Очерки и рассказы о вов

Мы собрали для вас самые лучшие рассказы о Великой Отечественной войне 1941-1945 гг. Рассказы от первого лица, не придуманные, живые воспоминания фронтовиков и свидетелей войны. 

Рассказ о войне из книги священника Александра Дьяченко «Преодоление»

— Я не всегда была старой и немощной, я жила в белорусской деревне, у меня была се­мья, очень хороший муж. Но пришли немцы, муж, как и другие мужчины, ушел в партизаны, он был их командиром. Мы, женщины, поддерживали своих мужчин, чем могли. Об этом ста­ло известно немцам. Они приехали в деревню рано утром. Выгнали всех из домов и, как ско­тину, погнали на станцию в соседний городок. Там нас уже ждали вагоны. Людей набивали в те­плушки так, что мы могли только стоять. Ехали с остановками двое суток, ни воды, ни пищи нам не давали. Когда нас наконец выгрузили из ваго­нов, то некоторые были уже не в состоянии дви­гаться. Тогда охрана стала сбрасывать их на зем­лю и добивать прикладами карабинов. А потом нам показали направление к воротам и сказали: «Бегите». Как только мы пробежали половину расстояния, спустили собак. До ворот добежали самые сильные. Тогда собак отогнали, всех, кто остался, построили в колонну и повели сквозь ворота, на которых по-немецки было написано: «Каждому — свое». С тех пор, мальчик, я не могу смотреть на высокие печные трубы.

Она оголила руку и показала мне наколку из ряда цифр на внутренней стороне руки, бли­же к локтю. Я знал, что это татуировка, у моего папы был на груди наколот танк, потому что он танкист, но зачем колоть цифры?

— Это мой номер в Освенциме.

Помню, что еще она рассказывала о том, как их освобождали наши танкисты и как ей повезло дожить до этого дня. Про сам лагерь и о том, что в нем происходило, она не расска­зывала мне ничего, наверное, жалела мою детскую голову.

Об Освенциме я узнал уже позд­нее. Узнал и понял, почему моя соседка не мог­ла смотреть на трубы нашей котельной.

Мой отец во время войны тоже оказался на оккупированной территории. Досталось им от немцев, ох, как досталось. А когда наши по­гнали немчуру, то те, понимая, что подросшие мальчишки — завтрашние солдаты, решили их расстрелять. Собрали всех и повели в лог, а тут наш самолетик — увидел скопление людей и дал рядом очередь. Немцы на землю, а пацаны — врассыпную. Моему папе повезло, он убежал, с простреленной рукой, но убежал. Не всем тог­да повезло.

В Германию мой отец входил танкистом. Их танковая бригада отличилась под Берли­ном на Зееловских высотах. Я видел фотогра­фии этих ребят. Молодежь, а вся грудь в орде­нах, несколько человек — Герои. Многие, как и мой папа, были призваны в действующую ар­мию с оккупированных земель, и многим было за что мстить немцам. Поэтому, может, и воева­ли так отчаянно храбро.

Шли по Европе, осво­бождали узников концлагерей и били врага, до­бивая беспощадно. «Мы рвались в саму Герма­нию, мы мечтали, как размажем ее траками гу­сениц наших танков. У нас была особая часть, даже форма одежды была черная. Мы еще сме­ялись, как бы нас с эсэсовцами не спутали».

Сразу по окончании войны бригада моего отца была размещена в одном из маленьких не­мецких городков. Вернее, в руинах, что от него остались. Сами кое-как расположились в подва­лах зданий, а вот помещения для столовой не было. И командир бригады, молодой полков­ник, распорядился сбивать столы из щитов и ставить временную столовую прямо на площа­ди городка.

«И вот наш первый мирный обед. Полевые кухни, повара, все, как обычно, но солдаты си­дят не на земле или на танке, а, как положено, за столами. Только начали обедать, и вдруг из всех этих руин, подвалов, щелей, как тараканы, начали выползать немецкие дети. Кто-то сто­ит, а кто-то уже и стоять от голода не может. Стоят и смотрят на нас, как собаки. И не знаю, как это получилось, но я своей простреленной рукой взял хлеб и сунул в карман, смотрю ти­хонько, а все наши ребята, не поднимая глаз друга на друга, делают то же самое».

А потом они кормили немецких детей, отда­вали все, что только можно было каким-то обра­зом утаить от обеда, сами еще вчерашние дети, которых совсем недавно, не дрогнув, насилова­ли, сжигали, расстреливали отцы этих немецких детей на захваченной ими нашей земле.

Командир бригады, Герой Советского Со­юза, по национальности еврей, родителей ко­торого, как и всех других евреев маленького бе­лорусского городка, каратели живыми закопа­ли в землю, имел полное право, как моральное, так и военное, залпами отогнать немецких «вы­родков» от своих танкистов. Они объедали его солдат, понижали их боеспособность, многие из этих детей были еще и больны и могли рас­пространить заразу среди личного состава.

Но полковник, вместо того чтобы стре­лять, приказал увеличить норму расхода про­дуктов. И немецких детей по приказу еврея кормили вместе с его солдатами.

Думаешь, что это за явление такое — Рус­ский Солдат? Откуда такое милосердие? Поче­му не мстили? Кажется, это выше любых сил — узнать, что всю твою родню живьем закопа­ли, возможно, отцы этих же детей, видеть кон­цлагеря с множеством тел замученных людей. И вместо того чтобы «оторваться» на детях и женах врага, они, напротив, спасали их, кор­мили, лечили.

С описываемых событий прошло несколь­ко лет, и мой папа, окончив военное училище в пятидесятые годы, вновь проходил военную службу в Германии, но уже офицером. Как-то на улице одного города его окликнул молодой немец. Он подбежал к моему отцу, схватил его за руку и спросил:

— Вы не узнаете меня? Да, конечно, сейчас во мне трудно узнать того голодного оборванного мальчишку. Но я вас запомнил, как вы тог­да кормили нас среди руин. Поверьте, мы ни­когда этого не забудем.

Вот так мы приобретали друзей на Западе, силой оружия и всепобеждающей силой хри­стианской любви.

***

Живы. Выдержим. Победим.

ПРАВДА О ВОЙНЕ

Надо отметить, что далеко не на всех произвело убедительное впечатление выступление В. М. Молотова в первый день войны, а заключительная фраза у некоторых бойцов вызвала иронию. Когда мы, врачи, спрашивали у них, как дела на фронте, а жили мы только этим, часто слышали ответ: «Драпаем. Победа за нами… то есть у немцев!»

Не могу сказать, что и выступление И. В. Сталина на всех подействовало положительно, хотя на большинство от него повеяло теплом. Но в темноте большой очереди за водой в подвале дома, где жили Яковлевы, я услышал однажды: «Вот! Братьями, сестрами стали! Забыл, как за опоздания в тюрьму сажал. Пискнула крыса, когда хвост прижали!» Народ при этом безмолвствовал. Приблизительно подобные высказывания я слышал неоднократно.

Подъему патриотизма способствовали еще два фактора. Во-первых, это зверства фашистов на нашей территории. Сообщения газет, что в Катыни под Смоленском немцы расстреляли десятки тысяч плененных нами поляков, а не мы во время отступления, как уверяли немцы, воспринимались без злобы. Все могло быть. «Не могли же мы их оставить немцам», — рассуждали некоторые. Но вот убийство наших людей население простить не могло.

В феврале 1942 года моя старшая операционная медсестра А. П. Павлова получила с освобожденных берегов Селигера письмо, где рассказывалось, как после взрыва ручной фанаты в штабной избе немцев они повесили почти всех мужчин, в том числе и брата Павловой. Повесили его на березе у родной избы, и висел он почти два месяца на глазах у жены и троих детей. Настроение от этого известия у всего госпиталя стало грозным для немцев: Павлову любили и персонал, и раненые бойцы… Я добился, чтобы во всех палатах прочли подлинник письма, а пожелтевшее от слез лицо Павловой было в перевязочной у всех перед глазами…

Второе, что обрадовало всех, это примирение с церковью. Православная церковь проявила в своих сборах на войну истинный патриотизм, и он был оценен. На патриарха и духовенство посыпались правительственные награды. На эти средства создавались авиаэскадрильи и танковые дивизии с названиями «Александр Невский» и «Дмитрий Донской». Показывали фильм, где священник с председателем райисполкома, партизаном, уничтожает зверствующих фашистов. Фильм заканчивался тем, что старый звонарь поднимается на колокольню и бьет в набат, перед этим широко перекрестясь. Прямо звучало: «Осени себя крестным знамением, русский народ!» У раненых зрителей, да и у персонала блестели слезы на глазах, когда зажигался свет.

Наоборот, огромные деньги, внесенные председателем колхоза, кажется, Ферапонтом Головатым, вызывали злобные улыбки. «Ишь как наворовался на голодных колхозниках», — говорили раненые из крестьян.

Громадное возмущение у населения вызвала и деятельность пятой колонны, то есть внутренних врагов. Я сам убедился, как их было много: немецким самолетам сигнализировали из окон даже разноцветными ракетами. В ноябре 1941 года в госпитале Нейрохирургического института сигнализировали из окна азбукой Морзе. Дежурный врач Мальм, совершенно спившийся и деклассированный человек, сказал, что сигнализация шла из окна операционной, где дежурила моя жена. Начальник госпиталя Бондарчук на утренней пятиминутке сказал, что он за Кудрину ручается, а дня через два сигнальщика взяли, и навсегда исчез сам Мальм.

Мой учитель игры на скрипке Александров Ю. А., коммунист, хотя и скрыто религиозный, чахоточный человек, работал начальником пожарной охраны Дома Красной Армии на углу Литейного и Кировской. Он гнался за ракетчиком, явно работником Дома Красной Армии, но не смог рассмотреть его в темноте и не догнал, но ракетницу тот бросил под ноги Александрову.

Быт в институте постепенно налаживался. Стало лучше работать центральное отопление, электрический свет стал почти постоянным, появилась вода в водопроводе. Мы ходили в кино. Такие фильмы, как «Два бойца», «Жила-была девочка» и другие, смотрели с нескрываемым чувством.

На «Два бойца» санитарка смогла взять билеты в кинотеатр «Октябрь» на сеанс позже, чем мы рассчитывали. Придя на следующий сеанс, мы узнали, что снаряд попал во двор этого кинотеатра, куда выпускали посетителей предыдущего сеанса, и многие были убиты и ранены.

Лето 1942 года прошло через сердца обывателей очень грустно. Окружение и разгром наших войск под Харьковом, сильно пополнившие количество наших пленных в Германии, навели большое на всех уныние. Новое наступление немцев до Волги, до Сталинграда, очень тяжело всеми переживалось. Смертность населения, особенно усиленная в весенние месяцы, несмотря на некоторое улучшение питания, как результат дистрофии, а также гибель людей от авиабомб и артиллерийских обстрелов ощутили все.

У жены украли в середине мая мою и ее продовольственные карточки, отчего мы снова очень сильно голодали. А надо было готовиться к зиме.

Мы не только обработали и засадили огороды в Рыбацком и Мурзинке, но получили изрядную полосу земли в саду у Зимнего дворца, который был отдан нашему госпиталю. Это была превосходная земля. Другие ленинградцы обрабатывали другие сады, скверы, Марсово поле. Мы посадили даже десятка два глазков от картофеля с прилегающим кусочком шелухи, а также капусту, брюкву, морковь, лук-сеянец и особенно много турнепса. Сажали везде, где только был клочок земли.

Жена же, боясь недостатка белковой пищи, собирала с овощей слизняков и мариновала их в двух больших банках. Впрочем, они не пригодились, и весной 1943 года их выбросили.

Наступившая зима 1942/43 года была мягкой. Транспорт больше не останавливался, все деревянные дома на окраинах Ленинграда, в том числе и дома в Мурзинке, снесли на топливо и запаслись им на зиму. В помещениях был электрический свет. Вскоре ученым дали особые литерные пайки. Мне как кандидату наук дали литерный паек группы Б. В него ежемесячно входили 2 кг сахара, 2 кг крупы, 2 кг мяса, 2 кг муки, 0,5 кг масла и 10 пачек папирос «Беломорканал». Это было роскошно, и это нас спасло.

Обмороки у меня прекратились. Я даже легко всю ночь дежурил с женой, охраняя огород у Зимнего дворца по очереди, три раза за лето. Впрочем, несмотря на охрану, все до одного кочана капусты украли.

Большое значение имело искусство. Мы начали больше читать, чаще бывать в кино, смотреть кинопередачи в госпитале, ходить на концерты самодеятельности и приезжавших к нам артистов. Однажды мы с женой были на концерте приехавших в Ленинград Д. Ойстраха и Л. Оборина. Когда Д. Ойстрах играл, а Л. Оборин аккомпанировал, в зале было холодновато. Внезапно голос тихо сказал: «Воздушная тревога, воздушная тревога! Желающие могут спуститься в бомбоубежище!» В переполненном зале никто не двинулся, Ойстрах благодарно и понимающе улыбнулся нам всем одними глазами и продолжал играть, ни на мгновение не споткнувшись. Хотя в ноги толкало от взрывов и доносились их звуки и тявканье зениток, музыка поглотила все. С тех пор эти два музыканта стали моими самыми большими любимцами и боевыми друзьями без знакомства.

К осени 1942 года Ленинград сильно опустел, что тоже облегчало его снабжение. К моменту начала блокады в городе, переполненном беженцами, выдавалось до 7 миллионов карточек. Весной 1942 года их выдали только 900 тысяч.

Эвакуировались многие, в том числе и часть 2-го Медицинского института. Остальные вузы уехали все. Но все же считают, что Ленинград смогли покинуть по Дороге жизни около двух миллионов. Таким образом, около четырех миллионов умерло (По официальным данным в блокадном Ленинграде умерло около 600 тысяч человек, по другим — около 1 миллиона. — ред.) цифра, значительно превышающая официальную. Далеко не все мертвецы попали на кладбище. Громадный ров между Саратовской колонией и лесом, идущим к Колтушам и Всеволожской, принял в себя сотни тысяч мертвецов и сровнялся с землей. Сейчас там пригородный огород, и следов не осталось. Но шуршащая ботва и веселые голоса убирающих урожай — не меньшее счастье для погибших, чем траурная музыка Пискаревского кладбища.

Немного о детях. Их судьба была ужасна. По детским карточкам почти ничего не давали. Мне как-то особенно живо вспоминаются два случая.

В самую суровую часть зимы 1941/42 года я брел из Бехтеревки на улицу Пестеля в свой госпиталь. Опухшие ноги почти не шли, голова кружилась, каждый осторожный шаг преследовал одну цель: продвинуться вперед и не упасть при этом. На Староневском я захотел зайти в булочную, чтобы отоварить две наши карточки и хоть немного согреться. Мороз пробирал до костей. Я стал в очередь и заметил, что около прилавка стоит мальчишка лет семи-восьми. Он наклонился и весь как бы сжался. Вдруг он выхватил кусок хлеба у только что получившей его женщины, упал, сжавшись в ко-1 мок спиной кверху, как ежик, и начал жадно рвать хлеб зубами. Женщина, утратившая хлеб, дико завопила: наверное, ее дома ждала с нетерпением голодная семья. Очередь смешалась. Многие бросились бить и топтать мальчишку, который продолжал есть, ватник и шапка защищали его. «Мужчина! Хоть бы вы помогли», — крикнул мне кто-то, очевидно, потому, что я был единственным мужчиной в булочной. Меня закачало, сильно закружилась голова. «Звери вы, звери», — прохрипел я и, шатаясь, вышел на мороз. Я не мог спасти ребенка. Достаточно было легкого толчка, и меня, безусловно, приняли бы разъяренные люди за сообщника, и я упал бы.

Да, я обыватель. Я не кинулся спасать этого мальчишку. «Не обернуться в оборотня, зверя», — писала в эти дни наша любимая Ольга Берггольц. Дивная женщина! Она многим помогала перенести блокаду и сохраняла в нас необходимую человечность.

Я от имени их пошлю за рубеж телеграмму:

«Живы. Выдержим. Победим».

Но неготовность разделить участь избиваемого ребенка навсегда осталась у меня зарубкой на совести…

Второй случай произошел позже. Мы получили только что, но уже во второй раз, литерный паек и вдвоем с женой несли его по Литейному, направляясь домой. Сугробы были и во вторую блокадную зиму достаточно высоки. Почти напротив дома Н. А. Некрасова, откуда он любовался парадным подъездом, цепляясь за погруженную в снег решетку, шел ребенок лет четырех-пяти. Он с трудом передвигал ноги, огромные глаза на иссохшем старческом лице с ужасом вглядывались в окружающий мир. Ноги его заплетались. Тамара вытащила большой, двойной, кусок сахара и протянула ему. Он сначала не понял и весь сжался, а потом вдруг рывком схватил этот сахар, прижал к груди и замер от страха, что все случившееся или сон, или неправда… Мы пошли дальше. Ну, что же большее могли сделать еле бредущие обыватели?

ПРОРЫВ БЛОКАДЫ

Все ленинградцы ежедневно говорили о прорыве блокады, о предстоящей победе, мирной жизни и восстановлении страны, втором фронте, то есть об активном включении в войну союзников. На союзников, впрочем, мало надеялись. «План уже начерчился, но рузвельтатов никаких»,— шутили ленинградцы. Вспоминали и индейскую мудрость: «У меня три друга: первый — мой друг, второй — друг моего друга и третий — враг моего врага». Все считали, что третья степень дружбы только и объединяет нас с нашими союзниками. (Так, кстати, и оказалось: второй фронт появился только тогда, когда ясно стало, что мы сможем освободить одни всю Европу.)

Редко кто говорил о других исходах. Были люди, которые считали, что Ленинград после войны должен стать свободным городом. Но все сразу же обрывали таких, вспоминая и «Окно в Европу», и «Медного всадника», и историческое значение для России выхода к Балтийскому морю. Но о прорыве блокады говорили ежедневно и всюду: за работой, на дежурствах на крышах, когда «лопатами отбивались от самолетов», гася зажигалки, за скудной едой, укладываясь в холодную постель и во время немудрого в те времена самообслуживания. Ждали, надеялись. Долго и упорно. Говорили то о Федюнинском и его усах, то о Кулике, то о Мерецкове.

В призывных комиссиях на фронт брали почти всех. Меня откомандировали туда из госпиталя. Помню, что только двубезрукому я дал освобождение, удивившись замечательным протезам, скрывавшим его недостаток. «Вы не бойтесь, берите с язвой желудка, туберкулезных. Ведь всем им придется быть на фронте не больше недели. Если не убьют, то ранят, и они попадут в госпиталь», — говорил нам военком Дзержинского района.

И действительно, война шла большой кровью. При попытках пробиться на связь с Большой землей под Красным Бором остались груды тел, особенно вдоль насыпей. «Невский пятачок» и Синявинские болота не сходили с языка. Ленинградцы бились неистово. Каждый знал, что за его спиной его же семья умирает с голоду. Но все попытки прорыва блокады не вели к успеху, наполнялись только наши госпитали искалеченными и умирающими.

С ужасом мы узнали о гибели целой армии и предательстве Власова. Этому поневоле пришлось поверить. Ведь, когда читали нам о Павлове и других расстрелянных генералах Западного фронта, никто не верил, что они предатели и «враги народа», как нас в этом убеждали. Вспоминали, что это же говорилось о Якире, Тухачевском, Уборевиче, даже о Блюхере.

Летняя кампания 1942 года началась, как я писал, крайне неудачно и удручающе, но уже осенью стали много говорить об упорстве наших под Сталинградом. Бои затянулись, подходила зима, а в ней мы надеялись на свои русские силы и русскую выносливость. Радостные вести о контрнаступлении под Сталинградом, окружении Паулюса с его 6-й армией, неудачи Манштейна в попытках прорвать это окружение давали ленинградцам новую надежду в канун Нового, 1943 года.

Я встречал Новый год с женой вдвоем, вернувшись часам к 11 в каморку, где мы жили при госпитале, из обхода по эвакогоспиталям. Была рюмка разведенного спирта, два ломтика сала, кусок хлеба грамм 200 и горячий чай с кусочком сахара! Целое пиршество!

События не заставили себя ждать. Раненых почти всех выписали: кого комиссовали, кого отправили в батальоны выздоравливающих, кого увезли на Большую землю. Но недолго бродили мы по опустевшему госпиталю после суматохи его разгрузки. Потоком пошли свежие раненые прямо с позиций, грязные, перевязанные часто индивидуальным пакетом поверх шинели, кровоточащие. Мы были и медсанбатом, и полевым, и фронтовым госпиталем. Одни стали на сортировку, другие — к операционным столам для бессменного оперирования. Некогда было поесть, да и не до еды стало.

Не первый раз шли к нам такие потоки, но этот был слишком мучителен и утомителен. Все время требовалось тяжелейшее сочетание физической работы с умственной, нравственных человеческих переживаний с четкостью сухой работы хирурга.

На третьи сутки мужчины уже не выдерживали. Им давали по 100 грамм разведенного спирта и посылали часа на три спать, хотя приемный покой завален был ранеными, нуждающимися в срочнейших операциях. Иначе они начинали плохо, полусонно оперировать. Молодцы женщины! Они не только во много раз лучше мужчин переносили тяготы блокады, гораздо реже погибали от дистрофии, но и работали, не жалуясь на усталость и четко выполняя свои обязанности.

В нашей операционной операции шли на трех столах: за каждым — врач и сестра, на все три стола — еще одна сестра, заменяющая операционную. Кадровые операционные и перевязочные сестры все до одной ассистировали на операциях. Привычка работать по много ночей подряд в Бехтеревке, больнице им. 25-го Октября и на «скорой помощи» меня выручила. Я выдержал это испытание, с гордостью могу сказать, как женщины.

Ночью 18 января нам привезли раненую женщину. В этот день убило ее мужа, а она была тяжело ранена в мозг, в левую височную долю. Осколок с обломками костей внедрился в глубину, полностью парализовав ей обе правые конечности и лишив ее возможности говорить, но при сохранении понимания чужой речи. Женщины-бойцы попадали к нам, но не часто. Я ее взял на свой стол, уложил на правый, парализованный бок, обезболил кожу и очень удачно удалил металлический осколок и внедрившиеся в мозг осколки кости. «Милая моя, — сказал я, кончая операцию и готовясь к следующей, — все будет хорошо. Осколок я достал, и речь к вам вернется, а паралич целиком пройдет. Вы полностью выздоровеете!»

Вдруг моя раненая сверху лежащей свободной рукой стала манить меня к себе. Я знал, что она не скоро еще начнет говорить, и думал, что она мне что-нибудь шепнет, хотя это казалось невероятным. И вдруг раненая своей здоровой голой, но крепкой рукой бойца охватила мне шею, прижала мое лицо к своим губам и крепко поцеловала. Я не выдержал. Я не спал четвертые сутки, почти не ел и только изредка, держа папироску корнцангом, курил. Все помутилось в моей голове, и, как одержимый, я выскочил в коридор, чтобы хоть на одну минуту прийти в себя. Ведь есть же страшная несправедливость в том, что женщин — продолжательниц рода и смягчающих нравы начала в человечестве, тоже убивают. И вот в этот момент заговорил, извещая о прорыве блокады и соединении Ленинградского фронта с Волховским, наш громкоговоритель.

Была глубокая ночь, но что тут началось! Я стоял окровавленный после операции, совершенно обалдевший от пережитого и услышанного, а ко мне бежали сестры, санитарки, бойцы… Кто с рукой на «аэроплане», то есть на отводящей согнутую руку шине, кто на костылях, кто еще кровоточа через недавно наложенную повязку. И вот начались бесконечные поцелуи. Целовали меня все, несмотря на мой устрашающий от пролитой крови вид. А я стоял, пропустил минут 15 из драгоценного времени для оперирования других нуждавшихся раненых, выдерживая эти бесчисленные объятия и поцелуи.

***

Рассказ о Великой Отечественной войне фронтовика

1 год назад в этот день началась война, разделившая историю не только нашей страны, а и всего мира на до и после. Рассказывает участник Великой Отечественной войны Марк Павлович Иванихин, председатель Совета ветеранов войны, труда, Вооруженных сил и правоохранительных органов Восточного административного округа.

Марк Павлович вспоминает день начала войны:

— День начала войны – это день, когда наша жизнь переломилась пополам. Было хорошее, светлое воскресенье, и вдруг объявили о войне, о первых бомбежках. Все поняли, что придется очень многое выдержать, 280 дивизий пошли на нашу страну. У меня семья военная, отец был подполковником. За ним сразу пришла машина, он взял свой «тревожный» чемодан (это чемодан, в котором всегда наготове было самое необходимое), и мы вместе поехали в училище, я как курсант, а отец как преподаватель.

Сразу все изменилось, всем стало понятно, что эта война будет надолго. Тревожные новости погрузили в другую жизнь, говорили о том, что немцы постоянно продвигаются вперед. Этот день был ясный, солнечный, а под вечер уже началась мобилизация.

Такими остались мои воспоминания, мальчишки 18-ти лет. Отцу было 43 года, он работал старшим преподавателем в первом Московском Артиллерийском училище имени Красина, где учился и я. Это было первое училище, которое выпустило в войну офицеров, воевавших на «Катюшах». Я всю войну воевал на «Катюшах».

— Молодые неопытные ребята шли под пули. Это была верная смерть?

— Мы все-таки многое умели. Еще в школе нам всем нужно было сдать норматив на значок ГТО (готов к труду и обороне). Тренировались почти как в армии: нужно было пробежать, проползти, проплыть, а также учили перевязывать раны, накладывать шины при переломах и так далее. Хоть война и была внезапной, мы немного были готовы защищать свою Родину.

Я воевал на фронте с 6 октября 1941 по апрель 1945 г. Участвовал в сражениях за Сталинград, на Курской Дуге, и от Курской Дуги через Украину и Польшу дошел до Берлина.

Война – это ужасное испытание. Это постоянная смерть, которая рядом с тобой и угрожает тебе. У ног рвутся снаряды, на тебя идут вражеские танки, сверху к тебе прицеливаются стаи немецких самолетов, артиллерия стреляет. Кажется, что земля превращается в маленькое место, где тебе некуда деться.

Я был командиром, у меня находилось 60 человек в подчинении. За всех этих людей надо отвечать. И, несмотря на самолеты и танки, которые ищут твоей смерти, нужно держать и себя в руках, и держать в руках солдат, сержантов и офицеров. Это выполнить сложно.

Не могу забыть концлагерь Майданек. Мы освободили этот лагерь смерти, увидели изможденных людей: кожа и кости. А особенно помнятся детишки с разрезанными руками, у них все время брали кровь. Мы увидели мешки с человеческими скальпами. Увидели камеры пыток и опытов. Что таить, это вызвало ненависть к противнику.

Еще помню, зашли в отвоеванную деревню, увидели церковь, а в ней немцы устроили конюшню. У меня солдаты были из всех городов советского союза, даже из Сибири, у многих погибли отцы на войне. И эти ребята говорили: «Дойдем до Германии, семьи фрицев перебьем, и дома их сожжем». И вот вошли мы в первый немецкий город, бойцы ворвались в дом немецкого летчика, увидели фрау и четверо маленьких детей. Вы думаете, кто-то их тронул? Никто из солдат ничего плохого им не сделал. Русский человек отходчив.

Все немецкие города, которые мы проходили, остались целы, за исключением Берлина, в котором было сильное сопротивление.

У меня четыре ордена. Орден Александра Невского, который получил за Берлин; орден Отечественной войны I-ой степени, два ордена Отечественной войны II степени. Также медаль за боевые заслуги, медаль за победу над Германией, за оборону Москвы, за оборону Сталинграда, за освобождение Варшавы и за взятие Берлина. Это основные медали, а всего их порядка пятидесяти. Все мы, пережившие военные годы, хотим одного — мира. И чтобы ценен был тот народ, который одержал победу.

Фото Юлии Маковейчук

Читать Рассказы о войне 1941-1945 гг.

[Видео] 1942. Разведка. Чудо на Адриана и Наталью

22 июня…

Монахиня Адриана (Малышева): Война — как фотография (ВИДЕО)

Правда о первых днях Великой Отечественной войны

Непридуманные рассказы о войне (портал)

А уж что пережито, до сих пор страшные сны мучают...

Тульников Андрей Пантелеевич, Герой Советского Союза, член областного совета ветеранов: Родился я 2 августа 1923 г. в селе Пришиб Енотаевского района Астраханской области. А вот на фронт меня призывали с Дальнего Востока. Получилось вот как. Нас у родителей было четверо детей: два брата и две сестры. Я — третий по счету. Матери почти не помню, лет шести был, она умерла от родов. Отец женился на женщине, у которой тоже было двое детей. Решили завербоваться на Дальний Восток, на рыбные промысла. Старшая сестра осталась в Пришибе, ее удочерила одна семья. Мы же все отправились во Владивосток. Обосновались в поселке Сидими, после он был переименован, это часа два катером от Владивостока. Отец тоже рано умер, в 45 лет: провалившись под лед, промерз и заболел, оправиться уже не смог. В этом поселке я закончил семь классов. К началу войны был уже полным сиротой. Сестра замуж вышла. С мачехой поссорился, ушел к сестре. Поработал в рыболовецком колхозе. Пошел учиться на курсы мотористов. А тут война с Японией — Хасан. Какая уж тут учеба.

Рассказывать о фронтовых годах мне стало все сложнее. Память не та, да и то сказать — 91 год. Не думал, что доживу до этих лет: и ранения были, и туберкулезом болел. А уж что пережито, до сих пор страшные сны мучают. Но попробую, расскажу, что вспомню.

В армию меня призвали в конце 41-го. С месяц подучили. 23 февраля в 1942-м — воинская присяга — и на фронт.  Посадили в эшелоны и отправили под Воронеж. Дня через три получил ранение в руку. После госпиталя вернулся в свою часть. Потом брали Курск, тоже ранение, госпиталь. После выписки направили в другую часть на l-й Украинский фронт. С боями прошел до конца войны, был командиром стрелкового взвода, саперного. Ходил в разведку. Получал боевые награды – два ордена Красного Знамени, орден Славы, орден Красной Звезды, три медали «За отвагу» и другие. 10 апреля 1945 г. присвоено звание Героя Советского Союза.

 На войне ведь так:  ты убьешь — или тебя убьют. Страшно было? Конечно.

К примеру, приказ командира — взять вон тот дом. Пошли, взяли, из десятка товарищей половина полегла там. Порой и захоронить не удавалось. Потому-то до сих пор так много солдат числится без вести пропавшими. А как не выполнить приказ, когда за спиной заградотряды: если не чужие, то свои убьют. Что кричали во время атаки? Разное: кто «За Родину, за Сталина», кто — «Вперед», а кто — матом. А кто-то перед боем молитву читал, на Бога надеялся. Все мы разные.

Как-то мне везло, что с фронта вернулся живым. А мог еще погибнуть, и даже не в бою. Вот как случилось на Украине. Мой взвод совершал рейд по вражеским тылам. Обнаружили крупную танковую колонну, сведения о ней тотчас передали по рации. Решено было разгромить штаб и захватить документы. Для участия в операции мы привлекли одну из местных жительниц. Поверили ей на слово. Но она нас предала. Мы втроем оказались в засаде и попали в плен. Немецкий полковник требовал от нас раскрыть план операции нашей группировки. Мы, конечно, молчали и уже мысленно прощались с жизнью. На грудь нам повесили таблички «Русский бандит». Дальше дорога одна — на виселицу. Уже стояли на табуретах. И вдруг полковник упал подстреленный. Это ребята из взвода успели прийти на помощь.

«Мы передаем вам эстафету Победы»

Симонов Герман Константинович, член областного совета ветеранов: Вся молодость — в годы войны. В 39-м прямо с первого курса рыбвтуза, успел всего два месяца проучиться, — повестка, и в армию. Направили в Белоруссию, с. Баравуха Полоцкой обл., а  еще через два месяца нас, молодых и спешно обученных, бросили на войну с Финляндией. Нам зачитали приказ, погрузили на платформы, а пока ехали до Петрозаводска, учили нас заряжать, стрелять. Хорошо, что с нами были старослужащие — командиры танков, опытные механики, а я был башенным стрелком. Нас в танке Т-26 три человека. Из Петрозаводска своим ходом к границе. На ней государственный знак — царский орел, мы его сбили и пошли вперед.  30 ноября 1939 г. Красная армия перешла в наступление по всей советско-финской 1200-км границе. И началось! Морозы были страшенные. Хлеб привезут, буханку ничем не разрежешь, не распилишь. Потом стали давать сухари.  Мы выход нашли: на мотор танка предварительно клали хлеб, чтобы оттаял, а вот пехоте трудно пришлось. Ели не по одному, а все вместе, глядя друг на друга: появились белые пятна на лице, обморожение,  тут же их растирать. Таких морозов я ни до, ни после финской не знал. Полушубков всем не хватало, танкисты  порой самостоятельно выбраться из танка не могли, металл леденел.  А в лесах на высоких елях «кукушки» поджидают, так звали женщин-снайперов, они буквально косили наших ребят.

И всего-то 105-дневная война, «неизвестная война», как назвал ее поэт Александр Твардовский. О ней мало говорят и пишут, а потери наши там были вдвое больше, чем у финнов. И вот 12 марта 1940 г. подписан мирный договор с Финляндией. Наши танковые части вывели на территорию СССР, в Ленинградскую область. Но остался в памяти финский анекдот. Когда определяли границу, она прошла через домик лесника, одна комната – на финской стороне, другая — на советской. И его спросили: где будешь жить, на финской или советской стороне? Он подумал-подумал: на финской. Почему? А в Советском Союзе зимы холоднее.

Нам выдали за участие в финской кампании по 300 руб. Я впервые держал такие деньги в руках. Радовались, что все закончилось. Но радовались недолго.

Пока мы приводили в порядок материальную часть, шло переформирование.  И вот пришел приказ перекинуть нас в район Ирана. Нам сказали, что там сосредоточены немецкие войска и ждут команды пройти по Каспию на Баку. А это нефть, топливо для самолетов и танков. Нам разъяснили, что мы вступаем в Иран не как завоеватели, а в целях самообороны своей страны по договору от 26 февраля 1921 г. Это была очень трудная миссия,  на танках через горы и перевалы. Но мы с честью выполнили задачу и сорвали планы врага вторжения с юга. Рассказывать об иранской миссии можно много, но я надеюсь, что подробнее читатели смогут прочесть в книге «Дороги моей судьбы».

Из Ирана – в Крым

Из Ирана наш танковый полк перевели в Новороссийск, чтобы перебраться в Крым. Самое жуткое — это переправа через Керченский пролив. Мыс Чушка. Наши танки – на баржах. Бомбежка. Немцы топили суда с пехотой и танками. Разве забыть, как следующая за нами огромная баржа, вся в дыму, завалилась на бок. Люди, танки, автомашины посыпались за борт… Но нам повезло, остались живы, форсировали пролив, и с ходу — в бой.

Памятная высота 66,3, занятая немцами. Приехал представитель Верховной ставки Мехлис в бурке, вручил нам флажки: ребята, вперед, вот вам флажки, кто первый займет высоту — будет герой. Приказ — взять боем. В помощь пойдет пехота…

И сейчас те ребята все почти лежат на той крымской земле, погибли в первом же бою.  Проливной дождь, грязь, размокшая земля. Наши маломощные танки, застревая, превращались в мишени. В перископы ничего не видно, стреляем наугад, по вспышкам. Пехота по грязи за нами, тяжело. Справа и слева горят мои сослуживцы. Много погибло там наших танков, сгорали полностью, как факел.  Их тогда заправляли бензином.  Вот и танк мой тряхнуло, горит. А я не могу открыть люк, уже сам горю. Верхний люк заклинило. Невероятным усилием приподнял крышку, перевалился в горящей куртке через борт, свалился в грязь. И тут меня спас пехотинец, потушил одежду и потащил к лазарету. Сам тоже был ранен. На прощанье пошутил: «Нет, пехоте лучше: в земляном окопчике сохраниться можно. А в танке что? Это же братская могила! Не-е, я матушку-пехоту ни на что не променяю. Бывай, танкист. До победы! Может, доведется встретиться!»

Не довелось. Он – на фронт, а меня – на койку. Очнулся, спрашиваю: как мой напарник Ваня? Ваня сгорел. А Петька как? Убитый.  Из наших 64 танков уцелело не больше десятка.  Слезы на глазах и ком в горле, когда узнаешь, что ребят, с которыми вместе служили, шутили, уже нет. А они у тебя перед глазами – молодые, здоровые.

В полевом лазарете немного подлечили и перевезли меня в Новороссийск, в военный госпиталь. Там пролежал,  вышел. Своих никого нет, ни в одну часть не могу попасть, отступают, кто как смог. И опять через Керченский пролив. Немец бомбит днем и ночью, не дает пристать кораблям, чтобы нас забрать и перевезти на Малую землю. Делал несколько попыток переправиться на судах, а там давка — и воинские части, и население, все смешалось.  Тех, кто в воде, подбирали, хотя судно уже переполнено. Делаю еще одну попытку перебраться — на кавказский берег. Был май, в одной гимнастерке подхожу к берегу и вижу, стоит катер невдалеке. Я же астраханец, для нас вода что асфальт, вплавь добрался, ухватился за якорную цепь. А тут налетели немецкие бомбардировщики, капитан дает команду «полный вперед!» Ну, думаю, все, пропал. Но катер при развороте накренился, я уцепился за леера и кричу. Тут подскочили ко мне матросы и вытянули на борт. Потом тыловые госпитали – Новороссийск, Ессентуки.  После выписки – снова Новороссийск. Бомбежки каждые два часа.

 Сначала-то мы все думали, что немцев шапками закидаем. А тут убедились, что к чему: техника устарелая, у нас винтовки, а у них автоматы,  у нас танки т-26, немцы нашу броню пробивали почем зря.  Настроение при отступлении было упадническое: батюшки, неужели страна пропадет. Но и злость закипала: не дадим себя уничтожить.

Самая ценная моя награда — медаль «За отвагу», я получил ее за Крым

Я уже был командиром танка. Мне поручили остановить подразделение немцев, которые стремились окружить наши воинские части. И была поставлена задача — не допустить этого.  А у меня всего один танк. Я сейчас вспоминаю и сам не верю, как это удалось. Но выполнили задачу. Вот за это у меня и медаль «За отвагу». А еще орден Отечественной войны, медали «За боевые заслуги», «За оборону Кавказа» и другие.

 Малолетка, добровольно вступивший в ряды Красной армии…

 Солодкий Василий Павлович, член областного совета ветеранов: Я родился 10 марта 1926 года в г. Горячий Ключ Краснодарского края. Семья многодетная, нас шесть братьев. Старший к началу войны уже работал начальником планового отдела треста в Майкопе, отец был председателем колхоза. В начале войны был призван на фронт. В июне 41-го окончил семь классов. Хотел поступить в нефтяной техникум. Съездил в Майкоп, подал заявление. А тут война, не до учебы. Когда отца призвали на фронт, меня взяли учеником автосварщика на майкопском нефтепромысле. Несколько месяцев проучился, поставили старшим сварщиком, дали 5 разряд, ученика в помощь и телегу-бричку.

Между тем немцы на юге стремительно наступали — с Ростова, Керчи на Краснодар, захвачен Новороссийск. Мама мне говорит: «Сынок, лучше иди добровольцем на фронт, а то немцы заставят окопы рыть или вовсе угонят в концлагерь». Мы с дружком Мишкой Столяровым прибыли в краснодарский военкомат. Желающих там было – не успевали записывать. Нас записали в 35-й стрелковый полк 30-й стрелковой дивизии, легендарной Чапаевской. Надо было оборонять Краснодар. Получив десятизарядные винтовки СВТ, в тот же день мы оказались в зоне боевых действий. А уже к одиннадцати часам вечера у меня в ноге торчал осколок от вражеского снаряда. Такое вот «знакомство» с войной в пятнадцать лет. В самой первой записи послужного списка так и значится: «Малолетка, добровольно вступивший в ряды Красной армии, с участием в боях на фронте». А последняя запись – «полковник».

Как я стал разведчиком

Однажды в наше расположение пришел мальчик лет шести: в коротких штанишках, сандаликах, шапочке, на рубашке значок Ленина, в общем, октябренок. Оказывается, их детский садик отправили отдыхать на море у посёлка Джубга. А его мама осталась в Горячем Ключе, который уже заняли немцы. Так вот Тимка пешком шел к маме. Командир полка приказал отвести мальчика в ближайшее село, приютить в какой-нибудь семье. А малыш ни в какую: «Пойду к маме». Командир решил попробовать выйти с немцами на переговоры. Переводчиком попросился я. Немецкий язык у меня в школе поволжский немец преподавал. Он русский плохо знал, с нами только на немецком разговаривал, привязали белую рубашку к палке и пошли. Дошли до границы, объясняю, что мальчик идет к своей маме в Горячий Ключ, пусть его пропустят. А немцы как влупят по нашему «флагу» из крупнокалиберного. Ничего не выходит. Тогда я предлагаю провести мальчика в обход немцев, дорогу до Горячего Ключа я знаю хорошо. Командир согласился. Пошли с Тимкой в обход. Как стемнело, переправились вплавь через речку. Немцы совсем вблизи. Встретили двух пареньков, они нас до леса провели. После леса снова речка, за ней дорога, по которой немцы ездят, и кустарник густой. А там уж и дом Тимкиной матери виден. Реку перешли, дорогу тоже. Я Тимку у кустов посадил и велел ждать, пока я назад дорогу перейду. Но не успел я из кустов выйти, как Тимка сорвался и побежал к матери.  Та ему навстречу, а увидев меня, тоже стала звать. Я испугался, сижу, не откликаюсь, слава богу, немцы не услышали. Перебежал дорогу, и в лес. Когда обратно возвращался, расположение немецких батарей запомнил и командиру дивизии доложил. Он мне после медаль «За отвагу» вручил и перевел в разведчики. С тех пор еще шесть раз ходил в разведку. Два раза ранило. Опять наградили: медалью «За боевые заслуги» и орденом Красной Звезды.

Качусь вниз, кричу нашим: «Это я. Вася!»

Запомнился случай, как мы пошли в разведку вместе со старшим сержантом Резо /грузин Шалва Бекикович Шалхамелидзе, не выговоришь, просил называть себя Резо/. Отличный был минёр, словно по запаху чуял, за ним иди, не бойся. Находил место в колючей проволоке, тихонько перерезал, чтобы мины не гремели, и мы проходили всегда незамеченными. Наша задача была — выяснить расположение немцев и привести «языка». И вот идем мы ночью километра четыре, присели в лесу на немецкой территории перекусить. Плащ-палатку поставили, продукты разложили. Тут слышим — гуси кричат. Поблизости озерцо. Недалеко жил лесник, он своих гусей на ночь на озерцо выпускал. Пошли с Резо посмотреть, в чем дело. А там три немца с хворостинами за гусями гоняются. Мы их враз уложили — и ходу. Нам строго было запрещено стрелять на вражеской территории, чтобы себя не выдать. Немцы, конечно, нас услышали, с собаками в погоню. Мы условились бежать в разные стороны и встретиться на этом же месте, когда отстанет погоня. Немцы в итоге за мной не погнались, и я остался в лесу. Две ночи прождал, нет ребят. Одному назад через передовую возвращаться страшно. Решил по лесной дороге пойти. Вижу, немец едет на повозке, посылки везет. Я — голодный, двое суток без еды. Что оставалось делать? Немца и лошадей подстрелил, посылку одну вскрыл. Там продукты, три вишни и веточка елки, немцы их всегда в посылки клали. Продукты забрал, повозку сжег. Дошел до горы Микоян. На горе немецкий патруль, а внизу уже наши. Я эту территорию с детства хорошо знаю. Если прыгну, не разобьюсь, и немцы начнут стрелять, не попадут. Подгадал время, прыгнул с горы, покатился. Немцы стреляли, но не попали. Качусь вниз, кричу нашим: «Это я. Вася!» Докатился весь белый в глине. Меня уже без вести пропавшим считали, в штабе уже письмо о том родным приготовили. А наши ребята из разведки раньше вернулись: целые и невредимые, даже «языка» привели. Не всегда такая удача была, погибали товарищи. И я еле выбрался.

По  дорогам войны

С боями дошли до Шепетовки, родины Николая Островского. Его домик недалеко от вокзала, я заходил туда. Дали пулемет, прожектор, стал командиром орудия. С 1 на 2 января 1944 года сбили четыре вражеских самолёта. После контузии попал в госпиталь близ Туапсе. Нас, разведчиков, в войну хорошо кормили, да и у немцев что-то прихватывали. А в госпитале на день — несколько грамм хлеба, один финик вместо сахара, каша из старой крупы. Не долечился, стал проситься обратно. Госпиталь был не фронтовой, а тыловой. И в свою часть я не попал. А попал в 337 дивизию. Там меня снова ранило, снова госпиталь. После этого Моздок, запасной стрелковый полк. Записали телефонистом и посыльным.

А телефонистом стал так. Однажды девушка из части попросила меня по дороге передать посылку маме. Её мама оказалась заведующей вечерней заочной школой и предложила мне поучиться. За полтора месяца я прошел весь курс за восьмой класс, мне выдали справку. После чего девятый и десятый классы я также заканчивал в полевых условиях. И тогда меня отправили на курсы телефонистов. Однако через месяц отчислили по причине несоответствия возраста — мне не было еще восемнадцати. Вернулся в часть. Назначили начальником военного эшелона для доставки на Волховский фронт орудий, дали в подчинение шесть человек. Прибыли мы под Ленинград, на легендарную «дорогу жизни». Там нас сразу поставили на батареи. В первый же день мы сбили 8 самолетов противника. А всего за дни нашего там нахождения – восемнадцать. Мне дали медаль «За отвагу».

В октябре 43-го меня перевели в формирующийся в Баку 252-й зенитно-артиллерийский полк. И почти сразу отправили на Украину для борьбы с Корсунь-Шевченковской группировкой, ту операцию в то время называли «вторым Сталинградом». Покончив с ней, продолжал участвовать в боях в составе 2-го Украинского фронта. В январе 1944 года меня отправляют в Бакинское училище артиллерии, но вновь по причине «несовершеннолетия» отправляют назад. И только через два месяца, когда мне исполнилось восемнадцать, принимают. Вскоре училище было расформировано, нас, курсантов, передали в Севастопольское высшее Краснознаменное училище зенитной артиллерии, которое я окончил уже в 1946 г. Много позже была Военная командная академия ПВО. И после  ее окончания в 1961 г. поехал я в отпуск в родной Горячий Ключ. И зашел к тому самому Тише. Меня встретила его мать, обрадовалась. Тимка к тому времени уже окончил училище в звании лейтенанта и собирался жениться.

 Сплошной огонь. Настоящий ад. Из моей роты в 100 человек осталось 29

Суров Александр Иванович, член областного совета ветеранов: Я прошел весь воинский путь Великой Отечественной. Начинал в 34-й гвардейской дивизии, в боях под Астраханью. Освобождал Украину, Румынию, Болгарию, Австрию, Венгрию. Будучи офицером контрразведки, не только принимал участие в боях, но и в расследовании многих событий. Родом я из села Старица Черноярского района. Родился 29 июня 1923 г. Семья крестьянская: нас трое детей, восьмилетку кончал в Сталинграде. Но из-за отсутствия жилья семья перебралась в пос. Оранжереи Икрянинского района. Здесь окончил среднюю школу. Выпускной бал как раз в день объявления войны.

Когда некоторые историки и политологи утверждают, что СССР не готов был к войне, это неверно. Да и не могло быть иначе. Война в Европе шла вовсю. Завоевана Прибалтика. Гитлеровцы вторглись во Францию. А на Дальнем Востоке – озеро Хасан, борьба с японцами. Так что нас уже в школе серьезно готовили к предстоящим испытаниям. Военное дело было для нас серьезнейшим  уроком: строй, устав, владение винтовкой, пушкой (автоматы еще только появлялись), первая медицинская помощь и т.д. Нам уже в школе надо было определиться,  кто в какое военное училище из ребят пойдет по окончании, отбор в комиссиях строжайший. В Астрахани тогда было три парашютных вышки — на 17-й пристани, в парке «Аркадия» и в парке рыбокомбината им. Микояна, и нужно сделать не менее трех прыжков  с высоты 50 м. Или, к примеру, переплыть Волгу с Трусовской стороны. Правда, нас подстраховывали  — шлюпка, врач. Комиссия определила меня в авиацию. Девчат готовили для оказания помощи раненым.

В тот же день 22 июня нас посадили  на пароход и повезли в Икряное. Мы еще ничего не знали, парни с девчатами – хи-хи, ха-ха. Вдруг из рубки по радио сообщение о начале войны. Привезли в райвоенкомат. Нам приказ: возвращаться домой и ждать дальнейших распоряжений. Наконец объявили: пять человек — я, двое астраханцев  и двое икрянинцев — ждите повестку в авиацию. Так мы стали курсантами аэротехнического училища, эвакуированного из Рыбинска в Астрахань. Учебный корпус был, где дом грузчиков, близ Дворца бракосочетания, проживали в Красных казармах по ул. Горького. В учебном корпусе были мастерские, нас знакомили с плавкой и пайкой металла. Летная практика — на учебном аэродроме в Осыпном бугре.

Проучились мы в училище всего три месяца с декабря 41-го по февраль 42-го. Уже было не до того. Наша армия под Харьковом потерпела тяжелейшее поражение, стала отступать. Дорога одна – на Астрахань. Мы, курсанты, оказались в очаге этих событий. Нас немедленно посадили в поезд и бросили под Харьков, чтобы мы в какой-то степени спасали положение отступающей армии. Попали мы, что называется, как кур в ощип. Однако физически и морально мы все же были подготовлены прикрывать отход наших частей. Затем  нас направили «шагом марш» на север, и вскоре мы оказались в верховьях Дона. Там сформировали бригаду противотанковых истребителей. Месяца не пробыли, как нам вновь подают машины /американские: студебеккеры, форды,  виллисы/, открытые, без тентов. В той местности провели несколько учебных атак. В верховьях Дона тогда формировалось из кавалерии крупнейшее десантное соединение — 5-й Донской гвардейский казачий корпус. А тут и моя истребительно-танковая бригада. Таким образом, в авиацию мы не попали.

19 ноября 1942 г. началось наступление. Наше формирование отправили несколько южнее. Во время перехода мы так мерзли на открытых машинах. На металлическом полу даже соломенной подстилки не было. И мы приспосабливались: вначале одна группа на металлическом полу, а мы на них — отогреваемся, потом-наоборот. Нас бросили на прорыв немецкого фронта. Задача такая: разрезать фронт с севера на юг. Что это было под Калачом-на-Дону, не описать. Трое суток не спали, не ели. Но немецкий фронт все же разрезали. Вышли на Волго-Донской канал близ поселка Советское. Сплошной огонь. Настоящий ад. Из моей роты в 100 человек осталось 29.

Когда мы соединились с нашими войсками, наш фронт перешел в контрнаступление по окружению сталинградской немецкой группировки. Два дня передышки в поселке Советское. Я был старшиной автоматчиков, пулеметчиком. Вдруг приказ: сдать оружие, явиться в штаб армии. Распрощался с боевыми товарищами, прибыл в штаб армии в населенном пункте восточнее Сталинграда. Нас туда вызвали пятерых. И прошел слух, что нас направят на учебу в бронетанковую академию, однако не прошло и часа, как нам зачитали приказ отправляться в распоряжение контрразведки. Слышал, что есть такая, а чем занимается, не представлял. Так спустя сутки я оказался в Астрахани. Но даже повидаться с родными не дали: тотчас явиться в КГБ, это на   углу улиц Кирова и  Свердлова. Ко мне прикрепили двух «дядек» — майора и капитана, посадили на мотоцикл и отправили в формировавшееся соединение — 28-я армия на основе 34-й гвардейской стрелковой дивизии, которая в свое время была 7-м воздушно-десантным корпусом. К слову, Сталин еще перед войной создал пять воздушно-десантных корпусов и пять — в начале войны. Эти десять корпусов были переименованы в гвардейские стрелковые дивизии. Одна из них, 34-я, оказывается, выгружается в Астрахани. «Дядьки» стали меня знакомить с контрразведчиками дивизии, те в свою очередь знакомились с партийными и комсомольскими организациями, рядовым составом. Дали мне ординарца.

34-я дивизия выгружалась на 2-й Астрахани. Начал работать. Да так в 34-й и остался. Со своей 34-й я пять месяцев воевал в калмыцких степях. Потери были огромные. К слову, я очень признателен поисковому отряду из Калмыкии.  Ребята три месяца работали в московских архивах и выписывали фамилии тех, кто погиб и захоронен в центре поселка Хулхута. Они также добились, чтобы их имена были выбиты на каменных плитах. Туда стали ездить родственники моих погибших товарищей.

«Ну, да Бог с ней, той наградой, у меня и без нее их не счесть»

После Калмыкии освобождали лево- и правобережную Украину — и вот теперь чем они «отплатили» России. Был награжден медалью «За освобождение Украины». Затем 28-я армия направилась к Днестру, освобождая попутные население пункты. А там уже и Восточная Европа, Румыния, Болгария, Венгрия, Австрия. К сожалению, до Берлина дойти не пришлось. В Австрии меня тяжело ранило, врачи даже  решились на трепанацию черепа. Кстати, в Альпах я как раз был в том месте, что изображено на картине «Переход Суворова через Альпы». Вспоминаю и своего начальника, будь он неладен. Операцию провернули успешно. Обещал представить к высшей награде. Да так и затер. И даже в госпиталь не зашел навестить. Ну да — Бог с ней, той наградой, у меня и без нее их не счесть. Орден Отечественной войны I степени, орден Красной Звезды, медаль «За освобождение Калмыкии», медаль «За заслуги перед Астраханской областью» и т.д., весь китель увешан. Долго я провалялся по госпиталям да санаториям. Вернулся в свою родную 34-ю дивизию  попрощаться с боевыми товарищами, мы еще стояли в Австрии. Ребята мне: «Хочешь посмотреть на американскую армию?» Познакомился. Нет, русские и американцы совсем разные. Мы готовы последней сигаретой по-братски поделиться. У них не то: взял сигарету — положи денежку. Всё переведено на чистоган. Неужели же и мы, русские, дойдем до этого, беря за образец всё американское или западное? После ранения меня вызвали в Москву, в центральную врачебно-экспертную комиссию. С инвалидностью первой группы списали из армии. Так 1 января 1946 года я, наконец, оказался в моей дорогой Астрахани.

И доехали наши верблюды до Берлина

Война страшна. Многое тяжко, не хочется вспоминать. Но жизнь так пестра. Случались порой и почти анекдотические случаи. Вот один такой. Когда мы были в Калмыкии, к нам в 28-ю прислали десятка два верблюдов из Средней Азии. Лошади были малокровки, воевать неприученные. А верблюды могучи, выносливы, лапы у них в песке не проваливаются, пробавляются колючкой. Они нам в степь воду, провиант доставляли, были прикреплены к полевой кухне. Понятно, на передовой и они гибли. Когда 28-я вышла к Днестру, уцелели лишь два: Машка да Яшка. И так солдаты их любили. Да и впрямь, умницы были, дисциплинированные. Поставили их «на довольствие», не все же им сено да  колючку жевать, можно и побаловать тем, что остается после солдатского обеда, питание у нас было сносное. Так вот они в сторонке возле кухни стояли и терпеливо ждали, когда все поедят. Итак, повторяю, вышла армия к Днестру. Далее путь на Берлин. Надо грузиться в эшелоны. А с верблюдами как быть? Солдаты же никак с ними расстаться не хотят. Но ведь верблюда в вагон не затащишь. Целый скандал. Дошло до командующего армией. Он: «Черт с вами. Оборудуйте платформу».

И ведь доехали наши четвероногие «герои» до Берлина, население сбежалось их смотреть. Потом их вернули в Россию. А что уж дальше с ними стало, я не в курсе.

Военное счастье Николая Криволапова

Криволапов Николай Семенович, член областного совета ветеранов: Я родом из Оренбуржья. Семья Криволаповых — крестьянская из села. Скворцовка Оренбургской, тогда Челябинской, области. В семье было четверо детей: три сына и дочь-инвалид. Сыновья — Петр, Илья, Николай. 1921 год, повсеместно голод. Отец отправился в Ташкент за продуктами для семьи. В дороге умер, заболев тифом. Матери очень трудно было поднимать детей. Я был последыш, родился, когда отец уже погиб. Мать скончалась 45 лет от роду. Ее сердце не выдержало одной за другой пришедших трех похоронок: на сыновей Илью и Николая (оказалась ошибочной) и на внука Василия.

Окончил в Оренбурге педучилище.

До армии довелось служить в Монголии. В октябре 40-го был призван и направлен служить в 937-й отдельный батальон связи Забайкальского фронта, в город Бали-Тюмень в Монголии, рядовым солдатом. В апреле 42-го  мне присвоили звание  младший лейтенант, и я продолжал служить в должности командира взвода связи до мая 43-го. А когда узнал, что на фронте погибли мой брат и его сын, не мог с этим смириться, горел желанием отомстить за их гибель и за всех павших в боях, и стал просить командование батальона отправить меня на фронт. В конце 43-го меня направили в Москву в резерв главного командования /Ворошиловские казармы/, а в начале 44-го — в распоряжение 1-го Белорусского фронта командиром взвода связи.

С боями я прошел пешком Белоруссию, Прибалтику, Польшу, Германию. Закончил войну 3 мая 1945 г. на реке Эльба в городе Лавельберг. Мой взвод обеспечивал связью от командира батальона до командира стрелковой роты и взвода. Орденом Красной Звезды был награжден за взятие в плен немецкого офицера и доставку его в штаб полка. Во время переправы наших войск через реку  Папица, приток Вислы, противник не раз нарушал линию проводной связи, но мне удавалось каждый раз ее быстро восстанавливать. За эту операцию я награжден орденом Отечественной войны II степени, а позже — орденом Отечественной войны I степени, 17 медалями  — «За победу над Германией», «За взятие Берлина», «За освобождение Варшавы» и др.

«Спасибо, что ты меня не застрелил по дороге»

И только после длительных расспросов выясняется, что  стоит за скупыми от  скромности фразами ветерана.

Зажав конец поврежденного провода зубами, Криволапов сумел перебраться на другой берег реки и воссоединить связь. Благодаря налаженной связи рота успешно отразила натиск противника, вызывая огонь артиллерии на себя. За эту операцию награжден орденом Отечественной войны II степени.

 А орден Красной Звезды — за взятие в плен немецкого офицера. Дело было так. Прибалтика. Перешли речку, дальше лес. Криволапов был с двумя солдатами. Заметили какой-то бугорок, прикрытый листвой. Заподозрили, что там кто-то схоронился. Действительно, так. Немецкий офицер. Взяли его в плен, доставили в штаб. Там допросили, оказался весьма ценный источник информации. Криволапов хорошо знал немецкий язык. Немецкий офицер после обыска поднял штанину, снял с ноги часы и передал  Криволапову со словами: «Спасибо, что ты меня не застрелил по дороге». Потом пленного отправили в тыл, в лагерь военнопленных. Дальше его судьба неизвестна.

Как-то шли по лесу группой в одиннадцать человек. /Это было в Латвии, недалеко от Риги/. Вдруг в воздухе разорвался снаряд. Это действовал сверху немецкий снайпер, привязавший себя к дереву. Из всей группы, накрытой этим снарядом, уцелел лишь Криволапов. Его лишь слегка ранило в руку и ногу. Вот такое военное счастье. Тем не менее, с войны все равно вернулся инвалидом 2-й группы – язва двенадцатиперстной кишки, от которой его долго выхаживали, в основном неустанными заботами жены.

Краснознаменная 28-я армия: от Астрахани до Берлина и Праги

Кузнецов Александр Антонович, член областного совета ветеранов: Родился 25 октября 1924 г. в селе Началово. Отца репрессировали в 1930 году за неуплату налога в 3,5 тыс. руб.- таких денег у семьи не было, и его отправили на три года в ссылку, в район г. Магнитогорска, где он и умер. Осталась неграмотная жена с четырьмя детьми, даже без жилья, дом-то отобран, два сына и две дочери, старшему из них в то время было десять лет. Поселились на колхозной ферме. Мать с огромным трудом вытягивала семью. Из четырех детей только Александр Антонович смог учиться в школе, да и то до девятого класса, надо было работать. Сначала подсобным рабочим, потом учетчиком в колхозе.

Моя родная 28-я…

Меня призвали в армию 2 сентября 1942 г., до восемнадцати лет месяца не хватило. Тогда в Астрахани формировалась 28-я армия. Я был зачислен в 52-ю отдельную стрелковую бригаду 4-го батальона в роту автоматчиков. С этой ротой прошел все калмыцкие степи, всю Ростовскую область до Миуса.

28-я армия формировалась трижды. В 1941-м — в Архангельске, под командованием генерала Качалова. Её сразу отправили под Смоленск, где она была полностью уничтожена, смогли спасти только знамя. Командир армии погиб, его хотели вывезти из боя на танке, но танк был подбит. В 42-м армия формировалась под Харьковом, где попала в окружение, оттуда вышла лишь часть, и была расформирована. Вновь созданная 28-я армия в Астрахани впоследствии с боями дошла до Берлина и Праги. Из 52-й бригады сформировали 18-ю дивизию. У нас был однополчанин Юрий Ульянович Клеменецкий, шофер командира дивизии, так он на своей полуторке доехал до Праги. Два года назад его не стало.

Бои под Яшкулем и Хулхутой были тяжелейшие

Хулхуту, где были остановлены немецкие войска, освободили 21 ноября в 42-м. А 28 ноября мы подошли к Яшкулю. Немцы яростно держались, так как 28-я армия была в составе Сталинградского фронта. Мы были его левым флангом. Когда началось контрнаступление, мы оказались на самом пятачке, где немцы снимали свои войска с Кавказа для блокирования окружения. Немецкие танки старались нас задержать, а то и разгромить. Их техника, надо признать,  значительно превосходила нашу. В Яшкуле я был автоматчиком. Рота автоматчиков шла впереди, ее сопровождали две пушки 76-мм, вот и вся техника. А противник был обеспечен артиллерией и авиацией. Потому целый месяц шли ожесточенные бои с великими потерями. Только 29 декабря освободили Яшкуль.

Сутки делились: день-ночь… Засыпали на ходу

И вот уже зима 43-го. Мы вышли к Ростовской области. Ночью, почти на рассвете подошли к Манычу. Налетели немецкие самолеты-разведчики, засняли всю нашу колонну. У них были приборы ночного видения. А кругом открытая степь. Наш старшина, толковый мужик Хазов, говорит нам: «3акидывай себя снегом». Это было единственное спасение, чтобы сверху не очень заметно. Ещё: «Как бомба разорвется, прыгай в старую воронку, дважды одна в одну не подгадает». Погибло много ребят, как подумаешь об этом, до сих пор сердце болит. Тяжки фронтовые будни.

Хутор Тудукало Егорлыцкого района. Тогда мы не знали точно, где находимся, даже какой день недели. Сутки делились: день-ночь. Переходили в основном ночью. Мне запомнился один переход, когда засыпали на ходу. Перед этим мы вошли в село, из которого только что ушли немцы. Хотели передохнуть и после бомбежки сосредоточиться. Но утром самолеты опять стали бомбить. Перед этим накануне были в селе, из которого ушли немцы. Мы с моим другом Сашкой Андриановым, потом он погиб и похоронен в селе Куйбышево на Миусе, зашли в какой-то пустой дом поискать чего-нибудь съестного, хорошо, что хоть двери не закрывались. Пусто. Заглянули в печку, ничего. В чулане мешки с пшеницей. Взяли горсть, растопили в котелке снегу, пошли во двор разжечь огонек, чтобы ее распарить. Не успели кирпичи поставить, как началась бомбежка. Во дворе стояла скирда соломы, а в ней ниша. Мы в нее, будь что будет. Всё обошлось, а в ночь поход. Команда была — не шуметь, не разговаривать. Наш переход должен быть для немцев неожиданным. Ребята буквально на ходу спали, машинально передвигая ноги.

Хутор Каменный Мечетинского, позже Зерноградского района Ростовской области. Наш батальон шел впереди. Переход был длинный. Вошли в хутор под вечер. Думали, передохнем на привале. Разошлись по хатам, хотя бы ноги переобуть, портянки перемотать. В вещевом мешке лишь сухарики, так как тыловые части поотстали. А под утро в хутор вошли на танках немцы. Это было страшно. В тяжелейших боях из нашей бригады погибло до полутора тысяч бойцов. Оттуда сделали большой марш на Батайск. Впереди шли 34-я дивизия, она освободила Батайск, 152-я отдельная стрелковая бригада и 6-я отдельная танковая бригада. Прошли через большое село Койсук между Батайском и Доном. Думали передохнуть. Ан нет. Не остановились. Вышли на Дон. Было еще темно, рассредоточились в прибрежье Дона. День выдался солнечный — это уже февраль 43-го. Но вот над нами опять девятка самолетов-штурмовиков — три звена по три самолета. На каждом немецком самолете сирена, да такая, что даже не слышен рев мотора, опять стрельба. Это выводит из равновесия, жутко. Нас весь день бомбили. Спасались, сгребая снег и закидывая им себя. Стемнело. Немцы стали ракетами освещать лед. У них ракеты минут по десять летят, не гаснут, все, как днем, видно, мы словно муравьи под ними на льду. Выжидаем, когда они потухнут, и бежим дальше. А с той стороны Дона сплошной пулеметный огонь из трассирующих пуль. Улавливаем миг, чтобы рвануть всей группой еще вперед. И надо же, несколько бомб попали в реку. Фонтан воды залил прибрежную полосу. Мы в нее вляпались по щиколотку. До берега метра четыре. Рывком на берег. Промерзшие, голодные, выбрали местечко, где не стреляли. А то некоторые думают, что по льду легче переправляться. Но нет, когда трассируют пули, тут нервишки подводят.

Далее стали переходить в станицу Нижне-Гниловскую на южной окраине Ростова. Только утром нас заметили немцы. И начались уличные бои. Бои шли неделю. Ростов был освобожден только 14 февраля в 43-м.

Штурм Кенигсберга. Мы уже научились воевать, уже были «катюши»

В Миусе меня послали учиться на курсы младших лейтенантов в 3-е Ленинградское стрелково-снайперское училище. Закончил его с отличием, даже оставляли там работать. Но я отказался. И с группой сокурсников нас направили на 3-й Белорусский фронт, где как раз готовилась операция штурма Кенигсберга. Эта операция очень запомнилась. Особенно в сравнении с боями под Яшкулем, в калмыцких степях. Тогда целый месяц шли бои, чтобы освободить село. В этот же раз,  когда мы пошли в наступление, немцы были просто ошалевшие. Мы уже научились воевать. Более двух часов велись наши авиационная и артиллерийская подготовки, уже были «катюши». Преодолев сопротивление немцев, вышли на залив Фришгаф. Операция закончилась. Штурм прошел успешно. Я в душе торжествовал: какие у нас были технические средства в Калмыкии и какие теперь, в Кенигсберге, полнейшее преимущество. Немец теперь уже не мог нас бомбить.

В Кенигсберге мы не задержались. На другой же день нас оттуда вывели. Городок Вилау. Там мы разбили палатки и живем день, два, три… Никто нам ничего не говорит. Личного состава у нас почти не осталось. Потери-то были огромные. Потом прошел слух, что будто бы едем в город Ковров Владимирской области на формирование. Но это были только слухи. 2 мая 45-го подали вагоны. Мы погрузились и — ду-ду. Когда проехали Москву и очутились на Урале, поняли: никакого Коврова.

 Вместе через войну и мир

 Ершов Валентин  Дмитриевич, член областного совета ветеранов: В мае 1942 г. прибыл в Астрахань в 416-й отдельный зенитно-артиллерийский дивизион ПВО, куда был направлен после окончания военного училища, где готовили политработников. Как секретарь комсомольской организации, принимал самое непосредственное участие в формировании части для фронта, которую постоянно надо было пополнять новыми бойцами, поскольку многих ребят забирали на защиту Сталинграда. Часть пополнялась комсомольцами, добрую половину которых составляли девушки.

Во время одного из вражеских налетов, когда направлялся к батарее, а бомбы, брошенные одна за другой, взрывались на всем пути, меня ранило: осколки бомбы попали в плечо. К счастью, рана оказалась нетяжелой. И я категорически отказался отлеживаться в госпитале, плечо мне перебинтовали, и я отправился в часть, к своим бойцам.

Наша 416-я часть отдельного зенитного артиллерийского дивизиона ПВО стояла на охране устья реки Волги, затем, прибыв в Гурьев, держала оборону реки Урал, охраняла железнодорожные пути, по которым двигались эшелоны с техникой и продовольствием на Сталинград.

Вскоре руководство перевело меня в Курский политотдел, в зенитно-артиллерийский 1808-й полк ПВО на должность помощника начальника политотдела по комсомольской работе. B победе на Курской дуге, достигнутой сверхчеловеческими усилиями, немалая заслуга каждого, кто был в этой яростной схватке не на жизнь, а насмерть, в том числе и политработники, которые вели за собой воинов отбивать атаки врага.

Среди девушек-связисток  была и Лидочка Шишкина из Астрахани

 За приборами управления зенитной артиллерией сидели бесстрашные девушки. Как-то бомба упала перед батареей, и взрывной волной перевернуло прибор зениток. Восемь девчонок, сидевших за прибором, не растерялись, приняли удобное положение и продолжали подавать сигналы.

 О том, как важна связь на фронте, и напоминать не стоит. Под гул вражеских самолетов наши девушки-связистки передавали важнейшие сообщения. И об одной из них хочу сказать особо. На командном пункте дивизиона кодировала и расшифровывала телефонограммы связистка Лидочка Шишкина из Астрахани. В 1940 г. после успешного окончания школы поступила в пединститут на исторический факультет. Веселая, бойкая, целеустремленная, успешно совмещала учебу и общественную работу, но перед войной успела закончить лишь первый курс. В числе первых по комсомольскому набору отправилась на фронт, не поддавшись уговорам декана факультета.

Лида не растерялась, когда оборвалась связь с главным командным пунктом ПВО. Вместе с командиром  они пошли искать обрыв. Нашли  концы провода, но был оторван и потерян маленький проводочек, при помощи которого можно было бы восстановить связь. Лидочка нашла выход из положения, скрепив провода во рту зубами и восстановив связь, передала важные сообщения. Ее подвиг был отмечен боевой наградой — медалью «За боевые заслуги». Еще во время учебы в институте она изучала медицину, знания которой ей очень пригодились на фронте. Санитарная сумка всегда находилась у нее за плечами, чтобы в случае надобности своевременно оказать необходимую помощь бойцу. В подчинении у сержанта Шишкиной было 16 девчат.

Первый танец с Лидочкой – и я «погиб»

И вот в городе Сумы на Украине 23 февраля 44-го года, когда  боев, по счастью, не было, в части решили отметить День Советской Армии, устроив в клубе концерт и танцы. Первый танец с Лидочкой – и я «погиб», понял, что влюбился по самые уши. Через два дня нам пришлось расстаться на долгие два года. Лидочка оправилась освобождать Польшу, а меня направили в Гомель в 8-ю дивизию ПВО помощником начальника политотдела дивизии по комсомольской работе.

Сразу после окончания войны Лидочка вернулась на родную астраханскую землю. Продолжить учебу она больше не смогла, единственным кормильцем в семье был отец. Пальто, согревающее ее первые послевоенные годы, было сшито из шинели. Материальные трудности, которые испытывало в то время большинство людей, компенсировались нашей взаимной радостью ожидания встречи, я обещал в первый же свой отпуск приехать за ней. Два долгих года длилась наша переписка, в то время было написано свыше ста писем. В них признания в вечной любви и жажда встречи: «Любимый мой, родной, поздравляю тебя с Новым, 1946 годом. Ты, и только ты мой…» — писала Лидочка. А через два месяца я приехал, и мы поженились. Так она стала офицерской женой, следуя, как ниточка за иголочкой, по гарнизонам за мужем. Жаль только, что при переезде из Азербайджана  наши письма, которые мы бережно хранили с военных лет, затерялись.

Лидия Емельяновна занималась воспитанием дочки и сына, была самым активным членом женсовета, да еще принимала активное участие в художественной самодеятельности.

А когда с последнего места службы – из Азербайджана меня направили в Астрахань возглавлять Дом офицеров, для Лидочки появилась благодатная почва, чтобы реализовывать себя. Она была одной из самых активных участниц художественной самодеятельности. В спектакле А.П. Чехова «Юбилей» играла мадам Мерчуткину. Вместе мы исполняли дуэт Стаси и Бони из оперетты «Сильва», вместе с молодежью кружились в вихре танца, заглядывая в глаза друг другу, как в том 44-м году.

Семья Ершовых — целая военная династия

У нас вся семья Ершовых — целая военная династия, так что воздушные границы держим на замке. Сын — Вячеслав Валентинович — полковник, окончил Академию ПВО, командовал дивизионом ПВО. Внук Константин Вячеславович — майор войск ПВО. Иначе и быть не могло, ведь у него оба дедушки служили в войсках ПВО.

Победе – молодость и храбрость, миру — велопробеги

Филимонов Юрий Иванович, член областного совета ветеранов: Родился 13 августа 1924 г. в Астрахани, в семье служащего. Учиться в школе начал с шести лет. В 41-м окончил девятый класс, перешел в десятый, но в ноябре наша семья переехала в Новороссийский район Актюбинской области. Там и окончил среднюю школу. Три месяца проработал трактористом колхоза «Сибиряк» этого же района.

А в день рождения – мне восемнадцать, 13 августа 42-го был призван в армию и направлен на учебу во 2-е военно-пехотное Бердичевское училище в Актюбинске. Несколько месяцев учебы, и — Калининский фронт. Южанин по рождению, я не был знаком с зимними видами спорта, а тут, на Калининском фронте, сразу пришлось встать на лыжи. Что ж, выручила хорошая физподготовка. С Калининского фронта перекинули на Брянский: начиналось мощное летнее наступление 43-го г. В одном из ночных боев был ранен и контужен. За этот бой представлен к награде и принят кандидатом в члены ВКП/б/. После госпиталя в порядке поощрения отправили на ускоренные курсы младших лейтенантов, так я стал помощником командира пулеметного взвода – и до конца войны.

И на фронте дружба всего дороже

Я особо хочу подчеркнуть: на фронте абсолютно не стоял вопрос о принадлежности к той или иной нации. Был единый Советский Союз. В армию призывались со всех наших республик. Очень много призывников из Средней Азии — узбеки, киргизы, таджики и т.д. А мы еще в школе серьезно проходили военное дело. Весьма основательно изучали материальную часть оружия. Так, к примеру, замок станкового пулемета очень сложен, куча деталей. Мы соревновались на время, кто быстрее разберет и вновь соберет затвор. Даже старались это сделать на ощупь, с завязанными глазами, хвастая перед девчонками. Автомат Калашникова, наоборот, — гениально простое устройство. Его затвор — раз, два, три и готово. Но пулемет, конечно, был первоклассным орудием, он еще в Первую Мировую себя показал эффективно. Мы, конечно же, ребятам из Азии старались помочь обрести опыт в ходе боя.

Воевали на Брянском направлении, на передовой. Когда шло наше наступление, нам выдавали пачками автоматные и винтовочные патроны. В автоматной пачке три сотни штук. Приказывали вести беспрерывный огонь, беспокоить немцев, не давать передыху. Немцы, услышав шквал огня, прячутся в бункера. Такая была тактика — брать на испуг. Я был командиром роты. Мне сказали: «Сегодня идем на прорыв. В одиннадцать часов будет мощный артналет». Моя рота окопалась в землянках. Верная смерть, когда мина в саму землянку попадает. А если она рванет поблизости, ну оглушит, засыплет землей, ничего, тебя откопают. За час до прорыва я вышел из своего окопа и прошел вдоль своей роты. Подхожу к одному бойцу, он — из Средней Азии. Спрашиваю: «Что нос повесил?» Тот мне: «У тебя семья есть?» Есть, отвечаю, отец и брат, тоже на фронте, мама умерла от туберкулеза, когда я еще совсем мал был. Он вынимает фотокарточку; на ней семья: он, она, четверо детей. Гляжу, а у него на погонах «шпалы», значит, по званию батальонный комиссар. Не понимаю, почему тогда рядовой? Объяснил: «Надо было оговорить одного человека, я отказался. Меня разжаловали, и в штрафную, оттуда — к вам».  Шел 43-й год. Говорю ему: «Я не гадалка, но желаю тебе если раны, то небольшой, чтобы смог вернуться домой». После боя спрашиваю: «А где Насунов?» Отвечают: его ранило в ногу, не очень серьезно, сквозное огнестрельное ранение мягких тканей. Ну, слава Богу, думаю, живой. А как уж там дальше было, не знаю.

А еще мне цыганка гадала, что живы будем

И был такой случай. Тоже готовились к прорыву. Заработала наша артиллерия. Немцы в ответ огрызнулись. Рядом со мной окоп. Не траншея. Она в отличие от окопа сплошная по всей длине, по ней можно ходить от взвода к взводу. В средней полосе России окопы рыть легко: чернозем. Один солдат узбек говорит мне: «Товарищ командир, иди ко мне в окоп, мой глубже». А у него там была как бы ниша, метра полтора вглубь. Мол, если немцы начнут строчить из пулемета, то пули по краю заденут, внутрь не попадут. А я ему: «Ну, нет. Лучше ты ко мне иди. Снаряд летит-летит, потом разворачивается и там где-то разрывается. А еще мне цыганка гадала, что живы будем». Он послушался, перешел ко мне. И что же? Одна мина точно попала в его окоп.

Вот фотография. Здесь мы трое: узбек, русский, украинец, все командиры рот. А на этом снимке нас трое друзей: я, украинец Николай Кононец, еврей Алексей Ананко. Это мы в 2000 году в Москве по случаю празднования очередной годовщины Великой Победы. Нас пригласили в 807-ю среднюю школу на торжества. Вот лозунг: «Привет ветеранам 21-й гвардейской Невельской». С Николаем мы вместе воевали в Невельской. Алексей воевал под Сталинградом. Был оглушен, в бессознательном состоянии попал в плен. Наши войска его освободили. Но, понятно, штрафной роты не избежал, получил ранение. Алексей — коренной москвич, с ним мы уже после войны сдружились, через общих знакомых. Их уже нет в живых. Я — самый «молодой».

Заметка из красноармейской газеты «За победу»

Сохранилась красноармейская газета «За победу» от 11 августа 1943 г. с заметкой «На переднем крае. Бдительность и отвага наблюдателей».

Это было в темную ночь. Группа вражеских автоматчиков пыталась скрытно подползти к нашим окопам и напасть на одно из наших боевых охранений.

Сержант Филимонов и младший сержант Попов, услышав подозрительный шорох, усилили свое наблюдение. Вскоре очень близко показались ползущие фигуры. То были немцы. Филимонов и Попов одновременно открыли из своих автоматов продолжительный огонь, затем забросали фашистов гранатами.

Утром перед окопом двух стойких младших командиров товарищи подсчитали двенадцать немецких трупов.

Красноармеец К. Павлов. Полевая почта 45463 «Ж».

45-й встретил в Прибалтике. А последним местом воинской службы стал взвод конной разведки. Со своим вороным конем Валетом участвовал в многочисленных разведывательных операциях. Часто бывал на краю гибели, но судьба оказалась милостивой.

За отличия в боях награжден двумя орденами Красной Звезды, орденом Отечественной войны I и II степеней, семью медалями. В связи с сокращением численности Вооруженных сил СССР в июле 1946-го уволился в запас.

В честь 70-летия Сталинградской битвы я был на приеме в Кремле, получил из рук Путина памятную медаль

 Яренко Дмитрий Данилович, член областного совета ветеранов.  Родился 10 октября 1925 г. в селе Гандурино Астраханской области. Отец рыбачил, безграмотный. Мать-домохозяйка. В семье девять детей — шесть братьев и три сестры, я — второй по счету. В селе была лишь школа-четырехлетка. В 12 лет я уже работал звеньевым с братом на бударке. Рыбу ловили по ночам. Днем я в школе засыпал за партой. Моя учительница будила: «Митенька, проснись». А как было иначе? Семью кормить надо. Меня вот сейчас возмущает, когда говорят: работы нет, мало платят. Излодырничались, все на блюдечке с голубой каемочкой подавай… Вот закончил я четыре класса, надо дальше учиться. А семилетка в Травино, за 12 км. Не могу, мне работать надо, в семье мал-мала меньше. Я на бударке звеньевым, мой брат помладше Иван весельником. На мне были лодка, инвентарь, сетки. А двумя годами старший брат ходил в море. Вот такое было наше детство.

Зимой 41-го года мы рыли противотанковые рвы

Зимой 41-го года меня забрали в астраханские степи рыть противотанковые рвы. Всю зиму там провели. Морозы были жестокие, до 30 градусов. В палатках печка-буржуйка. Одежда — в чем приехали, дали только рукавицы и лопаты. И так с утра до ночи. А рядом с нами женщины, некоторые почти старушки. Ров надо рыть глубиной 3,5 м. Еда — мороженая картошка, как-то прирезали доходягу-верблюда. А уж вшей-то на снег с одежды выгребали, и мороз их не брал. Мать заплакала, когда это увидела.

В декабре 42-го года, мне уже 17 лет, нас, сельских парней, собрали в Астрахани у парка «Аркадия”, на ночь поселили в барак, построенный из горбылей. Прошел слух, что отправят в Сталинград.

Сталинградская эпопея

Наутро разместили в «телячьих» вагонах с буржуйкой. Привезли в Ленинск, близ Сталинграда, заехали в лес. И тут – мы чуть-чуть успели — немцы стали бомбить наш эшелон. Нас прямо на снегу стали переодевать из гражданской одежды в солдатское обмундирование. Всё рваное, похоже, с убитых снятое, гимнастерка, бушлат, рукавицы с двумя пальцами, штаны легкие, не для зимы. Переодели — и тут же на батарею. Построили шеренгами, распределили по батареям. И нас тотчас стали бомбить. Мы бросились в вырытые землянки. А нам командир взвода: «А ну, к орудиям, а то расстреляю”. А орудия неподъемные: снаряды — килограммов по 20, а ствол надо вращать. Далеко не всем под силу. Я-то парень был крепкий, а кто послабее, тех пришлось отправлять кого в пехоту, кого куда. Стал зенитчиком. Потом перебрались на другую сторону Волги, пониже Сталинграда, надо было охранять Сталинградскую ГРЭС. Но она была разбомблена. Стрельба беспощадная: кто кого, бронебойные снаряды — по танкам, осколочные — по самолетам и пехоте. Если бомба попадала в батарею, в живых не оставалось никого. В батарее четыре орудия, при каждом семь человек. Нина Леонтьевна Щепнова была в 7-й батарее, в 10 км от нас, прибористкой, то есть дальномерщицей.  Когда показывают женщину возле орудия, не верьте. Это непосильный для нее труд. Женщины в действующей армии были связистками, прожектористками, медсестрами, санитарками. Прожектористки улавливали вражеские самолеты и сообщали их координаты. Связистки по телефону сообщали: координаты, скорость, высоту полета. 2 февраля 1943 г. завершилась жесточайшая Сталинградская битва. Все кричали «Ура!», десятками снарядов салютовали. В конце февраля по разбитым дорогам, даже еще немецкие трупы не были убраны, прибыли в Бекетовку под Сталинградом, затем отправились за стволами на Кировский тракторный завод, где выпускали трактора и орудия. Завод тоже был разгромлен, но новенькие пушки остались, мы их забрали.

В нас так и закипело: мол, шуранем по ним из автоматов

В Сталинграде близ нынешнего железнодорожного вокзала был тогда через Волгу мост, называли его Астраханский. Видим, из-под него вылезают пацаны, а из землянок и вырытых траншей — женщины, они там жили, город-то был разрушен до основания. А у поворота перед мостом на Волге огражденная колючей проволокой территория, где находились пленные офицеры, солдат не было. Мы проезжали мимо утром рано и видим — выходят эти немцы при полном параде из вагончиков с отоплением, умываются. В нас так и закипело: мол, шуранем по ним из автоматов. Нам командир: тогда нас расстреляют. Немецкие войска, брошенные на Сталинград, были отборные. Я ростом не маленький, 1 м 78 см. А они и того выше. Возраст — 30-35 лет. А мы — пацаны. Среди пленных мы заметили французов, испанцев, румын, шведов, норвежцев, голландцев и т.д., вся Европа на нас ополчилась. Теперь вот потомки тех паразитов нам всякую пакость делают. Что творится на Украине, жуть. Те столкнулись с Гитлером, нынешние — с Америкой.

Форсировать Днепр приходилось днем

Из Сталинграда пошли на Украину. Форсировать Днепр приходилось днем, так как ночью было светлее, чем днем: вражеские самолеты сбрасывали тысячи светящихся фонарей, которые на парашютах минут двадцать опускались. По 400-500 вылетов было. Нам не то чтобы спать, есть было некогда  в момент форсирования — это было лето 44-го. На Западной Украине бесчинствовали бандеровцы. Они укрывались в лесах. В селениях оставались старики и старухи. Мы заходили к ним в дома, нас встречали по-доброму,  от старших к нам злобы не было. А вот у молодежи такая ненависть: мол, это они чуть ли не высшая раса, это, мол, они славяне, а мы нет.

 Далее — Восточная Европа. Прошел Венгрию, Румынию, Польшу, Чехословакию. Поляки же — никакого уважения, а ведь мы их освободили от фашизма. Австрийцы куда лучше к нам относились. Подходит ко мне один австриец: «Я – коммунист, давай выпьем». А вот в Чехословакии встречали нас как родных, зайдешь в дом — всё на стол.

После Чехословакии нашу часть расформировали. Я попал в Казачий полк. Отправили на зачистку в Румынию. Потом на лошадях тем же путем обратно: Чехословакия, Австрия, Венгрия, Польша. Остановились на границе Польши с Западной Украиной. Как же они там друг друга резали. Удивляюсь, что Польша сейчас выступает на стороне западенцев, ведь эти звери никого не щадили: ни стариков, ни детей. Нас предупреждали, чтобы мы были крайне осторожны. Да как нам этого не знать. Сколько там наших ребят погибло. Ведь нас расквартировали по селам, хуторам. Полк должен иметь телефонную связь с дивизией, а западенцы ее постоянно резали. Значит, надо депешу на лошади доставить. Вот и обстреливали наших.  Пробыли там два месяца, помогали вылавливать бандеровцев. Это уже июль 1945 г.

После Украины — на Кубань, а с Кубани — в Иран. В Иране была революция: смещали шаха Пехлеви.  Как только там узнали, что мы прибыли из Чехословакии, быстро всё закончилось. Шах был смещен. Там я пробыл с августа по декабрь, а 25 декабря 45-го демобилизовался. Мне было 20 лет.

«За Отечество вести незримый бой» — из документальной повести  М. Гурьевой (в сокращении)

Их называют бойцами невидимого фронта. Об их подвигах можно рассказать лишь спустя десятилетия. Их служба проходит под грифом «совершенно секретно».  Их главное оружие – ум, логика и мудрость. Они ведут незримый бой за наше Отечество.

Это чекисты, профессиональные разведчики и контрразведчики. Один из них — Виктор Николаевич Подгорнов, член областного совета ветеранов,  — живет в Астрахани. О его жизни можно писать приключенческие повести и снимать сериалы.

Полковник В. Подгорнов прошел Великую Отечественную войну от Сталинграда до Берлина, где расписался на здании рейхстага… Награжден орденом Красной Звезды, двумя орденами Отечественной войны, международным орденом «За вклад в Победу», медалями «За отвагу», «За боевые заслуги», «За оборону Сталинграда», «За освобождение Украины», «За освобождение Белоруссии», «За освобождение Варшавы», «За взятие Берлина» и другими государственными наградами. Ему присвоено звание «Почетный ветеран г. Астрахани».

В мае 2010 г. Виктор Николаевич участвовал в торжественном параде, посвященном 65-летию Великой Победы, на Красной площади в Москве.

 …В ноябре 1944 г., когда часть стояла в польском городе Седлец, Виктор Подгорнов  получил приказ явиться в управление контрразведки СМЕРШ  1-го Белорусского фронта.  А вслед за этим – неожиданное предложение, которое определило его судьбу и профессию….

Набрали группу курсантов, и начались занятия. Но не успели прослушать курс лекций, как от теории пришлось перейти к суровой практике. Вечером, когда курсанты отдыхали, объявили боевую тревогу. Приказ – захватить с собою оружие, у кого какое имеется, погрузиться в машину. На одном из участков запеленгована работа неизвестной радиостанции, получены ее координаты. Группа должна захватить радиостанцию.

Под утро добрались до участка, отмеченного на карте. Штабной офицер, руководивший операцией, объяснил задачу.

— Вон там впереди домик, сараи, какие-то еще строения. Радиостанция где-то в этом квадрате. Приступить к захвату.

В составе группы были фронтовики, которые уже участвовали во многих боевых операциях, а значит, имели опыт. Предложили:

— Сначала надо провести разведку, выяснить обстановку.

На это офицер ответил:

— Радиостанцию надо захватить сейчас, пока она работает, и ее держат на пеленгаторе под контролем.

И бойцы в открытую пошли на штурм. Успели пройти всего несколько десятков метров, как со всех сторон раздались автоматные очереди: группа захвата находилась под наблюдением противника, ее держали на прицеле.

Задачу все-таки выполнили, несмотря на большие потери. Дом окружили, через окна забросали гранатами. Часть вражеской группы уничтожили, остальных захватили в плен, в том числе и радиста.

Оказалось, что они уничтожили точку базирования диверсионно-разведывательной группы, которая обеспечивала двойную связь: с эмиграционным правительством Польши в Лондоне и Армией крайова, и немецким командованием. Точка была оборудована основательно: кроме радиостанции в подвале обнаружили много оружия и продовольствия. В составе группы были поляки, немцы и русские власовцы – бывшие военнопленные, поступившие  на службу к фашистам в так называемую Русскую освободительную армию, которую возглавлял генерал Власов.

…С 1 января 1945 г. Виктор Подгорнов  назначен оперативным уполномоченным контрразведки СМЕРШ в 242-й гвардейский стрелковый полк 82-й гвардейской стрелковой дивизии 8-й армии. Не позднее завтрашнего дня должен быть на месте и приступить к исполнению обязанностей.

Полк находился на Сандомирском плацдарме  южнее Варшавы… Одно из подразделений абвера  — известная разведшкола «Штаб Вали», в которой готовили будущих шпионов и диверсантов, — находилась под Варшавой. Наши войска стремительно двигались вперед, освобождались оккупированные территории, концентрационные лагеря. При таком движении огромных масс людей складывалась благоприятная обстановка для внедрения агентуры. Среди мирных жителей оказывались бывшие фашистские наемники, полицейские, каратели.  Поэтому требовалась усиленная работа по проверке кадрового состава армии и  населения. Этим и занималось управление контрразведки СМЕРШ. Одновременно шла разведывательная работа за линией фронта… Много армейских чекистов погибло при исполнении служебных обязанностей и заданий.

…Наступали на территории Германии. Приказ – взять деревню недалеко от Берлина. В том бою были большие потери, как среди рядовых, так и среди офицеров.  Погибли командир батальона и командиры рот. В батальоне осталось двести человек. Офицер, взявший на себя командование, сказал Подгорнову:

— Помоги! Знаю, что не твоя обязанность вести людей в бой, но есть приказ командира дивизии деревню взять любой ценой!

Подгорнов ответил:

— Соберу тех, кто остался в живых. Подумаем.

И через некоторое время показывал на карте свой план.

— Вот деревня. Рядом – лесная лощина. Наступать с фронта не будем – людей мало. Я возьму часть бойцов, обойду деревню с тыла и начну атаку. А ты начинай отсюда, как только услышишь стрельбу. Немцы будут оказывать сопротивление нам, отвлекут силы, а вы в это время наступайте.

Ночью обошли деревню, и утром с тыла неожиданно ударили по врагу. В это время другая часть батальона атаковала с фронта. Деревню захватили.

За участие в этой боевой операции оперуполномоченный контрразведки СМЕРШ Виктор Подгорнов был представлен к награде – ордену Отечественной войны.

***

На фронте Виктору Подгорнову не раз приходилось строить, защищать и укреплять линию обороны. Сейчас его линия обороны стала другой – невидимой. Вместо окопов, огневых точек и открытого боя – владение информацией, создание агентурной сети, разработка оперативных комбинаций. Все это требовало тонкой работы – кропотливой, последовательной и настойчивой.

На территории Германии продолжалась тайная война. Перед  отступлением немцы создали многочисленные диверсионно-террористические  группы, которые должны были вести партизанские действия в тылу наступающих войск. Их называли «вервольф», что переводится как «волк-оборотень»…

Существовали тайные склады немецкой военной разведки абвер, где хранилось оружие, предназначенное для «вервольф». Необходимо было выявить эти склады.

Через агентурную сеть поступило неожиданное донесение: в одной из деревень проживает бывший сотрудник абвера.

Виктор Подгорнов, тогда еще слабо владевший немецким языком, взял с собой переводчика.  Дверь открыл мужчина средних лет, одетый по-домашнему в пижаму.

Вошли в комнату и приступили к допросу:

— Нам известно, что вы – бывший сотрудник абвера!

— Да, это так, — не отрицал хозяин дома. Опытный разведчик предполагал, что рано или поздно его могут вычислить, и появление советских чекистов воспринял спокойно.

— Почему не уехали со своими на Запад?

— Жена и дети заявили, что никуда не поедут. Я не захотел их бросить, и мы решили остаться.

— У вас есть оружие? Сдайте его!

Мужчина вышел в соседнюю комнату, вернулся и положил на стол пистолет.

— Это не то оружие. Вы знаете, что абвер создавал базы для «вервольф» на территории Германии, и в частности в Тюрингии?

— Известно.

— Можете показать?

— Могу.

Подгорнов позвонил руководству. Тут же прислали машину и саперов с миноискателями. Немца посадили в машину, и он указал дорогу.

Она привела в один из отдаленных живописных уголков. Среди горного массива, в лесу, на берегу ручья стоит водяная мельница. Ничем не примечательная «бергмюле» (горная мельница), каких в Германии сотни. Рядом хозяйственные постройки, амбары. Льется вода, крутится огромное колесо, — мельница работает, несмотря на поздний час.

Вошли внутрь. Кругом аккуратно сложены мешки с мукой.

Прибежал испуганный хозяин, мужчина лет пятидесяти. Увидев своего знакомого в сопровождении советских солдат, сразу забеспокоился.

Стали его допрашивать:

— Нам известно, что вы храните здесь оружие.

— Нет, что вы! Здесь только мука. Можете обыскать!

Действительно, внешне ничего не обнаружили. В подвале лишь всевозможные запасы продовольствия: копченые окорока, банки с консервами и вареньем, бутыли с вином. Приказали саперам обследовать пол и стены во всех помещениях. И миноискатели бешено запищали, указывая на металл.

Вскрыли стены. Они оказались двойными. Внутри от пола до самой крыши забиты оружием – автоматами, пулеметами и пулеметными дисками, гранатами, фаустпатронами. Нагрузили трехтонный грузовик и отправили в свой сектор.

Хозяин мельницы был арестован. На допросе выяснилось, что он действительно ничего не знал об оружии:  купил мельницу, не подозревая, какую тайну хранят ее стены.

Так был ликвидирован склад оружия абвера, предназначенный для партизан «вервольф».

---

Фото

«СОВЕТСКОМУ СОЛДАТУ»

Л. Кассиль

Долго шла война.
Начали наши войска наступать по вражеской земле. Фашистам уже дальше и бежать
некуда. Засели они в главном немецком городе Берлине.
Ударили наши войска на Берлин. Начался последний бой войны. Как ни отбивались
фашисты — не устояли. Стали брать солдаты Советской Армии в Берлине улицу за
улицей, дом за домом. А фашисты всё не сдаются.
И вдруг увидел один солдат наш, добрая душа, во время боя на улице маленькую
немецкую девочку. Видно, отстала от своих. А те с перепугу о ней забыли…
Осталась бедняга одна-одинёшенька посреди улицы. А деваться ей некуда. Кругом
бой идёт. Изо всех окон огонь полыхает, бомбы рвутся, дома рушатся, со всех
сторон пули свистят. Вот-вот камнем задавит, осколком пришибёт… Видит наш
солдат — пропадает девчонка… «Ах ты, горюха, куда же тебя это занесло,
неладную!..»
Бросился солдат через улицу под самые пули, подхватил на руки немецкую девочку,
прикрыл её своим плечом от огня и вынес из боя.
А скоро и бойцы наши уже подняли красный флаг над самым главным домом немецкой
столицы.
Сдались фашисты. И война кончилась. Мы победили. Начался мир.
И построили теперь в городе Берлине огромный памятник. Высоко над домами, на
зелёном холме стоит богатырь из камня — солдат Советской Армии. В одной руке у
него тяжёлый меч, которым он сразил врагов-фашистов, а в другой — маленькая
девочка. Прижалась она к широкому плечу советского солдата. Спас её солдат от
гибели, уберёг от фашистов всех на свете детей и грозно смотрит сегодня с
высоты, не собираются ли злые враги снова затеять войну и нарушить мир.

«ПЕРВАЯ КОЛОННА»

С. Алексеев

 (рассказы Сергея Алексеева о
Ленинградцах и подвиге Ленинграда).
В 1941 году фашисты блокировали Ленинград. Отрезали город от всей страны.
Попасть в Ленинград можно было лишь по воде, по Ладожскому озеру.
В ноябре наступили морозы. Замёрзла, остановилась водяная дорога.
Остановилась дорога — значит, не будет подвоза продуктов, значит, не будет
подвоза горючего, не будет подвоза боеприпасов. Как воздух, как кислород нужна
Ленинграду дорога.
— Будет дорога! — сказали люди.
Замёрзнет Ладожское озеро, покроется крепким льдом Ладога (так сокращённо
называют Ладожское озеро). Вот по льду и пройдёт дорога.
Не каждый верил в такую дорогу. Неспокойна, капризна Ладога. Забушуют метели,
пронесётся над озером пронзительный ветер — сиверик, — появятся на льду озера
трещины и промоины. Ломает Ладога свою ледяную броню. Даже самые сильные морозы
не могут полностью сковать Ладожское озеро.
Капризно, коварно Ладожское озеро. И всё же выхода нет другого. Кругом фашисты.
Только здесь, по Ладожскому озеру, и может пройти в Ленинград дорога.
Труднейшие дни в Ленинграде. Прекратилось сообщение с Ленинградом. Ожидают
люди, когда лёд на Ладожском озере станет достаточно крепким. А это не день, не
два. Смотрят на лёд, на озеро. Толщину измеряют льда. Рыбаки-старожилы тоже
следят за озером. Как там на Ладоге лёд?
— Растёт.
— Нарастает.
— Силу берёт.
Волнуются люди, торопят время.
— Быстрее, быстрее, — кричат Ладоге. — Эй, не ленись, мороз!
Приехали к Ладожскому озеру учёные-гидрологи (это те, кто изучает воду и лёд),
прибыли строители и армейские командиры. Первыми решили пройти по неокрепшему
льду.
Прошли гидрологи — выдержал лёд.
Прошли строители — выдержал лёд.
Майор Можаев, командир дорожно-эксплуатационного полка, верхом на коне проехал
— выдержал лёд.
Конный обоз прошагал по льду. Уцелели в дороге сани.
Генерал Лагунов — один из командиров Ленинградского фронта — на легковой машине
по льду проехал. Потрещал, поскрипел, посердился лёд, но пропустил машину.
22 ноября 1941 года по всё ещё полностью не окрепшему льду Ладожского озера
пошла первая автомобильная колонна. 60 грузовых машин было в колонне. Отсюда, с
западного берега, со стороны Ленинграда, ушли машины за грузами на восточный
берег.
Впереди не километр, не два — двадцать семь километров ледяной дороги. Ждут на
западном ленинградском берегу возвращения людей и автоколонны.
— Вернутся? Застрянут? Вернутся? Застрянут?
Прошли сутки. И вот:
— Едут!
Верно, идут машины, возвращается автоколонна. В кузове каждой из машин по три,
по четыре мешка с мукой. Больше пока не брали. Некрепок лёд. Правда, на
буксирах машины тянули сани. В санях тоже лежали мешки с мукой, по два, по три.
С этого дня и началось постоянное движение по льду Ладожского озера. Вскоре
ударили сильные морозы. Лёд окреп. Теперь уже каждый грузовик брал по 20, по 30
мешков с мукой. Перевозили по льду и другие тяжёлые грузы.
Нелёгкой была дорога. Не всегда здесь удачи были. Ломался лёд под напором
ветра. Тонули порой машины. Фашистские самолёты бомбили колонны с воздуха. И
снова наши несли потери. Застывали в пути моторы. Замерзали на льду шофёры. И
всё же ни днём, ни ночью, ни в метель, ни в самый лютый мороз не переставала
работать ледовая дорога через Ладожское озеро.
Стояли самые тяжёлые дни Ленинграда. Остановись дорога — смерть Ленинграду.
Не остановилась дорога. «Дорогой жизни» ленинградцы её назвали.

«ТАНЯ САВИЧЕВА»

С. Алексеев

Голод смертью идёт по городу. Не
вмещают погибших ленинградские кладбища. Люди умирали у станков. Умирали на
улицах. Ночью ложились спать и утром не просыпались. Более 600 тысяч человек
скончалось от голода в Ленинграде.
Среди ленинградских домов поднимался и этот дом. Это дом Савичевых. Над
листками записной книжки склонилась девочка. Зовут её Таня. Таня Савичева ведёт
дневник.
Записная книжка с алфавитом. Таня открывает страничку с буквой «Ж». Пишет:
«Женя умерла 28 декабря в 12.30 час. утра. 1941 г.».
Женя — это сестра Тани.
Вскоре Таня снова садится за свой дневник. Открывает страничку с буквой «Б».
Пишет:
«Бабушка умерла 25 янв. в 3 ч. дня 1942 г.». Новая страница из Таниного
дневника. Страница на букву «Л». Читаем:
«Лека умер 17 марта в 5 ч. утра 1942 г.». Лека — это брат Тани.
Ещё одна страница из дневника Тани. Страница на букву «В». Читаем:
«Дядя Вася умер 13 апр. в 2 ч. ночи. 1942 год». Ещё одна страница. Тоже на
букву «Л». Но написано на оборотной стороне листка: «Дядя Лёша. 10 мая в 4 ч.
дня 1942». Вот страница с буквой «М». Читаем: «Мама 13 мая в 7 ч. 30 мин. утра
1942». Долго сидит над дневником Таня. Затем открывает страницу с буквой «С».
Пишет: «Савичевы умерли».
Открывает страницу на букву «У». Уточняет: «Умерли все».
Посидела. Посмотрела на дневник. Открыла страницу на букву «О». Написала:
«Осталась одна Таня».
Таню спасли от голодной смерти. Вывезли девочку из Ленинграда.
Но не долго прожила Таня. От голода, стужи, потери близких подорвалось её
здоровье. Не стало и Тани Савичевой. Скончалась Таня. Дневник остался. «Смерть
фашистам!» — кричит дневник.

«ШУБА»

С. Алексеев

Группу ленинградских детей вывозили
из осаждённого фашистами Ленинграда «Дорогой жизни». Тронулась в путь машина.
Январь. Мороз. Ветер студёный хлещет. Сидит за баранкой шофёр Коряков. Точно
ведёт полуторку.
Прижались друг к другу в машине дети. Девочка, девочка, снова девочка. Мальчик,
девочка, снова мальчик. А вот и ещё один. Самый маленький, самый щупленький.
Все ребята худы-худы, как детские тонкие книжки. А этот и вовсе тощ, как
страничка из этой книжки.
Из разных мест собрались ребята. Кто с Охты, кто с Нарвской, кто с Выборгской
стороны, кто с острова Кировского, кто с Васильевского. А этот, представьте, с
проспекта Невского. Невский проспект — это центральная, главная улица
Ленинграда. Жил мальчонка здесь с папой, с мамой. Ударил снаряд, не стало
родителей. Да и другие, те, что едут сейчас в машине, тоже остались без мам,
без пап. Погибли и их родители. Кто умер от голода, кто под бомбу попал
фашистскую, кто был придавлен рухнувшим домом, кому жизнь оборвал снаряд.
Остались ребята совсем одинокими. Сопровождает их тётя Оля. Тётя Оля сама
подросток. Неполных пятнадцать лет.
Едут ребята. Прижались друг к другу. Девочка, девочка, снова девочка. Мальчик,
девочка, снова мальчик. В самой серёдке — кроха. Едут ребята. Январь. Мороз.
Продувает детей на ветру. Обхватила руками их тётя Оля. От этих тёплых рук
кажется всем теплее.
Идёт по январскому льду полуторка. Справа и слева застыла Ладога. Всё сильнее,
сильнее мороз над Ладогой. Коченеют ребячьи спины. Не дети сидят — сосульки.
Вот бы сейчас меховую шубу.
И вдруг… Затормозила, остановилась полуторка. Вышел из кабины шофёр Коряков.
Снял с себя тёплый солдатский овчинный тулуп. Подбросил Оле, кричит: . — Лови!
Подхватила Оля овчинный тулуп:
— Да как же вы… Да, право, мы…
— Бери, бери! — прокричал Коряков и прыгнул в свою кабину.
Смотрят ребята — шуба! От одного вида её теплее.
Сел шофёр на своё шофёрское место. Тронулась вновь машина. Укрыла тётя Оля
ребят овчинным тулупом. Ещё теснее прижались друг к другу дети. Девочка,
девочка, снова девочка. Мальчик, девочка, снова мальчик. В самой серёдке —
кроха. Большим оказался тулуп и добрым. Побежало тепло по ребячьим спинам.
Довёз Коряков ребят до восточного берега Ладожского озера, доставил в посёлок
Кобона. Отсюда, из Кобоны, предстоял им ещё далёкий- далёкий путь. Простился
Коряков с тётей Олей. Начал прощаться с ребятами. Держит в руках тулуп. Смотрит
на тулуп, на ребят. Эх бы ребятам тулуп в дорогу… Так ведь казённый, не свой
тулуп. Начальство голову сразу снимет. Смотрит шофёр на ребят, на тулуп. И
вдруг…
— Эх, была не была! — махнул Коряков рукой.
Поехал дальше тулуп овчинный.
Не ругало его начальство. Новую шубу выдало.

 «МИШКА»

С. Алексеев

Солдатам одной из сибирских дивизий в
те дни, когда дивизия отправлялась на фронт, земляки подарили маленького
медвежонка. Освоился Мишка с солдатской теплушкой. Важно поехал на фронт.
Приехал на фронт Топтыгин. Оказался медвежонок на редкость смышлёным. А
главное, от рождения характер имел геройский. Не боялся бомбёжек. Не забивался
в углы при артиллерийских обстрелах. Лишь недовольно урчал, если разрывались
снаряды уж очень близко.
Побывал Мишка на Юго-Западном фронте, затем — в составе войск, которые громили
фашистов под Сталинградом. Потом какое-то время находился с войсками в тылу, во
фронтовом резерве. Потом попал в составе 303-й стрелковой дивизии на
Воронежский фронт, затем на Центральный, опять на Воронежский. Был в армиях
генералов Манагарова, Черняховского, вновь Манагарова. Подрос медвежонок за это
время. В плечах раздался. Бас прорезался. Стала боярской шуба.
В боях под Харьковом медведь отличился. На переходах шагал он с обозом в
хозяйственной колонне. Так было и в этот раз. Шли тяжёлые, кровопролитные бои.
Однажды хозяйственная колонна попала под сильный удар фашистов. Окружили
фашисты колонну. Силы неравные, туго нашим. Заняли бойцы оборону. Только слаба
оборона. Не уйти бы советским воинам.
Да только вдруг слышат фашисты страшный какой-то рык! «Что бы такое?» — гадают
фашисты. Прислушались, присмотрелись.
— Бер! Бер! Медведь! — закричал кто-то.
Верно — поднялся Мишка на задние лапы, зарычал и пошёл на фашистов. Не ожидали
фашисты, метнулись в сторону. А наши в этот момент ударили. Вырвались из
окружения.
Мишка шагал в героях.
— Его бы к награде, — смеялись солдаты.
Получил он награду: тарелку душистого мёда. Ел и урчал. Вылизал тарелку до
глянца, до блеска. Добавили мёда. Снова добавили. Ешь, наедайся, герой.
Топтыгин!
Вскоре Воронежский фронт был переименован в 1-й Украинский. Вместе с войсками
фронта Мишка пошёл на Днепр.
Вырос Мишка. Совсем великан. Где же солдатам во время войны возиться с такой
громадой! Решили солдаты: в Киев придём — в зоосаде его поселим. На клетке
напишем: медведь — заслуженный ветеран и участник великой битвы.
Однако миновала дорога в Киев. Прошла их дивизия стороной. Не остался медведь в
зверинце. Даже рады теперь солдаты.
С Украины Мишка попал в Белоруссию. Принимал участие в боях под Бобруйском,
затем оказался в армии, которая шла к Беловежской пуще.
Беловежская пуща — рай для зверей и птиц. Лучшее место на всей планете. Решили
солдаты: вот где оставим Мишку.
— Верно: под сосны его. Под ели.
— Вот где ему раздолье.
Освободили наши войска район Беловежской пущи. И вот наступил час разлуки.
Стоят бойцы и медведь на лесной поляне.
— Прощай, Топтыгин!
— Гуляй на воле!
— Живи, заводи семейство!
Постоял на поляне Мишка. На задние лапы поднялся. Посмотрел на зелёные гущи.
Носом запах лесной втянул.
Пошёл он валкой походкой в лес. С лапы на лапу. С лапы на лапу. Смотрят солдаты
вслед:
— Будь счастлив, Михаил Михалыч!
И вдруг страшный взрыв прогремел на поляне. Побежали солдаты на взрыв — мёртв,
недвижим Топтыгин.
Наступил медведь на фашистскую мину. Проверили — много их в Беловежской пуще.
Ушла война дальше на запад. Но долго ещё взрывались здесь, в Беловежской пуще,
на минах и кабаны, и красавцы лоси, и великаны зубры.
Шагает война без жалости. Нет у войны усталости.

«ЖАЛО»

С. Алексеев

Наши войска освобождали Молдавию.
Оттеснили фашистов за Днепр, за Реут. Взяли Флорешты, Тирасполь, Оргеев.
Подошли к столице Молдавии городу Кишинёву.
Тут наступали сразу два наших фронта — 2-й Украинский и 3-й Украинский. Под
Кишинёвом советские войска должны были окружить большую фашистскую группировку.
Выполняют фронты указания Ставки. Севернее и западнее Кишинёва наступает 2-й
Украинский фронт. Восточнее и южнее — 3-й Украинский фронт. Генералы
Малиновский и Толбухин стояли во главе фронтов.
— Фёдор Иванович, — звонит генерал Малиновский генералу Толбухину, — как
развивается наступление?
— Всё идёт по плану, Родион Яковлевич, — отвечает генералу Малиновскому генерал
Толбухин.
Шагают вперёд войска. Обходят они противника. Сжимать начинают клещи.
— Родион Яковлевич, — звонит генерал Толбухин генералу Малиновскому, — как
развивается окружение?
— Нормально идёт окружение, Фёдор Иванович, — отвечает генерал Малиновский
генералу Толбухину и уточняет: — Точно по плану, в точные сроки.
И вот сомкнулись гигантские клещи. В огромном мешке под Кишинёвом оказалось
восемнадцать фашистских дивизий. Приступили наши войска к разгрому попавших в
мешок фашистов.
Довольны советские солдаты:
— Снова капканом прихлопнут зверь.
Пошли разговоры: не страшен теперь фашист, бери хоть руками голыми.
Однако солдат Игошин другого держался мнения:
— Фашист есть фашист. Змеиный характер и есть змеиный. Волк и в капкане — волк.
Смеются солдаты:
— Так это было в какое время!
— Нынче другая цена фашисту.
— Фашист есть фашист, — опять о своём Игошин.
Вот ведь характер вредный!
Всё труднее в мешке фашистам. Стали они сдаваться в плен. Сдавались они и на
участке 68-й Гвардейской стрелковой дивизии. В одном из её батальонов и служил
Игошин.
Группа фашистов вышла из леса. Всё как положено: руки кверху, над группой
выброшен белый флаг.
— Ясно — идут сдаваться.
Оживились солдаты, кричат фашистам:
— Просим, просим! Давно пора!
Повернулись солдаты к Игошину:
— Ну чем же фашист твой страшен?
Толпятся солдаты, на фашистов, идущих сдаваться, смотрят. Есть новички в
батальоне. Впервые фашистов так близко видят. И им, новичкам, тоже совсем не
страшны фашисты — вот ведь, идут сдаваться.
Всё ближе фашисты, ближе. Близко совсем. И вдруг автоматная грянула очередь.
Стали стрелять фашисты.
Полегло бы немало наших. Да спасибо Игошину. Держал оружие наготове. Сразу
ответный открыл огонь. Потом помогли другие.
Отгремела пальба на поле. Подошли солдаты к Игошину:
— Спасибо, брат. А фашист, смотри, со змеиным и вправду, выходит, жалом.
Немало хлопот доставил Кишинёвский «котёл» нашим солдатам. Метались фашисты.
Бросались в разные стороны. Шли на обман, на подлость. Пытались уйти. Но
тщетно. Зажали их богатырской рукой солдаты. Зажали. Сдавили. Змеиное жало
вырвали.

  «МЕШОК ОВСЯНКИ»
 А.В. Митяев

В ту осень шли долгие холодные дожди.
Земля пропиталась водой, дороги раскисли. На просёлках, увязнув по самые оси в
грязи, стояли военные грузовики. С подвозом продовольствия стало очень плохо. В
солдатской кухне повар каждый день варил только суп из сухарей: в горячую воду
сыпал сухарные крошки и заправлял солью.
   В такие-то голодные дни солдат Лукашук нашёл мешок овсянки. Он не
искал ничего, просто привалился плечом к стенке траншеи. Глыба сырого песка
обвалилась, и все увидели в ямке край зелёного вещевого мешка.
   Ну и находка! обрадовались солдаты. Будет пир горой Кашу сварим!
Один побежал с ведром за водой, другие стали искать дрова, а третьи уже
приготовили ложки.
   Но когда удалось раздуть огонь и он уже бился в дно ведра, в
траншею спрыгнул незнакомый солдат. Был он худой и рыжий. Брови над голубыми
глазами тоже рыжие. Шинель выношенная, короткая. На ногах обмотки и
растоптанные башмаки.
   -Эй, братва! — крикнул он сиплым, простуженным голосом.- Давай
мешок сюда! Не клали не берите.
   Он всех просто огорошил своим появлением, и мешок ему отдали
сразу.
Да и как было не отдать? По фронтовому закону надо было отдать. Вещевые мешки
прятали в траншеях солдаты, когда шли в атаку. Чтобы легче было. Конечно,
оставались мешки и без хозяина: или нельзя было вернуться за ними (это если
атака удавалась и надо было гнать фашистов), или погибал солдат. Но раз хозяин
пришёл, разговор короткий отдать.
   Солдаты молча наблюдали, как рыжий уносил на плече драгоценный
мешок. Только Лукашук не выдержал, съязвил:
   -Вон он какой тощий! Это ему дополнительный паёк дали. Пусть
лопает. Если не разорвётся, может, потолстеет.
   Наступили холода. Выпал снег. Земля смёрзлась, стала твёрдой.
Подвоз наладился. Повар варил в кухне на колёсах щи с мясом, гороховый суп с
ветчиной. О рыжем солдате и его овсянке все забыли.

   Готовилось большое наступление.
   По скрытым лесным дорогам, по оврагам шли длинные вереницы
пехотных батальонов. Тягачи по ночам тащили к передовой пушки, двигались танки.
Готовился к наступлению и Лукашук с товарищами. Было ещё темно, когда пушки
открыли стрельбу. Посветлело в небе загудели самолёты.
Они бросали бомбы на фашистские блиндажи, стреляли из пулемётов по вражеским
траншеям.
   Самолёты улетели. Тогда загромыхали танки. За ними бросились в
атаку пехотинцы. Лукашук с товарищами тоже бежал и стрелял из автомата. Он
кинул гранату в немецкую траншею, хотел кинуть ещё, но не успел: пуля попала
ему в грудь. И он упал. Лукашук лежал в снегу и не чувствовал, что снег
холодный. Прошло какое-то время, и он перестал слышать грохот боя. Потом свет
перестал видеть ему казалось, что наступила тёмная тихая ночь.
   Когда Лукашук пришёл в сознание, он увидел санитара. Санитар
перевязал рану, положил Лукашука в лодочку такие фанерные саночки. Саночки
заскользили, заколыхались по снегу. От этого тихого колыхания у Лукашука стала
кружиться голова. А он не хотел, чтобы голова кружилась, он хотел вспомнить,
где видел этого санитара, рыжего и худого, в выношенной шинели.
   -Держись, браток! Не робей жить будешь!.. слышал он слова
санитара.
   Чудилось Лукашуку, что он давно знает этот голос. Но где и когда
слышал его раньше, вспомнить уже не мог.
   В сознание Лукашук снова пришёл, когда его перекладывали из
лодочки на носилки, чтобы отнести в большую палатку под соснами: тут, в лесу,
военный доктор вытаскивал у раненых пули и осколки.
   Лёжа на носилках, Лукашук увидел саночки-лодку, на которых его
везли до госпиталя. К саночкам ремёнными постромками были привязаны три собаки.
Они лежали в снегу. На шерсти намёрзли сосульки. Морды обросли инеем, глаза у
собак были полузакрыты.
   К собакам подошёл санитар. В руках у него была каска, полная
овсяной болтушки. От неё валил пар. Санитар воткнул каску в снег постудить
собакам вредно горячее. Санитар был худой и рыжий. И тут Лукашук вспомнил, где
видел его. Это же он тогда спрыгнул в траншею и забрал у них мешок овсянки.
   Лукашук одними губами улыбнулся санитару и, кашляя и задыхаясь,
проговорил:
   -А ты, рыжий, так и не потолстел. Один слопал мешок овсянки, а всё
худой.
   Санитар тоже улыбнулся и, погладив ближнюю собаку, ответил:
   -Овсянку-то они съели. Зато довезли тебя в срок. А я тебя сразу
узнал. Как увидел в снегу, так и узнал.
 И добавил убеждённо: Жить будешь! Не робей!

«РАССКАЗ ТАНКИСТА»

А. Твардовский

Был трудный бой. Всё нынче, как
спросонку,
И только не могу себе простить:
Из тысяч лиц узнал бы я мальчонку,
А как зовут, забыл его спросить.
Лет десяти-двенадцати. Бедовый,
Из тех, что главарями у детей,
Из тех, что в городишках прифронтовых
Встречают нас как дорогих гостей.
Машину обступают на стоянках,
Таскать им воду вёдрами — не труд,
Приносят мыло с полотенцем к танку
И сливы недозрелые суют…
Шёл бой за улицу. Огонь врага был страшен,
Мы прорывались к площади вперёд.
А он гвоздит — не выглянуть из башен, —
И чёрт его поймёт, откуда бьёт.
Тут угадай-ка, за каким домишкой
Он примостился, — столько всяких дыр,
И вдруг к машине подбежал парнишка:
— Товарищ командир, товарищ командир!
Я знаю, где их пушка. Я разведал…
Я подползал, они вон там, в саду…
— Да где же, где?.. — А дайте я поеду
На танке с вами. Прямо приведу.
Что ж, бой не ждёт. — Влезай сюда, дружище! —
И вот мы катим к месту вчетвером.
Стоит парнишка — мины, пули свищут,
И только рубашонка пузырём.
Подъехали. — Вот здесь. — И с разворота
Заходим в тыл и полный газ даём.
И эту пушку, заодно с расчётом,
Мы вмяли в рыхлый, жирный чернозём.
Я вытер пот. Душила гарь и копоть:
От дома к дому шёл большой пожар.
И, помню, я сказал: — Спасибо, хлопец! —
И руку, как товарищу, пожал…
Был трудный бой. Всё нынче, как спросонку,
И только не могу себе простить:
Из тысяч лиц узнал бы я мальчонку,
Но как зовут, забыл его спросить

«ПОХОЖДЕНИЯ ЖУКА-НОСОРОГА»
(Солдатская сказка)
К. Г. Паустовский

Когда Петр Терентьев уходил из
деревни на войну, маленький сын его Степа
не знал, что подарить отцу на прощание, и подарил наконец старого
жука-носорога. Поймал он его на огороде и посадил в коробок от спичек. Носорог
сердился, стучал, требовал, чтобы его выпустили. Но Степа его не выпускал, а
подсовывал ему в коробок травинки, чтобы жук не умер от голода. Носорог
травинки сгрызал, но все равно продолжал стучать и браниться.
Степа прорезал в коробке маленькое оконце для притока свежего воздуха. Жук
высовывал в оконце мохнатую лапу и старался ухватить Степу за палец, — хотел,
должно быть, поцарапать от злости. Но Степа пальца не давал. Тогда жук начинал
с досады так жужжать, что мать Степы Акулина кричала:
— Выпусти ты его, лешего! Весь день жундит и жундит, голова от него
распухла!
Петр Терентьев усмехнулся на Степин подарок, погладил Степу по головке
шершавой рукой и спрятал коробок с жуком в сумку от противогаза.
— Только ты его не теряй, сбереги, — сказал Степа.
— Нешто можно такие гостинцы терять, — ответил Петр. — Уж как-нибудь
сберегу.
То ли жуку понравился запах резины, то ли от Петра приятно пахло шинелью и
черным хлебом, но жук присмирел и так и доехал с Петром до самого фронта.
На фронте бойцы удивлялись жуку, трогали пальцами его крепкий рог,
выслушивали рассказ Петра о сыновьем подарке, говорили:
— До чего додумался парнишка! А жук, видать, боевой. Прямо ефрейтор, а не
жук.
Бойцы интересовались, долго ли жук протянет и как у него обстоит дело с
пищевым довольствием — чем его Петр будет кормить и поить. Без воды он, хотя и
жук, а прожить не сможет.
Петр смущенно усмехался, отвечал, что жуку дашь какой-нибудь колосок — он
и питается неделю. Много ли ему нужно.
Однажды ночью Петр в окопе задремал, выронил коробок с жуком из сумки. Жук
долго ворочался, раздвинул щель в коробке, вылез, пошевелил усиками,
прислушался. Далеко гремела земля, сверкали желтые молнии.
Жук полез на куст бузины на краю окопа, чтобы получше осмотреться. Такой
грозы он еще не видал. Молний было слишком много. Звезды не висели неподвижно
на небе, как у жука на родине, в Петровой деревне, а взлетали с земли,
освещали все вокруг ярким светом, дымились и гасли. Гром гремел непрерывно.
Какие-то жуки со свистом проносились мимо. Один из них так ударил в куст
бузины, что с него посыпались красные ягоды. Старый носорог упал, прикинулся
мертвым и долго боялся пошевелиться. Он понял, что с такими жуками лучше не
связываться, — уж очень много их свистело вокруг.
Так он пролежал до утра, пока не поднялось солнце.

Жук открыл один глаз,
посмотрел на небо. Оно было синее, теплое, такого неба не было в его деревне.
Огромные птицы с воем падали с этого неба, как коршуны. Жук быстро
перевернулся, стал на ноги, полез под лопух, — испугался, что коршуны его
заклюют до смерти.
Утром Петр хватился жука, начал шарить кругом по земле.
— Ты чего? — спросил сосед-боец с таким загорелым лицом, что его можно
было принять за негра.
— Жук ушел, — ответил Петр с огорчением. — Вот беда!
— Нашел об чем горевать, — сказал загорелый боец. — Жук и есть жук,
насекомое. От него солдату никакой пользы сроду не было.
— Дело не в пользе, — возразил Петр, — а в памяти. Сынишка мне его подарил
напоследок. Тут, брат, не насекомое дорого, дорога память.
— Это точно! — согласился загорелый боец. — Это, конечно, дело другого
порядка. Только найти его — все равно что махорочную крошку в океане-море.
Пропал, значит, жук.
Старый носорог услышал голос Петра, зажужжал, поднялся с земли, перелетел
несколько шагов и сел Петру на рукав шинели. Петр обрадовался, засмеялся, а
загорелый боец сказал:
— Ну и шельма! На хозяйский голос идет, как собака. Насекомое, а котелок у
него варит.
С тех пор Петр перестал сажать жука в коробок, а носил его прямо в сумке
от противогаза, и бойцы еще больше удивлялись: «Видишь ты, совсем ручной
сделался жук!»
Иногда в свободное время Петр выпускал жука, а жук ползал вокруг,
выискивал какие-то корешки, жевал листья. Они были уже не те, что в деревне.
Вместо листьев березы много было листьев вяза и тополя. И Петр, рассуждая с
бойцами, говорил:
— Перешел мой жук на трофейную пищу.
Однажды вечером в сумку от противогаза подуло свежестью, запахом большой
воды, и жук вылез из сумки, чтобы посмотреть, куда это он попал.
Петр стоял вместе с бойцами на пароме. Паром плыл через широкую светлую
реку. За ней садилось золотое солнце, по берегам стояли ракиты, летали над
ними аисты с красными лапами.
— Висла! — говорили бойцы, зачерпывали манерками воду, пили, а кое-кто
умывал в прохладной воде пыльное лицо. — Пили мы, значит, воду из Дона, Днепра
и Буга, а теперь попьем и из Вислы. Больно сладкая в Висле вода.
Жук подышал речной прохладой, пошевелил усиками, залез в сумку, уснул.
Проснулся он от сильной тряски. Сумку мотало, она подскакивала. Жук быстро
вылез, огляделся. Петр бежал по пшеничному полю, а рядом бежали бойцы, кричали
«ура». Чуть светало. На касках бойцов блестела роса.
Жук сначала изо всех сил цеплялся лапками за сумку, потом сообразил, что
все равно ему не удержаться, раскрыл крылья, снялся, полетел рядом с Петром и
загудел, будто подбодряя Петра.
Какой-то человек в грязном зеленом мундире прицелился в Петра из винтовки,
но жук с налета ударил этого человека в глаз. Человек пошатнулся, выронил
винтовку и побежал.
Жук полетел следом за Петром, вцепился ему в плечи и слез в сумку только
тогда, когда Петр упал на землю и крикнул кому-то: «Вот незадача! В ногу
меня
задело!» В это время люди в грязных зеленых мундирах уже бежали,
оглядываясь,
и за ними по пятам катилось громовое «ура».
Месяц Петр пролежал в лазарете, а жука отдали на сохранение польскому
мальчику. Мальчик этот жил в том же дворе, где помещался лазарет.
Из лазарета Петр снова ушел на фронт — рана у него была легкая. Часть свою
он догнал уже в Германии. Дым от тяжелых боев был такой, будто горела сама
земля и выбрасывала из каждой лощинки громадные черные тучи. Солнце меркло в
небе. Жук, должно быть, оглох от грома пушек и сидел в сумке тихо, не
шевелясь.
Но как-то утром он задвигался и вылез. Дул теплый ветер, уносил далеко на
юг последние полосы дыма. Чистое высокое солнце сверкало в синей небесной
глубине. Было так тихо, что жук слышал шелест листа на дереве над собой. Все
листья висели неподвижно, и только один трепетал и шумел, будто радовался
чему-то и хотел рассказать об этом всем остальным листьям.
Петр сидел на земле, пил из фляжки воду. Капли стекали по его небритому
подбородку, играли на солнце. Напившись, Петр засмеялся и сказал:
— Победа!
— Победа! — отозвались бойцы, сидевшие рядом.
Один из них вытер рукавом глаза и добавил:
— Вечная слава! Стосковалась по нашим рукам родная земля. Мы теперь из нее
сделаем сад и заживем, братцы, вольные и счастливые.
Вскоре после этого Петр вернулся домой. Акулина закричала и заплакала от
радости, а Степа тоже заплакал и спросил:
— Жук живой?
— Живой он, мой товарищ, — ответил Петр. — Не тронула его пуля. Воротился
он в родные места с победителями. И мы его выпустим с тобой, Степа.
Петр вынул жука из сумки, положил на ладонь.
Жук долго сидел, озирался, поводил усами, потом приподнялся на задние
лапки, раскрыл крылья, снова сложил их, подумал и вдруг взлетел с громким
жужжанием — узнал родные места. Он сделал круг над колодцем, над грядкой
укропа в огороде и полетел через речку в лес, где аукались ребята, собирали
грибы и дикую малину. Степа долго бежал за ним, махал картузом.
— Ну вот, — сказал Петр, когда Степа вернулся, — теперь жучище этот
расскажет своим про войну и про геройское свое поведение. Соберет всех жуков
под можжевельником, поклонится на все стороны и расскажет.
Степа засмеялся, а Акулина сказала:
— Будя мальчику сказки рассказывать. Он и впрямь поверит.
— И пусть его верит, — ответил Петр. — От сказки не только ребятам, а даже
бойцам одно удовольствие.
— Ну, разве так! — согласилась Акулина и подбросила в самовар сосновых
шишек.
Самовар загудел, как старый жук-носорог. Синий дым из самоварной трубы
заструился, полетел в вечернее небо, где уже стоял молодой месяц, отражался в
озерах, в реке, смотрел сверху на тихую нашу землю.
 

«За поднятие боевого духа»
Было это в 1945 году.
Великая Отечественная шла к концу. Наши войска уже продвигались по Западной Европе. У дороги показался указатель с надписью «Веrlin 100 km» И что-то в этой надписи было как-то совсем не по-нашему. То ли строгий готический шрифт, то ли надпись на языке уже по сути поверженного врага, то ли высокомерная аккуратность у пыльной дороги. Всё это не хотела принимать душа советского солдата. Нашёлся среди них шутник,который исправил ситуацию, дописал внизу: «Х.. ня — дойдём!». И сразу стало веселее! проходят мимо указателя измученнные сражениями,всеми тяготами и лишениями бойцы и их усталый угрюмый вид сменяется улыбками, неизвестно откуда беруться силы бодрее идти вперёд.
В это время по дороге проезжал кто-то из высокого начальства и поинтересовался причиной внезапного веселья. Прямым текстом содержимое надписи доложить никто не решился, пришлось самомоу ехать почитать «первоисточник». Прочитав текст надписи, немедленно потребовал вызвать шутника к себе. Делать нечего, пришлось нашему герою сознаться в содеяном, не смотря на серьёзный вид высокого чина с большими звёздами на погонах. Не перекладывать же свою вину на боевых товарищей! Уже был готов понести суровое наказание по законам военного времени, как неожиданно для всех был представлен к награде с формулировкой «За поднятие боевого духа».
Вот такой счастливый конец у этой истории того сурового времени.
——————

Как пчелы солдат защитили
Рассказал полковник в отставке Виталий Мороз:
— Это было под Смоленском, в начале войны. Немцы наступали, мы окапывались,
готовясь к длительной обороне. И вдруг налетела вражеская авиация — самолетов столько, что неба не видно. Наши позиции они быстро сровняли с землей. Пришлось отступать. Мой вконец измученный взвод остановился на отдых в небольшой деревушке.Для ночевки выбрали крайний дом, поближе к лесу — на всякий случай. В избе было небогато, но зато нас угостили свежим медом. Один мой солдатик — деревенский паренек Вася Клюев — даже заплакал: “Прямо как дома, у деда на пасеке”. …Проснулись мы от стрельбы и гортанной немецкой речи. Кругом — шум, взрывы… Думаем, все: или смерть, или плен. Что делать? Мы — в окошко, да
к лесу помчались. Немцы — за нами. И все стараются нас от дороги оттеснить, чтоб загнать в болото. Вдруг выбежали мы на поляну. Кругом — пчелиные ульи. Видно, именно с этой пасеки нас вчера медом угощали. И такое все кругом мирное: пчелы жужжат,одуванчики дрожат на ветру… Я даже подумал: “Если уж суждено умереть, то лучше здесь!” Но тут тот самый деревенский Вася Клюев встрепенулся и как заорет: “Уходите за ульи, быстрее, быстрее!” Мы не поняли, что он задумал, но побежали дружно. Залегли. Смотрим, наш Вася ползает между пчелиными домиками, с одних крыши сбрасывает, по другим просто винтовкой стучит и бормочет,бормочет что-то, как молитву. Тут как раз на поляне немцы появились. Опять стрельба началась — от ульев только щепки полетели. “Клюев, сюда!” — кричим мы Васе. А тот залег где-то в траве и молчок. И вдруг мы слышим, автоматные очереди заглушает какой-то нарастающий гул. Самолеты? Да нет вроде. И тут видим, как тучи пчел начали вылетать из каждого улья, собираясь над поляной
в один огромный гудящий рой. Рой этот поколыхался немного в воздухе и вдруг с бешеным гулом ринулся к лесу. Мы прямо глазам своим не поверили: не обращая на нас никакого внимания, пчелы полетели прямо к немцам. Каждый из фрицев быстро стал превращаться в гудящий черный клубок. Стрелять, конечно, никто из них уже не мог, слышались только вопли и стоны. Это зрелище так завораживало, что мы даже не сразу сообразили, что нужно скорее бежать. Некоторые из моих бойцов встали в полный рост,уставились на немцев и молча наблюдали, как наши русские пчелы расправляются с захватчиками. Если бы не это “секретное оружие”,мы бы тогда ни за что не попали к своим. С тех пор я верю в могучую природную силу этих насекомых и все свои болячки только медом лечу.
————-
Летят утки
«Под Ковелем случился у нас чуть ли не рыцарский турнир с немцами, — вспоминал один фронтовик. — Причина была все та же — хотелось жрать. Сидя в мокром, грязном окопе, мы увидели пролетавших над нами уток. Пулеметчик бросился к спаренному зенитному «максиму» и открыл охоту. С немецкой стороны отозвался МГ, также стрелявший по заметавшейся под перекрестным огнем дичи. Несколько крякв упали на нейтральную полосу. Мы с пулеметчиком бросились за ними. И из немецких окопов к уткам двинулись два солдата. Подбежали мы практически одновременно и схватили по две утки. На земле между нами лежали еще несколько птиц. Чтобы они не достались противнику, мы бросились на них. Немцы, такие же пацаны, как и мы, не струсили и ринулись нам навстречу. Завязалась битва. В руках у нас ничего не было, кроме уток, которые и послужили и нам, и немцам в качестве оружия. Минут пять мы лупили друг друга пернатыми, пока не утомились. Остановившись, мы посчитали бесхозных птиц и молча разделили их с противником. В окопы вернулись облепленные перьями и измазанные утиной кровью. Вечером все ели утиный суп».
————
Пьяный немец
Мы все время переругивались с немцами, потом страсти чересчур накалялись, и по всей линии начиналась перестрелка из всех видов оружия.Это повторялось ежедневно и многократно. Разведка бригады долгое время пыталась взять «языка», но все бесполезно, только каждый день гибли разведчики. Ночью в нашу землянку вдруг заваливается какой-то пьяный громила двухметрового роста, в одном нижнем белье, пытается стянуть на пол нашего спящего бойца и начинает ругаться на немецком языке, почему мол, его место уже занято? Мы накинулись на него. Немец попался здоровенный, с трудом держали его вчетвером. Он сразу протрезвел, сопротивлялся, и когда его связывали, немец изловчился откусить палец одному из солдат. Выяснилось, что вышел ночью немец из своего блиндажа «до ветру», и по дороге назад, «с пьяных глаз», перепутал направление, спокойно преодолел «нейтралку» и завалился в нашу траншею… Но как не заметили дежурные пулеметчики двухметровую фигуру в белом нательном белье, идущую по нейтральной полосе к нашим позициям?
————
Выступили
Запомнился один курьезный случай во время учебы. Собрали нас как-то в летнем кинотеатре -клубе. В первых рядах комсостав с женами и детьми, официантки из командирской столовой, сзади сидим мы, — курсанты. На эстраде поставили стол и трибуну. Появилась первый секретарь местного райкома партии, русская женщина молодых лет и сообщила, что перед личным составом училища выступят два Героя
Советского Союза, уроженцы Средней Азии. Первым вышел, младший лейтенант, узбек, ГСС. Его попросили рассказать, за что он получил звание Героя. Его рассказ звучал так — «Я атака к немец в траншей попал. Патрон нет, граната нет . Саперным лопатком твой мать один немец еб, второй еб, другой биляд еб!». Мы тайком улыбаемся в «кулак», но в первых рядах женщины сидят с детьми, им же не
объяснишь, что нацменов солдаты в первую очередь обучали русскому мату, и что герой не виноват, что каждое второе слово -«еб».Секретарь, без смущения на лице, объявила, что сейчас выступит Герой, сын туркменского народа. Новый рассказ о подвиге начался так -«Мы много немецкий бл*дь убили». Тут, уже даже комсостав «лег» со смеху.
————
«Какой-то х..»
Наконец погрузили в эшелоны и отправили на фронт. Привезли в Оршу, расположились в больших землянках. Там, кстати, произошел забавный случай. Как-то к нам туда с проверкой приехал какой-то высокий чин, чуть ли не маршал. Высокий такой. А я как раз дежурным был, на улице подметал, и когда увидел их группу, то побежал вниз, думал, хоть предупрежу напарника. Но не успел. Они зашли, а он как раз лазил под нарами и выметал мусор, только ноги торчали. Тут как раз все это офицерье заходит, один из них пинает его за ногу: «Чего там делаешь?» А он оттуда: «Да вот, мусор выметаю, какой-то х.. должен приехать… Все накидали, а я убирай!» — «А ну-ка вылазь!» Он высунулся и сразу все понял… Но ничего ему не сделали, сам маршал сказал: «Ничего, всяко бывает! И еще хуже случается».
————
От автора.Мне повезло,-я много общался с ветеранами той войны.Поразительнее всего в этих людях было их безграничное чувство юмора и любовь к жизни.К ним тянулись все-люди,собаки,кошки и везде они моментально становились душой компании.Парадокс,но эти старики,прошедшие огонь,воду и медные трубы, в душе были моложе нас,молодых!С ними,ребята,было здорово и очень интересно.Наверное потому,что они не пытались что-то вдолбить,наехать своим авторитетом и т д,они просто показывали личным примером,как надо.Смотришь на ордена деда и спрашиваешь,-«Дед-ты герой?»,а он тебе в ответ,-«Ну что ты!Просто делал то,что было надо…»
Великое,светлое поколение,»просто» спасшее весь мир от гибели,героями себя не считавшее…