Отрывок из рассказа муму

В одной из отда­лен­ных улиц Москвы, в сером доме с белыми колон­нами, антре­со­лью и покри­вив­шимся бал­ко­ном, жила неко­гда барыня, вдова, окру­жен­ная мно­го­чис­лен­ною двор­ней. Сыно­вья ее слу­жили в Петер­бурге, дочери вышли замуж; она выез­жала редко и уеди­ненно дожи­вала послед­ние годы своей ску­пой и ску­ча­ю­щей ста­ро­сти. День ее, нера­дост­ный и ненаст­ный, давно про­шел; но и вечер ее был чер­нее ночи.

Из числа всей ее челяди самым заме­ча­тель­ным лицом был двор­ник Гера­сим, муж­чина две­на­дцати верш­ков роста, сло­жен­ный бога­ты­рем и глу­хо­не­мой от рож­де­нья. Барыня взяла его из деревни, где он жил один, в неболь­шой избушке, отдельно от бра­тьев, и счи­тался едва ли не самым исправ­ным тяг­ло­вым мужи­ком[1]. Ода­рен­ный необы­чай­ной силой, он рабо­тал за чет­ве­рых — дело спо­ри­лось в его руках, и весело было смот­реть на него, когда он либо пахал и, нале­гая огром­ными ладо­нями на соху, каза­лось, один, без помощи лоша­денки, взре­зы­вал упру­гую грудь земли, либо о Пет­ров день так сокру­ши­тельно дей­ство­вал косой, что хоть бы моло­дой бере­зо­вый лесок сма­хи­вать с кор­ней долой, либо про­ворно и без­оста­но­вочно моло­тил трех­ар­шин­ным цепом, и как рычаг опус­ка­лись и под­ни­ма­лись про­дол­го­ва­тые и твер­дые мышцы его пле­чей. Посто­ян­ное без­мол­вие при­да­вало тор­же­ствен­ную важ­ность его неистом­ной работе. Слав­ный он был мужик, и не будь его несча­стье, вся­кая девка охотно пошла бы за него замуж… Но вот Гера­сима при­везли в Москву, купили ему сапоги, сшили каф­тан на лето, на зиму тулуп, дали ему в руки метлу и лопату и опре­де­лили его дворником.

Крепко не полю­би­лось ему сна­чала его новое житье. С дет­ства при­вык он к поле­вым рабо­там, к дере­вен­скому быту. Отчуж­ден­ный несча­стьем своим от сооб­ще­ства людей, он вырос немой и могу­чий, как дерево рас­тет на пло­до­род­ной земле… Пере­се­лен­ный в город, он не пони­мал, что с ним такое деется, — ску­чал и недо­уме­вал, как недо­уме­вает моло­дой, здо­ро­вый бык, кото­рого только что взяли с нивы, где соч­ная трава росла ему по брюхо, взяли, поста­вили на вагон желез­ной дороги — и вот, обда­вая его туч­ное тело то дымом с искрами, то вол­ни­стым паром, мчат его теперь, мчат со сту­ком и виз­гом, а куда мчат — бог весть! Заня­тия Гера­сима по новой его долж­но­сти каза­лись ему шут­кой после тяж­ких кре­стьян­ских работ; в пол­часа всё у него было готово, и он опять то оста­нав­ли­вался посреди двора и гля­дел, рази­нув рот, на всех про­хо­дя­щих, как бы желая добиться от них реше­ния зага­доч­ного сво­его поло­же­ния, то вдруг ухо­дил куда-нибудь в уго­лок и, далеко швыр­нув метлу и лопату, бро­сался на землю лицом и целые часы лежал на груди непо­движно, как пой­ман­ный зверь. Но ко всему при­вы­кает чело­век, и Гера­сим при­вык нако­нец к город­скому житью. Дела у него было немного; вся обя­зан­ность его состо­яла в том, чтобы двор содер­жать в чистоте, два раза в день при­везти бочку с водой, натас­кать и нако­лоть дров для кухни и дома да чужих не пус­кать и по ночам кара­у­лить. И надо ска­зать, усердно испол­нял он свою обя­зан­ность: на дворе у него нико­гда ни щепок не валя­лось, ни сору; застря­нет ли в гряз­ную пору где-нибудь с боч­кой отдан­ная под его началь­ство раз­би­тая кляча-водо­возка, он только дви­нет пле­чом — и не только телегу, самое лошадь спих­нет с места; дрова ли при­мется он колоть, топор так и зве­нит у него, как стекло, и летят во все сто­роны осколки и поле­нья; а что насчет чужих, так после того, как он одна­жды ночью, пой­мав двух воров, стук­нул их друг о дружку лбами, да так стук­нул, что хоть в поли­цию их потом не води, все в око­лотке очень стали ува­жать его; даже днем про­хо­див­шие, вовсе уже не мошен­ники, а про­сто незна­ко­мые люди, при виде гроз­ного двор­ника отма­хи­ва­лись и кри­чали на него, как будто он мог слы­шать их крики. Со всей осталь­ной челя­дью Гера­сим нахо­дился в отно­ше­ниях не то чтобы при­я­тель­ских, — они его поба­и­ва­лись, — а корот­ких: он счи­тал их за своих. Они с ним объ­яс­ня­лись зна­ками, и он их пони­мал, в точ­но­сти испол­нял все при­ка­за­ния, но права свои тоже знал, и уже никто не смел садиться на его место в засто­лице. Вообще Гера­сим был нрава стро­гого и серьез­ного, любил во всем поря­док; даже петухи при нем не смели драться, а то беда! уви­дит, тот­час схва­тит за ноги, повер­тит раз десять на воз­духе коле­сом и бро­сит врозь. На дворе у барыни води­лись тоже гуси; но гусь, известно, птица важ­ная и рас­су­ди­тель­ная; Гера­сим чув­ство­вал к ним ува­же­ние, ходил за ними и кор­мил их; он сам сма­хи­вал на сте­пен­ного гусака. Ему отвели над кух­ней каморку; он устроил ее себе сам, по сво­ему вкусу: соору­дил в ней кро­вать из дубо­вых досок на четы­рех чур­ба­нах, истинно бога­тыр­скую кро­вать; сто пудов можно было поло­жить на нее — не погну­лась бы; под кро­ва­тью нахо­дился дюжий сун­дук; в уголку стоял сто­лик такого же креп­кого свой­ства, а возле сто­лика — стул на трех нож­ках, да такой проч­ный и при­зе­ми­стый, что сам Гера­сим, бывало, под­ни­мет его, уро­нит и ухмыль­нется. Каморка запи­ра­лась на замок, напо­ми­нав­ший своим видом калач, только чер­ный; ключ от этого замка Гера­сим все­гда носил с собой на пояске. Он не любил, чтобы к нему ходили.

Так про­шел год, по окон­ча­нии кото­рого с Гера­си­мом слу­чи­лось неболь­шое происшествие.

Ста­рая барыня, у кото­рой он жил в двор­ни­ках, во всем сле­до­вала древним обы­чаям и при­слугу дер­жала мно­го­чис­лен­ную: в доме у ней нахо­ди­лись не только прачки, швеи, сто­ляры, порт­ные и порт­нихи, — был даже один шор­ник, он же счи­тался вете­ри­нар­ным вра­чом и лека­рем для людей, был домаш­ний лекарь для гос­пожи, был, нако­нец, один баш­мач­ник, по имени Капи­тон Кли­мов, пья­ница горь­кий. Кли­мов почи­тал себя суще­ством оби­жен­ным и не оце­нен­ным по досто­ин­ству, чело­ве­ком обра­зо­ван­ным и сто­лич­ным, кото­рому не в Москве бы жить, без дела, в каком-то захо­лу­стье, и если пил, как он сам выра­жался с рас­ста­нов­кой и стуча себя в грудь, то пил уже именно с горя. Вот зашла одна­жды о нем речь у барыни с ее глав­ным дво­рец­ким, Гав­ри­лой, чело­ве­ком, кото­рому, судя по одним его жел­тым глаз­кам и ути­ному носу, сама судьба, каза­лось, опре­де­лила быть началь­ству­ю­щим лицом. Барыня сожа­лела об испор­чен­ной нрав­ствен­но­сти Капи­тона, кото­рого нака­нуне только что отыс­кали где-то на улице.

— А что, Гав­рила, — заго­во­рила вдруг она, — не женить ли нам его, как ты дума­ешь? Может, он остепенится.

— Отчего же не женить‑с! Можно‑с, — отве­тил Гав­рила, — и очень даже будет хорошо‑с.

— Да; только кто за него пойдет?

— Конечно‑с. А впро­чем, как вам будет угодно‑с. Всё же он, так ска­зать, на что-нибудь может быть потре­бен; из десятка его не выкинешь.

— Кажется, ему Татьяна нравится?

Гав­рила хотел было что-то воз­ра­зить, да сжал губы.

— Да!.. пусть посва­тает Татьяну, — решила барыня, с удо­воль­ствием поню­хи­вая таба­чок, — слышишь?

— Слушаю‑с, — про­из­нес Гав­рила и удалился.

Воз­вра­тясь в свою ком­нату (она нахо­ди­лась во фли­геле и была почти вся загро­мож­дена кова­ными сун­ду­ками), Гав­рила сперва выслал вон свою жену, а потом под­сел к окну и заду­мался. Неожи­дан­ное рас­по­ря­же­ние барыни его, видимо, оза­да­чило. Нако­нец он встал и велел клик­нуть Капи­тона. Капи­тон явился… Но прежде чем мы пере­да­дим чита­те­лям их раз­го­вор, счи­таем нелиш­ним рас­ска­зать в немно­гих сло­вах, кто была эта Татьяна, на кото­рой при­хо­ди­лось Капи­тону жениться, и почему пове­ле­ние барыни сму­тило дворецкого.

Татьяна, состо­яв­шая, как мы ска­зали выше, в долж­но­сти прачки (впро­чем, ей, как искус­ной и уче­ной прачке, пору­ча­лось одно тон­кое белье), была жен­щина лет два­дцати осьми, малень­кая, худая, бело­ку­рая, с родин­ками на левой щеке. Родинки на левой щеке почи­та­ются на Руси худой при­ме­той — пред­ве­ща­нием несчаст­ной жизни… Татьяна не могла похва­литься своей уча­стью. С ран­ней моло­до­сти ее дер­жали в чер­ном теле; рабо­тала она за двоих, а ласки ника­кой нико­гда не видала; оде­вали ее плохо, жало­ва­нье она полу­чала самое малень­кое; родни у ней всё равно что не было: один какой-то ста­рый ключ­ник, остав­лен­ный за негод­но­стью в деревне, дово­дился ей дядей да дру­гие дядья у ней в мужи­ках состо­яли — вот и всё. Когда-то она слыла кра­са­ви­цей, но кра­сота с нее очень скоро соско­чила. Нрава она была весьма смир­ного, или, лучше ска­зать, запу­ган­ного, к самой себе она чув­ство­вала пол­ное рав­но­ду­шие, дру­гих боя­лась смер­тельно; думала только о том, как бы работу к сроку кон­чить, нико­гда ни с кем не гово­рила и тре­пе­тала при одном имени барыни, хотя та ее почти в глаза не знала. Когда Гера­сима при­везли из деревни, она чуть не обмерла от ужаса при виде его гро­мад­ной фигуры, вся­че­ски ста­ра­лась не встре­чаться с ним, даже жму­ри­лась, бывало, когда ей слу­ча­лось про­бе­гать мимо него, спеша из дома в пра­чеч­ную — Гера­сим сперва не обра­щал на нее осо­бен­ного вни­ма­ния, потом стал посме­и­ваться, когда она ему попа­да­лась, потом и загля­ды­ваться на нее начал, нако­нец и вовсе глаз с нее не спус­кал. Полю­би­лась она ему; крот­ким ли выра­же­нием лица, робо­стью ли дви­же­ний — бог его знает! Вот одна­жды про­би­ра­лась она по двору, осто­рожно под­ни­мая на рас­то­пы­рен­ных паль­цах накрах­ма­лен­ную бары­нину кофту… кто-то вдруг сильно схва­тил ее за локоть; она обер­ну­лась и так и вскрик­нула: за ней стоял Гера­сим. Глупо сме­ясь и лас­ково мыча, про­тя­ги­вал он ей пря­нич­ного петушка, с сусаль­ным золо­том на хво­сте и кры­льях. Она было хотела отка­заться, но он насильно впих­нул его ей прямо в руку, пока­чал голо­вой, пошел прочь и, обер­нув­шись, еще раз про­мы­чал ей что-то очень дру­же­люб­ное. С того дня он уж ей не давал покоя: куда, бывало, она ни пой­дет, он уж тут как тут, идет ей навстречу, улы­ба­ется, мычит, махает руками, ленту вдруг выта­щит из-за пазухи и всу­чит ей, мет­лой перед ней пыль рас­чи­стит. Бед­ная девка про­сто не знала, как ей быть и что делать. Скоро весь дом узнал о про­дел­ках немого двор­ника; насмешки, при­ба­у­точки, кол­кие сло­вечки посы­па­лись на Татьяну. Над Гера­си­мом, однако, глу­миться не все реша­лись: он шуток не любил; да и ее при нем остав­ляли в покое. Рада не рада, а попала девка под его покро­ви­тель­ство. Как все глу­хо­не­мые, он очень был догад­лив и очень хорошо пони­мал, когда над ним или над ней сме­я­лись. Одна­жды за обе­дом касте­лянша, началь­ница Татьяны, при­ня­лась ее, как гово­рится, шпы­нять и до того ее довела, что та, бед­ная, не знала куда глаза деть и чуть не пла­кала с досады. Гера­сим вдруг при­под­нялся, про­тя­нул свою огром­ную ручищу, нало­жил ее на голову касте­лянши и с такой угрю­мой сви­ре­по­стью посмот­рел ей в лицо, что та так и при­гну­лась к столу. Все умолкли. Гера­сим снова взялся за ложку и про­дол­жал хле­бать щи. «Вишь, глу­хой черт, леший!» — про­бор­мо­тали все впол­го­лоса, а касте­лянша встала да ушла в деви­чью. А то в дру­гой раз, заме­тив, что Капи­тон, тот самый Капи­тон, о кото­ром сей­час шла речь, как-то слиш­ком любезно рас­ка­ля­кался с Татья­ной, Гера­сим подо­звал его к себе паль­цем, отвел в карет­ный сарай, да, ухва­тив за конец сто­яв­шее в углу дышло, слегка, но мно­го­зна­чи­тельно погро­зил ему им. С тех пор уж никто не заго­ва­ри­вал с Татья­ной. И всё это ему схо­дило с рук. Правда, касте­лянша, как только при­бе­жала в деви­чью, тот­час упала в обмо­рок и вообще так искусно дей­ство­вала, что в тот же день довела до све­де­ния барыни гру­бый посту­пок Гера­сима; но при­чуд­ли­вая ста­руха только рас­сме­я­лась, несколько раз, к край­нему оскорб­ле­нию касте­лянши, заста­вила ее повто­рить, как, дескать, он при­на­гнул тебя своей тяже­лой руч­кой, и на дру­гой день выслала Гера­симу цел­ко­вый. Она его жало­вала как вер­ного и силь­ного сто­рожа. Гера­сим поряд­ком ее поба­и­вался, но все-таки наде­ялся на ее милость и соби­рался уже отпра­виться к ней с прось­бой, не поз­во­лит ли она ему жениться на Татьяне. Он только ждал нового каф­тана, обе­щан­ного ему дво­рец­ким, чтоб в при­лич­ном виде явиться перед бары­ней, как вдруг этой самой барыне при­шла в голову мысль выдать Татьяну за Капитона.

^[1] …едва ли не самым исправ­ным тяг­ло­вым мужи­ком. — Тягло — кре­пост­ная повин­ность, кото­рой поме­щики обла­гали своих кре­стьян. За еди­ницу обло­же­ния бар­щи­ной или обро­ком при­ни­ма­лась услов­ная семья (двое взрос­лых работ­ни­ков, муж­чина и жен­щина, ино­гда с при­бав­ле­нием полу­ра­бот­ника — под­ростка). Тур­ге­нев под­чер­ки­вает, что Гера­сим был пол­но­цен­ным работ­ни­ком, нес­шим все кре­стьян­ские повинности.