Ольга Павлова
Переводчик и журналист, пишу с 2015 года.
Journalist and interpreter, writing since 2015.
Рассказ “Гришка”
Аннушка работала больничным клоуном. Раз в неделю она с другими волонтерами приезжала в больницу и развлекала тяжело больных детей, которые жили там месяцами. Играла с ними, разучивала смешные стихи, и детишки, всей душой привязавшись к ней, с нетерпением ждали свою Нюшу, как она им представилась.
Родители и врачи не всех детей отпускали играть с клоунами: многим ребятам было запрещено волноваться, испытывать сильные, пусть даже радостные эмоции, потому что болезни могли дать осложнения.
В ноябре больных, к счастью, было совсем мало. Вот и в этот раз в игровую комнату пришли всего пятеро. Среди них, как всегда, был Гришка – худенький и бледный мальчик лет десяти на вид. Он не мог играть в подвижные игры, потому что вынужден был всегда таскать за собой железную стойку с капельницей, из которой по капельке струилась в его слабенький организм жизнь. Гришка называл стойку «жирафом» и повязывал на нее свой желтый в клетку шарф, наверное, чтобы «жираф» не простудился. Мальчишка всегда держался в стороне и никогда не смеялся. Старшая медсестра, горестно вздохнув, так и сказала Нюше однажды: «Вон тот играть с вами вряд ли будет, и не старайтесь его развеселить. Семи пядей во лбу мальчишка, и было бы здорово, если бы он тоже радовался, но Гришенька как-то сам по себе. Будет просто со стороны наблюдать».
Потому Нюша и удивилась, когда мальчик в перерыве между играми подошел к ней и попросил выйти с ним ненадолго в коридор – «что-то важное узнать».
Они вышли из игровой, прикрыв за собой дверь, и встали у окна.
– Нюша, тебе не страшно?
– А чего мне бояться?
– Что ты однажды придешь, а меня не будет с детьми.
– Значит, я пойду в твою палату искать тебя!
– И в палате меня тоже не будет.
– Тогда я пойду искать тебя к большому окну у столовой, где ты любишь стоять.
– И у окна не будет. И в другой игровой комнате не будет. Ты не боишься, что однажды ты придешь, а меня насовсем нет?
– Значит, я буду знать, что тебя выписали…
– С жирафом, – Гришка кивнул на стойку с капельницей, – уже не выпишут.
Гришка смотрел на Нюшу не мигая, и она, не в силах выдержать взгляда этих ждущих только честного ответа глаз, попятилась к окну, села на подоконник и, легонько притянув мальчика к себе, осторожно обняла его.
– Гриш…
В пустом прохладном коридоре они были одни, и свет остывающего, слабеющего ноябрьского солнца проникал в коридор лишь на пару метров. Нюша представила: если бы вдруг здание больницы разрезали надвое, то в самой середине получившегося среза все люди увидели бы их – Нюшу, Гришку и жирафа, спасающихся от длинного коридора темноты в сужающемся солнечном луче. И Нюша вдруг поняла: и солнце вот-вот уйдет, и она вот-вот уйдет, и все люди уйдут, а Гришка останется. Один на один с подкрадывающейся к его худеньким плечикам страшной тьмой.
И тогда Нюша начала говорить твердо и громко, чтобы ее голос был слышен даже в самом дальнем и самом темном углу коридора:
– Такой день, когда я приду, а тебя насовсем не будет, никогда не наступит! Потому что ты будешь всегда! Никто и никогда, послушай! Никто и никогда не исчезает насовсем, пока…пока… пока он смеется в чьем-то сердце!
Предательский комок в горле заставил Нюшу всхлипнуть неожиданно громко, отчего Гришка вздрогнул и испуганно отпрянул от нее. Девушка отвернулась, поспешно, по-детски – ладошками – вытерла слезы и посмотрела на него.
– Ойёёоой! Какая ты… – мальчик словно не мог подобрать слова. – Какая ты! Как…енот!
И тут Гришка засмеялся. Зашелся никем раньше в больнице не слыханным первым звонким хохотом. Рука, которой он держался за жирафа, тряслась, а с ней трясся и жираф, тонко звеня, словно вторя задорному смеху мальчика.
Ничего не понимая, Нюша посмотрела на свое отражение в стекле окна. Вытирая слезы, она размазала потекшую тушь одинаковыми полосками от глаз куда-то к ушам и действительно походила на отчаянного енота, только что выигравшего схватку с самым хищным зверем.
Открылась дверь игровой, и в проеме появилась старшая медсестра. Наверное, она хотела что-то спросить, но не успела. Она увидела смешную Нюшу-енота, увидела рядом с ней трясущихся от смеха Гришку и жирафа, и – «Гришка смеется!» – сама залилась счастливым смехом. В коридор высыпали все, кто был в комнате. И смех светлым вихрем пронёсся по всем углам, подхватив и ошарашенную Нюшу.
А Гришка хохотал от души и не мог ни о чем думать.
Все, что ему хотелось, – хохотать и хохотать дальше, так же легко, так же заразительно и громко, и ему было радостно, что с ним смеются и другие дети. И ему теперь было совсем не страшно. Потому что он смеялся в сердце каждого, а они смеялись в его сердце. А это значило, что никто из них отныне никогда уже не исчезнет насовсем…
(81 голосов, средний бал: 4,41 из 5)
Загрузка…
В.Осеева
«Кочерыжка»
Судьба
маленького человечка была судьбой многих детей, застигнутых войной и
обездоленных фашистскими варварами. Где-то на Украине золотой осенью в
обуглившемся селе, только что отбитом у фашистов, безусый сержант Вася Воронов нашел
на огороде завернутого в теплые тряпки двухлетнего мальчишку. Рядом на
вспаханной огородной земле, среди обрубленных кочанов капусты, в белой сорочке,
вышитой красными цветами, лежала, раскинув руки, молодая женщина. Голова ее
была повернута набок, голубые глаза застыли в пристальном созерцании высокой
горки срезанных капустных листов, а пальцы одной руки крепко сжимали бутылку с
молоком. Из горлышка, заткнутого бумагой, медленно стекали на землю крупные
молочные капли… Если б не эта бутылка с молоком, может быть, пробежал бы Вася
Воронов мимо убитой женщины, догоняя своих товарищей. Но тут, горестно поникнув
головой, осторожно вынул он из рук мертвой бутылку, проследил ее застывший
взгляд, услышал за капустными листьями слабое кряхтенье и увидел широко
открытые детские глаза. Неумелыми руками вытащил безусый сержант закутанного в
одеяльце ребенка, сунул в карман бутылку с молоком и, наклонившись над мертвой
женщиной, сказал:
— Беру… Слышь?
Василий Воронов! — и побежал догонять товарищей.
На привале бойцы
поили мальчика теплым молоком, любовно оглядывали его крепенькое тельце и шутя
называли Кочерыжкой.
Кочерыжка был
тихий; свесив голову на плечо Васи Воронова, он молча глядел назад, на ту
дорогу, по которой его нес Вася. А если мальчик начинал плакать, товарищи
Воронова с пыльными и потными от зноя лицами приплясывали перед ним, тяжело
потряхивая амуницией и хлопая себя по коленкам:
— Ай да мы! Ай
да мы!
Кочерыжка
замолкал, пристально вглядываясь в каждое лицо, как будто хотел запомнить его
на всю жизнь.
— Изучает
чегой-то! — шутили бойцы и дразнили Васю Воронова. — Эй, отец, докладай, что
ли, по начальству насчет новорожденного!
— Боюсь, отымут,
— хмурился Вася, прижимая к себе мальчонку. И упрямо добавлял: — Не дам. Никому
не дам. Так и матери его сказал — не брошу!
— Одурел,
парень! С ребенком, что ли, в бой пойдешь? Или в няньки теперь попросишься? —
урезонивали Васю бойцы.
— Домой отошлю.
К бабке, к матери. Закажу, чтоб берегли тама.
Твердо решив
судьбу Кочерыжки, Вася Воронов добился своего. Поговорив по душам с начальством
и передав своего питомца с рук на руки медицинской сестре, Вася написал домой
длинное письмо. В письме было подробно описано все происшедшее, и кончалось оно
просьбой: держать Кочерыжку, как своего, беречь, как родное дите сына Василия,
и не называть его больше Кочерыжкой, потому как мальчик крещен в теплой речной
купели самим Вороновым и его товарищами, давшими ему имя и отчество: Владимир
Васильевич.
О.Павлова
«Гришка»
Аннушка
работала больничным клоуном. Раз в неделю она с другими волонтерами приезжала в
больницу и развлекала тяжело больных детей, которые жили там месяцами. Играла с
ними, разучивала смешные стихи, и детишки, всей душой привязавшись к ней, с нетерпением
ждали свою Нюшу.
Родители и врачи не всех детей
отпускали играть с клоунами: многим ребятам было запрещено волноваться.
В ноябре больных, к счастью,
было совсем мало. Вот и в этот раз в игровую комнату пришли всего пятеро.
Среди них, как всегда, был Гришка – худенький и бледный мальчик лет
десяти на вид. Он не мог играть в подвижные игры, потому что вынужден был
всегда таскать за собой железную стойку с капельницей, из которой по капельке
струилась в его слабенький организм жизнь. Гришка называл стойку «жирафом» и
повязывал на нее свой желтый в клетку шарф, наверное, чтобы «жираф» не простудился.
Мальчишка всегда держался в стороне и никогда не смеялся. Старшая
медсестра, горестно вздохнув, так и сказала Нюше однажды: «Вон тот играть с
вами вряд ли будет, и не старайтесь его развеселить.
Потому
Нюша и удивилась, когда мальчик в перерыве между играми подошел к ней и
попросил выйти с ним ненадолго в коридор – «что-то важное узнать».
Они вышли из игровой, прикрыв за собой дверь, и встали у
окна.
—
Нюша, тебе не страшно?
— А чего мне бояться?
— Что ты однажды придешь, а меня не
будет с детьми.
— Значит, я пойду в твою палату искать тебя!
— И в палате меня тоже не будет.
— Тогда я пойду искать тебя к
большому окну у столовой, где ты любишь стоять.
— И у окна не будет. И в другой игровой комнате не будет. Ты не
боишься, что однажды ты придешь, а меня насовсем нет?
— Значит, я буду знать, что тебя выписали…
— С жирафом, — Гришка кивнул на стойку
с капельницей, – уже не выпишут.
Гришка
смотрел на Нюшу не мигая, и она, не в силах выдержать взгляда этих ждущих
только честного ответа глаз, попятилась к окну, села на подоконник и,
легонько притянув мальчика к себе, осторожно обняла его.
— Гриш…
В пустом прохладном коридоре они
были одни, и свет остывающего, слабеющего ноябрьского солнца проникал в коридор
лишь на пару метров. Нюша представила: если бы вдруг здание больницы
разрезали надвое, то в самой середине получившегося среза все люди увидели бы
их – Нюшу, Гришку и жирафа, спасающихся от длинного коридора темноты в
сужающемся солнечном луче. И Нюша вдруг поняла: и солнце вот-вот уйдет, и
она вот-вот уйдет, и все люди уйдут, а Гришка останется. Один на один с
подкрадывающейся к его худеньким плечикам страшной тьмой.
И тогда Нюша начала говорить твердо и громко, чтобы ее голос был слышен даже в
самом дальнем и самом темном углу коридора:
— Такой день, когда я приду, а тебя насовсем не будет, никогда не наступит! Потому
что ты будешь всегда! Никто и никогда, послушай! Никто и никогда не исчезает
насовсем, пока…пока… пока он смеется в чьем-то сердце!
Предательский комок в горле заставил Нюшу всхлипнуть неожиданно громко,
отчего Гришка вздрогнул и испуганно отпрянул от нее. Девушка отвернулась,
поспешно, по-детски — ладошками – вытерла слезы и посмотрела на него.
—
Ойёёоой! (40)Какая ты… – мальчик словно не мог подобрать слова.
— Какая ты! (42)Как…енот!
И тут
Гришка засмеялся.
Ю.Яковлев
«Багульник»
Женечка обратила внимание, что
каждый раз, когда раздавался звонок с последнего урока, Коста вскакивал с места
и сломя голову выбегал из класса. С грохотом скатывался с лестницы, хватал
пальто и, на ходу попадая в рукава, скрывался за дверью. Куда он мчался?
Его видели на улице с собакой,
огненно-рыжей. Но через некоторое время его встречали с другой собакой — под
короткой шерстью тигрового окраса перекатывались мускулы бойца. А позднее он
вел на поводке черную головешку на маленьких кривых ногах.
Что это были за собаки и какое
отношение они имели к Косте, не знали даже его родители. В доме собак не было и
не предвиделось.
Когда родители возвращались с
работы, они заставали сына за столом: он поскрипывал перышком или бормотал под
нос глаголы. Так он сидел запоздно. При чем здесь сеттеры, боксеры, таксы?
Впрочем, кроме трех собак, была
еще и четвертая. Огромная, головастая, из тех, что спасают людей, застигнутых в
горах снежными лавинами. Из-под длинной свалявшейся шерсти проступали худые,
острые лопатки, большие впалые глаза смотрели печально, тяжелые львиные лапы —
ударом такой лапы можно сбить любую собаку — ступали медленно, устало.
С этой собакой Косту никто не
видел.
И как зорко ни следила за ним
Женечка, стоило ей на мгновение отвести глаза, как Коста исчезал, выскальзывал
из рук, улетучивался.
Однажды Женечка не выдержала и
бросилась вдогонку. Она вылетела из класса, застучала подковками по лестничным
ступеням и увидела его в тот момент, когда он несся к выходу. Она выскользнула
в дверь и устремилась за ним на улицу. Прячась за спины прохожих, она бежала,
стараясь не стучать подковками, а конский хвост развивался на ветру.
Она превратилась в следопыта.
Коcта нырнул в кривой переулок и
скрылся в парадном. Он по звонил в дверь. И сразу послышалось какое-то странное
подвывание и царапанье сильной когтистой лапы. Потом завывание перешло в
нетерпеливый лай, а царапанье в барабанную дробь.
— Тише, Артюша, подожди! — крикнул
Коста.
Дверь отворилась, и огненно-рыжий
пес бросился на Косту, положил передние лапы на плечи мальчику и стал лизать
длинным розовым языком нос, глаза, подбородок.
— Артюша, перестань!
Куда там! На лестнице послышался
лай и грохот, и оба — мальчик и собака — с неимоверной скоростью устремились
вниз. Они чуть не сбили с ног Женечку, которая едва успела прижаться к перилам.
Ни тот, ни другой не обратили на нее внимания. Артюша кружился по двору.
Припадал на передние лапы, а задние подбрасывал, как козленок, словно хотел
сбить пламя. При этом лаял, подскакивал и все норовил лизнуть Коету в шоку или
в нос. Так они бегали, догоняя друг друга. А потом нехотя шли домой.
Их встречал худой человек с
костылем. Собака терлась о его единственную ногу.
— Вот, погуляли. До завтра» —
сказал Коста.
— Спасибо. До завтра.
Артюша скрылся, и на лестнице
стало темнее, словно погасили костер.
Теперь пришлось бежать три
квартала. До двухэтажного дома с балконом, который находился в глубине двора.
На балконе стоял пес боксер. Скуластый, с коротким, обрубленным хвостом, он
стоял на задних лапах, а передние положил на перила.
— Атилла! — крикнул Коста, вбегая
во двор.
Боксер тихо взвизгнул. От счастья.
Коста подбежал к сараю, взял
лестницу и потащил ее к балкону.
Лестница была тяжелой. Мальчику
стоило больших трудов поднять ее. И Женечка еле сдержалась, чтобы не кинуться
ему на помощь.
Когда Коста наконец приставил
лестницу к перилам балкона, боксер спустился по ней на землю. Он стал тереться
о штаны мальчика. При этом поджимал лапу. У него болела лапа.
Коста достал припасы, завернутые в
газету. Боксер был голоден.
Он ел жадно, но при этом
посматривал на Косту, и в его глазах накопилось столько невысказанных чувств,
что казалось, он сейчас заговорит.
Когда собачий обед кончился, Коста
похлопал пса по спине, прицепил к ошейнику поводок, и они отправились на
прогулку.
Женечке вдруг захотелось остаться
с этой собакой. Но Коста спешил дальше.
В соседнем доме на первом этаже
болел парнишка — был прикован к постели. Это у него была такса — черная
головешка на четырех ножках. Женечка стояла под окнами и слышала разговор Косты
и больного мальчика.
— Она тебя ждет, — говорил
больной.
— Ты болей, не волнуйся, —
слышался голос Косты.
— Я болею… не волнуюсь, —
отвечал больной. — Может быть, я отдам тебе велосипед, если не смогу кататься.
— Мне не надо велосипеда.
— Мать хочет продать Лаптя. Ей
утром некогда с ним гулять.
— Приду утром, — после некоторого
раздумья отвечал Коста. — Только очень рано, до школы.
— Тебе не попадет дома?
— Ничего… тяну… на тройки…
Только спать хочется, поздно уроки делаю.
— Ну, мы пошли… Ты болей… не
волнуйся. Пошли, Лапоть!
Таксу звали Лаптем. Коста вышел,
держа собаку под мышкой.
И вскоре они уже шагали по
тротуару. Рядом с сапогами, ботинками, туфлями на кривых ножках семенил черный
Лапоть.
Женечка шла за таксой. И ей
казалось, что это пламеннорыжая собака обгорела и превратилась в такую
головешку. Ей захотелось заговорить с Костой. Расспросить его о собаках,
которых он кормил, выгуливал, поддерживал в них веру в человека. Но она молча
шла по следам своего ученика, который отвратительно зевал на уроках и слыл
молчальником. Теперь он менялся в ее глазах, как веточка багульника.
А.Козлов «Военно-морские рассказы»
Самый понятливый народ — это мы, военные моряки. Нам,
военным, объясняй, не объясняй — мы все равно сделаем по-своему! Поэтому любые
поползновения на свободу, выражающиеся провокационными вопросами: «Вам все
понятно? Вы знаете как надо это делать?» — мы всегда и без раздумий
пресекаем, отвечая: «Конечно!» И, непременно, добавляем: «У
матросов — нет вопросов!» При этом ни у кого: ни у того, кто спрашивает,
ни у того, кто отвечает, нет сомнений в том, что все равно все будет сделано не
так как сказано, а скорее всего — в точности наоборот! Такой уж у нас, у
военных моряков, несговорчивый характер.
Разумеется, у этого качества есть неоценимые
преимущества. Так много дураков командует нами, что если бы мы с медицинской
точностью строго выполняли их «гениальные» указания, флот давно бы
уже умер, погребенный «обломками» их маразматических идей. Но мы
выжили, несмотря ни на что. Потому что всегда четко говорили горе командирам:
«Есть!» А делали все по-своему. Причем внешне сохраняя глубокую преданность
глупому указанию. Ну а важен то в конечном итоге конечный результат.
Главное, что бы указание было выполнено точно и в
установленные сроки. А уж как его выполнять, это твое дело. Конечно же не так,
как это тебе объяснил твой «мудрый» командир. Ведь ты же не враг себе
и у тебя нет намерений сломать себе голову или тронуться умом… Нет, здесь
речь не идет, конечно, о боевой работе и даже боевой учебе. Боевая работа не
терпит самодеятельности. Смеяться над этим кощунственно. Приказ есть приказ.
Его не обсуждают, а выполняют.
Речь здесь идет совсем о другом. К примеру, отправляют
тебя начальник на склад получить баллоны с фреоном для холодильных установок
корабля. А ты новоиспеченный лейтенант, только что пришедший из училища, еще
даже с тужурки на куртку не успевший перейти. При этом наставляет тебя
начальник, что каждый баллон должен быть с колпаком, взвешен на весах и на
каждом баллоне должно быть стандартное клеймо. А отправляет он тебя с корабля
одного, на полуразвалившемся «газоне» соединения, с таким же как ты
первогодком водителем- матросом. И сроку дает до обеда, ибо после обеда корабль
выходит в море.
Обещал твой начальник, странным образом сам веря в
это, что ждут представителя корабля на складе чуть ли не с хлебом-солью: и
грузчики, и красавица заведующая складом и чуть ли не сам начальник склада. А
приезжаешь ты на склад и видишь: кладовщицу тетю Машу, которая уже лет десять
как на пенсии, но все еще работает, грузчика дядю Васю, который вроде как на
работе, но давно уже никакой, ну и, разумеется, пыльную кучу твоих заветных
баллонов с фреоном. Какие уж тут весы?… Три часа в новенькой тужурке, с
молоденьким исполнительным водителем-матросом забрасываешь ты в кузов эти
неподъемные баллоны и клянешь начальника и себя заодно, что принял его
инструктаж, в первый и последний раз, за чистую монету.
Следующий раз, когда тебе отправят получать горюче —
смазочные материалы, тебя уже не проведут вопросом: «Вопросы по
инструктажу есть?». «Нет! — ответишь ты, — У матросов нет
вопросов!» А сам заранее отправишь на склад мичмана с дюжей бравых
моряков, да еще на всякий случай оденешься в «спецовку» и прихватишь
с собой полный набор шанцевого и слесарного инструмента. И вот тогда выполнишь
поставленную задачу уже наверняка, точно и в указанный срок. У матросов нет вопросов.
Они сами знают как и задачу выполнить, и тужурку не замарать.
Константин Мелихан «Заслуженная
оценка»
Класс замер. Изабелла Михайловна склонилась над журналом и,
наконец, произнесла:
— Рогов.
Все облегченно вздохнули и захлопнули
учебники. А Рогов вышел к доске, почесался и почему-то сказал:
— Хорошо выглядите сегодня, Изабелла
Михайловна!
Изабелла Михайловна сняла очки:
— Ну-ну, Рогов. Начинай.
Рогов шмыгнул носом и начал:
— Прическа у вас аккуратная! Не то, что у
меня.
Изабелла Михайловна встала и подошла к
карте мира:
— Ты что, не выучил урок?
— Да! — с жаром воскликнул Рогов. — Каюсь!
Ничего от вас не скроешь!
Опыт работы с детьми — колоссальный!
Изабелла Михайловна улыбнулась и сказала:
— Ой, Рогов, Рогов! Покажи хоть, где
Африка находится.
— Там, — сказал Рогов и махнул рукой за
окно.
— Ну, садись, — вздохнула Изабелла
Михайловна. — Тройка…
На перемене Рогов давал товарищам интервью:
— Главное — этой кикиморе про глазки
запустить…
Изабелла Михайловна как раз проходила мимо.
— А, — успокоил товарищей Рогов. — Эта
глухая тетеря дальше двух шагов не слышит.
Изабелла Михайловна остановилась и глянула
на Рогова так, что Рогов понял:
тетеря слышит дальше двух шагов.
На следующий же день Изабелла Михайловна
опять вызвала к доске Рогова.
Рогов стал белым как полотно и прохрипел:
— Вы ж меня вчера вызывали!
— А я ещё хочу, — сказала Изабелла
Михайловна и прищурилась.
— Эх, такая улыбка у вас ослепительная, — промямлил Рогов и затих.
— Ещё что? — сухо спросила Изабелла
Михайловна.
— Ещё голос у вас приятный, — выдавил из
себя Рогов.
— Так, — сказала Изабелла Михайловна. —
Урок ты не выучил.
— Всё-то вы видите, всё-то вы знаете, —
вяло сказал Рогов. — А зачем-то в
школу пошли, на таких, как я, здоровье
гробите. Вам бы к морю сейчас, стихи писать, человека хорошего
встретить…
Склонив голову, Изабелла Михайловна
задумчиво водила по бумаге карандашом. Потом вздохнула и тихо сказала:
— Ну, садись, Рогов. Тройка!
М.Дружинина
«Гороскоп»
Учительница
вздохнула и раскрыла журнал.
— Ну что ж, «дерзайте ныне ободрённы»! А точнее, Ручкин! Перечисли птиц,
пожалуйста, которые живут на опушках леса, на открытых местах.
— Вот так номер! Этого я никак не ожидал! Почему я? Меня сегодня не должны
вызывать! Гороскоп обещал «всем Стрельцам, а стало быть мне, невероятного
везения, безудержного веселья и стремительного взлёта по служебной
лестнице».
Может
передумает Мария Николаевна, но она выжидающе смотрела именно на меня. Пришлось
встать.
Только
вот что говорить – я понятия не имел, ведь уроки то я не учил – поверил
гороскопу.
—
Овсянка! – зашептал мне в спину Редькин.
—
Овсянка! – машинально повторил я, не слишком доверяя Петьке.
— Правильно! – обрадовалась учительница. – Есть такая птичка! Давай
дальше!
«Молодец Редькин! Правильно подсказал! Всё — таки везучий у меня сегодня день!
Гороскоп не подвёл!» — радостно пронеслось у меня в голове, и я уже без всяких
сомнений на одном дыхании выпалил вслед за спасительным Петькиным
шёпотом:
—
Пшёнка! Манка! Гречка! Перловка!
Взрыв
хохота заглушил «перловку». А Мария Николаевна укоризненно покачала
головой:
—
Ручкин, ты, наверное, очень любишь каши. Но при чём тут птицы? Садись!
«Два»!
Я
прямо-таки закипел от негодования. Я показал
Редькину
кулак и начал думать, как ему отомстить. Но возмездие немедленно настигло
злодея без моего участия.
—
Редькин, к доске!- скомандовала Мария Николаевна. – Ты, кажется, что-то
нашёптывал Ручкину ещё и про пельмешки, окрошку. Это тоже, по-твоему, птицы
открытых мест?
—
Да нет! — ухмыльнулся Петька. – Это я пошутил.
— Неправильно подсказывать – подло! Это гораздо хуже, чем не выучить урок! –
возмутилась учительница. – Надо будет поговорить с твоей мамой. А сейчас назови
птиц — родственников вороны.
Наступила
тишина. Редькин явно был не в курсе.
Владику Гусеву стало жалко Петьку, и он зашептал:
-Грач,
галка, сорока, сойка…
Но
Редькин, видимо, решил, что Владик мстит ему за своего друга, то есть за меня,
и подсказывает неправильно. Каждый ведь по себе судит – я читал об этом в
газете… В общем, Редькин махнул Владику рукой: мол, замолчи, и объявил:
— У вороны, как и у любой другой птицы, есть большая родня. Это мама, папа,
бабушка – старая ворона, — дедушка…
Тут
мы прямо- таки завыли от хохота и попадали под парты. Что и говорить,
безудержное веселье удалось на славу! Даже двойка не испортила
настроения!
— Это всё?! – грозно спросила Мария Николаевна.
—
Нет, не всё! – не унимался Петька.- У вороны есть ещё тёти, дяди, сёстры,
братья, племянники…
—
Хватит! – закричала учительница.- «Два» И чтоб завтра же в школу пришла вся
твоя родня! Ох, что я говорю!… Родители!
А.Приставкин
«Фотографии»
Мы жили далеко от дома, я и моя сестренка, которой было
шесть лет. Чтобы она не забывала родных, раз в месяц я приводил сестренку в
нашу холодную спальню, сажал на кровать и; доставал конвертик с фотографиями.
— Смотри, Люда, вот наша мама. Она дома, она сильно болеет.
— Болеет… — повторяла девочка.
— А это папа наш. Он на фронте, фашистов бьет.
— Бьет…
— Вот это тетя. У нас неплохая тетя.
— А здесь?
— Здесь мы с тобой. Вот это Людочка. А это я.
И сестренка хлопала в крошечные синеватые ладошки и
повторяла:
« Людочка и я. Людочка и я…»
Из дому пришло письмо. Чужой рукой было написано о нашей
маме. И мне захотелось бежать из детдома куда-нибудь. Но рядом была моя
сестренка. И следующий вечер мы сидели, прижавшись друг к другу, и смотрели
фотографии.
— Вот папа наш, он на фронте, и тетя, и
маленькая Людочка…
— А мама?
— Мама? Где же мама? Наверное, затерялась… Но я потом
найду. Зато смотри, какая у нас тетя. У нас очень хорошая тетя.
Шли дни, месяцы. В морозный день, когда подушки, которыми
затыкали окна, покрывались пышным инеем, почтальонша принесла маленький листок.
Я держал его в руках, и у меня мерзли кончики пальцев. И что-то коченело в
животе. Два дня я не приходил к сестренке. А потом мы сидели рядом, смотрели
фотографии.
— Вот наша тетя. Посмотри, какая у нас удивительная тетя! Просто
замечательная тетя. А здесь Людочка и я.
— А где же папа?
— Папа? Сейчас посмотрим.
— Затерялся, да?
— Ага. Затерялся.
И сестренка переспросила, подымая чистые испуганные глаза:
— Насовсем затерялся?
Шли месяцы, годы. И вдруг нам сказали, что детей возвращают
в Москву, к родителям. Нас обошли с тетрадкой и спросили, к кому мы собираемся
ехать, кто у нас есть из родственников. А потом меня вызвала завуч и сказала,
глядя в бумаги:
— Мальчик, здесь на некоторое время остается часть наших
воспитанников. Мы оставляем и тебя с сестренкой. Мы написали вашей тете,
спрашивали, может ли она вас принять. Она, к сожалению…
Мне зачитали ответ.
В детдоме хлопали двери, сдвигались в кучу топчаны,
скручивались матрацы. Ребята готовились в Москву. Мы сидели с сестренкой и
никуда не собирались. Мы разглядывали фотографии.
— Вот Людочка. А вот я.
— А еще?
— Еще? Смотри: и здесь Людочка. И здесь. И меня
много. Ведь нас очень много, правда?
-
Выпуски
-
Группы
-
Подборки
-
Все вместе -
Автомобили -
Бизнес и карьера -
Дом и семья -
Мир женщины -
Hi-Tech -
Компьютеры и интернет -
Культура, стиль жизни -
Новости и СМИ -
Общество -
Прогноз погоды -
Спорт -
Страны и регионы -
Туризм -
Экономика и финансы -
Email-маркетинг -
Поиск авиабилетов
Культура, стиль жизни → Отдых → Юмор
Позитив!
1458
Вступить в группу
| Открытая группа |
|
21383 участника |
Администратор
mouse*
Важные темы:
- На что мы тратим жизнь…
(32) - Как получать сообщения о новых темах в группе
(4) - Глюки Скрайба
(14)
Модератор
Kafist
Модератор
marinika
Модератор
Юль4ик)
Последние откомментированные темы:
-
Скульптуры из снега и льда
(1)
irinab
,
24.02.2022
-
зима в Клон Хилл
(1)
VIKGOL49
,
23.02.2022
-
Минутка юмора
(2)
VIKGOL49
,
23.02.2022
-
О животных и людях
(2)
Topsy
,
23.02.2022
20230111004008
Реклама
- Темы
- Галерея
- Файлы
- Поиск по группе
← Предыдущая тема
Все темы
Следующая тема →
Пташечка
пишет:
Гришка
|
Это интересно +21 |
||||
Пташечка
26.08.2013
В избранное
Пожаловаться
Просмотров: 29267
Комментарии 21
← Предыдущая тема
Все темы
Следующая тема →
Комментарии временно отключены
— Ты для кого это по утрам морду скоблишь?
— сердито бурчит дядя Никита, сосед по койке. — По ночам шастаешь,
встаешь ни свет, ни заря… Отлежался? Видно, пора тебе обмотки
мотать.
Гришка улыбается.
— Молчи, дядя Никита. Девка тут одна…
Заинтересованный сосед приподнимается на
локтях.
— Это кто ж такая?
— Олька.
— Из восемнадцатой палаты, что ли? Тю —
у!
Никита валится в постель, безнадежно махнув
рукой.
— Во, дурак! Палата — то офицерская. Там
почище тебя соколы найдутся.
Гришка возмущен.
— А мы чем хуже? Тоже, чай, не пальцем деланы.
— Ты ей так и скажи, может, растает.
Недовольный Гришка отворачивается и яростно
скребет бритвой подбородок.
— Не ровня она тебе, не видишь что ли? Из
городских. Не иначе, как десятилетку окончила. А ты что? Калган
темный!
Мимо палаты спешит санитарка с ведром и
шваброй.
— Вот кого тебе надо, Нюшку. Эта подойдет.
Нюша! — кричит Никита. — Нюш! Подь сюды на минутку.
Нюшка ставит ведро и заглядывает в палату.
— Чего вам, разбойники? — улыбается она,
косясь на плечистого Гришку.
— Парня женить пора, — говорит Никита, —
ночами по коридорам мотается, а ты ушами хлопаешь.
— Ишь, чего захотели! С этим у нас строго,
дядя Никита, сами знаете. Нечего в госпитале кобеляж разводить.
Она шлепает Гришку мокрой ладонью по лбу
и уходит.
— Дается ведь девка, — понижает голос Никита,
— не зевай!
— Да, ну ее к лешему! Не такую мне надо.
— А какую еще? У Нюшки все при месте, —
не отстает сосед.
— Такую, что б любовь была. Что б ждала…
Что б у меня и пьяного рука на бабу не поднялась.
— Насчет Ольки ты, парень, пустое затеял.
Нечем тебе ее взять.
— Найду чем! — рычит Гришка.
— Что в тебе толку… Уйдешь на фронт, будешь
треугольнички ей слать. Разве такую письмами удержишь?! Буду я письмами!
— сквозь зубы цедит Гришка. — Мне бы ее в угле темном поймать…
Один на один… И шлепнуть печать пониже пупка. Это понадежнее будет.
— Бес ты, Гришка, — плюется дядя Никита,
— спустит с тебя шкуру за такие дела.
— Дальше фронта не пошлют, — смеется Гришка.
Он давно заметил сестру из восемнадцатой,
как только поднялся и стал выходить в коридор. Сначала он терпеливо
выслеживал добычу, изучая ее повадки. Потом понял, что она не из
простых, что легко ее не взять. Это препятствие еще больше раззадоривало
его. Гришка потерял сон и аппетит.
Стройная, с русой косой, вечно выбивающейся
из-под шапочки, она была легка на ногу.
— Осторожно, девушка, не разбейся, — шептал
он, когда она с подносом лекарств проносилась по коридору. Сестра
вспыхивала и мчалась еще проворнее.
— Щеки то, щеки, как костер, — стонал Гришка,
влюбляясь, все жарче. «В дом бы такую кралю привести, по деревне
пройтись» — грезил он по ночам. Гришка уже не мог представить
свое будущее без этой девушки. «Прозеваешь, дурак, не будет
тебе всю жизнь покоя», твердил он себе.
После отбоя прошел уже час, а койка Сорокина
была пуста.
«И куда он опять забрел? — думает Оля.
— Дались ему эти стихи… На костылях едва держится, обожжен весь,
а все пишет… Свалится где-нибудь, отвечай тогда. А стихи — то
светлые…»
Оля идет искать пропавшего. Заглядывает
в курилку.
— Ты не видел моего Сорокина? На костылях…
Гришка захлебывается дымом самокрутки.
— Ольга, — имя клекотом вырывается из его
горла, — постой! Ты же все понимаешь… Я не могу без тебя, не могу!
Поговорим, а?
В глазах девушки сожаление.
— Тебе тоже пора спать.
— Слушай, меня скоро выпишут.
Гришка шагает к двери, берет девушку за
руку.
— Очень рада.
— Я же серьезно. Выходи за меня, Оля…
Оля отстраняется, хочет выдернуть руку.
— Об этом после войны будем говорить.
В ее голосе глухое отчуждение.
— Нет, сейчас.
Гришка хватает девушку за плечи.
— Не сходи с ума, я буду кричать.
Гришка зажимает ее рот широкой, как лопата,
ладонью.
— Дурочка, я же разведчик, — горячо шепчет
он. — Я жениться хочу, пойми ты…
Оля начинает бессмысленно колотить кулачками
по Гришкиному сосредоточенному лицу. В курилке сумрачно. Подслеповатая
лампочка едва освещает кожаный топчан. Гришка поднимает Олю и мягко
укладывает на топчан.
«Все!» — думает с ужасом девушка.
Но ее халат запахнут сзади, и Гришка путается. Одной рукой он продолжает
зажимать ей рот, другой шарит за ее спиной.
Рука Оли случайно натыкается на жестяную
плевательницу с окурками. Почти бессознательно она бьет плевательницей
по лицу Гришки.
От неожиданности он отпускает девушку. Оля
вскакивает.
Лицо Гришки превращается в серый от вонючего
пепла блин. С гладко выбритых щек свисают прилипшие окурки.
— У-у… — как зверь, стонет Гришка от унижения.
Бешеные его глаза сверкают. Он рывком распахивает больничный халат,
рвет с себя бинты.
— Смотри, курва!
Широкий синий рубец пересекает его грудь.
— Мы там за вас… Свою кровь… А ты тут
кобенишься, телка яловая!
Оля бросается из курилки, спотыкаясь, бежит
в перевязочную и судорожно рыдает, причитая, словно старуха. Она
плачет от страха, от обиды и от неясной вины, которую чувствует
за собой.25 декабря 1997 года.
…
В.Осеева «Кочерыжка»
Судьба маленького человечка была судьбой многих детей, застигнутых войной и обездоленных фашистскими варварами. Где-то на Украине золотой осенью в обуглившемся селе, только что отбитом у фашистов, безусый сержант Вася Воронов нашел на огороде завернутого в теплые тряпки двухлетнего мальчишку. Рядом на вспаханной огородной земле, среди обрубленных кочанов капусты, в белой сорочке, вышитой красными цветами, лежала, раскинув руки, молодая женщина. Голова ее была повернута набок, голубые глаза застыли в пристальном созерцании высокой горки срезанных капустных листов, а пальцы одной руки крепко сжимали бутылку с молоком. Из горлышка, заткнутого бумагой, медленно стекали на землю крупные молочные капли… Если б не эта бутылка с молоком, может быть, пробежал бы Вася Воронов мимо убитой женщины, догоняя своих товарищей. Но тут, горестно поникнув головой, осторожно вынул он из рук мертвой бутылку, проследил ее застывший взгляд, услышал за капустными листьями слабое кряхтенье и увидел широко открытые детские глаза. Неумелыми руками вытащил безусый сержант закутанного в одеяльце ребенка, сунул в карман бутылку с молоком и, наклонившись над мертвой женщиной, сказал:
— Беру… Слышь? Василий Воронов! — и побежал догонять товарищей.
На привале бойцы поили мальчика теплым молоком, любовно оглядывали его крепенькое тельце и шутя называли Кочерыжкой.
Кочерыжка был тихий; свесив голову на плечо Васи Воронова, он молча глядел назад, на ту дорогу, по которой его нес Вася. А если мальчик начинал плакать, товарищи Воронова с пыльными и потными от зноя лицами приплясывали перед ним, тяжело потряхивая амуницией и хлопая себя по коленкам:
— Ай да мы! Ай да мы!
Кочерыжка замолкал, пристально вглядываясь в каждое лицо, как будто хотел запомнить его на всю жизнь.
— Изучает чегой-то! — шутили бойцы и дразнили Васю Воронова. — Эй, отец, докладай, что ли, по начальству насчет новорожденного!
— Боюсь, отымут, — хмурился Вася, прижимая к себе мальчонку. И упрямо добавлял: — Не дам. Никому не дам. Так и матери его сказал — не брошу!
— Одурел, парень! С ребенком, что ли, в бой пойдешь? Или в няньки теперь попросишься? — урезонивали Васю бойцы.
— Домой отошлю. К бабке, к матери. Закажу, чтоб берегли тама.
Твердо решив судьбу Кочерыжки, Вася Воронов добился своего. Поговорив по душам с начальством и передав своего питомца с рук на руки медицинской сестре, Вася написал домой длинное письмо. В письме было подробно описано все происшедшее, и кончалось оно просьбой: держать Кочерыжку, как своего, беречь, как родное дите сына Василия, и не называть его больше Кочерыжкой, потому как мальчик крещен в теплой речной купели самим Вороновым и его товарищами, давшими ему имя и отчество: Владимир Васильевич.
О.Павлова «Гришка»
Аннушка работала больничным клоуном. Раз в неделю она с другими волонтерами приезжала в больницу и развлекала тяжело больных детей, которые жили там месяцами. Играла с ними, разучивала смешные стихи, и детишки, всей душой привязавшись к ней, с нетерпением ждали свою Нюшу.
Родители и врачи не всех детей отпускали играть с клоунами: многим ребятам было запрещено волноваться.
В ноябре больных, к счастью, было совсем мало. Вот и в этот раз в игровую комнату пришли всего пятеро. Среди них, как всегда, был Гришка – худенький и бледный мальчик лет десяти на вид. Он не мог играть в подвижные игры, потому что вынужден был всегда таскать за собой железную стойку с капельницей, из которой по капельке струилась в его слабенький организм жизнь. Гришка называл стойку «жирафом» и повязывал на нее свой желтый в клетку шарф, наверное, чтобы «жираф» не простудился. Мальчишка всегда держался в стороне и никогда не смеялся. Старшая медсестра, горестно вздохнув, так и сказала Нюше однажды: «Вон тот играть с вами вряд ли будет, и не старайтесь его развеселить.
Потому Нюша и удивилась, когда мальчик в перерыве между играми подошел к ней и попросил выйти с ним ненадолго в коридор – «что-то важное узнать».
Они вышли из игровой, прикрыв за собой дверь, и встали у окна.
— Нюша, тебе не страшно?
— А чего мне бояться?
— Что ты однажды придешь, а меня не будет с детьми.
— Значит, я пойду в твою палату искать тебя!
— И в палате меня тоже не будет.
— Тогда я пойду искать тебя к большому окну у столовой, где ты любишь стоять.
— И у окна не будет. И в другой игровой комнате не будет. Ты не боишься, что однажды ты придешь, а меня насовсем нет?
— Значит, я буду знать, что тебя выписали…
— С жирафом, — Гришка кивнул на стойку с капельницей, – уже не выпишут.
Гришка смотрел на Нюшу не мигая, и она, не в силах выдержать взгляда этих ждущих только честного ответа глаз, попятилась к окну, села на подоконник и, легонько притянув мальчика к себе, осторожно обняла его.
— Гриш…
В пустом прохладном коридоре они были одни, и свет остывающего, слабеющего ноябрьского солнца проникал в коридор лишь на пару метров. Нюша представила: если бы вдруг здание больницы разрезали надвое, то в самой середине получившегося среза все люди увидели бы их – Нюшу, Гришку и жирафа, спасающихся от длинного коридора темноты в сужающемся солнечном луче. И Нюша вдруг поняла: и солнце вот-вот уйдет, и она вот-вот уйдет, и все люди уйдут, а Гришка останется. Один на один с подкрадывающейся к его худеньким плечикам страшной тьмой.
И тогда Нюша начала говорить твердо и громко, чтобы ее голос был слышен даже в самом дальнем и самом темном углу коридора:
— Такой день, когда я приду, а тебя насовсем не будет, никогда не наступит! Потому что ты будешь всегда! Никто и никогда, послушай! Никто и никогда не исчезает насовсем, пока…пока… пока он смеется в чьем-то сердце!
Предательский комок в горле заставил Нюшу всхлипнуть неожиданно громко, отчего Гришка вздрогнул и испуганно отпрянул от нее. Девушка отвернулась, поспешно, по-детски — ладошками – вытерла слезы и посмотрела на него.
— Ойёёоой! (40)Какая ты… – мальчик словно не мог подобрать слова.
— Какая ты! (42)Как…енот!
И тут Гришка засмеялся.
Ю.Яковлев «Багульник»
Женечка обратила внимание, что каждый раз, когда раздавался звонок с последнего урока, Коста вскакивал с места и сломя голову выбегал из класса. С грохотом скатывался с лестницы, хватал пальто и, на ходу попадая в рукава, скрывался за дверью. Куда он мчался?
Его видели на улице с собакой, огненно-рыжей. Но через некоторое время его встречали с другой собакой — под короткой шерстью тигрового окраса перекатывались мускулы бойца. А позднее он вел на поводке черную головешку на маленьких кривых ногах.
Что это были за собаки и какое отношение они имели к Косте, не знали даже его родители. В доме собак не было и не предвиделось.
Когда родители возвращались с работы, они заставали сына за столом: он поскрипывал перышком или бормотал под нос глаголы. Так он сидел запоздно. При чем здесь сеттеры, боксеры, таксы?
Впрочем, кроме трех собак, была еще и четвертая. Огромная, головастая, из тех, что спасают людей, застигнутых в горах снежными лавинами. Из-под длинной свалявшейся шерсти проступали худые, острые лопатки, большие впалые глаза смотрели печально, тяжелые львиные лапы — ударом такой лапы можно сбить любую собаку — ступали медленно, устало.
С этой собакой Косту никто не видел.
И как зорко ни следила за ним Женечка, стоило ей на мгновение отвести глаза, как Коста исчезал, выскальзывал из рук, улетучивался.
Однажды Женечка не выдержала и бросилась вдогонку. Она вылетела из класса, застучала подковками по лестничным ступеням и увидела его в тот момент, когда он несся к выходу. Она выскользнула в дверь и устремилась за ним на улицу. Прячась за спины прохожих, она бежала, стараясь не стучать подковками, а конский хвост развивался на ветру.
Она превратилась в следопыта.
Коcта нырнул в кривой переулок и скрылся в парадном. Он по звонил в дверь. И сразу послышалось какое-то странное подвывание и царапанье сильной когтистой лапы. Потом завывание перешло в нетерпеливый лай, а царапанье в барабанную дробь.
— Тише, Артюша, подожди! — крикнул Коста.
Дверь отворилась, и огненно-рыжий пес бросился на Косту, положил передние лапы на плечи мальчику и стал лизать длинным розовым языком нос, глаза, подбородок.
— Артюша, перестань!
Куда там! На лестнице послышался лай и грохот, и оба — мальчик и собака — с неимоверной скоростью устремились вниз. Они чуть не сбили с ног Женечку, которая едва успела прижаться к перилам. Ни тот, ни другой не обратили на нее внимания. Артюша кружился по двору. Припадал на передние лапы, а задние подбрасывал, как козленок, словно хотел сбить пламя. При этом лаял, подскакивал и все норовил лизнуть Коету в шоку или в нос. Так они бегали, догоняя друг друга. А потом нехотя шли домой.
Их встречал худой человек с костылем. Собака терлась о его единственную ногу.
— Вот, погуляли. До завтра» — сказал Коста.
— Спасибо. До завтра.
Артюша скрылся, и на лестнице стало темнее, словно погасили костер.
Теперь пришлось бежать три квартала. До двухэтажного дома с балконом, который находился в глубине двора. На балконе стоял пес боксер. Скуластый, с коротким, обрубленным хвостом, он стоял на задних лапах, а передние положил на перила.
— Атилла! — крикнул Коста, вбегая во двор.
Боксер тихо взвизгнул. От счастья.
Коста подбежал к сараю, взял лестницу и потащил ее к балкону.
Лестница была тяжелой. Мальчику стоило больших трудов поднять ее. И Женечка еле сдержалась, чтобы не кинуться ему на помощь.
Когда Коста наконец приставил лестницу к перилам балкона, боксер спустился по ней на землю. Он стал тереться о штаны мальчика. При этом поджимал лапу. У него болела лапа.
Коста достал припасы, завернутые в газету. Боксер был голоден.
Он ел жадно, но при этом посматривал на Косту, и в его глазах накопилось столько невысказанных чувств, что казалось, он сейчас заговорит.
Когда собачий обед кончился, Коста похлопал пса по спине, прицепил к ошейнику поводок, и они отправились на прогулку.
Женечке вдруг захотелось остаться с этой собакой. Но Коста спешил дальше.
В соседнем доме на первом этаже болел парнишка — был прикован к постели. Это у него была такса — черная головешка на четырех ножках. Женечка стояла под окнами и слышала разговор Косты и больного мальчика.
— Она тебя ждет, — говорил больной.
— Ты болей, не волнуйся, — слышался голос Косты.
— Я болею… не волнуюсь, — отвечал больной. — Может быть, я отдам тебе велосипед, если не смогу кататься.
— Мне не надо велосипеда.
— Мать хочет продать Лаптя. Ей утром некогда с ним гулять.
— Приду утром, — после некоторого раздумья отвечал Коста. — Только очень рано, до школы.
— Тебе не попадет дома?
— Ничего… тяну… на тройки… Только спать хочется, поздно уроки делаю.
— Ну, мы пошли… Ты болей… не волнуйся. Пошли, Лапоть!
Таксу звали Лаптем. Коста вышел, держа собаку под мышкой.
И вскоре они уже шагали по тротуару. Рядом с сапогами, ботинками, туфлями на кривых ножках семенил черный Лапоть.
Женечка шла за таксой. И ей казалось, что это пламеннорыжая собака обгорела и превратилась в такую головешку. Ей захотелось заговорить с Костой. Расспросить его о собаках, которых он кормил, выгуливал, поддерживал в них веру в человека. Но она молча шла по следам своего ученика, который отвратительно зевал на уроках и слыл молчальником. Теперь он менялся в ее глазах, как веточка багульника.
А.Козлов «Военно-морские рассказы»
Самый понятливый народ — это мы, военные моряки. Нам, военным, объясняй, не объясняй — мы все равно сделаем по-своему! Поэтому любые поползновения на свободу, выражающиеся провокационными вопросами: «Вам все понятно? Вы знаете как надо это делать?» — мы всегда и без раздумий пресекаем, отвечая: «Конечно!» И, непременно, добавляем: «У матросов — нет вопросов!» При этом ни у кого: ни у того, кто спрашивает, ни у того, кто отвечает, нет сомнений в том, что все равно все будет сделано не так как сказано, а скорее всего — в точности наоборот! Такой уж у нас, у военных моряков, несговорчивый характер.
Разумеется, у этого качества есть неоценимые преимущества. Так много дураков командует нами, что если бы мы с медицинской точностью строго выполняли их «гениальные» указания, флот давно бы уже умер, погребенный «обломками» их маразматических идей. Но мы выжили, несмотря ни на что. Потому что всегда четко говорили горе командирам: «Есть!» А делали все по-своему. Причем внешне сохраняя глубокую преданность глупому указанию. Ну а важен то в конечном итоге конечный результат.
Главное, что бы указание было выполнено точно и в установленные сроки. А уж как его выполнять, это твое дело. Конечно же не так, как это тебе объяснил твой «мудрый» командир. Ведь ты же не враг себе и у тебя нет намерений сломать себе голову или тронуться умом… Нет, здесь речь не идет, конечно, о боевой работе и даже боевой учебе. Боевая работа не терпит самодеятельности. Смеяться над этим кощунственно. Приказ есть приказ. Его не обсуждают, а выполняют.
Речь здесь идет совсем о другом. К примеру, отправляют тебя начальник на склад получить баллоны с фреоном для холодильных установок корабля. А ты новоиспеченный лейтенант, только что пришедший из училища, еще даже с тужурки на куртку не успевший перейти. При этом наставляет тебя начальник, что каждый баллон должен быть с колпаком, взвешен на весах и на каждом баллоне должно быть стандартное клеймо. А отправляет он тебя с корабля одного, на полуразвалившемся «газоне» соединения, с таким же как ты первогодком водителем- матросом. И сроку дает до обеда, ибо после обеда корабль выходит в море.
Обещал твой начальник, странным образом сам веря в это, что ждут представителя корабля на складе чуть ли не с хлебом-солью: и грузчики, и красавица заведующая складом и чуть ли не сам начальник склада. А приезжаешь ты на склад и видишь: кладовщицу тетю Машу, которая уже лет десять как на пенсии, но все еще работает, грузчика дядю Васю, который вроде как на работе, но давно уже никакой, ну и, разумеется, пыльную кучу твоих заветных баллонов с фреоном. Какие уж тут весы?… Три часа в новенькой тужурке, с молоденьким исполнительным водителем-матросом забрасываешь ты в кузов эти неподъемные баллоны и клянешь начальника и себя заодно, что принял его инструктаж, в первый и последний раз, за чистую монету.
Следующий раз, когда тебе отправят получать горюче — смазочные материалы, тебя уже не проведут вопросом: «Вопросы по инструктажу есть?». «Нет! — ответишь ты, — У матросов нет вопросов!» А сам заранее отправишь на склад мичмана с дюжей бравых моряков, да еще на всякий случай оденешься в «спецовку» и прихватишь с собой полный набор шанцевого и слесарного инструмента. И вот тогда выполнишь поставленную задачу уже наверняка, точно и в указанный срок. У матросов нет вопросов. Они сами знают как и задачу выполнить, и тужурку не замарать.
Константин Мелихан «Заслуженная оценка»
Класс замер. Изабелла Михайловна склонилась над журналом и, наконец, произнесла:
— Рогов.
Все облегченно вздохнули и захлопнули учебники. А Рогов вышел к доске, почесался и почему-то сказал:
— Хорошо выглядите сегодня, Изабелла Михайловна!
Изабелла Михайловна сняла очки:
— Ну-ну, Рогов. Начинай.
Рогов шмыгнул носом и начал:
— Прическа у вас аккуратная! Не то, что у меня.
Изабелла Михайловна встала и подошла к карте мира:
— Ты что, не выучил урок?
— Да! — с жаром воскликнул Рогов. — Каюсь! Ничего от вас не скроешь!
Опыт работы с детьми — колоссальный!
Изабелла Михайловна улыбнулась и сказала:
— Ой, Рогов, Рогов! Покажи хоть, где Африка находится.
— Там, — сказал Рогов и махнул рукой за окно.
— Ну, садись, — вздохнула Изабелла Михайловна. — Тройка…
На перемене Рогов давал товарищам интервью:
— Главное — этой кикиморе про глазки запустить…
Изабелла Михайловна как раз проходила мимо.
— А, — успокоил товарищей Рогов. — Эта глухая тетеря дальше двух шагов не слышит.
Изабелла Михайловна остановилась и глянула на Рогова так, что Рогов понял:
тетеря слышит дальше двух шагов.
На следующий же день Изабелла Михайловна опять вызвала к доске Рогова.
Рогов стал белым как полотно и прохрипел:
— Вы ж меня вчера вызывали!
— А я ещё хочу, — сказала Изабелла Михайловна и прищурилась.
— Эх, такая улыбка у вас ослепительная, — промямлил Рогов и затих.
— Ещё что? — сухо спросила Изабелла Михайловна.
— Ещё голос у вас приятный, — выдавил из себя Рогов.
— Так, — сказала Изабелла Михайловна. — Урок ты не выучил.
— Всё-то вы видите, всё-то вы знаете, — вяло сказал Рогов. — А зачем-то в
школу пошли, на таких, как я, здоровье гробите. Вам бы к морю сейчас, стихи писать, человека хорошего встретить…
Склонив голову, Изабелла Михайловна задумчиво водила по бумаге карандашом. Потом вздохнула и тихо сказала:
— Ну, садись, Рогов. Тройка!
М.Дружинина «Гороскоп»
Учительница вздохнула и раскрыла журнал.
— Ну что ж, «дерзайте ныне ободрённы»! А точнее, Ручкин! Перечисли птиц, пожалуйста, которые живут на опушках леса, на открытых местах.
— Вот так номер! Этого я никак не ожидал! Почему я? Меня сегодня не должны вызывать! Гороскоп обещал «всем Стрельцам, а стало быть мне, невероятного везения, безудержного веселья и стремительного взлёта по служебной лестнице».
Может передумает Мария Николаевна, но она выжидающе смотрела именно на меня. Пришлось встать.
Только вот что говорить – я понятия не имел, ведь уроки то я не учил – поверил гороскопу.
— Овсянка! – зашептал мне в спину Редькин.
— Овсянка! – машинально повторил я, не слишком доверяя Петьке.
— Правильно! – обрадовалась учительница. – Есть такая птичка! Давай дальше!
«Молодец Редькин! Правильно подсказал! Всё — таки везучий у меня сегодня день! Гороскоп не подвёл!» — радостно пронеслось у меня в голове, и я уже без всяких сомнений на одном дыхании выпалил вслед за спасительным Петькиным шёпотом:
— Пшёнка! Манка! Гречка! Перловка!
Взрыв хохота заглушил «перловку». А Мария Николаевна укоризненно покачала головой:
— Ручкин, ты, наверное, очень любишь каши. Но при чём тут птицы? Садись! «Два»!
Я прямо-таки закипел от негодования. Я показал
Редькину кулак и начал думать, как ему отомстить. Но возмездие немедленно настигло злодея без моего участия.
— Редькин, к доске!- скомандовала Мария Николаевна. – Ты, кажется, что-то нашёптывал Ручкину ещё и про пельмешки, окрошку. Это тоже, по-твоему, птицы открытых мест?
— Да нет! — ухмыльнулся Петька. – Это я пошутил.
— Неправильно подсказывать – подло! Это гораздо хуже, чем не выучить урок! – возмутилась учительница. – Надо будет поговорить с твоей мамой. А сейчас назови птиц — родственников вороны.
Наступила тишина. Редькин явно был не в курсе.
Владику Гусеву стало жалко Петьку, и он зашептал:
-Грач, галка, сорока, сойка…
Но Редькин, видимо, решил, что Владик мстит ему за своего друга, то есть за меня, и подсказывает неправильно. Каждый ведь по себе судит – я читал об этом в газете… В общем, Редькин махнул Владику рукой: мол, замолчи, и объявил:
— У вороны, как и у любой другой птицы, есть большая родня. Это мама, папа, бабушка – старая ворона, — дедушка…
Тут мы прямо- таки завыли от хохота и попадали под парты. Что и говорить, безудержное веселье удалось на славу! Даже двойка не испортила настроения!
— Это всё?! – грозно спросила Мария Николаевна.
— Нет, не всё! – не унимался Петька.- У вороны есть ещё тёти, дяди, сёстры, братья, племянники…
— Хватит! – закричала учительница.- «Два» И чтоб завтра же в школу пришла вся твоя родня! Ох, что я говорю!… Родители!
А.Приставкин «Фотографии»
Мы жили далеко от дома, я и моя сестренка, которой было шесть лет. Чтобы она не забывала родных, раз в месяц я приводил сестренку в нашу холодную спальню, сажал на кровать и; доставал конвертик с фотографиями.
— Смотри, Люда, вот наша мама. Она дома, она сильно болеет.
— Болеет… — повторяла девочка.
— А это папа наш. Он на фронте, фашистов бьет.
— Бьет…
— Вот это тетя. У нас неплохая тетя.
— А здесь?
— Здесь мы с тобой. Вот это Людочка. А это я.
И сестренка хлопала в крошечные синеватые ладошки и повторяла:
« Людочка и я. Людочка и я…»
Из дому пришло письмо. Чужой рукой было написано о нашей маме. И мне захотелось бежать из детдома куда-нибудь. Но рядом была моя сестренка. И следующий вечер мы сидели, прижавшись друг к другу, и смотрели фотографии.
— Вот папа наш, он на фронте, и тетя, и маленькая Людочка…
— А мама?
— Мама? Где же мама? Наверное, затерялась… Но я потом найду. Зато смотри, какая у нас тетя. У нас очень хорошая тетя.
Шли дни, месяцы. В морозный день, когда подушки, которыми затыкали окна, покрывались пышным инеем, почтальонша принесла маленький листок. Я держал его в руках, и у меня мерзли кончики пальцев. И что-то коченело в животе. Два дня я не приходил к сестренке. А потом мы сидели рядом, смотрели фотографии.
— Вот наша тетя. Посмотри, какая у нас удивительная тетя! Просто замечательная тетя. А здесь Людочка и я.
— А где же папа?
— Папа? Сейчас посмотрим.
— Затерялся, да?
— Ага. Затерялся.
И сестренка переспросила, подымая чистые испуганные глаза:
— Насовсем затерялся?
Шли месяцы, годы. И вдруг нам сказали, что детей возвращают в Москву, к родителям. Нас обошли с тетрадкой и спросили, к кому мы собираемся ехать, кто у нас есть из родственников. А потом меня вызвала завуч и сказала, глядя в бумаги:
— Мальчик, здесь на некоторое время остается часть наших воспитанников. Мы оставляем и тебя с сестренкой. Мы написали вашей тете, спрашивали, может ли она вас принять. Она, к сожалению…
Мне зачитали ответ.
В детдоме хлопали двери, сдвигались в кучу топчаны, скручивались матрацы. Ребята готовились в Москву. Мы сидели с сестренкой и никуда не собирались. Мы разглядывали фотографии.
— Вот Людочка. А вот я.
— А еще?
— Еще? Смотри: и здесь Людочка. И здесь. И меня много. Ведь нас очень много, правда?
Ну может так. Победа духа и мечты.
Когда мальчику было 6 лет, задали ему написать сочинение о том, что он хочет, когда вырастет. Монти долго мучился и потратил много часов на описание своей мечты. Он хотел стать владельцем ранчо. Он исписал десять страниц, описывая в самых мельчайших деталях ранчо площадью 400 акров, и нарисовал план расположения всех строений, конюшен и дорог. Он даже сделал очень подробный план дома, который он построит площадью 8000 квадратных футов. На следующий день Монти отдал свое сочинение учителю.
Три дня спустя его учитель вернул работу, поставив жирную красную двойку, написав: «Останься после урока». После занятий мальчик с мечтой подошел к учителю и спросил, почему он получил двойку за свое сочинение. На что учитель сказал: «Потому что такая мечта неосуществима для такого мальчика, как ты. Тебе нужно много, очень много денег, чтобы приобрести такое ранчо. А деньги есть у тебя? Нет. Ты же из очень бедной семьи. Нет никакой возможности для тебя осуществить твою мечту. Она неосуществима. Вот что я тебе скажу. Ступай домой и напиши другое сочинение, в котором ты опишешь другую, более реалистичную мечту, и возможно я поставлю тебе другую оценку».
Мальчик вернулся домой и попросил совета у своего отца. И вот, что он услышал: «Сынок, боюсь, тут я тебе не помощник. Я думаю, что это должно быть только твое решение, и у меня есть ощущение, что это будет действительно важное для тебя решение». Монти обдумывал слова отца целую неделю. Наконец, он вернул учителю все то же сочинение и сказал: «Вы можете оставить себе двойку, а я оставляю себе свою мечту».
Прошло время, Монти давно окончил школу, стал взрослым. И вот он рассказал эту историю и, повернувшись к группе слушавших его людей, произнес: «Я рассказал вам эту историю, потому что вы все сидите в моем доме, площадью 4000 квадратных футов, посреди моего ранчо площадью 200 акров. А то сочинение висит в рамке над камином».
Монти продолжил: «Самая удивительная часть этой истории заключается в том, что три года назад, летом, все тот же учитель привез сюда 30 школьников, и они неделю расположились лагерем на моем ранчо. Перед отъездом он мне сказал: «Послушай Монти, об этом я могу тебе сказать сейчас. Когда я был твоим учителем, я был своего рода вором мечтаний. Мне сейчас очень жаль, что тогда я украл множество детских мечтаний. Но я очень рад, что ты нашел в себе смелость отстоять свою мечт