Очень короткие рассказы для итогового сочинения

(1)Конец лета и начало осени 1952 года вспоминал Едигей с особым чувством былого счастья. (2)После той страшной жары, от которой даже ящерицы прибегали на порог жилья, спасаясь от солнца, погода внезапно изменилась уже в середине августа. (3)Схлынула вдруг нестерпимая жара, и постепенно стала прибывать прохлада, по крайней мере по ночам можно было уже спокойно спать.

(4)Поистине отрадная пора стояла в том году в конце лета и начале осени.

(5)Дожди в степях — редкое явление. (б)Каждый дождь можно запомнить надолго.

(7)Но тот дождь запомнил Едигей на всю жизнь. (8)Сначала заволокло тучами, даже непривычно было, когда скрылась вечно пустынная глубина горячего, исстоявшегося степного неба. (9)И стало парить, духота началась невозможная. (Ю)Пока маневрировали да сцепляли вагоны, задыхался Едигей от духоты, как в бане солдатской. (11)Лучше уж солнце жарило бы. (12)И тут ливень хлынул разом. (13)Прорвало. (14)3емля вздрогнула, поднялась мигом в пузырях и лужах.

(15) И пошёл дождь, яростный, бешеный, накопивший запасы прохлады и влаги.

(16) Какая мощь! (17)Едигей побежал домой. (18)3ачем — сам не знает. (19)Просто так. (20)Ведь человек, когда попадает под дождь, всегда бежит домой или ещё под какую крышу. (21)Привычка. (22)А не то зачем было скрываться от такого дождя?

(23)Он понял это и остановился, когда увидел, как вся семья Куттыбаевых — Абуталип, Зарипа и двое сынишек, Даул и Эрмек, — схватившись за руки, плясала и прыгала под дождём возле своего барака. (24)И это потрясло Едигея. (25)Не оттого, что они резвились и радовались дождю. (26)А оттого, что ещё перед началом дождя Абуталип и Зарипа поспешили, широко перешагивая через пути, с работы. (27)Теперь он понял. (28)Они хотели быть все вместе под дождём, с детьми, всей семьёй. (29)Едигею такое не пришло бы в голову. (30)А они, купаясь в потоках ливня, плясали, шумели, как гуси залётные на Аральском море! (31)То был праздник для них, отдушина с неба. (32)Так истосковались, истомились в степи по дождю. (33)И отрадно стало Едигею, и грустно, и смешно, и жалко было изгоев, цепляющихся за какую-то светлую минуту на разъезде.

.— (34)Едигей! (36)Давай с нами! — закричал сквозь потоки дождя Абуталип и замахал руками, как пловец.

— (36)Дядя Едигей! — в свою очередь, обрадованно кинулись к нему мальчики.

(37)Младшенький, ему всего-то шёл третий год, Эрмек, любимец Едигея, бежал к нему, раскинув объятия, с широко открытым ртом, захлёбываясь в дожде. (38)Его глаза были полны неописуемой радости, геройства и озорства. (39)Едигей подхватил его, закружил на руках. (40)Теперь они все вместе, объединившись, буйствовали под нестихающим ливнем.

(41)Эрмек подпрыгивал на руках Едигея, кричал вовсю и, когда захлёбывался, быстро и крепко прижимался мокрой мордашкой к шее Едигея. (42)Это было так трогательно, Едигей несколько раз ловил на себе благодарные, сияющие взгляды Абуталипа и Зарипы, довольных тем, что их мальчику так славно с дядей Едигеем. (43)И невольно обратил внимание Едигей, какой красивой была Зарипа. (44)Дождь разметал её чёрные волосы по лицу, шее, плечам, и, обтекая её от макушки до пят, ниспадающая вода щедро струилась по её телу, а глаза сияли радостью, задором. (45)И белые зубы счастливо сверкали.

(46)Уже через несколько минут при том большом ливне взыграли ручьи и потоки, сильные, быстрые, вспененные. (47)И тогда все стали бегать и прыгать по ручьям, пускать тазы и корыта по воде. (48)Старшие ребятишки даже катались по ручьям в тазах. (49)Пришлось и младших тоже усаживать в корыта, и они тоже поплыли.

(50)А дождь всё шёл. (51)Увлечённые плаванием в тазах, они оказались у самых путей, под насыпью, в начале разъезда. (52)В это время проходил через их полустанок пассажирский состав. (53)Люди, высунувшись чуть ли не по пояс в настежь открытые окна и двери поезда, глазели на них, на несчастных чудаков пустыни. (54)Они что-то кричали им вроде: «Эй, не утоните!» — свистели, смеялись. (55)Уж очень странный, наверно, был вид у них. (56)И поезд проследовал, омываемый ливнем, унося тех, кто через день или два, может, станет рассказывать об увиденном, чтобы потешить людей.

(57)Едигей ничего этого не подумал бы, если бы ему не показалось, что Зарипа плачет. (58)Когда по лицу стекают струи воды как из ведра, трудно сказать, плачет человек или нет. (59)И всё-таки Зарипа плакала. (60)Она притворялась, что смеётся, что ей безумно весело, а сама плакала, сдерживая всхлипы, перебивая плач смехом и возгласами. (61)Абуталип беспокойно схватил её за руку:

— Что с тобой? (62)Тебе плохо? (б3)Пошли домой.

— (64)Да нет, всё хорошо, — ответила Зарипа.

(65)И они снова начали забавлять детей, торопясь насытиться дарами случайного дождя. (66)Едигею стало не по себе. (67)Представил, как тяжко, должно быть, сознавать им, что есть другая, отторгнутая от них жизнь, где дождь не событие, где люди купаются и плавают в чистой, прозрачной воде, где другие условия, другие развлечения, другие заботы о детях… (68)И чтобы не смутить Абуталипа и Зарипу, которые, конечно, только ради детей изображали это веселье, Едигей продолжал поддерживать их забавы. (69)Ценил Едигей в Абуталипе ум, сдержанность, но больше всего привязанность к семье, ради которой жил Абуталин, не сдавался, черпая в том силу.

(70)Едигей приходил к выводу, что самое лучшее, что может человек сделать для других, — так это воспитать в своей семье достойных детей. (71)И не с чьей-то помощью, а самому изо дня в день, шаг за шагом вкладывать в это дело всего себя, быть, насколько можно, вместе с детьми.

(По Ч. Т. Айтматову)

Заметив, что дорога мне как будто полезна, мать ездила со мной беспрестанно: то в подгородные деревушки своих братьев, то к знакомым помещикам; один раз, не знаю куда, сделали мы большое путешествие; отец был с нами. Дорогой, довольно рано поутру, почувствовал я себя так дурно, так я ослабел, что принуждены были остановиться; вынесли меня из кареты, постлали постель в высокой траве лесной поляны, в тени дерев, и положили почти безжизненного. Я всё видел и понимал, что около меня делали.

Слышал, как плакал отец и утешал отчаянную мать, как горячо она молилась, подняв руки к небу. Я все слышал и видел явственно и не мог сказать ни одного слова, не мог пошевелиться — и вдруг точно проснулся и почувствовал себя лучше, крепче обыкновенного. Лес, тень, цветы, ароматный воздух мне так понравились, что я упросил не трогать меня с места. Так и простояли мы тут до вечера. Лошадей выпрягли и пустили на траву близехонько от меня, и мне это было приятно. Где-то нашли родниковую воду; я слышал, как толковали об этом; развели огонь, пили чай, а мне дали выпить отвратительной римской ромашки с рейнвейном, приготовили кушанье, обедали, и все отдыхали, даже мать моя спала долго. Я не спал, но чувствовал необыкновенную бодрость и какое-то внутреннее удовольствие и спокойствие, или, вернее сказать, я не понимал, что чувствовал, но мне было хорошо. Уже довольно поздно вечером, несмотря на мои просьбы и слезы, положили меня в карету и перевезли в ближайшую на дороге татарскую деревню, где и ночевали. На другой день поутру я чувствовал себя также свежее и лучше против обыкновенного. Когда мы воротились в город, моя мать, видя, что я стал немножко покрепче, и сообразя, что я уже с неделю не принимал обыкновенных микстур и порошков, помолилась богу и решилась оставить уфимских докторов, а принялась лечить меня по домашнему лечебнику Бухана.

Мне становилось час от часу лучше, и через несколько месяцев я был уже почти здоров; но все это время, от кормежки на лесной поляне до настоящего выздоровления, почти совершенно изгладилось из моей памяти.

(1)…Мы недавно поженились. (2)Ещё ходили по улице и держались за руки, даже если в магазин шли. (3)Всегда вдвоём. (4)Я говорила ему: «Я тебя очень люблю». (5)Я ещё не знала, как я его любила… (6)Мы жили в общежитии пожарной части, где он служил. (7)И тут среди ночи какой-то шум – на Чернобыльской АЭС пожар. (8)Уехали они без брезентовых костюмов: как были в одних рубашках, так и уехали. (9)Их не предупредили.

(10)Вызвали на обыкновенный пожар…

(11)А теперь – клиника острой лучевой болезни… (12)После операции по пересадке костного мозга мой Вася лежал уже не в больничной палате, а в специальной барокамере, за прозрачной плёнкой, куда заходить не разрешалось, поскольку уровень радиации был очень высокий. (13)Там такие специальные приспособления есть, чтобы, не заходя под плёнку, вводить уколы, ставить катетер… (14)Но всё на липучках, на замочках, и я научилась ими пользоваться: открывать и пробираться к нему. (15)Ему стало так плохо, что я уже не могла отойти ни на минуту. (16)Звал меня постоянно. (17)Звал и звал… (18)Другие барокамеры, где лежали Васины сослуживцы, тоже получившие большую дозу облучения, обслуживали солдаты, потому что штатные санитары отказывались, требуя защитной одежды. (19)А я своему Васе всё хотела делать сама…

(20)Потом кожа начала трескаться на его руках, ногах, всё тело покрылось волдырями. (21)Когда он ворочал головой, на подушке оставались клочья волос. (22)А всё такое родное. (23)Любимое… (24)Я пыталась шутить: «Даже удобно: не надо носить расчёску». (25)Если бы я могла выдержать физически, то я все двадцать четыре часа не ушла бы от него и сидела рядышком. (26)Потому что, верите ли, мне каждую минутку, которую я пропустила, было жалко… (27)И я готова была сделать всё, чтобы он только не думал о смерти… (28)И о том не думал, что болезнь его ужасная и я его боюсь.

(29)Помню обрывок какого-то разговора, кто-то увещевает:

− (30)Вы должны не забывать: перед вами уже не муж, не любимый человек, а радиоактивный объект с высокой плотностью заражения. (31)Вы же не самоубийца. (32)Возьмите себя в руки.

(33)А я как умалишённая:

− (34)Я его люблю! (35)Я его люблю!

(36)Он спал, а я шептала: «Я тебя люблю!» (37)Шла по больничному двору: «Я тебя люблю!» (38)Несла судно: «Я тебя люблю!»

(39)О том, что ночую у него в барокамере, никто из врачей не знал.

(40)Не догадывался. (41)Пускали меня медсёстры. (42)Первое время тоже уговаривали:

− (43)Ты – молодая. (44)Что ты надумала? (45)Сгорите вместе.

(46)А я, как собачка, бегала за ними, стояла часами под дверью, просила-умоляла. (47)И тогда они:

− (48)Чёрт с тобой! (49)Ты – ненормальная!

(50)А мне было всё равно: я его любила и ничего не боялась. (51)Утром, перед восьмью часами, когда начинался врачебный обход, показывали мне через плёнку: «Беги!» (52)На час сбегаю в гостиницу. (53)А с девяти утра до девяти вечера у меня пропуск. (54)Ноги мои посинели до колен, распухли, настолько я уставала. (55)Но моя душа была крепче тела… (56)Моя любовь…

(57)Понимаю: о смерти люди не хотят слушать. (58)О страшном…

(59)Но я вам рассказала о любви… (60)Как я любила… (61)И люблю…

(62)А когда есть такая любовь, нет страха, нет усталости, нет сомнений, нет препятствий.

(по С. А. Алексиевич*)

*Светлана Александровна Алексиевич (род. 1948 г.) – всемирно известный белорусский прозаик, пишущий на русском языке. Автор прозы о войне, о Чернобыле. Создатель уникального документально-художественного метода, основанного на беседах с реальными людьми.

(1) Одно желание было у лейтенанта Бориса Костяева: скорее уйти от этого хутора, от изуродованного поля подальше, увести с собой остатки взвода в тёплую, добрую хату и уснуть, уснуть, забыться.

(2) Но не всё ещё перевидел он сегодня.

(3) Из оврага выбрался солдат в маскхалате, измазанном глиной. (4)Лицо у него было будто из чугуна отлито: черно, костляво, с воспалёнными глазами. (5)Он стремительно прошёл улицей, не меняя шага, свернул в огород, где сидели вокруг подожжённого сарая пленные немцы, жевали чего-то и грелись.

— (6)Греетесь, живодёры! (7)Я вас нагрею! (8)Сейчас, сейчас… — солдат поднимал затвор автомата срывающимися пальцами.
(9)Борис кинулся к нему. (10)Брызнули пули по снегу… (11)Будто вспугнутые вороны, заорали пленные, бросились врассыпную, трое удирали почему-то на четвереньках. (12)Солдат в маскхалате подпрыгивал так, будто подбрасывало его землёю, скаля зубы, что-то дикое орал он и слепо жарил куда попало очередями.

— (13)Ложись! — Борис упал на пленных, сгребая их под себя, вдавливая в снег.
(14)Патроны в диске кончились. (15)Солдат всё давил и давил на спуск, не переставая кричать и подпрыгивать. (16)Пленные бежали за дома, лезли в хлев, падали, проваливаясь в снегу. (17)Борис вырвал из рук солдата автомат. (18)Тот начал шарить на поясе. (19)Его повалили. (20)Солдат, рыдая, драл на груди маскхалат.

— (21)Маришку сожгли-и-и! (22)Селян в церкви сожгли-и-и! (23)Мамку! (24)Я их тыщу… (25)Тыщу кончу! (26)Гранату дайте!
(27)Старшина Мохнаков придавил солдата коленом, тёр ему лицо, уши, лоб, грёб снег рукавицей в перекошенный рот.

— (28)Тихо, друг, тихо!

(29)Солдат перестал биться, сел и, озираясь, сверкал глазами, всё ещё накалёнными после припадка. (30)Разжал кулаки, облизал искусанные губы, схватился за голову и, уткнувшись в снег, зашёлся в беззвучном плаче. (31)Старшина принял шапку из чьих-то рук, натянул её на голову солдата, протяжно вздохнув, похлопал его по спине.

(32) В ближней полуразбитой хате военный врач с засученными рукавами бурого халата, напяленного на телогрейку, перевязывал раненых, не спрашивая и не глядя — свой или чужой.

(33) И лежали раненые вповалку — и наши, и чужие, стонали, вскрикивали, плакали, иные курили, ожидая отправки. (34)Старший сержант с наискось перевязанным лицом, с наплывающими под глазами синяками, послюнявил цигарку, прижёг и засунул её в рот недвижно глядевшему в пробитый потолок пожилому немцу.

— (35)Как теперь работать-то будешь, голова? — невнятно из-за бинтов бубнил старший сержант, кивая на руки немца, замотанные бинтами и портянками. — (36)Познобился весь. (37)Кто тебя кормить-то будет и семью твою? (38)Фюрер? (39)Фюреры, они накормят!..
(40)В избу клубами вкатывался холод, сбегались и сползались раненые. (41)Они тряслись, размазывая слёзы и сажу по ознобелым лицам.
(42)А бойца в маскхалате увели. (43)Он брёл, спотыкаясь, низко опустив голову, и всё так же затяжно и беззвучно плакал. (44)3а ним с винтовкой наперевес шёл, насупив седые брови, солдат из тыловой команды, в серых обмотках, в короткой прожжённой шинели.
(45)Санитар, помогавший врачу, не успевал раздевать раненых, пластать на них одежду, подавать бинты и инструменты. (46)Корней Аркадьевич, из взвода Костяева, включился в дело, и легкораненый немец, должно быть из медиков, тоже услужливо, сноровисто начал обихаживать раненых.

(47)Рябоватый, кривой на один глаз врач молча протягивал руку за инструментом, нетерпеливо сжимал и разжимал пальцы, если ему не успевали подать нужное, и одинаково угрюмо бросал раненому:

— Не ори! (48)Не дёргайся! (49)Ладом сиди! (50)Кому я сказал… (51)Ладом!

(52) И раненые, хоть наши, хоть исчужа, понимали его, послушно, словно в парикмахерской, замирали, сносили боль, закусывая губы.
(53) Время от времени врач прекращал работу, вытирал руки о бязевую онучу, висевшую у припечка на черенке ухвата, делал козью ножку из лёгкого табака.

(54) Он выкуривал её над деревянным стиральным корытом, полным потемневших бинтов, рваных обуток, клочков одежды, осколков, пуль. (55)В корыте смешалась и загустела брусничным киселём кровь раненых людей, своих и чужих солдат. (56)Вся она была красная, вся текла из ран, из человеческих тел с болью. (57)«Идём в крови и пламени, в пороховом дыму».

(По В. П. Астафьеву*)

* Виктор Петрович Астафьев (1924-2001) — советский и российский писатель, драматург, эссеист.

(1)Встреча произошла неожиданно. (2)Два немца, мирно разговаривая, вышли на Плужникова из-за уцелевшей стены. (З)Карабины висели за плечами, но даже если бы они держали их в руках, Плужников и тогда успел бы выстрелить первым. (4)Он уже выработал в себе молниеносную реакцию, и только она до сих пор спасала его.
(5)А второго немца спасла случайность, которая могла стоить Плужникову жизни.
(6)Его автомат выпустил короткую очередь, первый немец рухнул на кирпичи, а патрон перекосило при подаче. (7)Пока Плужников судорожно дёргал затвор, второй немец мог бы давно прикончить его или убежать, но вместо этого он упал на колени. (8)И покорно ждал, пока Плужников вышибет застрявший патрон.
—      (9)Комм, — сказал Плужников, указав автоматом, куда следовало идти.
(Ю)Они перебежали через двор, пробрались в подземелья, и немец первым влез
в тускло освещённый каземат. (11)И здесь вдруг остановился, увидев девушку у длинного дощатого стола.
(12)Немец заговорил громким плачущим голосом, захлёбываясь и глотая слова. (13)Протягивая вперёд дрожавшие руки, показывая ладони то Мирре, то Плужникову.
—      (14)Ничего не понимаю, — растерянно сказал Плужников. — (15)Тарахтит.
—      (16)Рабочий он, — сообразила Мирра, — видишь, руки показывает?
—      (17)Дела, — озадаченно протянул Плужников. — (18)Может, он наших пленных охраняет?
(19)Мирра перевела вопрос. (20)Немец слушал, часто кивая, и разразился длинной тирадой, как только она замолчала.
—      (21)Пленных охраняют другие, — не очень уверенно переводила девушка. — (22)Им приказано охранять входы и выходы из крепости. (23)Они — караульная команда. (24)Он — настоящий немец, а крепость штурмовали австрияки из сорок пятой дивизии, земляки самого фюрера. (25)А он — рабочий, мобилизован в апреле…
(26)Немец опять что-то затараторил, замахал руками. (27)Потом вдруг торжественно погрозил пальцем Мирре и неторопливо, важно достал из кармана чёрный пакет, склеенный из автомобильной резины. (28)Вытащил из пакета четыре фотографии и положил на стол.
—      (29)Дети, — вздохнула Мирра. — (ЗО)Детишек своих кажет.
(31)   Плужников поднялся, взял автомат:

—      Комм!
(32)   Немец, пошатываясь, постоял у стола и медленно пошёл к лазу.
(33)   Они оба знали, что им предстоит. (34)Немец брёл, тяжело волоча ноги, трясущимися руками всё обирая и обирая полы мятого мундира. (35)Спина его вдруг начала потеть, по мундиру поползло тёмное пятно.
(36)А Плужникову предстояло убить его. (37)Вывести наверх и в упор шарахнуть из автомата в эту вдруг вспотевшую сутулую спину. (38)Спину, которая прикрывала троих детей. (39)Конечно же, этот немец не хотел воевать, конечно же, не своей охотой забрёл он в эти страшные развалины, пропахшие дымом, копотью и человеческой гнилью. (40)Конечно, нет. (41)Плужников всё это понимал и, понимая, беспощадно гнал вперёд.
—      (42)Шнель! (43)Шнель!
(44)Немец сделал шаг, ноги его подломились, и он упал на колени. (45)Плужников ткнул его дулом автомата, немец мягко перевалился на бок и, скорчившись, замер…
(46)Мирра стояла в подземелье, смотрела на уже невидимую в темноте дыру и с ужасом ждала выстрела. (47)А выстрелов всё не было и не было…
(48)В дыре зашуршало, и сверху спрыгнул Плужников и сразу почувствовал, что она стоит рядом.
—      (49)3наешь, оказывается, я не могу выстрелить в человека.
(бО)Прохладные руки нащупали его голову, притянули к себе. (51)Щекой
он ощутил её щеку: она была мокрой от слёз.
— (52)Я боялась. (53)Боялась, что ты застрелишь этого старика. — (54)Она вдруг крепко обняла его, несколько раз торопливо поцеловала. — (55)Спасибо тебе, спасибо, спасибо. (56)Ты ведь для меня это сделал?
(57)Он хотел сказать, что действительно сделал это для неё, но не сказал, потому что он не застрелил этого немца всё-таки для себя. (58)Для своей совести, которая хотела остаться чистой. (59)Несмотря ни на что.

(По Б. Л. Васильеву*)

Ранним апрельским утром бывший скрипач и бывший человек Рувим Свицкий, низко склонив голову, быстро шел по грязной, разъезженной колесами и гусеницами обочине дороги. Навстречу сплошным потоком двигались немецкие машины, и веселое солнце играло в ветровых стеклах.

Но Свицкий не видел этого солнца. Он не смел поднять глаз, потому что на спине и груди его тускло, желтела шестиконечная звезда: знак, что любой встречный может ударить его, обругать, а то и пристрелить на краю переполненного водой кювета. Звезда эта горела на нем, как проклятье, давила, как смертная тяжесть, и глаза скрипача давно потухли, несуразно длинные руки покорно висели по швам, а сутулая спина ссутулилась еще больше, каждую секунду ожидая удара, тычка или пули.

Теперь он жил в гетто вместе с тысячами других евреев и уже не играл на скрипке, а пилил дрова в лагере для военнопленных. Тонкие пальцы его огрубели, руки стали дрожать, и музыка давно уже отзвучала в его душе. Он каждое утро торопливо бежал на работу, и каждый вечер торопливо спешил назад.

Рядом резко затормозила машина. Его большие чуткие уши безошибочно определили, что машина была легковой, но он не смотрел на нее. Смотреть было запрещено, слушать — тоже, и поэтому он продолжал идти, продолжал месить грязь разбитыми башмаками.

— Юде!

Он послушно повернулся, сдернул с головы шапку и сдвинул каблуки. Из открытой дверцы машины высунулся немецкий майор.

— Говоришь по-русски?

— Так точно, господин майор.

— Садись.

Свицкий покорно сел на краешек заднего сиденья. Здесь уже сидел кто-то: Свицкий не решался посмотреть, но уголком глаза определил, что это — генерал, и сжался, стараясь занять как можно меньше места.

Ехали быстро. Свицкий не поднимал головы, глядя в пол, но все же уловил, что машина свернула на Каштановую улицу, и понял, что его везут в крепость. И почему-то испугался еще больше, хотя больше пугаться было, казалось, уже невозможно. Испугался, съежился и не шевельнулся даже тогда, когда машина остановилась.

— Выходи!

Свицкий поспешно вылез. Черный генеральский «хорьх» стоял среди развалин. В этих развалинах он успел разглядеть дыру, ведущую вниз, немецких солдат, оцепивших эту дыру, и два накрытых накидками тела, лежащие поодаль. Из-под накидок торчали грубые немецкие сапоги. А еще дальше — за этими развалинами, за оцеплением за телами убитых — женщины разбирали кирпич; охрана, позабыв о них, смотрела сейчас сюда, на черный «хорьх».

Прозвучала команда, солдаты вытянулись, и молодой лейтенант подошел к генералу с рапортом. Он докладывал громко, и из доклада Свицкий понял, что внизу, в подземелье, находится русский солдат: утром он застрелил двух патрульных, но погоне удалось загнать его в каземат, из которого нет второго выхода. Генерал принял рапорт, что-то тихо сказал майору.

— Юде!

Свицкий сдернул шапку. Он уже понял, что от него требуется.

— Там, в подвале, сидит русский фанатик. Спустишься и уговоришь его добровольно сложить оружие. Если останешься с ним — вас сожгут огнеметами, если выйдешь без него — будешь расстрелян. Дайте ему фонарь.

Оступаясь и падая, Свицкий медленно спускался во тьму по кирпичной осыпи. Свет постепенно мерк, но вскоре осыпь кончилась: начался заваленный кирпичом коридор. Свицкий зажег фонарь, и тотчас из темноты раздался глухой голос:

— Стой! Стреляю!

— Не стреляйте! — закричал Свицкий, остановившись. — Я — не немец! Пожалуйста, не стреляйте! Они послали меня!

— Освети лицо.

Свицкий покорно повернул фонарь, моргая подслеповатыми глазами в ярком луче.

— Иди прямо. Свети только под ноги.

— Не стреляйте, — умоляюще говорил Свицкий, медленно пробираясь по коридору. — Они послали сказать, чтобы вы выходили. Они сожгут вас огнем, а меня расстреляют, если вы откажетесь…

Он замолчал, вдруг ясно ощутив тяжелое дыхание где-то совсем рядом.

— Погаси фонарь.

Свицкий нащупал кнопку. Свет погас, густая тьма обступила его со всех сторон.

— Кто ты?

— Кто я? Я — еврей.

— Переводчик?

— Какая разница? — тяжело вздохнул Свицкий. — Какая разница, кто я? Я забыл, что я — еврей, но мне напомнили об этом. И теперь я — еврей. Я — просто еврей, и только. И они сожгут вас огнем, а меня расстреляют.

— Они загнали меня в ловушку, — с горечью сказал голос. — Я стал плохо видеть на свету, и они загнали меня в ловушку.

— Их много.

— У меня все равно нет патронов. Где наши? Ты что-нибудь слышал, где наши?

— Понимаете, ходят слухи. — Свицкий понизил голос до шепота. — Ходят хорошие слухи, что германцев разбили под Москвой. Очень сильно разбили.

— А Москва наша? Немцы не брали Москву?

— Нет, нет, что вы! Это я знаю совершенно точно. Их разбили под Москвой. Под Москвой, понимаете?

В темноте неожиданно рассмеялись. Смех был хриплым и торжествующим, и Свицкому стало не по себе от этого смеха.

— Теперь я могу выйти. Теперь я должен выйти и в последний раз посмотреть им в глаза. Помоги мне, товарищ.

— Товарищ! — Странный, булькающий звук вырвался из горла Свицкого. — Вы сказали — товарищ?.. Боже мой, я думал, что никогда уже не услышу этого слова!

— Помоги мне. У меня что-то с ногами. Они плохо слушаются. Я обопрусь на твое плечо.

Костлявая рука сжала плечо скрипача, и Свицкий ощутил на щеке частое прерывистое дыхание.

— Пойдем. Не зажигай свет: я вижу в темноте. Они медленно шли по коридору. По дыханию Свицкий понимал, что каждый шаг давался неизвестному с мучительным трудом.

— Скажешь нашим… — тихо сказал неизвестный. — Скажешь нашим, когда они вернутся, что я спрятал. … — Он вдруг замолчал. — Нет, ты скажешь им, что крепости я не сдал. Пусть ищут. Пусть как следует ищут во всех казематах. Крепость не пала. Крепость не пала: она просто истекла кровью. Я — последняя ее капля… какое сегодня число?

— Двенадцатое апреля.

— Двадцать лет. — Неизвестный усмехнулся. — А я просчитался на целых семь дней…

— Какие двадцать лет?

Неизвестный не ответил, и весь путь наверх они проделали молча. С трудом поднялись по осыпи, вылезли из дыры, и здесь неизвестный отпустил плечо Свицкого, выпрямился и скрестил руки на груди. Скрипач поспешно отступил в сторону, оглянулся и впервые увидел, кого он вывел из глухого каземата.

У входа в подвал стоял невероятно худой, уже не имевший возраста человек. Он был без шапки, длинные седые волосы касались плеч. Кирпичная пыль въелась в перетянутый ремнем ватник, сквозь дыры на брюках виднелись голые, распухшие, покрытые давно засохшей кровью колени. Из разбитых, с отвалившимися головками сапог торчали чудовищно раздутые черные отмороженные пальцы. Он стоял, строго выпрямившись, высоко вскинув голову, и, не отрываясь, смотрел на солнце ослепшими глазами. И из этих немигающих пристальных глаз неудержимо текли слезы.

И все молчали. Молчали солдаты и офицеры, молчал генерал. Молчали бросившие работу женщины вдалеке, и охрана их тоже молчала, и все смотрели сейчас на эту фигуру, строгую и неподвижную, как памятник. Потом генерал что-то негромко сказал.

— Назовите ваше звание и фамилию, — перевел Свицкий.

— Я — русский солдат.

Голос позвучал хрипло и громко, куда громче, чем требовалось: этот человек долго прожил в молчании и уже плохо управлял своим голосом. Свицкий перевел ответ, и генерал снова что-то спросил.

— Господин генерал настоятельно просит вас сообщить свое звание и фамилию…

Голос Свицкого задрожал, сорвался на всхлип, и он заплакал и плакал, уже не переставая, дрожащими руками размазывая слезы по впалым щекам.

Неизвестный вдруг медленно повернул голову, и в генерала уперся его немигающий взгляд. И густая борода чуть дрогнула в странной торжествующей насмешке:

— Что, генерал, теперь вы знаете, сколько шагов в русской версте?

Это были последние его слова. Свицкий переводил еще какие-то генеральские вопросы, но неизвестный молчал, по-прежнему глядя на солнце, которого не видел.

Подъехала санитарная машина, из нее поспешно выскочили врач и два санитара с носилками. Генерал кивнул, врач и санитары бросились к неизвестному. Санитары раскинули носилки, а врач что-то сказал, но неизвестный молча отстранил его и пошел к машине.

Он шел строго и прямо, ничего не видя, но точно ориентируясь по звуку работавшего мотора. И все стояли на своих местах, и он шел один, с трудом переставляя распухшие, обмороженные ноги.

И вдруг немецкий лейтенант звонко и напряженно, как на параде, выкрикнул команду, и солдаты, щелкнув каблуками, четко вскинули оружие «на караул». И немецкий генерал, чуть помедлив, поднес руку к фуражке.

А он, качаясь, медленно шел сквозь строй врагов, отдававших ему сейчас высшие воинские почести. Но он не видел этих почестей, а если бы и видел, ему было бы уже все равно. Он был выше всех мыслимых почестей, выше славы, выше жизни и выше смерти.

Страшно, в голос, как по покойнику, закричали, завыли бабы. Одна за другой они падали на колени в холодную апрельскую грязь. Рыдая, протягивали руки и кланялись до земли ему, последнему защитнику так и не покорившейся крепости.

А он брел к работающему мотору, спотыкаясь и оступаясь, медленно передвигая ноги. Подогнулась и оторвалась подошва сапога, и за босой ногой тянулся теперь легкий кровавый след. Но он шел и шел, шел гордо и упрямо, как жил, и упал только тогда, когда дошел.

Возле машины.

Он упал на спину, навзничь, широко раскинув руки, подставив солнцу невидящие, широко открытые глаза. Упал свободным и после жизни, смертию смерть поправ.

Я уже смутно помню этого сутулого худощавого человека, всю жизнь представлявшегося мне стариком. Опираясь о большой зонт, он неутомимо от зари до зари шагал по обширнейшему участку, куда входила и неряшливо застроенная Покровская гора. Это был район бедноты, сюда не ездили извозчики, да у доктора Янсена на них и денег-то не было. А были неутомимые ноги, великое терпение и долг. Неоплатный долг интеллигента перед своим народом. И доктор бродил по доброй четверти губернского города Смоленска без выходных и без праздников, потому что болезни тоже не знали ни праздников, ни выходных, а доктор Янсен сражался за людские жизни. Зимой и летом, в слякоть и вьюгу, днем и ночью.

Доктор Янсен смотрел на часы, только когда считал пульс, торопился только к больному и никогда не спешил от него, не отказываясь от морковного чая или чашки цикория, неторопливо и обстоятельно объяснял, как следует ухаживать за больным, и при этом никогда не опаздывал. У входа в дом он долго отряхивал с себя пыль, снег или капли дождя – смотря по сезону, – а войдя, направлялся к печке. Старательно грея гибкие длинные ласковые пальцы, тихо расспрашивал, как началась болезнь, на что жалуется больной и какие меры принимали домашние. И шел к больному, только хорошо прогрев руки. Его прикосновения всегда были приятны, и я до сих пор помню их всей своей кожей.

Врачебный и человеческий авторитет доктора Янсена был выше, чем можно себе вообразить в наше время. Уже прожив жизнь, я смею утверждать, что подобные авторитеты возникают стихийно, сами собой кристаллизуясь в насыщенном растворе людской благодарности. Они достаются людям, которые обладают редчайшим даром жить не для себя, думать не о себе, заботиться не о себе, никогда никого не обманывать и всегда говорить правду, как бы горька она ни была. Такие люди перестают быть только специалистами: людская благодарная молва приписывает им мудрость, граничащую со святостью. И доктор Янсен не избежал этого: у него спрашивали, выдавать ли дочь замуж, покупать ли дом, продавать ли дрова, резать ли козу, мириться ли с женой… Господи, о чем его только не спрашивали! Я не знаю, какой совет давал доктор в каждом отдельном случае, но всех известных ему детей кормили по утрам одинаково: кашами, молоком и черным хлебом. Правда, молоко было иным. Равно как хлеб, вода и детство.

Святость требует мученичества – это не теологический постулат, а логика жизни: человек, при жизни возведенный в ранг святого, уже не волен в своей смерти, если, конечно, этот ореол святости не создан искусственным освещением. Доктор Янсен был святым города Смоленска, а потому и обреченным на особую, мученическую смерть. Нет, не он искал героическую гибель, а героическая гибель искала его.

Тихого, аккуратного, очень скромного и немолодого латыша с самой человечной и мирной из всех профессий.

Доктор Янсен задохнулся в канализационном колодце, спасая детей. Он знал, что у него мало шансов выбраться оттуда, но не терял времени на подсчет. Внизу были дети, и этим было подсчитано все.

В те времена центр города уже имел канализацию, которая постоянно рвалась, и тогда рылись глубокие колодцы. Над колодцами устанавливался ворот с бадьей, которой откачивали просочившиеся сточные воды. Процедура была длительной, рабочие в одну смену не управлялись, все замирало до утра, и тогда бадьей и воротом завладевали мы. Нет, не в одном катании – стремительном падении, стоя на бадье, и медленном подъеме из тьмы – таилась притягательная сила этого развлечения. Провал в преисподнюю, где нельзя дышать, где воздух перенасыщен метаном, впрямую был связан с недавним прошлым наших отцов, с их риском, их разговорами, их воспоминаниями. Наши отцы прошли не только Гражданскую, но и мировую, «германскую» войну, где применялись реальные отравляющие вещества, газы, от которых гибли, слепли, сходили с ума их товарищи. Названия этих газов – хлор, фосген, хлор-пикрин, иприт – присутствовали и в наших играх, и в разговорах взрослых, и в реальной опасности завтрашних революционных боев. И мы, сдерживая дыхание, с замирающим сердцем летели в смрадные дыры, как в газовую атаку.
Обычно на бадью становился один, а двое вертели ворот. Но однажды решили прокатиться вдвоем, и веревка оборвалась. Доктор Янсен появился, когда возле колодца метались двое пацанов. Отправив их за помощью, доктор тут же спустился в колодец, нашел уже потерявших сознание мальчишек, сумел вытащить одного и, не отдохнув, полез за вторым. Спустился, понял, что еще раз ему уже не подняться, привязал мальчика к обрывку веревки и потерял сознание. Мальчики пришли в себя быстро, но доктора Янсена спасти не удалось.

Так в вонючем колодце погиб последний святой города Смоленска, ценою своей жизни оплатив жизнь двух мальчиков, и меня потрясла не только его смерть, но и его похороны. Весь Смоленск от мала до велика хоронил своего Доктора.

– А дома у него – деревянный топчан и книги, – тихо сказала мама, когда мы вернулись с кладбища. – И больше ничего. Ничего!

В голосе ее звучало благоговение: она говорила о святом, а святость не знает бедности.

(1)В нашей паре я был ведущим, а Павлик – ведомым. (2)Недоброжелатели считали, что Павлик был приложением ко мне. (3)На первый взгляд так оно и было. (4)Меня нельзя было приглашать на день рождения без Павлика. (5)Я покинул футбольную дворовую команду, где считался лучшим бомбардиром, когда Павлика отказались взять хотя бы запасным, и вернулся вместе с ним. (6)Так возникла иллюзия нашего неравенства. (7)На самом деле ни один из нас не зависел от другого, но душевное превосходство было на стороне Павлика. (8) Его нравственный кодекс был строже и чище моего. (9)Павлик не признавал сделок с совестью, тут он становился беспощаден.

(10)Однажды я на своей шкуре испытал, насколько непримиримым может быть мягкий, покладистый Павлик. (11)На уроках немецкого я чувствовал себя принцем. (12)Я с детства хорошо знал язык, и наша «немка» Елена Францевна души во мне не чаяла и никогда не спрашивала у меня уроков. (13)Вдруг ни с того ни с сего она вызвала меня к доске. (14) Как раз перед этим я пропустил несколько дней и не знал о домашнем задании. (15) Поначалу всё шло хорошо: я проспрягал какой-то глагол, отбарабанил предлоги, прочёл текст и пересказал его.

– (16)Прекрасно, – поджала губы Елена Францевна. – (17)Теперь стихотворение.

– (18)Какое стихотворение?

– (19)То, которое задано! – отчеканила она ледяным тоном.

– (20)А вы разве задавали?

– (21)Привык на уроках ворон считать! – завелась она с пол-оборота.  – (22)Здоровенный парень, а дисциплина…

– (23)Да я же болел!

– (24)Да, ты отсутствовал. (25)А спросить у товарищей, что задано, мозгов не хватило?

(26)Взял бы да и сказал: не хватило. (27)Ну что она могла мне сделать? (28)О домашних заданиях я спрашивал у Павлика, а он ни словом не обмолвился о стихотворении. (29) Забыл, наверное. (30)Я так и сказал Елене Францевне.

– (31)Встань! — приказала Павлику «немка». – (32)Это правда?

(33)Он молча наклонил голову. (34)И я тут же понял, что это неправда. (35)Как раз о немецком я его не спрашивал…

(36)Елена Францевна перенесла свой гнев на Павлика. (37)Он слушал её молча, не оправдываясь и не огрызаясь, словно всё это нисколько его не касалось. (38)Спустив пары, «немка» угомонилась и предложила мне прочесть любое стихотворение на выбор… (39)  Я получил «отлично».

(40)Вот так всё и обошлось. (41)Когда, довольный и счастливый, я вернулся на своё место, Павлика, к моему удивлению, не оказалось рядом. (42)Он сидел за пустой партой далеко от меня.

– (43)Ты чего это?..

(44)Он не ответил. (45)У него были какие-то странные глаза – красные и налитые влагой. (46)Я никогда не видел Павлика плачущим. (47)Даже после самых жестоких, неравных и неудачных драк, когда и самые сильные ребята плачут, он не плакал.

– (48)Брось! – сказал я. – (49)Стоит ли из-за учительницы?

(50)Он молчал и глядел мимо меня. (51)Какое ему дело до Елены Францевны, он и думать о ней забыл. (52)Его предал друг. (53)Спокойно, обыденно и публично, ради грошовой выгоды предал человек, за которого он, не раздумывая, пошёл бы в огонь и в воду.

(54)Никому не хочется признаваться в собственной низости. (55)Я стал уговаривать себя, что поступил правильно. (56)Ну покричала на него «немка», подумаешь, несчастье! (57) Стоит ли вообще придавать значение подобной чепухе?.. (58)И всё же, окажись Павлик на моём месте, назвал бы он меня? (59)Нет! (60)Он скорее проглотил бы собственный язык. (61)Когда прозвучал звонок, я подавил желание броситься к нему, признавая тем самым свою вину и готовность принять кару.

(62)Потом было немало случаев, когда мы могли бы вернуться к прежней дружбе, хотя Павлик не хотел этого: ему не нужен был тот человек, каким я вдруг раскрылся на уроке немецкого.

(По Ю.М. Нагибину*)

Гости выпили еще по стакану, встали из-за стола и простились с Пугачевым. Я хотел за ними последовать, но Пугачев сказал мне: «Сиди; я хочу с тобою переговорить». Мы остались глаз на глаз.

Несколько минут продолжалось обоюдное наше молчание. Пугачев смотрел на меня пристально, изредка прищуривая левый глаз с удивительным выражением плутовства и насмешливости. Наконец он засмеялся, и с такою непритворной веселостию, что и я, глядя на него, стал смеяться, сам не зная чему.

— Что, ваше благородие? — сказал он мне. — Струсил ты, признайся, когда молодцы мои накинули тебе веревку на шею? Я чаю, небо с овчинку показалось… А покачался бы на перекладине, если бы не твой слуга. Я тотчас узнал старого хрыча. Ну, думал ли ты, ваше благородие, что человек, который вывел тебя к умету, был сам великий государь? (Тут он взял на себя вид важный и таинственный.) Ты крепко передо мною виноват, — продолжал он, — но я помиловал тебя за твою добродетель, за то, что ты оказал мне услугу, когда принужден я был скрываться от своих недругов. То ли еще увидишь! Так ли еще тебя пожалую, когда получу свое государство! Обещаешься ли служить мне с усердием?

Вопрос мошенника и его дерзость показались мне так забавны, что я не мог не усмехнуться.

— Чему ты усмехаешься? — спросил он меня нахмурясь. — Или ты не веришь, что я великий государь? Отвечай прямо.

Я смутился: признать бродягу государем был я не в состоянии: это казалось мне малодушием непростительным. Назвать его в глаза обманщиком — было подвергнуть себя погибели; и то, на что был я готов под виселицею в глазах всего народа и в первом пылу негодования, теперь казалось мне бесполезной хвастливостию. Я колебался. Пугачев мрачно ждал моего ответа. Наконец (и еще ныне с самодовольствием поминаю эту минуту) чувство долга восторжествовало во мне над слабостию человеческою. Я отвечал Пугачеву: «Слушай; скажу тебе всю правду. Рассуди, могу ли я признать в тебе государя? Ты человек смышленый: ты сам увидел бы, что я лукавствую».

— Кто же я таков, по твоему разумению?

— Бог тебя знает; но кто бы ты ни был, ты шутишь опасную шутку.

Пугачев взглянул на меня быстро. «Так ты не веришь, — сказал он, — чтоб я был государь Петр Федорович? Ну, добро. А разве нет удачи удалому? Разве в старину Гришка Отрепьев не царствовал? Думай про меня что хочешь, а от меня не отставай. Какое тебе дело до иного-прочего? Кто ни поп, тот батька. Послужи мне верой и правдою, и я тебя пожалую и в фельдмаршалы и в князья. Как ты думаешь?»

— Нет, — отвечал я с твердостию. — Я природный дворянин; я присягал государыне императрице: тебе служить не могу. Коли ты в самом деле желаешь мне добра, так отпусти меня в Оренбург.

Пугачев задумался. «А коли отпущу, — сказал он, — так обещаешься ли по крайней мере против меня не служить?»

— Как могу тебе в этом обещаться? — отвечал я. — Сам знаешь, не моя воля: велят идти против тебя — пойду, делать нечего. Ты теперь сам начальник; сам требуешь повиновения от своих. На что это будет похоже, если я от службы откажусь, когда служба моя понадобится? Голова моя в твоей власти: отпустишь меня — спасибо; казнишь — бог тебе судья; а я сказал тебе правду.

Моя искренность поразила Пугачева. «Так и быть, — сказал он, ударя меня по плечу. — Казнить так казнить, миловать так миловать. Ступай себе на все четыре стороны и делай что хочешь. Завтра приходи со мною проститься, а теперь ступай себе спать, и меня уж дрема клонит».

В начале сентября из лагеря под городом Кюстрином перебросили нас, сто сорок два человека советских военнопленных, в лагерь Б‑14, неподалеку от Дрездена. К тому времени в этом лагере было около двух тысяч наших. Все работали на каменном карьере, вручную долбили, резали, крошили немецкий камень. Норма — четыре кубометра в день на душу, заметь, на такую душу, какая и без этого чуть-чуть, на одной ниточке в теле держалась. Тут и началось: через два месяца от ста сорока двух человек нашего эшелона осталось нас пятьдесят семь. Это как, браток? Лихо? Тут своих не успеваешь хоронить, а тут слух по лагерю идет, будто немцы уже Сталинград взяли и прут дальше, на Сибирь. Одно горе к другому, да так гнут, что глаз от земли не подымаешь, вроде и ты туда, в чужую, немецкую землю, просишься. А лагерная охрана каждый день пьет, песни горланят, радуются, ликуют.

И вот как-то вечером вернулись мы в барак с работы. Целый день дождь шел, лохмотья на нас хоть выжми; все мы на холодном ветру продрогли как собаки, зуб на зуб не попадает. А обсушиться негде, согреться — то же самое, и к тому же голодные не то что до смерти, а даже еще хуже. Но вечером нам еды не полагалось.

Снял я с себя мокрое рванье, кинул на нары и говорю: «Им по четыре кубометра выработки надо, а на могилу каждому из нас и одного кубометра через глаза хватит». Только и сказал, но ведь нашелся же из своих какой-то подлец, донес коменданту лагеря про эти мои горькие слова.

Комендантом лагеря, или, по-ихнему, лагерфюрером, был у нас немец Мюллер. <…>.

Так вот этот самый комендант на другой день после того, как я про кубометры сказал, вызывает меня. Вечером приходят в барак переводчик и с ним два охранника. «Кто Соколов Андрей?» Я отозвался. «Марш за нами, тебя сам герр лагерфюрер требует». Понятно, зачем требует. На распыл. Попрощался я с товарищами, все они знали, что на смерть иду, вздохнул и пошел. Иду по лагерному двору, на звезды поглядываю, прощаюсь и с ними, думаю: «Вот и отмучился ты, Андрей Соколов, а по-лагерному — номер триста тридцать первый». Что-то жалко стало Иринку и детишек, а потом жаль эта утихла и стал я собираться с духом, чтобы глянуть в дырку пистолета бесстрашно, как и подобает солдату, чтобы враги не увидали в последнюю мою минуту, что мне с жизнью расставаться все-таки трудно…

В комендантской — цветы на окнах, чистенько, как у нас в хорошем клубе. За столом — все лагерное начальство. Пять человек сидят, шнапс глушат и салом закусывают. На столе у них початая здоровенная бутыль со шнапсом, хлеб, сало, моченые яблоки, открытые банки с разными консервами. Мигом оглядел я всю эту жратву, и — не поверишь — так меня замутило, что за малым не вырвало. Я же голодный, как волк, отвык от человеческой пищи, а тут столько добра перед тобою… Кое-как задавил тошноту, но глаза оторвал от стола через великую силу.

Прямо передо мною сидит полупьяный Мюллер, пистолетом играется, перекидывает его из руки в руку, а сам смотрит на меня и не моргнет, как змея. Ну, я руки по швам, стоптанными каблуками щелкнул, громко так докладываю: «Военнопленный Андрей Соколов по вашему приказанию, герр комендант, явился». Он и спрашивает меня: «Так что же, русс Иван, четыре кубометра выработки — это много?» — «Так точно, — говорю, — герр комендант, много». — «А одного тебе на могилу хватит?» — «Так точно, герр комендант, вполне хватит и даже останется».

Он встал и говорит: «Я окажу тебе великую честь, сейчас лично расстреляю тебя за эти слова. Здесь неудобно, пойдем во двор, там ты и распишешься». — «Воля ваша», — говорю ему. Он постоял, подумал, а потом кинул пистолет на стол и наливает полный стакан шнапса, кусочек хлеба взял, положил на него ломтик сала и все это подает мне и говорит: «Перед смертью выпей, русс Иван, за победу немецкого оружия».

Я было из его рук и стакан взял, и закуску, но как только услыхал эти слова, — меня будто огнем обожгло! Думаю про себя: «Чтобы я, русский солдат, да стал пить за победу немецкого оружия?! А кое-чего ты не хочешь, герр комендант? Один черт мне умирать, так провались ты пропадом со своей водкой!»

Поставил я стакан на стол, закуску положил и говорю: «Благодарствую за угощение, но я непьющий». Он улыбается: «Не хочешь пить за нашу победу? В таком случае выпей за свою погибель». А что мне было терять? «За свою погибель и избавление от мук я выпью», — говорю ему. С тем взял стакан и в два глотка вылил его в себя, а закуску не тронул, вежливенько вытер губы ладонью и говорю: «Благодарствую за угощение. Я готов, герр комендант, пойдемте, распишете меня».

Но он смотрит внимательно так и говорит: «Ты хоть закуси перед смертью». Я ему на это отвечаю: «Я после первого стакана не закусываю». Наливает он второй, подает мне. Выпил я и второй и опять же закуску не трогаю, на отвагу бью, думаю: «Хоть напьюсь перед тем, как во двор идти, с жизнью расставаться». Высоко поднял комендант свои белые брови, спрашивает: «Что же не закусываешь, русс Иван? Не стесняйся!» А я ему свое: «Извините, герр комендант, я и после второго стакана не привык закусывать». Надул он щеки, фыркнул, а потом как захохочет и сквозь смех что-то быстро говорит по-немецки: видно, переводит мои слова друзьям. Те тоже рассмеялись, стульями задвигали, поворачиваются ко мне мордами и уже, замечаю, как-то иначе на меня поглядывают, вроде помягче.

Наливает мне комендант третий стакан, а у самого руки трясутся от смеха. Этот стакан я выпил врастяжку, откусил маленький кусочек хлеба, остаток положил на стол. Захотелось мне им, проклятым, показать, что хотя я и с голоду пропадаю, но давиться ихней подачкой не собираюсь, что у меня есть свое, русское достоинство и гордость и что в скотину они меня не превратили, как ни старались.

После этого комендант стал серьезный с виду, поправил у себя на груди два железных креста, вышел из-за стола безоружный и говорит: «Вот что, Соколов, ты — настоящий русский солдат. Ты храбрый солдат. Я — тоже солдат и уважаю достойных противников. Стрелять я тебя не буду. К тому же сегодня наши доблестные войска вышли к Волге и целиком овладели Сталинградом. Это для нас большая радость, а потому я великодушно дарю тебе жизнь. Ступай в свой блок, а это тебе за смелость», — и подает мне со стола небольшую буханку хлеба и кусок сала.