Мистические события в глухой тайге, участниками которых недавно стали иркутские охотники
Для большинства из нас, детей цивилизации, встреча с дикой природой — большое испытание, как в физическом, так и в моральном плане. Оказавшись посреди безбрежного моря тайги, многие понимают, насколько уязвимы и беспомощны. В это мгновение обостряются все органы чувств — человек пытается найти объяснение каждому шороху, каждому непонятному звуку и движению. Но даже люди, для которых лес — дом родной, порой сталкиваются с такими явлениями, от которых волосы встают дыбом. Каким-то событиям можно найти логическое объяснение, каким-то нет. Автор этой статьи собрал целую коллекцию подобных историй.
Ты не верил, а оно пришло
Иркутский охотник Дмитрий Черкасов — человек с большим опытом и крепкими нервами, много лет ходит в горы и посещает тайгу. Недавно, в одну из экспедиций в Забайкалье, Дмитрий столкнулся со странным явлением.
— Я заночевал в зимовье с плохой репутацией. Оно стояло на подошве хребта, на острове, посреди замерзшей реки. До меня там жил человек, который пропал без вести. Стоял 40-градусный мороз, на избушку я вышел ночью, так что альтернативы с ночевкой не было.
Дмитрий Черкасов растопил печь, поужинал, собрался спать и, засыпая, почувствовал, как зимовье потряс страшный удар.
— Это не могло быть землетрясением, — уверен охотник, — по избушке как будто гигантским молотом ударили. Первое, что я подумал — пришел медведь-шатун. Дулом ружья я открыл дверь, стояла великолепная лунная ночь. Рядом с зимовьем не было ни единого следа. Объяснить происходящее я был не в силах, но сказал себе: поддаваться панике — последнее дело. Потихоньку успокоился, только лег спать — как избушку потряс второй удар.
Дмитрий вообще всегда был большим скептиком, но в этот раз его посетила мысль: «Ты во все это не верил, а вот оно — пришло!»
— Когда произошел третий удар, я обратил внимание на печную трубу — после удара она тихо позвякивала. Я решил, что труба нагревается и взводится, как курок, а потом остывает, соскакивает с какого-то там упора и бьет по крыше. Когда произошел четвертый удар, я уже был спокоен и крепко заснул. Интересно, что в последующие ночи этого не повторялось.
На следующее утро Дмитрий решил осмотреться — долина, где располагалось зимовье, была испещрена волчьими следами — значит, зверей тут ничего не пугало. Следов медведя или человека не было.
Удар в стену
— Когда я через несколько лет вернулся в эти края, зловещее зимовье уже сожгли, — вспоминает охотник. — Про него мне рассказали много всего нехорошего — там погибали люди, происходили самоубийства. Возможно, люди пугались именно этого удара, а вера в потусторонние силы приводила к панике. Мой товарищ-охотник, который тоже жил в нехорошей избушке, выслушав мой рассказ об ударах, сильно удивился: «Я там бывал на протяжении четырех лет, ни разу такого не слышал».
Кстати, с ударом в стену зимовья сталкивались многие охотники.
— Как-то раз на охоте друг ради забавы убил птицу, — рассказывает Роман. — Вечером легли в избе спать, и такой удар в угол, будто танк въехал, икона сорвалась со стены, улетела к печке. Мы решили, что леший разозлился из-за птицы.
— Я построил зимовье на месте сгоревшей пасеки, которая принадлежала колхозу, — рассказывает Александр Воробьев. — До пожара на этой пасеке был обнаружен труп. Человек тот прибился как-то и жил там, промышляя сбором дикоросов. Причину его смерти не установили. Я человек в меру суеверный, но регулярно слышал, как приблизительно в 23 часа в стену домика снаружи примерно два-три раза в неделю раздавался сильный одиночный удар, как кулаком. Поначалу это напрягало, с годами привык.
Бывалые таежники объясняют удары следующим: во время топки печи изба нагревается, начинает просыхать, и происходит усадка бревен. Возникает удар. Затем избушка стоит пустая, дерево набирает сырость, и впоследствии при нагревании эффект повторяется.
«Лучше б ты иногда боялся, Саня…»
Охотник Александр долго добирался до мест в Красноярском крае, где ему довелось столкнуться с неведомыми силами. Жители маленького поселка, попасть в который можно только на вертолете, предупредили: «Один в тайгу не суйся, сгинешь в болотах», и Александр нанял себе проводника — деда Исая, происходившего из нганасан — самого северного народа Евразии, издревле промышлявшего охотой на дикого оленя.
Александр поразился, каким выносливым оказался с виду старенький и хиленький Исай.
— Сначала мы долго шли на лодке, — вспоминает охотник, — потом пешком. Исай привел меня в богатые места — зверь непуганый, добывай не хочу.
К концу второго дня трофеев у охотников было с избытком, нужно было возвращаться.
— Я не понял почему, но Исай вдруг забеспокоился, все повторял: «Нам сегодня к лодке нужно успеть!» Бежал по лесу, как молодой пацан, и укорял меня за медлительность. Я от усталости едва переставлял ноги, смотрел на его энергичную спину и думал: «Вот ведь старый черт, откуда силы?» Сам Исай это не афишировал, но мужики говорили, что он шаман.
— Когда стало понятно, что к лодке мы не успеваем, дед ругался нещадно, от волнения перешел на свой родной язык. Я вижу, что он едва не плачет и все по сторонам смотрит, смотрит. Потом схватил меня за поясной ремень и потащил за собой. Я все удивлялся, откуда в маленьком человечке столько силы.
Исай дотащил Александра до срубленной из неотесанных бревен избушки.
— Дед трясущимися руками запер дверь, потом собрал все, что было в избушке — стол, доски от нар — и привалил к двери, бойницы-окошки заткнул тряпками, — рассказывает Александр. — Зажигать фонарик он мне запретил, сам зажег только лучину. Исай явно готовился к обороне, но объяснять что-то мне считал ниже своего достоинства. Когда все приготовления были закончены, он сел на чурбачок, ружье обнял, закурил и посмотрел мне в глаза. Ну, думаю, дед меня испытывает, смотрю в ответ, а Исай только вздохнул: «Лучше б ты иногда боялся, Саня, не попали бы мы в такое г…»
Дух леса рвался в гости
С наступлением ночи началось… Задремавший Александр проснулся от чьих-то шагов. Все бы ничего, но шаги звучали с крыши, и такие легкие и резвые они были, как будто ребенок бегает.
— Вдруг раздался свист, потом стук. Я смотрю на дверь, а она ходуном ходит, как будто кто-то пытается ее открыть. Я перевел взгляд на Исая, а он бледный весь, трясется, — рассказывает Александр. — И судорожно палец к губам прикладывает, мол, не вздумай даже пикнуть. Так всю ночь мы и просидели, глядя на дверь, на которую кто-то наваливался, слушали топот чьих-то ножек на крыше и свист. Было ощущение, что с помощью этих звуков что-то или кто-то пытался выкурить нас из зимовья. К утру все стихло, и мы поспешили к лодке. Что это было, Исай мне так и не рассказал, да и пытать его вопросами мне было неловко. То, что с нами произошло, для меня было за гранью понимания.
Опытные охотники предполагают, что по крыше ходила рысь, привлеченная запахом крови от убитой дичи; возможно, были и другие животные. В древности человек чувствовал приближение диких животных и уходил, чтобы избежать опасной встречи. Со временем люди утратили эту способность, но народы, которых меньше затронула цивилизация, сохранили. В то же время весьма маловероятно, что опытного охотника так напугали хищники. Еще одна версия, объясняющая этот и другие случаи, — визит Хозяина. Так таежники величают главного духа леса.
Похожая и не менее жуткая история произошла с охотником Ярославом.
— По молодости лет мы с братом частенько бродили по лесам, — говорит Ярослав. — И было одно зимовье, даже не зимовье, а скорее землянка, врытая в сопку. На крышу этой землянки можно было с горки зайти, располагалась она в неприятном месте, очень тихом, ни одна птичка там не чирикнет. Как-то раз мы пришли туда с братом зимой, натопили печь. Передняя стена у зимовья была из бруса, низкая дверь, задвижка сварена из толстой арматуры. Засов накрепко прибит гвоздями-двадцатками, загнутыми с обратной стороны. Я обратил внимание на засов, потому что, делая последнюю закидку дров, топором вбил гвозди, которые торчали миллиметров на пять.
Когда все дела были сделаны и охотники легли спать, то услышали шаги на крыше.
— Кто-то ходил кругами на мягких лапах, мы решили, что это рысь, — вспоминает Ярослав. — Выходить, честно говоря, было страшновато. Я закинул в печку горсть монтажных патронов, они погрохотали, и стало тихо. Проснулись мы под утро от того, что дико замерзли. Я глаза открываю и чувствую, как у меня волосы зашевелились. Дверь землянки выдавлена внутрь, гвозди торчат. Мы с братом несколько минут в себя приходили, но делать нечего, надо вставать. Вышли на улицу, а там только наши следы, и на крыше нет никаких следов. Поняли мы, что не зря у этого зимовья была такая плохая репутация. Впоследствии эту землянку кто-то взорвал, только воронка осталась.
Олень вывел из морока
Константин Ланг уже почти полвека ходит по тайге. За эти годы многое перевидал, но необъяснимый случай произошел с ним один-единственный раз.
— Якуты бросили больного оленя, — рассказывает Константин. — Мне стало жалко животину, решил взять себе. Якуты сказали: «Вылечишь — приведи, а нет, так зарежь». Олень у меня поправился. Наступила осень, все дела переделаны, решил я угодья обойти перед снегом, планировал зайти на якутское стойбище, пригнать им оленя.
Константин решил идти через марь (заболоченную территорию, покрытую редкостойным угнетенным лиственничным лесом. — Прим. авт.).
— Свои угодья я знаю с восьми лет, ночью спокойно хожу. А тут день, идем спокойно, олень в поводу. Кто-нибудь видел туман в ясный день? Я ни разу. А тут как облако упало. На расстоянии трех шагов уже ничего не видно. Я знаю, что слева у меня лес, забираю левее — нет леса! Туман сырой-сырой, я начал замерзать. Тыкаюсь во все стороны, а леса нигде нет, под ногами уже хлюпать начало. Я сел на кочку, и такая тоска накатила. Что же делать, думаю, идти некуда, скоро ночь. А олень повод тянет, дергает. Я повод ослабил и пошел за ним.
Олень, которому Константин спас жизнь, вывел его из морочного места.
— Где-то час мы хлюпали, а потом вышли на сухое, я сразу места узнал. Сел перекурить, и за несколько минут туман растаял, как не было. Я вижу вокруг родные и знакомые места — мои угодья. К стойбищу мы подходили уже затемно. Якуты меня увидели — ржут. «Ты где, — говорят, — краску нашел». У меня все лицо словно в чернилах, а олень при этом абсолютно чистый. Рассказал якутам, какая оказия со мной произошла, а у них один ответ — харги шалит, это дух такой лесной. Я потом место, в котором заплутал, посещал много раз — самая обычная марь, каких много.
Неведомый голос спасает
Следующую историю, произошедшую с его дедом, рассказал Дмитрий Николаенко. И может быть, напрямую ситуация жизни таежника не угрожала, но могла оставить голодной его большую семью.
— У деда было семеро детей. Чтобы всех прокормить, он добывал соболя. И вот один из промыслов подходит к концу, шкурки обработаны и уложены в рюкзак, дед возвращается домой. Путь был неблизкий, пришлось заночевать в лесу у костра. Дед спит и чувствует такой легонький пинок под зад, а потом слышит голос: «Что же ты спишь, Прокопий, когда шкуры твои горят?» Дед подскочил и увидел, что угол его рюкзака начал тлеть. Все потушил, вытряхнул шкурки, убедился, что они все целы, и сел, ошарашенный, рядом с костром, гадая, кто же в глухой тайге его разбудил. Так и сидел до утра. Когда рассвело, громко сказал: «Спасибо» — и пошел домой.
Следующая история, связанная с удивительным спасением, произошла не в лесу, но тоже заслуживает внимания.
— Всегда скептически относился к потусторонним силам, — рассказывает Андрей. — Но был в моей жизни случай, который заставил меня пересмотреть свои взгляды. Однажды жена уехала в командировку. Я оставался дома с маленьким сыном. И вот ночью я проснулся от сильного удара в окно, как будто в него на всех парах врезалась птица. Сын спокойно спал рядом. Я решил пойти в туалет, и что я вижу! На плите вовсю разгорается забытый чайник. Быстро потушил пламя. И долгое время просидел в шоке.
Крик, полный боли и ужаса
Высшую точку Алтайских гор — Белуху — называют Шамбалой. Говорят, что здесь нужно быть осторожнее со своими желаниями, потому что все мечты, вслух или мысленно озвученные на Белухе, имеют свойства сбываться.
Походник Алексей рассказывает, что по пути на вершину этой горы в голове как-то все проясняется и возникают мысли, которые в ежедневной суете редко посещают человека. Но не только мысли в походе на Белуху удивили Алексея. Было и кое-что еще.
— Шел второй день спуска с вершины, мы остановились ночевать на берегу реки Аккем, — рассказывает Алексей. — Чтобы ночью к нам в палатки не ломанулись медведи и прочая живность, продукты мы привязали повыше к веткам деревьев. Самым большим страхом был, конечно, приход медведя. Поэтому я положил под голову топор. Начал дремать и услышал жуткий крик. Крик шел из тайги, которая была над нами. Потом наступила тишина. Я уж было начал засыпать, и снова из леса: «А-а-а-а-а!». Крик, полный боли и ужаса.
Несколькими днями ранее за Алексеем и его друзьями увязался паренек, который решил подняться на Белуху в кедах, рубашке и с куском полиэтилена вместо спальника и палатки.
— Я знал, что этого паренька с горы спустили спасатели, потому что находиться там без экипировки опасно для жизни, — вспоминает Алексей. — Но он так сильно хотел попасть на Белуху, что я подумал: может быть, он от спасателей сбежал и на него кто-то напал. Но когда крик прозвучал в третий раз, я понял, что это кричит не человек. На крик животного это тоже не было похоже.
Ближе к утру Алексея, ненадолго забывшегося тревожным сном, ожидало еще одно испытание.
— Диким голосом кричала девушка из соседней палатки. Я подорвался, побежал к ней с топором наперевес, но быстро понял, что топор не понадобится. Оказывается, с вечера она натырила по карманам сушки, к утру за сушками пришли учуявшие еду мыши. Она и проснулась от того, что кто-то по ней ходит.
Пережитыми ночью ужасами Алексей поделился с друзьями. Оказалось, крики слышали двое его товарищей. Остальные члены группы похохатывали и называли крики глюками, ставшими следствием гипервентиляции мозга в горах.
Жуткая ночь
Охотники-бельчатники, вернувшись вечером с промысла, растопили печь в зимовье, приготовили ужин. Сытно подкрепившись, завалились на топчаны, потягивая чай. Ровно в 12 часов ночи они услышали скрип полозьев и всхрапывание лошади.
— Кто-то подъехал, — встрепенулись мужики.
Было отчетливо слышно, как из саней, покряхтывая, вылез дед и начал распрягать свою животину. В процессе лошади досталось. Дед нещадно костерил бессловесное животное. Прошли пять минут, десять, полчаса. Дед не унимался.
— Да сколько ж можно ее распрягать, — не выдержал охотник Виктор Ларионов, — надо пойти уже его позвать.
— Верно, чай остывает, — согласились другие охотники.
Виктор распахнул дверь, вышел наружу и потерял дар речи. Обескураженный, он вернулся в зимовье со словами: «Мужики, гляньте, что это было-то?!» Охотники вышли за дверь, и тут пришел их черед удивляться. Возле зимовья никого не было. Перед охотниками простиралась засыпанная свежевыпавшим снегом поляна без единого следа.
Таежник Владимир Осинцев тоже сталкивался с подобным явлением и даже нашел ему объяснение.
— Звук может передаваться на большие расстояния при идеально чистом воздухе, — говорит Владимир. — Однажды, заночевав в лесу, я всю ночь слушал разговор, а затем случайно набрел на небольшую деревушку. Передал разговор слово в слово. Оказалось — да, был такой разговор. Такое явление в своей книге «Дерсу Узала» описывает Владимир Арсеньев.
Жуткую ночь в зимовье вместе с напарником пережил Василий Стрельников.
— Спим мы, значит, на дворе ночь, — рассказывает Василий. — И вдруг я просыпаюсь от того, что скулят наши собаки, так жалобно-жалобно, а потом как дружно завоют! Мы с напарником лежим ни живые ни мертвые. Переговариваемся шепотом. Решили, может, шатун пожаловал, дело-то было зимой. Вдруг собаки резко стихли. И в этой зловещей тишине мы услышали звук шагов, кто-то прогуливался вокруг зимовья, поскрипывая снегом. Наутро мы обнаружили человеческие следы. Но какими они были необычными! Максимум сантиметра полтора глубиной. В то время как снег был рыхлый, и сами мы проваливались по колено. Получается, в ту ночь к нам приходило существо весом чуть более килограмма. Если бы это был небольшой зверь, охотничьи лайки его не испугались бы и без внимания не оставили. А тут они боялись не меньше нашего.
Есть и рациональные объяснения
В ноябрьские праздники охотник Михаил планировал пробежаться по лесу за световой день, да затемнал. До дома оставалось 10 км.
— Луны не было, как идти? Того и гляди глаз в темноте выстегнешь. Решил я заночевать на берегу озера в рубленой пастушьей избушке. Растопил печь, нагрел чаю. Вдруг слышу снаружи тяжелые вздохи и шаги такие, тоже тяжелые. Я быстро лампу погасил — и к окну. А с озера туман наполз, не видно ничего. Туман густой, все, что сумел разглядеть — большой силуэт. По звуку понимаю, что это существо перемещается вокруг избушки. Выходить на улицу было страшно. Думал, подожду — само уйдет. Но оно не ушло. Так я и просидел до утра. А как рассвело — увидел в окне серого коня. С пастухами в конюшню не пошел, а тут человека почуял — обрадовался.
В один из осенних дней другой таежник, Евгений Писарев, отправился на охоту с собаками.
— Весь день мы ходили по лесу с двумя моими лайками, — рассказывает Евгений, — в избу пришли уже по-темному. Я протопил печь, перекусил, попил чаю, дал собакам по куску хлеба и повалился спать! Ночью просыпаюсь от дикого шума. Спросонья не могу понять, что происходит — изба ходуном! Снаружи бойня! Не то кто-то собак рвет, не то собаки кого-то рвут. Спрыгнул с нар. Сердце тоже спрыгнуло в левую пятку. Схватил фонарь, приоткрыл дверь… и сразу все затихло. Стою, темноту просвечиваю и думаю: «Ну все, нет, наверно, у меня больше собак». Позвал одну, она выходит, как ни в чем не бывало, виляя хвостом. Потом вторая подошла вполне себе в здравии. Тут я немного успокоился, вышел из избы, осмотрелся, и все мне стало понятно! Одна из собак хлеб закопала на черный день, а вторая его отрыла. Из-за этого и произошла бойня. Вот так чуть до инфаркта не довели!
С похожей ситуацией столкнулся Артем. Случилось это на юге России.
— Мне тогда было 14 лет. Вместе с отцом мы приехали на чабанскую стоянку, чтобы забрать своего коня, которого оставляли на выпас. Отец и его друг погнали коня к нам, один верхом, другой на машине. Я остался их ждать. Начало темнеть, жутко мне было одному в степи. Вместе со мной было шесть-семь собак, и вдруг они все разом зашлись лаем. Я оглядываюсь — нет никого, а собаки лают, не унимаются, да с таким остервенением, просто рычат от злости. Я, конечно, не рискнул идти в темноту один да безоружный смотреть, на кого они там глотки рвут. Решил дождаться отца. Ждал часа четыре, измучился, думал, ну когда же этой лай прекратится. Когда отец с другом приехал, собаки почуяли хозяина, побежали к нему. Только две остались лаять. Мы втроем пошли за загон с фонарями, смотрим — собаки стоят рядом и на землю лают. И думаете, из-за чего был весь этот многочасовой переполох? Из-за ежика!
Комментарий эксперта
Никита Томин, кандидат технических наук, руководитель научно-исследовательской группы «Иркутск-Космопоиск»:
«Я сам частенько бывал в глухой тайге, поэтому понимаю, что обычно человек ощущает себя там совсем по-иному. Некоторые люди в подобных диких, первозданных условиях могут незаметно для себя впадать в особое психическое состояние, транс. Человек входит в транс, как правило, под воздействием усталости, информационной перегрузки или в результате непроизвольного самогипноза. В подобном состоянии может иметь место ряд необычных проявлений — видения, ощущение чужого присутствия, слышание голосов, странных звуков, чем, по всей видимости, и можно объяснить некоторые случаи. Но не все…»
Как правило все самое жуткое происходит в ночной тишине, когда охотник встает на ночевку в зимовье.
ЗАБРОШЕННОЕ ЗИМОВЬЕ (рассказ)
Пожалуй, лет восемнадцать уже прошло, но как сейчас помню: собрался на охоту за утками. Не на Птичье озеро, как обычно, а решил куда-нибудь в другое место наведаться, где ещё ни разу не охотился.
Вышел часов в десять. Солнце уже поднялось и разогнало утренний туман, только лёгкая, едва заметная дымка висела над увалами и рассеивала ослабленные осенью солнечные лучи. Тайга просыпалась.
Я шагал по узкой петляющей тропинке и слушал голоса оживающего после ночи леса. Так незаметно дошёл до первой гривки. А когда поднялся на неё, решил пойти дальше, до озера у Лысого холма. Ещё столько же шёл. Устал, но не разочаровался. Уток там было – хоть дюжину охотников зови! А потом стреляй, не целясь, – не промахнёшься! Да и утки были отменные, разжиревшие, не гляди, что дикие.
Подстрелил восемь острохвостов* и повернул обратно. Иду, на душе весело, что охота так удачно прошла. Хорошо! Но, видно, навсегда это заведено, что хорошего помаленьку. Недолго пришлось радоваться.
Оступился в сыром месте, взмахнул руками, пытаясь удержаться, и крепко впечатался в жидкую грязь. Сильно подвернул ногу. Острая боль мгновенно пронзила её. Я громко закричал и повалился набок. В мутной лужице увидел своё лицо, искорёженное гримасой невыносимой боли. Как только не потерял сознание!
Не знаю, сколько прошло минут, пока медленно, словно нехотя, боль стала понемногу затухать, но всё ещё сильно токала в ноге, простреливала в поясницу. Я непроизвольно вздрагивал телом и шумно, с громкими стонами дышал.
Попробовал пошевелить ногой. Она слабо слушалась меня. И я почти не чувствовал её. Вместо ноги была изнуряющая боль, которая то усиливалась, то ненадолго откатывала. Я всегда её плохо переносил; откинулся назад и сомкнул напряжённо дрожащие веки.
Прошло ещё некоторое время. Боль почти утихла. Затаилась. Но, боже мой! Как вспухла нога! Я чувствовал, насколько тесным стал для неё сапог. Что же делать?..
Я попытался собраться с мыслями.
До села добрая дюжина километров, нечего было и думать о том, чтобы идти туда. Просто не смогу. Поглядел на неподвижно лежащую ногу и досадно застонал. Как глупо!.. Наверно, серьёзное растяжение. Может, и связку какую порвал. Но что же делать?! Что делать? Что?..
Вдруг неожиданно вспомнил. Знакомые охотники однажды рассказывали, что левее Лысого холма есть небольшое озеро – Горемычное, а на его берегу старое зимовье, забытое, запущенное и никому уже со времён Второй мировой войны не принадлежащее.
Мне никогда ещё не доводилось там бывать, но сейчас, превозмогая боль, я сориентировался и прикинул, что нахожусь от него где-то в полукилометре. Это было спасение! Во мне зажглась надежда. Доползу!
И вот я медленно пополз, волоча распухшую ногу.
Опирался на руки, толкался здоровой ногой и рывком продвигался на полметра вперёд. Каждое движение вызывало новую, до темноты в глазах, сжимающую боль. Нога ныла, пот лился градом и впитывался в одежду. Мне приходилось то и дело сворачивать с прямого пути, чтобы обползти сырые низинки и болотца. Это ощутимо удлиняло и без этого трудный путь. Упругие ветки карликовой берёзы больно хлестали по лицу, расцарапывали кожу. Натруженные руки гудели, но я упорно полз вперёд. Лишь время от времени останавливался, чтобы переждать нарастающую боль.
Вконец измученный я выполз на берег хмурого озера с тёмной водой. «Уж точно – Горемычное», – подумалось мне. Огляделся.
Со всех сторон озеро окружали плотной стеной ели и кряжистые кедры. А самый край берега обрамляли маленькие чахлые берёзки и кусты ольхи, низко склонившие над водой свои ветки.
Зимовье заметил не сразу. Оно находилось метрах в восьми от кромки воды и хоронилось в прибрежных кустах так, что едва можно было различить его очертания. До зимовья оставалось шагов сорок.
Стиснув зубы, пополз вперёд.
Дверь зимовья была приставлена толстой сучковатой палкой. Я оттолкнул её плечом, открыл сухо скрипящую на одной петле дверь и перевалился через низкий порог в затхлый полумрак помещения. При этом умудрился сильно удариться больной ногой и теперь сдавленно и надсадно шипел сквозь зубы. Машинально обхватив разбережённую ногу, изрыгал всевозможные проклятия, чтобы хоть как-то отвлечься от боли. Но она была до того сильной, что заполнила собой всё. Она была просто адской! И долгое время мне оставалось лишь ошалело, бездумно покачиваться из стороны в сторону, пытаясь совладать с ней.
Кое-как я этого добился и в облегчении лёг на пол. Расслабился, насколько это было возможно, закрыл исхлёстанные ветками, воспалённые глаза и замер. А так как был окончательно измотан, то скоро забылся и уснул, что явилось для меня огромным облегчением.
Спал долго. Ночью один раз просыпался, но только для того, чтобы сбросить с плеч рюкзак, который до онемения искривлял спину. Проснулся, когда стрелки часов приблизились к одиннадцати.
Первым делом решил оглядеть ногу. Понадобились большие усилия, чтобы осторожно стянуть отсыревший сапог. Отёчность не стала меньше, но уже можно было немного шевелить ногой, хотя это сопровождалось ноющей притуплённой болью. Обследование заняло немало времени, так как снимать и надевать сапог было настоящей пыткой. Затем я стал осматривать внутренность зимовья.
Сильно провалившийся потолок был до того низким, что если бы я встал, то непременно стукнулся об него головой. Похоже, он держался только благодаря широкой поперечной доске, рассохшейся на две половины. И тресни она где-нибудь от натуги ещё раз, все хлипкие доски перекрытия обрушились бы на меня.
Пола, как такового, не было. Вчера, измотанный до предела, я не заметил этого и только сегодня разглядел, что пол замещали просто лежащие на выровненной земле доски. Старые, насквозь сырые, обросшие по краям бугристым мхом, они свободно сдвигались с места. Я поднял одну из них вверх. Обратная сторона была землистого цвета и насыщенно пахла лесной сыростью. Из набухших древесных волокон выступила мылкая на ощупь вода, и её редкие мутные капли нехотя покатились по доске. Они лениво отрывались от неё и шлёпались на ноздреватую землю, которая тут же впитывала их, а на месте падения некоторое время оставалось мокрое светлое пятнышко.
На обратной стороне доски мною было потревожено большое количество червей и ещё каких-то бесцветных плоских многоножек, которые теперь противно шевелились и влажно блестели на свету.
Я брезгливо выпустил доску из рук. Она облегчённо шлёпнулась на землю и заняла своё прежнее место. А мой взгляд перешёл с пола на единственное крохотное оконце.
Оно было перекошено и походило на параллелограмм. Тонкое стекло, помутневшее от времени, треснуло в нескольких местах. Нижний левый уголок был и вовсе без стекла, его заменяла тонкая, тусклая, с неровными краями слюдяная пластинка, плотно законопаченная у рамы кровянистого цвета мхом. Сверху окошко было полностью затянуто густыми пыльными тенётами с множеством иссохших насекомых на них.
Я решил выбраться из зимовья. Опираясь на шероховатые брёвна стен, еле-еле поднялся и с пригнутой головой стал медленно передвигаться к двери, пока не вышел наружу. Потревоженная нога вновь заболела.
Небо было пасмурным. Низкие тучи неторопливо переваливались с одного края неба на другой и прятались за пологим увалом.
Теперь, когда я выпрямился почти в полный рост, то был, чуть ли не с избушку высотой. Она глубоко просела в землю и при этом накренилась на один бок, а пологая крыша только самую малость возвышалась надо мной.
Зимовье и в самом деле было слишком дряхлым и давно заброшенным. Все брёвна до сердцевины трухлявые. Я неосторожно ткнул пальцем в одно из них, и палец полностью погрузился в сырую набухшую мякоть гнилого дерева, без труда проломив тонкую верхнюю корочку. Невероятно! Каким чудом держатся эти немощные насквозь выболевшие стены!
Внутри бревна по моему пальцу кто-то прополз. Я брезгливо выдернул его и стёр с кожи оставшиеся частицы влажной рыжеватой трухи. Неспешно прошёл за угол зимовья. Это место облюбовали муравьи. Огромнейший муравьиный дом, больше метра высотой, обхватывал ветхий угол с обеих сторон, словно поддерживал его. Сам угол тоже был испещрён мудрёными ходами таёжных трудяг. Куча веточек и хвоинок была словно живая от их суетливого движения. «Неплохо устроились!»
Обойдя зимовье, вновь окинул его взглядом. Какое же оно жалкое и убогое! Махонькое. Метра два в ширину да около четырёх в длину, оно сиротливо приткнулось в безбрежной тайге на краю небольшого, мало кому известного озера.
Говорят, что раньше, в конце тридцатых годов, в нём обитал какой-то нелюдимый бродяга, невесть откуда взявшийся и живший только тем, чем тайга богата. Но неизвестно точно, когда он вдруг бесследно сгинул. Может быть, затянуло беднягу в трясину. С тех пор изредка сюда заглядывали охотники, чтобы переждать ненастную ночь, а вскоре, из-за боязливых суеверий, связанных с пропавшим нелюдимом, и вовсе зимовье было забыто, отчего и пришло в полное запустение.
Так, в размышлениях, прошло полчаса. Сильное чувство голода напомнило о том, что необходимо поесть. Прихромав внутрь зимовья, я опустился у рюкзака, вытащил из кармашка горсть размокших, пахнущих болотной влагой сухарей, торопливо съел их и слизал с ладони размякшие крошки. Есть захотелось ещё больше. Кисловатый промозглый запах помещения странным образом возбуждал аппетит. Я вспомнил об утках.
Вытащил одну и, припадая на больную ногу, снова вышел из зимовья. Отковылял в сторонку и стал торопливо отеребливать. Перья потрескивали, послушно выдёргивались под рукой и бесшумно оседали на землю пёстрыми парашютиками.
Теперь оставалось самое главное: разжечь костёр. К великой радости, шагах в десяти от меня чёрным корявым скелетом высилась засохшая ель. Дрова есть! Но прежде, чем дров было заготовлено достаточное количество, несколько раз пришлось проделать этот путь туда и обратно.
Когда я принёс последнюю охапку валежника, то уже с трудом держался на ногах. Повреждённая нога снова заставила сесть. Сердце от возобновившейся боли словно сжалось в комок, и кровь жарко запульсировала в кончиках пальцев.
Я переждал, пока боль успокоилась, взял нож, выпотрошил утку, разрезал на кусочки и осторожно продел их по одному на заранее приготовленные заострённые палочки. Из бокового кармана куртки достал коробок спичек. К счастью, он был сухой. Выложил костёр «колодцем», вокруг воткнул в землю палочки с утиным мясом и поджёг бересту. Она вспыхнула и стала съёживаться от огня. Язычки пламени перебрались на тонкие ветки с засохшей смолой, расползлись яркими дрожащими пятнами по густым прядям лишайника-бородача, и вскоре костёр запылал, выбрасывая горячие и сухие всполохи огня.
Охваченные пламенем ветки шумно трещали, причудливо изгибались и лопались от пышущего жара. Горящая расплавленная смола тоненько свистела и пускала едкий сизоватый дымок. Он покалывал глаза и приятно щекотал нос терпким горьковатым запахом. Я любил этот запах! Запах таёжного костра. И с наслаждением вдыхал его.
Кусочки утятины вкусно запахли жареным. Я снова подбросил в костёр небольшой ворох валежин и стал наблюдать, как они раскаляются и уходят в огонь и дым, оставляя лишь тёплую кучку серого пепла.
Мясо было готово. Я вытащил палочки из земли, взял одну в руки и стал дуть на ещё шипящее от расплавленного жира мясо. Обжигая от голодного нетерпения пальцы, я отрывал маленькие кусочки и жадно ел, шумно и часто вдыхая ртом прохладный воздух.
Какой необыкновенно вкусной показалась мне эта утятина! Обжаренная на костре, крепко пахнущая дымком, а внутри ещё чуть сыроватая, она словно таяла во рту, и я жмурился от удовольствия.
Насытившись, я пересел под лиственницу на невысокий уступ берега и обмыл в озере руки. Вода была слегка тёплой. И ещё она показалась мне очень приятной, какой-то необыкновенно мягкой для кожи. Успокаивающей.
«А что, если я опущу в неё ногу? – подумалось сразу мне. – Хуже не будет».
Кривясь от боли, стянул сапог. Потом размотал портянку, закатал штаны и погрузил ногу по колено в воду. И надо же! Почти сразу боль успокоилась! Я изумлённо смотрел на воду. Как же я с самого начала не догадался так сделать! В ноге стало слегка покалывать. Видимо, вода проникла в кожные поры.
«А что, если попробовать пошевелить пальцами! – Пошевелил. – Двигаются!»
Я привалился спиной к шершавому стволу лиственницы и взглянул в небо. Оно успело к этому времени проясниться. Только одинокие облака степенно плыли по небосводу и чудно меняли свои очертания.
Уже вечерело. Солнце клонилось к юго-западу, и края облаков светились размытым жёлто-оранжевым светом. Они опрокинуто отражались в спокойной воде Горемычного озера, которое тоже преобразилось под лучами солнца. На другом его конце, почти возле берега, шумно плеснула крупная рыба, и по зеркальной глади пошли частые бугристые круги, замысловато растягивая в разные стороны светлые пятна отражающихся облаков.
«Богатое, наверно, озеро, – подумал я. – Надо будет на днях прийти сюда с удочкой. – И тут же горько усмехнулся, едва поглядел на ногу и вспомнил своё плачевное нынешнее положение. – Калека, а туда же – рыбачить собрался!»
Долго ещё сидел. Провожая взглядом стремительные вечерние перелёты уток, слушал шорохи тайги да заунывное писклявое гудение комаров вокруг, которых отпугивал поддерживаемый мною костёр, и они пока не слишком досаждали.
Когда все ветки прогорели, и костёр стал затухать, солнце уже коснулось края далёкого косогора и побагровело. От озера потянуло холодком. Умирающий огонь перестал отгонять полчища комаров, и те с назойливым звоном начали виться вокруг меня, садиться на открытые части тела.
Я вынул ногу из воды и оглядел её. Отёк стал меньше. Я даже глазам не поверил. Чудо какое-то! И боль гораздо меньше. Вода-то в озере, видать, целительная. Я намочил портянку, намотал на ногу, поднялся и побрёл к зимовью.
Изнутри крепко притворил за собой дверь, Сел, вытянув ноги, навалился на неровную стену и больше никуда в тот вечер не выходил. Задумчиво глядел в окно, а когда стемнело, и тайга погрузилась во мрак, заснул.
На следующий день лил дождь, и мне пришлось безвылазно просидеть в избушке. Разжечь костёр не было никакой возможности, поэтому всю мою еду на сегодня составляли только те два кусочка утятины, которые остались со вчерашнего дня. Настроение было столь же пасмурным, как и погода. Лишь один раз я отважился выйти под холодный сентябрьский дождь, дойти до озера и заново намочить уже высохшую портянку, чтобы обмотать заживающую ногу.
Большим преимуществом в моём положении было то, что в такое промозглое ненастье я был сухим и находился в относительном тепле. Зимовье не пропускало отвесных капель дождя, а впитывало их в рыхлую замшелую крышу. Я неподвижно сидел на досках и чувствовал себя в этой пустой комнатке потерянным, когда глядел за окно на плотную завесу нудного ливня.
Всего я прожил в зимовье три дня. За это время боль в ноге окончательно отступила, отёка уже совсем не было, и я мог передвигаться, почти свободно переставляя ногу.
На четвёртый день я, наконец, вышел из зимовья и неторопливо направился в сторону села…
…Шесть лет спустя, я вновь, волею случая, пришёл к берегу Горемычного озера. То, что предстало моему взору, заставило сжаться сердце.
Зимовье развалилось.
Я с невольной горечью смотрел на его останки. Рухнувшие брёвна лежали в беспорядке. Некоторые, придавленные другими, были сплющены и переломились, другие выглядывали трухлявыми концами из-под горбатой и распавшейся на части крыши. Муравьиная «хижина», которая занимала раньше только угол зимовья, теперь разрослась вширь и укрывала значительную часть основания. Вся масса изгнивших брёвен ещё больше вдавилась в топкую землю и была почти незаметна, стоило отойти от неё метров на тридцать.
Чувство жалости, даже сострадания, и большой благодарности шевельнулось в моей душе. Да, я был благодарен этому зимовью и этому озеру. Благодарен за то, что они помогли мне в трудную минуту, когда я уже почти отчаялся от безысходности ситуации.
Не помню, каким образом, но я вдруг очутился на коленях и без ложного стыда склонился в долгом поклоне перед жалкими развалинами старого жилья. Тогда, шесть осеней назад, зимовье укрыло меня, покалеченного и обессиленного, от дождливой непогоды, от холодных ночей, скромно, но радушно приютило в своих сиротливых стенах, и я чувствовал себя обязанным ему в благополучном возвращении домой.
И вот теперь, вновь очутившись на этом месте, я отдавал последнюю дань запоздалой человеческой благодарности осиротевшей без хозяина избушке, опустившись на колени. А передо мной грустно чернели бесформенные остатки заброшенного зимовья.
Author: Павел Черкашин
Родился в селе Мужи Шурышкарского района Ямало-Ненецкого автономного округа Тюменской области. Пишу стихи, прозу, публицистику, занимаюсь литературными переводами, краеведением. Автор нескольких книг стихов и прозы. Образования — педагогическое и филологическое. Ветеран боевых действий на Северном Кавказе. Увлекаюсь пейзажной фотосъёмкой. Люблю географию, краеведение и астрономию. Сейчас живу в Ханты-Мансийске. Построил дом (читай — купил квартиру), посадил дерево (и не одно), воспитываю двух сы
ЗАБРОШЕННОЕ ЗИМОВЬЕ (рассказ)
Пожалуй, лет восемнадцать уже прошло, но как сейчас помню: собрался на охоту за утками. Не на Птичье озеро, как обычно, а решил куда-нибудь в другое место наведаться, где ещё ни разу не охотился.
Вышел часов в десять. Солнце уже поднялось и разогнало утренний туман, только лёгкая, едва заметная дымка висела над увалами и рассеивала ослабленные осенью солнечные лучи. Тайга просыпалась.
Я шагал по узкой петляющей тропинке и слушал голоса оживающего после ночи леса. Так незаметно дошёл до первой гривки. А когда поднялся на неё, решил пойти дальше, до озера у Лысого холма. Ещё столько же шёл. Устал, но не разочаровался. Уток там было – хоть дюжину охотников зови! А потом стреляй, не целясь, – не промахнёшься! Да и утки были отменные, разжиревшие, не гляди, что дикие.
Подстрелил восемь острохвостов* и повернул обратно. Иду, на душе весело, что охота так удачно прошла. Хорошо! Но, видно, навсегда это заведено, что хорошего помаленьку. Недолго пришлось радоваться.
Оступился в сыром месте, взмахнул руками, пытаясь удержаться, и крепко впечатался в жидкую грязь. Сильно подвернул ногу. Острая боль мгновенно пронзила её. Я громко закричал и повалился набок. В мутной лужице увидел своё лицо, искорёженное гримасой невыносимой боли. Как только не потерял сознание!
Не знаю, сколько прошло минут, пока медленно, словно нехотя, боль стала понемногу затухать, но всё ещё сильно токала в ноге, простреливала в поясницу. Я непроизвольно вздрагивал телом и шумно, с громкими стонами дышал.
Попробовал пошевелить ногой. Она слабо слушалась меня. И я почти не чувствовал её. Вместо ноги была изнуряющая боль, которая то усиливалась, то ненадолго откатывала. Я всегда её плохо переносил; откинулся назад и сомкнул напряжённо дрожащие веки.
Прошло ещё некоторое время. Боль почти утихла. Затаилась. Но, боже мой! Как вспухла нога! Я чувствовал, насколько тесным стал для неё сапог. Что же делать?..
Я попытался собраться с мыслями.
До села добрая дюжина километров, нечего было и думать о том, чтобы идти туда. Просто не смогу. Поглядел на неподвижно лежащую ногу и досадно застонал. Как глупо!.. Наверно, серьёзное растяжение. Может, и связку какую порвал. Но что же делать?! Что делать? Что?..
Вдруг неожиданно вспомнил. Знакомые охотники однажды рассказывали, что левее Лысого холма есть небольшое озеро – Горемычное, а на его берегу старое зимовье, забытое, запущенное и никому уже со времён Второй мировой войны не принадлежащее.
Мне никогда ещё не доводилось там бывать, но сейчас, превозмогая боль, я сориентировался и прикинул, что нахожусь от него где-то в полукилометре. Это было спасение! Во мне зажглась надежда. Доползу!
И вот я медленно пополз, волоча распухшую ногу.
Опирался на руки, толкался здоровой ногой и рывком продвигался на полметра вперёд. Каждое движение вызывало новую, до темноты в глазах, сжимающую боль. Нога ныла, пот лился градом и впитывался в одежду. Мне приходилось то и дело сворачивать с прямого пути, чтобы обползти сырые низинки и болотца. Это ощутимо удлиняло и без этого трудный путь. Упругие ветки карликовой берёзы больно хлестали по лицу, расцарапывали кожу. Натруженные руки гудели, но я упорно полз вперёд. Лишь время от времени останавливался, чтобы переждать нарастающую боль.
Вконец измученный я выполз на берег хмурого озера с тёмной водой. «Уж точно – Горемычное», – подумалось мне. Огляделся.
Со всех сторон озеро окружали плотной стеной ели и кряжистые кедры. А самый край берега обрамляли маленькие чахлые берёзки и кусты ольхи, низко склонившие над водой свои ветки.
Зимовье заметил не сразу. Оно находилось метрах в восьми от кромки воды и хоронилось в прибрежных кустах так, что едва можно было различить его очертания. До зимовья оставалось шагов сорок.
Стиснув зубы, пополз вперёд.
Дверь зимовья была приставлена толстой сучковатой палкой. Я оттолкнул её плечом, открыл сухо скрипящую на одной петле дверь и перевалился через низкий порог в затхлый полумрак помещения. При этом умудрился сильно удариться больной ногой и теперь сдавленно и надсадно шипел сквозь зубы. Машинально обхватив разбережённую ногу, изрыгал всевозможные проклятия, чтобы хоть как-то отвлечься от боли. Но она была до того сильной, что заполнила собой всё. Она была просто адской! И долгое время мне оставалось лишь ошалело, бездумно покачиваться из стороны в сторону, пытаясь совладать с ней.
Кое-как я этого добился и в облегчении лёг на пол. Расслабился, насколько это было возможно, закрыл исхлёстанные ветками, воспалённые глаза и замер. А так как был окончательно измотан, то скоро забылся и уснул, что явилось для меня огромным облегчением.
Спал долго. Ночью один раз просыпался, но только для того, чтобы сбросить с плеч рюкзак, который до онемения искривлял спину. Проснулся, когда стрелки часов приблизились к одиннадцати.
Первым делом решил оглядеть ногу. Понадобились большие усилия, чтобы осторожно стянуть отсыревший сапог. Отёчность не стала меньше, но уже можно было немного шевелить ногой, хотя это сопровождалось ноющей притуплённой болью. Обследование заняло немало времени, так как снимать и надевать сапог было настоящей пыткой. Затем я стал осматривать внутренность зимовья.
Сильно провалившийся потолок был до того низким, что если бы я встал, то непременно стукнулся об него головой. Похоже, он держался только благодаря широкой поперечной доске, рассохшейся на две половины. И тресни она где-нибудь от натуги ещё раз, все хлипкие доски перекрытия обрушились бы на меня.
Пола, как такового, не было. Вчера, измотанный до предела, я не заметил этого и только сегодня разглядел, что пол замещали просто лежащие на выровненной земле доски. Старые, насквозь сырые, обросшие по краям бугристым мхом, они свободно сдвигались с места. Я поднял одну из них вверх. Обратная сторона была землистого цвета и насыщенно пахла лесной сыростью. Из набухших древесных волокон выступила мылкая на ощупь вода, и её редкие мутные капли нехотя покатились по доске. Они лениво отрывались от неё и шлёпались на ноздреватую землю, которая тут же впитывала их, а на месте падения некоторое время оставалось мокрое светлое пятнышко.
На обратной стороне доски мною было потревожено большое количество червей и ещё каких-то бесцветных плоских многоножек, которые теперь противно шевелились и влажно блестели на свету.
Я брезгливо выпустил доску из рук. Она облегчённо шлёпнулась на землю и заняла своё прежнее место. А мой взгляд перешёл с пола на единственное крохотное оконце.
Оно было перекошено и походило на параллелограмм. Тонкое стекло, помутневшее от времени, треснуло в нескольких местах. Нижний левый уголок был и вовсе без стекла, его заменяла тонкая, тусклая, с неровными краями слюдяная пластинка, плотно законопаченная у рамы кровянистого цвета мхом. Сверху окошко было полностью затянуто густыми пыльными тенётами с множеством иссохших насекомых на них.
Я решил выбраться из зимовья. Опираясь на шероховатые брёвна стен, еле-еле поднялся и с пригнутой головой стал медленно передвигаться к двери, пока не вышел наружу. Потревоженная нога вновь заболела.
Небо было пасмурным. Низкие тучи неторопливо переваливались с одного края неба на другой и прятались за пологим увалом.
Теперь, когда я выпрямился почти в полный рост, то был, чуть ли не с избушку высотой. Она глубоко просела в землю и при этом накренилась на один бок, а пологая крыша только самую малость возвышалась надо мной.
Зимовье и в самом деле было слишком дряхлым и давно заброшенным. Все брёвна до сердцевины трухлявые. Я неосторожно ткнул пальцем в одно из них, и палец полностью погрузился в сырую набухшую мякоть гнилого дерева, без труда проломив тонкую верхнюю корочку. Невероятно! Каким чудом держатся эти немощные насквозь выболевшие стены!
Внутри бревна по моему пальцу кто-то прополз. Я брезгливо выдернул его и стёр с кожи оставшиеся частицы влажной рыжеватой трухи. Неспешно прошёл за угол зимовья. Это место облюбовали муравьи. Огромнейший муравьиный дом, больше метра высотой, обхватывал ветхий угол с обеих сторон, словно поддерживал его. Сам угол тоже был испещрён мудрёными ходами таёжных трудяг. Куча веточек и хвоинок была словно живая от их суетливого движения. «Неплохо устроились!»
Обойдя зимовье, вновь окинул его взглядом. Какое же оно жалкое и убогое! Махонькое. Метра два в ширину да около четырёх в длину, оно сиротливо приткнулось в безбрежной тайге на краю небольшого, мало кому известного озера.
Говорят, что раньше, в конце тридцатых годов, в нём обитал какой-то нелюдимый бродяга, невесть откуда взявшийся и живший только тем, чем тайга богата. Но неизвестно точно, когда он вдруг бесследно сгинул. Может быть, затянуло беднягу в трясину. С тех пор изредка сюда заглядывали охотники, чтобы переждать ненастную ночь, а вскоре, из-за боязливых суеверий, связанных с пропавшим нелюдимом, и вовсе зимовье было забыто, отчего и пришло в полное запустение.
Так, в размышлениях, прошло полчаса. Сильное чувство голода напомнило о том, что необходимо поесть. Прихромав внутрь зимовья, я опустился у рюкзака, вытащил из кармашка горсть размокших, пахнущих болотной влагой сухарей, торопливо съел их и слизал с ладони размякшие крошки. Есть захотелось ещё больше. Кисловатый промозглый запах помещения странным образом возбуждал аппетит. Я вспомнил об утках.
Вытащил одну и, припадая на больную ногу, снова вышел из зимовья. Отковылял в сторонку и стал торопливо отеребливать. Перья потрескивали, послушно выдёргивались под рукой и бесшумно оседали на землю пёстрыми парашютиками.
Теперь оставалось самое главное: разжечь костёр. К великой радости, шагах в десяти от меня чёрным корявым скелетом высилась засохшая ель. Дрова есть! Но прежде, чем дров было заготовлено достаточное количество, несколько раз пришлось проделать этот путь туда и обратно.
Когда я принёс последнюю охапку валежника, то уже с трудом держался на ногах. Повреждённая нога снова заставила сесть. Сердце от возобновившейся боли словно сжалось в комок, и кровь жарко запульсировала в кончиках пальцев.
Я переждал, пока боль успокоилась, взял нож, выпотрошил утку, разрезал на кусочки и осторожно продел их по одному на заранее приготовленные заострённые палочки. Из бокового кармана куртки достал коробок спичек. К счастью, он был сухой. Выложил костёр «колодцем», вокруг воткнул в землю палочки с утиным мясом и поджёг бересту. Она вспыхнула и стала съёживаться от огня. Язычки пламени перебрались на тонкие ветки с засохшей смолой, расползлись яркими дрожащими пятнами по густым прядям лишайника-бородача, и вскоре костёр запылал, выбрасывая горячие и сухие всполохи огня.
Охваченные пламенем ветки шумно трещали, причудливо изгибались и лопались от пышущего жара. Горящая расплавленная смола тоненько свистела и пускала едкий сизоватый дымок. Он покалывал глаза и приятно щекотал нос терпким горьковатым запахом. Я любил этот запах! Запах таёжного костра. И с наслаждением вдыхал его.
Кусочки утятины вкусно запахли жареным. Я снова подбросил в костёр небольшой ворох валежин и стал наблюдать, как они раскаляются и уходят в огонь и дым, оставляя лишь тёплую кучку серого пепла.
Мясо было готово. Я вытащил палочки из земли, взял одну в руки и стал дуть на ещё шипящее от расплавленного жира мясо. Обжигая от голодного нетерпения пальцы, я отрывал маленькие кусочки и жадно ел, шумно и часто вдыхая ртом прохладный воздух.
Какой необыкновенно вкусной показалась мне эта утятина! Обжаренная на костре, крепко пахнущая дымком, а внутри ещё чуть сыроватая, она словно таяла во рту, и я жмурился от удовольствия.
Насытившись, я пересел под лиственницу на невысокий уступ берега и обмыл в озере руки. Вода была слегка тёплой. И ещё она показалась мне очень приятной, какой-то необыкновенно мягкой для кожи. Успокаивающей.
«А что, если я опущу в неё ногу? – подумалось сразу мне. – Хуже не будет».
Кривясь от боли, стянул сапог. Потом размотал портянку, закатал штаны и погрузил ногу по колено в воду. И надо же! Почти сразу боль успокоилась! Я изумлённо смотрел на воду. Как же я с самого начала не догадался так сделать! В ноге стало слегка покалывать. Видимо, вода проникла в кожные поры.
«А что, если попробовать пошевелить пальцами! – Пошевелил. – Двигаются!»
Я привалился спиной к шершавому стволу лиственницы и взглянул в небо. Оно успело к этому времени проясниться. Только одинокие облака степенно плыли по небосводу и чудно меняли свои очертания.
Уже вечерело. Солнце клонилось к юго-западу, и края облаков светились размытым жёлто-оранжевым светом. Они опрокинуто отражались в спокойной воде Горемычного озера, которое тоже преобразилось под лучами солнца. На другом его конце, почти возле берега, шумно плеснула крупная рыба, и по зеркальной глади пошли частые бугристые круги, замысловато растягивая в разные стороны светлые пятна отражающихся облаков.
«Богатое, наверно, озеро, – подумал я. – Надо будет на днях прийти сюда с удочкой. – И тут же горько усмехнулся, едва поглядел на ногу и вспомнил своё плачевное нынешнее положение. – Калека, а туда же – рыбачить собрался!»
Долго ещё сидел. Провожая взглядом стремительные вечерние перелёты уток, слушал шорохи тайги да заунывное писклявое гудение комаров вокруг, которых отпугивал поддерживаемый мною костёр, и они пока не слишком досаждали.
Когда все ветки прогорели, и костёр стал затухать, солнце уже коснулось края далёкого косогора и побагровело. От озера потянуло холодком. Умирающий огонь перестал отгонять полчища комаров, и те с назойливым звоном начали виться вокруг меня, садиться на открытые части тела.
Я вынул ногу из воды и оглядел её. Отёк стал меньше. Я даже глазам не поверил. Чудо какое-то! И боль гораздо меньше. Вода-то в озере, видать, целительная. Я намочил портянку, намотал на ногу, поднялся и побрёл к зимовью.
Изнутри крепко притворил за собой дверь, Сел, вытянув ноги, навалился на неровную стену и больше никуда в тот вечер не выходил. Задумчиво глядел в окно, а когда стемнело, и тайга погрузилась во мрак, заснул.
На следующий день лил дождь, и мне пришлось безвылазно просидеть в избушке. Разжечь костёр не было никакой возможности, поэтому всю мою еду на сегодня составляли только те два кусочка утятины, которые остались со вчерашнего дня. Настроение было столь же пасмурным, как и погода. Лишь один раз я отважился выйти под холодный сентябрьский дождь, дойти до озера и заново намочить уже высохшую портянку, чтобы обмотать заживающую ногу.
Большим преимуществом в моём положении было то, что в такое промозглое ненастье я был сухим и находился в относительном тепле. Зимовье не пропускало отвесных капель дождя, а впитывало их в рыхлую замшелую крышу. Я неподвижно сидел на досках и чувствовал себя в этой пустой комнатке потерянным, когда глядел за окно на плотную завесу нудного ливня.
Всего я прожил в зимовье три дня. За это время боль в ноге окончательно отступила, отёка уже совсем не было, и я мог передвигаться, почти свободно переставляя ногу.
На четвёртый день я, наконец, вышел из зимовья и неторопливо направился в сторону села…
…Шесть лет спустя, я вновь, волею случая, пришёл к берегу Горемычного озера. То, что предстало моему взору, заставило сжаться сердце.
Зимовье развалилось.
Я с невольной горечью смотрел на его останки. Рухнувшие брёвна лежали в беспорядке. Некоторые, придавленные другими, были сплющены и переломились, другие выглядывали трухлявыми концами из-под горбатой и распавшейся на части крыши. Муравьиная «хижина», которая занимала раньше только угол зимовья, теперь разрослась вширь и укрывала значительную часть основания. Вся масса изгнивших брёвен ещё больше вдавилась в топкую землю и была почти незаметна, стоило отойти от неё метров на тридцать.
Чувство жалости, даже сострадания, и большой благодарности шевельнулось в моей душе. Да, я был благодарен этому зимовью и этому озеру. Благодарен за то, что они помогли мне в трудную минуту, когда я уже почти отчаялся от безысходности ситуации.
Не помню, каким образом, но я вдруг очутился на коленях и без ложного стыда склонился в долгом поклоне перед жалкими развалинами старого жилья. Тогда, шесть осеней назад, зимовье укрыло меня, покалеченного и обессиленного, от дождливой непогоды, от холодных ночей, скромно, но радушно приютило в своих сиротливых стенах, и я чувствовал себя обязанным ему в благополучном возвращении домой.
И вот теперь, вновь очутившись на этом месте, я отдавал последнюю дань запоздалой человеческой благодарности осиротевшей без хозяина избушке, опустившись на колени. А передо мной грустно чернели бесформенные остатки заброшенного зимовья.
Author: Павел Черкашин
Родился в селе Мужи Шурышкарского района Ямало-Ненецкого автономного округа Тюменской области. Пишу стихи, прозу, публицистику, занимаюсь литературными переводами, краеведением. Автор нескольких книг стихов и прозы. Образования — педагогическое и филологическое. Ветеран боевых действий на Северном Кавказе. Увлекаюсь пейзажной фотосъёмкой. Люблю географию, краеведение и астрономию. Сейчас живу в Ханты-Мансийске. Построил дом (читай — купил квартиру), посадил дерево (и не одно), воспитываю двух сы
Войти
Войти на сайт
У вас еще нет аккаунта?
Вы можете воспользоваться вашим логином в социальной сети или почтовом сервисе
Вход на сайт
Вход через социальную сеть
Такая комбинация логинпароль не существует. Попробуйте снова.
Войти по логину и паролю
ночь в зимовье
Смеркается.
Всё ниже небосвод.
Звезда, как светлячок,
Горит в окне.
Прохладой веет
От остывших вод
И тает день
В лимоновой луне.
Мне одиноко
В сумрачной избе,
Лишь верный пёс
Свернувшись у порога,
Скулит сквозь сон
В гнетущей тишине
И манит в даль
Таёжная дорога.
И думаю я
С грустью о былом –
Вернутся ли
К зимовью снегири…?
Рассвет полощет
За слепым окном
В озёрной стыни
Сарафан зари.
Октябрь-2006г.
Вологодская обл., г. Никольск
289