О ермаков последний рассказ о войне

Последний рассказ о войне

1

Дверь хлопнула. Мещеряков приостановился. По дороге проносились грязные машины. Осенняя улица была в лужах. Возле фабрики толпились в ожидании автобуса хмурые мужчины и женщины, закончившие первую смену. Почти напротив издательства возвышалась Соборная гора с черными садами, частными одноэтажными домами и многокупольным громоздким собором. Подняться наверх можно было по глухой улочке, мощенной булыжником. Ни давиться в автобусе, ни идти по улице в лужах, которые то и дело разбрызгивались машинами, не хотелось.

Мещеряков пересек дорогу и пошел по мощеной улочке мимо довольно мрачных старых домов с поржавевшими табличками: Красный Ручей. Так называлась эта улочка. Где-то рядом был еще один Ручей — Зеленый. Зеленый Ручей — одно из древнейших наименований в этом городе. Мещеряков поднимался по Красному. Слева стояли дома, голые сады, справа бок горы, заросший кустами. Дальше начиналась старинная ограда из красных кирпичей, полуразрушенная, осыпающаяся красной крошкой на булыжники улочки. И можно было подумать, что улочка именно из-за этого и получила столь звучное название. Нет. Ее переименовали красные в честь революции и товарищей, проливших кровь в городе, свою и чужую. Раньше улица называлась Егорьевской или Георгиевской, по имени церкви Георгия Победоносца, построенной на пожертвования горожан и стрельцов. Пожалуй, самая живописная во всем городе улочка. Особенно весной. Хотя весной здесь пахнет хуже. Совсем не цветущими садами. Но и сады цветут.

Сверху спускалась женщина. Она ступала осторожно, боясь свихнуть ногу на булыжниках. Увидев Мещерякова, женщина взяла сумочку под мышку. Да, улочка глухая, хотя и в центре города. Но она напрасно пугалась. Мужчина в легком черном пальто был при деньгах. Он только что получил гонорар в издательстве. Это был гонорар за книгу. Крепко прижимая сумочку, женщина прошла мимо. От нее повеяло пряными духами.

Десять лет назад Мещеряков знал, что книга выйдет, хотя никто ему не верил. Он это знал еще там, на дорогах заповедной Азии, вел дневники. Правда, тетрадки пропали, пришлось зарыть их прямо на аэродроме в песок — по доброму совету офицера особого отдела, предупредившего, что в Кабуле этот груз все равно конфискуют, да и сам он вынужден вернуть Мещерякова с дневниками в полк, чтобы не спеша все прочесть, исследовать, расследовать, — тут особист отлучился на время, а когда вернулся, то с удовлетворением узрел пустой портфельчик. Ну, не совсем пустой. Туалетные принадлежности остались, четки, камень. Небольшой камень красноватого цвета, похожий на глиняную фигурку. Камень, прокаленный афганским солнцем. На кабульской таможне Мещерякова не задержали, пропустили в самолет. Он улетел, бросив дневники. Но помнил все. Он помнил имена, названия городов, гор, кишлаков, цвет весенних степей, запах пыли — так и хотел назвать свою книгу, дороги там утопают в пыли, пылью напитано все: одежда, палатки, деревья, и после брызнувшего невзначай короткого дождя в воздухе висит непередаваемый тонкий аромат. Запах пыли. Запах полыни. И запах солярки. Это дорожные запахи. И стоит сейчас мимо проехать автобусу, выбрасывающему облачка сгоревшей солярки, — мгновенно вспомнишь дорогу среди холмов и желтовато-серых степей и освещенные солнцем стены кишлаков. Эта связь неистребима. Как и многое другое.

Например, если сейчас свернуть к собору, выйти на площадку позади него и увидеть долину — наверняка вспомнишь Долину. Уже вспомнил. Хотя эти долины и не похожи. Но взгляд на долину русской реки вызывает в душе те же чувства, которые ему довелось испытать в Долине Центрального Афганистана. Впрочем, афганское чувство было глубже. Здесь, у стоп собора, можно уловить только слабые отзвуки того чувства.

Мещеряков не свернул к собору и не прошел на смотровую площадку, но вся история Долины уже пронеслась в его мозгу, вся, от начала и до конца.

Выйдя на улицу Б. Советскую, Мещеряков направился еще выше, в центр города. И сразу же почуял дух солярной гари.

Странно, но он ему нравился.

Просто я люблю дорогу, думал он, сидя уже в ресторане и дожидаясь заказанной водки и закуски.

Все походы по дорогам сопровождались стрельбой. И кому-то обязательно отрезало ноги.

И все же это так, он хотел быть в дороге. Видеть степи, горные хребты, кишлаки, озаренные солнцем… А в каком-нибудь немецком городке сейчас сидит седой немец, солдат Третьего Рейха, и, потягивая пиво, думает примерно так же. Что ему нравились дороги России. О, этто корошё: церкви, брянские леса, деревни, озаренные… Или американец, вспоминающий экзотику Вьетнама.

Просто в дороге тебе не оторвало ноги. И ты забыл, куда приводили все дороги.

Ничего он не забыл.

Официант с подносом: водка в графинчике, рюмка, хлеб, закуска. Спасибо.

Он ничего не забыл, хотя и оставил стопку тетрадок с записями в афганском песке. Он помнит еще на одну книгу.

Да, еще на одну книгу грохота, пыли, воплей, грубых шуток, тоски, свиста осколков, солнца, полынного духа, теней.

Сколько уже было таких книжек.

И сколько еще будет!..

Хорошо, что на сценке не торчали какие-нибудь лабухи с гитарами. В ресторане было довольно тихо. Позванивали вилки, слышны были негромкие голоса. Посетителей было человек пять-шесть, да, шесть: компания из троих, пожилая пара, одинокая дама бальзаковского возраста.

Итак, он написал эту книгу. Написал о том, что знает. Он узнал тоску военных палаток в раскисшей степи, страх пули, заразительную жестокость. И написал об этом. Написал так, как узнал.

…Но мечтал о другой книге.

О какой же книге он мечтал?

О книге, насыщающей сердце.

Эту чудесную книгу он взял в библиотеке. В библиотеке с обычными стеллажами и журнальным столиком, заваленным обычными лживыми советскими газетами. Необычно было лишь то, что записался в библиотеку и взял книгу Мещеряков тайно. Это нельзя было делать солдату низшей касты: молодому, сыну, зеленому, словом, шудре. Негласный устав — который был посильней армейского устава, верно? — строго запрещал это. Но он, шудра, привыкший в свободной жизни к чтению, посмел. Две или три недели назад они прибыли в полк и поселились в палаточном городке; в отдалении стояли форпосты, охранявшие полк, и несколько дней подряд Мещеряков с сержантом ходили в одно из таких подразделений оформлять ленкомнату: писать плакаты, рисовать. У Мещерякова был прекрасный почерк. В тот день он пошел один, у сержанта было плохое настроение, и он с утра обкурился анаши, чтобы поднять его, и теперь валялся на койке. По дороге на форпост Мещеряков и взял в библиотеке книгу. Придя на форпост, он укрылся в ленкомнате, брезентовом сарае с несколькими столами, стульями, и сейчас же вынул книгу из-за пазухи.

Читать начал с первой страницы. И первые фразы проникли в него мгновенно: «В Мещорском крае нет никаких особенных красот… Что можно увидеть в Мещорском крае? Цветущие или скошенные луга…» Он читал это не впервые. Читал в школьные годы и знал о созвучии своей фамилии и земли, описываемой этим неторопливым человеком. И не созвучие его поразило. Полузабытые строки зазвенели в нем так певуче и чисто, так горячо и ласково, что, оглушенный, он не мог продолжать и захлопнул книгу. Это было невероятно. Мещеряков уже успел позабыть этот простой, предельно искренний язык, исходящий из самого сердца — и мгновенно касающийся твоего сердца.

Некоторое время он не притрагивался к книге, неожиданно думая о справедливости запрета на книги. Но уже ничто не могло остановить его, и он, конечно, вновь взял книгу и открыл ее. Читал ли он ее? Он ею насыщался. Он выламывал строки, как медовые соты. «Сено в стогах держит тепло всю зиму». Он был похож на медведя после зимней спячки, набредшего на колоду с медом. «Что можно услышать в Мещорском крае, кроме гула сосновых лесов? Крики перепелов и ястребов…» Этот мед был вечно свеж, душист, прозрачен. «Сухое дыхание лесов и запах можжевельника…» Каждая строка освобождала. И у Мещерякова кружилась голова, будто он пролетал над этими вековечными борами рядом с самолетом, до которого и доносилось сухое дыхание лесов и запах можжевельника. Каждая строка по-птичьи пела. Каждая строка вырастала веткой, осыпая осенними листьями сердце или солнечно слепя дождевой молодой зеленью, и в область солнечного сплетения падали перезревшие яблоки сада, в котором была баня, ставшая домом для странствующего писателя. А ленивая серебряная рыба уходила куда-то вбок, оставляя круги на туманной воде. И в левом виске загоралась звезда, а в правом — фитиль керосиновой лампы. И дым осиновых дров щекотал ноздри.

— Да ты тут ничего не делаешь.

Мещеряков оглянулся. Окно было открыто, за окном стоял прапорщик, простоволосый, с широким плоским лбом, синеглазый, с классически прямым носом, плечистый, его рыжевато-русые волосы слегка курчавились, — Мещеряков машинально подумал, что, наверное, так выглядел Одиссей, и наконец опомнился и сунул книгу под плакаты.

— Ты давай работай, рисуй, а то что ж, — сказал прапорщик. Помолчав, добавил: — А сейчас на обед.

Обедать Мещеряков не пошел. Его замутило от одной мысли, что он сейчас встанет и отправится в сарай, где над чаном клубится пар борща с желтой древней свининой, где пугливо шмыгают шудры и дерут горло старослужащие.

Скажет завтра прапорщик сержанту, что он ничего не делал, читал? Мещеряков посмотрел на плакаты с текстами уставов и цитатами из многомудрых многотомных трудов, — неужели это ему надо писать? И почувствовал то же отвращение, что и при мысли о борще с желтой свининой.

Но нужно было перебороть себя и писать. И некоторое время он писал, совершенно не понимая смысла слов… Нет, это было невозможно. Мещеряков вынул книгу, отодвинулся в угол, заслонился от окна плакатом, другой плакат положил на пол перед собой, взял в правую руку перьевую ручку, рядом поставил тушь — и продолжил чтение-слушание этого человека с паутинной и травяной, задумчивой и просторной, словно пустошь, фамилией: Паустовский.

Вечером он вышел из ленкомнаты и увидел степь, пустынную глиняную игрушечную деревню — кишлак. Бледное жаркое солнце. Он направился в полковой городок. Шагал не по дороге, накрытой толстым слоем горячей пыли, а по степи, обходя жесткие блеклые кустики верблюжьей колючки. Иногда по сухой растрескавшейся земле пробегал задом наперед, ловко маневрируя, жук с катышком солдатского дерьма.

Степь, всюду простиралась она, старая, бесплодная, однообразная и бесконечная, как смерть. И посреди смертельной степи стояли прорезиненные палатки. В них жили солдаты. Жили, мучаясь от жары, вшей, дизентерии, тифа, желтухи, страха быть убитым или попасть в плен, — и мучили друг друга, а на операциях — врагов, если те попадали к ним в руки.

Мещеряков шагал по шелестящей древней земле, и у него мутился рассудок от мысли, что и он будет жить здесь очень долго. Если, конечно, повезет.

Но если повезет, если ему повезет, — он вернется в страну трав и громоздких ослепительных облаков, страну рос, россов.

Повезло. Вернулся. Сидит за крепостными стенами давних героических времен, сидит в ресторане и что-то такое говорит себе, что-то о дорогах: будто бы он их любил, эти дороги. А ведь еще не пьян.

Как вообще это может уживаться: подрывы, расстрелы, мещорская тоска, кастовый абсурд и просто абсурд армейской службы и влечение к дорогам среди горных склонов, влечение к заснеженным вершинам, пустым степям, глиняным крепостям-хуторам в долинах, влечение к пестроте городов, предночным призывам на молитву, несущимся с минарета, неясно озаренного звездами… Да, именно так все и было. Это не иллюзия, вызванная временем. Вначале съедала мещорская тоска, но уже в первую осень вдруг проникло что-то внутрь и растворилось в крови. Как это «что-то» назвать? Голос степи? душа ее?

Да, после ночного осеннего дождя все переменилось. Дождь омыл, очистил воздух, и вдруг стало ясно, что вокруг — громады пространства. И среди этих громад плыли дымчатые облака. Ветер однообразно звенел в жестких, как металл, кустиках верблюжьей колючки, и твердая земля слабо источала горьковатый запах полыни. А когда солнце прорвалось и осветило полземли, вдали выступила цепочка темных людей и рыжих верблюдов. Они пробирались куда-то отважно среди громад солнечно-желтого и сизого воздуха. Пейзаж этот казался иллюстрацией к какой-то невиданной эпической поэме: он был прост и величествен.

И потом ему самому не раз доводилось куда-то продвигаться в степном просторе вместе с караваном: вереницей бронированных машин. И он видел степь заиндевелой, розовеющей от восходящего солнца, и видел дымы затерянных в мировом пространстве глиняных кишлаков.

Летом в степи поднимались пыльные бури. А ранней весной степь была сонной, мокрой, туманной, и в тумане вдруг вырисовывалась глиняная башня, дерево, мутная, квохчущая река. И в вышине кричали журавли или завораживающе гоготали гуси, зимовавшие на теплых болотах и озерах близкой Индии и теперь летевшие в далекие северные края. Степь высыхала, ярко зацветала, но быстро увядала, а сады еще цвели, и кишлаки стояли, как глиняные вазы, в которых на рассвете птицы и люди пели: дзэнь! чэнь! фью-фью! аль-мульк ли-л-ллах! И пули иногда пели: фью! — и: вжик! Щелкали по броне и отскакивали или впивались в резину колеса. В пространстве степи таилась смерть. Предугадать ее молниеносные броски было трудно, порой невозможно. Она была всюду. Но, странно, к этому все привыкали. По крайней мере ему она не мешала сознавать неповторимость, величественную простоту афганской степи.

Время там воспринималось совсем не так, как в любом другом месте. Оно представлялось тягучим. И не только в степи, в горах, но и городах и даже в шумном и суетливом Кабуле.

Может быть, все дело в том, что он, как и все солдаты Обреченного Контингента, торопил время, был нетерпелив? Конечно, торопил, конечно, был нетерпелив, особенно в первый год. А на второй год уже не так горячился, думая о времени, о возвращении. И порой вообще не помышлял о возвращении. Более того, иногда у него появлялось странное чувство… тоски по земле, на которой он жил.

О замедленном времени писали все паломники на Восток, так что солдатские чувства здесь ни при чем. Разумеется, это только кажущееся замедление… Кстати, то же самое происходит и просто с горожанином, выехавшим за город: он чувствует прежде всего, что время здесь другое. Но чувствует не в той мере, что на Востоке. Просто приметы русского пейзажа слишком молоды и еще не вписаны в пра-память человечества. Там, в прапамяти: степь, пустыня, гора, смолистый кедр, море, сад, камень. Допотопные жилища из глины, с плоской крышей. Верблюды, ослы. Кочующие племена… Официант: вам что-нибудь?.. Нет пока, спасибо. И когда путешественник видит все это и понимает, что видит прошлое, — он чувствует, что приблизился к источнику времен человеческих, к началу истории. Там, где источник времен, — источник и всех религий, толкующих тоже об источнике, но уже всего, что только есть под ногами и над головой, всего мироздания, космоса. И кажется, что на Востоке лежит печать начала. А в начале времени не было. И печать искажает время. Путешествие на Восток — путешествие в сторону вечности.

Мещерякову довелось однажды испытать странное, необъяснимое нечто, — может быть, это и было замедлением времени и приближением к чему-то, что можно назвать вневременным. Это произошло в Долине.

2

Скалы Долины Мещеряков увидел осенью, когда облетали тополя и сады и по ночам было холодно, а с полей уже все убрали.

Скалы тянулись на два-три километра, серо-лиловые, с сотнями пещер, галерей, каменных лестниц, — и в одной из пещер прятался дезертир.

Время от времени из полка кто-нибудь исчезал: попадал в плен или же сам уходил. Уходили всё молодые солдаты. Тот, кто не решился взорвать запал гранаты в руке и остаться без пальцев. Тот, кто не посмел разрядить весь магазин в боевых старших товарищей, своих мучителей. Когда тебя пинают, как собаку, принуждают отзываться на кличку и совершать дурацкие поступки, читают письма, отнимают деньги, давят тебя каждый день, каждый час, — трудно… Да, трудно вдруг оказаться посреди диких гор Азии в шкуре шудры. И полгода ждать посвящения в следующую касту, борясь с искушением мстить или бежать. Мстить или бежать, — кто из солдат Обреченного Контингента не думал об этом на первом году службы?

Но в этот раз бежал офицер.

Им предстояло прочесать все дыры и проходы в скалах, стеной протянувшихся с востока на запад на два или три километра: афганские крестьяне видели его здесь.

Танки и бронетранспортеры занимали более или менее удобные позиции и наставляли дула на рощи и скалы и глинобитные стены крепостей-хуторов. Здесь — опасный район, почти полностью контролируемый моджахедами. За две недели рейда колонну обстреляли дважды. Несколько раз срабатывали мины, правда, солдаты отделывались легкими ушибами и царапинами. Но все-таки последний подрыв оказался губительным, набитых осколками водителя и его напарника вышвырнуло на дорогу через лобовое стекло. Тут же был схвачен подозрительный тип. Он быстро уходил вдоль дувала и на окрики и выстрелы не реагировал. Его догнали уже в роще. Это был молодой мужчина в белых шароварах и белой длиннополой рубахе, в шерстяной безрукавке. Его обыскали и ничего, кроме четок, не нашли. Улыбаясь, он поправил каракулевую шапочку, на пальце сверкнул золотой перстень. Сержант Нуралиев спросил: почему он не остановился, зачем убегал? «И чему он радуется?» — спросил старший лейтенант Кожевников, корявый, здоровый, черный, опухший от горного солнца, ночных студеных ветров, копоти двигателей и костров. «А?!» — крикнул старший лейтенант. Тонкое смуглое лицо афганца продолжало светиться странной улыбкой, как будто все происходящее не имело к нему отношения, — и в тот же миг грузный кулак Кожевникова, описав дугу, нанес сокрушительный удар по этому лицу, Нуралиев ударил со своей стороны, каракулевая шапка полетела; подбегали остальные, заслоняя и афганца, и Кожевникова, и Нуралиева. Мещеряков больше не видел этого афганца. Но навсегда запомнил его лицо в бликах странной улыбки.

А вот лица бежавшего лейтенанта вспомнить не мог. Несколько дней спустя разнеслась весть о том, что лейтенант из третьей роты исчез, и Мещеряков, служивший в седьмой роте, попытался вспомнить его и не смог.

Что же произошло?

Никто не знал. Известно было только одно: лейтенант ушел поздно вечером, сказав своему часовому, что идет к артиллеристам на чай, его приглашали, хотя, как потом выяснилось, никто его никуда не приглашал.

Или напутал все часовой и те крестьяне?

Ну уж крестьянам веры нет, они сами могли забить его заступами и завалить камнями. И откуда они знают, что именно советский прячется в пещерах? А не какой-нибудь одинокий буддийский монах? Ведь есть же еще на свете буддийские монахи. Когда-то эта высокогорная Долина в центре Афганистана славилась во всем буддийском мире. Сюда приходили паломники из Китая и Индии, жили в пещерах, строили новые залы для молений, а позже приезжали хиппи Запада медитировать. Так вот, может быть, крестьяне и видели одинокого парижанина или чикагца? одичавшего хиппи?..

Как пигмеи, солдаты проходили, задирая головы, у стоп колосса, вырубленного в скале, пятидесятиметровой статуи Будды. Верхняя часть лица его была аккуратно срезана до губ, — говорили, это дело рук мусульманских иконоборцев или самих древних монахов, водружавших на лицо во время праздников золотую маску, — и маска спрятана в одной из пещер. У истукана была толстая шея, упитанная грудь, глубокий пуп. Ноги-колонны сильно повреждены до колен. Между стоп, вернее, культяпок — стопы как будто вырвало взрывом противопехотной мины — зиял вход в глубь скалы. Передернув затворы, солдаты полезли в темень.

Снаружи казалось, что в пещерах царит кромешная ночь, но на самом деле там было не так уж темно, а в некоторых галереях с несколькими отверстиями даже светло, — солнце, бушевавшее над горами, проникало и сюда. Своды пещер были черны от копоти. Кое-где выступал каменный орнамент. Пещеры соединялись каменными лестницами и переходами.

Солдаты бродили по пещерам, перекликались, и их голоса гулко отдавались в глубинах скал.

На одной из стен Мещеряков увидел остатки фресок, в полуистершихся линиях и пятнах угадывалась летящая полуобнаженная фигура. «Баба?» — спросил, приостанавливаясь, сержант Ходорцев. Подошли другие солдаты. Стали разбирать: изгиб бедра — как у женщины, но руки здоровые, как у мужчины. Ходорцев зажег спичку, и тут же у всех вырвался вздох: красноватый огонек высветил дивные круги и крупные сосцы. «А говорят, монахи жили, будуисты!» Ходорцев зажег вторую спичку. «А это что?» Внизу, под левой ступней божественной женщины, виднелись очертания головы. Но когда одновременно загорелись три спички, стало ясно, что это бутон какого-то большого цветка.

В полдень солнце остановилось напротив скал, и вскоре в пещерах ощутимо потеплело. Щурясь, солдаты вышли на небольшой карниз и поднялись еще выше, на верхний ярус скал. Отсюда хорошо была видна Долина, глинобитные стены и плоские крыши коробок-домов, блекнущие сады, облетающие тополя, коричневато-сизые заплаты убранных полей, и бурые кручи напротив, и вершины Гиндукуша.

Направо скальный массив с пещерами понижался и переходил в распадок, но дальше тоже высились скалы с продырявленными стенами. Внизу стояли тополя, глинобитные крепости, — и над этими скалами, тополями и жилищами плавала темная птица, ее крылья были широки и тупы, она казалась небольшой, хотя наверняка это был хищник: орел или гриф — крупная птица.

Солнце пригревало. Никуда не хотелось идти. Солдаты курили, положив автоматы на колени.

Кто-то предположил, что лейтенант получил письмо от жены или девушки: прости-прощай, — и сорвался. Но ему возразили, что почты уже не было месяц и плюс две недели рейда, итого — полтора месяца. А может, давно получил, и у него кипело, кипело — и вот вырвалось?

Ротный закричал снизу, что он сейчас поднимется и всех разгонит, — хватит курить! Все зашевелились. Кухаренков, питерский гитарист, нескладный, длинный, поднял автомат, взял на прицел птицу. «Эх, жаль, нельзя шухерить». Все поглядели на орла или грифа, все парившего в вышине.

Поиски продолжались до пяти часов вечера без обеда, солдаты были злы. Но особенно злились офицеры. А командир полка был чернее тучи, и его золотые зубы сверкали, как молнии, когда он отдавал приказы.

Ночевали, как всегда, в машинах на щитах, не раздеваясь, укрывшись шинелями и бушлатами. Лежали под защитой брони. Рядом было оружие. Лежали тесно, плечом к плечу, уставшие, но сытые; грубые, иногда жестокие друг к другу, но не чужие, связанные одним языком, воспоминаниями и надеждами на будущее. Да, не вечно же они будут ездить по этим взрывающимся дорогам, не вечно будут… жрать перловку с рыбными консервами.

На улице шумели тополя, еще вечером погода испортилась, солнце садилось в облака, и ночью поднялся ветер. Перед сном слушали «Маяк».

Да, не вечно же таскать на себе автомат, подсумки, миномет. Настанет день, и они… Что они?.. Они налегке взойдут по трапу — туда, где все вокруг говорит, смотрит, дышит не так, где каждое дерево шелестит не так. И облака плывут по-другому. Во все стороны дороги и города, деревни, реки, земля мягкая, из земли растут белые в черную крапинку деревья — березы, сейчас они желтые, — и по дороге можно мчаться на мотоцикле или машине, ничего не боясь. Синева и солнце мелькают в лужах, белые стены церквей, лица, сероглазые девушки, старухи в платках, рабочие, милиционеры, пенсионеры, дети. Залитая осенним солнцем земля, шум и блеск поездов, гудение тока в тяжелых сосудах высоковольтных линий, провисших над густыми грибными лесами и полями, затянутыми паутиной. Трубы и краны городов, площади, стадионы, библиотеки, солнечные окна высотных домов, два окна на восьмом этаже: кухня и спальня, а третье выходит на запад, и вечером, когда солнце будет садиться, все в зале покроется червонной позолотой: полы, сервант с хрустальными рюмками, телевизор, кресла и фотографии в деревянных рамках: сероглазые девушки, старухи в платках, деревенские парни, беседка на берегу Черного моря, бравый усач с Георгиевским крестом на груди, танкист у руин Берлина…

А лейтенант сейчас крадется в ночи, одинокий, голодный и чужой всему миру.

Утро было холодное. Небо затянуто облаками. Хмурые повара готовили завтрак. В походных железных кухнях, похожих на деревенские печи, краснели огни. Пахло соляркой. Проснувшиеся солдаты шли умываться на арык, обсаженный ивами. Над плоскими крышами афганских домов поднимались дымы. Вода в арыке была ледяной и прозрачной. Умывшись, солдаты крепко растирали лица и шеи уже нечистыми вафельными полотенцами. Вскоре завтрак был готов. Солдаты получали пайки в котелки, поднимались на свои танки, тягачи и бронетранспортеры, усаживались поудобней, брали черствый хлеб, ложку и черпали дымящуюся кашу. Пока завтракали, начался дождь, он мелко накрапывал. Все хребты и вершины по обе стороны Долины были скрыты облаками. Облака висели над самыми скалами. Пещеры в серых скалах неприятно чернели. Дождь все накрапывал, пришлось доставать брезентовые плащи.

На поясе подсумки с магазинами и гранатами, на рукаве индпакет с бинтом и тампонами, на плече автомат, — вперед, на поиски лейтенанта, смотреть в оба, не пропускать ни одной щели.

Камни были сырые, подошвы кирзовых сапог и ботинок скользили. Солдаты карабкались на скалы, заглядывали в пещеры, продвигались вверх по распадкам.

Где же прятался лейтенант? О чем он думал? Почему убежал? Струсил? Это прапорщик-артиллерист на одном из перекуров сказал, что он, видно, струсил. Но тут оказался солдат из взвода лейтенанта, по кличке Петух, угрюмый, с морщинистым лбом, и Петух сказал, что они с лейтенантом бывали в переделках. В каких переделках? «Да вон хотя бы в кяриз спустились», — нехотя отозвался Петух. — «Ну и?»— «Он спускался первым, а вылезал последним, — Петух отщелкнул окурок. — Отстреливаясь. Так сперва мы втроем выползли, а потом его вытащили». — «Ну, на один раз его, может, и хватило. А дальше — пшик!» Петух посмотрел на прапорщика и сказал, что таких вещей лучше никому не говорить. Так какого же черта он сбежал, этот герой?! Петух молчал. И мы теперь его ищем, мокнем. «А может, он обкурился?» — спросил сержант Ходорцев. Петух цыкнул и покачал головой. «Значит, нашло», — заключил длинный и нескладный питерский гитарист Кухаренков.

Кто-то сразу вспомнил одного из прежних старослужащих, Джамбула, как на него тоже нашло и он среди бела дня, ни от кого не прячась, пошел прямо по степи куда глаза глядят. Ему приказали остановиться, а он — нет. Тогда капитан сел в бронетранспортер и дал очередь — не по Джамбулу, конечно, рядом, — только пыль столбом встала. А Джамбул в ответ сорвал ремень с подсумком и зашвырнул его подальше и панаму схватил и бросил на землю — и пошел дальше. Капитан — еще очередь. Не останавливается. Капитан орет: взять его! Никто не шелохнулся. Тогда он заводит бронетранспортер, догоняет Джамбула, соскакивает и — в ухо, Джамбул — ему. Сцепились, повалились в пыль, катаются, хрипят. Джамбулу потом на «губе» всю мошонку вши проели. А спрашивается, в чем дело? Нашло. Ну еще бы: всех уволили, а его держали, на операцию потащили. Уже третий год службы пошел.

А лейтенант отслужил только девять месяцев.

«Все-таки гад он», — сказал в конце второго дня поисков Ходорцев.

Дождь накрапывал весь день, под вечер кончился. Плащ-палатки были сыры. Стволы автоматов матово лоснились. Хрустя темной мокрой галькой, солдаты возвращались к своим машинам. Ходорцеву никто не ответил. Лишь долговязый питерский Кухаренков запел вполголоса: «Над Канадой небо синее, и идут дожди косые…»

Они шли у подножия почерневших скал, повесив руки на автоматы, глядя под ноги и слушая Кухаренкова. Мещеряков приостановился, чтобы вынуть каменную крошку, которая давно каталась в сапоге и сейчас попала между пальцев, размотал портянку, пошевелил пальцами, крошка выпала, и он натянул сапог, разогнулся и увидел своих товарищей.

Они шли у подножия скал, приближаясь к тому месту, где в нише высился каменный колосс без лица. Едва слышный — и даже скорее угадываемый — голос долговязого смешивался со звуками шагов, и это было похоже на какой-то поразительный напев. И все казалось странным: мрачные долгожданные скалы, тусклое небо, чернеющие деревья справа, фигуры, закутанные в плащи.

Неожиданно раздался хлопок, и из-за деревьев взлетела и сумрачно засветилась красная ракета. За шеренгой черных деревьев с лязганьем ехал танк.

Поздно вечером, лежа на щите под бушлатом и шинелью, Мещеряков вспомнил эти мгновения, и они вновь почудились ему странными, как бы удвоенными, и он вновь испытал необъяснимое чувство восторга и тоски.

Назавтра поиски продолжились. С утра над горами и крышами глиняного городка в Долине успели покружить вертолеты, но вскоре видимость ухудшилась. Было холодно, сыро. Иногда порывами налетал ветер, хватая пригоршни почерневших листьев с ветвей. И наконец пошел снег; мелкий, мокрый, он косо летел, залепляя скалы и бушлаты солдат.

Харченко поскользнулся и зашиб колено. «Вы поосторожней!» — кричали офицеры. Снег летел в лица, забивал ресницы. Теперь уже все по-настоящему были злы на дезертира. Если вчера и позавчера порыскать по пещерам было даже интересно, то сегодня уже никому не хотелось снова лезть в эти холодные дыры и бродить в потемках. Пора уже было возвращаться в полк. А они вынуждены шнырять здесь, как ищейки, вынюхивать лейтенанта, которому что-то ударило в голову и он побежал. Чего побежал? Может, с кем повздорил? С начальством?

Да нет, говорили, ни с кем он не вздорил, ни в тот день, ни раньше. Что, вообще никогда? Нет, бывало, само собой. Его солдат сразу после операции — на разгрузку колонны, так что? — надо идти к начальству, горло драть. Или дом под Гератом брали, там московские генералы наблюдали, нужен был образцово-показательный штурм, а лейтенант все приказы похерил, мол, пускай вертушки рассобачат курсами этот пулеметный дом, и все его солдаты так и лежали в арыке, пока, действительно, не прилетели вертушки, — а потом, конечно, разборки. Но начальство не зажимало: вот-вот получил бы очередное звание. Обычный офицер. Только по призыву, а не призванию: попал в армию после института, как и Мещеряков. После института было право выбора: либо ты служишь полтора года солдатом, либо офицером, но два. Он решил офицером. Мещеряков — солдатом. Конечно, у офицера жизнь не такая, как у солдата, — чище, сытнее, свободней. Здесь офицеры спят в настоящих домах, не то что солдаты — в палатках. Кормят хорошо, один «офицерский» хлеб чего стоит: белый, пшеничный, не то что ржаные «солдатские» буханки, непропеченные, кофейно-черные, после которых донимает изжога. Опять же паек — сгущенка, сыр, масло, сахар, сигареты с фильтром. Сапоги кожаные, бушлат с меховым воротником. Свободного времени больше, чем у солдата, и тратить его можно разнообразно: смотреть телевизор, читать или идти в гости, не спрашивая ни у кого разрешения. Офицеру не надо воровать бензин, солярку, муку на продажу афганцам, у него зарплата приличная, двойная — в Союзе и здесь, так что он может позволить себе купить водки или ласку одной из полковых женщин. На операции он может идти налегке, не лезть первым под пули, — но это, правда, сразу заметят, и тогда не жди, что солдаты будут хотя бы уважать тебя, не то что питать то особенное, искреннее, грубоватое сыновнее чувство, которое и называется солдатской любовью. Быть вожаком среди молодых мужчин не так-то просто. Да, не так просто подчинить каждого своей воле. И решать, кому, куда и когда идти и что делать. И решать, кому умереть сегодня. Ведь бывают такие переделки, когда в арыке не отлежишься и помощи ждать неоткуда: ни с неба, ни из-под земли, — и надо что-то делать, двигаться, жертвовать одним или двумя, чтобы в живых остались другие. Но как выбрать? Кого? Почему его, а не другого? Разве он меньше хочет жить? Или его не ждет мать? Кто ты такой, чтобы это решать? Чем ты отличаешься от них — погонами? знаниями?

«Мы здесь ищем, а он уже где-нибудь далеко, — заметил Кухаренков. — Топает в Европу». — «Будет ему Европ-па!» — ожесточенно счищая снег с усов, откликнулся старший лейтенант Кожевников. «Да что ему там? Ждут его?» — сказал кто-то. «Пресс-конференцию устроит, — ответил Кухаренков. — Расскажет вон, как разведчики бабаев порешили. А бабаи-то мирные». — «На лбу у них написано? — возразил Кожевников. — И хватит трепаться, пошли дальше».

То, о чем говорил Кухаренков, произошло месяц назад. Разведчики и пехотинцы расстреляли группу афганцев, предварительно обобрав их, избив, а некоторым санинструктор шприцем вводил воздух. Трупы сволокли в кяриз, разорвали несколько гранат сверху и засыпали все камнями. Но кяриз оказался не высохший, под камнями ручей, питавший речку, тек, и жители кишлака, что был ниже по течению подземной реки, увидели в своих кувшинах кровь, отправились на поиски и нашли этот колодец с трупами. Дело получило огласку, началось расследование — оно и сейчас шло, когда полковые подразделения торчали в Долине, отыскивая сбежавшего лейтенанта.

Лазать по скользким запорошенным скалам было по-настоящему опасно. И действительно: один из солдат упал с десятиметровой высоты и что-то повредил, так что даже не мог встать. Когда его попытались поднять, он крикнул так громко и дико, что всех передернуло.

Прибежал санинструктор, вынул шприц, вогнал иглу в руку и пустил в кровь наркотик. Стонущий солдат вскоре затих.

Мещеряков видел все это сверху, из пещеры.

Снег все падал. Но уже отвесно, медленно и большими хлопьями. Хлопья были крупны, как листья какого-то дерева. Какого-то невиданно огромного заоблачного дерева, обильного, раскидистого. Белые листья летели, покачиваясь, ложились на камни, осыпали скалы совершенно бесшумно. Мещеряков смотрел на снег, на тополиные ветви внизу, на серо-рыжие глиняные стены. И в сердце вновь оживало странное вчерашнее чувство… Необъяснимое чувство, связанное как-то со временем и с этими пещерами и дорогами, идущими в эту долину через перевалы, пустыни и пестрые города. Сейчас это чувство было столь глубоким, что он вряд ли сумел бы ответить на какой-нибудь простой вопрос: что ты тут делаешь? сколько времени?

Времени не было. Точнее, оно было, но не затрагивало его. Оно реяло, как снег, струилось, падало неслышно где-то рядом. И где-то рядом какие-то люди несли человека на носилках. Куда и зачем? И что они здесь ищут? Что вообще они ищут?

Ничего.

Они идут вперед и возвращаются, сворачивают налево и направо, ползут по скале и спускаются, садятся в машины и едут, останавливаются и соскакивают на землю, — и никуда не приходят. Едят консервы, кашу, спят, стреляют, ждут, говорят — ни о чем. Бьют друг друга, пишут письма, травят вшей, валяются на пыльных матрасах, как будто им все понятно и уже больше нечего понимать. Бегают, прыгают, кричат и при случае охотно пускают кровь тем, кто выглядит и думает иначе. Бесформенные, они в форме, и форма диктует поступки, мысли, слова: так точно, никак нет, есть, огонь! Они действуют, не задумываясь, как боги. И, как боги, могут носиться по воздуху, мчаться, изрыгая огонь и дым, по земле. И они носятся, летают, жгут землю, ее сады, ее женщин и детей — и ничего не ищут. И один из них — ты.

Кто-то вошел в пещеру, он посмотрел на вошедшего и не сразу понял, что это сержант Ходорцев. Это был сержант Ходорцев. Он шмыгал носом, простыл.

«Простыл», — сказал Ходорцев.

Мещеряков молчал.

«Чайку бы сейчас». «С медом», — добавил Ходорцев.

Ходорцев вздохнул.

…Последний день был ярким, слабый морозец не давал снежной пороше таять. Утром машины вытянулись в колонну, механики-водители ждали приказа трогаться, и все ждали. Надоела походная жизнь. Хотелось в полк.

Лейтенанта они не нашли. И так и не узнали, что с ним стало. Сгинул ли в каменной щели или умер от голода? Сорвался в пропасть? Или его настиг заступ разгневанного крестьянина? Пуля моджахеда? Пленили и бросили гнить в гроте? Вновь заставили воевать, но теперь уже на другой стороне? Быть может, переправили в Пакистан, оттуда — стараниями Красного Креста или спецслужб — в Европу? Америку?.. Наконец приказ был дан, и колонна тронулась с оглушительным рокотом, поползла по Долине мимо осенних рощ, садов, глиняных домов, поползла, выбрасывая черные облачка. А на небе не было ни облачка, только одинокая птица парила на распластанных огромных недвижных крыльях в синеве солнечного утра и сиянии чуждых, смертельно красивых снежных гор, — Мещеряков увидел ее, когда обернулся, чтобы бросить последний взгляд на скалы Долины.

Название рассказа заставляет задуматься: «Последний… как это? Не может быть! Что, больше не будет? »

Обычное начало. Осень. Маленький городок, люди занимаются своими каждодневными делами. Мещяриков, главный герой рассказа, только что получил гонорар за книгу, книгу о войне. О какой войне? У нас их столько было… Столько крови, горя и слез они нам принесли! Мещяриков написал об Афганистане. Конечно, нельзя назвать эту войну «священной», как Великую Отечественную. Эта война скорее абсурдная, страшная, полузабытая, на которой солдаты умирали, не зная ради чего они воюют.

Мещяриков знал, что книга будет напечатана, хотя никто ему не верил, не верили, что он осмелится. Он помнил еще не на одну книгу «грохота, пыли, воплей, грубых шуток, тоски, свиста осколков, солнца, полынного духа, теней».

Получив гонорар за «афганскую» книжку, он сидит в ресторане в одиночестве, отмечая свой маленький успех. А одиночество располагает к воспоминаниям …

Время от времени из полка кто-нибудь-исчезал, особенно на первом году службы. Трудно было привыкнуть и смириться с тем, что тебя пинают как собаку, заставляют отзываться на кличку, отнимают деньги. Трудно пережить эти «цветочки» армейской службы, которые нравственно ломают человека. Еще труднее привыкнуть к «ягодкам»: ежедневным перестрелкам, подрывам, смерти товарищей, постоянному напряжению и страху за свою жизнь. Все это остается в памяти надолго. Уцелевшие на этой войне не могут вписаться в действительность, найти свое место в жизни. Они изменились, произошла «ломка» в душе каждого солдата-афганца, поэтому стали другими и представления о жизни. Мещяриков живет теперь как все, но он не участник того, что происходит, а всего лишь сторонний наблюдатель. И его наблюдения постоянно вызывают ассоциации, которые возвращают его в прошлое…

Солдаты понимали абсурдность этой войны. Неужели маленькая горстка кочевников может угрожать безопасности Родины, такой огромной и далекой? Абсурдность порождала тоску по двум окнам на восьмом этаже, по фотографиям в деревянных рамках. Из-за нелепости этой войны возникала злоба на людей, из-за которых они оказались здесь, в Долине. Никогда не забудет Мещяриков, как расстреляли группу афганцев, предварительно обобрав их, избив, и как « некоторым санинструктор шприцем вводил „воздух»». Или тот караван, к «останкам» которого они подъехали сразу после налета штурмовика и увидели, как уползал ребенок, «маленькое, полуголое, перепачканное существо». Почему они это сделали? Неужели у них совсем очерствела душа?

Рассказ О. Ермакова заставляет нас о многом задуматься. Он показывает, что на войне страдают не только взрослые, но и дети, которые не виноваты в «играх» взрослых, тем более что ведутся они не по правилам.

На войне все не так, как в мирной жизни, все воспринимается по-другому. Даже время становится тягучим. Может, потому, что солдаты торопят его? Да и как не торопить. Полтора года делают из молодого сильного человека калеку на всю оставшуюся жизнь.

Произведение Ермакова интересно читать, особенно юношам, которые готовятся стать военными. Мещяриков решил стать солдатом: не просто подчинять своей воле других людей, решать за них, кому, куда и когда идти, кому умереть сегодня, сейчас, а кому завтра. Не мог он взять на себя такую ответственность. Для Мещярикова спасением стала книга Паустовского, которой он «насыщался», «выламывал строки, как медовые соты». Открыто читать было нельзя, поэтому он прятался в Ленинской комнате. Сберегли себя, свою душу немногие. Но даже те, кому удалось это сделать, не живут, а существуют. Война оставила отпечаток навсегда. Мещяриков и сейчас сравниват запахи, предметы, даже чувства. Сколько можно думать о войне? О чем же мечтает герой произведения? Он мечтает о рассказе, который бы объединил все, что он знает, помнит и думает о войне. Мещяриков хочет создать «рассказ-маг-нит», который вытащил бы «осколки из ран». О чем бы он написал? Нет, не о прапорщике, возвращавшемся с войны, и не том, как сложилась судьба лейтенанта, бежавшего в Долине. Это будет рассказ о летчике и ребенке, одиноких в ночном мире, о том, как они заблудились в лесу и заночевали в стогу сена. «Сено кололось, но было исключительно тепло»… Это рассказа о мире! Именно об этом нужно писать последний, самый-самый последний рассказ о войне.

Мещяриков понял это всего лишь за несколько секунд до своего ухода из жизни, понял, каким должен быть рассказ о войне: без войны!

Несправедливо и жестоко то, что человек, который прошел всю войну, «вернулся в страну трав и громоздких, ослепительных облаков» не для того, чтобы жить, а быть убитым алчными и жадными подонками, позарившимися на его деньги. Вернуться из ада и умереть просто так, ни за что…

Прошло пятьдесят пять лет с тех пор, как кончилась Великая Отечественная война, многие ветераны ушли из жизни, и помнить ее становится некому. Та далекая война теряет свое «историческое очертание», а победа в ней — значение. Но рядом с нами те, кто еще недавно вернулся с войны. Афганистан, Чечня… У скольких молодых людей исковеркана жизнь.

Хочется надеяться, что это действительно последнее произведение о войне, так как все, что в нем показано, страшно. Это не должно повториться никогда!

Конспект урока литературы в 9 классе

Тема: Последний рассказ о войне

(по рассказу О.Н.Ермакова «Последний рассказ о войне»)

Цели
урока:

1.
Познакомить с творчеством писателя-прозаика Олега Николаевича Ермакова и его «Последним
рассказом о войне».

2.
Показать новое видение войны в литературе XX века, ее безнравственность,
разрушительное воздействие на человека.

3.
Развивать навыки анализа рассказа.

Оборудование
урока:

1.     
Фотография О.Н.Ермакова.

2.     
Магнитофон

3.     
Диск с записью песни М. Муромова «Ребята из Афгана».

4.     
Компьютер.

5.     
Диск с компьютерной презентацией «Нам не забыть
Афганистан»

Предварительная
подготовка к уроку:

1. Дать
   задание прочитать дома рассказ «Последний рассказ о войне» О.Н.Ермакова.
2. Помочь
   учащимся в создании компьютерной презентации «Нам не забыть Афганистан».
3. Индивидуальное
   сообщение об О.Н.Ермакове.

ОФОРМЛЕНИЕ ДОСКИ

Олег Николаевич Ермаков

родился 20 февраля 1961 года в Смоленске

И
с грустью тайной и сердечной

Я
думал: «Жалкий человек…

Чего
он хочет?… Небо ясно.

Под
небом много места всем;

Но
беспрестанно и напрасно

Один
враждует он — зачем?»

           
М. Ю. Лермонтов, «Валерик»

ХОД УРОКА

1. Музыкальное вступление

(звучит песня М.Муромова «Ребята из Афгана»)

1. Вступительное слово учителя.

Тема войны в русской литературе затрагивалась еще с древних
времён. Например, «Слово о полку Игореве» повествует о двух военных сражения
войска князя Игоря. С тех времен эта тема не потеряла своей актуальности, так
как война — немаловажная часть жизни любого государства, и Россия в этом плане
не является исключением.

Однако с течением веков, с развитием цивилизации меняется и
характер войны, и её восприятие человеком; эти перемены не могут не оказать
влияния на раскрытие этой темы в литературе. В «Слове о полку Игореве» военный
конфликт показан обобщенно, без детализации и психологизма, но спустя несколько
веков Л. Толстой в «Войне и мире» диалектически рассматривает психологию
человека на войне, наделяя каждого персонажа уникальными характеристиками и
собственным восприятием войны. Писатель подчеркивает, что война –
противоестественное состояние человека и общества, тяжелая кровавая работа,
изматывающая и калечащая душу человека, сложное испытание, которое суждено
пройти не каждому; разграничивает понятия захватнической и освободительной
войны.

Для литературы эпохи соцреализма характерен специфический
пафос и подчеркнутый героизм советского человека — «строителя нового общества».
Герои мужественно переносят тяготы войны, жертвуя личными интересами в пользу
высшей идеи. Многие из литературных произведений времен Великой Отечественной
войны носили откровенно агитационный характер, призванный поддержать
патриотический настрой бойцов. Но в целом тема Великой Отечественной войны
широко освещена в русской литературе, разные авторы осмысливают её по-своему.
Ей посвятили свои произведения такие авторы, как Ю. Бондарев, В. Быков, А.
Ананьев, Г. Бакланов, В. Богомолов и др.

Афганская война, в отличие от более глобальной Великой
Отечественной, относится к локальным конфликтам и, хоть и оставила тяжелый след
в истории России, не настолько сильно затронула общественное сознание.

Современная литература в лице русских писателей пытается
дать ответ на наболевшие вопросы: каков человек на этой войне, после неё, что
происходит с его душой.

Ребята, сегодняшний разговор об Афганской войне мне
хотелось бы связать с относительно новым рассказом молодого смоленского
прозаика Олега Ермакова. Его произведение носит выразительное название «Последний
рассказ о войне» (Знамя. 1995. №8)

Но прежде, давайте вспомним о тех страшных событиях. В этом
нам помогут ребята, которые приготовили презентацию «Нам не забыть Афганистан».

(Показ презентации «Нам не забыть Афганистан»)

1. Индивидуальное сообщение об О.Н.Ермакове.

Жизнь.

О жизни русского писателя О.Н.Ермакова сведений очень мало.
Известно, что он родился 20 февраля 1961 года в Смоленске. Работал лесником в
Баргузинском, Алтайском и Байкальских заповедниках, сторожем, сотрудником
Гидрометеоцентра. В период прохождения срочной службы в Советской Армии воевал
в Афганистане (1981-83 гг.). После демобилизации окончил Смоленский
педагогический институт, работал учителем. Сейчас живёт и работает в Смоленске.
Член Союза писателей с 1989. Член Русского ПЕН-центра.

Творчество.

Печатал свою прозу в журналах: «Афганские рассказы»
(«Знамя», 1989, № 3, 10), рассказ «Благополучное возвращение» («Новый мир»,
1989, № 8), роман «Знак зверя» («Знамя», 1992, № 6, 7), повесть «Фрески города
Гороухщи» («Знамя», 1993, № 6), роман «Свирель вселенной», выходивший в трех
частях: «Транссибирская пастораль» («Знамя», 1997, № 8), «Единорог» («Знамя»,
1998, № 2), «Река» («Знамя», 1999, № 9), повесть «Вариации» («Знамя» 2000),
повесть «Возвращение в Кандагар» («Новый мир», 2004, № 2),  роман «Холст»
(«Новый Мир» 2005, № 3,4), рассказ «Солдат Данилкин и невидимый царь» («Литературная
Россия», 2008),  рассказ «Иван-чай-сутра» («Литературная Россия», 2008, № 25),
рассказ «Свадьба» («Литературная Россия», 2009, № 16), рассказ «Реликтовый
свет» («Волга», 2009, № 5-6), рассказ «Легкий Поток»
(«Октябрь» №11 2009), книга «Арифметика войны»: рассказ «Блокнот в
черной обложке» («Октябрь» 2009,№ 1), повесть «Шер-Дарваз, дом часовщика»
(«Нева», 2009, № 2), рассказ «Сон Рахматуллы» («Нева», 2009, № 5), рассказы
«Один», «Боливар», «Русская сказка», «Сад», «Вечный солдат» («Новый
мир», 2009, № 6), роман «Иван-чай-сутра» («Нева» №2 2010)

Признание

Произведения Ермакова переведены на английский, венгерский,
голландский, датский, итальянский, китайский, корейский, немецкий, финский,
французский и японский языки. Отмечен премиями журнала «Знамя» (1995), «Новый
мир» (2009), премией им. Ю. Казакова за лучший рассказ (2009). Романы «Знак
зверя» и «Холст» входили в шорт-листы Букеровской премии (1993) и (2005).

1. Анализ «Последнего рассказа о войне» О.Н.Ермакова.

Учитель.

Ребята, дома вы прочитали «Последний рассказ о войне»
О.Н.Ермакова. Он входит в цикл «Афганские рассказы». Как это явствуется из
названия, они повествуют о войне в Афганистане, и «Последний…» не стал
исключением.  

Давайте поработаем с текстом.

— С чего начинается «Последний рассказ о войне»? (Он
начинается с того, что Мещеряков (главный герой рассказа) только что получил
гонорар за свою первую «афганскую» книжку и уже болен новой)

— Как строится рассказ?

(В рассказе чередуются два временных пласта: прошлое (в
виде воспоминаний главного героя) и настоящее. В настоящем —
Мещеряков-писатель, «слегка заснеженный русский город», ресторан. В прошлом —
Мещеряков-солдат, степи Афганистана, война, поиски пропавшего офицера. Два эти
хронотопа чередуются, периодически неожиданно вклиниваясь друг в друга
(«Допотопные жилища из глины, с плоской крышей. Верблюды, ослы. Кочующие
племена… Официант: вам что-нибудь?.. Нет пока, спасибо»). Моменты смены
хронотопов связаны общими образами, например книгой (…Но мечтал о другой
книге. О какой же книге он мечтал? О книге, насыщающей сердце. * * * Эту
чудесную книгу он взял в библиотеке»).

— Что мы узнаём о главном герое рассказа?

(Мещеряков, главный герой «Последнего рассказа…» —
бывший солдат, который, как и сам автор, после окончания войны зарабатывает на
жизнь писательством. В армию он попал после института, как и сбежавший офицер.
Возможно, образование и несколько более высокий духовный уровень, чем у прочих
солдат, позволяют Мещерякову тоньше чувствовать и воспринимать окружающий мир;
он замечает красоту мира, близость к вечности и, в конечном счете,
бессмысленность войны. Он «тайно» читает Паустовского. К слову, в самом
рассказе отмечается совпадение имен: книга, которую читает Мещеряков повествует
о Мещорском крае.

Самое важное событие в жизни Мещерякова, к которому он
возвращается памятью ежедневно и ежечасно, — война. Она уже кончилась в
Афганистане. Но она совсем не собирается кончаться в его душе. Ассоциации,
связанные с Афганом, могут быть очень сложными, а могут – совсем простыми,
лежащими на поверхности: «Стоит сейчас проехать автобусу, выбрасывающему
облачка сгоревшей солярки, — мгновенно вспомнишь дорогу среди холмов и
желтоватых степей и освещённые солнцем стены кишлаков»; «Взгляд на долину
русской реки вызывает в душе те же чувства, которые ему довелось испытать в
Долине Центрального Афганистана». Не может  Мещеряков вести обыкновенную мирную
жизнь, душа его обожжена злым афганским солнцем. Он не излечим от внутренней
боли, обмана, несправедливости. Лекарством для Мещерякова может стать только
его КНИГА, та, которую он обязательно должен написать).

— Что же является центральной темой рассказа?

(Центральной темой «Последнего рассказа…» является
бессмысленность войны. Главный герой, бывший солдат Мещеряков задается вопросом
«…зачем все это было? зачем они надевали форму, отдавали друг другу честь
(обменивались честью – что это значит?), учились стрелять и бросать гранаты,
бить из орудий, вести рукопашную схватку и, повинуясь приказу, перемещались по
лицу земли и обрушивались всем своим учением, всеми своими зарядами, всей
смелостью и ненавистью на таких же людей? <…> В чем истинная причина
этих загадочных действий? Они любили жизнь и теряли ее. Они твердили о мире и
устраивали кровавые бойни. Они каялись и тут же учиняли новую бойню. Они
сжигали друг друга в печах, топили в воде, отравляли газами, посыпали головы
прахом, изумляясь, ужасаясь содеянному, и вновь брались за оружие. Как это
понять?» и не находит ответа).

— Какой художественный приём использует автор, чтобы
подчеркнуть абсурдность описываемых событий?

(Автор использует антитезу (военное прошлое и мирное
настоящее, «любили жизнь и теряли её», «каялись и тут же учиняли новую бойню» и
т.д.).

— Какая ещё очень важная тема раскрывается в рассказе?

(Тема времени и вечности. Часть событий рассказа —
воспоминания Мещерякова — происходит на Востоке, в Афганистане, где, по словам
самого героя «Время там (в Афганистане) воспринималось совсем не так, как в
любом другом месте. Оно представлялось тягучим. И не только в степи, в горах,
но и городах и даже в шумном и суетливом Кабуле.» И объясняет это тем, что на
Востоке находится «…источник времен человеческих <…> а там, где
источник времен, – источник и всех религий, толкующих тоже об источнике, но уже
всего, что только есть под ногами и над головой, всего мироздания, космоса»).

— Что в первую очередь важно для писателя?

(Ермаков не стремится выявить политическую или
экономическую подоплеку, не свидетельствует ни в чью пользу и даже не описывает
конкретных боевых действий. Для него в первую очередь важно изображение
человека, принимавшего участие в войне и пережившего её).

            —
Не найдя ответ на вопрос о смысле войны, что решает сделать Мещеряков?

(Мещеряков решает заключить «вечный мир», то есть написать последний
рассказ о войне, закрывающий эту тему для него самого и для других людей. Здесь
раскрывается символическая природа названия рассказа).

            —
Каким же всё-таки должен быть действительно последний рассказ о войне? Да и
вообще – может ли быть такой? Можно ли вместить в десятки или даже сотни
страниц всю боль и абсурдность войны, её быт, неуют, жажду и надежду на скорый
её конец?

(Может быть, единственный выход здесь – это рассказ… о
мире. Звучит не совсем ожиданно, но ведь так уж сложилось, что мир и война
плывут рядом, подобно белой и чёрной ладьям по одному и тому же квадрату моря.

Главного героя «Последнего рассказа о войне» в финале
повествования убивает шайка хулиганов. Убивают его, про­шедшего пески «Афгана»,
вернувшегося благополучно домой и успевшего уже выпустить книгу рассказов о
войне. Не по­следнюю, как думал он, книгу. Ведь он очень молод. Но судьба
рассудила по-своему. И, цепляясь уходящим сознанием за жизнь, Мещеряков ещё
успевает подумать: «А что же глав­ное? О чём бы он написал этот рассказ?

Нет, не о том, как сложилась судьба лейтенанта, бежав­шего
в Долине. И не о прапорщике, возвращавшемся с вой­ны. И не о пленном, которого
бросили в горах Азии.

Он хотел бы рассказать о лётчике и ребёнке, как они
лежат вдвоём в ночном мире. Ребёнок и отец, невысокий, в старой лётной кожаной
куртке. Они оказались за городом, заблуди­лись и заночевали в стогу, да, именно
в том стогу (описанном ещё Паустовским: «Сено в стогах держит тепло всю зиму»),
который всю зиму хранит тепло, но ещё была не зима, ещё стояла замечательная
пора — бабье лето, и погода всю неделю держалась сухая и солнечная, а в субботу
они и решили поехать за грибами. Вот о чём он хотел бы рассказать. Как лётчик и
ребёнок дождались субботы и сели в поезд, и поезд отправился, и за окнами потянулись
бетонные заборы, трубы, кирпичные строения, склады, дачи, поля, клёны, де­ревни,
а вокруг заговорили о ценах на поросят и дрова, о коро­вах и запчастях. И это
был бы последний рассказ о войне…»).

— Какое значение имеет последний эпизод для рассказа?

(Последний эпизод неоднозначен, — его можно воспринимать
и как описание событий, и как собственно текст «Последнего рассказа о войне»,
написанного Мещеряковым. В этом эпизоде, со всей его «мирной» обстановкой, всё
же проскальзывает мотив войны как угрозы тому, что дорого герою («В черном небе
иногда сверкали метеоры… Но вот от раскаленной небесной искры и вспыхнет их
убежище. Как вспыхивала солома в сараях от трассирующих пуль. Кто же сюда
направит искру, какой небесный ночной летчик?»).

— Какой художественный приём
завершает рассказ?

 (Основной художественный прием, антитеза, завершает
рассказ. Мещеряков противопоставляет звезды земные, те, что на погонах, звездам
небесным («Награды и звездочки на погонах!.. Теперь бы ему хватило звезд
небесных»), как бы подтверждая свой выбор в пользу мира и человеческих
ценностей, навсегда, как и хотел, отрекаясь от войны).

Вывод.

О.Н. Ермаков в «Последнем рассказе о войне» раскрывает внутренний мир
героя, прошедшего всю эту бесцельную, бессмысленную, непонятную войну, его
мироощущение от своего лица. Благодаря этому Мещеряков словно показан изнутри —
через книги, впечатления, воспоминания, он сливается с автором, который дает
ему собственные чувства и мысли. Это особый стиль О.Н. Ермакова, основой
которого является проникновение во внутренний мир героя. Это — серьезная
попытка сказать о самом главном, самом важном: о жизни и смерти, о том, что
осталось и вызрело в душе человека, прошедшего через войну.

Герой О.Н. Ермакова много бы отдал, чтобы «никогда уже не окунаться в «небо
войны», поэтому он мечтает написать свой последний рассказ о войне, рассказ,
«насыщающий сердце», рассказ, «который бы, как магнит, захватил, втянул в себя
все, что только он помнит, думает, знает о войне». «Он хотел бы рассказать о
летчике и ребенке, как они лежат вдвоем в ночном мире». Там же.. Но сумеет ли
он объяснить в своем рассказе себе и людям, в какие бездны влекут их (и будущие
поколение) кровь, насилие, жестокость сегодняшних войн? Он словно призывает:
«Не будьте безумными! Вот он — последний рассказ о войне, и на этом нужно
поставить точку».

1. Работа с
   цитатами.

После
обсуждения детям предлагается следующая работа. Каждой группе выданы листки с
отрывками или цитатами о войне. Листки пронумерованы для облегчения работы.
Ребята должны выбрать лишь те, которые близки по духу, настроению прочитанному
рассказу.

Карточки
с цитатами.

1.Человеческие
жизни, ясные звезды — все равно. Каждую ничем нельзя заменить, каждой нет цены.
Если только любить себя, то это так легко почувствовать и понять! Кругом
холодно, темно, людям нужно бы жаться друг к другу. А они все, сами застыв от
холода, высматривают из-под насыпей, как бы всадить друг в друга пулю…

В.Вересаев «В мышеловке»

2. Русский человек
умеет умирать и будет умирать, но, господа! Дайте же за что умереть!..

В.Вересаев «В мышеловке»

3. Одно из двух:
или война есть сумасшествие, или ежели люди делают это сумасшествие, то они
совсем не разумные создания как почему-то принято думать.

Л.Толстой «Севастополь в мае»

4. Одно знал
Васков в этом бою: не отступать! Не отдавать немцам ни клочка на этом берегу.
Как ни тяжело, как ни безнадежно — держать. Держать эту позицию, а то сомнут —
и все тогда. И такое чувство у него было, словно за его спиной вся Россия
сошлась, словно именно он, Федот Ефграфович Васков, был сейчас ее последним
сынком и защитником. И не было во всем мире больше никого: лишь он, враг и
Россия.

Б. Васильев «А зори здесь тихие…»

(Учитель
может продолжить этот ряд, опираясь на свой вкус и пристрастия)

Ребята,
какие высказывания вы «забраковали»? Почему?

Дети
разложили карточки на две группы. В одних воспевается подвиг, труд солдата, в
других подчеркиватся разрушительность, губительность любой войны.

1. Заключительное слово учителя.

Ребята, я надеюсь, что вы поняли, что война — противоестественное
состояние человека, она разрушительна и губительна для всего живого.

Путь между войной и миром очень недолог. Ещё короче путь
между жизнью и смертью. Умирать почти всегда страш­но обидно. Ещё обиднее
умирать молодым. Несправедливо — пройти всю войну, «вернуться в страну трав и
громоздких ослепительных облаков» не для того, чтобы жить, а быть убитым
подонками. Но самая большая несправедливость за­ключается в том, что лишь за
несколько секунд до своего ухода в Вечность Мещеряков наконец-то понял, каким
дол­жен быть последний рассказ о войне: без войны. За это зна­ние он заплатил
жизнью.

Задание на дом.

Попробуем
продолжить свои размышления о войне. Напишите эссе»Не бывает войны без
потерь…» (объем на ваше усмотрение)

Творческая
работа позволит учителю увидеть насколько «связались» в сознании
школьника личный опыт, в том числе и читательский, и разговор о войне не только
на уроках в 10 классе, но и в 8 -9 классах.

Она вынула из ящика газеты и письмо.

Сереющую кожу лица порвали морщины, на виске вспучилась жила, под глазами расплылись темные полукружья, — женщина с обезьяньим лицом вскрыла конверт.

Последний рассказ о войне

1

Дверь хлопнула. Мещеряков приостановился. По дороге проносились грязные машины. Осенняя улица была в лужах. Возле фабрики толпились в ожидании автобуса хмурые мужчины и женщины, закончившие первую смену. Почти напротив издательства возвышалась Соборная гора с черными садами, частными одноэтажными домами и многокупольным громоздким собором. Подняться наверх можно было по глухой улочке, мощенной булыжником. Ни давиться в автобусе, ни идти по улице в лужах, которые то и дело разбрызгивались машинами, не хотелось.

Мещеряков пересек дорогу и пошел по мощеной улочке мимо довольно мрачных старых домов с поржавевшими табличками: Красный Ручей. Так называлась эта улочка. Где-то рядом был еще один Ручей — Зеленый. Зеленый Ручей — одно из древнейших наименований в этом городе. Мещеряков поднимался по Красному. Слева стояли дома, голые сады, справа бок горы, заросший кустами. Дальше начиналась старинная ограда из красных кирпичей, полуразрушенная, осыпающаяся красной крошкой на булыжники улочки. И можно было подумать, что улочка именно из-за этого и получила столь звучное название. Нет. Ее переименовали красные в честь революции и товарищей, проливших кровь в городе, свою и чужую. Раньше улица называлась Егорьевской или Георгиевской, по имени церкви Георгия Победоносца, построенной на пожертвования горожан и стрельцов. Пожалуй, самая живописная во всем городе улочка. Особенно весной. Хотя весной здесь пахнет хуже. Совсем не цветущими садами. Но и сады цветут.

Сверху спускалась женщина. Она ступала осторожно, боясь свихнуть ногу на булыжниках. Увидев Мещерякова, женщина взяла сумочку под мышку. Да, улочка глухая, хотя и в центре города. Но она напрасно пугалась. Мужчина в легком черном пальто был при деньгах. Он только что получил гонорар в издательстве. Это был гонорар за книгу. Крепко прижимая сумочку, женщина прошла мимо. От нее повеяло пряными духами.

Десять лет назад Мещеряков знал, что книга выйдет, хотя никто ему не верил. Он это знал еще там, на дорогах заповедной Азии, вел дневники. Правда, тетрадки пропали, пришлось зарыть их прямо на аэродроме в песок — по доброму совету офицера особого отдела, предупредившего, что в Кабуле этот груз все равно конфискуют, да и сам он вынужден вернуть Мещерякова с дневниками в полк, чтобы не спеша все прочесть, исследовать, расследовать, — тут особист отлучился на время, а когда вернулся, то с удовлетворением узрел пустой портфельчик. Ну, не совсем пустой. Туалетные принадлежности остались, четки, камень. Небольшой камень красноватого цвета, похожий на глиняную фигурку. Камень, прокаленный афганским солнцем. На кабульской таможне Мещерякова не задержали, пропустили в самолет. Он улетел, бросив дневники. Но помнил все. Он помнил имена, названия городов, гор, кишлаков, цвет весенних степей, запах пыли — так и хотел назвать свою книгу, дороги там утопают в пыли, пылью напитано все: одежда, палатки, деревья, и после брызнувшего невзначай короткого дождя в воздухе висит непередаваемый тонкий аромат. Запах пыли. Запах полыни. И запах солярки. Это дорожные запахи. И стоит сейчас мимо проехать автобусу, выбрасывающему облачка сгоревшей солярки, — мгновенно вспомнишь дорогу среди холмов и желтовато-серых степей и освещенные солнцем стены кишлаков. Эта связь неистребима. Как и многое другое.

Например, если сейчас свернуть к собору, выйти на площадку позади него и увидеть долину — наверняка вспомнишь Долину. Уже вспомнил. Хотя эти долины и не похожи. Но взгляд на долину русской реки вызывает в душе те же чувства, которые ему довелось испытать в Долине Центрального Афганистана. Впрочем, афганское чувство было глубже. Здесь, у стоп собора, можно уловить только слабые отзвуки того чувства.

Мещеряков не свернул к собору и не прошел на смотровую площадку, но вся история Долины уже пронеслась в его мозгу, вся, от начала и до конца.

Выйдя на улицу Б. Советскую, Мещеряков направился еще выше, в центр города. И сразу же почуял дух солярной гари.

Странно, но он ему нравился.

Просто я люблю дорогу, думал он, сидя уже в ресторане и дожидаясь заказанной водки и закуски.

Все походы по дорогам сопровождались стрельбой. И кому-то обязательно отрезало ноги.

И все же это так, он хотел быть в дороге. Видеть степи, горные хребты, кишлаки, озаренные солнцем… А в каком-нибудь немецком городке сейчас сидит седой немец, солдат Третьего Рейха, и, потягивая пиво, думает примерно так же. Что ему нравились дороги России. О, этто корошё: церкви, брянские леса, деревни, озаренные… Или американец, вспоминающий экзотику Вьетнама.

Просто в дороге тебе не оторвало ноги. И ты забыл, куда приводили все дороги.

Ничего он не забыл.

Официант с подносом: водка в графинчике, рюмка, хлеб, закуска. Спасибо.

Он ничего не забыл, хотя и оставил стопку тетрадок с записями в афганском песке. Он помнит еще на одну книгу.

Да, еще на одну книгу грохота, пыли, воплей, грубых шуток, тоски, свиста осколков, солнца, полынного духа, теней.

Сколько уже было таких книжек.

И сколько еще будет!..

Хорошо, что на сценке не торчали какие-нибудь лабухи с гитарами. В ресторане было довольно тихо. Позванивали вилки, слышны были негромкие голоса. Посетителей было человек пять-шесть, да, шесть: компания из троих, пожилая пара, одинокая дама бальзаковского возраста.

Итак, он написал эту книгу. Написал о том, что знает. Он узнал тоску военных палаток в раскисшей степи, страх пули, заразительную жестокость. И написал об этом. Написал так, как узнал.

…Но мечтал о другой книге.

О какой же книге он мечтал?

О книге, насыщающей сердце.

Эту чудесную книгу он взял в библиотеке. В библиотеке с обычными стеллажами и журнальным столиком, заваленным обычными лживыми советскими газетами. Необычно было лишь то, что записался в библиотеку и взял книгу Мещеряков тайно. Это нельзя было делать солдату низшей касты: молодому, сыну, зеленому, словом, шудре. Негласный устав — который был посильней армейского устава, верно? — строго запрещал это. Но он, шудра, привыкший в свободной жизни к чтению, посмел. Две или три недели назад они прибыли в полк и поселились в палаточном городке; в отдалении стояли форпосты, охранявшие полк, и несколько дней подряд Мещеряков с сержантом ходили в одно из таких подразделений оформлять ленкомнату: писать плакаты, рисовать. У Мещерякова был прекрасный почерк. В тот день он пошел один, у сержанта было плохое настроение, и он с утра обкурился анаши, чтобы поднять его, и теперь валялся на койке. По дороге на форпост Мещеряков и взял в библиотеке книгу. Придя на форпост, он укрылся в ленкомнате, брезентовом сарае с несколькими столами, стульями, и сейчас же вынул книгу из-за пазухи.

Читать начал с первой страницы. И первые фразы проникли в него мгновенно: «В Мещорском крае нет никаких особенных красот… Что можно увидеть в Мещорском крае? Цветущие или скошенные луга…» Он читал это не впервые. Читал в школьные годы и знал о созвучии своей фамилии и земли, описываемой этим неторопливым человеком. И не созвучие его поразило. Полузабытые строки зазвенели в нем так певуче и чисто, так горячо и ласково, что, оглушенный, он не мог продолжать и захлопнул книгу. Это было невероятно. Мещеряков уже успел позабыть этот простой, предельно искренний язык, исходящий из самого сердца — и мгновенно касающийся твоего сердца.

Некоторое время он не притрагивался к книге, неожиданно думая о справедливости запрета на книги. Но уже ничто не могло остановить его, и он, конечно, вновь взял книгу и открыл ее. Читал ли он ее? Он ею насыщался. Он выламывал строки, как медовые соты. «Сено в стогах держит тепло всю зиму». Он был похож на медведя после зимней спячки, набредшего на колоду с медом. «Что можно услышать в Мещорском крае, кроме гула сосновых лесов? Крики перепелов и ястребов…» Этот мед был вечно свеж, душист, прозрачен. «Сухое дыхание лесов и запах можжевельника…» Каждая строка освобождала. И у Мещерякова кружилась голова, будто он пролетал над этими вековечными борами рядом с самолетом, до которого и доносилось сухое дыхание лесов и запах можжевельника. Каждая строка по-птичьи пела. Каждая строка вырастала веткой, осыпая осенними листьями сердце или солнечно слепя дождевой молодой зеленью, и в область солнечного сплетения падали перезревшие яблоки сада, в котором была баня, ставшая домом для странствующего писателя. А ленивая серебряная рыба уходила куда-то вбок, оставляя круги на туманной воде. И в левом виске загоралась звезда, а в правом — фитиль керосиновой лампы. И дым осиновых дров щекотал ноздри.