О чем рассказ ягоды шаламов

Варлам Шаламов: рассказ «Ягоды». Пример деструктивной прозы

«Быть классиком — значит стоять на шкафу», — написал некогда Александр Кушнер.

Действительно, в определенной нашей традиции почтение уже как-то не предполагает прочтения. Имен­но поэтому мы предлагаем вашему вниманию опыт прочтения одного из «Колымских рассказов».

Чтение — процесс субъективный. Само собой разу­меется, что наши наблюдения и выводы небесспорны и неисчерпывающи. Мы представляем вашему внима­нию один из возможных вариантов.

Трехстраничный рассказ «Ягоды» был написан Варламом Шаламовым в 1959 году и включен в цикл «Колымские рассказы».

Как во многих шаламовских рассказах, повествова­ние ведется от первого лица и начинается едва ли не с полуслова.

Только что — еще до начала рассказа — обес­силенный рассказчик упал в снег вместе со своим грузом. Один из конвоиров, Фадеев, обзывает упав­шего симулянтом и фашистом. Затем бьет его. По­дошедший следом второй конвоир, Серошапка, обе­щает упавшему: «Завтра я тебя пристрелю собствен­норучно». (Цит. по: Шаламов В. Воскрешение лист­венницы. М., 1989. С. 53.)[1] Заключенному удается все же поднять свой груз и двинуться в лагерь вместе с ожидавшей его бригадой.

И немедля, без всяких пауз, наступает обещанное «завтра». Бригада под присмотром Серошапки корчу­ет пни на старой вырубке. В перекур и в те минуты, когда конвоир смотрит в другую сторону, рассказчик и другой заключённый Рыбаков собирают ягоды. Рыбаков — чтобы обменять на хлеб, а рассказчик — чтобы тут же съесть. Стремясь собрать побольше, Рыбаков пересек границу запретной зоны и был убит на месте. После убийства конвоир стреляет в воздух, имитируя предупредительный выстрел. По дороге в лагерь Серошапка останавливает рассказчика. «Тебя хотел, — сказал Серошапка, — да ведь не сунулся, сволочь!..» (Там же. С. 55.)

Итак, внешне рассказ «Ягоды» состоит из двух сцен лагерной жизни, воссозданных в обстоятельствах типических. Эти обстоятельства заданы серией узна­ваемых блоков: голод, холод, лесоповал, конвой, стре­ляющий без предупреждения. Внутри самих блоков рассказ насыщен множеством мелких и мельчайших, как бы уже «этнографических», деталей лагерной жиз­ни. Тех самых деталей, обилие и точность которых снискали Варламу Шаламову славу первого докуме­нталиста Колымы. Интонация рассказа тоже узна­ваемо шаламовская — медлительное, строго объек­тивированное повествование, чуть-чуть сдвигаемое то едва уловимой черной иронией, то кратким эмоци­ональным всплеском.

Композиционно две картины лагерной жизни объ­единены хронологической последовательностью и до­вольно слабой причинно-следственной связью. Может показаться, что пружиной действия является объяв­ленная угроза Серошапки и порожденное ею ощу­щение саспенса, напряженного ожидания гибели. Од­нако рассказ написан от первого лица в прошедшем времени, так что сама грамматическая структура как бы предуведомляет читателя, что рассказчик все-таки выживет…

Тем не менее фоновый мотив гибели — насиль­ственной смерти и естественного умирания — возника­ет с первых строк и отчетливо ощутим на пространстве текста. Бригада работает на бывшей вырубке — в уже убитом лесу, собирая все, «что можно сжечь… в желез­ных печах» (с. 53). Сообщая, что пеньки деревьев были именно высокими (ибо лес валили зимой, в снегу), а печи именно железными, автор как бы вводит чита­теля в обстоятельства быта. Обилие мелких подроб­ностей придает тексту ауру дотошной, почти бухгал­терской точности. Точности, достойной полного и не­преложного доверия.

И здесь, на наш взгляд, обнаруживается интерес­нейшая особенность шаламовской прозы. Автор документально точно знает лагерный быт и густо ис­пользует в тексте нейтральные, строго объективиро­ванные подробности. Встречаясь в случайных фоновых сочетаниях, эти подробности начинают как бы уже сами по себе образовывать неожиданные и грозные художественные значения.

Со слов конвоира Фадеева мы знаем, что идет война. В краткой первой сцене четырежды повто­ряется слово «фашист». Сначала в устах конвоира — как стандартное лагерное обозначение для «врагов народа», — потом в устах рассказчика: «Я не фа­шист… Это ты фашист… Ты читаешь в газетах, как фашисты убивают стариков» (с. 53). Потом в рассказе появляется старая вырубка. Высокие пень­ки. Трупы деревьев. Железные печи. Трупы людей. При каком из смысловых взаимодействий помимо воли формируется образ лагеря массового унич­тожения?

Само по себе рождение нового смысла из сочетания случайных элементов достаточно тривиально и остав­ляет читателю лишь сомнение, где именно возник но­вый смысловой узел — в самом тексте или в воспален­ном воображении читателя. И если действительно в тексте — то по случаю или по замышлению Бояню?

«На редких уцелевших деревьях вокруг места на­шей работы Серошапка развесил вешки, связанные из желтой и серой сухой травы, очертив этими вешками запретную зону»(с. 53).

Каждое слово в этом абзаце может быть проверено и подтверждено не алгеброй даже, а арифметикой ла­герного быта. Но обозначенная пучками желтой и се­рой — а значит, мертвой — травы граница запретной зоны совпадает с границей вырубки. Внутри зоны жи­вых деревьев нет. Да и вокруг зоны уцелели лишь редкие из них. Линия вешек запретной зоны как бы обозначает владения смерти. И даже ягоды, которые собирают здесь рассказчик и Рыбаков, «тронутые мо­розом, вовсе не похожи на ягоды зрелости, ягоды сочной поры» (с. 54). Это умирающие ягоды. И перед тем как перейти запретную черту, Рыбаков показывает на спускающееся к горизонту — то есть закатное, уходящее — солнце.

После выстрела конвоира:

«Рыбаков лежал между кочками неожиданно маленький. Небо, горы, река были огромны, и бог весть сколько людей можно было уложить в этих горах на тропках между кочками» (с. 54).

То есть внутри рассказа мерой объемов и про­странств, мерой всех вещей оказывается не человек, но труп.

Тема смерти — насильственной гибели и естествен­ного умирания — постоянно присутствует в этом, как и во многих других шаламовских рассказах. Но, про­должая чтение, легко заметить, что тема смерти не является ни главной, ни доминирующей. Рассказчик, которого Серошапка обещал пристрелить собственно­ручно, в перекур собирает на вырубке ягоды. Похоже, что возможная близкая гибель не представляется ему событием, заслуживающим какого-либо внимания. И когда выстрел конвоира убивает Рыбакова, эта уже происшедшая, уже не гипотетическая гибель также оказывается как бы недействительной.

Описав смерть Рыбакова, рассказчик отмечает:

«Баночка Рыбакова откатилась далеко, я успел по­добрать ее и спрятать в карман. Может быть, мне дадут хлеба за эти ягоды — я ведь знал, для кого их собирал Рыбаков» (с. 54—55).

Не менее привычной, будничной является и реакция конвоира:

«Серошапка спокойно построил наш небольшой отряд, пересчитал, скомандовал и повел нас домой» (с. 55).

Из поведения персонажей явно следует, что ничего не произошло. Создается впечатление, что еще задолго до начала рассказа в художественном мире «Ягод» случилось нечто, полностью сместившее систему коор­динат. Нечто, после чего смерть человека может быть фактом, но ни в коем случае не событием.

Так что, на наш взгляд, тема смерти в рассказе служит частью другого, куда более сложного и всеобъемлющего фонового мотива — мотива катастрофы. Эта катастрофа не предстоит, не надвигается. Она уже произошла и те­перь медленно, почти неуловимо проступает сквозь текст. Уже первые строчки «Ягод» вызывают легкое ощу­щение некоторой неестественности, как бы неправиль­ности происходящего.

«Фадеев сказал:
— Подожди-ка, я с ним сам поговорю, — подошел ко мне и поставил приклад винтовки около моей голо­вы» (с. 52).

Фадеев — сравнительно распространенная русская фамилия. В контексте советской культуры (а рассказ писался, как мы помним, в конце пятидесятых годов) любой Фадеев неизбежно — хоть на мгновение — дол­жен был отождествиться с Александром Фадеевым, известнейшим советским писателем и главным писа­тельским начальником. Чистая, грамотная речь персо­нажа вовсе не нарушает этой краткой иллюзии. И только упоминание о прикладе приходит в конфликт с читательским представлением о главе Союза писа­телей. Едва возникнув, образ обваливается: похоже, что это не тот Фадеев, это — другой Фадеев.

Одновременно происходит еще один сдвиг. В пер­вых двух фразах рассказа читатель рассматривает предлагаемую картину из традиционного, назовем его вертикальным, положения. Указание, что Фадеев по­ставил приклад около головы рассказчика, резко меня­ет ракурс, выводит читателя из равновесия, из привыч­ного состояния.

Отсюда, с горизонтали, читателю, лежащему в сне­гу рядом с рассказчиком, открывается странный, зыб­кий и неустойчивый пейзаж.

Как мы уже говорили, предметы и обстоятельства лагерного быта воссоздаются Шаламовым точно. У каждого слова есть жесткое, словно вмурованное в лагерный контекст, значение. Последовательность документальных подробностей, изложенных с припо­лярным равнодушием старого зека, воссоздает некий связанный и внешне всегда укорененный в реальности сюжет. Тот сюжет, который позволяет ощущать себя читателем документа. Свидетельства беспощадного очевидца.

Однако текст довольно быстро вступает в стадию перенасыщения. Не связанные между собой, вполне самодостаточные детали начинают образовывать сложные, нежданные соединения. И оказывается, что во внешне документальной прозе свидетельства возник мощный ассоциативный поток. Мощный метафоричес­кий ряд, параллельный, а иногда и противонаправлен­ный буквальным значениям текста.

И в этом потоке все — предметы, люди, события, связи между ними (все то, что у Шаламова, казалось бы, неоспоримо и точно) — изменяются в самый мо­мент возникновения, все время как бы превращаясь в нечто иное — многозначное, ускользающее, нередко чуждое человеческому опыту, оглушительно неожи­данное и принципиально нестабильное. В этом плас­тичном мире нет равновесия. Нет опорных понятий.

Бревно оказывается «палкой дров». Удар ощущает­ся как тепло. «Мне стало внезапно тепло, а совсем не больно» (с. 53). Вежливая — на «вы» — речь конвоира Фадеева означает смертельную угрозу. А финальная ругань Серошапки «не сунулся, сволочь» обозначает избавление, временную передышку. Люди, которых рассказчик считает товарищами, не только не помога­ют ему, но и сопровождают его усилия «улюлюканьем, криком и руганью», поскольку «они замерзли, пока меня били». (Впрочем, в контексте рассказа тот, кто сам не бьет, уже может считаться товарищем.) Разве­денный бригадиром костер как бы вовсе и не костер, ибо полагался только конвою. «Стылая заиндевевшая трава… меняла цвет от прикосновения человеческой руки». Ягоды были не похожи на «ягоды зрелости». Дереву с роковой вешкой из сухой травы (и тем самым это уже не дерево и не трава, а элементы запретной зоны) «надо бы стоять на два метра подальше» (с. 54). Выход за пределы выморочного, убийственного про­странства вырубки приносит не спасение, но оконча­тельную гибель. Первый выстрел — «предупредитель­ный» — убивает, а второй, звучащий уже после убийст­ва, превращается в сугубо бюрократическое действие, как бы оправдывающее первый выстрел. Второй выс­трел, таким образом, становится своеобразным лагер­ным ритуалом, чем-то вроде салюта.

Заметим, что любое новообразованное значение начинает изменяться уже в самый момент возник­новения. И каждое такое смещение в структуре текста не является ни окончательным, ни стабильным. Возникающие значения оплывают, сдвигаются, всту­пают в новые неожиданные соединения, всякий раз нарушая, обваливая только что установившуюся сис­тему трансляции.

Эти процессы распада затрагивают не только фи­зиологию (боль, как тепло), не только психологию (после гибели Рыбакова рассказчик первым делом под­берет отлетевшую от трупа баночку с ягодами), но и придонные слои культуры, ее глубинные архетипы. Конечно, вынесенные в название рассказа ягоды — это таежные шиповник, брусника и голубика. Но одновременно ягоды — это хлеб, «если Рыбаков наберет целую банку, ему повар охраны даст хлеба» (с. 54). Ягоды — это вино («сладкий душистый сок раздавлен­ной ягоды дурманил меня на секунду» (с. 54)). И нако­нец, ягоды — это запретный очарованный плод, при­носящий гибель.

Все это может означать, что Хлеб и Вино превра­щаются в Кровь. Ежедневное бытовое чудо жизни трансформируется в ежедневное бытовое чудо смерти. И тогда в глубине рассказа возникает новая семан­тическая конструкция, где смерть Рыбакова как бы оказывается лагерной пародией на таинство Пресуще­ствления, дьявольской пародией. И тогда в новом свете предстает как бы случайная шаламовская об­молвка: «…бог весть сколько людей можно было уло­жить в этих горах на тропках между кочками».

И в полном соответствии с пластичным естеством текста, возникнув, эти ассоциации ретроактивно пере­осваивают, трансформируют предыдущие значения.

Если гибель Рыбакова — кощунство, а хлеб и вино осенних лагерных ягод могут оказаться черной мессой, то как же в новом силовом поле теперь читается начало рассказа? Вспомните: рассказчик упал на скло­не холма. Он лежит, придавленный бревном, а конво­иры ругают и бьют его, а ожидающая толпа улюлюка­ет и кричит в нетерпении… Кто же это лежит в снегу?..

Мы уже предупредили, что не настаиваем на един­ственности и безошибочности наших прочтений. Мы просто демонстрируем ассоциативные возможности силовых полей текста.

Теперь припомним то, что давно замечено исследо­вателями, — один из авторских двойников в «Колым­ских рассказах» носит фамилию Крист.

Варлам Шаламов, как известно, не был религиоз­ным человеком, но — в силу происхождения — полу­чил хорошее религиозное образование. В свое время Леона Токер обратила внимание на присутствие в «Ко­лымских рассказах» плотного слоя христианских ас­социаций. Названия многих рассказов — «Прокуратор Иудеи», «Крест», «Необращенный», «Житие инженера Кипреева», «Апостол Павел» — отсылают читателя к текстам Нового Завета.

Так что возникающие прочтения не следует полагать вовсе безосновательными. Для нас же они важны как примеры действительно происходящих в рассказе постоянных соматических трансформаций.

Ощущение неравновесности, нестабильности, пе­реизбытка возможных значений и прочтений про­слеживается не только на семантическом, на зна­чащем, но и на каждом из служебных уровней рассказа.

Так, на уровне композиции присутствует отчетли­вое противоречие между хронотопами первой и второй сцены. Во второй сцене время движется от утра к зака­ту, а пространство насыщено ориентирами — «небо, горы, река» (с. 54), кочки, деревья с вешками. В первой же сцене единственными временными характеристика­ми являются идущая где-то война и крайне надоевший персонажам «бесконечный зимний день», а простран­ство присутствует постольку, поскольку падение рас­сказчика задерживает общее движение бригады в неко­ем заданном направлении. Более того, описание до­вольно краткого разговора-избиения по дороге в ла­герь занимает страницу, тогда как весь следующий рабочий день от рассвета до заката укладывается в две. Относительное «равноправие» составных частей предполагает их равнозначность в контексте рассказа. С нашей точки зрения, сюжет «Ягод» представляет собой двуединую историю неслучившейся гибели рас­сказчика: первая сцена — его не убили. Вторая сцена — убили не его.

Но лагерь уничтожения для того, кому удалось выжить, и состоит именно из этого повторяющегося события. О хронотопе «Колымских рассказов» Токер писала в свое время:

«Здесь постоянно воспроизводятся одни и те же важные события. Между убийцей и вором… каждый день распинают Христа… Каждый день — поцелуями или побоями — предает его Иуда».[2]

«Недвижная» природа лагерного времени-вечности подтверждена еще одним полузаметным композицион­ным приемом. В первой фразе рассказа конвоир Фаде­ев «поставил приклад винтовки около моей головы» (с. 52). В предпоследней фразе конвоир Серошапка «концом винтовки… задел мое плечо» (с. 55). Оба контакта происходят при одинаковых обстоятельствах — по дороге из тайги в лагерь. Прикосновение винтовки замыкает рассказ в кольцо, обращает его внутрь себя.

И тем самым как бы отменяет сюжет рассказа, ибо все его составляющие еще или уже не произошли. На уровне грамматики и синтаксиса Шаламов пользуется «принципом кентавра», сращивая стилистические реги­стры. Фадеев и Серошапка разговаривают на смеси прыгающего блатного жаргона и тяжеловесного совет­ского канцеляризма:

«…Быть не может, чтобы такой лоб, как вы, не мог нести такого полена, палочки, можно сказать. … В час, когда наша родина сражается с врагом, вы суете ей палки в колеса» (с. 52—53).

Нарочито блеклое, лексически обедненное повест­вование вдруг срывается в захлебывающееся эпитета­ми эмоциональное описание:

«На кочках леденел невысокий горный шиповник, темно-лиловые промороженные ягоды были аромата необычайного. Еще вкуснее шиповника была брусника, тронутая морозом, перезревшая, сизая… На коротень­ких прямых веточках висели ягоды голубики — яркого синего цвета, сморщенные, как пустой кожаный коше­лек, но хранившие в себе темный, иссиня-черный сок неизреченного вкуса» (с. 53—54).

Стилевой регистр и ритмический рисунок этого отрывка характерны скорее для поэзии, нежели для прозы.

Напомним, что все эти постоянные и резкие стилистические переключения, внезапные и немотиви­рованные смены темпа происходят в рамках трехстраничного рассказа. Темп, стиль, регистр речи постоянно обманывают ожидания, и ощущение дис­баланса, нестабильности, неправильности сопровож­дает читателя.

Шаламов постоянно нарушает правила языкового общежития.

На фонетическом уровне текст перенасыщен алли­терациями и ассонансами. Шаламовской фразе свойст­венны постоянные повторы, сложный и меняющийся интонационный рисунок. Довольно часто Шаламов на­рушает акустическую организацию предложения, стал­кивая звуковые ряды.

«Я поволок бревно волоком под улюлюканье, / крик, ругань товарищей — / они замерзли, пока меня били» (с. 53).

Краткое содержание Колымские рассказы Шаламова для читательского дневника

Шаламов Варлам Тихонович родился в Вологде в поповской семье. Окончив школу и поступив в Московский университет, Шаламов активно пишет поэтические произведения, работает в литературных кружках. За участие в митинге против вождя народов был осужден на три года, после освобождения ещё несколько раз подвергался лишению свободы. В общей сложности Шаламов провёл в заключении семнадцать лет, о чём он и создаёт свой сборник «Колымские рассказы», который является автобиографичным эпизодом пережитого автором за колючей проволокой.

На представку

В этом рассказе речь идёт о карточной игре, где играют двое блатных. Один из них проигрывается и просит играть в долг, что было не обязательным, но Севочке не хотелось лишать проигравшего блатаря последнего шанса отыграться, и он соглашается. Поставить на кон нечего, но вошедший в раж игрок уже не в силах остановиться, он взглядом выбирает одного из осужденных, оказавшегося здесь случайно, и требует снять свитер. Попавший под горячую руку заключённый отказывается. Тут же один из шестёрок Севы неуловимым движением выбрасывает в его сторону руку, и заключённый замертво валится в сторону. Свитер переходит в пользование блатаря.

Ночью

После скудного тюремного ужина, Глебов и Багрецов отправились к скале, находившейся за отдалённой сопкой. Идти было далеко, и они останавливались отдохнуть. Два приятеля, привезённые сюда одновременно на одном корабле, шли выкапывать труп товарища, зарытого только сегодня утром.

Отбросив в сторону камни, прикрывавшие мёртвое тело, они вытаскивают покойника из ямы и стаскивают с него рубашку. Оценив качество кальсон, приятели стаскивают и их. Сняв вещи с мертвеца, Глебов прячет их под свой ватник. Закопав труп на место, друзья идут в обратный путь. Их радужные мечты согревает предвкушение завтрашнего дня, когда они смогут обменять на эти что-нибудь из съестного, или даже махорку.

Плотники

На улице стоял жестокий мороз, от которого на лету замерзала слюна.

Поташников чувствует, что силы его на исходе, и если что-нибудь не произойдёт, то он просто умрёт. Всем своим измученным организмом, Поташников страстно и безнадёжно желает встретить смерть на больничной кровати, где ему будут уделять хоть чуточку человеческого внимания. Ему претит смерть при наплевательском отношении окружающих, с полнейшим равнодушием взирающих на смерть себе подобных.

В этот день Поташникову сказочно повезло. Какой-то приезжий начальник требовал у бригадира людей, умеющих плотничать. Бригадир понимал, что с такой статьёй, как у осужденных его бригады, не может быть людей с такой специальностью, и он объяснял это приезжему. Тогда начальник обратился к бригаде. Поташников вышел вперёд, за ним шагнул ещё один заключённый. Оба пошли за приезжим к месту своей новой работы. По дороге они выяснили, что ни один из них никогда не держал в руках ни пилы, ни топора.

Раскусивший их хитрость за право выживания, столяр отнёсся к ним по-человечески, подарив заключённым пару дней жизни. А через два дня пришло тепло.

Одиночный замер

После окончания рабочего дня, надзиратель предупреждает арестанта, что тот завтра будет работать отдельно от бригады. Дугаев удивился лишь реакции бригадира и своего напарника, услышавших эти слова.

На завтра надзиратель показал место работы, и человек покорно начал копать. Его даже радовало, что он один, и некому его подгонять. К вечеру молодой арестант выбился из сил до такой степени, что даже не ощущал голода. Сделав замер выполненной человеком работы, смотритель сказал, что сделано четверть нормы. Для Дугаева это было огромной цифрой, он был удивлен, как много он сделал.

После работы осужденного вызвал следователь, задал обычные вопросы, и Дугаев отправился отдыхать. На другой день он копал и кайлил со своей бригадой, а ночью солдаты повели арестанта туда, откуда уже не приходят. Наконец-то осознав, что сейчас произойдет, Дугаеву стало жаль, что он зря работал и страдал в этот день.

Ягоды

Бригада отработавших в лесу людей спускается к баракам. У каждого на плече лежит бревно. Один из заключенных падает, за что один из конвоиров обещает завтра его убить. На другой день арестанты продолжали собирать в лесу все, что можно было использовать для отопления бараков. На пожухлой прошлогодней траве попадаются ягоды шиповника, кустики перезревшей брусники и голубики.

Один из арестантов собирает сморщенные ягодки в баночку, после он их обменяет на хлеб у отрядного повара. День клонился к вечеру, а баночка была ещё не наполнена, когда арестанты подошли к запретной полосе. Один из них предложил вернуться, но у товарища велико было желание получить лишний кусок хлеба, и он шагнул на запретную зону, тут же получив пулю от конвоира. Первый заключённый поднял откатившуюся в сторону баночку, он же знал, у кого можно получить хлеб.

Конвоир пожалел, что первый не преступил черту, так ему хотелось отправить его на тот свет.

Шерри-бренди

На нарах умирает человек, которому прочили великое будущее на литературной стезе, он был талантливым поэтом двадцатого века. Он умирал мучительно и долго. В его голове проносились различные видения, путались сон и явь. Приходя в сознание, человек верил, что поэзия его нужна людям, что она даёт человечеству понимание чего-то нового. До сих пор в его голове рождались стихи.

Наступил день, когда ему дали пайку хлеба, которую он уже не мог жевать, а просто мусолил по гниющим зубам. Тогда сокамерники стали останавливать его, убеждая оставить кусок на следующий раз. И тогда поэту стало всё ясно. Он умер в тот же день, но соседи сумели ещё два дня использовать его мёртвое тело для получения лишней пайки.

Сгущённое молоко

Сокамерник писателя по Бутырской тюрьме, инженер Шестаков, работал не на прииске, а в геологической конторе. Однажды он увидел, с каким вожделением тот смотрит на буханки свежего хлеба в продовольственном магазине. Это позволило ему предложить своему знакомому сначала закурить, а потом и уйти в побег. Рассказчику сразу стало ясно, какой ценой Шестаков решил заплатить за свою непыльную должность в конторе. Арестанту было прекрасно известно, что преодолеть огромный путь не по силам ни одному из осужденных, но Шестаков пообещал ему принести сгущённое молоко, и человек дал согласие.

Всю ночь арестант думал о несбыточном побеге, и о банках молочных консервов. Весь рабочий день прошёл в ожидании вечера, дождавшись гудка, писатель пошёл к бараку инженера. Шестаков поджидал его уже на крыльце, в карманах у него были обещанные банки. Сев за стол, человек вскрыл банки и выпил молоко. Посмотрел на Шестакова, и сказал, что он переменил решение. Инженер понял.

Арестант не мог предостеречь своих сокамерников, и двое из них лишились жизни через неделю, а трое получили новый срок. Шестаков был переведён на другой рудник.

Шоковая терапия

На одном из приисков работал Мерзляков. Пока человек мог воровать овёс из лошадиных кормушек, он ещё как-то поддерживал свой организм, но когда его перевели на общие работы, понял, что долго не сможет вытерпеть, а смерть его страшила, человеку очень хотелось жить. Он начал искать любые способы попасть в больницу, и когда осужденного жестоко избили, сломав ребро, решил, что это его шанс. Мерзляков всё время лежал в согнутом состоянии, в больнице не было необходимой аппаратуры, и ему удалось целый год обманывать врачей.

В конце концов, больной был отправлен в центральную больницу, где ему могли сделать рентген и поставить диагноз. Невропатологом в больнице служил бывший заключённый, имеющий в своё время должность доцента одного из ведущих медицинских учреждений. Не имея возможности помогать людям на воле, повышая свою квалификацию, он оттачивал своё мастерство, разоблачая осужденных, симулирующих болезнь, чтобы хоть как-то облегчить свою участь. То, что Мерзляков является симулянтом, Петру Ивановичу стало понятно с первой минуты, и тем сильнее ему хотелось доказать это в присутствии высокого начальства, и испытать чувство превосходства.

Сначала врач разгибает согнутое тело при помощи наркоза, но когда пациент и дальше продолжает настаивать на своей болезни, Пётр Иванович применяет метод шоковой терапии, и через некоторое время пациент сам просится из больницы.

Тифозный карантин

Годы работы на приисках подорвали здоровье Андреева, и его отправили в тифозный карантин. Всеми силами, стремясь выжить, Андреев старался как можно дольше задержаться в карантине, отдалить день возвращения в жестокие морозы и нечеловеческий труд. Приспосабливаясь и выкручиваясь, он смог продержаться три месяца в тифозных бараках. Большинство сокамерников уже были отправлены из карантина на дальние пересылки. Осталось лишь десятка три людей, Андреев уже думал, что он победил, и его отправят не на прииски, а на ближайшую командировку, где он проведёт оставшийся срок. Сомнения закрались, когда им выдали зимнюю одежду. А когда вдали остались последние близкие командировки, он понял, что судьба его переиграла.

На этом не заканчивается цикл рассказов великого русского писателя В. Т. Шаламова, на собственном опыте перенёсшим 17 лет каторги, сумевшему в лагерях не только остаться человеком, но и вернуться к прежней жизни. Все пережитые тяготы и страдания повлияли на здоровье писателя, он лишился зрения, перестал слышать, почти не мог двигаться, но читая его рассказы, понимаешь, как важно стремление к жизни, к сохранению в себе человеческих качеств.

Гордость и достоинство, честь и благородство должны быть неотъемлемой чертой настоящего человека.

Читать краткое содержание Шаламов — Колымские рассказы. Краткий пересказ. Для читательского дневника возьмите 5-6 предложений

Картинка или рисунок Шаламов — Колымские рассказы

Другие пересказы и отзывы для читательского дневника

• Краткое содержание Арбузов Иркутская история

  Автором рассказа «Иркутская история» является Арбузов. В произведении идет описание жизни людей при советском строе, об их отношении между собой, и отношении к жизни.

• Краткое содержание Тургенев Ермолай и мельничиха

  В начале произведения передам нами описание Ермолая, ему было 45 лет, ,был высоким, худым, со смешным длинным носом и непослушными волосами. Ходил все время в желтом кафтане и синих штанах. У него было старое оружие и собака, которую звали Валетка

• Краткое содержание Заходер Птичья школа

  Стихотворение Бориса Заходера повествует о том, что во дворе появилось объявление о том, что открыта школа для птенцов. В объявлении было указано, что занятия начинаются в 5:00 утра, и что в этой школе можно учиться даже летом.

• Краткое содержание Стивенсон Черная стрела

  События повести происходят в Англии в конце XV столетия в разгар кровопролитной войны Алой и Белой Роз. В деревушку, хозяином которой является сэр Дэниэл Брэкли

• Краткое содержание Госпожа Бовари Флобер (Мадам Бовари)

  Главная героиня романа Флобера, собственно, мадам Бовари была провинциалкой с мышлением столичной светской львицы. Она рано вышла замуж за овдовевшего доктора, который лечил перелом ноги у ее отца, а сам ухаживал за молоденькой Эммой — будущей Бовари.

• Краткое содержание Дудинцев Белые одежды

  лавный герой романа Федор Иванович Дежкин. Он приезжает в город для того, чтобы с коллегой – Василием Степановичем Цвяхом, проверить работу сотрудников кафедры. Еще им обоим велено проверить информацию о незаконной и запрещенной деятельности студентов