Однако я замечаю что мои рассказы вас ничуть не смешат

— Какое решение? — малозвучно спросила Надя. — Решение? О проверке силами общественности социального происхождения студентов, верно ли они указывают, кто их родители. Тут — богатые возможности, может быть кто-нибудь кому-нибудь доверился, или проговорился во сне, или прочёл чужое письмо, и всякие такие вещи…

(И ещё будут искать, и ещё копаться! О, как всё надоело! Куда вырваться?..)

— А, Муза Георгиевна? Вы ничего не скрыли?..

— Что за низость! — воскликнула Муза.

— Как, вас и это не веселит? Ну, хотите, я расскажу вам забавнейшую историю с тайным голосованием вчера на совете мехмата…?

Щагов говорил всем, но следил за Надей. Он давно обдумывал, чего хочет от него Надя. Каждый новый случай всё явнее выказывал её намерения.

… То она стояла над доской, когда он играл с кем-нибудь в шахматы, и напрашивалась играть с ним сама и обучаться у него дебютам.

(Боже мой, но ведь шахматы помогают забыть время!) То звала послушать, как она будет выступать в концерте.

(Но так естественно! — хочется, чтоб игру твою похвалил не совсем равнодушный слушатель!) То однажды у неё оказался «лишний» билет в кино, и она пригласила его.

(Ах, да просто хотелось иллюзии на один вечер, показаться где-то вдвоём… Опереться на чью-то руку.) То в день его рождения она подарила ему записную книжечку — но с неловкостью: сунула в карман пиджака и хотела бежать — что за ухватки? почему бежать?

(Ах, от смущения лишь, от одного смущения!) Он же догнал её в коридоре, и стал бороться с ней, притворно пытаясь вернуть ей подарок, и при этом охватил её — а она не сразу сделала усилие вырваться, дала себя подержать.

(Столько лет не испытывала, что руки и ноги сковались.) А теперь этот игривый удар портфелем?

Как со всеми, как со всеми, Щагов был железно-сдержан и с нею. Он знал, как завязчивы все эти женские истории, как трудно из них потом вылезать. Но если одинокая женщина молит о помощи, просто молит о помощи? — кто так непреклонен, чтоб ей отказать?

И сейчас Щагов вышел из своей комнаты и пошёл в 318-ю не только уверенный, что Надю он обязательно застанет дома, но начиная волноваться.

… Курьёзу с голосованием на совете если и рассмеялись, то из вежливости.

— Ну, так будет свет или нет? — нетерпеливо воскликнула уже и Муза.

— Однако, я замечаю, что мои рассказы вас ничуть не смешат. Особенно Надежду Ильиничну. Насколько я могу разглядеть, она мрачнее тучи. И я знаю, почему. Позавчера её оштрафовали на десять рублей — и она из-за этих десяти рублей мучается, ей жалко.

Едва Щагов произнёс эту шутку, Надю как подбросило. Она схватила сумочку, рванула замок, наудачу оттуда что-то выдернула, истерично изорвала и бросила клочки на общий стол перед Щаговым.

— Муза! Последний раз — идёшь? — с болью вскликнула Даша, взявшись за пальто.

— Иду! — глухо ответила Муза и, прихрамывая, решительно пошла к вешалке.

Щагов и Надя не оглянулись на уходящих.

Но когда дверь закрылась за ними — Наде стало страшновато.

Щагов поднёс клочки разорванного к глазам. Это были хрустящие кусочки ещё одной десятирублёвки…

Он встал из шинели (она осела на стуле) и беспорывно обходя мебель, подошёл к Наде, много выше её. В свои большие руки свёл её маленькие.

— Надя! — в первый раз назвал её просто по имени. Она стояла неподвижно, ощущая слабость. Вспышка её, изорвавшая десятку, ушла так же быстро, как возникла. Странная мысль промелькнула в её голове, что никакой надзиратель не наклоняет к ним сбоку свою бычью голову. Что они могут говорить, о чём только захотят. И сами решат, когда им надо расстаться.

Она увидела очень близко его твёрдое прямое лицо, где правая и левая части ни чёрточкой не различались. Ей нравилась правильность этого лица.

Он разнял пальцы и скользнул по её локтям, по шёлку блузки.

— Н-надя!..

— Пу-устите! — голосом усталого сожаления отозвалась Надя.

— Как мне понять? — настаивал он, переводя пальцы с её локтей к плечам.

— В чём — понять? — невнятно переспросила она.

Но не старалась освободиться!..

Тогда он сжал её за плечи и притянул.

Жёлтая полумгла скрыла пламя крови в её лице.

Она упёрлась ему в грудь и оттолкнулась.

— Ка-ак вы могли подумать??..

— А шут вас разберёт, что о вас думать! — пробормотал он, отпустил и мимо неё отошёл к окну.

Вода в радиаторе тихо переливалась.

Дрожащими руками Надя поправила волосы.

Он дрожащими руками закурил.

— Вы — знаете? — раздельно спросил он, — как — горит — сухое — сено?

— Знаю. Огонь до небес, а потом кучка пепла.

— До небес! — подтвердил он.

— Кучка пепла, — повторила она.

— Так зачем же вы швыряете-швыряете-швыряете огнём в сухое сено?

(Разве она швыряла?.. Да как же он не мог её понять?.. Ну, просто хочется иногда нравиться, хоть урывками. Ну, на минуту почувствовать, что тебя предпочли другим, что ты не перестала быть лучшей.)

— Пойдёмте! Куда-нибудь! — потребовала она.

— Никуда мы не пойдём, мы будем здесь.

Он возвращался к своей спокойной манере курить, властными губами зажимая чуть сбоку мундштук — и эта манера тоже нравилась Наде.

— Нет, прошу вас, пойдёмте куда-нибудь! — настаивала она.

— Здесь — или нигде, — безжалостно отрубил он. — Я обязан предупредить вас: у меня есть невеста.

52

Надю и Щагова сблизило то, что оба они не были москвичами. Те москвичи, кого Надя встречала среди аспирантов и в лабораториях, носили в себе яд своего несуществующего превосходства, этого «московского патриотизма», как называли сами они. Надя ходила среди них, какие ни будь её успехи перед профессором, в существах второго сорта.

Как же было ей отнестись к Щагову, тоже провинциалу, но рассекавшему эту среду, как небрежно рассекает ледокол простую мягкую воду. Однажды при ней в читальне один молоденький кандидат наук, желая унизить Щагова, спросил его с высокомерным поворотом змеиной головы:

— А вы, собственно… из какой местности?

Щагов, превосходя собеседника ростом, с ленивым сожалением посмотрел на него, чуть покачиваясь вперёд и назад:

— Вам не пришлось там побывать. Из фронтовой местности. Из поселка Блиндажный.

Давно замечено, что наша жизнь входит в нашу биографию не равномерно по годам. У каждого человека есть своя особая пора жизни, в которую он себя полнее всего проявил, глубже всего чувствовал и сказался весь себе и другим. И что бы потом ни случалось с человеком даже внешне значительного, всё это чаще — только спад или инерция того толчка: мы вспоминаем, упиваемся, на много ладов переигрываем то, что единожды прозвучало в нас. Такой порой у иных бывает даже детство — и тогда люди на всю жизнь остаются детьми. У других — первая любовь, и именно эти люди распространили миф, что любовь даётся только раз. Кому пришлась такой порой пора их наибольшего богатства, почёта, власти — и они до беззубых дёсен шамкают нам о своём отошедшем величии. У Нержина такой порой стала тюрьма. У Щагова — фронт.

Щагов хватанул войны с жарком и с ледком. Его взяли в армию в первый месяц войны. Его отпустили на гражданку только в сорок шестом году. И за все четыре года войны у Щагова редко выдавался день, когда б с утра он был уверен, что доживёт до вечера: он не служивал в высоких штабах, а в тыл отлучался только в госпиталь. Он отступал в сорок первом от Киева и в сорок втором на Дону. Хотя война в общем шла к лучшему, но Щагову доставалось уносить ноги и в сорок третьем и даже в сорок четвёртом под Ковелем. В придорожных канавках, в размытых траншеях и меж развалин сожжённых домов узнавал он цену котелка супа, часа покоя, смысл подлинной дружбы и смысл жизни вообще.

Переживания сапёрного капитана Щагова не могли зарубцеваться теперь и в десятилетия. Он не мог теперь принять никакого другого деления людей, кроме как на солдат и прочих. Даже на московских всё забывших улицах у него сохранилось, что только слово «солдат» — порука искренности и дружелюбия человека. Опыт внушил ему не доверять тем, кого не проверил огонь фронта.

---

Надя долго рыдала и впивалась зубами в одеяло, чтобы перестать. Под подушкой, надвинутой на голову, стало мокро.

Она была рада уйти куда-нибудь до поздней ночи из комнаты. Но некуда было ей пойти в огромном городе Москве.

Уж не первый раз тут, в общежитии, ее хлестали такими словами: свекровь! брюзга! монашенка! старая дева! Всего обиднее была несправедливость этих слов. Ка-кая она была раньше веселая!..

Но легко ли дается пятый год лжи – постоянной маски, от которой вытягивается и сводит лицо, голос резчает, суждения становятся бесчувственными? Может быть и вправду она сейчас – невыносимая старая дева?

Так трудно судить о себе самой. В общежитии, где нельзя, как дома, топнуть ножкой на маму – в общежитии, среди равных, только и научаешься узнавать в себе плохое.

Кроме Глеба уже никто-никто не может ее понять…

Но и Глеб тоже не может ее понять…

Ничего он ей не сказал – как ей быть, как ей жить.

Только, что – сроку конца не будет…

Под быстрыми уверенными ударами мужа оборвалось и рухнуло все, чем она каждый день себя крепила, поддерживала в своей вере, в своем ожидании, в своей недоступности для других.

Сроку – конца не будет!

И значит, она ему – не нужна… И, значит, она губит себя только…

Надя лежала ничком. Неподвижными глазами она смотрела в просвет между подушкой и одеялом на кусок стены перед собой – и не могла понять, и не старалась понять, что это за освещение. Было как будто и очень темно – и все же различались на знакомой охренной стене пупырышки грубой побелки.

И вдруг сквозь подушку Надя услышала особенный дробный стук пальцами в фанерную филенку двери. И еще прежде, чем Даша спросила: «Щагов пришел.

Встанешь?» – Надя уже сорвала подушку с головы, спрыгнула на пол в чулках, поправляла перекрученную юбку, гребенкой приглаживала волосы и ногами нащупывала туфли.

В безжизненно-тусклом свете полунакала Муза увидела ее поспешность и отшатнулась.

А Даша кинулась к люд иной постели, быстро подоткнула и убрала.

Впустили гостя.

Щагов вошел в старой фронтовой шинели внакидку. В нем все еще сидела армейская выправка: он мог нагнуться, но не мог сгорбиться. Движения его были обдуманны.

– Здравствуйте, уважаемые. Я пришел узнать, чем вы занимаетесь без света, – чтоб и себе перенять. Подохнуть с тоски!

(Какое облегчение! – в желтом полумраке не были видны опухшие от слез глаза.) – Так если б не сутемки, вы б, значит, не пришли? – в тон Щагову ответила Даша.

– Ни в коем разе. При ярком свете женские лица лишены очарования.

Видны злые выражения, завистливые взгляды, – (он будто был здесь перед тем!), – морщины, неумеренная косметика. На месте женщин я б законодательно провел, чтобы свет давался только вполнакала. Тогда бы все быстро вышли замуж.

Даша строго смотрела на Щагова. Всегда он так говорил, и ей это не нравилось – какие-то заученные выражения.

– Разрешите присесть?

– Пожалуйста, – ответила Надя ровным голосом хозяйки, в котором не было и следа недавней усталости, горечи, слез.

Ей, наоборот, нравились его самообладание, снисходительная манера, низкий твердый голос. От него распространялось спокойствие. И остроты его казались приятными.

– Второй раз могут не пригласить, публика такая. Спешу сесть. Итак, чем вы занимаетесь, юные аспирантки?

Надя молчала. Она не могла много говорить с ним, потому что они поссорились позавчера и Надя внезапным неосознанным движением, с той степенью интимности, которой между ними не было, ударила его тогда портфелем по спине и убежала. Это было глупо, по-детски, и сейчас присутствие посторонних облегчало ее.

Ответила Даша.

– Собираемся идти в кино. Не знаем, с кем.

– А – какая картина?

– «Индийская гробница».

– О-о, непременно сходите. Как рассказывала одна медсестра, «много стреляют, много убивают, вообще замечательная картина!»

Щагов удобно сидел у общего стола:

– Но позвольте, уважаемые, я думал у вас застать хоровод, а тут какая-то панихида. Может быть, у вас не все гладко с родителями? Вы удручены последним решением партбюро? Так оно к аспирантам, кажется, не относится.

– Какое решение? – малозвучно спросила Надя. – Решение? О проверке силами общественности социального происхождения студентов, верно ли они указывают, кто их родители. Тут – богатые возможности, может быть кто-нибудь кому-нибудь доверился, или проговорился во сне, или прочел чужое письмо, и всякие такие вещи…

(И еще будут искать, и еще копаться! О, как все надоело! Куда вырваться?..) – А, Муза Георгиевна? Вы ничего не скрыли?..

– Что за низость! – воскликнула Муза.

– Как, вас и это не веселит? Ну, хотите, я расскажу вам забавнейшую историю с тайным голосованием вчера на совете мехмата…?

Щагов говорил всем, но следил за Надей. Он давно обдумывал, чего хочет от него Надя. Каждый новый случай все явнее выказывал ее намерения.

… То она стояла над доской, когда он играл с кем-нибудь в шахматы, и напрашивалась играть с ним сама и обучаться у него дебютам.

(Боже мой, но ведь шахматы помогают забыть время!) То звала послушать, как она будет выступать в концерте.

(Но так естественно! – хочется, чтоб игру твою похвалил не совсем равнодушный слушатель!) То однажды у нее оказался «лишний» билет в кино, и она пригласила его.

(Ах, да просто хотелось иллюзии на один вечер, показаться где-то вдвоем… Опереться на чью-то руку.) То в день его рождения она подарила ему записную книжечку – но с неловкостью: сунула в карман пиджака и хотела бежать – что за ухватки? почему бежать?

(Ах, от смущения лишь, от одного смущения!) Он же догнал ее в коридоре, и стал бороться с ней, притворно пытаясь вернуть ей подарок, и при этом охватил ее – а она не сразу сделала усилие вырваться, да-ла себя подержать.

(Столько лет не испытывала, что руки и ноги сковались.) А теперь этот игривый удар портфелем?

Как со всеми, как со всеми, Щагов был железно-сдержан и с нею. Он знал, как завязчивы все эти женские истории, как трудно из них потом вылезать. Но если одинокая женщина молит о помощи, просто молит о помощи? – кто так непреклонен, чтоб ей отказать?

И сейчас Щагов вышел из своей комнаты и пошел в 318-ю не только уверенный, что Надю он обязательно застанет дома, но начиная волноваться.

… Курьезу с голосованием на совете если и рассмеялись, то из вежливости.

– Ну, так будет свет или нет? – нетерпеливо воскликнула уже и Муза.

– Однако, я замечаю, что мои рассказы вас ничуть не смешат. Особенно Надежду Ильиничну. Насколько я могу разглядеть, она мрачнее тучи. И я знаю, почему. Позавчера ее оштрафовали на десять рублей – и она из-за этих десяти рублей мучается, ей жалко.

Едва Щагов произнес эту шутку, Надю как подбросило. Она схватила сумочку, рванула замок, наудачу оттуда что-то выдернула, истерично изорвала и бросила клочки на общий стол перед Щаговым.

– Муза! Последний раз – идешь? – с болью вскликнула Даша, взявшись за пальто.

– Иду! – глухо ответила Муза и, прихрамывая, решительно пошла к вешалке.

Щагов и Надя не оглянулись на уходящих.

Но когда дверь закрылась за ними – Наде стало страшновато.

Щагов поднес клочки разорванного к глазам. Это были хрустящие кусочки еще одной десятирублевки…

Он встал из шинели (она осела на стуле) и беспорывно обходя мебель, подошел к Наде, много выше ее. В свои большие руки свел ее маленькие.

– Надя! – в первый раз назвал ее просто по имени. Она стояла неподвижно, ощущая слабость. Вспышка ее, изорвавшая десятку, ушла так же быстро, как возникла. Странная мысль промелькнула в ее голове, что никакой надзиратель не наклоняет к ним сбоку свою бычью голову. Что они могут говорить, о чем только захотят. И сами решат, когда им надо расстаться.

Она увидела очень близко его твердое прямое лицо, где правая и левая части ни черточкой не различались. Ей нравилась правильность этого лица.

Он разнял пальцы и скользнул по ее локтям, по шелку блузки.

– Н-надя!..

– Пу-устите! – голосом усталого сожаления отозвалась Надя.

– Как мне понять? – настаивал он, переводя пальцы с ее локтей к плечам.

– В чем – понять? – невнятно переспросила она.

Но не старалась освободиться!..

Тогда он сжал ее за плечи и притянул.

Желтая полумгла скрыла пламя крови в ее лице.

Она уперлась ему в грудь и оттолкнулась.

– Ка-ак вы могли подумать??..

– А шут вас разберет, что о вас думать! – пробормотал он, отпустил и мимо нее отошел к окну.

Вода в радиаторе тихо переливалась.

Дрожащими руками Надя поправила волосы.

Он дрожащими руками закурил.

– Вы – знаете? – раздельно спросил он, – как – горит – сухое – сено?

– Знаю. Огонь до небес, а потом кучка пепла.

– До небес! – подтвердил он.

– Кучка пепла, – повторила она.

– Так зачем же вы швыряете-швыряете-швыряете огнем в сухое сено?

(Разве она швыряла?.. Да как же он не мог ее понять?.. Ну, просто хочется иногда нравиться, хоть урывками. Ну, на минуту почувствовать, что тебя предпочли другим, что ты не перестала быть лучшей.) – Пойдемте! Куда-нибудь! – потребовала она.

– Никуда мы не пойдем, мы будем здесь.

Он возвращался к своей спокойной манере курить, властными губами зажимая чуть сбоку мундштук – и эта манера тоже нравилась Наде.

– Нет, прошу вас, пойдемте куда-нибудь! – наста-ивала она.

– Здесь – или нигде, – безжалостно отрубил он. – Я обязан предупредить вас: у меня есть невеста.

---

• Полный текст
• 1. Торпеда
• 2. Промах
• 3. Шарашка
• 4. Протестантское Рождество
• 5. Хьюги-Буги
• 6. Мирный быт
• 7. Женское сердце
• 8. Остановись, мгновенье!
• 9. Пятого года упряжки
• 10. Розенкрейцеры
• 11. Зачарованный замок
• 12. Семёрка
• 13. И надо было солгать…
• 14. Синий свет
• 15. Девушку! Девушку!
• 16. Тройка лгунов
• 17. Насчёт кипятка
• 18. Сивка-Бурка
• 19. Юбиляр
• 20. Этюд о великой жизни
• 21. Верните нам смертную казнь!
• 22. Император Земли
• 23. Язык — орудие производства
• 24. Бездна зовёт назад
• 25. Церковь Никиты Мученика
• 26. Пилка дров
• 27. Немного методики
• 28. Работа младшины
• 29. Работа подполковника
• 30. Недоуменный робот
• 31. Как штопать носки
• 32. На путях к миллиону
• 33. Штрафные палочки
• 34. Звуковиды
• 35. Поцелуи запрещаются
• 36. Фоноскопия
• 37. Немой набат
• 38. Изменяй мне!
• 39. Красиво сказать — в тайгу
• 40. Свидание
• 41. Ещё одно
• 42. И у молодых
• 43. Женщина мыла лестницу
• 44. На просторе
• 45. Псы империализма
• 46. Замок святого Грааля
• 47. Разговор три нуля
• 48. Двойник
• 49. Жизнь — не роман
• 50. Старая дева
• 51. Огонь и сено
• 52. За воскресение мёртвых!
• 53. Ковчег
• 54. Досужные затеи
• 55. Князь Игорь
• 56. Кончая двадцатый
• 57. Арестантские мелочи
• 58. Лицейский стол
• 59. Улыбка Будды
• 60. Но и совесть даётся один только раз
• 61. Тверской дядюшка
• 62. Два зятя
• 63. Зубр
• 64. Первыми вступали в города
• 65. Поединок не по правилам
• 66. Хождение в народ
• 67. Спиридон
• 68. Критерий Спиридона
• 69. Под закрытым забралом
• 70. Дотти
• 71. Будем считать, что этого не было
• 72. Гражданские храмы
• 73. Кольцо обид
• 74. Рассвет понедельника
• 75. Четыре гвоздя
• 76. Любимая профессия
• 77. Решение принимается
• 78. Освобождённый секретарь
• 79. Решение объясняется
• 80. Сто сорок семь рублей
• 81. Техно-элита
• 82. Воспитание оптимизма
• 83. Премьер-стукач
• 84. Насчёт расстрелять
• 85. Князь Курбский
• 86. Не ловец человеков
• 87. У истоков науки
• 88. Диалектический материализм — передовое мировоззрение
• 89. Перепёлочка
• 90. На задней лестнице
• 91. Да оставит надежду входящий
• 92. Хранить вечно
• 93. Второе дыхание
• 94. Всегда врасплох
• 95. Прощай, шарашка!
• 96. Мясо

51. Огонь и сено

Надя долго рыдала и впи­ва­лась зубами в оде­яло, чтобы пере­стать. Под подуш­кой, надви­ну­той на голову, стало мокро.

Она была рада уйти куда-нибудь до позд­ней ночи из ком­наты. Но некуда было ей пойти в огром­ном городе Москве.

Уж не пер­вый раз тут, в обще­жи­тии, её хле­стали такими сло­вами: све­кровь! брюзга! мона­шенка! ста­рая дева! Всего обид­нее была неспра­вед­ли­вость этих слов. Какая она была раньше весёлая!..

Но легко ли даётся пятый год лжи — посто­ян­ной маски, от кото­рой вытя­ги­ва­ется и сво­дит лицо, голос рез­чает, суж­де­ния ста­но­вятся бес­чув­ствен­ными? Может быть и вправду она сей­час — невы­но­си­мая ста­рая дева? Так трудно судить о себе самой. В обще­жи­тии, где нельзя, как дома, топ­нуть нож­кой на маму — в обще­жи­тии, среди рав­ных, только и науча­ешься узна­вать в себе плохое.

Кроме Глеба уже никто-никто не может её понять…

Но и Глеб тоже не может её понять…

Ничего он ей не ска­зал — как ей быть, как ей жить.

Только, что — сроку конца не будет…

Под быст­рыми уве­рен­ными уда­рами мужа обо­рва­лось и рух­нуло всё, чем она каж­дый день себя кре­пила, под­дер­жи­вала в своей вере, в своём ожи­да­нии, в своей недо­ступ­но­сти для других.

Сроку — конца не будет!

И зна­чит, она ему — не нужна… И, зна­чит, она губит себя только…

Надя лежала нич­ком. Непо­движ­ными гла­зами она смот­рела в про­свет между подуш­кой и оде­я­лом на кусок стены перед собой — и не могла понять, и не ста­ра­лась понять, что это за осве­ще­ние. Было как будто и очень темно — и всё же раз­ли­ча­лись на зна­ко­мой охрен­ной стене пупы­рышки гру­бой побелки.

И вдруг сквозь подушку Надя услы­шала осо­бен­ный дроб­ный стук паль­цами в фанер­ную филёнку двери. И ещё прежде, чем Даша спро­сила: «Щагов при­шёл. Вста­нешь?» — Надя уже сорвала подушку с головы, спрыг­нула на пол в чул­ках, поправ­ляла пере­кру­чен­ную юбку, гре­бён­кой при­гла­жи­вала волосы и ногами нащу­пы­вала туфли.

В без­жиз­ненно-туск­лом свете полу­на­кала Муза уви­дела её поспеш­ность и отшатнулась.

А Даша кину­лась к люд иной постели, быстро подо­ткнула и убрала.

Впу­стили гостя.

Щагов вошёл в ста­рой фрон­то­вой шинели вна­кидку. В нём всё ещё сидела армей­ская выправка: он мог нагнуться, но не мог сгор­биться. Дви­же­ния его были обдуманны.

— Здрав­ствуйте, ува­жа­е­мые. Я при­шёл узнать, чем вы зани­ма­е­тесь без света, — чтоб и себе пере­нять. Подох­нуть с тоски!

(Какое облег­че­ние! — в жёл­том полу­мраке не были видны опух­шие от слез глаза.)

— Так если б не сутёмки, вы б, зна­чит, не при­шли? — в тон Щагову отве­тила Даша.

— Ни в коем разе. При ярком свете жен­ские лица лишены оча­ро­ва­ния. Видны злые выра­же­ния, завист­ли­вые взгляды, — (он будто был здесь перед тем!), — мор­щины, неуме­рен­ная кос­ме­тика. На месте жен­щин я б зако­но­да­тельно про­вёл, чтобы свет давался только впол­на­кала. Тогда бы все быстро вышли замуж.

Даша строго смот­рела на Щагова. Все­гда он так гово­рил, и ей это не нра­ви­лось — какие-то заучен­ные выражения.

— Раз­ре­шите присесть?

— Пожа­луй­ста, — отве­тила Надя ров­ным голо­сом хозяйки, в кото­ром не было и следа недав­ней уста­ло­сти, горечи, слез.

Ей, наобо­рот, нра­ви­лись его само­об­ла­да­ние, снис­хо­ди­тель­ная манера, низ­кий твёр­дый голос. От него рас­про­стра­ня­лось спо­кой­ствие. И остроты его каза­лись приятными.

— Вто­рой раз могут не при­гла­сить, пуб­лика такая. Спешу сесть. Итак, чем вы зани­ма­е­тесь, юные аспирантки?

Надя мол­чала. Она не могла много гово­рить с ним, потому что они поссо­ри­лись поза­вчера и Надя вне­зап­ным неосо­знан­ным дви­же­нием, с той сте­пе­нью интим­но­сти, кото­рой между ними не было, уда­рила его тогда порт­фе­лем по спине и убе­жала. Это было глупо, по-дет­ски, и сей­час при­сут­ствие посто­рон­них облег­чало её.

Отве­тила Даша.

— Соби­ра­емся идти в кино. Не знаем, с кем.

— А — какая картина?

— «Индий­ская гробница».

— О‑о, непре­менно схо­дите. Как рас­ска­зы­вала одна мед­сестра, «много стре­ляют, много уби­вают, вообще заме­ча­тель­ная картина!»

Щагов удобно сидел у общего стола:

— Но поз­вольте, ува­жа­е­мые, я думал у вас застать хоро­вод, а тут какая-то пани­хида. Может быть, у вас не всё гладко с роди­те­лями? Вы удру­чены послед­ним реше­нием парт­бюро? Так оно к аспи­ран­там, кажется, не относится.

— Какое реше­ние? — мало­звучно спро­сила Надя. — Реше­ние? О про­верке силами обще­ствен­но­сти соци­аль­ного про­ис­хож­де­ния сту­ден­тов, верно ли они ука­зы­вают, кто их роди­тели. Тут — бога­тые воз­мож­но­сти, может быть кто-нибудь кому-нибудь дове­рился, или про­го­во­рился во сне, или про­чёл чужое письмо, и вся­кие такие вещи…

(И ещё будут искать, и ещё копаться! О, как всё надо­ело! Куда вырваться?..)

— А, Муза Геор­ги­евна? Вы ничего не скрыли?..

— Что за низость! — вос­клик­нула Муза.

— Как, вас и это не весе­лит? Ну, хотите, я рас­скажу вам забав­ней­шую исто­рию с тай­ным голо­со­ва­нием вчера на совете мехмата…?

Щагов гово­рил всем, но сле­дил за Надей. Он давно обду­мы­вал, чего хочет от него Надя. Каж­дый новый слу­чай всё явнее выка­зы­вал её намерения.

… То она сто­яла над дос­кой, когда он играл с кем-нибудь в шах­маты, и напра­ши­ва­лась играть с ним сама и обу­чаться у него дебютам.

(Боже мой, но ведь шах­маты помо­гают забыть время!) То звала послу­шать, как она будет высту­пать в концерте.

(Но так есте­ственно! — хочется, чтоб игру твою похва­лил не совсем рав­но­душ­ный слу­ша­тель!) То одна­жды у неё ока­зался «лиш­ний» билет в кино, и она при­гла­сила его.

(Ах, да про­сто хоте­лось иллю­зии на один вечер, пока­заться где-то вдвоём… Опе­реться на чью-то руку.) То в день его рож­де­ния она пода­рила ему запис­ную кни­жечку — но с нелов­ко­стью: сунула в кар­ман пиджака и хотела бежать — что за ухватки? почему бежать?

(Ах, от сму­ще­ния лишь, от одного сму­ще­ния!) Он же догнал её в кори­доре, и стал бороться с ней, при­творно пыта­ясь вер­нуть ей пода­рок, и при этом охва­тил её — а она не сразу сде­лала уси­лие вырваться, дала себя подержать.

(Столько лет не испы­ты­вала, что руки и ноги ско­ва­лись.) А теперь этот игри­вый удар портфелем?

Как со всеми, как со всеми, Щагов был железно-сдер­жан и с нею. Он знал, как завяз­чивы все эти жен­ские исто­рии, как трудно из них потом выле­зать. Но если оди­но­кая жен­щина молит о помощи, про­сто молит о помощи? — кто так непре­кло­нен, чтоб ей отказать?

И сей­час Щагов вышел из своей ком­наты и пошёл в 318‑ю не только уве­рен­ный, что Надю он обя­за­тельно заста­нет дома, но начи­ная волноваться.

… Курьёзу с голо­со­ва­нием на совете если и рас­сме­я­лись, то из вежливости.

— Ну, так будет свет или нет? — нетер­пе­ливо вос­клик­нула уже и Муза.

— Однако, я заме­чаю, что мои рас­сказы вас ничуть не сме­шат. Осо­бенно Надежду Ильи­ничну. Насколько я могу раз­гля­деть, она мрач­нее тучи. И я знаю, почему. Поза­вчера её оштра­фо­вали на десять руб­лей — и она из-за этих десяти руб­лей муча­ется, ей жалко.

Едва Щагов про­из­нёс эту шутку, Надю как под­бро­сило. Она схва­тила сумочку, рва­нула замок, наудачу оттуда что-то выдер­нула, исте­рично изо­рвала и бро­сила клочки на общий стол перед Щаговым.

— Муза! Послед­ний раз — идёшь? — с болью всклик­нула Даша, взяв­шись за пальто.

— Иду! — глухо отве­тила Муза и, при­хра­мы­вая, реши­тельно пошла к вешалке.

Щагов и Надя не огля­ну­лись на уходящих.

Но когда дверь закры­лась за ними — Наде стало страшновато.

Щагов под­нёс клочки разо­рван­ного к гла­зам. Это были хру­стя­щие кусочки ещё одной десятирублёвки…

Он встал из шинели (она осела на стуле) и бес­по­рывно обходя мебель, подо­шёл к Наде, много выше её. В свои боль­шие руки свёл её маленькие.

— Надя! — в пер­вый раз назвал её про­сто по имени. Она сто­яла непо­движно, ощу­щая сла­бость. Вспышка её, изо­рвав­шая десятку, ушла так же быстро, как воз­никла. Стран­ная мысль про­мельк­нула в её голове, что ника­кой над­зи­ра­тель не накло­няет к ним сбоку свою бычью голову. Что они могут гово­рить, о чём только захо­тят. И сами решат, когда им надо расстаться.

Она уви­дела очень близко его твёр­дое пря­мое лицо, где пра­вая и левая части ни чёр­точ­кой не раз­ли­ча­лись. Ей нра­ви­лась пра­виль­ность этого лица.

Он раз­нял пальцы и скольз­нул по её лок­тям, по шёлку блузки.

— Н‑надя!..

— Пу-устите! — голо­сом уста­лого сожа­ле­ния ото­зва­лась Надя.

— Как мне понять? — наста­и­вал он, пере­водя пальцы с её лок­тей к плечам.

— В чём — понять? — невнятно пере­спро­сила она.

Но не ста­ра­лась освободиться!..

Тогда он сжал её за плечи и притянул.

Жёл­тая полу­мгла скрыла пламя крови в её лице.

Она упёр­лась ему в грудь и оттолкнулась.

— Ка-ак вы могли подумать??..

— А шут вас раз­бе­рёт, что о вас думать! — про­бор­мо­тал он, отпу­стил и мимо неё ото­шёл к окну.

Вода в ради­а­торе тихо переливалась.

Дро­жа­щими руками Надя попра­вила волосы.

Он дро­жа­щими руками закурил.

— Вы — зна­ете? — раз­дельно спро­сил он, — как — горит — сухое — сено?

— Знаю. Огонь до небес, а потом кучка пепла.

— До небес! — под­твер­дил он.

— Кучка пепла, — повто­рила она.

— Так зачем же вы швы­ря­ете-швы­ря­ете-швы­ря­ете огнём в сухое сено?

(Разве она швы­ряла?.. Да как же он не мог её понять?.. Ну, про­сто хочется ино­гда нра­виться, хоть урыв­ками. Ну, на минуту почув­ство­вать, что тебя пред­по­чли дру­гим, что ты не пере­стала быть лучшей.)

— Пой­дёмте! Куда-нибудь! — потре­бо­вала она.

— Никуда мы не пой­дём, мы будем здесь.

Он воз­вра­щался к своей спо­кой­ной манере курить, власт­ными губами зажи­мая чуть сбоку мунд­штук — и эта манера тоже нра­ви­лась Наде.

— Нет, прошу вас, пой­дёмте куда-нибудь! — наста­и­вала она.

— Здесь — или нигде, — без­жа­лостно отру­бил он. — Я обя­зан пре­ду­пре­дить вас: у меня есть невеста.