была высоко оценена современниками: С. И. Гуляев был членом Вольно-Экономического, Императорского русского географического, Энтомологического обществ, Общества содействия русскому торговому мореходству, Общества акклиматизации животных, Общества естествоиспытателей, Общества садоводства, Общества любителей естествознания, членом-корреспондентом Томского статистического комитета и археологических съездов.

Произведения:

О нем:

1. Голубев, П. С. И. Гуляев : краткий очерк деятельности // Алтай в трудах ученых и путешественников XVIII – начала XX веков / [сост.: В. А. Скубневский и др. ; редкол.: В. П. Кладова (отв. ред.) и др.]. – Барнаул : АКУНБ, 2005. – Т. 4. – 2014 (Алт. дом печати). – С. 500-511.
   Полный текст (pdf, 5,93 Мб.)
2. Родионов, А. М. “Золотой стол” Степана Гуляева / А. М. Родионов // Тобольск и вся Сибирь : альманах. – Кн. 13. – Тобольск : 2010. – С. 107-113.
   Полный текст доступен в АКУНБ

---

Кущевский Иван Афанасьевич (1847-1876). Писатель, по одной из версий уроженец Барнаула (другие источники считают местом рождения И. А. Кущевского Ачинск). Ранние годы провел в Барнауле, здесь учился, в горнозаводском училище. Несколько лет был казенным пансионером Томской гимназии. Не закончив ее, вернулся в Барнаул, служил чиновником. Мечтая о писательском поприще, с попутным караваном золота отправился в Петербург. Эта дорожные впечатление легли в основу путевого очерка «Не столь отдаленные места Сибири». И. А. Кущевский автор известного в 1870-е годы романа «Николай Негорев, или Благополучный россиянин» (1871). В столице влачил нищенское существование, перебиваясь случайными заработками. Тяжелый физический труд и нищета рано свели писателя в могилу.

Произведения:

1. Хайдаков [Кущевский И. А.] Не столь отдаленные места Сибири // Отечественные записки : журнал литературный, политический и ученый. – СПб.: в тип. А. А. Краевского, 1875. – том CCXXI. – № 7, июль. – Современное обозрение. – C. 1-50.
   Полный текст (pdf, 9,54 Мб.)

О нем:

1. Остертаг, Л. М. 150 лет со дня рождения писателя И. А. Кущевского (1847-1873) // Страницы истории Алтая, 1997 г. : календарь памят. дат. — Барнаул, 1997. — С. 108-117.
   Полный текст (pdf, 169 Кб.)
2. Раппопорт, Г. И. А. Кущевский // Избранное : [роман, рассказы] / И. Кущевский. – Барнаул : Алт. кн. изд-во, 1957. – С. 555-563.
   Полный текст (pdf, 405 Кб.)
3. Ядринцев, Н. М. И. А. Кущевский // Литературное наследство Сибири / редкол.: Н. Н. Яновский (гл. ред.) [и др.]. – Новосибирск : Зап.-Сиб. кн. изд-во, 1969. – Т. 5 : О литературе ; Стихотворения ; Письма ; Воспоминания о Н. М. Ядринцеве : научно-популярная литература / Николай Михайлович Ядринцев ; [вступ. ст. Ю. С. Постнова]. – 1980. – С. 56-58.
   Полный текст (pdf, 164 Кб.)

---

Наумов Николай Иванович (1838-1901). Родился в Тобольске в семье чиновника. Выходец из Сибири, он исколесил по казенной надобности всю Западную Сибирь. В юности поступил на военную службу. Стремясь получить образование и начать литературную деятельность, отправился в Петербург. Был арестован за участие в студенческих волнениях.
Вернулся в Сибирь, желая служить народу. Второй раз арестован за причастность к «Обществу независимости Сибири». Стремясь быть полезным для своей малой родины, служил участковым заседателем земского суда. Поняв невозможность облегчить положение народа, разочаровался в чиновничьем поприще. В Петербурге началась литературная деятельность Н. И. Наумова. Наиболее успешной она становится в 1870-1880-е гг. Из печати в эти годы выходят сборники рассказов «Сила солому ломит», «В тихом омуте», «В забытом краю» и др., вызвавшие широкий отклик у демократически настроенных читателей. Их главная тема – жизнь и быт сибирского крестьянства пореформенного периода. Несколько произведений Н. И. Наумова воплотили образ Алтая.

Произведения:

1. Наумов, Н. И. Ёж // Рассказы о старой Сибири
   / Н. И. Наумов. – Новосибирск : Зап.-Сиб. краев. изд-во, 1937. – С. 128-152.
   Полный текст (pdf, 1 Мб.)
2. Наумов, Н. И. Горная идиллия // Рассказы о старой Сибири
   / Н. И. Наумов. – Новосибирск : Зап.-Сиб. краев. изд-во, 1937. – С. 298-347.
   Полный текст (pdf, 2,11 Мб.)
3. Наумов, Н. И. Рассказы о старой Сибири / Н. И. Наумов. – Новосибирск : Зап.-Сиб. краев. изд-во, 1937. – 396 с.
   Полный текст (pdf, 16,2 Мб.)
4. Наумов, Н. И. Сарабыска // Алтайский сборник / Изд. Общества любителей исследования Алтая. – Барнаул, 1894 – 1930. – Вып. 1. – Томск : Паровая типолитогр. П. И. Макушина, 1894. – С. 76-89.
   Полный текст (pdf, 2,52 Мб.)

О нем:

1. Кожевников, с. Бытописатель старой Сибири // Рассказы о старой Сибири
   / Н. И. Наумов. – Новосибирск : Зап.-Сиб. краев. изд-во, 1937. – С. I-XVI.
   Полный текст (pdf, 729 Кб.)
2. Ядринцев, Н. М. Н. И. Наумов : посвящается тридцатилетию литературной деятельности // Литературное наследство Сибири / редкол.: Н. Н. Яновский (гл. ред.) [и др.]. – Новосибирск : Зап.-Сиб. кн. изд-во, 1969. – Т. 5 : О литературе ; Стихотворения ; Письма ; Воспоминания о Н. М. Ядринцеве : научно-популярная литература / Николай Михайлович Ядринцев ; [вступ. ст. Ю. С. Постнова]. – 1980. – С. 125-126.
   Полный текст (pdf, 161 Кб.)

---

Потанин Григорий Николаевич (1835-1920). Родился в станице Ямышевской (Семипалатинский округ) в семье казачьего офицера. Учился в Омском кадетском корпусе и в Петербургском университете. Подвергался преследованию правительства за свои взгляды на развитие Сибири. Потанин был арестован по делу «Общества независимости Сибири» и привлечен к суду по обвинению в стремлении отделить Сибирь от России, позднее амнистирован.
Жизнь и деятельность Г. Н. Потанина тесно связана с Алтаем. В 1855 г. провёл полгода на Алтае (станицы Антоньевская и Чарышская). В 1864 г. служил в Томском губернском совете, где занимался делами по освобождению крестьян, приписанных к Алтайским заводам, и делами по улучшению быта инородцев. Во время экспедиций в Монголию и Туву (1876-1877, 1879-1880) побывал в Бийске и Кош-Агаче. Изучал алтайскую флору и фауну. С 1907 г. почти ежегодно бывал летом в Горном Алтае. В статьях и книгах Потанина представлены обширные сведения и материалы о природе Алтая, истории и жизни русского населения, казаков, переселенцев. Собирал и изучал алтайский фольклор, опубликовал произведения устной поэзии алтайцев.

Произведения:

1. Потанин, Г. Н. Полгода на Алтае // Русское слово. – СПб.: в типографии Рюмина и Комп., 1859. – № 9, 12. – С. 61-134, 245-302.
   Полный текст (pdf, 21,3 Мб., нет с. 106-107, оцифровано с микрофильма)

О нем:

1. Гребенщиков, Г. Д. Большой сибирский дедушка : из личных встреч с Г. Н. Потаниным // Ежемесячный журнал / [издаваемый В. С. Миролюбовым]. – Петроград, [1914] – . – Выходит ежемесячно. – 1915г. N 9-10 (сент.-окт.). – С. 262-280.
   Полный текст (pdf, 2,75 Мб.)
2. Шишков, В. Я. Сибирский дед : посвящается Григорию Николаевичу Потанину // Ежемесячный журнал / [издаваемый В. С. Миролюбовым]. – Петроград, [1914] – . – Выходит ежемесячно. – 1915г. N 9-10 (сент.-окт.). – С. 85-90.
   Полный текст (pdf, 710 Кб.)

---

Черкасов Александр Александрович (1834-1895). Родился в Старой Руссе Новгородской губернии. Закончил институт корпуса горных инженеров. По собственному желанию отправился служить в Нерчинский горный округ в Забайкалье. Именно здесь началась литературная деятельность А. А. Черкасова. Результатом шестнадцатилетнего пребывания в Нерчинске стала книга «Записки охотника Восточной Сибири», вышедшая в 1867 г. в Петербурге.
В 1871 переведен на Алтай, занимал должности заведующего Салаирским рудником, управляющего Сузунского медеплавильного завода. В 1883 г. вышел в отставку и поселился в Барнауле. Занял должность городского головы. Продолжил занятия литературой. Впечатления от Алтая легчи в основу его произведений – книги «На Алтае (из записок сибирского охотника)» и двух портретных очерков «Федот» и «А. Брэм», составивших цикл «Мои добрые знакомые».
В 1890 г. переехал на Урал, где продолжал занятия общественно-полезной (стал городским головой Екатеринбурга) и литературной деятельностью.

Произведения:

1. Черкасов, А. А. На Алтае // На Алтае : записки городского головы / А.А. Черкасов; [Предисл. В. Гришаева]. – Барнаул, 2004. – С. 15-250.
   Полный текст (pdf, 9,31 Мб.)
2. Черкасов, А. А. Федот : из воспоминаний прошлого // На Алтае : записки городского головы / А.А. Черкасов; [Предисл. В. Гришаева]. – Барнаул, 2004. – С. 251-261.
   Полный текст (pdf, 416 Кб.)
3. Черкасов, А. А. Альфред Брем // На Алтае : записки городского головы / А.А. Черкасов; [Предисл. В. Гришаева]. – Барнаул, 2004. – С. 262-286.
   Полный текст (pdf, 804 Кб.)

О нем:

1. Гришаев, В. Забытое имя // На Алтае : записки городского головы / А.А. Черкасов; [Предисл. В. Гришаева]. – Барнаул, 2004. – С. 5-14.
   Полный текст (pdf, 380 Кб.)

---

Ядринцев Николай Михайлович (1842-1894). Родился в г. Омске в купеческой семье. Учился в Томской гимназии и Петербургском университете. Уже в петербургский период формируется главная цель жизни Н. М. Ядринцева – борьба с колониальной политикой в отношении Сибири за развитие и процветание сибирского региона. Вся дальнейшая жизнь Ядринцева – пример беззаветного служения малой родине. Около 10 лет провел в тюрьме и ссылке, преследуемый правительством по делу сибирских сепаратистов.
Н. М. Ядринцев по заданию Географического обгцества в 1878 году совершил первую комплексную экспедицию на Алтай с целью изучения этнографического и ботанического материала. В период своих последующих экспедиций посетил многие районы Горного Алтая, составил карту Тепецкого озера. Н. М. Ядринцев любил Алтай, восторгался его пейзажами, считал этот край «землей обетованной» и верил в его будущность. В одном из писем друзьям он писал: «Мои глаза обращены постянно к синеющим вершинам Алтая, где оставлено мое сердце». За год до смерти Н. М. Ядринцев, получив новое служебное назначение, переезжает в Барнаул.

Произведения:

1. Ядринцев, Н. М. В дальних странствиях : из путешествия в Алтай // Литературное наследство Сибири / редкол.: Н. Н. Яновский (гл. ред.) [и др.]. – Новосибирск : Зап.-Сиб. кн. изд-во, 1969. – Т. 4 : Художественные и публицистические произведения ; Воспоминания / Николай Михайлович Ядринцев. – 1979. – С. 240-250.
   Полный текст (pdf, 601 Кб.)
2. Ядринцев, Н. М. На обетованных землях : из путешествий по Алтаю // Литературное наследство Сибири / редкол.: Н. Н. Яновский (гл. ред.) [и др.]. – Новосибирск : Зап.-Сиб. кн. изд-во, 1969. – Т. 4 : Художественные и публицистические произведения ; Воспоминания / Николай Михайлович Ядринцев. – 1979. – С. 187-192.
   Полный текст (pdf, 321 Кб.)
3. Ядринцев, Н. М. Сибирская Швейцария : из путевых записок об Алтае // Русское богатство. – СПб., 1880. – № 8. – С. 47-66.
   Полный текст (pdf, 21,3 Мб., оцифровано с микрофильма)
4. Ядринцев, Н. М. Сибирская Швейцария : из путевых записок об Алтае // Литературное наследство Сибири / редкол.: Н. Н. Яновский (гл. ред.) [и др.]. – Новосибирск : Зап.-Сиб. кн. изд-во, 1969. – Т. 4 : Художественные и публицистические произведения ; Воспоминания / Николай Михайлович Ядринцев. – 1979. – С. 110-123.
   Полный текст (pdf, 785 Кб.)
5. Ядринцев, Н. М. Странник на Золотом озере : из путешествий по Алтаю // Литературное наследство Сибири / редкол.: Н. Н. Яновский (гл. ред.) [и др.]. – Новосибирск : Зап.-Сиб. кн. изд-во, 1969. – Т. 4 : Художественные и публицистические произведения ; Воспоминания / Николай Михайлович Ядринцев. – 1979. – С. 123-128.
   Полный текст (pdf, 303 Кб.)

О нем:

1. Раппопорт, Г. Публицист и поэт // Страницы литературного прошлого Алтая : лит.-краевед. ст. и очерки / Г. Раппопорт. – Барнаул : Алт. кн. изд-во, 1958. – С. 31-39.
   Полный текст (pdf, 1,12 Мб)

---

Художественная литература об Алтае 1900-1917 гг.:

Бахметьев В. М., Гребенщиков Г. Д., Жиляков А. И., Исаков С. И., Казанский П. А., Новоселов А. Е., Пиотровский А. С., Шишков В. Я.

1. Раппопорт, Г. Агулипрок // Страницы литературного прошлого Алтая : лит.-краевед. ст. и очерки / Г. Раппопорт. – Барнаул : Алт. кн. изд-во, 1958. – С. 83-87.
   Полный текст (pdf, 709 Кб)
2. Шапошников, Вл. На одной из сибирских окраин… : Сибирская литература на страницах газеты “Жизнь Алтая” // Алтай. – 1991. – № 5. – С. 171-176.
   Полный текст (pdf, 1,39 Мб)

---

Бахметьев Владимир Матвеевич (1885-1963). В. М. Бахметьев родился в г. Землянске Воронежской губернии. Первые стихи и рассказы опубликовал в 1905 г. в землянской газете «Красный лапоть». В это же время он увлекся революционной работой, был арестован и сослан в Барнаул. Позже переехал в Новониколаевск и вступил в ряды РСДРП. С 1914 г. находился в Томске, где познакомился с В. Я. Шишковым. С 1921 г. жил в Москве. Наибольшую известность получил его роман «Преступление Мартына» (1928). Наблюдения над жизнью и бытом коренного населения Горного Алтая дали В. М. Бахметьеву богатый материал для написанных в 1912-1914 гг. рассказов «В горной глуши», «На земле», «У последней воды».

Произведения:

1. Бахметьев, В. М. Машина // Алтайский альманах / [оформл. Г. И. Гуркина, И. Вандакурова] ; [под ред. Г. Д. Гребенщикова]. – С.-Петербург : Тип. Б. М. Вольфа, 1914. – С. 165-198.
   Полный текст (pdf, 4,1 Мб.)
2. Бахметьев, В. М. На земле // Избранные произведения : в 2 т. / В. М. Бахметьев. – М. : Художеств. лит., 1957. – Т. 1 : Повести и рассказы. Преступление Мартына : роман. – 1957. – С. 108-122.
   Полный текст (pdf, 1,84 Мб.)
3. Бахметьев, В. М. У последней воды // Избранные произведения : в 2 т. / В. М. Бахметьев. – М. : Художеств. лит., 1957. – Т. 1 : Повести и рассказы. Преступление Мартына : роман. – 1957. – С. 187-228.
   Полный текст (pdf, 1,84 Мб.)

---

Гребенщиков Георгий Дмитриевич (1883-1964). Родился в с. Николаевский Рудник Бийского округа Томской губернии. В 1909 г. его пригласили в Томск в качестве ответственного секретаря журнала «Молодая Сибирь», где он знакомится с Г. Н. Потаниным и по его совету совершает экспедиции на Алтай в 1910 и 1911 годах для изучения нравов и быта старообрядцев. Эти события оказались очень важными в жизни и творческой судьбе Гребенщикова, так как он задумал роман о сектантах на Алтае. Впоследствии роман «Чураевы», первая часть которого создана в 1916 г., дописывался, хотя и не был завершен. В 1911 г. Гребенщиков получил предложение на должность редактора газеты «Жизнь Алтая», а с 1912 г. начал работать в Барнауле. В 1915 г. в «Жизни Алтая» Гребенщиков опубликовач цикл очерков «По горам Алтая». Будучи редактором, он побывал в Петербурге, где издал два сборника своих повестей и рассказов «В просторах Сибири» (1913, 1915), а также «Алтайский альманах» (1914), свидетельствовавший о консолидации сил алтайских литераторов. В ноябре 1920 г. Г. Д. Гребенщиков эмигрировал во Францию, затем переехал в США.

Произведения:

1. Гребенщиков, Г. Д. Алтайская Русь : историко-этнографический очерк // Алтайский альманах / [оформл. Г. И. Гуркина, И. Вандакурова] ; [под ред. Г. Д. Гребенщикова]. – С.-Петербург : Тип. Б. М. Вольфа, 1914. – С. 1-37.
   Полный текст (pdf, 5,12 Мб.)
2. Гребенщиков, Г. Д. К сибирякам : [стихотворение] // «Жизнь Алтая» : газета. — 1911-1918. — Барнаул. — Выходит ежедневно. — Основана в 1911. — Прекращено с 1919. – 1913. – № 34, 10 февр. – С. 4.
   Полный текст (tif, 644 Кб.)
   «Жизнь Алтая» : газета. — 1911-1918. — Барнаул. — Выходит ежедневно. — Основана в 1911. — Прекращено с 1919. – 1913. – № 34, 10 февр.
   Полный текст (pdf, 11,9 Мб.)
3. Гребенщиков, Г. Д. На высоте // Алтайский альманах / [оформл. Г. И. Гуркина, И. Вандакурова] ; [под ред. Г. Д. Гребенщикова]. – С.-Петербург : Тип. Б. М. Вольфа, 1914. – С. 201-202.
   Полный текст (pdf, 272 Кб.)
4. Гребенщиков, Г. Д. Река Уба и убинские люди : литературно-этнографический очерк // Алтайский сборник : изд. Алтайского подотдела Западно-Сибирского отдела Имп. Русского Географического общества. – Барнаул : Типо-Литогр. Гл. Упр. Алт. округа, 1894 – 1930. – Т. 11. – 1912. – С. 1-80.
   Полный текст (pdf, 13,1 Мб.)
5. Гребенщиков, Г. Д. Ступень // «Жизнь Алтая» : газета. — 1911-1918. — Барнаул. — Выходит ежедневно. — Основана в 1911. — Прекращено с 1919. – 1916. – № 25, 26 (31 янв., 2 февр.) – С. 3, 3.
   Полный текст (pdf, 894 Кб.)
   «Жизнь Алтая» : газета. — 1911-1918. — Барнаул. — Выходит ежедневно. — Основана в 1911. — Прекращено с 1919. – 1916. – № 25, 31 янв.
   Полный текст (pdf, 2,81 Мб.)
   «Жизнь Алтая» : газета. — 1911-1918. — Барнаул. — Выходит ежедневно. — Основана в 1911. — Прекращено с 1919. – 1916. – № 26, 2 февр.
   Полный текст (pdf, 2,98 Мб.)

О нем:

1. Бальмонт, К. Д. Георгию Гребенщикову // Избранное / Константин Бальмонт ; [сост., вступ. ст. и примеч. Е. В. Ивановой]. – М. : Совет. Россия, 1989. – 591, [1] с., [1] л.
   Полный текст (pdf, 133 Мб)
2. Родионов, А. Тайны и явь Беловодья // Алтайская правда. — 1990. — 15 дек. (№ 288). — С. 8-9.
   Полный текст (jpg, 1,93 Мб)
3. Сергеев, С. “Душой богат, но долей сир…” : Несколько слов о Г. Д. Гребенщикове // Алтай : лит.-худож. альманах. – Барнаул. – 1991. – № 5. – С. 148-154.
   Полный текст (pdf, 1,54 Мб)
4. Черняева, Т. Редактор с “богдыханским нравом” : Литературная жизнь Барнаула столетин назад // Культура Алтайского края. – 2011. – № 2, июнь. – С. 38-41.
   Полный текст (pdf, 924 Кб)

---

Жиляков Арсений Иванович (1879-1921). Родился в с. Могильном Курганского уезда Тобольской губернии в бедной крестьянской семье. С 1910 г. он сотрудничал с газетами «Приуралье» (Челябинск), «Пермский край» (Пермь), «Курганский вестник», «Юг Тобола» (Курган). «Сибирская жизнь» (Томск), «Алтайское дело» (Новониколаевск), «Алтай» (Бийск), «Жизнь Алтая» (Барнаул). В 1915 г. поселился в Барнауле. В 1917—1920 гг. был членом литературного объединения «Агулипрок» (Алтайский губернский литературно-продовольственный комитет), который был создан П. Казанским и Г. Пушкаревым в Барнауле. Вместе с А. Ершовым, С. Исаковым, П. Казанским входил в инициативную группу по изданию книжной серии – «Библиотека „Сибирский рассвет “». В 1918 г. в этой серии вышла его книга «В тихих лесах».

Произведения:

1. Жиляков, А. И. Беда на Загонной улице // Алтай : лит.-худож. журнал – Барнаул. – 1992. – № 3, май-июнь. – С. 140-159.
   Полный текст (pdf, 4,15 Мб.)
2. Жиляков, А. И. В светлые дни // «Жизнь Алтая» : газета. — 1911-1918. — Барнаул. — Выходит ежедневно. — Основана в 1911. — Прекращено с 1919. – 1916. – № 79, 10 апр. – С. 2.
   Полный текст (tif, 206 Кб.)
   «Жизнь Алтая» : газета. — 1911-1918. — Барнаул. — Выходит ежедневно. — Основана в 1911. — Прекращено с 1919. – 1916. – № 79, 10 апр.
   Полный текст (pdf, 3,87 Мб.)
3. Жиляков, А. И. Во мгле : эскиз карандашом // «Жизнь Алтая» : газета. — 1911-1918. — Барнаул. — Выходит ежедневно. — Основана в 1911. — Прекращено с 1919. – 1913. – № 34, 10 февр. – С. 4.
   Полный текст (tif, 5,58 Мб.)
   «Жизнь Алтая» : газета. — 1911-1918. — Барнаул. — Выходит ежедневно. — Основана в 1911. — Прекращено с 1919. – 1913. – № 34, 10 февр.
   Полный текст (pdf, 11,9 Мб.)
4. Жиляков, А. И. Кирилкина беда : эскиз карандашом // «Жизнь Алтая» : газета. — 1911-1918. — Барнаул. — Выходит ежедневно. — Основана в 1911. — Прекращено с 1919. – 1916. – № 79, 10 апр. – С. 2.
   Полный текст (tif, 3,58 Мб.)
   «Жизнь Алтая» : газета. — 1911-1918. — Барнаул. — Выходит ежедневно. — Основана в 1911. — Прекращено с 1919. – 1916. – № 79, 10 апр.
   Полный текст (pdf, 3,87 Мб.)
5. Жиляков, А. И. На постоялом дворе // «Жизнь Алтая» : газета. — 1911-1918. — Барнаул. — Выходит ежедневно. — Основана в 1911. — Прекращено с 1919. – 1913. – № 180, 15 авг. – С. 2-3.
   Полный текст (pdf, 550 Кб.)
   «Жизнь Алтая» : газета. — 1911-1918. — Барнаул. — Выходит ежедневно. — Основана в 1911. — Прекращено с 1919. – 1913. – № 180, 15 авг.
   Полный текст (pdf, 4,66 Мб.)
6. Жиляков, А. И. “Только в золоте детской поры…” : из цикла “Искания” // «Жизнь Алтая» : газета. — 1911-1918. — Барнаул. — Выходит ежедневно. — Основана в 1911. — Прекращено с 1919. – 1916. – № 25, 31 янв. – С. 3.
   Полный текст (tif, 148 Кб.)
   «Жизнь Алтая» : газета. — 1911-1918. — Барнаул. — Выходит ежедневно. — Основана в 1911. — Прекращено с 1919. – 1916. – № 25, 31 янв.
   Полный текст (pdf, 2,81 Мб.)
7. Жиляков, А. И. У истоков жизни : главы о детстве // Алтай : лит.-худож. альманах. – Барнаул. – 1974. – № 3. – С. 77-86.
   Полный текст (pdf, 2,15 Мб.)

О нем:

1. Яновский, Н. Арсений Жиляков // Алтай : лит.-худож. альманах. – Барнаул. – 1974. – № 3. – С. 72-76.
   Полный текст (pdf, 1,27 Мб)

---

Исаков Степан Ильич (1884-1921). Родился в с. Волчиха Славгородского уезда Алтайской губернии в крестьянской семье. В 1913 г. перехал в Барнаул и работал журналистом в газете «Жизнь Алтая». В 1912 г. в этой газете Исаков опубликовал свой первый рассказ «По ягоды». В 1914 г. в «Алтайском альманахе» Георгия Гребенщикова вышел его рассказ «Горный дух». В 1918 г. в книжной серии «Библиотека “Сибирский рассвет”» была издана его книга «Там, в горных долинах», а сам автор наряду с А. Ершовым, А. Житковым, П. Казанским входил в инициативную группу по изданию этой серии. В 1919 г. был редактором журнала «Алтайский крестьянин», затем — журнала «Сибирский рассвет».
Произведения:

1. Исаков, С. И. Голгофа : повесть // Алтай : лит.-худож. журнал – Барнаул. – 1992. – № 4, июль-август. – С. 109-124.
   Полный текст (pdf, 3,42 Мб.)
2. Исаков, С. И. Горный дух // Алтайский альманах / [оформл. Г. И. Гуркина, И. Вандакурова] ; [под ред. Г. Д. Гребенщикова]. – С.-Петербург : Тип. Б. М. Вольфа, 1914. – С. 103-133.
   Полный текст (pdf, 3,9 Мб.)

О нем:

1. Раппопорт, Г. Степан Исаков // Страницы литературного прошлого Алтая : лит.-краевед. ст. и очерки / Г. Раппопорт. – Барнаул : Алт. кн. изд-во, 1958. – С. 78-82.
   Полный текст (pdf, 773 Кб)

---

Казанский Порфирий Алексеевич (1885-1938). Родился в с. Керевское Томского округа Томской губернии в семье чиновника. Обучался в Томском технологическом институте. В 1905-1917 гг. был членом группы писателей «Молодая сибирская литература» и сотрудничал с сибирскими сатирическими журналами. 18 июля 1912 г. по приглашению Георгия Гребенщикова приезжает в Барнаул и входит в состав редколлегии газеты «Жизнь Алтая», печатает свои сатирические стихотворения под псевдонимом Премудрая Крыса Онуфрий и лирические стихи за подписью К. Порфирьев. В июне 1916 г. выходит из состава редколлегии газеты. В 1917 г. вместе с Г. М. Пушкаревым организовывает литературное объединение в Барнауле «Агулипрок» (Алтайский губернский литературно-продовольственный комитет). Принимает участие в издании журнала «Сибирский рассвет». Казанский является автором сборников «Песни борьбы и надежды» (1917) и «Родному краю» (1918). В декабре 1937 г. его арестовали, поместили в тюрьму и приговорили к расстрелу. Реабилитирован посмертно.

Произведения:

1. Казанский, П. А.Наши горы – Алтай // Алтайская деревня : обществ. худож.-лит. и науч.-попул. журн./ Алт. Губерн. Ком. РКП. – Барнаул, 1924. – № 1,2, октябрь, ноябрь – С. 61-64, 85-89.
   Полный текст (pdf, 1,72 Мб.)
2. Порфирьев, К. [Казанский П. А.] Ночь на реке : [стихотворение] // «Жизнь Алтая» : газета. — 1911-1918. — Барнаул. — Выходит ежедневно. — Основана в 1911. — Прекращено с 1919. – 1916. – № 79, 10 апр. – С. 2.
   Полный текст (tif, 232 Кб.)
   «Жизнь Алтая» : газета. — 1911-1918. — Барнаул. — Выходит ежедневно. — Основана в 1911. — Прекращено с 1919. – 1916. – № 79, 10 апр.
   Полный текст (pdf, 3,87 Мб.)
3. Порфирьев, К. [Казанский П. А.] Рождение Оби : [стихотворение] // Алтайский альманах / [оформл. Г. И. Гуркина, И. Вандакурова] ; [под ред. Г. Д. Гребенщикова]. – С.-Петербург : Тип. Б. М. Вольфа, 1914. – С. 163-165.
   Полный текст (pdf, 204 Кб.)
4. Казанский, П. А. У кулундинских немцев : очерк // Алтайский сборник : изд. Алтайского географического об-ва и Барнаульского естественно-исторического музея. – Барнаул, 1894 – 1930. – Т. 12. – 1930 (гостип. ОМХа, 13.04.1930). – С. 61-66.
   Полный текст (pdf, 1,6 Мб.)

---

Новоселов Александр Ефремович (1884-1918). Родился в пос. Железнинский Павлодарского уезда Семипалатинской губернии в семье казачьего офицера. Учился в Омском кадетском корпусе, не закончив его, сдал экзамен на звание учителя и работал в сельских школах Алтая. После переезда в Омск Новоселов общается с барнаульскими писателями и печатается в газете «Жизнь Алтая». Он принадлежал к группе «молодой сибирской литературы», в которую входили Гребенщиков, Гольдберг, Шишков, Исаков и др. Первые выступления Новоселова в печати относятся к 1909—1910 гг. В 1912-1914 гг. принимал участие в экспедициях на Алтай, изучал быт алтайских староверов. Он привозил с собой впечатления, которые легли в основу лучших его произведений: «Беловодье» (1917), «Мирская» (1919), «Исишкина мечта» (1915), «Жабья жизнь», (1916), «Санькин марал»(1915). В большую литературу Новоселов вошел перед революцией, когда в горьковской «Летописи» появились его наиболее значительные вещи – «Жабья жизнь» (1916) и «Беловодье» (1917). Жизнь самого А. Е. Новоселова трагически оборвалась в 1918 г., он был арестован белогвардейцами и убит в омской загородной роще.

Произведения:

1. Новоселов, А. Е. Беловодье // Беловодье / А. Новоселов. – Барнаул : Алт. кн. изд-во, 1957. – С. 50-132.
   Полный текст (pdf, 12 Мб.)
2. Новоселов, А. Е. Жабья жизнь // Беловодье / А. Новоселов. – Барнаул : Алт. кн. изд-во, 1957. – С. 175-186.
   Полный текст (pdf, 1,61 Мб.)

О нем:

1. Раппопорт, Г. Александр Новоселов // Страницы литературного прошлого Алтая : лит.-краевед. ст. и очерки / Г. Раппопорт. – Барнаул : Алт. кн. изд-во, 1958. – С. 71-77.
   Полный текст (pdf, 952 Кб)

---

Пиотровский Александр Степанович (1890-1939). Родился в г. Оса Пермской губернии в семье ссыльного польского повстанца. После смерти отца в 1901 г. вместе с матерью переехал в Барнаул. С 1910 г. начинает работать учителем в сельских школах (в селах Вознесенском и Зайцеве Барнаульского уезда). Его первое стихотворение «Адам. Перевод из Юлия Словацкого» было опубликовано в газете «Жизнь Алтая» в 1912 г., а стихотворение «По Алтаю» появилось впервые в «Алтайском альманахе» Г. Д. Гребенщикова в 1914 г. В 1919 г. Пиотровский был мобилизован в армию Колчака, но вскоре демобилизован. С 1920 г. жил в Барнауле, преподавал в школе, был избран секретарем Алтайского губернского отдела Союза работников просвещения. Печатался в местных газетах, с 1923 г. заведовал литературно-художественным отделом в газете «Красный Алтай». Является автором сборников «Алые сумерки» (1922) и «Стихи» (1927). В конце двадцатых годов А. С. Пиотровский переехал в г. Прокопьевск.

Произведения:

1. Пиотровский, А. С. По Алтаю : посвящается художнику Г. И. Гуркину // Алтайский альманах / [оформл. Г. И. Гуркина, И. Вандакурова] ; [под ред. Г. Д. Гребенщикова]. – С.-Петербург : Тип. Б. М. Вольфа, 1914. – С. 39-41.
   Полный текст (pdf, 272 Кб.)
2. Пиотровский, А. С. Черные розы : [стихотворение] // «Жизнь Алтая» : газета. — 1911-1918. — Барнаул. — Выходит ежедневно. — Основана в 1911. — Прекращено с 1919. – 1913. – № 151, 11 июля. – С. 2.
   Полный текст (tif, 488 Кб.)
   «Жизнь Алтая» : газета. — 1911-1918. — Барнаул. — Выходит ежедневно. — Основана в 1911. — Прекращено с 1919. – 1913. – № 151, 11 июля.
   Полный текст (pdf, 8,91 Мб.)

---

Шишков Вячеслав Яковлевич (1873-1945). В. Я. Шишков родился в г. Бежецке (ныне Тверской области) в купеческой семье. После окончания училища кондукторов путей сообщения в 1894 г. прибыл на службу в Томск. Участвовал в геодезических экспедициях, с 1903 г. бып руководителем многих из них. Обследовал Обь, Енисей, Чулым, Чарыш, Лену, Витим и другие сибирские реки.
На Алтае Шишков впервые побывал в 1909 г. Он заведовал научной партией во время двух летних сезонов 1909 и 1910 гг. по исследованию реки Бии. Под впечатлением от этих экспедиций он позднее написал рассказ «На Бии» (1914). В 1911 г. Шишков живет в Томске и посещает «четверги» Г. Н. Потанина. Здесь же он знакомится с Г. Д. Гребенщиковым и Г . И. Гуркиным. На страницах газеты «Жизнь Аптая» печатаются его очерки и рассказы. Во время экспедиций на Алтай в 1913-1914 гг., связанных с изучением Чуйского тракта, родились цикл очерков «По Чуйскому тракту» (1913), «Чуйские были» (1914), рассказы «Страшный кам» (1919) и «Алые сугробы» (1925).

Произведения:

1. Шишков, В. Я. На Бии // Алтайский альманах / [оформл. Г. И. Гуркина, И. Вандакурова] ; [под ред. Г. Д. Гребенщикова]. – С.-Петербург : Тип. Б. М. Вольфа, 1914. – С. 137-162.
   Полный текст (pdf, 2,95 Мб.)
2. Шишков, В. Я. По Чуйскому тракту : путевые очерки // Чуйские были : роман. Очерки. Рассказы / Вячеслав Шишков. – Барнаул : Алт. кн. изд-во, 1986. – С. 141-194.
   Полный текст (pdf, 1,99 Мб.)
3. Шишков, В. Я. Чуйские были // Чуйские были : роман. Очерки. Рассказы / Вячеслав Шишков. – Барнаул : Алт. кн. изд-во, 1986. – С. 233-251.
   Полный текст (pdf, 1,08 Мб.)

О нем:

1. Бахметьев, Владимир Матвеевич Вячеслав Шишков : жизнь и творчество / Вл. Бахметьев. – М. : Совет. писатель, 1947. – 196, [1] с.
   Полный текст (pdf, 84,3 Мб.)
2. Вячеслав Шишков в воспоминаниях современников : [сборник / сост. Н. Н. Яновский]. – Новосибирск : Новосиб. кн. изд-во, 1987. – 389, [3] с., [4] л.
   Полный текст (pdf, 162 Мб.)
3. Грехова, Е. “Алтай идет на вас”” // Культура Алтайского края. – 2013. – № 1, март. – С. 8-10.
   Полный текст (pdf, 798 Кб)
4. Изотов, Иван Трифонович Вячеслав Шишков : критико-биогр. очерк / И. Изотов. – Москва : Совет. писатель, 1956. – 167, [1] с.
   Полный текст (pdf, 50,9 Мб.)
5. Раппопорт, Г. Алтай в жизни и творчестве Вячеслава Шишкова // Страницы литературного прошлого Алтая : лит.-краевед. ст. и очерки / Г. Раппопорт. – Барнаул : Алт. кн. изд-во, 1958. – С. 64-70.
   Полный текст (pdf, 792 Кб)

---

Художественная литература об Алтае 1917-1945 гг.:

Ефремов И. А., Киселева А. Н., Коптелов А. Л., Низовой П. Г., Рерих Н. К.,

---

Ефремов Иван Антонович (1906-1972). Настоящее имя Иван Антипович Ефремов. Выдающийся ученый-палеонтолог, один из основателей советской научной фантастики, мыслитель. В 1920-1940-х гг. участвовал во многих научных экспедициях в Сибирь, Среднюю Азию, Монголию. Первые рассказы И. А. Ефремова (среди них и «Озеро Горных Духов») были опубликованы в 1944 г. Тема Алтая присутствует в нескольких произведениях писателя, в том числе – в романах «Туманность Андромеды» и «Лезвие бриты».

Произведения:

1. Ефремов, И. А. Озеро Горных Духов : [рассказ] // Рассказы / И. Ефремов ; [худож. В. Коновалов]. – Москва : Молодая гвардия, 1950. – С. 31-48.
   Полный текст (pdf, 2,07 Мб.)

---

Киселева Анна Николаевна (1906-1973). Детская писательница. Родилась 19 декабря 1906 года в деревне Нижняя Ведуга Воронежской области в крестьянской семье. В начале 1910 года она с родителями переселилась на Алтай, где в деревне Краюшкино прошли её детство и юность.
В начале 1920-х годов по комсомольской путевке А. Н. Киселева была направлена на курсы красных учителей. В Барнауле в 1928 году она окончила педагогический техникум, а затем в 1939 году – государственный учительский институт. Много лет работала в сельских школах Алтайского края. В 1947 году ей было присвоено звание «Заслуженный учитель РСФСР», два года спустя она была награждена орденом «Знак Почета». Она дважды избиралась депутатом Верховного Совета РСФСР.
По состоянию здоровья А. Н. Киселева оставила педагогическую работу и в 1954 году с семьей переехала в с. Нижнедевицк Воронежской области, затем – в г. Кисловодск Ставропольского края, а с 1961 года она жила в Усмани.
Свои первые рассказы Анна Николаевна начала писать, работая в школах Алтайского края. В 1939 году в Новосибирске была издана её первая книга «Алтайские робинзоны». С 1958 года – член Союза писателей СССР.

Произведения:

1. Киселева, А. Н. Алтайские робинзоны : [повесть : для детей] / А. Киселева ; [худож. Э. Горш, Н. Мотовилов]. – Барнаул : Алт. краев. изд-во, 1949. – 103, [1] с.
   Полный текст (pdf, 13,81 Мб.)

---

Коптелов Афанасий Лазаревич (1903-1990). Родился 6 ноября 1903 года в селе Шатуново Алтайского края (в настоящее время это Залесовский район). Родители Коптелова были кержаками, т. е. русскими старообрядцами.
Рассказы, очерки и повести он начал писать с 1924 года. Первый большой рассказ Афанасия Лазаревича «Антихристово время» был напечатан на страницах журнала «Сибирские огни». Он повествует о жизни в глухом кержацком селенье, одном из тех, в которых проходило детство автора. Работа в «Сибирских огнях» открыла путь Коптелову в творческий мир. Именно здесь он прошел свой путь писателя от шуточного рассказа «Поблазнилось» до эпопеи “Великое кочевье”, повествующей о переходе народа от феодализма к социализму. С журналом «Сибирские огни» писатель будет связан все последующие годы своей жизни и как автор, и как член редакционной коллегии, и как сотрудник.
В основу творчества Афанасия Лазаревича Коптелова легла история и культура Алтая, жизнь населения края после революции. В его произведениях показана история страны, которая менялась, переходя от застойного мещанского прошлого к эпохе больших перемен, трудовых и строительных подвигов.

Произведения:

1. Коптелов, А. Л. В горах Алтая : роман / А. Коптелов ; худож. Б. Шварц. – М. : Молодая гвардия , 1937. – 137 с.
   Полный текст (pdf, 37,05 Мб.)
2. Коптелов, А. Л. Великое кочевье : роман / А. Коптелов. – Испр. и доп. изд. – Барнаул : Алт. кн. изд-во, 1954. – 384, [2] с.
   Полный текст (pdf, 57,8 Мб.)
3. Коптелов, А. Л.Поблазнило // Алтайская деревня : обществ. худож.-лит. и науч.-попул. журн./ Алт. Губерн. Ком. РКП. – Барнаул, 1924. – № 1, октябрь – С. 20-23.
   Полный текст (pdf, 787 Кб.)
4. Коптелов, Афанасий Лазаревич Снежный пик : (повесть) / А. Коптелов. – Барнаул : Алт. краев. изд-во, 1953. – 158, [1] с.
   Полный текст (pdf, 50,7 Мб.)

---

Низовой Павел Георгиевич (1882-1940). Настоящее имя Павел Георгиевич Тупиков. Родился в крестьянской семье. Самоучка. Участник Первой мировой войны. В 1915-1916 гг. в издательстве Думновых выходили популярные книжки П. Г. Низового по истории культуры, астрономии, этнографии. В 1920-х гг. член литературной группы «Кузница».
В 1918 г. вместе с А. С. Новиковым-Прибоем П. Г. Низовой приехал в Барнаул, где прожил до 1920 г. Участвовал в местной литературной жизни, публиковался в журнале «Сибирский рассвет». Вернувшись в Москву, по алтайским впечатлениям создал повесть «В горах Алтая» (1925), рассказы «В горных ущельях» (1924), «Золотое озеро» (1924).

Произведения:

1. Низовой, П. Г. В горах Алтая : повесть / П. Низовой ; худож. Н. Котов. – 2-е изд. – М. ; Л. : Государственное изд-во, 1927. – 128 с.
   Полный текст (pdf, 14,59 Мб.)
2. Низовой, П. Г. Среди гор : рассказы / П. Низовой. – М., 1925. – 53 с.
   Полный текст (pdf, 7,11 Мб.)

---

Рерих Николай Константинович (1874-1949). Николай Константинович Рерих – великий русский художник, писатель, археолог, философ, путешественник и общественный деятель – родился в Петербурге 9 октября 1874 года. В 1897 году окончил Академию Художеств, в 1898 году – юридический факультет Петербургского Университета.
Уже в студенческие годы Николай Рерих избран в члены Русского Археологического Общества. С 1901 года Николай Константинович – секретарь Общества Поощрения Художеств, а с 1906 – директор Художественной Школы. В 1909 году избран академиком Российской Академии Художеств. С 1910 года он возглавляет художественное объединение “Мир искусства”.
В 1917 г. семья Рерихов находилась в Финляндии и, после революционных событий, оказалась за границей.
В 1923–1928 гг. семья Рерихов совершает грандиозное путешествие по Индии и Центральной Азии, в Тибет, Северо-западный Китай, на Алтай, в Монголию. За эти годы было написано около 500 картин (циклы «Его Страна», «Знамёна Востока», «Святыни и Твердыни» и др.), исследованы памятники искусства, древние рукописи, обряды и предания, религиозные культы, собраны многочисленные коллекции. Рерих создаёт образы великих Учителей человечества, мыслителей, просветлённых – Христа, Будды, Кришны, Магомета, Конфуция, Лао-цзы, Падма Самбхавы, Миларепы, Нагарджуны, Цонкапы. Именно в эти годы окончательно сложилось его учение о культуре. О путешествии в Центральную Азию и на Алтай Н. К. Рерих написал в своих книгах “Алтай – Гималаи”, “Сердце Азии”.
Произведения:

1. Рерих, Н. К. Алтай // Алтай – Гималаи / Н. К. Рерих ; сост. И. М. Богданова ; науч. ред. А. П. Окладников ; предисл. Б. Г. Гафурова ; послесл. А. П. Окладникова ; коммент. С. И. Тюляева, Ю. Г. Решетова. – М. : Мысль, 1974. – С. 238-247.
   Полный текст (pdf, 1,74 Мб.)
2. Рерих, Н. К. Алтай – Гималаи / Н. К. Рерих ; сост. И. М. Богданова ; науч. ред. А. П. Окладников ; предисл. Б. Г. Гафурова ; послесл. А. П. Окладникова ; коммент. С. И. Тюляева, Ю. Г. Решетова. – М. : Мысль, 1974. – 348, [2] с., [14] л. ил.
   Полный текст (pdf, 62,5 Мб.)
3. Рерих, Н. К. Беловодье // Рерих и Алтай : [сборник]. – Новосибирск : РОССАЗИЯ : Сиб. Рерих. о-во, 2006. – С. 155-166.
   Полный текст (pdf, 1,48 Мб.)
4. Рерих, Н. К. Подземные жители // Рерих и Алтай : [сборник]. – Новосибирск : РОССАЗИЯ : Сиб. Рерих. о-во, 2006. – С. 140-155.
   Полный текст (pdf, 1,98 Мб.)
5. Рерих, Н. К. Сердце Азии // Цветы Мории; Пути благословения; Сердце Азии / Николай Рерих. – Рига : Виеда : Междунар. центр Рерихов, 1992. – С. 155-258.
   Полный текст (pdf, 17,1 Мб.)

О нем:

1. Цесюлевич, Леопольд Рерих на Алтае : к столетию со дня рождения Н. К. Рериха // Алтай : лит.-худож. альманах. – Барнаул. – 1974. – № 3. – С. 65-69.
   Полный текст (pdf, 1,19 Мб)

---

Художественная литература об Алтае 1950-1960 гг.:

Квин Л. И.,

---

Квин Лев Израилевич (1922-1996). Русский прозаик, драматург, переводчик, преимущественно работал в области детской литературы. Автор романов «Звезды чужой стороны» (1964), «Ржавый капкан на зеленом поле» (1980); повестей «Город не спит» (1960), «Икс, игрек, зет» (1963), «Мы, которые оболтусы» (1969) и др.; писал пьесы, рассказы, документапьную прозу. Член Союза писателей РСФСР (с 1957), заслуженный работник культуры РСФСР (1980).
Родился в Риге (Латвия). В 1953 г., увлеченный целинной эпопеей, приехал на Алтай, где прожил большую часть своей жизни. Работал в газете «Сталинская смена» (в 1956 г. переименована в «Молодежь Алтая»), сотрудничал с краевым радио и телевидением. В течение ряда лет был членом редколлегии и редактором журнала «Алтай», членом редколлегии журнала «Барнаул»; ответственным секретарем Алтайской краевой писательской организации (1976-1982). Возглавлял Алтайское краевое отделение фонда милосердия и здоровья.
На Алтае разворачивается действие известных документальных повестей Л. И. Квина: «Три жизни Николая Струкова» (1977), «Горький дым костров» (1978), «Хлеб на асфальте не растет» (1988). Облик Алтая целинного был запечатлен писателем в цикле рассказов «Палатки в степи» (1957).

Произведения:

1. Квин Л. И. Палатки в степи : рассказы / Л. Квин ; грав. Ю. Авдеева. – М. : Детгиз, 1957. – 109 с.
   Полный текст (pdf, 15,6 Мб.)

---

Художественная литература об Алтае 1970-1980 гг.:

Хейдок А. П., Юдалевич М. И.

---

Хейдок Альфред Петрович (1892-1990). Родился в Лифляндской губернии, на хуторе Долее близ г. Цесис. Участник Первой мировой и Гражданской войн. С 1920 г. — в эмиграции в Харбине, с 1940 г. — в Шанхае. Первый рассказ А. П. Хейдока «Человек с собакой» был опубликован в 1929 г. в декабрьском номере эмигрантского журнала «Рубеж» (г. Харбин). Известность писателю принес сборник рассказов «Звезды Маньчжурии», вышедший в 1934 г. с предисловием Н. К. Рериха в Нью-Йоркском издательстве «Алатас». А. П. Хейдок был последователем учения Рериха, одним из немногих получил из рук великого философа и художника особый перстень ученичества. В 1947 г. вернулся в СССР, последние годы жизни (1981-1990) провел на Алтае, в г. Змеиногорске. С 2004 г. почитателями творчества А. П. Хейдока в Змеиногорске проводятся Хейдоковские чтения.

Произведения:

1. Хейдок, А. П. О Змеиногорске : очерк // Образ Алтая в русской литературе / Упр. Алт. края по культуре и арх. делу, Алт. гос. ун-т ; [редкол.: А. И. Куляпин (гл. ред.) и др.]. – Барнаул : Изд. дом “Барнаул”. – Т. 5 : 1970-1980 / [сост., подгот. текста, вступ. ст. и коммент. Д. В. Марьина]. – 2012. – С. 239-246.
   Полный текст (pdf, 3,35 Мб.)

О нем:

1. Марьин, Д. Ученик Рериха // Культура Алтайского края. – 2012. – № 3, сент. – С. 20-23.
   Полный текст (pdf, 762 Кб)

---

Юдалевич Марк Иосифович (1918-2014). Родился в г. Боготоле Красноярского края. Детство и юность прошли в Барнауле. Участник Великой Отечественной войны. Как поэт дебютировал во фронтовых газетах. Первая книга – поэтический сборник «Друзьям» – опубликована в Барнауле в 1948 г. Принимал участие в подготовке первого номера альманаха «Алтай» в 1947 г. Член Союза писателей СССР (1956). В 1957-1963 гг. избирался ответственным секретарем Алтайской писательской организации. Автор более 50 книг, изданных в Барнауле, Томске, Новосибирске, Москве. На сценах ряда театров страны шли пьесы М. И. Юдалевича «Голубая Дама», «Трудный возраст», «Годы, любовь».

Произведения:

1. Юдалевич, М. И. Ползунов : повесть в стихах / Марк Юдалевич. – Барнаул : Алт. краев изд-во, 1952. – 59 [3] с.
   Полный текст доступен в АКУНБ

Н. И. Наумов (1838–1901) родился в Тобольске в семье судебного чиновника, служил в Омском, а затем — в Томском пехотных батальонах, во время службы всерьез увлекся литературой. В 1860 г. поступил на историко-филологический факультет Петербургского университета. В начале 1860-х арестовывался за участие в студенческих волнениях и по подозрению в связях с «Народной волей». Сотрудничал в «Искре», «Деле» и «Отечественных записках». Самый известный сборник рассказов Наумова «Сила солому ломит» вышел в 1874 г. Примыкал к народническим литературным кругам, но, очевидно, разделял не все взгляды народников. В середине 1880-х гг. покинул Петербург и занялся чиновной карьерой, однако совсем литературу не оставил. Рассказ «Поскотник» напечатан впервые в журнале «Слово» (1881, № 1).

В жизни нередко случаются такие встречи, которые, несмотря на всю свою мимолетность, производят до того глубокое впечатление, что спустя десятки лет сохраняются в памяти с поразительною яркостью и полнотой в самых мельчайших подробностях, как будто еще недавно, не далее как вчера, ты видел эти лица и беседовал с ними. Такое впечатление оставила по себе и встреча моя со стариком Ларионом…

В июле месяце 186* года я ехал по делам службы в село Бунгур. Дорога вилась, как лента, среди полей, засеянных хлебом. Солнце только что закатилось, и окрестности слегка подергивались прозрачной синевой, придающей летнему пейзажу мягкий, нежащий зрение колорит. Вдали на горизонте виднелись скучившиеся строения села и темной массой обрисовывались на безоблачном небе высокая колокольня сельской церкви и в беспорядке разбросанные вокруг села ветряные мельницы. Ямщик мой, молодой словоохотливый парень, в продолжение всего пути сообщавший мне длинную повесть о том, как медведь разорил целовальника, открывшего питейный дом в лесу на перекрестке трех дорог, — когда мы стали подъезжать к изгороди поскотины, крикнул: «Эй… Ларивон, отворяй проезжающим!» Скоро кони остановились уже перед широкими воротами поскотины, а Ларион и не думал показываться из своей низенькой землянки, походившей скорее на муравейник, чем на жилье человека. Ямщик соскочил с облучка, сбросил сплетенную из ветвей петлю с ворот, растворил ворота, издавшие при этом пронзительный стон, провел в них лошадей и снова крикнул: «Эй, Ларивон Маркыч… Здоров ли?..».

— Кто тут? — послышалось из землянки.

— Проезжающие!.. — смеясь, ответил ямщик, выгребая из дымившегося костра, разложенного перед землянкой, уголек, чтоб раскурить трубку. — Здоров ли, говорю? — снова крикнул он.

— А коли хвор скажу, так нешто ты поможешь мне? — спросил Ларион, просунув в узенькую дверь землянки голову, украшенную седыми, реденькими волосами.

— Никак ты сердит ноне?.. — смеясь, спросил ямщик.

— Сердит, аль милостив — тебе опять-таки дела нет!.. — ответил Ларион, вылезая из землянки и вытягиваясь во весь рост.

Это был высокий, худощавый старик, державшийся прямо по привычке, привитой к нему, по-видимому, дисциплиной. Голова его была покрыта седыми, спереди крайне реденькими волосами, завивавшимися в кольца на висках и затылке. Коротенькая, слегка окладистая борода и щетинистые усы скрывали нижнюю часть лица его, которое вообще было крайне бледно и изрезано морщинами. Сначала я не обратил внимания на Лариона и только случайно, пристально взглянув в лицо его, неожиданно увидел легкую, едва почти заметную синеву на щеках его и на лбу, обозначавшую роковые буквы: на правой щеке К, на лбу А и на левой щеке Т. Это был поселенец из каторжных, отбывший определенный срок работ. Заметив, что я пристально смотрю на него, старик нисколько не смутился и, в свою очередь, не сводил с меня своих серых, прищуренных глаз. Он был в одной рубахе грубого холста, довольно уже заношенной, в портах, спускавшихся немного ниже колен, и босой.

— Ну што ж ты стал… што ты не едешь-то?.. — крикнул он, обратившись к ямщику. — Вишь, ведь молоко исшо на губах не обсохло, а уж табак сосет… Трогай… чего без пути торчать-то! — крикнул он и, поглядев, плотно ли заперты ворота поскотины, почесал себе поясницу и полез в землянку.

— Осерчал старина-то! Видать, кто ни на есть разбередил его за день-то, — произнес ямщик, усаживаясь на облучок и трогая лошадей. — Уж поворчать это любит, — говорил он, поворачиваясь ко мне. — А душа, слышь, старик-то… не гляди, што бранливый….

— Он поселенец? — спросил я.

— Посельщик… из каторжных, слышь… Годов уж пять будет время-то, как живет здесь… За убивство в каторге-то был…

Мужики-то, слышь, здешние сказывали, што поглядели раз в бане на спину-то его, так ужасти, говорят, подобно… Такая эта страсть взяла их, не доведи Господи, сказывают! — горячо жестикулируя правой рукой, пояснил он. — Спервоначалу-то как глянули, говорят, и не в примету было — тело как тело… А в пару-то это, слышь, в теплом-то духе — оно, видать, отошло што ли, так словно, говорят, спина-то вся кровью полита. Ну как не возьмет ужасть — по себе посуди.

— Отчего же это?.. — прервал я.

— От плетей, сказывает… Плетями ведь его бучили… — пояснил парень. — Не легкое же, видать, брат, дело… О-ох… Не доведи Господи! — с глубоким вздохом произнес он, покачав головой. — В ину пору теперь сказывает… едва, говорит, ноги волочу… вот оно сколь легко, видать, а!..

— Чем же он занимается, живя здесь?

— Стар уж… чем заниматься-то?.. Силенки-то тоже, брат, поубыло; в каторге-то, поди, не миловали!.. Лето вот в поскотниках бьется — десять рублев ему за лето обчество-то платит — на готовом харче… А зимой-то кое у кого по хозяйству подсобить, аль-бо што… ну и кормят… Тавлинки делает теперя…

— Какие тавлинки?..

— Под табак… вот что нюхают… Табатерки, штоль — сказать-то тебе!.. Мы-то их тавлинками зовем… И столь-то он это, братец, навострился делать их… а-ах… ты шут его… На иную, слышь, любо глядеть…

— Из чего же он делает их?..

— Из бересты… да так-то приузорит, слышь, што любо-два!.. Ноне, сказывают, отцу Миките, попу здешнему, так церковь, слышь, на тавлинке-то вырезал и дом его, попа-то, как есть вот в яве обнатурил. Мало ль дивились… и-искусник! Теперича у него этих тавлинок сколь торговцы-то покупают да в город возят на продажу.

— И хорошо платят ему?

— Уж где, поди, не платят!.. Она вот и малая вещь, а тоже ведь за ней посидеть надоть, покорпеть… пла-атят!.. — протянул он.

— А не боятся его, а?.. Худого за ним ничего не примечают?.. — полюбопытствовал я.

— Спервоначалу-то оно, што греха таить, оглядывались за ним… Узор-то на лице тоже всякому глаз колол… остерегались!.. Ведь Бог его знает, каков он… В каторгу-то, поди, недаром шлют. Но только, братец, все это занапрасно сумнение на человека клали… ду-у-шевный старик, ворчливый — это поискать таких, а смиренный, погожий старик. Мужики-то здешние, слышь, не нахвалятся им…

В это время мы подъехали к селу, и ямщик, по общей страсти всех ямщиков, с гиком пустил лошадей вскачь по широкой улице села, устланной сплошною гатью, и не без усилия осадил их перед воротами земской квартиры.

Дело, вызвавшее приезд мой в Бунгур, задержало меня в нем на несколько дней. После разговора с ямщиком, описавшим мне в таких привлекательных чертах личность Бунгурского поскотника, я совершенно забыл о нем… да и мало ли доводилось мне на своем веку, при постоянных разъездах из села в село на расстояние нескольких тысяч верст, слышать самые разнообразные рассказы о личностях, выдававшихся в глазах крестьян какими-нибудь особенностями. Но случай совершенно неожиданно столкнул меня со стариком Ларионом. Спустя два дня после приезда моего в Бунгур, прождав часов до двух крестьян, вызванных мной для спроса из ближайшей к Бунгуру деревни и убедившись, что они не прибудут ранее следующего дня, я пошел побродить от скуки по окрестностям Бунгура. День был жаркий. Выйдя за черту села в поскотину, я пошел полем вправо к опушке березовой рощи, часть которой захватывалась изгородью поскотины, и, войдя в рощу, направился тропинкой, вившейся среди густых частых берез, листва которых, переплетаясь в воздухе, образовывала над головою свод, дававший тень и прохладу. Дойдя по тропинке до крутого берега речки Бунгур, я пошел берегом, любуясь бурливым течением ее, мчавшимся почти водопадами среди груды камней, заграждавших ей путь. Крутые, глинистые берега, ежегодно подмываемые и осыпавшиеся, были очень живописны. Они спускались к речке иногда отвесной стеной, обнажая то синеватые, то желтые и розовые пласты глины, и сочетание этих красок с густой и сочной зеленью травы и росших на вершине деревьев придавали им чрезвычайно оригинальный вид. Иногда берега были изрыты уступами, висевшими наклонно над потоком, и росшие на вершине их деревья, казалось, едва держались, так что обнаженные корни их висели на воздухе, точно гнезда какой-нибудь гигантской птицы. По-видимому, достаточно было промчаться более порывистому вихрю, чтобы весь уступ с росшими на нем деревьями рухнул в поток. Порой река круто заворачивала вправо или влево и совершенно скрывалась из глаз в густой заросли молодых берез, лепившихся внизу по берегам ее, и затем вновь выскакивала, как шальная, и пенистые струи ее, казалось, катились с удвоенною яростью. Увлеченный разнообразием этого дикого ландшафта, я не заметил, как зашел слишком далеко, и глухой удар грома, неожиданно раздавшийся вдали, заставил меня остановиться. С востока медленно плыла совершенно черная, грозовая туча, и глухие, частые раскаты грома предвещали одну из тех гроз, какие редко проходят без несчастий. Надо было спешить укрыться от дождя и грозы, которая всего опаснее в лесу. Я спустился вниз к реке, с трудом придерживаясь за сучья деревьев, росших по склону. Перейдя Бунгур вброд по камням, я с трудом поднялся на кручу противоположного берега, предпочитая идти прямым путем, который скорее привел бы меня к селу, чем тот, которым я шел. В это время солнце скрылось уже за тучей, в воздухе наступила удушливая тишина, обыкновенно, предшествующая грозе… Я бежал по незнакомому мне лесу, поминутно спотыкаясь о валежник и толстые корни деревьев, выступившие наружу и заросшие густой травой, доходившей иногда до колен. Назойливое карканье ворон, с шумом ютившихся в листве берез, также предвещало наступающую бурю. Меня скоро охватила мгла… Раскаты грома становились все резче и резче… Молния, прорезывая лесную чащу, ослепляла глаза… Крупные, хотя и редкие еще капли дождя стали похлопывать по листве, начинавшей уже трепетать от повеявшего теплого ветра. В это время я выбрался из леса на поляну; весь небосклон был сплошь охвачен тучей… Вдали, за видневшимся селом, шел уже проливной дождь, спускаясь сплошной темной синевой. Не более как саженях во ста оттого места, где вышел я, виднелась изгородь поскотины и землянка старика Лариона. Я побежал к ней, и только что успел войти в ворота поскотины и постучаться в низенькую дверь землянки, как хлынул дождь с градом величиною почти в горошину.

— Ой, погодка… ну бе-е-еда, кого захватит в поле! — произнес старик, пропуская меня в свое душное, низенькое жилье.

Войдя в землянку, я ничего не мог видеть крутом себя, так как крошечное оконце или, вернее, отдушина, вероятно, и в ясную-то погоду пропускала очень мало света, при наступившей же почти ночной мгле, в землянке было темно, как в могиле.

— Ну, счастлив ты, барин, што вовремя добег! — с худо скрытой иронией в голосе произнес старик. — Постой, ужо я засвечу для твоей милости жировичок, вишь, палаты-то у меня не шибко штобы светлые! — говорил он, шаря в углу землянки и бормоча про себя: «Вишь, куда запало… Штоб тебя Бог любил!»

Затем он стал вырубать огнивом огонь и, приложив к труту длинную серную спичку, зажег фитиль в небольшой глиняной плошке, наполненной жиром. Все время, пока он вырубал огонь и зажигал жировик, я стоял на одном месте, не смея пошевелиться в темноте из боязни споткнуться на что-нибудь. Засветив жировик, старик поднес его к самому лицу моему, как бы желая лучше рассмотреть меня.

— Милости просим, батюшка… Погости ужо, присядь, авось погодка-то и скоро перейдет на твое счастье… Не шибко, штобы красно у меня было здеся!.. — с иронией продолжал он, ставя жировик на доску, заменявшую стол. — Ну да все лучше, чем в поле-то под капелью быть!..

Землянка, жилье Лариона, была действительно не красна на вид и могла удовлетворять только человека с самыми неприхотливыми требованиями. Это просто был четырехугольный сруб, не более двух с половиною аршин вышине… Стоя с Ларионом друг против друга, мы занимали почти все свободное пространство в ней. У стены на правой стороне лежали две доски, а на них — свеженакошенная трава вместо перины; в изголовье лежал полушубок и узел грязного тряпья, вероятно, заменявший подушку. Доска, на которой стоял жировик, освещавший тускло-багровым светом только ближайшие предметы, распространяя вместе с тем удушливый, сальный запах, заменяла, по-видимому, стол.

На этой доске валялись клочки бересты, лоскутья синей, розовой и белой фольги, осколки от простого стекла, нож, шило, — и тут же в кусок грубого серого сукна было воткнуто несколько швейных игол различных величин. У стола стоял, вместо стула, деревянный обрубок. В углу — небольшая кадушка с водой, над ней полочка, на которой виднелся берестяный туяс, деревянная чашка и на ней краюха черного хлеба. Сырой, затхлый воздух в землянке от плотно припертой двери, в которую хлестал теперь дождь, сделался невыносимо удушлив. Но бревнам сруба, слегка покрытым зеленоватой плесенью и небольшими гнездами мелких, белых грибков, местами уже просачивалась вода от дождевого ливня. Вода капала местами и с потолка, протекая чрез дерн, которым была выкрыта землянка. Я сел по приглашению старика на обрубок, стоявший у доски, на которой были разложены его инструменты по выделке тавлинок. Сам Ларион прислонился к стене в углу, и сел на кровать, уступая только моей просьбе.

— По делу ходил… аль так погулял, батюшка… што непогодь-то захватил? — полюбопытствовал старик, пристально смотря на меня своими щурившимися глазами.

— Гулял, Ларион Маркыч!.. — ответил я.

— Откуда же ты, батюшка, узнал это мое-то имя-отечество?.. — удивленным тоном спросил он.

— Ямщик сказал прошлый раз…

— Памятлив же ты, погляжу… памятлив!.. — повторил он, покачав головой. — Ларивон Маркыч, — снова повторил он и усмехнулся. — Д-и-иковина! — протянул наконец он.

— Какая диковина, в чем? — спросил я.

— Я так… это, батюшка, про себя промолвил!.. — уклончиво ответил он. — Вишь, погодка-то как расходилась, а?.. — начал он, как бы желая избегнуть дальнейших расспросов. — Ну, кому чего, а нашим мужичкам все — горе… Экой полой… да град о-о-о… Не одного из них без хлеба оставит… Гляди, как хлеб-то выбьет али повалит… Ну — да Божья воля… Я, признаться-таки, с утра чуял, што быть погодке… Моя-то уже примета не обманет!

— Какая же у тебя примета?..

— А так скажу, милостивец, што коли к непогоде когда, так всего-то тебя разломит, каждая ровно косточка в тебе скрыпит да ноет… Измучаешься весь…

— Стар уж ты, Ларион Маркыч, а-а?..

— Не стар бы еще… Какие года!.. Другой в мои-то годы исшо женится да робят плодит… успевай только, баба, поворачиваться… Какие мои годы… полвека, не боле отмерял-то!.. Муки-то немало принял… вот и сказывается под старость-то!

— Какой же муки!

— Аль не знаешь ты меня?.. — пытливо посмотрев на меня, спросил он.

— Не знаю!..

— Ишь вот… Ямщик-то твой имя и отечество сказал небось тебе, а кто я, и не поведал… Ну, я ужо увижу его, соловую голову… погоди-и! — не то с иронией, не то шутливо произнес он. — Ну, коли не знаешь, так и я не скажу…

— Отчего?

— А не ровен час… еще испужаешься.

— Чего же пугаться-то мне…

— Чего-о-о?.. — насмешливо протянул он, и серые глаза его сверкнули каким-то лучистым огоньком. — Энто ныне, батюшка, скажу тебе… — начал он после непродолжительного молчания… — Ехал мимо не то купец, не то што… а полагать боле надоть, што купец… Тарантас это отменный… такой… ну и все прочее при нем по-хорошому… видать, што богате-ей! Ладно!.. Подъехал это к поскотине-то и кричит: о-отворяй! А я-то, сказать тебе, позамешкался чего-то в ту пору… Хорошо! Выхожу это, отпер ворота, — отпер это я их, а он и напустись на меня: я тебя, говорит, такой-сякой разэтакой… разве ты смеешь задерживать проезжих, а?.. На то рази приставлен тут, штоб спать, а?.. Да я те, говорит, так и так… А я стою супротив его, слушаю… Выкричался он, утих. Ну, думаю, не велик ты кобелек, да лай-то звонок!.. Глянул ему это в самое, почесть, лицо — да и молви: а ты, говорю, добрый молодец, погляди-ка наперво: какое тавро-то на мне стоит, а?.. Эх, ты, говорю, кудельная смычка! Да ведь у меня, говорю, в спине-то восемьдесят плетей лежит, а што кнута меж ребер напрятано и не сочтешь… И ты это меня испужать задумал, а?.. Ведь мне, говорю, такую-то ворону, как ты, пришибить-то легче, чем в горсть воды зачерпнуть… знаешь ты это, а?.. Помертвел ведь, батюшка, он, как глянул это на меня-то… верь не верь!.. Словно лист вот на осине — задрожал весь… лепечет, лепечет чего-то, а слово-то ровно не выходит у него…

И разбери же меня смех… А-а-ах ты, думаю, аршинный воевода! Глотка-то шире котла, а сердце-то уже лапы заячей… Так вот ты, батюшка, у какого богатыря в гостях-то сидишь, да еще Ларивоном Маркычем величаешь, а к лицу-то мне одна только кличка — варнак[9]… — не то с иронией, не то с горечью закончил старик.

В это время, казалось, над самою землянкой раздался оглушительный удар грома… Я невольно вздрогнул. Старик трижды перекрестился, произнося полушепотом: «Свят… Свят… Свят…»

— Ну и пого-о-одка! — протянул он, выдвигая из угла кадушку с водой, так как у двери, по бревнам землянки, уже текла дождевая вода, мерно капавшая на земляной пол.

— Ты давно живешь здесь, Ларион Маркыч?.. — спросил я, когда он снова сел.

— В Бунгуре-то, аль в Сибирь-то давно ли пришел, спрашивашь ты? — переспросил он, скрестив на груди руки.

— В Бунгуре?

— Давненько уж, батюшка, народ-то здесь порчу, а особливо баб да девок… никак годков пять, аль и все шесть будет время-то!.. Обжился уж! — ответил он. — Старожил!

— Как это, баб да девок портишь? Чем?

— Колдую!..

— Ты колдуешь! Да разве ты знахарь?..

— А ты как бы, батюшка, полагал, а?.. — смеясь, ответил он. — За мной, брат, ремеслов-то много водится… промышленный человек! — с едкой иронией заметил он. — Всякий наговор знаем, от какой хошь болезни ослобоним, и напустить сможем… Всякий грех водится…

— Я думал, ты только одни тавлинки делаешь?

— Забавляемся и тавлинками… одно другому не препятствует, батюшка…

— Покажи-ка мне твою работу, — попросил я.

— Изволь, изволь, кормилец… погляди… одобришь ли!.. — сказал он, вставая, и, взяв в руки жировик, нагнулся и выдвинул из-за досок, служивших ему кроватью, небольшой деревянный ящик и раскрыл его.

Я заглянул в ящик: в нем хранилось свернутое в трубку бересто, тщательно очищенное и приготовленное для работы; в ящике, как и на столе, валялись стекла, клочки бумажек, по-видимому, с рисунками, фольга, кисет, сшитый из ситцевых лоскутков, в котором, может быть, хранился и весь необширный капитал старика, и несколько готовых уже тавлинок различных величин.

— На-ка, погляди, кормилец!.. — произнес он, поднимаясь и подавая мне две выбранные им тавлинки совершенно одинаковой величины и, закрыв ящик, снова поставил жировик на доску, заменявшую стол. Обе тавлинки были не более полутора вершка каждая в диаметре; крышки их были сделаны из гладко очищенного дерева. Более всего, конечно, привлекли мое внимание замысел и выполнение рисунка на таком неблагодарном материале, как бересто. Глядя на эту работу, на обстановку, в какой производилась она, и на лицо художника, отмеченное роковыми буквами К. А. Т., — мне невольно пришла мысль: как много талантов гибнет в нашем народе, не находя никакого исхода для развития и проявления себя, и кто знает, может быть, самый талант, скрытый в человеке, брошенном судьбой в темную среду, служит и роковой причиной его гибели.

На одной из тавлинок не было никакого рисунка, но она казалась сплошь покрытою тонко плетенным кружевом. Узор кружева, тонкость работы в выполнении ткани, которая казалась прозрачной, выделяясь на фоне подложенной под бересту белой фольги, — сделали бы честь первоклассному художнику. На другой тавлинке была изображена крестьянская изба с резным коником и двумя окнами, в которые были вставлены кусочки голубой фольги; пошатнувшийся несколько дощатый забор сделан был до того отчетливо, что каждое бревно в избе, тесина в заборе и столбы носили на себе оригинальную особенность… Я залюбовался на эти вещи, не зная, которой из них отдать предпочтение.

— Где ты учился этому мастерству, Ларион Маркыч? — спросил я.

— Где?.. — усмехнувшись, спросил он в свою очередь. — Побывай, батюшка, в каторге-то, так всему научишься… Всякое художество спознаешь — и худое, и доброе!.. — со вздохом ответил он…

— Ты долго был в каторге-то?

— Пятнадцать годочков, как один денек выжил… Было время-то поучиться… бы-ы-ыло!.. — протянул он…

— Какими же инструментами, Ларион Маркыч, ты работаешь… Например, вот это кружево ты чем делал?.. — спросил я, показав на тавлинку.

— Иголочкой…

— Неужели… одной только иглой, и более ничем?

— Да чем боле-то?.. Боле-то ничего у меня и нету. Ну вот ножичком поковыряешь в ино место, где погрубей-то требуется, стеклом, подпилочек в дело тоже идет, а боле-то ничего, батюшка, у меня нету… никаких инструментов! Да ведь я… так балую только этим, а не то, штобы взаболь мастерил!.. Глаза-то уж вот плохи становятся, кормилец… — с грустью в голосе пожаловался он. — А прежде и-и-и… мастер я был… чего сказать, не потаюсь…

— Ты и теперь мастер…

— Ну-у… уж… где мне в мастера… Ты мастеров-то еще не видал, кормилец… Э… э… такие ли мастера-то живут на свете! Вот у нас мастер был, скажу тебе, в одной со мной казарме жил… ну так мастер… вот это ма-а-астер!.. — воодушевленно произнес он. — Из глины тебе патрет твой, бывало, слепит, так диву дашься… ровно живой, только вот не говоришь… Шибко его начальство-то баловало за это… А бумажки, брат, это делал он — ассигнации, так словно выльет… што его бумажку возьми… што настоящую… не отличишь, хошь в сто глаз гляди… вот это ма-а-астер! — снова протянул старик, — стоющий человек!.. Он вот тебе на бумажке-то, в коем месте письмо полагалось, што ись рукой-то не писал… знаешь ли эта, а?..

— А чем же, машинкой какой-нибудь?..

— Ногой!..[10]

— Не может быть…

— Ногой!.. верь мне… врать не стану… Возьмет это, бывало, разует правую ногу, вложит перо-то промеж большого пальца, положит бумажку-то на пол и пишет… вот и подиви!.. Так самонастоящие-то мастера, глядя на него, бывало, с диву ахали!.. Вот они, брат, мастера каковы бывают… Ну, средь экого-то народа как поживешь, так всякую науку твердо выучишь…

— Где же теперь этот мастер, в каторге остался?

— Сгорел!

— Как сгорел… отчего?

— Живьем спалили!.. В Сибири-то, батюшка, шибко любят эких-то мастеров приголубливать… только спасибо-то не всегда говорят им…

— Да кто же спалил его?

— Нашелся добрый молодец, што очистил от греха огнем его душу… Теперь уж он — купец, слыхал я, почетный купец, со званием человек стал!.. Через эстаго самого мастера и в купцы-то вышел, потому он ему капитал-то саморучно начеканил… Дело-то, сказывали, так было, милостивец: мастер-то этот, настоящего-то прозванья его не скажу тебе, потому и сам-то он путался в нем… В ино время скажется Перфильевым, в другое Васьковым… а Васьков или Перфильев и сам, пожалуй, не ведал… есть, брат, там и экие молодцы! — говорил старик, снова присаживаясь на кровать и скрещивая на груди руки. — Житье-то ему в каторге было бы не худое… Чего сказать напрасно!.. Начальство-то баловало его… Вот энтими патретиками да подделками всякими угождал он им… иконостасы в церкви писывал… мастер-то на все руки был, — и денежки водились у него… допущало ему начальство энту льготу… Житье-б… Ну, сманил лукавый в побег… Ладно! Ушел — и так тебе, как камень в воду, ни слуху, ни духу… Опосля уж только… стали это поговаривать: спалили его… Пробрался он, слышь, сказывали, в город Т., уездный городишко-то… и с компанией, говорили, человека три их артели-то было… Ну и снюхались они там с мещанином… Щелваков его прозвище-то… Из худеньких это был он, из бедноты — скотом маклачил… Сколотится как-никак деньгой-то, скупит хлеба, да в степь киргизцам и сбудет; наменяет на скот — продаст, да сызнова хлеба закупит… Одно слово, маклачил… Ну, как с этой-то артелью спознался он, и не будь плох — подговори: иди-де жить ко мне… вы деньги мне куйте, а я-де сбывать стану, барыш пополам… Нуте… уж народ прожженный… плеч-то зря под сыромятную набойку не хотелось подставлять… да видят: парень он верткой, и глаз и ухо вострей шила, — стало быть, дело вести с ним можно, и ударили по рукам. Он и помести их, братец, на заимку, куда, стало быть, летом и по осени скупленный скот на пастьбу сгонял… Бумагу, краски и все, што, значить, для энтаго мастерства требуется, он доставлял им, а они чеканили да чеканили. Ладно! Купить это Щелваков хлеба, ситцев, того-сего на настоящие деньги, свезет в степь, наменяет у киргизов скота, да прикупит еще вдвое, втрое на деньги своего завода, пригонит и распродаст… Да годочка-то, может, за два, за три, батюшка, так расторговался на эту комерцию-то, што и добрым тысячникам невмочь с ним тягаться стало. Ну, видит он, што пока Бог пронес — на грех не наткнулись, так надо дело улаживать… Приезжает однова это на заимку, будто с угощеньем… Угостил… их так, милый человек, што кто где сидел — тут и свалился… Как угостилися они, он припер дверь-то у избы колом, ставешки-то у окон призаклепал, обложил избу-то соломкой, пустил петушка, да и пропел всем вечную память. Тем и порешил дело! Вот какие шутки с мастерами из нашего брата шутят по Сибири-то!.. — закончил он…

— От кого же ты узнал эту историю, если все сгорели?..

— Слухом-то, батюшка, сказывают, земля полна!.. Экие-то дела тоже подолгу в мешке не залеживаются. Своя же братья… лесные лыцари дознались, да весть-то принесли… И начальство опосля распознало все это, да уж прискрестись-то не могло… А ездили: слых-то был… и под пожарищем-то копались: не осталось ли где следов каких! Нет… все прикрыть сумел… л-лов-кой… А теперь, слышь, сказывают, в ордене ходит… да-а… Много по Сибири, батюшка, народу с капиталом стало от нашего-то брата — вольных мастеров… мно-о-ого!..

— Ты за что судился-то, Ларион Маркыч? — спросил я.

— Э… о… батюшка, што уж старое перетряхивать! О покойниках, сказывают, не к ночи, а ко дню вспоминать-то надоть… За убийство!.. — ответил старик, но тон, каким произнес он последнее слово, звучал такою болью, что я из понятного чувства деликатности не стал более расспрашивать. По всему было видно, что я дотронулся до тяжелой душевной раны, которой и время не успело еще залечить.

Разговор невольно смолк между нами. Снаружи долетали до нас учащенные раскаты грома и шум ливня. Внутри же нарушал тишину только однообразный звук капель, падавших с потолка и стен в лужицы, образовавшиеся на полу землянки.

— Вот уж шестой годочек, батюшка, на спокое-то живу… на вольной-то воле… — неожиданно начал он, качая головою. — А все ровно воли-то не вижу… все, слышь, муки-то не избавился…

— Теперь-то какая же у тебя мука, Ларион Маркыч?..

— А хворь-то, кормилец, нешто легкое, думаешь, дело, а?.. В ину пору ведь так изнимет, особливо к погодке-то, што жизни не рад… ноги едва волочишь…

— Простужены… верно?

— Отбиты!.. Ременная это простуда-то сказывается, верь!.. Сколь этой ломки — битвы кости-то приняли… дивую, как это исшо Господь Бог живым-то вынес… Умри я теперь, да уж коли небесный Творец судил и на том свете муку терпеть, так уж энта мука-то будет ровно и не в муку. О-обтерпелся!.. О-ох, каторга-то энта, родимый, шибко увечит нашего брата!..

— Тяжелые работы там, а?

— Што работа!.. — произнес он. — Рабочему человеку к работе-то не навыкать, милостивец… и на воле-то мужику работа не всласть… не работой мучит каторга, не-е-ет!..

— А чем же?..

— Тиранством… битвой… вот чем каторга-то губит.

Утро-то, бывало, встанешь — да только и думать: не в последний ли Божий-то свет видишь… Прошел коли день, не стеган, не бит ты — ну и слава те Господи, да ведь таких-то деньков немного выпадало кому, сердешный. Уж не тебе говорить, знашь, поди, — сколь народу из каторги-то бежит да зверствует по Сибири. Не вини их, батюшка, — люди из них зверей-то сделали, люди!.. Возьми ты собаку, к примеру, да учни ее бить да бить… разве не станет она бросаться да кусать встречного и поперечного!..

— Ну конечно!

— И не вини человека, коли он зверю стал подобен… не принимай энтого греха на душу!.. Вот к слову скажу тебе, батюшка, не погневи, коли оно не под стать будет. Гляжу я теперь на тебя да и дивую… Какие ноне чиновники-то пошли… ровно, слышь, и не чиновники…

— Почему так?

— Сурбодинацеи-то нету в них надлежащей…

— Как так? — произнес я, невольно улыбнувшись.

— Да так… энтобы прежний чиновник стал тебе с варнаком разговаривать… да еще Ларивоном Маркычем величать его. У-упаси Господи! На прежнего-то чиновника, батюшка, взглянешь, бывало, так оторопь возьмет… Мужику, ровно, и мать-то Бог на то только давал, штоб у чиновников на конце языка без пути мотаться… Не знашь ли вот ты, не слыхал ли: жив, аль помер теперь Федор Семеныч Р-еев? Смотрителем он был у нас на Карийском золотом промысле…

— Не знаю, не слыхал!..

— Вот чиновник был, так чино-о-овник…

— Хороший?

— Сыра-то земля, поди, дрогнет… да не приметь в себя, коли умрет он. О-ох, батюшка, как только уродятся экие люди на свете — подивить бы! Уж каторжник — последний человек на свете, ну и в нем, милый, сердце есть… есть!.. А экий человек, как Федор Семеныч, Господь его знает — кто: тигра не тигра, змей не змей, а только не человек…

Сколько на его душеньке животов лежит, и-и-и счету нет… Лютый убивец был… Ни за што, ни про что в гроб людей вбивал. Р-ие розги, батюшка, по всей Сибири в славу вошли; кнут легче на спину ложился, чем лоза его… Битый и перебитый ведь народ был под началом-то у него… У иного в спине-то по двенадцати тысяч палочек лежало; кажись, оттерпелся человек… ну, а с его лозы горькими плакивали!.. Невмоготу были!.. У него порядок-то был, штоб лоза-то ворохами парилась день и ночь в горячем соляном рассоле; так — как нож в тело-то врезывалась… Ну и дра-а-ал! — протянул старик вздохнув. — Уж кого кликнут, бывало: иди в сборную к смотрителю, — так могутной человек, што мал малоденец, из лица-то помертвеет, да идучи-то у всякого прощенья попросить… не поминать злом… На смерть шли…

— Неужели насмерть задирал!..

— Задирал…

— Правда ли это, Ларион Маркыч?..

— Э… Эх, не спрашивал бы ты — правда ли, а спросил бы лучше: то ли еще бывало!.. Суди: человек ли был али тигра: дере-е-ет, дерет, бывало — видит уж, голосу не дает человек, из памяти вышибло. «Стой, — скомандует, — всыпь ему соли, очнется…» Ну и очнется… как по живому-то мясу солью посыплют… завоет… «А-а-а, говорит, запе-е-ел… ну-ко, вспрысни еще лозьем-то…» Ну и начнут сызнова прыскать… Мясо ведь, батюшка, лоскутьями летело — вот как вспрыскивали! Ну, после экой-то вспрыски и зачнет тебе человек чахнуть… чахнет — чахнет, да и Богу душу отдаст… Перекрестишься только, бывало, за помин души да и ждешь своей очереди. Вот она, бессудная-то каторга, какова!..

— За какие же проступки он наказывал так?

— Проступки!.. — произнес старик, улыбнувшись с какою-то грустью. — Жил со мной, батюшка, в одной казарме арестант, Антон Дрожкин… Стар уж был человек и до скончанья-то срока недолго уж оставалось ему… человек был — так тебе скажу — воды не замутит… и за што он только судился, Бог его ведает. Одно только все почесть примечали за ним, не в своем он ровно уме был — все, бывало, бормочет чего-то, а чего человек бормочет, никому невдомек. Киластый он был… грыжей, слышь, маялся. Изнимет энта грыжа-то его, бывало, так, верь мне, дерево зубами грыз… сдавит это кулаками живот, а сам-то словно вот уголь из лица-то выглядит. В ину пору по земле это катается… мученик был!.. — набожно перекрестившись, произнес Ларион. — Ну вот однова поскажу тебе… дело-то на работе привелось… воду из шахты откачивали… А был у нас в те поры приставом дозорным за нами Мозжухин Митька… Головней мы звали его боле… Сколько это от него утягченья народ-то терпел… и-и язык не вымолвит… Последний-то грош у кого бывало подметит, и тот из тебя вытянет… Аспид был, по его наветам боле и от Федора-то Семеныча страждили мы… Што ведь, батюшка, делывал этот Митька, послухай: уж знашь, поди, нелегко кандалы-то таскать, — трет ногу-то… ну так обручь-то у ноги и обматывать тряпками… подкандальники, кабы сказать тебе… Так энтот Митька-то чего выдумал — как на работу идти и скомандует: разувайся!.. Подкандальники, говорит, долой, жи-иво!.. «Батюшка!» — взмолимся… «Снизойди! Чего они тебе доспели… не утягчай…» A-а, говорит, такие-сякие… вы думаете, каторга на утеху вам дана… Долой!.. А то перековать велю, штоб в тело обручь-то врос… Ну и сбросят ведь… власть!.. Так ведь обручами… кожу-то на ноге до живого мяса сотрет тебе… Свет-то из глаз у тебя выкатывается, а ты робь, коль лозы не отведал. Вот чего делывали, батюшка!.. Ну так вот, бишь, начал-то я обсказывать тебе… толи уж Митька-то не в духе был, аль уж зуб точил на Антона што ли — не могу тебе доказать… только как увидал он в те поры, што Антон-то от боли упал на землю и подскочи к нему и ну его палкой встряхивать. Знаю я, говорит, так и так тебя… энту болезнь твою я те, говорит, вылечу! Поднялся Антон, да, видать, его из памяти вышибло, аль уж Бог ему так судил — только ухвати он камень с земли, да и свисни Митьку-то… да так-то, брат, засветил, што у того голова только затрещала…

— Убил?.. — прервал я.

— Отдо-о-ох… Убьешь экаго сразу… Ну, только мы и видели Антона, скажу тебе, братец мой… так его на наших глазах и заполыхали…

— Без суда?

— Суда захотел!., да разве над нашим братом есть суд?.. О-о-о, батюшка, кабы тебе все-то рассказать, чего глаза видели, да плечи вынесли, так ты бы подивил: как исшо живы люди-то выходят!.. И суди теперь, суди ты по-божьи — какого добра от человека ждать, коли он вырвется из эстакой-то жизни на волю, да знает, што не сегодня-завтра сызнова туды же угодит… Иной ведь так на смерть-то и лезет… Себя ли ему убить, другого ли кого — все единственно. Был у нас, скажу тебе, вот этакий-то козырь… из солдат званьем-то!.. На двадцать пять годов сроку сужден был… Так на него иной раз находила болезть… Так уж, бывало, как начнет он скучать — заприметят это — так и стерегутся его, как зверя… у-убьет…

— Какая же болезнь-то находила на него?

— Крови, стало быть, человеку хочется… убить кого ни на есть надоть ему… тоску отвести…

— Неужели ты думаешь, что есть такая болезнь, а?..

— Есть, батюшка, верь не верь, твое это дело!.. А я те доподлинно говорю: есть этакая болезть… Не дай-то, Господи, никому ее. За родительские грехи, может, Господь наказывает иного, а есть — помни мое слово. Скажу я тебе, батюшка, послушай: какова эта болезть-то, чего она с человеком-то делает! В мое энто время бежало у нас двое молодцов — Золотов Максим, из мещан он сказывался, и Антропов Василий… опосля уж Золотов-то на вечную был осужден и к тачке прикован… Дружили это они промеж себя все время, ну и бежали… Хорошо! Идут это лесом, идут не день, не два и напади вот эта смертная-то тоска на Золотова. Чует он беду, сам опосля сознавался. Ну, идут. Вот Максим-то и говорит Василью: уйди, говорит, ты от меня, уйди с глаз моих, а то быть, говорит, беде — убью я тебя! А тот, слышь, возьми да подними его с дуру-то на смех. Максим, слышь, об одном молит его: уйди!.. Не послушал он его… ну и сложил свою голову… Зарезал его Золотов-то, испил его крови и словно, говорит, в себя пришел… словно рукой, говорит, тоску-то сняло[11].

Много лет прошло со времени встречи моей со стариком Ларионом, передававшим мне таким спокойным голосом возмущающие душу сцены из жизни отверженников… Я никогда не забуду этих рассказов. Мне было больно в ту минуту, так же больно, как и теперь, когда я пишу эти строки, больно за участь этих душевнобольных людей, подвергаемых вместо лечения — мукам, людей, которые сами сознают, что они больны и не имеют сил преодолеть в себе болезненных симптомов, проходящих, по их понятиям, от глотка свежей крови, выпитой из раны убитого ими брата. Кроме рассказанного я приведу еще следующий факт.

В 1865 году в Тобольске ходил по домам, продавая булки и крендели, крестьянин Сметанин. Наружность этого человека была весьма степенная и даже симпатичная; он был сдержан в речах и заметно не любил даром тратить слов. Принося мне ежедневно к утреннему чаю булки, Сметанин не раз пил по моему приглашению чай со мной и иногда, разговорившись, выказывал обильный запас юмора. Однажды утром Сметанин не явился с булками, и в тот же день я узнал, что он задержан ночью полицией вместе со своими единомышленниками, намеревавшимися ограбить чиновника А-ва. При производстве следствия по этому делу обнаружилось, что Сметанин в короткое время убил девять человек и, между прочим, показал следующее: по дороге в г. Тобольск он убил крестьянина, который вел в город лошадь. Убив несчастного, он никак не мог отойти от него, так как ему постоянно слышалось, что убитый гонится за ним с криком: «Добей меня!» Как ни добивал его Сметанин, возвращаясь к трупу, крик этот все-таки преследовал его. Тогда Сметанин, напившись крови убитого, положил на грудь ему копеечку за помин души и после этого, с успокоенной совестью, отошел от трупа, не преследуемый более галлюцинациею. Преданный военно-полевому суду, Сметанин был расстрелян.

Живя в Сибири и слыша чуть не каждый день рассказы о преступлениях, совершаемых бегло-каторжными, мне невольно приходили на память слова старика Лариона: «Не вини человека, что он стал подобен зверю!» И действительно: можно ли ждать сострадания от людей, к которым никто в свою очередь не имеет сострадания, которые стоят вне законов, ограждающих жизнь и права других, с которыми обращаются самым варварским образом за ничтожное слово, сказанное пред начальником, сказанное иногда не с целью нагрубить ему, а по невежественной наивности, или за поступок, вызванный злоупотреблениями самой же надзирающей за ними власти. Послушайте рассказов бегло-каторжных, содержащихся в сибирских тюрьмах, о причинах, вызывающих побеги их, — и у вас волосы станут дыбом на голове от этих простых, незатейливых рассказов, в которых кнут, палки, розги представляют самое обыкновенное явление. Должно быть, мало же привлекательного имеет жизнь для человека, если он для избежания всех этих пыток нарочно совершает преступление, зная, что погибнет страшной, мучительной смертью под кнутом или палками, но, по крайней мере, погибнет сразу Это лучше, нежели изо дня в день постепенно, в течение, может быть, долгих лет испытывать эти муки…

Я знаю, найдутся такие знатоки русской жизни и порядков, которые прямо заявят, что все сказанное мною — ложь, но таких любителей казовых сторон нашей жизни не прошибешь никаким фактом. Для них и письмо бывшего прокурора Павлова-Сильванского, и «Записки из мертвого дома» г. Достоевского представляются, может быть, плодом расстроенного воображения, хотя г. Достоевский, по всей вероятности, по независящим от него причинам, умолчал о многих подвигах такого деятеля, как бывший в Омске плац-майор Кривцов, которого вернее всего можно характеризовать выражением старика Лариона: «тигра не тигра, змей не змей, а только не человек!» И таким-то личностям, как Р-еев, Кривцов и т. п. вверялась почти бесконтрольная власть над несчастными отверженниками.

Лет тридцать тому назад в г. Омске существовала суконная фабрика, устроенная по инициативе бывшего генерал-губернатора Западной Сибири, князя Горчакова для снабжения местных войск сукнами. Фабрика находилась в черте города и работы на ней производились каторжными. Бывший в то время смотрителем этой фабрики капитан Кобылянский до того бесчеловечно обращался с несчастными, что однажды днем несколько человек каторжных, выскочив из здания фабрики на улицу, закричали: «Суди нас Бог и Государь, но у нас нет больше силы терпеть!» Они бросились на платформу, схватили лежавшие в сошках ружья караула и кинулись на Кобылянского с целью убить его. Но караул успел удержать и обезоружить каторжных. Весь город ходил потом смотреть, как этих несчастных гоняли сквозь строй насмерть. Все это совершалось в виду главного начальства края, и Кобылянский все-таки был оставлен смотрителем этой фабрики. А между тем большинство преступников, осужденных влачить подобную жизнь, несомненно, люди душевнобольные, совершающие преступления в каком-то болезненном состоянии. Неужели найдется человек, который признает душевноздоровым каторжника Золотова, умолявшего своего товарища уйти от него, предупреждая, что иначе, он убьет его? Неужели здоровым человеком назовут Сметанина, который, убив человека без всякой побудительной причины, не руководясь даже целью грабежа, под влиянием преследующей его галлюцинации, — пьет кровь убитого и кладет ему на грудь копеечку за успокоение души. Не каторга, но больница должна бы быть уделом этих, действительно, «несчастных» людей, как и называет их народ наш; здесь я приведу пример, слышанный мной в детстве от человека, производившего следствие по очень странному делу. В селе Боготол Томской губернии лет пять-десять тому назад жил поселенец, отбывший срок каторжной работы. Выйдя на поселение, он женился, занялся хлебопашеством, торговлей — и дела его пошли так удачно, что под старость он нажил крупное состояние, прекрасный дом и хозяйство. Дочь его была выдана замуж за богатого купца. Старший сын также вышел в купцы и торговал в городе, младший заведовал по дряхлости отца делами его. Старик пользовался общим почетом и уважением, отличался добротой и набожностью. В течение нескольких лет он был церковным старостой и сделал крупные пожертвования на церковь — и вдруг этот дряхлый старик убивает ночью двух церковных сторожей и крадет из церковной кружки несколько копеек, крадет, имея тысячи и сделав крупные пожертвования на ту же церковь… Неужели это не больной человек, нуждающийся в глубоком психическом анализе вместо кары?

В Сибири не редкость встретить людей, отбывших двенадцать, пятнадцать лет каторжной работы и водворенных на поселение. Многие из них отличаются примерным трудолюбием, трезвой жизнью и пользуются хорошим благосостоянием и отличной репутацией в обществе. Значит, не все же из этих несчастных — неисправимые злодеи, достойные только мук, совершаемых над ними людьми, по-видимому, утратившими, в свою очередь, все лучшие человеческие чувства.

Гроза постепенно стихала, хотя время от времени до нас доносились еще глухие раскаты грома; но проливной дождь не переставал лить как из ведра. Старик не раз уже, свертывая из береста трубки, втыкал их в землю в углы, в которых сквозь пазы сруба и сквозь дерн на потолке образовалась течь.

— Э… эх, хоромина-то совсем сквозная стала! — произнес он. — Того и гляди — размоет ее.

— А не холодно тебе в ней по ночам-то? — спросил я.

— Привышны!.. Я ведь в ведро-то на улице боле сплю… блоха выживает; блохи этой страсть сколь здесь… А в ведро-то на улочке хорошо… Просто-ор кругом тебя… тихо все… а под зорьку-то птахи тебе стрекот поднимут… ровно и развеешься…

— Как это развеешься…

— От тоски-то, батюшка… тоска сосет в иную пору… Есть тоже о чем подумать-то!.. Уж какая теперь моя жизнь… на што она мне… Посуди… Ни силы-то во мне нету, ни кола, ни двора… Всем-то я чужой на свете! — говорил он слегка дрожащим голосом. — Спасибо хоть добрые-то люди исшо не сторонятся да кормят меня…

— Ты откуда же родом-то, из какой губернии? — спросил я…

— Костромич, батюшка… Костромской…

— Есть родные на родине?..

— Надо бы быть-то… брат есть — жив, аль помер теперь, не знаю… сестры… племянники…

— Переписываешься с ними?

— Нет!.. — отрывисто ответил он.

— Отчего?..

— Не пишется чего-то, батюшка. Сначала-то, как на волю-то вышел, оповестил их о себе… два письма посылал… да ни ответу, ни привету не дождался… — и старик, не докончив, махнул рукой. — Ведь только богатых сродственников любят да памятуют… а бедный-то и-и-и хошь век его не будь… — с болью в голосе произнес он.

— Худо же ты думаешь об людях, Ларион Маркыч!

— Не повелось как-то подумать-то лучше, не суди!

— А на родину тебя не тянет?..

— В ину пору, чего таить, берет, слышь, скука-то, так бы вот хоша бы глазком глянул на родимые-то места. Што кто ни говори, а своя сторона завсегда мила. Ну да, подумаешь, подумаешь — и махнешь рукой… Не долог уж век-то мой — скоротаю, как ни на есть… Знать, уж судьба такая, предел!.. Одному уж оно так и от Бога написано: живи в спокое, будь талантлив и удачлив во всем; а иному одно только заповедано: терпи! Уж за родительский грех, што ли, Бог наводит на человека экую заповедь — не мне судить, батюшка… темей!.. Не долог мой век-то, да горем избыточен… всячины я насмотрелся — о-о-ох, всячины!.. Суди меня Бог, а вчастую сумленьем задаюсь… Пошло это невинным-то Бог страждить попускает, — с грустью в голосе спросил он.

— Как это так?..

— Да как… Вот у нас в каторге-то на наших глазах извелся человек, неповинно всю жизнь свою, страждивший… совсем неповинно…

— Кто же это? — прервал я его.

— Старик один быль… крестьянин, как сказывался… Онуфрием его звали! Я уж, придя-то, застал его почесть на последах, двадцать один годочек он, милостивец, тиранство-то безвинно нес, да так и в землю ушел, не дождавшись суда правого. А все знали, што невинно гиб человек. Вот и помышляй!..

— За что же он был сослан-то?

— За убивство судился-то, а тут же вместе с ним робил и настоящий-то убивец, за кого он грех нес, и все это знали…

— И начальство знало?

— Знало; и просьбу он подавал… и убивец-то винился; искупить его хотел…

— И неужели ничего этого не приняли во внимание?

— Знать, не приняли, коли по гроб своей жизни муку нес… Он тутошний был сибиряк… Жил-то, сказывал, не бедно — жена, дети большие на месте-то остались… Хозяйство, говорит, в большой исправности было. Да, вишь, грех-то как подкатил, — произнес Ларион, глубоко вздохнув. — В деревне-то, где жил он, был, слышь, крестьянин, — помнится, Бурановым звал он его, — тоже не бедный был мужик, но верткой, говорит, этакой разбитной — на все руки. Жили-то они промеж себя — это, стало быть, Онуфрий-то и Буранов — не то, штобы в ссоре, сказать тебе… ну, и дружбы-то не было, а все боле усобицы да перекор шел меж ними… и все из того, будто б, што Буранов за все, почесть, поперек дороги Онуфрию-то становился… Оба, видать, богатенькие были, стяжанием заимствовались, ну, и вестимо — завидовали друг дружке. Старик-то Онуфрий не раз плакался, што, может, Господь за то на него и участь такую надел, што он завидовал Буранову, што всякое-то дело у него в трижды спорилось, а у тебя, говорит, чего ты не деешь, все ровно клин кто вобьет! Возьмет, говорит, это в ину пору зло, особливо как Буранов-то зачнет, бывало, подскрынивать, и не раз это в сердцах-то при всем обчестве говаривал ему:

— Уж я те, пса, доеду когда-нибудь… жди!..

— Эх, ты, соломенная голова, тебе ли меня доехать, — смехом огрызался Буранов, — ты исшо и колес-то у телеги не успешь смазать, а уж я те пыли в нос пушу, штоб чихал да не прочихался.

— Ну, кто допреж чихнет, поглядим ужо, дай время.

А обчественники, известно, глядя на эту усобицу да перебранки, только гоготали. Уж не скажу тебе, батюшка, долго ль, коротко ль время шли эти перекоры меж ними и из-за чего сыр бор загорелся, только Буранов-то шибко подъел, слышь, Онуфрия в каком-то деле… Уж так-то мне, говорит, было обидно в те поры, — сказывал старик-то, покойная головушка, дай ему Господи царство небесное, светлое место, — такое-то, говорит, горе взяло меня, што хоть хлеба лишись, так в ту же пору… и не стерпел это я однова и скажи ему при народе: «Ну… Ирод, помни ты меня… уж заткну я те глотку, отучу тебя из чужого рта кусок вырывать!». С этих-то слов, говорит, я и на страду пошел. Вот оно, слово-то, батюшка, сколь его с оглядкой выпущать-то надоть изо рта!.. Потому, говорит, обчество-то опосля под присягой энти похвальные слова мои и вывело… Ну и жили они так-то до поры до время, ни в ладу, ни в ссоре. Подошел, говорит, Успеньев день — праздник на селе-то, съезжий по-здешнему-то зовется, у всякого, говорит, гости, гульба… хорошо! И встреться где-то Онуфрий-то с Бурановым за чарочкой, как обсказывал старик, и пойди у них похвальба… Речь-то, вишь, о том, быдто, зашла, што есть-де на свете экие молодцы, што вот разболокут тебя до ниточки и ты не услышишь, потому-де «слово» экое знают усыпляющее…

— Э-э… все, говорит, энто пустое, бабья брехня одна… — Буранов-то говорит. — Энто штоб меня раздели, да я не слыхать бы, а-а… Да я сплю-то, так слышу как муха летит… Раздень-ка вот поди… сунься…

— Раздену!.. — Онуфрий-то говорит ему внезапу это…

— Ты, говорит, это разденешь меня!

— Я… Уж коли раздеть, говорит, не раздену, так уж подушку из-под головы наверняка унесу и ты не услышишь, не тряхнешься — аж потому, говорит, я энто слово-то знаю…

— А-ах, ты, говорит, вяленый язык… ты бы, говорит, это унес у меня из-под головы подушку и я бы не слыхал, а!.. Н-ну, — говорит это ему Буранов-то, — коли ты взаболь энто слово знаешь и унесешь у меня подушку из-под головы и я не услышу, то вот тебе обчество в поруку — проси тогды, чего хошь… все твое будет, все отдам…

— И солового жеребчика отдашь? — спрашивает Онуфрий.

— Не постою… твой!.. Только унеси подушку из-под головы! — говорит Буранов. — Но смотри, говорит, парень, коли ты да прохваснешь, то, говорит, при энтом же обчестве дегтем уж я тебя вымажу… знай!

— Мажь!.. — говорит Онуфрий.

Ну, ударили это по рукам, посмеялся над ними народ-то и разошлись. Уж знал ли точно Онуфрий этакое слово, аль уж так сдуру сбрехнул — грех-то его путал!.. — не скажу тебе… и сам-то он опосля спознавался, што, может, Бог-то и отвел бы, говорит, меня от энтой участи, кабы Буранов-то словно на зло не подскрынивал. Ровно, слышь, кто толкал его на беду-то мою: где бы ни встрелись мы с ним, сичас это на смех вздымет меня: «Уж я, говорит, запас лагушку, што ни есть само лучшаго дехтю… уж моего дехтю, говорит, не смо-о-оешь, Онуфрий… не-е-ет!.. де-еготь — первый сорт… сам его, говорит, на твою милость курил!» Ну, ладно!.. Осень уж это подошла. Однова — сказать, дело-то, говорит, это под хмельком было — и взбреди мне… подшутить-то над ним… Сем-ка, думаю, будет ужо смеху-то на миру!.. Ходы-то и выходы в избе-то его знал, говорит, как в своей. Сам-то он, Буранов, завсе спал в избе… вповалку на полу, на войлоке… Ночь-то выпала темная… Я и говорю Федюшке, старшему сыну: дай-ка ужо топор мне!

— На што, — говорит, — тебе топор-то в экую пору занадобился?

— Не твое, — говорю, — это дело знать!

А топор-то, говорит, взял я на тот случай, што в ино время Буранов-то свычку имел окна то с улицы ставешками припирать, так, может, думаю, не занадобилось бы ставешек-то отодрать…

Хорошо! Разулся, говорит, это — взял топор, подошел к избе, а изба-то его, сказать, стояла почесть посередь деревни и задворками-то выходила в поле… а за полем-то, неподалечку и лесок шел. Ну, ладно!.. Подошел, говорит, к избе-то… вижу, не приперты окна ставешками. Послухал… тихо все в избе, спят, только одно, говорит, мне маненько чудно показалось в те поры… собака на дворе-то жила у него злющая… и-и, бедовая собака… одно слово… не чует — не дает это голосу… Ну, да ладно, думаю, мне же лучше… Потрогал это створки у окна-то: вижу, веревочкой одной приперты… просунул, говорит, это, топор под них… натянул одну-то створку, перерезал топором веревочку и растворил окно… спят, слышу, спят и не чухают… «Вот те и чуткой, — думаю, — а!» Влез это тихо — тихо… пошарил его, Буранова-то, у лавки спит!.. В головах-то полушубок… вынул я энтот полушубок и назад… назад… лезу это опрометью… Не спустился исшо из окна-то на землю… слышу: «Стой, — говорят, — што за человек!..» А староста это ездил за чем-то в волость, да как раз на энтот случай и подкати на вершной с крестьянином одним из ихней же деревни. Увидел это, што он из окна-то лезет — спрыгнул с вершной-то и крикнул: «Стой!»

— Пусти-и!.. — говорит Онуфрий-то. — О-о, штоб те, неуж не узнал меня, Онуфрия-то?

— Да што ты, говорит, парень, в уме ль… по ночам-то задумал в чужие избы в окна лазить?.. — спрашивает его староста. — Молчи…

Онуфрий-то говорит ему:

— Выпивка-то ужо будет здо-о-оровая!.. Теперь уж, говорит, соловой-то жеребчик мой, хошь не хошь, а будь слову верен!..

Ну, обсказывает старосте, што про заклад-то бились… Ну и староста-то знал про энтот спор их. Смеются… И не пошевельнулся, говорит, как я у него из-под головы полушубок-то вынул… вот сколь чутко дрыхнет!.. Не токма разболоки, а хошь за ноги-то выволоки, так не услышит!

Ну, сызнова, говорит, это посмеялись и пошли было. Только староста-то остановись, да и говорит:

— Вернемся-ка, говорит, парень, да побудим его… ладно ли так-то уйти?

— Пойде-е-ем, — говорит Онуфрий. — Ужо завтра полушубка-то хватится… будет смеху-то…

— Не взъелся бы, слышь…

— А и взъестся, так што ж — неуж укусит… иди-и!

— Нет, парень, побудим!.. Ловчей, говорит, дело-то будет… — настаивает староста, — и вернись…

Ну, вестимо, и Онуфрий-то с ним же вернулся… подошли к окну, из которого Онуфрий-то вылез… староста и крикни Буранову-то смехом: «Эй, надень-ка, говорит, ужо полушубок-то да выдь-ка на улицу-то!» Ответа нет… «Ну и спи-и-ит же парень…» — говорит себе, смеясь, Онуфрий-то с мужиком. Вот староста и вдругорядь крикни и примись стучать, не в шутку уж кулаком-то зазыкал… но в избе слышь, хоть бы шелохнули тебе… Тут уж и из суседских изб на стук-то окна поотворялись… народ сталь показываться, а в избе Буранова не щелкнет што ись!.. «Што за диво! — говорит староста-то. — Разоспался-то как наш Буранов… уж ладно ли дело-то, братцы? Давай-ка ужо огоньку да буди народ-то!..». Ну, взбудили кое-кого, кто поближе… огню-то принесли, глянули… А полушубок-то, што в руках у Онуфрия, был весь в крови… «Так я, говорит, братцы, — сказывал Онуфрий-то, — как стоял это на месте-то, так и обомлел весь, так и похолодел… и куды это хмель из головы девался!» Ну, вошли, говорит, как в избу-то и примолкли. Буранов убит… Жену его под кроватью нашли уж без дыханья… Дочь была на возрасте тут же успокоена… Сынок, говорит, паренек лет десяти… и што ись собака-то на дворе и та пришиблена. Слыхал экое диво? — спросил Ларион, пристально посмотрев на меня.

— Кто же убил?..

— Кто?.. — переспросит он. — Кто убил, тот руки-ноги не оставил… Вот и посуди: куды его шуточка-то привела… Ну чего ж рассказывать дале-то! И пошло суд да дело — и клялся, и божился, покойник-то Онуфрий; сказывал, што не мой-де это грех, не повинен я в их крови… да рази дадут тебе веру, коли свид на лицо, а?.. Его у окна поймали, топор, как он положил на окно, отворив его, так и оставил, как впопыхах-то в обратний лез… и сам от полушубка-то в крови выпотрался… и обчество, говорит, под присягой доказало, што не однова Онуфрий-то похвалялся заткнуть рот Буранову. Так уж дадут ли веру твоей слезе в эфтом случае, по себе посуди, а?.. Ну и смазали его… только не дегтем, как сулил ему Буранов, а плетьми… да уж так-то, што вовек не смоешь… да на двадцать годков каторги осудили сердешного… Вот сколь легко пошутил-то!..

— А как же открылось, что не он виновник?

— Открылось-то?.. А случай, батюшка, подошел такой… С пустого разговора дело-то зашло. Лет за пять исшо до моего прихода, пришел на заводы-то молодец один… Он уж и ране был в каторге-то, да убег… и лет, никак, боле десяти в бегах-то по каторге скучал… Ефим Козлов прозывался… из дворян исшо выдавал себя… Ну и сызнова попал в то же гнездо… И выпади раз такое дело: отрядили, слышь, партию из наших-то верст за пятнадцать от завода дрова рубить и попади ж в эфту партию и Онуфрий-то старик, и Ефим. А партии-то энти иной раз по месяцу живут в лесу бессменно. Ну, ладно… Там-то однова и разговорись Ефим-то с Онуфрием. Откуда, да што, да как… На поверку-то и выйди, што Ефим-то все те места знает, из коих Онуфрий-то… и деревню-то знает… проживал, говорит, в ней, хоша и не в явь.

— У кого? — спрашивает тот.

— У Буранова, — говорит…

— Когда?

— В такое-то время… — да внезапу, кабы сказать тебе, и спроси Онуфрия-то: — Да ты говоришь, из тех мест, што ли?

— Из тех, — Онуфрий-то говорит, — из той самой деревни, где Буранов жил.

— За што судился?

— За убийство, — говорит, — будто бы самого энтого Буранова…

Посмотрел, говорят, на него Ефим-то… долго столь посмотрел, да и говорит:

— Ну, сердешный, никак ты тут беспричинно муку несешь… не твой энто грех… не твое бы здесь и место…

— Не мой, — говорит Онуфрий-то, — видит Бог, не мой!..

— Не твой, — говорит Ефим. — За наш, говорит, грех ты муку несешь… знай!.. Мы, говорит, Буранова-то уходили…

Иповедай он тут, што Буранов-то энтот стан имел у себя: стало быть, беглые тайно проживали у него… и занимались конокрадством… Ефим-то с двумя молодцами и проживали у Буранова в лесу на пасеке… да што-то и повздорили с ним однова… Буранов-то и пригрози выдать их… Как угрозу-то энту он вымолвил им, они, не запущая дела, и порешили уходить его, да ночью проберись это полем-то и войди в дом — задворками… и только, говорит, порешили с ним… стали деньги, было, да худобу искать в избе… слышим… с улицы-то стали створку у окна подергивать… и видим — человек в окно-то с улицы глядит. «Бе-еда!» — думаем… знать, мужики-то возню услыхали, спохватились, да избу окружили… И давай Бог ноги — в бег!.. Ну и ушли с эстих мест… Один-то из товарищей — отшатнулся, говорит, опосля… да без вести пропал… Другой-то уж в остроге помер, а Ефим-то и угоди сызнова в каторгу.

— Ну, что же, заявил Ефим о своем преступлении? — прервал я.

— Заявил!.. Повинился пред начальством… Обсказал все, как дело было… и што ране-де не винился в эфтом грехе единственно, штоб не утягчить своей участи… Ну, да не приняли, вишь, довинной-то его… оставили втуне… Полагали, может статься, што энто сказки все… потому вчастую это, батюшка, бывает, што наша братья за деньги принимает на себя чужие грехи… Бывали и такие случаи… А уж убивался же Онуфрий-то… и сказать тебе не могу, как убивался… инда вчуже жалость брала… — с грустью в голосе произнес Ларион Маркыч.

— Он так там и помер?…

— В скорости почесть после эфтого и конец принял… Стар уж был… ну и сокрушенья-то немало было ему… Все энто тосковал, все убивался — почесть до последнего часа деток все вспоминал, места свои… Вот и подумай, кормилец, — снова начал Ларион после минутного молчания. — Ну, грешен… уж кто… повинен… так поделом вору и мука, сказывают… А каково оно энти муки-то терпеть… неповинному-то человеку, а-а?..

— Ужасно…

— Ужасть… верно ты это сказал… — согласился он. — Э… эх… батюшка… не рад я, што и язык-то свой расчесал с тобой… право!.. — вдруг неожиданно заключил он, махнув рукою…

— Отчего?

— Молчать-то лучше бы… греха меньше… а то вот разболтаться как, так, ровно дрожжа в пиве, дума-то бурлить в тебе почнет… Сколько этого непотребства в голову полезет. А кто бы и говорил-то… хоша бы человек!.. — с нескрытым презрением в голосе произнес он.

— А разве же ты не человек, Ларион Маркыч?

— Челове-ек… Уж какой я человек… червь пресмыкающий…

— Ну, полно… для чего ты так унижаешь себя!

— Верно тебе говорю… верь!.. Уж униженным какое исшо униженье знать… Уж одну мне только думу надо думать теперь: «Прости, Господи, прегрешения раба твоего Ларивона». А я еще в помыслы пущаюсь, где не моего ума дело… и то бы-де не так надоть… и другое бы не этак… Ндравятся тебе, батюшка, тавлинки-то мои, што ли? — каким-то отрывистым, сердитым тоном спросил вдруг он…

— Нравятся… хороши…

— Ну и за то спасибо, што похвалил… все утеха…

— Продай-ка мне их, Ларион Маркыч? — спросил я.

— О-о-о!.. Неуж и взаболь они тебе любы?…

— Я не шутя тебе говорю…

— Продай! — усмехнувшись произнес он… — А што, сердешный барин, не почтешь ты моего слова за обиду?.. — ласково спросил он, и на лице его отразилось что-то беззаветно доброе…

— Не знаю… какое ведь слово…

— Прими ты их от меня, будто бы как в дар, не погнушайся… а-а?

— Да за что же ты даришь меня, Ларион Маркыч?..

— Прими… окажи эту милость!..

— Ежели ты этого хочешь… изволь…

— Прими… сердешный ты человек… прими… Дарю-то я их за привет… за привет твой, за доброе твое слово, што не погнушался вот ты варнаком, не презрил его.

Старик заплакал.

Я растерялся и, положительно, не нашелся, что сказать в ответ ему.

— Э… эх… батюшка! — снова начал он… — Для меня ласка-то, доброе-то слово — дороже горы золота. Мне вот в радость, што ты, вот, поговорил-то со мной, как с путным… по-божьи… не погнушался вот клеймом-то… — говорил старик.

Было около девяти часов вечера, когда я возвратился на занимаемую мной квартиру, и на другой же день уехал из Бунгура… Мне не довелось быть более в этом селе и встречаться со стариком Ларионом. Несмотря на все мои расспросы крестьян из той местности, о дальнейшей участи Лариона я ничего не слыхал. Вероятно, век его был недолог…