Жили были мама, папа и девочка Маруся. И всё у них шло нормально. Папа бегал по магазинам, обеды готовил, стирал, шил…. Короче хозяйством занимался. Мама в цирке работала акробатом-эксцентриком: она складывалась в несколько раз и забиралась в малюсенький сундучок. Зрители ей за это аплодировали, а в кассе ей за это платили денежки.
Ну а девочка Маруся ходила в школу.
Так они и жили.
Но вот в прекрасный день…. мама исчезла.
Неделю мамы нет…. Две недели….месяц. Как сквозь землю провалилась.
Девочка Маруся уже и волноваться начала.
— Не волнуйся, доченька, — успокаивает её папа. – Найдется мама.
А тут звонок в дверь: дзинь -дзинь. Заходит в квартиру модно одетая женщина.
Вот и мама пришла! – улыбается папа.
Папа, ты что!? – говорит Маруся. – Какая же это мама!?
А папа рукой машет.
-Доченька, ну не все ли тебе равно? Была одна мама, теперь другая. Все женщины одинаковы.
А незнакомка потрепала Марусю по щеке и сказала: — Новая вещь, детка, она завсегда лучше старой.
Потом к мамину шкафу подошла и створки распахнула.
— Ух ты! — обрадовалась. – Одежки сколько! Да вся моднявая!
Звали новую маму Дарья Петровна. Работала она продавщицей. Пивом торговала.
Ну что ж…стали они опять жить втроем. Папа, Маруся и Дарья Петровна.
Да только с того дня снится Марусе каждую ночь один и тот же сон. Словно бы хоронят ее на кладбище. И она присутствует на собственных похоронах. Но её никто не видит кроме Дарьи Петровны.
А Дарья Петровна с нехорошей такой усмешкой, говорит:
— Вот ты Маруся, и померла наконец.
В одну из ночей проснулась Маруся от страха и видит, что не у себя в кроватке она лежит, а в темном лесу.
Да еще и связанная по рукам и ногам.
Еле развязалась Маруся и побежала домой. Прибегает — там свадьба. Папа на Дарье Петровне женится! Вбежала Маруся в комнату.
Папа! Папа! –кричит, — Дарья Петровна меня связала и в темном лесу бросила!
А папа молчит и как-то странно на Марусю смотрит. И все гости умолкли и тоже странно смотрят.
— Доченька, — наконец говорит папа. – Откуда ты взялась? Мы ж тебя вчера похоронили. И поминочки справили.
— Как? – похоронили? – обалдела Маруся.
— Очень просто, — отвечают гости. – ты умерла, мы тебя в гроб положили, снесли на кладбище и в землю зарыли.
— Да! Да! — выскочила из-за стола Дарья Петровна. – Умерла, умерла детка! Так что нечего тута….
У нас и справочка с печатью имеется о твоей смерти. И машет у Маруси перед носом справочкой с печатью.
— Но папа, папа, — чуть не плачет Маруся. – Вот же я живая! Неужели ты мне не веришь!?
— Фу-у. — Папа пот со лба вытирает. Ну я-то, доченька, положим тебе верю, но это же ничего не значит раз справка с печатью имеется.
— Да что ты с нею разговариваешь!? – орет Дарья Петровна. – Не видишь, что ли, что она самозванка? Гони в шею!
— Вот именно, в шею! – подхватили гости. Умерла, так умерла!.
Папа обнял Марусю за плечи и шепчет ей на ухо: — доченька, ты бы и правда ушла отсюда. Погулять. А я тебе рубль дам. На мороженое. А, дочурка?..
— Мороженое , папа стоит дороже, — со вздохом отвечает Маруся.
— А ты купи половинку. А то у меня только рубль. Остальные деньги Дарья Петровна забрала.
А Дарья Петровна их разговор подслушивает.
— Обойдется без мороженого, — злобно шипит. – Ишь, наглая какая. Целое мороженое ей подавай. Сразу видно – самозванка. Та-то девка поскромнее себя вела.
Брела, брела и забрела в самый дальний угол двора. На помойку. Смотрит, а на помойке сундучок валяется, с каким мама в цирке выступала. Подобрала Маруся сундучок, открыла…
А там – мама!!! сложенная в несколько раз!.. Да не мертвая, а живая!
Нет слов, как Маруся обрадовалась. Ну а уж как мама обрадовалась, тем более слов нет.
— Мама! Мама! — прыгает Маруся от счастья. — Как ты здесь оказалась?
— Как, как, — отвечает мама, а сама разгибается, плечами шевелит, тело свое затекшее разминает. – папаша твой с Дарьей Петровной обманов засунули. Покажи да покажи, просят, как ты в такой маленький сундучок забираешься. Я и показала. А они сундучок на крючок и на помойку…
— Ни фига себе, — ахнула Маруся.
Короче, пошли они в милицию и рассказали всё как есть.
— Ни фига себе, — ахнули в милиции.
И тут же арестовали папу и Дарью Петровну. Посадили их в вагон и отправили в Сибирь. Папу на десять лет, а Дарью Петровну на двадцать, потому что женщины дольше живут.
Ну а мама вскоре привела Марусе нового папу. Дядю Юру. Он художником работал. Деньги рисовал. И стали они с тех пор жить богато и весело.
Неделю мамы нет…. Две недели….месяц. Как сквозь землю провалилась.
Девочка Маруся уже и волноваться начала.
— Не волнуйся, доченька, — успокаивает её папа. – Найдется мама.
А тут звонок в дверь: дзинь -дзинь. Заходит в квартиру модно одетая женщина.
Вот и мама пришла! – улыбается папа.
Папа, ты что!? – говорит Маруся. – Какая же это мама!?
А папа рукой машет.
-Доченька, ну не все ли тебе равно? Была одна мама, теперь другая. Все женщины одинаковы.
А незнакомка потрепала Марусю по щеке и сказала: — Новая вещь, детка, она завсегда лучше старой.
Потом к мамину шкафу подошла и створки распахнула.
— Ух ты! — обрадовалась. – Одежки сколько! Да вся моднявая!
Звали новую маму Дарья Петровна. Работала она продавщицей. Пивом торговала.
Ну что ж…стали они опять жить втроем. Папа, Маруся и Дарья Петровна.
Да только с того дня снится Марусе каждую ночь один и тот же сон. Словно бы хоронят ее на кладбище. И она присутствует на собственных похоронах. Но её никто не видит кроме Дарьи Петровны.
А Дарья Петровна с нехорошей такой усмешкой, говорит:
— Вот ты Маруся, и померла наконец.
В одну из ночей проснулась Маруся от страха и видит, что не у себя в кроватке она лежит, а в темном лесу.
Да еще и связанная по рукам и ногам.
Еле развязалась Маруся и побежала домой. Прибегает — там свадьба. Папа на Дарье Петровне женится! Вбежала Маруся в комнату.
Папа! Папа! –кричит, — Дарья Петровна меня связала и в темном лесу бросила!
А папа молчит и как-то странно на Марусю смотрит. И все гости умолкли и тоже странно смотрят.
— Доченька, — наконец говорит папа. – Откуда ты взялась? Мы ж тебя вчера похоронили. И поминочки справили.
— Как? – похоронили? – обалдела Маруся.
— Очень просто, — отвечают гости. – ты умерла, мы тебя в гроб положили, снесли на кладбище и в землю зарыли.
— Да! Да! — выскочила из-за стола Дарья Петровна. – Умерла, умерла детка! Так что нечего тута….
У нас и справочка с печатью имеется о твоей смерти. И машет у Маруси перед носом справочкой с печатью.
— Но папа, папа, — чуть не плачет Маруся. – Вот же я живая! Неужели ты мне не веришь!?
— Фу-у. — Папа пот со лба вытирает. Ну я-то, доченька, положим тебе верю, но это же ничего не значит раз справка с печатью имеется.
— Да что ты с нею разговариваешь!? – орет Дарья Петровна. – Не видишь, что ли, что она самозванка? Гони в шею!
— Вот именно, в шею! – подхватили гости. Умерла, так умерла!.
Папа обнял Марусю за плечи и шепчет ей на ухо: — доченька, ты бы и правда ушла отсюда. Погулять. А я тебе рубль дам. На мороженое. А, дочурка?..
— Мороженое , папа стоит дороже, — со вздохом отвечает Маруся.
— А ты купи половинку. А то у меня только рубль. Остальные деньги Дарья Петровна забрала.
А Дарья Петровна их разговор подслушивает.
— Обойдется без мороженого, — злобно шипит. – Ишь, наглая какая. Целое мороженое ей подавай. Сразу видно – самозванка. Та-то девка поскромнее себя вела.
Брела, брела и забрела в самый дальний угол двора. На помойку. Смотрит, а на помойке сундучок валяется, с каким мама в цирке выступала. Подобрала Маруся сундучок, открыла…
А там – мама!!! сложенная в несколько раз!.. Да не мертвая, а живая!
Нет слов, как Маруся обрадовалась. Ну а уж как мама обрадовалась, тем более слов нет.
— Мама! Мама! — прыгает Маруся от счастья. — Как ты здесь оказалась?
— Как, как, — отвечает мама, а сама разгибается, плечами шевелит, тело свое затекшее разминает. – папаша твой с Дарьей Петровной обманом засунули. Покажи да покажи, просят, как ты в такой маленький сундучок забираешься. Я и показала. А они сундучок на крючок и на помойку…
— Ни фига себе, — ахнула Маруся.
Короче, пошли они в милицию и рассказали всё как есть.
— Ни фига себе, — ахнули в милиции.
И тут же арестовали папу и Дарью Петровну. Посадили их в вагон и отправили в Сибирь. Папу на десять лет, а Дарью Петровну на двадцать, потому что женщины дольше живут.
Ну а мама вскоре привела Марусе нового папу. Дядю Юру. Он художником работал. Деньги рисовал. И стали они с тех пор жить богато и весело.
Новая мама — Рассказ Андреевской Варвары
Лишившись матери въ самомъ раннемъ возрастѣ, Наташа, или,— какъ ее называли въ семьѣ — Ната, жила безвыѣздно въ деревнѣ со своею теткою, родною сестрою отца, которая, взявъ дѣвочку на воспитаніе, была до того эгоистична, что постоянно утверждала: будто она одна составляетъ для Наташи все, и будто Наташа не должна и не смѣетъ никого любить и слушаться, кромѣ нея,
Покуда Наташа была крошечной и совсѣмъ неразумной дѣвочкой, она безропотно покорялась волѣ старой эгоистки, но затѣмъ, когда стала подростать, то, одаренная отъ природы замѣчательнымъ умомъ и сообразительностью, начала вдумываться въ подобное требованіе и, за послѣднее время, невольно обращала вниманіе на то, что Юлія Федоровна,— такъ звали тетку,— каждый разъ, послѣ полученія письма отъ отца Наташи, становилась все болѣе и болѣе раздражительною и при этомъ еще чаще повторяла свое требованіе.
— Тетя, вы говорите, что кромѣ васъ я не должна никого любить и слушаться?— спросила она однажды во время обычной прогулки по парку послѣ завтрака.
— Конечно; ты мнѣ обязана всѣмъ: я взяла тебя годовалымъ ребенкомъ, возилась съ тобою, поставила на ноги… благодаря мнѣ, ты прошла весь необходимый курсъ для поступленія въ третій классъ гимназіи,— куда твой отецъ желаетъ помѣстить тебя послѣ каникулъ; какъ же не цѣнить все это и не быть благодарной…
— Съ этимъ, тетя, я вполнѣ согласна, но… вы… говорите, что кромѣ васъ я никого не должна любить и слушать?— нерѣшительно повторила дѣвочка.
— Само собой разумѣется.
— А папу?— тихо продолжала Наташа. Юлія Федоровна ничего не отвѣчала; Наташа повторила свой вопросъ.
— Папу?.. да… ты, конечно, должна любить папу… но только онъ-то, къ сожалѣнію, не любитъ тебя,— Добавила тетка послѣ маленькой паузы.— Наташа взглянула на нее съ удивленіемъ.
Развѣ возможно, чтобы папа не любилъ ее? Этотъ милый, дорогой, хорошій папа — папа, котораго она всегда была такъ рада видѣть, и который, во время своихъ пріѣздовъ въ деревню, вносилъ съ собою столько чего-то отраднаго, радостнаго, свѣтлаго…
— Не можетъ быть,— сорвалось съ губъ дѣвочки.
— Если я говорю — такъ значитъ можетъ!— строго отозвалась Юлія Федоровна.
— Я все-таки буду любить его.
— Люби коли охота; вотъ онъ тебѣ скоро устроитъ радость, погоди… женится, привезетъ въ домъ новую хозяйку, а тебѣ мамашу; узнаешь тогда, что значитъ жить съ мачихой, вспомнишь и тетку старуху, да поздно будетъ; мачиха возьметъ тебя въ руки, не разъ, можетъ, голодная посидишь, колотушекъ попробуешь…
И расходившаяся не на шутку Юлія Федоровна начала рисовать такія страшныя картины, что у Наташи, какъ говорится, волосы становились дыбомъ; она уже больше не возражала, и, невольно поддавшись вліянію тетки, только повторяла себѣ мысленно: «мачиха, мачиха». Подъ этими словами бѣдная дѣвочка подразумѣвала что-то необъяснимое, что-то ужасное; какъ дорого она дала бы въ эту минуту, чтобы имѣть около себя хоть одного человѣка, съ которымъ можно было бы поговорить по душѣ; но, къ сожалѣнію, во всемъ домѣ такого человѣка не оказалось, такъ какъ, кромѣ прислуги, говорить было не съ кѣмъ.
Вернувшись съ прогулки, Наташа прошла къ себѣ въ комнату, забилась въ уголъ на диванъ, закрыла лицо руками и горько расплакалась.
Она считала себя такою несчастною, угнетенною, всѣми покинутою; хорошенькую бѣлокурую головку ея осаждали самыя мрачныя мысли, которыя тянулись длинной вереницей, тянулись одна за другою долго-долго, безостановочно…
Она представляла себѣ отца совсѣмъ уже не такимъ, какъ привыкла видѣть раньше: онъ не смотрѣлъ больше на свою дочурку прелестными, любящими, нѣжными глазами, не ласкалъ ее, не дарилъ больше игрушекъ, а изъ-за спины его выглядывала какая-то чужая, незнакомая женщина. Страшная, злая, совсѣмъ непохожая на обыкновенныхъ женщинъ… Это была мачиха!
Подобныя думы теперь почти ни на минуту не покидали бѣдную Наташу, которая, послѣ вышеописаннаго разговора съ теткой, засыпала и просыпалась съ одною мыслію; время, между тѣмъ, шло обычной чередой.
Въ Запольѣ,— такъ называлась усадьба, гдѣ жила наша маленькая героиня,— шли дѣятельныя приготовленія по случаю предстоящей встрѣчи молодыхъ; вѣсть о женитьбѣ Виктора Федоровича, — отца Наташи,— уже не составляла секрета; онъ самъ написалъ объ этомъ прямо Юліи Федоровнѣ, прося ея содѣйствія въ различныхъ распоряженіяхъ по хозяйству и по дому, но Юлія Федоровна наотрѣзъ отказалась; она никакъ не могла примириться съ мыслью, что въ Запольѣ скоро явится новая личность, которой придется передать бразды правленія, и положительно выходила изъ себя отъ досады.
Распоряжаться пришлось старому дворецкому Ивану, который, радуясь въ душѣ, что въ домѣ скоро наступитъ конецъ междуцарствію и явится новая хозяйка, настоящая барыня, съ утра до ночи хлопоталъ неутомимо.
Въ назначенный день пріѣзда молодыхъ большой помѣщичій домъ Виктора Федоровича принялъ совершенно праздничный видъ; всѣ комнаты выглядѣли какъ то особенно парадно, благодаря снятымъ съ мебели чахламъ, ярко вычищенной бронзѣ и множеству тропическихъ растеній, перенесенныхъ изъ оранжерей. Иванъ облачился во фракъ и бѣлый галстукъ и торжественно расхаживалъ взадъ и впередъ; наблюдая за двумя другими лакеями, которые накрывали столъ для обѣда, онъ безпрестанно поглядывалъ въ открытое окно, выходившее какъ разъ на дорогу, по которой должна была ѣхать коляска, отправившаяся на встрѣчу молодыхъ къ расположенной по близости желѣзнодорожной станціи.
Юлія Федоровна стояла на балконѣ; она также была одѣта по праздничному, но выраженіе лица ея не гармонировало съ туалетомъ: на щекахъ пылалъ лихорадочный румянецъ, въ глазахъ сверкалъ недобрый огонекъ, а тонкія блѣдныя губы сложились въ такую саркастическую улыбку, что невольно придавало всей ея фигурѣ что-то отталкивающее. Наташа стояла около, держа въ рукахъ громадный букетъ; дѣвочка дрожала словно въ лихорадкѣ и казалась до того блѣдною, что миловидное личико почти совсѣмъ не отличалось отъ бѣлаго платья, граціозно охватывавшаго ея красивый станъ.
Обѣ онѣ упорно молчали; очевидно каждая думала свою думу, причемъ дѣлиться впечатлѣніями считала лишнимъ теперь, когда грозившая бѣда становилась уже неминуемой.
Но вотъ вдали по дорогѣ показалось облако пыли. Наташа почувствовала, что маленькое сердечко ея начинаетъ то замирать, то ускоренно биться…
Облако, между тѣмъ, дѣлалось все гуще, затѣмъ изъ глубины его мало-по-малу сталъ рельефно выдѣляться хорошо знакомый экипажъ, запряженный парою рослыхъ сѣрыхъ рысаковъ, послышался топотъ лошадиныхъ копытъ, стукъ колесъ… Наконецъ, коляска остановилась около подъѣзда… Иванъ съ низкимъ почтительнымъ поклономъ помогъ выйти изъ нея сначала супругѣ Виктора Федоровича, а затѣмъ и ему самому.
— Иди на встрѣчу отцу, сдѣлай реверансъ и приподнеси букетъ,— сухо обратилась къ Наташѣ Юлія Федоровна.
Дѣвочка повиновалась.
— Здравствуй, моя дорогая,— привѣтствовалъ ее Викторъ Федоровичъ, заключивъ въ объятіе,— а затѣмъ, указывая на молодую женщину, сейчасъ же добавилъ:— а это вотъ твоя новая мама.
Наташа взглянула исподлобья.
— Здравствуй, Наташа,— ласково проговорила тогда Лидія Николаевна, сдѣлавъ шагъ впередъ:— новая мама проситъ любить ее и жаловать.
— Вы мнѣ не мама, а мачиха,— рѣзко отозвалась Наташа,— и, какъ бы испугавшись собственныхъ словъ и интонаціи собственнаго голоса, опустила глаза и ярко вспыхнула.
— Наташа!— строго остановилъ дѣвочку отецъ:— такъ нельзя выражаться, ты должна любить твою новую маму, должна ее слушаться.
— Я должна любить и слушаться только одну тетю Юлію.
— Тетя сама собой,— продолжалъ Викторъ Федоровичъ, стараясь сдѣлать надъ собою усиліе, чтобы казаться покойнымъ, и сразу догадавшись, что дѣвочка говоритъ словами Юліи Федоровны.
— Оставь ее, Викторъ, не раздражай,— замѣтила Лидія Николаевна:— когда мы познакомимся ближе, то навѣрное будемъ друзьями.
— Никогда!— громко вскрикнула Наташа и, вырвавшись изъ рукъ отца, какъ безумная выбѣжала сначала на улицу, а затѣмъ на дорогу, ведущую въ расположенную по близости рощу. Болѣе часа бѣжала она подобнымъ образомъ впередъ безъ оглядки, сама не Зная куда… сама не зная зачѣмъ бѣжала, до тѣхъ поръ пока, наконецъ, очутилась въ глубинѣ густой, почти непроходимой чащи лѣса.
Кругомъ все казалось покойно, только одни деревья отъ времени до времени шелестили листьями, да птички чирикали на разные лады, весело перепархивая съ вѣтки на вѣтку; Наташа въ изнеможеніи опустилась на траву, она чувствовала, что маленькія ножки ея отказываются идти далѣе, чувствовала, что голодна, измучена, что ей становится страшно среди непривычной обстановки, что она положительно не въ состояніи отыскать дорогу домой безъ посторонней помощи и что этой помощи ждать неоткуда.
Въ минуту самаго горькаго отчаянія она услыхала по близости шорохъ; точно сухіе прутья затрещали подъ чьими-то ногами; Наташа вздрогнула и повернулась.
— Михей!— вскричала она радостно, увидѣвъ въ нѣсколькихъ шагахъ отъ себя старика мельника, который часто заходилъ въ Запольѣ по разнымъ дѣламъ и котораго она очень любила.
— Барышня, вы здѣсь однѣ; какими судьбами? да еще въ такой день, когда дома у васъ праздникъ!— сказалъ старикъ, съ удивленіемъ взглянувъ на дѣвочку.
— Именно отъ этого-то праздника я и убѣжала,— отозвалась Наташа,— и увидѣвъ около себя живого, да еще вдобавокъ такъ хорошо знакомаго человѣка, снова пріободрилась и почувствовала, что прежнее негодованіе заговорило въ ней еще сильнѣе.
— Т.-е. какъ это, я васъ не понимаю.
— Очень просто… я у… убѣжала изъ дому потому, что туда сейчасъ пріѣхала мачиха.
— Зачѣмъ же вы отъ нея бѣжали?
— Затѣмъ, что она злая, гадкая, затѣмъ, что я ее ненавижу, затѣмъ, что она будетъ бить меня, заморитъ голодомъ.
— Барышня, милая, да развѣ можно раньше времени говорить такія рѣчи; не всѣ вѣдь мачихи бываютъ злыя, надо прежде пожить съ ней, познакомиться.
— Не хочу я жить съ шею, не хочу возвращаться домой…
— А куда же вы пойдете?
Эти послѣднія слова заставили Наташу опомниться.
— Куда пойду?— повторила она въ раздумьѣ, да, ты правъ, Михей, мнѣ идти некуда!..
— Ну, вотъ то то и есть, вставайте-ка, я провожу васъ домой, не огорчайте папу, вы у него одна, онъ не можетъ не любить васъ, и навѣрное заступится, если въ случаѣ мачиха вздумаетъ обижать; да, повѣрьте, этого не будетъ… Я слышалъ, что ваша мачиха очень добрая. Пойдемте!
Наташа отрицательно покачала головою.
— Не могу же я оставить васъ здѣсь одну, — отозвался Михей, и, нагнувшись къ дѣвочкѣ, хотѣлъ-было силою приподнять ее, но она его оттолкнула и заплакала.
Михей опустилъ руки; нѣсколько минутъ продолжалось молчаніе.
— Вотъ что, Михеюшка,— заговорила наконецъ Наташа умоляющимъ голосомъ:— возьми меня къ себѣ, хоть только на сегодня… хоть на одну ночку.
— А завтра согласны будете вернуться домой?
— Завтра… пожалуй…
И дѣвочка уже встала съ мѣста, чтобы слѣдовать за старикомъ, но послѣдній теперь въ свою очередь не двигался съ мѣста, очевидно что то раздумывая.
— Ну, что же, идемъ!— торопила Наташа.
— Ахъ, барышня, барышня, опять вѣдь неудобно,— отвѣчалъ онъ, глядя съ состраданіемъ на свою собесѣдницу — у меня внучка лежитъ въ оспѣ, а это, говорятъ, заразительно; еще захвораете, что тогда?
— Ничего, Михей, я не боюсь болѣзни и согласна даже скорѣе умереть, чѣмъ идти къ мачихѣ.
Старикъ попробовалъ сдѣлать возраженіе, пустивъ въ ходъ все свое краснорѣчіе, чтобы убѣдить Наташу, но она не хотѣла слушать никакихъ резоновъ, и до того убѣдительно упрашивала взять ее съ собою, что онъ, не видя иного исхода, въ концѣ-концовъ принужденъ былъ согласиться.
Медленно, шагъ за шагомъ, подвигались они впередъ, вдоль обрыва, на краю котораго находилась мельница; во время перехода Михей еще разъ началъ доказывать, что болѣзнь его внучки заразительна и что, во всѣхъ отношеніяхъ, будетъ въ тысячу разъ лучше и покорнѣе идти прямо въ Заполье, но Наташа твердо стояла на своемъ, и когда не находила словъ для возраженія, то принималась плакать.
Разсуждая подобнымъ образомъ, они наконецъ достигли цѣли путешествія. Наташа вздохнула свободнѣе; когда она перешагнула порогъ избушки, въ которой жилъ Михей, то ей казалось, что у нея съ плечъ гора свалилась, и что теперь она находится за такой крѣпкой несокрушимой стѣной, что бояться положительно нечего.
Избушка была маленькая и очень душная, такъ какъ вслѣдствіе присутствія больной, въ ней, очевидно, давно не открывали оконъ; но это нисколько не смущало нашу героиню, взволнованное личико которой съ каждой минутой становилось все оживленнѣе, въ контрастъ выраженію лица Михея, принявшаго такой серьезный видъ, что Наташа даже смутилась.
Снявъ съ себя верхній кафтанъ и повѣсивъ его на гвоздикъ, старикъ первымъ дѣломъ подошелъ къ кровати, стоявшей въ углу, гдѣ лежала маленькая больная дѣвочка, прикрытая лохмотьями, замѣнявшими одѣяло, и спросилъ, какъ она себя чувствуетъ; но дѣвочка, вмѣсто отвѣта, принялась бредить; тогда старикъ знакомъ руки подозвалъ сидѣвшаго тутъ же въ избушкѣ мальчугана, лѣтъ четырнадцати, и началъ что-то шепотомъ говорить ему.
Мальчуганъ кивнулъ головою, затѣмъ сейчасъ же взялъ шапку и вышелъ на улицу.
— Это тоже твой внукъ?— спросила Наташа.
— Да; родной братъ бѣдной больной Агаши, оба они дѣти покойной моей дочери и оба круглые сироты, у которыхъ, кромѣ меня, старика, нѣтъ никого на свѣтѣ.
И Михей принялся разсказывать какимъ образомъ дѣтки остались на его попеченіи, какимъ образомъ онъ ихъ воспиталъ, вскормилъ, выростилъ. Наташа слушала съ большимъ вниманіемъ; время летѣло незамѣтно, день уже началъ клониться къ вечеру; она стала подумывать, какимъ бы способомъ поудобнѣе расположиться на ночлегъ, какъ вдругъ наружная дверь избушки отворилась и на порогѣ показался сначала внукъ Михея, а затѣмъ, къ крайнему ея изумленію, самъ Викторъ Федоровичъ.
Догадавшись, что старикъ нарочно послалъ за нимъ, дѣвочка взглянула на него съ укоромъ, но Михей сдѣлалъ видъ, что не замѣтилъ ея взгляда и, поспѣшно соскочивъ съ мѣста, низко поклонился.
— Наташа,— обратился, между тѣмъ, Викторъ Федоровичъ къ дочери:— зачѣмъ ты оскорбила Лидію Николаевну, зачѣмъ обидѣла меня, зачѣмъ убѣжала изъ дому?
Онъ говорилъ эти слова такъ ласково, такимъ задушевнымъ голосомъ, что Наташа, мысленно приготовлявшаяся громко излить свой гнѣвъ, сначала на Михея, а затѣмъ на отца, совершенно растерялась.
— Я пріѣхалъ за тобою, Наташа, идемъ!— продолжалъ Викторъ Федоровичъ:— идемъ же, не бойся; послѣ того, что было, Лидія Николаевна сказала, что ты можешь жить на отдѣльной половинѣ-и не видѣться съ нею до тѣхъ поръ, пока сама не пожелаешь.
— Этого никогда не будетъ, — хотѣла-было крикнуть Наташа,— но случайно встрѣтившись съ добрымъ выраженіемъ глазъ отца удержалась и, въ знакъ согласія слѣдовать за нимъ, молча протянула руку; на Михея она не взглянула, стараясь показать свое неудовольствіе, мальчугана тоже не удостоила привѣтомъ, только маленькая Агаша внушила ей состраданіе; она остановилась около ея постели, хотѣла что-то сказать, но затѣмъ, увидѣвъ почти сплошь покрытое нарывами лицо бѣдняжки, невольно отшатнулась.
Во все время переѣзда между отцомъ и дочерью не было произнесено ни слова.
Наташа чувствовала себя неловко и съ нетерпѣніемъ ожидала конца путешествія, чтобы удалиться въ свою комнату и дать полную свободу слезамъ, которыя ея. душили; но вотъ, наконецъ, экипажъ остановился, Викторъ Федоровичъ вышелъ первый, за нимъ послѣдовала Наташа.
— Иди съ Богомъ спать, моя дѣвочка,— снова раздался надъ ухомъ Наташи тихій, задушевный голосъ, который всегда дѣйствовалъ на нее особенно благотворно:— никто не будетъ тебя тревожить, успокойся, ты сегодня слишкомъ много перечувствовала.
Наташа поцѣловала его руку и, видимо не желая вступать въ дальнѣйшій разговоръ, поспѣшно удалилась.
Ночь она провела безпокойно, ей все грезилась какая-то незнакомая женская фигура, напоминающая собою фигуру Лидіи Николаевны и въ то же время соединяющая въ себѣ столько чего-то страшнаго. «Это мачиха», повторяла дѣвочка, раскидываясь по кровати, и затѣмъ снова впадала въ забытье.
Юлія Федоровна, комната которой находилась по сосѣдству, ясно слышала все и, конечно, сознавала, что была единственною причиною такого напряженнаго состоянія своей питомицы, но обладая отличительною чертою характера, никогда ни въ чемъ не признавать себя виноватою, не придавала бреду Наташи никакого значенія.
Проснувшись на слѣдующее утро раньше обыкновеннаго, Наташа сразу почувствовала себя настолько дурно, что даже не могла встать съ постели. Юлія Федоровна встревожилась, Викторъ Федоровичъ тоже; но, приписывая недомоганіе дочери послѣдствіямъ недавняго волненія, все-таки не предполагалъ ничего серьезнаго.
Лидія Николаевна, одаренная отъ природы чрезвычайно добрымъ сердцемъ и тактичностью, съ большимъ трудомъ удерживала мужа отъ того, чтобы высказать Юліи Ѳедоровнѣ свое подозрѣніе, касательно вреднаго вліянія, которое она, по его мнѣнію, имѣла на Наташу, причемъ, согласно данному обѣщанію, не входила въ комнату больной до тѣхъ поръ, пока послѣдняя уже подъ вечеръ слѣдующаго дня окончательно потеряла сознаніе и не могла узнавать никого изъ окружающихъ.
Увидавъ, что болѣзнь Наташи принимаетъ серьезный характеръ, Юлія Федоровна совершенно потеряла голову, и когда пріѣхавшій изъ сосѣдняго города докторъ объявилъ, что у дѣвочки начинается натуральная оспа, до того перетрусила, что въ одинъ мигъ собравъ пожитки, моментально уѣхала въ Петербургъ, къ одной своей дальней родственницѣ.
Лидіи Николаевнѣ пришлось взять на себя обязанность ходить за Наташей; несмотря на увѣщеванія мужа остерегаться соприкосновенія съ заразительною болѣзнью, пригласить сестру милосердія, молодая женщина не хотѣла уступить; она выказывала необычайное самоотверженіе, тщательно исполняла все то, что предписывалось докторомъ, и ни на минуту не отходила отъ своей падчерицы, которую, въ концѣ-концовъ, почти, такъ сказать, вырвала изъ когтей смерти. Наташа стала поправляться.
По приказанію доктора, въ комнатѣ, гдѣ лежала больная, постоянно поддерживался полумракъ; докторъ боялся, чтобы излишній свѣтъ не повредилъ зрѣнію дѣвочки, организмъ которой, послѣ перенесенной болѣзни оказался до того слабымъ и расшатаннымъ, что приходилось обращать вниманіе на все, чтобы предупредить новую бѣду, да и, кромѣ того, всѣ боялись, какимъ образомъ она отнесется къ присутствію мачихи.
Сначала Наташа не придавала значенія этому полумраку, но затѣмъ, послѣдніе дни въ особенности, нѣсколько разъ обращалась къ доктору съ настоятельной просьбой поднять сторы.
— Скоро, скоро подымемъ, дорогая,— отозвался докторъ:— дайте срокъ хорошенько укрѣпиться глазамъ, да наконецъ къ чему, вѣдь вамъ не вышивать.
— Я хочу видѣть окружающихъ.
— Вы и безъ того ихъ видите.
— Не настолько ясно, какъ бы мнѣ хотѣлось.
— Однако узнаете…
— Не всегда; вотъ папу, напримѣръ, вижу и узнаю отлично, няню и тетю Юлію…
Дѣвочка запнулась и, сію же минуту, перевела разговоръ на другой предметъ, искоса поглядывая въ сторону Лидіи Николаевны, которая поспѣшно вышла изъ комнаты, подъ предлогомъ приказать кухаркѣ; сдѣлать свѣжій лимонадъ.
— Тетю Юлію не узнаете?— продолжалъ докторъ, догадавшись, что Наташа по этому поводу хотѣла что-то сказать.
— Да… она странная какая-то… все говоритъ шепотомъ и всегда старается сѣсть за моимъ изголовьемъ, точно для того, чтобы не быть замѣтною.
— Это вамъ такъ кажется.
— Можетъ быть.
По интонаціи голоса Наташи докторъ, однако, понялъ, что дѣвочка догадывается, что на мѣстѣ тети Юліи здѣсь сидитъ другая женщина, но ему интересно было знать, догадывается ли Наташа, кто именно это другая; онъ попробовалъ вторично повести разговоръ на эту тему, но Наташа отклонила его, и, откинувъ голову на подушку, сказала, что ее ко сну клонитъ.
— Усните,— отозвался докторъ: — сонъ для выздоравливающихъ самое лучшее лекарство; до свиданія.
Какъ только шаги добраго эскулапа затихли, Наташа сейчасъ же открыла глаза, присѣла на кровати и стала осматриваться кругомъ съ напряженнымъ вниманіемъ; затѣмъ протянула руку къ стоявшему около ея изголовья креслу, гдѣ лежалъ забытый Лидіей Николаевной носовой платокъ, поспѣшно чиркнула спичку и начала разсматривать вензель.
— Буква Л,— проговорила Наташа дрожащимъ голосомъ,— значитъ это такъ… я не ошиблась, вмѣсто тети Юліи за мною все время ухаживала она… Эта женщина; не испугалась моей заразительной болѣзни, съ. какимъ вниманіемъ и съ какою аккуратностью давала лекарство, смазывала кисточкою больныя мѣста на лицѣ и тѣлѣ… значитъ, я не ошиблась..— въ третій разъ повторила, дѣвочка, въ душѣ которой вдругъ закопошилось хорошее, теплое чувство къ Лидіи Николаевнѣ;— ей хотѣлось сейчасъ, сію минуту спрыгнуть съ постели, бѣжать за нею слѣдомъ, кинуться въ ея объятія и искренно просить прощенія… Но гдѣ тетя Юлія, почему ея нѣтъ здѣсь? Все это ужасно странно… ужасно непонятно… Разсуждая подобнымъ образомъ, Наташа продолжала сидѣть на кровати.
— Ната, ты сѣла?— раздался вдругъ голосъ отца, неожиданно показавшагося на порогѣ,— тебя это не утомляетъ?
— Нѣтъ, папа, ничего; благодаря Бога, я теперь чувствую достаточно силъ, и думаю, что докторъ скоро даже разрѣшитъ вставать съ постели.
— Онъ сказалъ мнѣ, что сегодня нашелъ тебя; въ отличномъ, состояніи.
— А на счетъ сторъ, папа, ничего не говорилъ?
— Съ завтрашняго дня позволилъ поднять.
Наташа очень обрадовалась, и съ нетерпѣніемъ ожидала слѣдующаго дня, надѣясь, при поднятой сторѣ, увидѣть Лидію Николаевну уже совершенно явственно; но, къ крайнему ея удивленію, съ того момента, какъ стора поднялась, Лидія Николаевна перестала показываться; ее замѣнила старушка няня, да самъ Викторъ Федоровичъ, выраженіе лица котораго съ перваго же раза показалось Наташѣ настолько серьезнымъ и встревоженнымъ, что она даже испугалась.
Рѣшивъ во что бы то ни стало доискаться истины, Наташа попробовала заговорить по этому поводу съ няней, но няня вообще не отличалась словоохотливостью, и на всѣ вопросы отвѣчала такъ уклончиво, что рѣшительно ничего нельзя было понять; тогда Наташа заговорила съ отцомъ, воспользовавшись первымъ удобнымъ случаемъ, когда они остались глазъ на глазъ.
— Папа,— начала она нерѣшительно:— я давно хотѣла сдѣлать тебѣ одинъ вопросъ.
— Какой, мой другъ, — отозвался Викторъ Федоровичъ.
— Скажи, пожалуйста, гдѣ тетя Юлія, почему она больше не приходитъ сюда?
— Больна,— коротко отвѣчалъ отецъ.
— Бѣдная, значитъ она захворала одновременно со мною?
— Нѣтъ, она захворала всего нѣсколько дней тому назадъ.
Наташа устремила на отца долгій, пристальный, испытующій взглядъ, отъ котораго отецъ невольно потупился.
— Да, она захворала всего нѣсколько дней тому назадъ,— повторилъ онъ, не поднимая глазъ:— заразилась, ухаживая за тобою.
— Какъ… заразилась, да ты говоришь про кого? папа я тебя не понимаю; про настоящую тетю Юлію, или про ту чудную, святую женщину, которая не покидала меня за все время моей болѣзни?
Викторъ Федоровичъ взглянулъ на дочь съ удивленіемъ; онъ не вѣрилъ собственнымъ ушамъ, а переспросить почему-то боялся…
Нѣсколько минутъ продолжалось упорное молчаніе, которое Наташа однако нарушила первая.
— Папа, милый, да сжалься же надо мною, не томи, скажи правду… Я хочу все знать… Я вѣдь сразу догадалась… и узнала…— взмолилась Наташа, обвивая своею исхудалою ручкою загорѣлую шею отца.
— Что мнѣ сказать тебѣ, крошка, что ты хочешь знать, о чемъ догадалась,— отозвался Викторъ Федоровичъ взволнованнымъ голосомъ.
— За мною ухаживала не тетя Юлія, а Лидія Николаевна… новая мама, — тихо, вкрадчиво прошептала Наташа.
Викторъ Федоровичъ вмѣсто отвѣта крѣпко прижалъ къ груди Наташу, которая при этомъ замѣтила, что на глазахъ его выступили слезы.
— И ты говоришь, что она заразилась отъ меня и теперь сама заболѣла?
Викторъ Федоровичъ утвердительно кивнулъ головою.
— О, я сейчасъ же, сію минуту, бѣгу къ ней… я хочу приложить всѣ свои силы, все свое умѣніе, все стараніе, чтобы помочь ей, облегчить ее… Она милая.. хорошая… добрая.
Съ этими словами Наташа поспѣшно соскочила съ кровати, и, несмотря на увѣщаніе отца, непремѣнно потребовала, чтобы ей принесли платье и позволили пройти въ комнату больной.
Викторъ Федоровичъ былъ глубоко тронутъ; но боясь за силы дочери,-все-таки не хотѣлъ позволить привести задуманный планъ въ исполненіе до тѣхъ поръ, пока пріѣхавшій докторъ, наконецъ, далъ на это полное согласіе.
Наташа немедленно пошла на половину мачихи, которую дѣйствительно застала больною; по мѣрѣ того, какъ ея собственныя силы возстанавливались, она все дольше и дольше засиживалась въ комнатѣ Лидіи Николаевны. О прежней ненависти не было и помину, дѣвочка съ каждымъ днемъ привязывалась къ ней все сильнѣе и сильнѣе — выказывала такую дѣльную, разумную заботливость при ухаживаніи за ней во время болѣзни, что отецъ только удивлялся.
О Юліи Федоровнѣ, какъ Викторъ Федоровичъ, такъ равно и Наташа, избѣгали говорить, и внезапный отъѣздъ ея, вызванный страхомъ заразиться, старались объяснить просто нервнымъ состояніемъ, причемъ Викторъ Федоровичъ все-таки, при каждомъ удобномъ случаѣ, повторялъ Наташѣ, что она должна помнить и цѣнить, что тетя Юлія ее выростила.
Наташа вполнѣ съ нимъ соглашалась, но когда, однажды, отъ Юліи Федоровны получилось письмо, съ увѣдомленіемъ, что она намѣрена навсегда поселиться въ Петербургѣ у своей замужней сестры и въ Заполье больше вернуться не расчитываетъ, то въ. глубинѣ души все-таки искренне порадовалась.
Такимъ образомъ въ Запольѣ водворились миръ, тишина и спокойствіе; Лидія Николаевна вскорѣ совершенно поправилась; согласно ея желанію, поступленіе Наташи въ гимназію было отложено на годъ; она сама занималась съ падчерицею; занятія шли очень успѣшно, благодаря умѣнію первой взяться за дѣло и старанію второй быть постоянно прилежной; цѣлые дни онѣ проводили вмѣстѣ, если не за учебнымъ занятіемъ, то за какимъ нибудь рукодѣліемъ, за чтеніемъ, или просто отправлялись гулять, иногда катались нѣсколько часовъ въ шарабанѣ.
Любимая прогулка Наташи была по направленію къ мельницѣ, гдѣ маленькая Агаша, выросшая чуть не на полъ аршина послѣ недавно перенесенной болѣзни, всегда, встрѣчала ихъ съ распростертыми объятіями.
Как-то раз произвел я эксперимент по созданию альтернативной истории. Сразу – с человеком. Тут же скажу, что не от большого ума, а по чистому недомыслию, и успокою, что всё, в общем обошлось без последствий. По крайней мере для испытуемого. Мне слегка досталось — но, я считаю, поделом.
Началось всё так. Когда сыну было года три, мы с ним ходили гулять по нашему городку. Ориентировался он тогда очень плохо – что само собой разумеется. И вот как-то вышли мы из дома, гуляем, а он что-то набыченно бурчит. Чего-то ему мама не дала съесть или поиграть, что-то не так одела – в общем, бунт на корабле. Плохая мама, говорит. Вот тут меня и осенило.
Не успев сообразить последствий, я тут же бухнул: «А хочешь, мы к другой маме пойдём?». Сын пожелал узнать, как это осуществимо. Я развил перед ним идею, бесстыдно заимствованную из «Иронии судьбы» — видишь, говорю, какие дома вокруг одинаковые стоят, какие улицы похожие. А внутри, говорю, похожие квартиры. И можно среди всех этих одинаковых коробок найти такую, где все как у нас, и даже мама почти как наша – похожа, по крайней мере. Но, может быть, тебе больше понравится.
Сын по природному трезвомыслию заопасался – а точно новая мама будет нам рада? А игрушки там есть? А кушать нам будут давать? Я его уверил, что новая мама будет весьма рада его увидеть, и он сразу отличит ее от настоящей. Вот мы уходили, мама (старая) была сердитая и усталая, а придём мы к новой маме – она очень обрадуется, увидев нас, сразу бросится сыночка обнимать и кормить. Насчет игрушек я высказался так, что они будут точь-в-точь как те, что остались у старой мамы. Ты, говорю, ни малейшего отличия не найдешь. В общем, всё будет отлично. Только – предлагаю – не надо новой маме говорить, что она – новая. Ей обидно будет.
Сын согласился, хоть и с некоторой опаской. Я вывел его к нашему дому, но с другой стороны, что называется, отвёл глаза. Он с интересом осмотрел подъезд, счёл его похожим на наш старый, изучил лифт, также найдя сходство удовлетворительным. Мы открыли дверь, и – как я и предсказывал – новая мама оказалась очень хорошо расположена к ненаглядному сыночку, ласково его раскутала, не ругалась, покушать предложила. После вкусного обеда он побежал – не играть, а сравнивать. Примерно через час исследовательской работы он подошел ко мне и, слегка таясь, сказал, что игрушки, действительно, очень похожи, но не его. Точно, он проверил.
Тут я заинтересовался – как это возможно? Однако различия были неопровержимыми. В новом доме паровозик стоял не на столе, как всегда, а был закинут за диван и на нем были царапины, которых раньше не было. Краски были более изрисованы, чем в старом доме, некоторые карандаши невозвратно потеряны, чего в старом доме они себе не позволяли. В общем, число отличий было велико, сын, захлебываясь, излагал мне их, а мне почему-то стало тревожно.
Я спросил, как ему новая мама. Он ее очень одобрил, сказал, что она нравится ему значительно больше, чем старая. Так что он решил – жить мы теперь будем здесь, у новой мамы. Особенности человеческой психики стали меня слегка пугать, и я поинтересовался, не слишком ли новая мама отличается от старой внешне. Нет, говорит сын. Не слишком. В самый раз. Новая немного моложе и красивее, а в остальном самым приятным образом похожа на старую маму, а главное – намного добрее и заботливее, чем старая. Так что, пап, давай здесь жить останемся.
Что делать, пришлось крутить волыну в другую сторону. Я отозвал сына в сторонку и поговорил с ним, как мужчина с мужчиной. Я полностью признал его правоту – новая, конечно, получше будет, тут нет никаких сомнений. Но возникает нравственный момент. Мы уже несколько часов здесь находимся. Вот и обед уже прошел… А старая мама в старом доме, наверное, волнуется. Представляешь, как ей будет одной, без нас? Сын слегка озаботился проблемой, но в целом был не готов отказаться от сладкого житья у новой мамы ради туманных моральных рассуждений. Я еле его уговорил во время вечернего гуляния зайти к старой маме – ну хоть для приличия, попрощаться, что ли. Пожалеть ее. Как она, бедная, без нас будет? Изождалась ведь…
Кряхтя, сын согласился. Мы оделись и вышли на вечернюю прогулку, попетляли по городку и подошли к дому с фасада, с привычной стороны. Молча поднялись на похожем лифте к похожей квартире, где нас встретила изрядно отдохнувшая и повеселевшая старая мама. Сын с достоинством воспринял ужин и остался им доволен. Потом с большим интересом поиграл в старые игрушки, временами указывая мне на их скрытые достоинства, которые в тех, ну – ты помнишь – новых игрушках были отражены в недостаточной степени. Затем тихо спросил меня, когда мы пойдём обратно к новой маме. Я сослался на усталость и поздний час – пора спать ложиться, а не гулять. В общем, уложил его.
На следующий день воспоминания потускнели. Я несколько раз лихо увернулся от разговоров о новой маме и старался пореже об этом вспоминать. Сын смирился – в конце концов, всё, что происходит с ведома папы, является правильным и легальным. Нету новой мамы больше – ну что ж, старая тоже неплоха. Воспоминания пропадали, и через пару дней я уверился, что он всё забыл.
В целом эта история так и закончилась – со временем все воспоминания изгладились и история с альтернативным домом и альтернативной мамой совсем забылась. По большому счёту — так. Но мне, как зачинщику и горе-инициатору, от судьбы полагалась некая оплеуха. Моя судьба – дама аккуратная, хоть кривая, так что не замедлила.
В ближайшие выходные нам позвонила тёща и, естественно, пожелала поговорить с внучком. Внук с восторгом рассказал ей о последних свершениях. И на одном из первых мест в списке стояло – «Мы с папой ходили к новой маме! Мне очень понравилось! Она добрая и красивая!»
Тёща потом подзывала к телефону жену и пыталась выяснить в осторожных выражениях – что же случилось? А потом жена – в несколько менее осторожных выражениях – выясняла этот вопрос со мной. Я уже не помню, какую альтернативную историю я на этот случай придумал. Может быть, именно эту.