Павел груздев архимандрит рассказы

Рассказы архимандрита Павла (Груздева)

Имя яро­слав­ского старца архи­манд­рита Павла (Груз­дева) почи­та­емо на Вала­аме и на Афоне, в Москве и Петер­бурге, на Укра­ине и в Сибири. Все, кто общался с батюш­кой, кто слу­шал его рас­сказы, вспо­ми­нают в один голос, что уез­жали от отца Павла как на крыльях.

Архи­манд­рит Павел про­жил дол­гую жизнь (1910–1996), кото­рая при­шлась на самое труд­ное время как для нашей страны, так и для Церкви. Пре­сле­до­ва­ния за веру, тюрьмы, нищета — все это ста­рец пере­жил сполна. Но труд­но­сти не сло­мили его: он все­гда оста­вался доб­рым, жиз­не­ра­дост­ным чело­ве­ком, и сохра­нял непо­ко­ле­би­мую веру в Бога. Воз­можно, это и при­вле­кало к отцу Павлу людей, посто­янно обра­щав­шихся к нему за сове­том. Мно­гие при­ез­жали к батюшке в абсо­лют­ном отча­я­нии, ощу­щая себя загнан­ными жиз­нью в угол, а уез­жали окры­лен­ными, пол­ными сил, реши­мо­сти пре­одо­ле­вать любые невзгоды и надежды на помощь Божию.

Сей­час жиз­нен­ные советы о. Павла можно полу­чить через книги. Они идут от его сердца, под­креп­лены муд­ро­стью и спо­собны помочь в реше­нии духов­ных и житей­ских про­блем читателя.

Испол­ни­тель: Сер­гей Степанов
Жанр: Жизнеописания
Изда­тель­ство: Рос­сия. Радио «Благо»
Год выпуска: 2005

–:–

27:12

1. 1. Родо­слов­ная Павла Груздева

   27:12

2. 2. Как Павел Груз­дев был судеб­ным заседателем

   28:42

3. 3. От сумы до тюрьмы

   23:03

4. 4. Болен был, а вы посе­тили Меня

   21:59

5. 5. И с неба огонь схо­дил на это домишко

   26:47

6. 6. Умер «вечно живой»

   28:41

7. 7. Ком­плекс­ный обед

   25:58

8. 8. Из про­по­ве­дей архи­манд­рита Павла

   27:55

9. 9. Про­по­ведь в день иконы Пре­свя­той Бого­ро­дицы «Достойно есть»

   22:26

10. 10. Окон­ча­ние Литур­гии в храме села Верхне-Никульское

    05:29

11. 11. День Ангела о. Павла, память свт. Павла, Пат­ри­арха Константинопольского

    19:03

12. 12. Рас­сказы о. Павла за столом

    08:45

13. 13. Слово прот. Вла­ди­мира Воро­бьева на пани­хиде в день кон­чины архим. Павла (13 января 1996 г.)

    17:19

РАССКАЗЫ… Старец архимандрит Павел (Груздев). Из сборника рассказов «Самый счастливый день»

Имя ярославского старца архимандрита Павла (Груздева) почитаемо на Валааме и на Афоне, в Москве и Петербурге, на Украине и в Сибири. При жизни отец Павел был прославлен многими дарами. Господь слышал его молитвы и откликался на них. Могучую жизнь прожил этот праведник с Богом и с народом, разделив все испытания, выпавшие на долю России в 20-м веке. 

Малая родина Павла Груздева — уездный город Молога — был затоплен водами Рыбинского рукотворного моря, и мологский изгнанник стал переселенцем, а потом и лагерником, отбыв срок наказания за веру одиннадцать лет. И снова вернулся он на мологскую землю — точнее, то, что осталось от нее после затопления — и служил здесь священником в селе Верхне-Никульском почти тридцать лет и три года…

Среди всех даров архимандрита Павла замечателен его дар рассказчика: он словно исцелял собеседника живительной силой своего слова. Все, кто общался с батюшкой, кто слушал его рассказы, вспоминают в один голос, что уезжали от отца Павла «как на крыльях», настолько радостно преображался их внутренний мир. Надеемся, что и читатели батюшкиных рассказов почувствуют ту радостную духовную силу в общении с ярославским старцем. Как говорил отец Павел: «Я умру — от вас не уйду».

МОНАСТЫРСКИЙ МЕД

Вот пришли они к игумений на поклон. «В ноги бух! — рассказывал батюшка. — Игумения и говорит: «Так что делать, Павелко! Цыплят много, куриц, пусть смотрит, чтобы воронье не растащило».

Так началось для о. Павла монастырское послушание.

«Цыплят пас, потом коров пас, лошадей, — вспоминал он. — Пятьсот десятин земли! Ой, как жили-то…

Потом — нечего ему, то есть мне, Павелке, — к алтарю надо приучать! Стал к алтарю ходить, кадила подавать, кадила раздувать…»

«Шибко в монастыре работали,» — вспоминал батюшка. В поле, на огороде, на скотном дворе, сеяли, убирали, косили, копали — постоянно на свежем воздухе. А люди в основном молодые, все время хотелось есть. И вот Павелка придумал, как накормить сестер-послушниц медом:

«Было мне в ту пору годков пять-семь, не больше. Только-только стали мед у нас качать на монастырской пасеке, и я тут как тут на монастырской лошадке мед свожу. Распоряжалась медом в монастыре только игумения, она и учет меду вела. Ладно!

А медку-то хочется, да и сестры-то хотят, а благословения нет.

Не велено нам меду-то есть.

— Матушка игумения, медку-то благословите!

— Не положено, Павлуша, — отвечает она.

— Ладно, — соглашаюсь,- как хотите, воля ваша.

А сам бегом на скотный двор бегу, в голове план зреет, как меду-то раздобыть. Хватаю крысу из капкана, которая побольше, и несу к леднику, где мед хранят. Погоди, зараза, и мигом с нею туда.

Ветошью-то крысу медом вымазал, несу:

— Матушка! Матушка! — а с крысы мед течет, я ее за хвост держу:

— Вот в бочонке утонула!

А крику, что ты! Крыса сроду меда не видела и бочонка того. А для всех мед осквернен, все в ужасе — крыса утонула!

— Тащи, Павелка, тот бочонок и вон его! — игумения велит. — Только-только чтобы его близко в монастыре не было!

Хорошо! Мне то и надо. Давай, вези! Увез, где-то там припрятал…

Пришло воскресенье, идти на исповедь… А исповедывал протоиерей о. Николай (Розин), умер он давно и похоронен в Мологе.

— Отец Николай, батюшка! — начинаю я со слезами на глазах. — Стыдно! Так, мол, и так, бочонок меду-то я стащил. Но не о себе думал, сестер пожалел, хотел угостить…

— Да, Павлуша, грех твой велик, но то, что попечение имел не только о себе, но и о сестрах, вину твою смягчает… — А потом тихо так он мне в самое ушко-то шепчет: «Но если мне, сынок, бидончик один, другой нацедишь… Господь, видя твою доброту и раскаяние, грех простит! Только, смотри, никому о том ни слова, а я о тебе, дитя мое, помолюсь».

Да Господи, да Милостивый, Слава Тебе! Легко-то как! Бегу, бидончик меду-то протоиерею несу. В дом ему снес, попадье отдал. Слава Тебе, Господи! Гора с плеч».

Эта история с монастырским медом стала уже народной легендой, потому и рассказывают ее по-разному. Одни говорят, что была не крыса, а мышь. Другие добавляют, что эту мышь поймал монастырский кот Зефир, а в просторечии — Зифа. Третьи уверяют, что Павелка пообещал игумений помолиться «о скверноядших», когда станет священником… Но мы передаем эту историю так, как рассказал ее сам батюшка, и ни слова больше!

«…TO ЗВЕЗДА МЛАДЕНЦА И ЦАРЯ ЦАРЕЙ»

Очень любил Павелка ходить на коляды в Рождество и Святки. По монастырю ходили так — сначала к игумении, потом к казначее, потом к благочинной и ко всем по порядку. И он тоже заходит к игумении: «Можно поколядовать?»

— Матушка игумения! — кричит келейница. — Тут Павелко пришел, славить будет.

«Это я-то Павелко, на ту пору годов шести, — рассказывал батюшка. — В келью к ней не пускают, потому в прихожке стою. Слышу голос игумений из кельи: «Ладно, пусть славит!» Тут я начинаю:

Славите, славите,

сами про то знаете.

Я Павелко маленькой,

славить не умею,

а просить не смею.

Матушка игумения,

 дай пятак!

Не дашь пятак, уйду и так.

Чуть погодя слышу голос игуменийи «Онисья! — келейница у ней была. — Дай ему цолковый!»

Ух-х! А цолковый, знаешь какой? Не знаешь! Серебряный и две головы на нем — государь Император Николай Александрович и царь Михаил Феодорович, были тогда такие юбилейные серебряные рубли. Слава Богу! А дальше я к казначее иду — процедура целая такая… Казначеей была мать Поплия. Даст мне полтинничек, еще и конфет впридачу».

— Ох, и хитер ты был, отец Павел, — перебивает батюшку его келейница Марья Петровна. — Нет-таки к простой монахине идти! А все к игуменье, казначее!

— У простых самих того.., сама знаешь, Маруся, чего! Цолковый у них, хоть и целый день ори, не выклянчишь, — отшучивается отец Павел и продолжает свой рассказ:

«От казначеи — к благочинной. Сидит за столом в белом апостольнике, чай пьет.

— Матушка Севастиана! — кричит ей келейница. — Павелко пришел, хочет Христа славить.

Она, головы не повернув, говорит: «Там на столе пятачок лежит, дай ему, да пусть уходит».

— Уходи, — всполошилась келейница. — Недовольна матушка благочинная.

И уже больше для благочинной, чем для меня, возмущается: «Ишь, сколько грязи наносил, насляндал! Половички какие чистые да стиранные! Уходи!»

Развернулся, не стал и пятачок у ней брать. Ладно, думаю… Вот помрешь, по тебе тужить не буду! И в колокол звонить не пойду, так и знай, матушка Севастиана! А слезы-то у меня по щекам рекой… Обидели».

Звонить в колокол — тоже было послушание маленького Павелки. Как говорил батюшка: «Мой трудовой доход в монастыре». «Умирает, к примеру, мантийная монахиня, — рассказывает отец Павел. — Тут же приходит гробовая — Фаина была такая, косоротая — опрятывать тело усопшей, и мы идем с нею на колокольню. Час ночи или час дня, ветер, снег или дождь с грозой: «Павелко, пойдем». Забираемся мы на колокольню, ночью звезды и луна близко, а днем земля далеко-далеко, Молога как на ладошке лежит, вся, словно ожерельями, обвита реками вокруг. Летом — бурлаки по Мологе от Волги баржи тащут, зимой — все белым-бело, весной в паводок русла рек не видать, лишь бескрайнее море… Гробовая Фаина обвязывает мантейкой язык колокола, того, что на 390 пудов. Потянула Фаина мантейкой за язык — бу-у-м-м, и я с нею — бу-м-м! По монастырскому обычаю, на каком бы кто послушании ни был, все должны положить три поклона за новопреставленную. Корову доишь или на лошади скачешь, князь ты или поп — клади три поклона земных! Вся Русь так жила — в страхе перед Богом …

И вот эта мантейка висит на языке колокола до сорокового дня, там уже от дождя, снега или ветра одни лоскутки останутся. В сороковой день соберут эти лоскутки — и на могилку. Панихиду отслужат и мантейку ту в землю закопают. Касалось это только мантийных монахинь, а всех остальных хоронили, как обычно. А мне за то — Павелко всю ночь и день сидит на колокольне — рубль заплатят. Слава Богу, умирали не часто».

«ГОЛОДЕН БЫЛ, А ТЫ НАКОРМИЛ МЕНЯ»

13 мая 1941 года Павел Александрович Груздев был арестован по делу архиепископа Варлаама Ряшенцева.

Лагпункт, где шесть лет отбывал срок о.Павел, находился по адресу: Кировская область, Кайский район, п/о Волосница. Вятские исправительно-трудовые лагеря занимались заготовкою дров для Пермской железной дороги, и заключенному № 513 -этим номером называл себя о. Павел — поручено было обслуживать железнодорожную ветку, по которой из тайги вывозился лес с лесоповала. Как обходчику узкоколейки, ему разрешалось передвигаться по тайге самостоятельно, без конвоира за спиной, он мог в любое время пройти в зону и выйти из нее, завернуть по дороге в вольный поселок. Бесконвойность — преимущество, которым очень дорожили в зоне. А время было военное, то самое, о котором говорят, что из семи лагерных эпох самая страшная — война: «Кто в войну не сидел, тот и лагеря не отведал». С начала войны был урезан и без того до невозможности скудный лагерный паек, ухудшались с каждым годом и сами продукты: хлеб — сырая черная глина, «черняшка»; овощи заменялись кормовою репою, свекольной ботвой, всяким мусором; вместо круп — вика, отруби.

Многих людей спас о. Павел в лагере от голодной смерти. В то время как бригаду заключенных водили к месту работы два стрелка, утром и вечером — фамилии стрелков были Жемчугов да Пухтяев, о. Павел запомнил — зека № 513 имел пропуск на свободный выход и вход в зону: «Хочу в лес иду, а хочу и вдоль леса… Но чаще в лес — плетеный из веточек пестель в руки беру и — за ягодами. Сперва землянику брал, потом морошку и бруснику, а грибов-то! Ладно. Ребята, лес-то рядом! Господи Милостивый, слава Тебе!»

Что удавалось пронести через проходную в лагерь, о. Павел менял в санчасти на хлеб, кормил ослабших от голода товарищей по бараку. А барак у них был — сплошь 58-я статья: монахи, немцы с Поволжья сидели, интеллигенция. Встретил о. Павел в лагерях старосту из тутаевского собора, тот умер у него на руках.

На зиму делал запасы. Рубил рябину и складывал в стога. Их потом засыплет снегом и бери всю зиму. Солил грибы в самодельных ямах: выкопает, обмажет изнутри глиной, накидает туда хворосту, разожжет костер. Яма становится как глиняный кувшин или большая чаша. Навалит полную яму грибов, соли где-то на путях раздобудет, пересыплет солью грибы, потом придавит сучьями. «И вот, — говорит, — несу через проходную — ведро охранникам, два ведра в лагерь».

Однажды в тайге встретил о. Павел медведя: «Ем малину, а кто-то толкается. Посмотрел — медведь. Не помню, как до лагеря добежал». В другой раз чуть было не пристрелили его спящего, приняв за беглого зека. «Набрал я как-то ягод целый пестель, — рассказывал батюшка. — Тогда земляники много было, вот я ее с горой и набрал. А при этом уставший — то ли с ночи шел, то ли еще чего-то — не помню теперь. Шел-шел к лагерю, да и прилег на траву. Документы мои, как положено, со мною, а документы какие? Пропуск на работу. Прилег, значит, и сплю — да так сладко, так хорошо в лесу на лоне природы, а пестель с этой земляникой у меня в головах стоит. Вдруг слышу, кто-то в меня шишками бросает — прямо в лицо мне. Перекрестился я, открыл глаза, смотрю — стрелок!

— А-а! Сбежал?..

— Гражданин начальник, нет, не сбежал, — отвечаю.

— Документ имеешь? — спрашивает.

— Имею, гражданин начальник, — говорю ему и достаю документ. Он у меня всегда в рубашке лежал в зашитом кармане, вот здесь — на груди у сердца. Поглядел, поглядел он документ и так, и этак.

— Ладно, — говорит, — свободен!

— Гражданин начальник, вот земляники-то поешьте, — предлагаю я ему.

— Ладно, давай, — согласился стрелок.

Положил винтовку на траву… Родные мои, земляника-то с трудом была набрана для больных в лагерь, а он у меня половину-то и съел. Ну да Бог с ним!»

«БОЛЕН БЫЛ, А ВЫ ПОСЕТИЛИ МЕНЯ»

В медсанчасти, где менял Павел Груздев ягоды на хлеб, работали два доктора, оба из Прибалтики — доктор Берне, латыш, и доктор Чаманс. Дадут им указание, разнарядку в санчасть: «Завтра в лагере ударный рабочий день» — Рождество, к примеру, или Пасха Христова. В эти светлые христианские праздники заключенных заставляли работать еще больше — «перевоспитывали» ударным трудом. И предупреждают докторов, таких же заключенных: «Чтобы по всему лагпункту более пятнадцати человек не освобождать!» И если врач не выполнит разнарядку, он будет наказан — могут и срок добавить. А доктор Берне освободит от работы тридцать человек и список тот несет на вахту…

«Слышно: «Кто?!» — рассказывал отец Павел. — «Мать-перемать, кто, фашистские морды, список писал?»

Вызывают его, доктора нашего, согнут за то, как положено:

«Завтра сам за свое самоуправство пойдешь три нормы давать!»

— Ладно! Хорошо!

Так скажу вам, родные мои ребята. Я не понимаю в красоте телесной человеческой, в душевной-то я понимаю, а тут я понял! Вышел он на вахту с рабочими, со всеми вышел… Ой, красавец, сумасшедший красавец и без шапки! Стоит без головного убора и с пилой… Думаю про себя: «Матерь Божия, да Владычице, Скоропослушнице! Пошли ему всего за его простоту и терпение!» Конечно, мы его берегли и в тот день увели от работы. Соорудили ему костер, его рядом посадили. Стрелка подкупили: «На вот тебе! Да молчи ты, зараза!»

Так доктор и сидел у костра, грелся и не работал. Если он жив, дай ему, Господи, доброго здоровья, а если помер — Господи! Пошли ему Царствие Небесное, по завету Твоему: «Болен был, а вы посетили Меня!»

ЛЕСНАЯ ЛИТУРГИЯ

Разные людские потоки в разные годы лились в лагеря — то раскулаченные, то космополиты, то срубленная очередным ударом топора партийная верхушка, то научно-творческая интеллигенция, идейно не угодившая Хозяину — но всегда и в любые годы был единый общий поток верующих — «какой-то молчаливый крестный ход с невидимыми свечами. Как от пулемета падают среди них — и следующие заступают, и опять идут. Твердость, не виданная в XX веке!» Это строки из «Архипелага Гулаг».

Словно в первые христианские века, когда богослужение совершалось зачастую под открытым небом, православные молились ныне в лесу, в горах, в пустыне и у моря.

В уральской тайге служили Литургию и заключенные Вятских исправительно-трудовых лагерей.

Были там два епископа, несколько архимандритов, игумены, иеромонахи и просто монахи. А сколько было в лагере верующих женщин, которых всех окрестили «монашками», смешав в одну кучу и безграмотных крестьянок, и игумений различных монастырей. По словам отца Павла, «была там целая епархия!» Когда удавалось договориться с начальником второй части, ведавшей пропусками, «лагерная епархия» выходила в лес и начинала богослужение на лесной поляне. Для причастной чаши готовили сок из различных ягод, черники, земляники, ежевики, брусники — что Бог пошлет, престолом был пень, полотенце служило как сакос, из консервной банки делали кадило. И архиерей, облаченный в арестантское тряпье, — «разделиша ризы Моя себе и об одежде Моей меташа жребий… «-предстоял лесному престолу как Господню, ему помогали все молящиеся.

«Тело Христово примите, источника бессмертного вкусите», — пел хор заключенных на лесной поляне… Как молились все, как плакали — не от горя, а от радости молитвенной…

При последнем богослужении (что-то случилось в лагпункте, кого-то куда-то переводили) молния ударила в пень, служивший престолом — чтобы не сквернили его потом. Он исчез, а на его месте появилась воронка, полная чистой прозрачной воды. Охранник, видевший все своими глазами, побелел от страха, говорит: «Ну, вы все здесь святые!»

Были случаи, когда вместе с заключенными причащались в лесу и некоторые из охранников-стрелков.

Шла Великая Отечественная война, начавшаяся в воскресенье 22 июня 1941 года — в День Всех Святых, в земле Российской просиявших, и помешавшая осуществиться государственному плану «безбожной пятилетки», по которому в России не должно было остаться ни одной церкви. Что помогло России выстоять и сохранить православную веру — разве не молитвы и праведная кровь миллионов заключенных — лучших христиан России?

Высокие сосны, трава на поляне, престол херувимский, небо… Причастная зековская чаша с соком из лесных ягод:

«…Верую, Господи, что сие есть самое пречистое Тело Твое и сия есть честная кровь Твоя… иже за ны и за многих проливаемая во оставление грехов…»

САМЫЙ СЧАСТЛИВЫЙ ДЕНЬ

Много написано в XX веке об ужасах и страданиях лагерей. Архимандрит Павел уже незадолго досмерти, в 90-х годах нашего (уже минувшего) столетья, признался:

«Родные мои, был у меня в жизни самый счастливый день. Вот послушайте.

Пригнали как-то к нам в лагеря девчонок. Все они молодые-молодые, наверное, и двадцати им не было. Их «бендеровками» называли. Среди них одна красавица — коса у ней до пят и лет ей от силы шестнадцать. И вот она-то так ревет, так плачет… «Как же горько ей, — думаю, — девочке этой, что так убивается она, так плачет».

Подошел ближе, спрашиваю… А собралось тут заключенных человек двести, и наших лагерных, и тех, что вместе с этапом. «А отчего девушка-то так ревет?» Кто-то мне отвечает, из ихних же, вновь прибывших: «Трое суток ехали, нам хлеба дорогой не давали, какой-то у них перерасход был. Вот приехали, нам за все сразу и уплатили, хлеб выдали. А она поберегла, не ела — день, что ли, какой постный был у нее. А паек-то этот, который за три дня — и украли, выхватили как-то у нее. Вот трое суток она и не ела, теперь поделились бы с нею, но и у нас хлеба нету, уже все съели».

А у меня в бараке была заначка — не заначка, а паек на сегодняшний день — буханка хлеба! Бегом я в барак… А получал восемьсот граммов хлеба как рабочий. Какой хлеб, сами понимаете, но все же хлеб. Этот хлеб беру и бегом назад. Несу этот хлеб девочке и даю, а она мне: «Hi, не треба! Я честi своеi за хлiб не продаю!» И хлеб-то не взяла, батюшки! Милые мои, родные! Да Господи! Не знаю, какая честь такая, что человек за нее умереть готов? До того и не знал, а в тот день узнал, что это девичьей честью называется!

Сунул я этот кусок ей под мышку и бегом за зону, в лес! В кусты забрался, встал на коленки… и такие были слезы у меня радостные, нет, не горькие. А думаю, Господь и скажет:

— Голоден был, а ты, Павлуха, накормил Меня.

— Когда, Господи?

— Да вот тую девку-то бендеровку. То ты Меня накормил! Вот это был и есть самый счастливый день в моей жизни, а прожил я уж немало».

УМЕР «ВЕЧНО ЖИВОЙ»

Так день за днем, месяц за месяцем наступил и 53-й год. «Прихожу с работы домой, -вспоминал о. Павел, — дедушка мне и говорит:

— Сынок, Сталин умер!

— Деда, молчи. Он вечно живой. И тебя, и меня посадят. Завтра утром мне снова на работу, а по радио передают, предупреждают, что когда похороны Сталина будут, «гудки как загудят все! Работу прекратить — стойте и замрите там, где вас гудок застал, на минуту-две…» А со мною в ссылке был Иван из Ветлуги, фамилия его Лебедев. Ой, какой хороший мужик, на все руки мастер! Ну все, что в руки ни возьмет — все этими руками сделает. Мы с Иваном на верблюдах тогда работали. У него верблюд, у меня верблюд. И вот на этих верблюдах-то мы с ним по степи едем. Вдруг гудки загудели! Верблюда остановить надо, а Иван его шибче лупит, ругает. И бежит верблюд по степи, и не знает, что Сталин умер!»

Так проводили Сталина в последний путь рясофорный Павел Груздев из затопленной Мологи и мастер на все руки из старинного городка Ветлуга Иван Лебедев. «А уж после похорон Сталина молчим — никого не видали, ничего не слыхали».

И вот снова ночь, примерно час ночи. Стучатся в калитку:

— Груздев здесь?

Что ж, ночные посетители — дело привычное. У отца Павла мешок с сухарями всегда наготове. Выходит:

— Собирайся, дружок! Поедешь с нами!

«Дедушко ревет, бабушка ревет… — Сынок! Они за столько лет уже привыкли ко мне, — рассказывал о. Павел. — Ну, думаю, дождался! На Соловки повезут! Все мне на Соловки хотелось.. Нет! Не на Соловки. Сухари взял, четки взял — словом, все взял. Господи! Поехали. Гляжу, нет, не к вокзалу везут, а в комендатуру. Захожу. Здороваться нам не ведено, здороваются только с настоящими людьми, а мы — арестанты, «фашистская морда». А что поделаешь? Ладно. Зашел, руки вот так, за спиной, как положено — за одиннадцать годов-то пообвык, опыта набрался. Перед ними стоишь, не то чтобы говорить — дышать, мигать глазами и то боишься.

— Товарищ Груздев!

Ну, думаю, конец света. Все «фашистская морда», а тут товарищ.

— Садитесь, свободно, — меня, значит, приглашают.

— Хорошо, спасибо, но я постою, гражданин начальник.

— Нет, присаживайтесь!

— У меня штаны грязные, испачкаю.

— Садитесь!

Все-таки сел я, как сказали.

— Товарищ Груздев, за что отбываете срок наказания?

— Так ведь фашист, наверное? — отвечаю.

— Нет, вы не увиливайте, серьезно говорите.

— Сроду не знаю. Вот у вас документы лежат на меня, вам виднее.

— Так по ошибке, — говорит он.

Слава Тебе Господи! Теперь на Соловки свезут, наверное, когда по ошибке-то… Уж очень мне на Соловки хотелось, святым местам поклониться. Но дальше слушаю.

— Товарищ Груздев, вот вам справка, вы пострадали невинно. Культ личности. Завтра со справкой идите в милицию. На основании этой бумаги вам выдадут паспорт. А мы вас тайно предупреждаем… Если кто назовет вас фашистом или еще каким-либо подобным образом — вы нам, товарищ Груздев, доложите! Мы того гражданина за это привлечем. Вот вам наш адрес.

Ой, ой, ой! — замахал руками. — Не буду, не буду, гражданин начальник, упаси Господь, не буду. Не умею я, родной…

…Господи! А как стал говорить-то, лампочка надо мной белая-белая, потом зеленая, голубая, в конце концов стала розовой… Очнулся спустя некоторое время, на носу вата. Чувствую, за руку меня держат и кто-то говорит: «В себя пришел!»

Что-то они делали мне, укол какой, еще что… Слава Богу, поднялся, извиняться стал. «Ой да извините, ой да простите». Только, думаю, отпустите. Ведь арестант, неловко мне…

— Ладно, ладно, — успокоил начальник. — А теперь идите!

А одиннадцать годков?

 Нету, товарищ Груздев, нету!

Лишь укол мне сунули на память ниже талии… Потопал я». Два дня понадобилось, чтобы оформить паспорт — «он и теперь еще у меня живой лежит», как говорил о. Павел. На третий день вышел Груздев на работу. А бригадиром у них был такой товарищ Миронец — православных на дух не принимал и сам по себе был очень злобного нрава. Девчонки из бригады про него пели: «Не ходи на тот конец, изобьет тя Миронец!»

— Ага! — кричит товарищ Миронец, только-только завидев Груздева. — Шлялся, с монашками молился!

Да матом на чем свет кроет.

— Поповская твоя морда! Ты опять за свое! Там у себя на ярославщине вредил, гад, диверсии устраивал, и здесь вредишь, фашист проклятый! План нам срываешь, саботажник!

— Нет, гражданин начальник, не шлялся, — отвечает Груздев спокойно. — Вот документ оправдательный, а мне к директору Облстройконторы надо, извините.

— Зачем тебе, дураку, директор? — удивился товарищ Миронец.

Там в бумажке все указано.

Прочитал бригадир бумагу:

— Павлуша!..

— Вот тебе и Павлуша, — думает Груздев.

Разговор в кабинете директора получился и вовсе обескураживающим.

— А! Товарищ Груздев, дорогой! Садитесь, не стойте, вот вам и стул приготовлен, — как лучшего гостя встретил директор «товарища Груздева», уже осведомленный о его делах. — Знаю, Павел Александрович, все знаю. Ошибочка у нас вышла.

Пока директор рассыпается мелким бисером, молчит Груздев, ничего не говорит. А что скажешь?

— Мы вот через день-другой жилой дом сдаем, — продолжает директор Облстройконторы, — там есть и лепта вашего стахановского труда. Дом новый, многоквартирный. В нем и для вас, дорогой Павел Александрович, квартира имеется. Мы к вам за эти годы присмотрелись, видим, что вы — честный и порядочный гражданин. Вот только беда, что верующий, но на это можно закрыть глаза.

— А что ж я делать буду в доме вашем-то? — удивляется Груздев странным словам директора, а сам думает: «К чему все это клонится?»

— Жениться вам нужно, товарищ Груздев, семьей обзавестись, детьми, и работать! — довольный своим предложением, радостно заключает директор.

— Как жениться? — оторопел Павел. — Ведь я монах!

— Ну и что! Ты семью заведи, деток, и оставайся себе монахом… Кто же против того? Только живи и трудись!

— Нет, гражданин начальник, спасибо вам за отцовское участие, но не могу, -поблагодарил Павел Груздев директора и, расстроенный, вернулся к себе на улицу Крупскую. Не отпускают его с производства! Как ни говорите, а домой охота… Тятя с мамой, сестренки — Олька со шпаной, Таня, Лешка, Санька Фокан… Пишет Павлуша письмо домой: «Тятя! Мама! Я уже не арестант. Это было по ошибке. Я не фашист, а русский человек».

«Сынок! — отвечает ему Александр Иванович Груздев. — У нас в семье вора сроду не было, не было и разбойника. И ты не вор и не разбойник. Приезжай, сынок, похорони наши косточки».

Снова идет Павел Груздев к директору Облстройконторы:

— Гражданин начальник, к тяте бы с мамой съездить, ведь старые уже, помереть могут, не дождавшись!

— Павлуша, чтобы поехать, вызов тебе нужен! — отвечает начальник. — А без вызова не имею права тебя отпустить.

Пишет Павел Груздев в Тутаев родным — так, мол, и так, без вызова не пускают. А сестра его Татьяна, в замужестве Юдина, всю жизнь работала фельдшером-акушером. Дежурила она как-то раз ночью в больнице. Господь ей и внушил: открыла она машинально ящик письменного стола, а там печать и бланки больничные. Отправляет телеграмму: «Северный Казахстан, город Петропавловск, Облпромстройконтора, начальнику. Просим срочно выслать Павла Груздева, его мать при смерти после тяжелых родов, родила двойню».

А матери уж семьдесят годков! Павлуша как узнал, думает: «С ума я сошел! Или Танька чего-то мудрит!» Но вызывают его к начальству:

— Товарищ Груздев, собирайтесь срочно в дорогу! Все про вас знаем. С одной стороны, рады, а с другой стороны, скорбим. Может, вам чем подсобить? Может, няню нужно?

— Нет, гражданин начальник, — отвечает Павел. — Крепко вас благодарю, но поеду без няни.

— Как хотите, — согласился директор.

«Сейчас и пошутить можно, — вспоминал батюшка этот случай. — А тогда мне было не до смеху. На таком веку — покрутишься, и на спине, и на боку!»

«ДА ВЫЗДОРОВЕЕТ ТВОЯ ДАШКА!»

«Велика была его молитва, — говорят об отце Павле. — Велико его благословение. Истинные чудеса».

«На самой службе он стоял словно какой-то столп духовный, — вспоминают о батюшке. — Молился всей душой, как гигант, этот маленький ростом человек, и все присутствовали как на крыльях на его молитве. Такая она была — из самого сердца. Голос громкий, сильный. Иногда, когда совершит таинство причастия, он просил Господа по-простому, как своего отца: «Господи, помоги там Сережке, что-то с семьей…» Прямо у престола — и этому помоги, и этому… Во время молитвы всех перечислял на память, а память у него была, конечно, превосходная».

«Родилась у нас Дашенька, внучка моя, — рассказывает одна женщина. — А дочь, когда была беременна, на Успенский пост отмечала свой день рождения — с пьянками, с гулянками. Я ей говорю: «Побойся Бога, ведь ты же беременна». И когда родился ребенок, определили у него шумы в сердце, очень серьезно — на дыхательном клапане дырка. И девочка задыхалась. Еще днем туда-сюда, она плачет, а ночами вообще задыхается. Врачи сказали, что если доживет она до двух с половиной лет, будем делать операцию в Москве в институте. Раньше нельзя. 

И вот я к отцу Павлу все и бегала: «Батюшка, помолись!» А он ничего не говорил. Вот приду, скажу — и ничего не говорит. Прожила Даша 2,5 года. Присылают нам вызов на операцию. Бегу к батюшке. «Батюшка, что делать? Вызов на операцию пришел, ехать или не ехать? А он говорит: «Причасти и езжайте». Вот они поехали. Они там в больнице, а я плачу, да все к батюшке бегаю: «Батюшка, помолись!» А потом он мне так сердито говорит: «Да выздоровеет твоя Дашка!» И слава Богу, вот — Дашка его молитвами выздоровела».

«Господь слышал молитву о. Павла быстрее, чем других, — вспоминает один священник. — Кто приедет к нему, у кого что болит — батюшка постучит так запросто по спине или потреплет за ухо: «Ну ладно, все, будешь здоров, не беспокойся» А сам-то пойдет в алтарь и молится за человека. Господь услышит его молитву и поможет этому человеку. Конечно, явно я не могу сказать- вот хромал, подошел к о. Павлу и сразу запрыгал. 

Не всегда это явно. Человек скорбел-скорбел, а помолился у о Павла, исповедался, причастился, пообщался, попросил его молитв, так все постепенно и отлегло. Пройдет неделя, а он уже здоров». «Молитва везде действует, хотя не всегда чудодействует, » — записано в тетрадях о. Павла. «На молитву надо вставать поспешно, как на пожар, а наипаче монахам». «Господи! Молитвами праведников помилуй грешников».

ЛЕГКО ЛИ БЫТЬ ПОСЛУШНИКОМ

Очень много духовенства окормлялось у о. Павла, и с годами все больше и больше, так что в Верхне-Никульском образовалась своя «кузница кадров», или «Академия дураков», как шутил о. Павел. И это была настоящая духовная Академия, по сравнению с которой меркли Академии столичные. Духовные уроки архимандрита Павла были просты и запоминались на всю жизнь.

— «Как-то раз я задумался, мог бы я быть таким послушником, чтобы беспрекословно выполнять все послушания, — рассказывает батюшкин воспитанник, священник. — Ну а что, наверное, смог бы! Что скажет батюшка, то я бы и делал. Приезжаю к нему — а он, как вы знаете, частенько на мысли отвечал действием или каким-нибудь рассказом. Он меня, как обычно, сажает за стол, тут же Марья начинает что-то разогревать. 

Он приносит щей, наливает. Щи были удивительно невкусные. Из какого-то концентрата — а я только что причастился — и сверху сало плавает. И огромная тарелка. Я с большим трудом съел Он. «Давай, давай-ка еще!» И несется с остатком в кастрюле — вылил мне все — ешь, доедай! Я думал, меня сейчас стошнит. И я исповедал собственными устами: «Такого послушания, батюшка, я выполнить не могу!» Так он меня обличил.

Отец Павел умел дать почувствовать человеку духовное состояние — радость, смирение… «Однажды накануне «Достойной» — было много духовенства у него — он мне говорит: «Батюшка, ты сегодня будешь ризничий!» — вспоминает один из священников. — «Вот эта риза — самая красивая, надень, и другим выдашь». И, наверно, все-таки какое-то тщеславие у меня было:»Вот, какая риза красивая!» И буквально через несколько минут — отец Павел был дома, а я в церкви, он как-то почувствовал мое состояние — летит — «Ну-ка, снимай ризу!» И отец Аркадий из Москвы приехал, к нам заходит «Отдай отцу Аркадию!» 

Меня как молнией с головы до пят прошибло — я так смирился. И в этом состоянии чувствовал себя как на небесах — в каком-то благоговении, в радостном присутствии чего-то важного, т.е. он дал мне понять, что такое смирение. Я надел самую старенькую ризу, но был самый счастливый в эту службу».

ВОЕНКОМАТ ИЗ МОЛОГИ

Груздевы, породненные с Мологским Афанасьевским монастырем, были частыми гостями у игуменьи Августы, особенно отец, Александр Иванович. И игуменья, чем могла, помогала большой груздевской семье: то семян даст для посева, то лошадь. Игуменья Августа и документы оформляла на Павла Груздева — так же, как и на других насельников монастыря. Но, бывало, год припишет или, наоборот, отнимет — кому для пенсии, кому еще для чего.

По записи игумений Августы в паспорте Павла Александровича Груздева значился год рождения 1911 — и, 3 августа старого стиля. Но отец Павел говорил, что он родился 3 (16) января 1910 года, по другим сведениям — 10 (23) января 1910 г., во всяком случае, своим Ангелом он называл преподобного Павла Обнорского, и день Ангела праздновал 23 января по новому стилю. В доме Груздевых сохранился фотоальбом с выгравированной надписью: «В день Ангела 23 января 1959 года», подаренный отцу Павлу незадолго до его пострижения в монашество. А когда Павел Груздев принял постриг, то Ангелом его стал святитель Павел, патриарх Константинопольский (празднование 19 ноября н. ст.).

Судя по всему, игуменья Августа убавила год с лишним Павлуше Груздеву для отсрочки призыва в армию. Но время призыва все-таки наступило — год 1928-29.

Отец Павел вспоминал:

«Игуменья говорит:

— Павлуша, военкомат требует из Мологи.

Ладно. Запрягли лучшего коня — Бархатного, Мане-фа на козлы села. Манефа в подряснике, белом апостольнике, в перчатках — на козлах, я — в подряснике хорошем, белый воротничок, белые обшлага, скуфейка бархатная была — в пролетке. Приехали в военкомат. Военком поглядел, говорит: «Это что за чудо?»

— А это Груздев на призыв едет с монастыря.

— Давайте с заднего хода!

Начали беседовать, вопросы всякие задавать.

— Война будет — пойдешь воевать?

— А как же, я обязан.

— А как?

— А как Господь благословит.

Повели меня испытывать, такие турники есть. «Полезай», — говорят. «Я не полезу». «Полезай!» «Нет, гобаться я не буду». (Гобаться — это значит, как куры на насесте).

Поглядели, поглядели, доктора постукали по спине, по брюху, на язык посмотрели — написали бумагу.

Приезжаем в монастырь. Стол накрыт, что ты! Чай крепкий заварен, сахару! Все собрались, ждут. Несут игумений тарелочку, на тарелке салфеточка, на салфетке — письмо от военкома. Игумения — Анне Борисовне: «Аннушка, почитай!» Анна читает: «Груздев Павел Александрович. К военной службе признан негодным. Слабого умственного развития». Отец говорит: «Мать, так он дурак. Вырастила мне».

С тех пор дураком и живу».

В ОБИТЕЛИ ПРЕПОДОБНОГО ВАРЛААМА, ХУТЫНСКОГО ЧУДОТВОРЦА

«3 (16) января 1930 года была последняя служба в храме, — пишет отец Павел о закрытии Мологского Афанасьевского монастыря. — После окончания Литургии всех верующих вытолкали из храма, а все колокола поскидали и перебили».

Некоторое время Павел Груздев жил дома, с родными. А был у отца его Александра Ивановича фронтовой друг еще со времен Первой Мировой войны, принявший постриг в обители преподобного Варлаама Хутынского в Новгороде — иеродиакон Иона Лукашов. В тяжкие дни войны с германцами, когда их взвод попал в окружение и голодать пришлось так, что варили и ели кожаные ремни, помощник командира взвода Лукашов (а командиром был сам Александр Иванович Груздев, в то время унтер-офицер) дал обет: если удастся выжить, посвятить свою жизнь Богу. К нему-то, бывшему своему боевому товарищу, а ныне отцу Ионе, и обратился с письмом Александр Иванович: «Я к тебе пришлю Павёлку». Монахов в Хутыни было в то время уже очень мало, наместником до последних дней оставался архимандрит Серафим. И Хутынская братия с радостью приняла двадцатилетнего изгнанника из разгромленной Мологской обители, чтеца и звонаря Павлушу Груздева.

«Льется монастырский благовест волной,

льется над широким Волховом рекой,» —

запоет, бывало, отец Павел среди застольной беседы, вспомнив любимый Новгород. «Как я любил этот красавец город!» — признается он в своих дневниках.

В Хутыни Павел Груздев пел и читал на клиросе с монастырской братией, звонил в колокола по мологской своей выучке, следил за порядком и чистотой у раки со святыми мощами преподобного Варлаама. Возле раки Хутынского чудотворца в соборе находились его вериги, весом в полпуда, и власяница, длинная рубашка, сплетенная из конского волоса. В ризнице, по словам о. Павла, также хранились личные вещи преподобного: металлический крест, фелонь, подризник и поручи.

«Собор иконами не изобиловал, — вспоминает о. Павел, — за исключением очень древнего иконостаса (видимо, еще из прежней церкви), да возле раки преподобного стояла чудная икона большого размера Троеручицы Пресвятой Богородицы, присланная со святой горы Афон, она считалась чудотворной. Возле левого клироса помещалась св. икона в ризе преподобного Варлаама, писаная во весь рост. Эту икону носили в первую пятницу Петрова поста за крестным ходом».

В этот день, празднуемый в Новгороде, торжественно вспоминается чудесное предсказание Варлаама Хутынского о снеге, выпавшем в необыкновенное время — летом, и оказавшемся благодетельным для полей.

«Хутынский звон был слышен в Новгороде», — говорил отец Павел, а богослужения в обители не прекращались до 1932 года.

В то время в Хутыни жили иеромонах Виталий Летенков, регент, игумен Нифонт, иеромонахи Никодим, Савватий, Мелетий, Серпион, Анатолий параличный, два иеродиакона — Иона Лукашов и Пантелеймон и еще 3–4 послушника, среди них Василий Горбатый.

Живя в Хутыни, Павел Груздев работал на Деревяницкой судостроительной верфи, что находилась на территории бывшей женской обители в Деревяницах, в четырех километрах от города на берегу Волхова. Монастырь ликвидировали недавно, в 1931 году, а в Деревяницах устроили производство малотоннажных речных судов. Павел Груздев работал пильщиком на пилораме в бригаде, которую возглавлял бригадир товарищ Мот-рак.

«Подъеду я бывало к нему «на козе» под праздник, рыбки ему вяленой и еще к рыбке чего-нибудь, — рассказывал о. Павел. — Так, мол, и так, слушай, бригадир, товарищ Мотрак! На праздник отпусти в обитель помолиться! Он у меня из рук всё это возьмет, посмотрит и говорит: «Валяй, Павёлко, три дня свободен, беги, молись!» Низко я ему поклонюсь за это и бегу в милую сердцу обитель».

А до Хутынского монастыря от Деревяниц — более шести километров по берегу Волхова. Так и бегал Павел Груздев по воскресеньям и в праздники из Деревяниц в Хутынь на службу. Но в начале мая 1932 года, возвращаясь под вечер с Деревяницкой судоверфи в обитель, увидел он у входа в монастырь постового в милицейской форме, который всем от ворот — поворот!

— Ты чего здесь? — спросил Павел.

— Не твое дело, убирайся! — ответил постовой.

— Как так, убирайся? Я к себе в келию иду… — начал было объяснять Павел.

— Какую еще келию? — возмутился служивый. — Всех ваших…, словом, всю вашу шайку монашескую того… выгнали! А если и ты ихний, то тебе положено собрать вещи и явиться завтра к утру в милицейский участок. Словом, ступай!

На следующий день рано утром, как и сказали, в назначенное время пришел Павел Груздев в милицейский участок, где его ознакомили с бумагой, в которой предписывалось ему покинуть Новгород в 24 часа. Все! Единственное, что разрешило ему милицейское начальство — взять на память из обители икону преподобного Варлаама. С этой иконой, словно самой дорогой святыней, Павел Груздев покинул Новгород 6 мая 1932 года… Осталась пустовать в Хутыни келья послушника Павла Груздева — в братском корпусе с западной стороны. В годы войны Хутынский монастырь был разрушен фашистами, остались одни руины. Много лет спустя приехал отец Павел в Новгород, в родную Хутынь — «а все разрушено, но смотрю, мое окошечко в келий Господь сохранил. Так оно и стояло до поры — кусок стены полуразрушенной, и в ней окошечко…»

МИТРА ЗОЛОТАЯ, ГОЛОВА СЕДАЯ

Трагична судьба последнего наместника Хутынского монастыря — архимандрита Серафима. О нем отец Павел рассказывал:

«Наш монастырь был от Новгорода десять верст, Хутынь-то. А почему-то очень любили приглашать нашего архимандрита Серафима в Новгород, в гости на всякие праздники. Машин еще у нас не было. И вот с утра пешком тихонько пойдем по дороге, а то и на какой лошадке поедем в красавец город — Новгород Великий. Словом, поехали. Сопровождали нашего архимандрита Серафима чаще всего отец Виталий, иеродиакон Иона, бывало, и я.

А наш архимандрит был когда-то еще в ту войну, императорскую, на фронте. Попали они, часть или вся армия, не знаю, в такое страшное окружение, что насекомых на них было — вшей, значит, — хоть рукой греби. Потом уж все поналадилось, вышли они по милости Божией из окружения, а как долго там были — не знаю. Только с той поры у нашего архимандрита осталась привычка, — о. Павел потянулся рукой к волосам на голове, изображая, как то делал архимандрит Серафим, — ищет он, ищет вшей. «Ага! Вота она!» На себе вшей ловит. Приедем в Новгород, за стол сядем. Рыба на столе новгородская — сигинь, все хорошо. Сидим прекрасно. А наш архимандрит, гляжу — хвать — по фронтовой привычке на себе вшей ловит.

Я ему: «Да отец Серафим! Ведь из бани только. Чисто все. Ну ничего нету…»

Он мне отвечает: «А вот ты побывал бы там, где я был…»

«Ладно, — думаю, — не моего ума дело».

А потом уж, когда наш монастырь разогнали, служил он в церкви села Кучерово, здесь недалеко от Тутаева, там его и убили. Председатель колхоза со своей женой.

А было это в Христов день или на второй день Пасхи. Жена председателя была в церкви. А в ту пору свирепствовал «торгсин», золото скупали. И вот жена председателя колхоза стояла в храме и увидела митру на голове отца Серафима. Я ему и раньше говорил: «Батюшка, не надо надевать, только соблазн». А он мне: «Павлуша, может, они митры сроду-то не видели, пусть порадуются». «Да не надо, не надо!» — отговаривал я его. Ладно!

Пришла жена председателя домой и говорит мужу: «Сегодня в церкви была у попа шапка на голове, чистое золото!»

А митру ему рукоделицы уже здесь сшили — из старых четок, веселинок, одним словом, стекло. Вдруг приходят к нему ночью, на второй день Пасхи — жил он там же, в Кучерове, где и служил. Я тогда жил еще в Мологе, а он в Кучерове. Словом, стучат к нему председатель колхоза с женой. Того-другого с собой ему принесли:

«Отец Серафим, да как мы вас любим, да как уважаем! Извините, что не днем-то пришли, а вот ночью. Сами знаете, люди мы ответственные, время теперь такое, боимся».

«Ладно, ладно! Хорошо! Христос для всех воскресе! Входите».

Открыл дверь и пустил в дом. Пошел он что-то взять, посудину какую или еще что, или прямо тут наклонился, не знаю я точно. А они-то ему топором — у-ух! Голову-то и отхватили. Украли митру, а на ней — ни золота, никакой другой ценности.

Убитого его сюда, в Тугаев привезли. Освидетельствовал врач Николай Павлович Головщиков, работал в санчасти. Ну чего? Ой-ой, да ведь он священник-то, как с ним быть? Родственников никого — монах. Царство небесное отцу Николаю Воропанову, одел, тело ему опрятал… А не знал того, что я знаком был с о. Серафимом, потому и не сообщил. Я уж потом узнал о кончине настоятеля. Отслужил о. Николай панихиду и похоронил архимандрита Серафима за алтарем Троицкого храма.

У нашего архимандрита простота была душевная и телесная. У меня фотокарточка с него есть, — заметил батюшка. — А председателя с женой где-то там судили, судили, но ничего не присудили. Потом, говорят, в войну их убили с детьми.

Так не стало отца Серафима. Голос, правда, был у него слабый, никуды не годен. У нас в монастыре кто хорошо пел? Это был отец Виталий, фамилия Летёнков, Иерофей, Нафанаил, Никодим… Да человек пятнадцать-то монахов. И всех их — оп-ля! Всех выгнали. Вот там, в Новгороде, на Хутынской горе, в обители преподобного Варлаама, были светлые минуты в моей жизни».

«ДАВАЙ, СЫНУШКА, БЕСПОРТОШНИЦУ ХЛЕБАТЬ»

В 1932 году, когда старший сын Груздевых вернулся из Новгорода в родную Мологу, а точнее, в деревню Большой Борок, все вокруг уже очень сильно изменилось, хотя Павел отсутствовал всего два года. Он оставлял хоть разгромленный, но все-таки монастырь, а приехал — даже куполов нет, церкви переоборудовали под гражданские помещения. В одном из храмов сделали столовую, в другом — клуб, место коммунистической агитации и пропаганды, а также плясок и развлечений, но, кажется, отец Павел не застал этого, ко времени его приезда на территории монастыря расположилась зональная селекционная станция лугопастбищных трав.

«Приехал… Ой-й! Что делается! — рассказывал отец Павел о своем возвращении в родную Мологскую обитель. — Вышел-то в монастыре, а лошадки наши — Громик! Кубарик! Ветка-а-а! У-у-у! Их-то кнутом, на глазах у меня да матом-то! Они, бедные, и слов таких сроду не слыхали… Сам видел, как скотина от человеческой злобы плачет. А их все давай: «А-а! Это вам…., не Богородицу возить! Это вам не попам служить!» И у меня, родные мои, от того слезы на глазах, а что поделаешь? Терпи, Павёлко…»

Почти все жители кулигских деревень работали на экспериментальных площадях селекционной станции. Элитные семена знаменитых луговых трав Мологи поставлялись во все регионы страны.

«Мы еще маленькие были, в школе учились, все пололи там травки, — вспоминает одна из жительниц Большого Борка. — Травка еле от земли видна, а сорняк вот такой большой. Дадут нам фартуки, ползаем на коленках. Денежку надо заработать. И Павел до переселения там работал, с мотыгой ходил, и сестра его Ольга, и я работала в отделе защиты растений до 37-го года».

Что удивительно, но жизнь к тому времени, по воспоминаниям мологжан, как будто стала налаживаться — или те последние годы перед затоплением кажутся особенно светлыми и безоблачными? После долгих послевоенных мытарств и голода, насильственной коллективизации и репрессий вдруг наступило непродолжительное спокойствие и сытость. Многие вспоминают мологский элеватор — «большущий, 12-этажный, зерно сваливали — пшеница крупная, как ягоды». Он был построен специально для хранения семян элитных луговых трав зональной селекционной станции и стоял на берегу реки Мологи.

Когда разрушали его перед затоплением, кто-то из Груздевых — или Александр Иванович, или Павел — взяли на память чугунную дверцу от печки. Сейчас эта дверца от мологского элеватора в доме Груздевых — тоже у печки.

Даже мологскую тюрьму, которая была переполнена в 1918-19 и двадцатые годы — угрюмое трехэтажное здание на берегу Волги — переделали под общежитие. В городе открылись три техникума: педагогический, индустриальный и сельскохозяйственный. Подрастало поколение, родившееся уже после революции, в начале 20-х годов — парни и девушки заканчивали семь классов общеобразовательной школы, и многие хотели учиться дальше. Та же двоюродная сестренка Павла Груздева: «Нас у мамы четверо, мама в больнице работала. А как мне учиться хотелось! Все подружки после седьмого класса пошли в техникум, а мне мама сказала — надо детей растить. Встали все на ноги, подросли — ну, думаю, теперь заживем! А тут переселение…»

«Жили слава Богу, — пишет отец Павел в «Родословной», — но вот началось грандиозное строительство Волгострой. Начислили нам 2111 рублей и — очищайте место!»

В деревне Большой Борок к тому времени оставалось около 30 домов. Семейство Нориновых — очень богомольная, крепкая, дружная семья — недавно возвели большой пятистенок. Хозяин уперся, заявил: «Ни за что не поеду никуда, и все!» Их выселили силой. А делали так — приходят, залазят на крышу и ломают трубу, живи как хочешь.

«До сих пор слезы текут, — вспоминает землячка Груздевых Мария Васильевна. — У нас место какое было: утром встанешь — сосны, елки, солнца не видать. Лежишь на боку и ягоды собираешь. Золотое дно! А как выселяли! Хоть бы возили, помогали — нет, все сами. Мама после переселения вскоре умерла — на 52-м году жизни, а папа на 53-м. Вот как далось нам это переселение! Надорвались. Надо же было столько человек выжить!»

«Перед переселением все уволились, никто нигде не работал, — вспоминает другая жительница Большого Борка. — У нас по деревне ходили, дома проверяли — какой пригоден, какой нет к перевозке — и плотами по Волге спускали. Матушка моя! Мы последнюю зиму 39–40 годов жили на квартире. В мае был последний пароход. Со слезами уезжали. А сюда приехали (в Тугаев) — я ни на кого глядеть не могла, лежала на постели целыми днями, отвернувшись к стене. Ну, а потом… работать надо. Выгнали нас и забыли».

Бабушка Груздевых Марья Фоминишна не пережила переселения. К ним тоже пришли, угрожали: «Хотите — дом разбирайте, не хотите — сожжем. Переезжайте куда вам надо, хоть в Москву». Александр Иванович выбрал Тутаев. Говорит Павлуше: «Давай, сынушка, дом ломать». Помощник-то один был. Залез Павел на крышу, стал трубу разбирать. Бабушка выскочила из дома, давай ругаться: «Ах ты, такой-сякой, хулиган, да ты почто наш дом ломаешь!» Тут случился у Марьи Фоминишны инсульт, и она умерла. Похоронили ее на мологском кладбище. А сами — делать нечего — дом разобрали с отцом, всю семью перевезли.

Мологжане переселялись кто в Рыбинск, кто в Тутаев — ближайшие вниз по течению Волги города. Напротив Рыбинска, за Волгой, было селение Слип — туда перевезли более полусотни мологских домов, и власти вздумали назвать это селение Новая Молога.

Коров перегоняли из Мологи своим ходом, многие из них пали. Глинистая почва огородов не хотела давать урожай. Мологжане на чем свет стоит костерили «безбожную Рыбну», как прозвали они Рыбинск — «город будущего», да и то правда: к 1937 году в Рыбинске оставалась действующей только одна-единственная церковь — Георгиевская за железнодорожным вокзалом, все другие были уничтожены или разорены.

Многие мологжане именно по этой причине предпочли Тутаев: «В Рыбинск приехали — нет, не то… А здесь церкви, песок…» Те, кто бывал на левом берегу Тутаева, бывшего городка Романова, помнят великолепие старинных его храмов — Казанского, Покровского, Архангельского, Леонтьевского, тихую провинциальную красоту его набережной, обсаженной вековыми липами, его холмов и улочек… Сюда и переплавили по Волге свои дома многие жители Большого Борка.

«Решили перебраться в г. Тутаев и перевезти свои избы: 1-й — Усанов Павел Федорыч. 2-й — Груздев Александр Иваныч. 3. Бабушкин Алексей Иваныч. 4. Петров Василий Андреич. 5. Бабушкина Катерина Михайловна. 6. Кузнецова Александра Ивановна», — перечисляет о. Павел в «Родословной».

Частенько вспоминал батюшка, как плыли они на плоту по Волге. Из бревен родного дома сколотили плот, впереди поставили икону Николая Чудотворца. Погрузили немудреный скарб, сами сели и — с Богом! От Рыбинска туман опустился — это было раннее утро — не видно, куда плыть. А на пути у них — Горелая Гряда — очень опасное место. Плывут, только в колокольцо бьют: «Блям, блям, блям». А рядом пароход: «У-у-у…» — гудок подал. Капитан им кричит: «Мужики, ведь это Горелая Гряда!» Отец-то, Александр Иванович, говорит: «А мы же не знаем». «Ну, — отвечает капитан, — ты или хороший лоцман, или вам сила свыше помогла».

Взошло солнце, а плот их, оказывается, развернуло так, что они плыли боком. Потом где-то на мель сели. Отец говорит: «Ну, сынушка, давай беспортошницу хлебать». А Павел: «Как это?» «Да вот так, полезли в воду!» Столкнули плот, поплыли дальше.

Доплыли до Тутаева, причалили к левому берегу. «Я, — рассказывал о. Павел, — как упал на берег, так и уснул, а ноги в воде».

Была у них гужевая артель, у переселенцев — поставили свои дома на самой дальней улице имени Крупской. И сейчас они стоят, эти дома — целая улица переселенцев.

А по Волге, Мологе, Шексне не один и не два года тянулись печальные плоты мологских изгнанников. На плотах — домашняя утварь, скотина, шалаши…

ОТ СУМЫ ДО ТЮРЬМЫ

Перебравшись из отдаленной Мологи в Тутаев, ближе к центру, Павел Груздев оказался вовлеченным в события, начало которых связано с церковной жизнью Ярославля 20-х годов и в первую очередь с именем Ярославского митрополита Агафангела.

В Леонтьевской церкви г. Тутаева служил в то время настоятелем иеромонах Николай (Воропанов). Он был близко знаком с репрессированным владыкой Варлаамом (Ряшенцевым), которому митрополит Агафангел передал управление Ярославской епархией незадолго до своей кончины. Под кровом Леонтьевского храма собирались монашествующие и миряне, и сам Павел Груздев, который бывал на службах очень часто и пел на клиросе, вспоминал впоследствии, что духовное влияние иеромонаха Николая было очень сильным. И вот на всех написали донос — «антисоветские сборища». По обвинению в создании «церковно-монархической организации «Истинно-Православная Церковь» в Ярославле и Тутаеве было арестовано 13 человек.

Рассказывают, что накануне ареста приехал в дом Груздевых на ул. Крупской молодой человек приятной наружности, его приняли с простодушным гостеприимством, накормили, оставили на ночлег. «Прихожу как-то к Груздевым, — вспоминает землячка о. Павла, — у них на печке лежит парень молодой, красивый, пальто при нем, чемодан. Тоня (сестра о. Павла) говорит:

— Приехал в церковь молиться.

А это был агент. Ему по простоте души все рассказали. А потом Пашу увезли, а в доме обыск делали: чердак зорили, иконы, книжки. Мама моя в понятых была. Пашу посадили, а все стали говорить, что тот парень был агент».

Сам батюшка рассказывал, что его арестовывали дважды:

«Работал я уже… постой, кем же я там работал? На скотне телятником. И вот ночь, глухая ночь. Может, час, может, два ночи. Младший, Шурка, с тятей на постели, а я за стенкой сплю. Тятя мой тогда заведовал базой. Слышу я какой-то стук и тятин голос: «Кто?»

Из-за двери: «Груздевы здесь живут?»

Тятя отвечает: «Тута».

Снова незнакомый голос из-за двери: «Павел Александрович?»

Потом слова тяти, уже ко мне: «Сынок! Тебя будят».

«Кто, тятька?» — спрашиваю.

Слышу, кто-то в ответ буркнул: «Одевайся, там тебе объяснят кто!»

В этот первый арест за Павлом Груздевым приехали не на машине — «черном вороне», а увели его из дома в ближайшее отделение милиции пешком, и повстречалась ему, арестованному, знакомая девушка по имени Галина, работавшая в то время старшей операционной медсестрой в тутаевской больнице.

«Лето было, раннее утро, — вспоминает Галина Александровна. — Я возвращалась с экстренной ночной операции. Недалеко от Леонтьевского храма, сюда поближе, где находилась милиция — двухэтажное белое здание у пруда, там мост был, вижу — идет небольшого роста мужчина, лет около тридцати, молодой, скромный, и два милиционера по бокам. Я усталая, с операции — всю ночь оперировали — остановилась, а он, Павел-то Александрович, поклонился мне до земли и говорит: «Прощай, милая Галина».

Я смотрю вослед и мне нехорошо. Милиция в форме. И никого вокруг абсолютно не было…»

«Уводили тебя на рассвете…»

«Привезли в тюрьму, посадили, — вспоминает батюшка, — и сидел! Но скоро выпустили.

А уж потом… Потом все было не так. Ночь. Слышу: «Павёлко, тута к тебе, Павла Груздева спрашивают». Смотрю, а уже машина за мною шикарная на дворе стоит. «Собирайся, Павел Александрович, твоя пора пришла!»

Опять!.. Сушеной тыквы набрал с собой, да словом, всего уже, квартира своя ждет!».

При обыске были изъяты все старинные иконы, открытки с видами монастырей, книги — еще из Мологской обители… Как установило «предварительное и судебное следствие»:

«…Обвиняемый Груздев, будучи участником антисоветской группы с 1938 по 1940 год размножал для группы антисоветские стихотворения, хранил у себя «частицы мощей», несколько сот печатных изображений святых и при помощи этого проводил антисоветскую агитацию против существующего строя в нашей стране».

«ГЛАВНОЕ — ВЕРЬ В БОГА!»

Участников «контрреволюционного заговора» держали сначала в Сером доме, что на ул. Республиканской, всех поврозь. Павла Груздева сразу после ареста поместили в одиночную камеру, и он находился в полной изоляции так долго, что, рассказывал о. Павел, на душе становилось нестерпимо одиноко — муха пролетит, и той рад: мухе, живому существу. Потом, говорит, я мышку прикормил, и она ко мне приходила каждый день, пока охранник не заметил и не прибил ее.

Спустя какое-то время в одиночку к Павлу Груздеву посадили парнишку — «а он в белой рубашке, в костюмчике, — вспоминал о. Павел, — я с ним боюсь и разговаривать. И он меня боится. А потом разговорились». Звали парнишку Федя Репринцев, вырос он в детдоме, и вот выпускной вечер у них — уходят из детдома куда-то работать. Купили всем выпускникам по костюму. Ну и танцевали они с девчонками, а жарко стало, Федя-то в кепке был, он эту кепку со своей головы снял и нацепил на голову вождя всех народов — бюст Сталина рядом где-то стоял. «Я, — говорит, — поносил, теперь ты поноси». И на следующий день Федю Репринцева арестовали.

А потом уж как в камеру начали прибывать — человек пятнадцать в одиночку набилось — полная камера народа, воздуху не хватало. «К дверной щели снизу припадешь, подышишь немножко — и так все по очереди». Один раз так на дверь навалились, что дверь выпала, но никто не разбежался. Потом уже перевели Павла Груздева в Коровники.

Допрашивал его следователь по фамилии Спасский — допросы начинались, как правило, около полуночи и заканчивались уже под утро. Яркий электрический свет, слепящий глаза, изнурительная вереница одних и тех же вопросов: «Кем был вовлечен?..» «Следствие располагает данными… дайте об этом правдивые показания». «Расскажите, в чем заключалась ваша практическая антисоветская деятельность». «Почему вы уклоняетесь от дачи правдивых показаний?» «Что вам известно об антисоветской деятельности священника такого-то?» «Чем можно объяснить ваше неоткровенное поведение на следствии?»

На бумаге, в протоколах допросов, все это выглядит вполне цивилизованно и вежливо. А там, в ночном кабинете следователя Спасского, пятна крови от бесчисленных издевательств и побоев въелись в пол.

«Ты, Груздев, если не подохнешь здесь в тюрьме, — кричал следователь, — то потом мою фамилию со страхом вспоминать будешь! Хорошо ее запомнишь — Спасский моя фамилия, следователь Спасский!»

«Прозорливый был, зараза, — рассказывал батюшка. — Страха, правда, не имею, но фамилию его не забыл, до смерти помнить буду. Ведь все зубы мне повыбил, вот только один на развод оставил».

Была у о. Павла привычка, когда он нервничал, крутить одним большим пальцем вокруг другого — «меня за то, что пальцами крутил на допросе (нервы-то ведь не железные), так следователь избил: «А! Колдуешь!» И бац в зубы. Вот здесь три зуба сразу вылетело. Немного погодя опять машинально пальцами кручу. «Что, издеваешься?» Опять — бац в зубы».

— У меня ведь все кости переломаны, — пожаловался один раз батюшка.

Требовали от него на допросах подписать бумагу — «подробно содержания не помню, но смысл уловил: «От веры отрекаюсь, Бога нет, заблуждался!»

— Нет, — говорю, — гражданин начальник, этой бумаги я подписать не могу.

Сразу мне — бац! — в морду. Опять: «Подпишешь, фашистская сволочь?»

— Гражданин начальник, — говорю, — спать охота, который час рожу мне мочалите?

Бац! — снова в морду. Так где же зубов-то столько наберешься?»

Некоторым своим духовным чадам батюшка рассказывал, что его приговорили к расстрелу вместе с главными участниками «церковно-монархической организации»: «Повели нас на расстрел — отец Николай, отец Александр, отец Анатолий, мать Олимпиада и я. Отец Николай наклонился ко мне и сказал: «Главное — верь в Бога!»

«Павлуша! Бог был, есть и будет! Его не расстреляешь!» Эти последние слова своего духовного наставника иеромонаха Николая (Воропанова) о. Павел запомнил на всю жизнь… «Да какие же светлые, чистые люди были! Аух, теперя нету…»

НИКОЛА ЗИМНИЙ

Заключенного Павла Груздева повезли на Урал 4 декабря 1941 года — он запомнил, что был праздник Введения во храм Пресвятой Богородицы. Полмесяца ехали они в вагоне — битком набито арестантов-то, не прилечь, ехали сидя, да такие голодные, что, по словам отца Павла, и по нужде-то не ходили — а с чего ходить? «А приехали — мне больно запомнилось, — рассказывал отец Павел, — выгрузили нас — то был день Николая-чудотворца, Николы зимнего. У-у… Вятлаг! Ворота сумасшедшие, проволокой все кругом оцеплено… Когда пригоняют в лагерь, то делят по категориям:

— Специальность?

— Поп.

— Монахи, попы — в сторону, воры — сюда. Всех разделяют».

Первым делом повели вновь прибывших в баню, одежду на пропарку отдали. Да слава Богу, вшей ни у кого не было. В бане дали по два ковшика воды помыться — ковшик холодной и ковшик теплой. Так полковшика теплого все сразу и выпили. И чуть ли не в первый день накинулись на «новеньких» уголовники. Урки в лагерях были как бы «внутрилагерной полицией», им не воспрещалось никакое битье, никакие издевательства над осужденными по 58-й статье — наоборот, их поощряли и натравливали на 58-ю, воры и бандиты занимали все «командные высоты» в лагере. Урки могли проиграть в карты не только твою одежду, но и твою жизнь — а жизнь зека ничего не стоила, как говорили в лагере: «Бырк — и готов».

Отец Павел сам не очень-то любил разговоры на эту тему, но старые его лагерные знакомые или из родных кто-то рассказывал, что в зоне уголовники отобрали у него валенки. Привязали его босого к дереву и оставили так стоять — думали, может, волки разорвут, а может, сам умрет. Конец декабря, стужа лютая. А он протаял пятками до самой земли — а снег глубокий — и на земле стоял. И говорят, что с тех пор отец Павел перестал бояться холода. Что правда, то правда — босиком ходил по снегу в 30-градусный мороз у себя в Верхне-Никульском.

Эх, Никола-чудотворец, Никола зимний! Не тебе ли, святой угодник Божий, любимец народный, отзывчивый на всякое горе, молился заключенный Павел Груздев, стоя по колено в уральском снегу?

Никола на море спасает,

Никола мужику воз подымает,

Никола из всякой беды выручает.

Никольские морозы — предшественники рождественских, а следом идут крещенские, сретенские, по названию праздников… Но для заключенного номер такой-то — «к примеру, скажем, 513-й, — пояснял отец Павел, — там, в лагере, имен и фамилий не было», — никаких праздников, тем более православных, отныне не существовало.

«В самый канун Рождества, — вспоминал батюшка, — обращаюсь к начальнику и говорю: «Гражданин начальник, благословите в самый день Рождества Христова мне не работать, за то я в другой день три нормы дам. Ведь человек я верующий, христианин».

— Ладно, — отвечает, — благословлю.

Позвал еще одного охранника, такого, как сам, а может, и больше себя. Уж били они меня, родные мои, так, не знаю сколько и за бараком на земле лежал. Пришел в себя, как-то, как-то ползком добрался до двери, а там уж мне свои помогли и уложили на нары. После того неделю или две лежал в бараке и кровью кашлял.

Приходит начальник на следующий день в барак: «Не подох еще?»

С трудом рот-то открыл: «Нет, — говорю, — еще живой, гражданин начальник».

«Погоди, — отвечает. — Подохнешь».

Было это как раз в день Рождества Христова».
В вышине небесной много звезд горит.
Но одна из них ярче всех блестит.
То звезда Младенца и Царя царей,
Он положен в ясли Матерью своей…

Не по молитвам ли святителя Николая, рождественского чудотворца, однажды случилось с Павлом Груздевым настоящее чудо? Это было в первую суровую лагерную зиму 1941-42 года. Уголовники лишили его обеда — единственного пайка в тот день: «Только, — говорит, — баланды получил, несу — подножку подставили, упал. А под веничком был у меня спрятан кусочек хлебца — маленький такой, с пол-ладони — столько давали хлебца в день. Украли его! А есть хочется! Что же делать? Пошел в лес — был у меня пропуск, как у бесконвойного — а снегу по колено. Может, думаю, каких ягод в лесу найду, рябины или еще чего. И смотрю — поляна. Снега нет, ни одной снежинки. И стоят белые грибы рядами. Развел костер, грибы на палку сырую нанизал, обжаривал и ел, и наелся».

«И С НЕБА ОГОНЬ СХОДИЛ НА ЭТО ДОМИШКО»

В середине войны, году в 1943-м, открыли храм в селе Рудниках, находившемся в 15-ти верстах от лагпункта № 3 Вятских трудовых лагерей, где отбывал срок о. Павел. Настоятелем вновь открывшегося храма в Рудниках был назначен бывший лагерник, «из своих», священник Анатолий Комков. Это был протоиерей из Бобруйска, тянувший лагерную лямку вместе с о. Павлом — только во второй части, он работал учетчиком. Статья у него была такая же, как у Павла Груздева — 58-10-11, т. е. п. 10 — антисоветская агитация и пропаганда и п. 11- организация, заговор у них какой-то значился.

И почему-то освободили о. Анатолия Комкова досрочно, кажется, по ходатайству, еще в 1942-м или 1943-м году. Кировской епархией тогда правил владыка Вениамин — до того была Вятская епархия. Протоиерей Анатолий Комков, освободившись досрочно, приехал к нему, и владыка Вениамин благословил его служить в селе Рудники и дал антиминс для храма.

«На ту пору отбывала с нами срок наказания одна игуменья, — вспоминал отец Павел. — Не помню, правда, какого монастыря, но звали ее мать Нина, и с нею — послушница ее, мать Евдокия. Их верст за семь, за восемь от лагеря наше начальство в лес поселило на зеленой поляне. Дали им при этом восемь-десять коров: «Вот, живите, старицы, тута, и не тужите!» Пропуск им выдали на свободный вход и выход… словом, живите в лесу, никто не тронет!

— А волки?

— Волки? А с волками решайте сами, как хотите. Хотите — гоните, хотите — приютите.

Ладно, живут старицы в лесу, пасут коров и молоко доят. Как-то мне игуменья Нина и говорит: «Павлуша! Церковь в Рудниках открыли, отец протоиерей Анатолий Комков служит — не наш ли протоиерей из второй части-то? Если наш, братию бы-то в церкви причастить, ведь не в лесу».

А у меня в лагере был блат со второй частью, которая заведует всем этим хозяйством — пропусками, справками разными, словом, входом в зону и выходом из нее.

— Матушка игуменья, — спрашиваю, — а как причастить-то?

А сам думаю: «Хорошо бы как!»

— Так у тебя блат-то есть?

— Ладно, — соглашаюсь, — есть!

А у начальника второй части жена была Леля, до корней волос верующая. Деток-то у ней! Одному — год, второму — два, третьему — три… много их у нее было. Муж ее и заведовал пропусками.

Она как-то подошла ко мне и тоже тихо так на ухо говорит:

— Павло! Открыли церковь в Рудниках, отец Анатолий Комков из нашего лагеря там служит. Как бы старух причастить, которые в лагере-то!

— Я бы рад, матушка, да пропусков на всех нету, — говорю ей.

Нашла она удобный момент, подъехала к мужу и просит:

— Слушай, с Павлухой-то отпусти стариков да старух в Рудники причаститься, а, милой?

Подумал он, подумал…

— Ну, пускай идут, — отвечает своей Леле. Прошло время, как-то вызывают меня на вахту:

— Эй, номер 513-й!

— Я вас слушаю, — говорю.

— Так вот, вручаем тебе бесконвойных, свести куда-то там… сами того не знаем, начальник приказал — пятнадцать-двадцать человек. Но смотри! — кулак мне к носу ого! — Отвечаешь за всех головой! Если разбегутся, то сам понимаешь.

— Чего уж не понять, благословите.

— Да не благословите, а!.. — матом-то… — при этих словах тяжело вздохнул батюшка и добавил: «Причаститься-то…»

Еще глухая ночь, а уже слышу, как подходят к бараку, где я жил: «Не проспи, Павёлко! Пойдем, а? Не опоздать бы нам, родненькой…» А верст пятнадцать идти, далеко. Это они шепчут мне, шепчут, чтобы не проспать. А я и сам-то не сплю, как заяц на опушке.

Ладно! Хорошо! Встал, перекрестился. Пошли.

Три-четыре иеромонаха, пять-шесть игуменов, архимандриты и просто монахи — ну, человек пятнадцать-двадцать. Был среди них и оптинский иеромонах отец Паисий.

Выходим на вахту, снова меня затребовали: «Номер 513-й! Расписывайся за такие-то номера!» К примеру — «23», «40», «56» и т. п… Обязательство подписываю, что к вечеру всех верну в лагерь. Целый список людей был.

Вышли из лагеря и идем. Да радости-то у всех! Хоть миг пускай, а свобода! Но при этом не то чтобы побежать кому-то куда, а и мысли такой нет — ведь в церковь идем, представить и то страшно.

— Пришли, милые! — батюшка о. Анатолий Комков дал подрясники. — Служите!

А слезы-то у всех текут! Столько слез я ни до, ни после того не видывал. Господи! Так бесправные-то заключенные и в церкви! Родные мои, а служили как!

Огонь сам с неба сходил на это домишко, сделанный церковью. А игуменья, монашки-то — да как же они пели! Нет, не знаю… Родные мои! Они причащались в тот день не в деревянной церкви, а в Сионской горнице! И не священник, а сам Иисус сказал: «Приидите, ядите, сие есть Тело Мое!»

Все мы причастились, отец Анатолий Комков всех нас посадил за стол, накормил. Картошки миску сумасшедшую, грибов нажарили… Ешьте, родные, на здоровье!

Но пора домой. Вернулись вечером в лагерь, а уж теперь хоть и на расстрел — приобщились Святых Христовых Тайн. На вахте сдал всех под расписку: «Молодец, 513-ый номер! Всех вернул!»

— А если бы не всех? — спросила слушавшая батюшкин рассказ его келейница Марья Петровна.

— Отвечал бы по всей строгости, головой, Манечка, отвечал бы!

— Но ведь могли же сбежать?

— Ну, конечно, могли, — согласился батюшка. — Только куды им бежать, ведь лес кругом, Манечка, да и люди они были не те, честнее самой честности. Одним словом, настоящие православные люди.

«ВОТ ЗЕМЛИ ЦЕЛИННОЙ КРАЙ…»

13 мая 1947 года Павел Груздев вышел из заключения — полностью «отбыл срок наказания». Но вольным воздухом дышал недолго — в 1949 году «за старые преступления», как писал батюшка в автобиографии, «был сослан на неопределенный срок в г. Петропавловск Северо-Казахстанской области».

«Работал там чернорабочим в «Облстройконторе», — вспоминал отец Павел, — а в свободное время всегда ходил в собор св. Апостолов Петра и Павла, где был уставщиком и чтецом на клиросе».

В Петропавловском соборе настоятель о. Владимир сразу Павла Груздева заприметил: «Ты, парень, петь умеешь!» Поставил его на клирос.

«И пел, и «Апостола» читал. А грязный-то! — вспоминал о себе отец Павел. — Рубашки купить не на что еще! Получил зарплату — первым делом рубашонку да штанишки купил. А уж на ногах наплевать — что-нибудь…»

Однажды в храме подходят к нему старичок со старушкой, Иван Гаврилович и Прасковья Осиповна Белоусовы:

— Сынок, — говорят, — приходи к нам жить.

Улица у них называлась так же, как в Тутаеве — имени Крупской, дом 14/42. «Двадцать рублей денег в месяц да отопление мое — поступил я на квартиру, — вспоминал о. Павел. — А тут собрание, землю дают.

— Груздев!

— Что?

— Вот земли целинной край. Надо земли?

Я дома спрашиваю:

— Дедушко, сколько брать земли-то?

— Сыночек, бери гектар.

Я прошу гектар. «Меньше трех не даем!» «Давайте три».

Вспахали, заборонили, гектар пшеницы посеяли, гектар — бахча: арбузы, дыни, кабачки, тыквы, гектар — картошка, помидоры. А кукурузы-то! Да соловецкие чудотворцы! Наросло — и девать некуда. Прихожу к завхозу:

— Слушай, гражданин начальник, дай машину урожай вывезти.

— А, попы, и здесь монастырь открывают!

— Да какой тебе монастырь, когда и четок-то нету!

Ладно. Привезли все. То — на поветь, то — в подполье, пшеницы продали сколько-то, картофель сдали, арбузы на самогонку перегнали, за то, за другое, за подсолнухи много денег получили! Да Господи, чего делать-то! Богач!»

Давно ли скитался бесприютный арестант по ночному пригороду Петропавловска — нищее нищего? А вот уже сыт и одет, и дедушка с бабушкой как родные, и хозяйство крепкое, словно «и здесь монастырь открывают»! Да и на работе премию дали за хороший труд.

— Дедушко, давай корову купим!

«А я в коровах толк понимаю, — рассказывал о. Павел. — Пошли с дедушкой на базар. Кыргыз корову продает.

— Эй, бай-бай, корову торгую!

— Пожалуйста, берем.

— Корова большой, брюхо большой, молоко знохнет.

Э, кумыс пьем! Бери, уступим!

Гляжу: корова-то стельная, теленка хоть вынь. Я говорю: «Дедушка, давай заплати, сколько просит».

Взяли корову, привезли домой. Прасковья Осиповна увидела нас:

— Да малёры, да что же вы наделали, ведь сейчас околеет корова-то! Закалывать надо!

— Бабушка, попросим соловецких чудотворцев, может быть, и не околеет.

Корову на двор поставили, а сами уснули. Ночью слышу неистовый крик — старуха орет. Думаю: матушки, корова околела! Бегом, в одних трусах, во двор! А там корова двух телят родила. Да соловецкие! Вот так разбогатели!»

ЕСЛИ АПОСТОЛЫ ИЗ РЫБАКОВ

И в лагерях, и в ссылке люди были самой разной национальности — латыши, эстонцы, украинцы, немцы, киргизы, туркмены — в общем, полный интернационал. И о. Павел как-то очень схватывал всякие словечки из других языков, ему нравилась эта определенная языковая игра, он чувствовал вкус речи не только русской. Бывало, сядет в Тутаеве за стол — а уже знаменитый старец и начинает командовать: «Так, керхер брод!» Кто знает эту игру, тут же подхватывает: «Шварц или вайе?» Он говорит: «Шварц». Скажет «мэсса» — ему ножик подают, «зальц» — соль. Из Казахстана вывез словечки: «агча» — деньги, значит; «бар» — есть, «йёк» — нет. Даже в батюшкином дневнике записано: «Кыргызы, когда проголодаются, говорят: «Курсак пропол». И различия в вере решались о. Павлом как-то запросто. Был у него сосед-туркмен по имени Ахмед. Однажды идет Ахмед на рыбалку с удочками:

— Паша, моя пошла рыбу ловить. Пойдешь со мной?

— А есть еще удочка?

— Есть.

Приходят на речку.

— Твоя здесь лови, моя туда пошла.

«Покидал, — говорит о. Павел, — покидал — ничего не ловится. Вернулся домой, подоил корову. Потом прихожу на базар, а там две арбы рыбы. Я взял целое ведро рыбы за копейки, принес домой, смотрю — сосед идет, несет два хвостика жиденьких.

— Ну как, Ахмед, рыбалка?

— Да вот, плохо.

— А у меня вон целое ведро.

— А ты где ловил?

— Да там же, где и ты.

— А как же так?

— А ты кому молился?

— Магомету.

— А я — Петру и Павлу!

Упал Ахмед на колени, руки к небу воздел и говорит:
«Петр и Паша!
Бей Магомет наша!
Наш Магомет
совсем рыба нет!»

«ЖАТВЫ МНОГО, А ДЕЛАТЕЛЕЙ МАЛО»

Из казахстанской ссылки вернулся изгнанник осенью 1954 года. Вековые липы на Волжской набережной медленно роняли золотые листья, романовские церкви возносили в небо уцелевшие купола, отливала ласковой осенней синью матушка-Волга… «Тятя с мамой приняли меня с радостью, — вспоминал о. Павел. — Устроился я на работу».

А дома всё та же нищета в 50-е, как и в прежние годы… Как-то раз на праздник собрался Павел Груздев на правый берег в Воскресенский собор — «пойду в собор, Спасителю поклонюся». Просит мать:

— Мамо, нет ли подрясничка какого?

— Сынок, конфискация!

— Мамо, нет ли кальсон каких?

— Сынок, только из мешков нашитых!

Ну что поделаешь! Пришел в собор на службу, многие узнали Павла Груздева, не забыли, хоть и одиннадцать лет в лагерях был.

— Павлуша, петь-читать не разучился? Прочитай Апостола-то!

В Воскресенском соборе служил в то время отец Петр, а диакона звали Алексей — Алексаша. А поскольку день был праздничный, особый какой-то, присутствовал на богослужении недавно рукоположенный епископ Угличский Исайя, управляющий Ярославской епархией.

«Вышел я Апостола читать, — рассказывал отец Павел. — Прокимен как дал!»

Голосина здоровый, и службу всю назубок знал. Услышал епископ Исайя нового чтеца:

— Кто это?

— Да вот, арестант пришел, — объясняют ему.

— Позвать в алтарь! — велит владыка.

«Поскольку я был уже рясофорный, порядок знал, — вспоминал батюшка свое знакомство с Преосвященным Исайей. — Поклон престолу, поклон владыке, стал под благословение».

— Ты, парень, откуда? — спрашивает владыка.

— Из Хутыни, — отвечает Груздев.

— За что сидел?

— Вроде ни за что.

— Документ есть?

— Так вот, — показывает документ.

— А реабилитация?

Молчит в ответ.

— Ладно, — говорит владыка. — Какие литургии знаешь?

— Иоанна Златоуста, Василия Великого.

Поэкзаменовал еще его владыка: «Тебя нечего учить, всё тебе знакомо. Приезжай ко мне в Ярославль, рукоположу».

Как на крыльях летел обратно через Волгу к себе домой Павел Груздев. Ведь он с детства, с мологских монастырских лет мечтал стать священником — и эта мечта не оставляла его ни в родной деревне Большой Борок, ни в ярославской тюрьме, ни в лагерях, ни в пересылках… Каким воистину крестным путем почти полвека вел его Господь к принятию священного сана — «и спасительная страдания восприемый, крест, гвоздия, копие, смерть…»

«Мне владыка говорит: «Приходи»! — рассказывал отец Павел. — Возьми у священника, кто тебя знает, характеристику, и приходи!»

Отец Дмитрий Сахаров — он наш, мологский, у нас служил в Афанасьевском монастыре. А теперь в церкви Покрова на левой стороне Тутаева. Я к нему:

— Батюшка милой! Мне бы справочку, несколько строчек!

— Да-да, конечно, Павлуша! Хорошо, уже пишу! Пишет: «Павел Александрович Груздев, 1910 года

рождения. Поведения прекрасного, не бандит, ничего, но в политике… — тут отец Павел замялся, словно подыскивая то слово, которым охарактеризовал его священник Дмитрий Сахаров, — в политике какой-то… негоден я!»

— Неблагонадежный? — подсказал о. Павлу кто-то из слушавших его рассказ.

— Неблагонадежный! — подтвердил батюшка. Ставит о. Дмитрий точку на бумаге и подписывается: «Протоиерей Дм. Сахаров».

— Ладно. Прихожу к владыке, — продолжал свой рассказ отец Павел. — Подаю ему бумажку. Берет он в руки, читает. Потом меня спрашивает:

— Павлуша! А как у Вас с желудком, расстройства нету?

Я ему:

— Так нету пока, владыко.

— Так вот, Павлуша, когда Вас чего доброго припрет, этой-то бумагой воспользуйтесь.

— Владыко, благословите! — отвечаю. Преосвященный Исайя, управляющий Ярославской епархией, был рукоположен в архиерейский сан 28 ноября 1954 года, в возрасте 72-х лет. Он так же, как и Павел Груздев, прожил долгую многотрудную жизнь, прежде чем стал священником и принял монашество. В миру — Владимир Дмитриевич Ковалев, родился в Угличе, образование получил в Рыбинском речном училище. Закончив его в 1903 году, более сорока лет работал на речном транспорте. Конечно, ни в 20-е, ни в 30-е годы о принятии священства не могло быть и речи! Он стал диаконом уже после войны, когда ему было 64 года, рукоположен 1 февраля 1947 г., вскоре получает сан игумена, затем — архимандрита, в 1954 г. хиротонисан в епископа Угличского, коим и пребывал до дня своей смерти.

Воистину Божий промысел соединил в Воскресенском соборе этих двух людей — недавно рукоположенного епископа и бывшего арестанта Павла Груздева. Владыка Исайя, много повидавший на своем веку, с первого взгляда определил в немолодом уже «каторжнике» истинного служителя алтаря Божия, и потом, в течение нескольких лет, когда решалась судьба Груздева, архипастырским своим попечением помог ему преодолеть все препятствия на пути к священству.

Три года потребовалось на то, чтобы решить все необходимые формальности для рукоположения Павла Александровича Груздева. Сохранившаяся переписка свидетельствует, как непросто было получить священный сан человеку с клеймом заключенного.

В Пасху 1955 года Павел Груздев пишет официальное прошение на имя управляющего Ярославской епархией:

«Преосвященнейшему Епископу Исайе

от Павла Александровича Груздева покорнейшая просьба.

Христос Воскресе!

Ваше Преосвященство, Владыко Святый!

Господь наш Иисус Христос святым ученикам своим и апостолам, а в лице их и всем христианам сказал: «Жатвы много, а делателей мало». На основании этих святых слов дерзнул и аз, недостойный, молити убо Вас, Господина жатвы, да изведете меня, делателя, на жатву Господню: то есть причесть мое недостоинство к лику служителей Святого Алтаря. Множество верующих нашего города Тутаева мне заявляют, почему я с моими знаниями и способностями не прошу Вашу святыню о рукоположении меня во священники. И сам я духом чувствую, что моя дорога должна идти на службу Богу…»

Но, как выяснилось, для рукоположения в священный сан нужна была не только характеристика, а официальная реабилитация, и на очередном прошении Павла Александровича Груздева:

«Настоящим прошу Ваше Преосвященство принять меня в церковный клир в качестве священника и назначить в село Ломино Тутаевского района», датированном 11 декабря 1956 года, появляется следующая резолюция епископа Исайи:

«Необходимо снятие судимости, хлопочите.

Епископ Исайя, 22/ХII- 1956 г..»

Только что прошел двадцатый съезд партии, разоблачивший культ личности Сталина, и сотни тысяч людей — те, кто остался жив, пройдя адовы круги Гулага, — обратились в Президиум Верховного Совета СССР с просьбой о реабилитации. В начале 1958 года дошла очередь и до Павла Александровича Груздева. Заседание Президиума Верховного Совета СССР, рассмотревшее дело Груздева, состоялось 21 января 1958 г., о результатах его сообщила выписка из Протокола № 66:

«Ходатайство о снятии судимости Груздева Павла Александровича, осужденного военным трибуналом войск НКВД Ярославской области 30 июля 1941 года по ст. ст. 58–10 ч.1 и 58–11 УК РСФСР к 6 годам лишения свободы с поражением прав на 3 года.

Наказание отбывал с 13 мая 1941 года по 13 мая 1947 года.

Дело № МП-1944

Снять судимость с Груздева П. А.

Печать Секретарь Президиума Верховного

Совета СССР — М. Георгадзе

(подпись)».

«— А одиннадцать годков?

— Нету, товарищ Груздев, нету!»

Во второе воскресенье Великого Поста 9 марта 1958 года Павла Груздева рукоположили в диакона, а через неделю 16 марта — в иереи. Это было Крестопоклонное воскресенье. Феодоровский кафедральный собор Ярославля, где рукополагали о. Павла, был полон народу. Пришли многие, кто знал Павла Груздева еще по Мологе, до ареста в Тутаеве и после…

«Вся церковь плакала, — вспоминал о. Павел. — Из нищеты… ой! Арестант ведь! Не мог и я удержаться — плакал…»

«БЛАЖЕННАЯ КСЕНИЯ, ВСЕГДА ДОРОГАЯ…»

В конце войны и послевоенные годы стали открываться многие храмы и монастыри, верующие вновь получили возможность приходить на поклон к дорогим святыням, молиться у мощей преподобного Сергия Радонежского, блаженной Ксении Петербургской… Но это продолжалось недолго. Уже в конце пятидесятых в очередной раз прозвучал лозунг о борьбе с «опиумом для народа», и глава государства заявил во всеуслышание, что покажет по телевизору «последнего попа». Именно в эти годы началось священническое служение отца Павла. «Клеймо заключенного долго ещё на мне будет», — повторял батюшка.

«А как Вы относитесь к Ленину?» — начнут, бывало, задавать ему, настоятелю храма в Верхне-Никульском, каверзные вопросы некоторые представители власти. Отец Павел, крестясь на столб с электропроводами, отвечает: «Спасибо Ленину, он свет дал». Часто, приехав с проверкой в Троицкий храм, начальство с удивлением наблюдало вместо священника убогого старика, одетого в сатиновую рубаху и такие же штаны с одной закатанной до колен штаниной, который вместо того, чтобы с почтением и боязнью встретить официальных гостей, сновал мимо них туда-сюда с полными вёдрами всяких нечистот — то туалет по своему обыкновению чистит, то помои выносит… Один раз так и не дождались его — плюнули и уехали. А что с дураком разговаривать?

«Если я юродствовать не буду, так меня опять посадят», — признался как-то в разговоре батюшка.

Подвиг юродства считается в Церкви самым трудным — не оттого ли, что только юродствующий может совершать такие поступки, которые не позволены никому?

Это было в начале 60-х годов на Смоленском кладбище г. Ленинграда у часовни блаженной Ксении Петербургской. В то время святая блаженная Ксения ещё не была канонизирована, но народ почитал ее. Часовня Ксении Петербургской, закрытая сразу после революции, вновь была открыта в послевоенные годы. Весь день в часовню стояла очередь, и группами туда пропускали людей. На стене часовни была ещё старинная мраморная доска с кратким житием блаженной Ксении. И вот в 1961 году поступило распоряжение закрыть часовню. Поскольку народ посещал гробницу большим непрерывным потоком, то сначала посещение часовни вместо бывшего ежедневного ограничили воскресными днями. Затем в один из воскресных дней часовня не открылась. Но народ подходил к закрытой часовне и молился. Тогда организовали стационарный милицейский пост неподалеку от часовни, и милиция патрулировала, отгоняя верующих от гробницы Ксении. Несмотря на это, отец Павел решил отслужить панихиду на ее могиле.
«Блаженная Ксения, всегда дорогая,
Упокой, Господи, душу Твою.
В молитвах всегда я Тебя вспоминаю,
В стихе Тебе славу пою», —

писал отец Павел в своем стихотворении, посвященном памяти блаженной Ксении Петербургской.
«Давно существует предание:
«За тех, кто поминает меня,
всегда у престола Господня
ответно молюся и Я».

«Списано в Ленинграде в часовне на могиле Рабы Божией Ксении в 1960 году», — читаем в дневниках отца Павла.

В Ленинград он приезжает часто, любит бывать на Смоленском кладбище. И вдруг в один из приездов видит милицейский пост. Что делать? Отец Павел снял сапоги, завязал их веревочкой, надел на шею на шнурке консервную банку, положил туда пятак и стал служить панихиду. Один человек подошел, второй, собралась небольшая группа, стали подпевать: «Аллилуйа, аллилуйа, аллилуйа! Слава Тебе, Боже…» Милиция, конечно, увидела: засвистели, побежали.

«Я только закончил панихиду, — рассказывал отец Павел, — сапоги через плечо и бежать. Один сапог спереди, другой сзади, консервная банка на шее болтается, пятак гремит. Они мне на пятки наступают: «Стой, стой!» Я к ним повернулся, вытаращил глаза и говорю: «Стою, стою,» — с одышкой. Посмотрели на меня, посмотрели на пятак, махнули рукой и ушли. И я пошел дальше».
«Дай, Господи, в райских селениях
Вечную радость Тебе и покой.
О нас помолися, блаженная Ксения,
И встречи на небе с Тобой удостой.»

КОМПЛЕКСНЫЙ ОБЕД

Отец Павел очень любил смешить людей. «Добрый смех — не грех,» — приговаривал он. И, конечно, ни одно слово не было праздным в этих рассказах. После службы соберется народ в батюшкиной сторожке — человек двадцать-тридцать за столом, а то и больше.

«А комнатушка-то — видели? — сидим, не повернуться, — вспоминает ярославский священник. — А у него как: ставит трехлитровую банку икры на стол и черпаем ложками. А она ещё даже от пленок неочищенная, свежая. Или я всё смеялся: достает шланг. Т. е. это мне так показалось, а он говорит: «Вот, рыба угорь». Ее тоже на стол, порезали ломтиками, вкусная оказалась. Ему же везут кто чего: кто-то в ресторане работает, кто-то в магазине. Он всё в таком виде на стол и ставит — а кому сервиз делать? Такая толпа! У кого есть тарелка, у кого нет, у кого ложка, у кого вилка.»

Или, как шутил отец Павел:
Господь велел ученикам:
коль вилки нет, хватать рукам.

И еду готовил руками.

— Ребята, сейчас расскажу! — призывает внимание

отец Павел. — Как я ел обед — какой же обед…

— Архиерейский? — подсказывают собравшиеся.

— Нет, не архиерейский… Какой же?..

— Комплексный? ^[1]

— Комплексный! — подтверждает батюшка.

А дело было в Питере, тогдашнем Ленинграде, где в то время служил владыка Никодим.

— Никодим мне говорит: «Отец Павел, я уезжаю по важному делу. Вот тебе 25 рублей денег, зайдешь в столовую и поешь».

— Взял я 25 рублей, — рассказывает батюшка. — Иду, написано: «Столовая». Зашел. В валенках не пускают, надо в ботинках. У меня не бывало. В другую столовую зашел. Нет, говорят, галстук не так, зараза. Ходил-ходил, а жрать охота, как соловецкой чайке. Пришел в какую-то — без галстука, без ботинок. «Садись, дедушка». А у меня чемоданишко был. В чемоданишке подрясник, скуфейка, чётки, книжки. Сел, а чемодан под стол поставил. Мне говорят: А у нас только комплексный обед».

«Да наплевать, давай комплексный!» Заплатил. Принесла — похлебки, того-другого, а ложки-то и нет. «Знаете что, дедуля, подойдите к стойке в буфет. Там Вам выдадут прибор». Ну что же, пойду. А чемодан под столом. Господи!

Прихожу, взял эти — ну 100 грамм-то, побулькал. Иду обратно, а за моим столом мужик сидит какой-то и ест. Я думаю про себя: «Зараза, старый дурак! Не надо было комплексный брать, взял бы простой!» А мужик хлебает. Он первое хлебает, а я второе-то взял, половину себе, половину ему отделил. Он на меня глядит. Я ем. Компоту стакан поставлен. Я ему в другой стакан половину отлил, половину себе. Он всё на меня глядит… Думаю, дак… Он первое-то съел и всё на меня глядит и ни слова не говорит. Ладно. Он ушел, я это всё доел, перекрестился. Пошел стороной, гляжу — стол, и моя еда стоит, и чемодан под столом. Я перепутал!

Потихоньку, потихоньку чемодан-то взял… Вот тебе и комплексный обед!»

«РОДНЫЕ МОИ… »

Едут к батюшке отовсюду — и монашествующие, и миряне — из Ярославля, Рыбинска, Твери, Москвы, Тулы, из Сергиева Посада, с Валаама… А отец Павел знает — кто, с какими мыслями, с какими просьбами.

Один семинарист из Троице-Сергиевой Лавры вспоминал, как поехала к о. Павлу схимонахиня Мария: «Это духовное чадо известного московского видного исповедника иеросхимонаха Самсона. Она большой подвиг несла, много скорбей и болезней у нее было. В последнее время уже с постели не могла встать. И я, будучи священником и в то же время заканчивая духовную семинарию, каждую неделю посещал ее, исповедовал и причащал. Она очень хотела повидаться с отцом Павлом. Несмотря на болезнь, собралась, поехала, а точнее сказать, ее везли, тем более, что она очень полная. Приехала в село Верхне-Никульское, села на лавочку у церковной сторожки и ждет, когда батюшка выйдет. А батюшка вышел и конкретно сразу ей в лоб: «Какая ты хитрая! Я одиннадцать лет копил, а тебе за пять минут высыпал бы все?» К чему это он сказал? Она говорит, не знаю».

А мудрость-то батюшкина лагерная: «Одиннадцать лет копил». Так что за пять минут на блюдечко не высыпешь…

Рассказывают, как одного игумена из Вологодской области назначили наместником монастыря св. Димитрия Прилуцкого. Не хотелось ему брать на себя административные функции, и он поехал в Верхне-Никульское за советом к о. Павлу. Открывает дверь сторожки — а там в полумраке стоит отец Павел и держит в руках икону. Игумен подходит ближе под благословение и видит, что о. Павел благословляет его иконой преподобного Димитрия Прилуцкого.

Для многих встреча с отцом Павлом была настоящим ошеломлением. В соседнем Пошехонском районе приезжая семья москвичей ремонтировала храм — отец и сын полностью крышу перекрыли. «И настолько был я рад, — вспоминает священник, — что не знал, как их отблагодарить. Они мне говорят: «Для нас лучшая награда, если ты нас к отцу Павлу свозишь». И мы поехали. Что было удивительно, когда мы подошли к сторожке, дверь открывается, и батюшка кричит: «Сашка, заходи!» Сашка — это который крышу крыл. А он здесь впервые! И стоял он ни жив ни мертв — настолько был поражен. Думал, что я сказал»…

А в храме стоит отец Павел — служит Литургию — голос громкий, сильный, проникает до глубины души. И все чувствуют, что это отец, родной отец, который их любит.

«Батюшка, батя…» Человек старой монастырской выучки, архимандрит Павел сохранил главное, что всегда отличало русское православие — не какие-то особенные аскетические подвиги, хотя он прошел через тюрьмы и лагеря, а теплое отцовское чувство — а где любовь, там и святость. Потому-то и люди тянулись к нему.

«С ним в любой монастырь приедешь — такое к нему большое уважение! — вспоминает духовный сын о. Павла. — Я как приходской священник — с благоговением, со страхом, а он как рыба в воде — в Троице-Сергиевой Лавре, в Толге, в Спасо-Яковлевском монастыре — везде чувствует себя как хозяин. Кого-то по спине похлопает, прибауточку, сказёнку какую-то выскажет. И такая у него любовь, и открытость, и ясность, и чистота, и правда — вокруг него всегда целая толпа, и паломники, и молящиеся: «Отец Павел, помогите, я там хромаю, там кто-то в тюрьме сидит…» И Господь как-то сразу его умудрял, он мог ответить на любой наболевший вопрос просителям».

Иногда о. Павла приходилось буквально вытаскивать из толпы! «В Толге праздник иконы Толгской Божией Матери был уже в разгаре, когда отец Павел появился, — вспоминает батюшкин духовный сын. — После Литургии народ как хлынет к нему! Толя кричит мне: «Спасай отца Павла!» Я схватил его, веду, но у меня даже пуговицы посыпались, еле выдернул его из толпы».

Толгу отец Павел помнил еще мальчиком, подростком — его воспоминания относятся к началу 20-х годов: «Из Мологи из нашего монастыря — бабка Оля, моя тетка, Катька Манькова, Ленка-регентша — поехали на Толгу исповедаться.

— С Вашего благословения, игумения.

— Бог благословит. Вот вам фляга топленого масла, фляга сметаны, гороховой муки — везите на Толгу монахам.

Набрали всего и повезли.

Приезжаем на Толгу — монахов уже немного было, человек 10–12 осталось. Архимандрит Григорий (Алексеев) — у меня его карточка есть — такой монах был, «блажен муж». Он в лагере помер.

Как заходишь на паперть собора, налево дверь, там комнатка есть, мы там и ночевали, под колокольней. Зимняя церковь уже не служила, только собор…»

Когда стали восстанавливать Толгу в 87-м году, для батюшки это было огромной радостью. Частенько в проповедях говорил он:

«Монастырь ваш, родные мои сестры, знаю давно, с детства. Очень страдал и горевал, когда закрыли сию древнюю обитель. А что поделаешь? Вот сподобил Господь меня, старика, видеть ее вновь возрождающейся вашими руками и молитвами. Помню, как возвращался из тюрьмы, как заехал на Толгу… Господи! Вокруг разорение, заросли кустов и мерзость запустения. Стал на коленки, заплакал… Монахи, родные мои, где вы?! А-а-ух! Никого нету. Отковырял окошечко, забрался в храм. Прошел к алтарю. Вот где стою теперь. Пропел тропарь Спасителю и Толгской Божией Матери, святителю Трифону, основателю монастыря. Слава Тебе, Господи!

А теперь обитель возрождается, живет и процветает! И помогает ей в том Заступница наша Пречистая Богородица. Храните веру православную — за то Господь с вас спросит! И дай вам Бог доброго здоровья и сил в вашем труде!»

Батюшка много подсказал игумений монастыря, особенно в отношении всяких хозяйств, помещений, содержания животных, посевов — видно было, как хорошо он знает уклад монастырской жизни. Для толгских монахинь приезд о. Павла — счастье на целый день. Они к нему со своими бедами, как ласточки, летели. А он: «Девчонки!» — воркует и что как скажет — они прямо все сияли. От него благодать исходила, утешение чрезвычайное…

— А я всех люблю, верующих и неверующих — всех под одну гребенку! — сказал батюшка уже под конец своей жизни. И оставил удивительную притчу (как всегда у него, всё житейское):

— Тугаев, 47-й год. Ночь. Очередь за хлебом. Под утро открывается окошечко и объявляют, что хлеба на всех не хватит: «Не стойте». А в очереди женщина с двумя детьми, такие исхудалые, в чем душа держится, и ясно, что хлеба им не достанется. Выходит мужчина, он по очереди шестой или седьмой, прилично одетый — не нам чета. Берет женщину за руку и ведет с детьми на свое место:

— Стойте здесь.

— А как же вы?

Махнул в ответ рукой…

— Вот ему, — говорит отец Павел, — Господь и скажет: «Проходи».

— Да как же, Господи? Я ведь Тебя не знаю!

— Как же не знаешь, когда та женщина с детьми Я и был.

azbyka.ru

Архимандрит Павел (Груздев) (10 (23) января 1910, Мологский уезд — 13 января 1996, Тутаев) — удивительный старец Русской Православной Церкви. С малых лет он жил при монастыре, в годы революционной смуты служил и трудился на благо Церкви, с 1938 года скитался по тюрьмам и ссылкам. Сохранивший детскую душу, кротость и любовь к ближним, он стал на излете земного пути особо почитаем верующими: к нему шли за духовным советом, за теплым словом ободрения.

К святым, которые на земле, и к дивным Твоим — к ним все желание мое.

(Пс. 15,3)

Архимандрит Павел (Груздев) — кем он был?

Как-то я узнала, что в доме знакомого нам священника гостит весьма почтенный старец. Я поехала к Шатовым с сильным желанием увидеть еще раз в жизни избранный сосуд Божией благодати. Иной раз мы хоть встречаемся где-то, среди суеты мирской, со святыми людьми, но высота их духовная не открывается нашим очам. Как сквозь грязные, тусклые очки смотрим мы на человека. Он кажется нам ничтожным, порочным, подобным всем другим, окружающим нас. Увидеть же Божий огонь, согревающий душу ближнего — это дар от Господа. Получив же этот дар, узрев огонь Духа Святого в сердце другого человека, хочется показать людям этот Свет, сказать: «Смотрите, в наш век родился и вырос этот человек, в век общего отступления от Бога, от веры. Находясь долгие годы среди падших людей, среди воров, бандитов, в концлагере, без церкви, в тяжелом труде, человек этот сумел сохранить в чистом сердце своем Любовь к Богу, Любовь к людям — то есть святость своей души».

Всего два раза по часу сидела я у постели уже слабого и больного отца Павла, но то, что я от него услышала, образно осталось в моей памяти. Постараюсь красочно описать это, да святится в душах наших Имя Господне.

Бог привел меня встретить в гостях у отца Аркадия их семейного духовника — отца Павла Груздева.

Когда началась Первая Мировая война, Павлику было всего четыре года. Его отца взяли в солдаты. Матери было не по силам кормить большую семью, поэтому она послала двоих детей побираться.

За руку с шестилетней сестренкой Павлик ходил из дома в дом, прося ради Христа милостыню. Так из села в село тащились босые, оборванные детишки, радуясь корочкам хлеба, моркови и огурчикам, которые подавали им бедные крестьяне. Усталые и измученные, добрели дети до монастыря, в котором жила послушницей (младший чин) их старшая сестра. Жалкий вид ребятишек тронул сердце сестры, и она оставила детей при себе. Так с раннего детства Павлик узнал жизнь людей, посвятивших себя Богу.

Мальчик усердно исполнял порученную ему работу. Зимой он приносил к печкам поленья дров, летом полол огород, выгонял в поле скотину — в общем, делал все, что было ему по силам. Он вырос, окреп и к восемнадцати годам исполнял всю тяжелую физическую работу в монастыре, так как был там единственным мужчиной.

Тут грянула революция. Как гром и буря прокатилась она по России, ломая старый уклад жизни, разрушая все кругом. Монастыри разгоняли, храмы закрывали, духовенство арестовывали. Пришлось и Павлу покинуть обитель, приютившую его с детства. Он пришел в монастырь Варлаама Хутынского, расположенный под Новгородом. Здесь его облачили в рясофор (монашеский чин) с благословения епископа Алексия (Симанского), будущего Патриарха. Но через четыре года, то есть в 22-м году, и этот монастырь советская власть разогнала. Павел начал работать на судостроительстве, которое называлось «Хутынь». Павел оставался глубоко верующим, посещал храм, был там на должности псаломщика. Такие люди были неугодны советской власти, поэтому в 1938 году Павла арестовали. Но так как вины за ним не нашлось, его выпустили, а в мае 41-го года снова арестовали. Если б не тюрьма, то попал бы Павел на фронт, так как в июне уже началась Великая Отечественная война. Но Всевидящий Господь сберег жизнь раба Своего, ибо хранил его на те годы, когда снова пробудится вера на Руси, когда нужны будут народу пастыри, призывающие к покаянию.

В пересыльной тюрьме Павел терпел и голод, и грязь, а потом терпел дальнюю дорогу в Кировскую область, под город Пермь. Там был расположен лагерь для заключенных — «ВУТЛАГ». Здесь, под Вяткой, Павлу суждено было проработать на железной дороге целых шесть лет, то есть всю войну.

Обвинительная статья у Груздева Павла была 58-я, но к ней приписывались еще три буквы — СОЭ, которые обозначали «социально опасный элемент». Так при советской власти назывались верующие люди, которые могли примером своей честной, религиозной жизни поддержать преследуемую Церковь. За этими людьми не было вины, однако их держали в концлагерях, изолируя от них общество. В число СОЭ попал и Павел.

Начальство лагеря знало, что никакого преступления Груздев не совершил, он был покорным судьбе, смирным и трудолюбивым. Поэтому Павел был не «подконвойным», а пользовался относительной свободой. Он мог без стражи выходить из лагеря и заниматься чем угодно. Но в его обязанности было следить за исправностью железнодорожного полотна на протяжении шести километров. Если выпадал глубокий снег, то в помощь Павлу выделяли других заключенных. Он должен был раздать им лопаты, ломы, метлы и проследить за очисткой доверенного ему участка дороги. Для этого Павел должен был прийти на «трассу» на час раньше других, получить орудия труда, отнести все на дорогу.

Осенью, в праздник Воздвиженья Креста Господня (28 сентября), неожиданно похолодало и за ночь выпал глубокий снег. Павел ночевал один в убогой каморке под лестницей. Подняв голову с подушки, набитой сеном, Павел увидел снег и поспешил на трассу, не успев съесть полученный им на сутки хлеб. Вернувшись в свою каморку, Павел не нашел спрятанный им кусок хлеба. Его украли. Жидкий суп-баланда не утолил голода. Павел почувствовал сильную слабость. Однако он взял на плечо мешок с инструментами и отправился проверять железную дорогу. Он простукивал рельсы, подвинчивал гайки, а сам пел молитвы празднику: «Спаси, Господи, люди Твоя И благослови достояние Твое…»

Его громкий голос, сначала гулко разносившийся среди бесконечного леса, скоро ослаб, а ноги стали подкашиваться от голода. Павел воззвал ко Господу, моля Его не дать ему упасть и замерзнуть. Если б не глубокий снег, то в сентябре он мог бы надеяться найти в лесу бруснику и голубику… «Господи, пошли мне хоть что-нибудь в пищу», — просил Павел. Он сошел с насыпи и углубился в лес. Павел подошел к огромным елкам, ветки которых склонились до земли под тяжестью снежных сугробов. Но ближе к стволу снег еще не лег. Раздвигая сучья, Павел наклонился и полез в сырую полумглу. Тут он увидел пред собой огромную семью отличных белых грибов, крепких, сочных. Павел обрадовался, возблагодарил Бога и собрал в мешок эти чудные дары природы. Он тут же вернулся в свою каморку и, затопив печурку, сварил с солью посланные ему Богом грибы. «Так убедился я, что надо мною есть Божие милосердие, — рассказывал нам отец Павел. — В другой раз прошел я свой участок пути до конца, все тщательно проверил и доложил начальнику об исправности пути. День был осенний, холодный, то дождь, то снег, темнело быстро. Начальник предложил мне проехать обратно в лагерь с ним на паровозе, на что я охотно согласился. Мчится наш паровоз сквозь ночную мглу, и вдруг — толчок! Но ничего, понеслись дальше, только начальник мой рассердился:

— Разве путь в порядке, коли так скачем? Хлеба тебе убавлю! И вдруг — вторичный толчок! Начальник рассвирепел:

— В карцер посажу!!!

— Ничего не могу знать, — отвечаю, — днем все было в исправности.

А как приехали, я обратно по путям побежал: надо ж разузнать, что за толчки были, ведь поезд пойдет, храни Бог, что случится. Гляжу — на путях лошадь лежит без головы. Бог дал мне силы, еле-еле стащил я труп с рельсов в сторону, дальше пошел. Я заметил места, где толчки были. И что же: еще одна лошадь с отрезанными ногами лежит на рельсах. Вот оно что! Значит, пастух зазевался. Стащил я и эту тушу в сторону и пошел к сараю, где должен был быть пастух. Кругом — мгла ночная, ветер, дождь. И слышу я какие-то хрипы. Вхожу в сарай, а там пастух висит. Я скорее вскарабкался, перерезал своим инструментом веревку. Тело грохнулось на землю. Я давай его трясти, ворочать, по пяткам бить. Нет пульса! Но я не унимаюсь, молюсь: «Помоги, Господи, коль Ты послал меня сюда в последний его момент». И вот из носа и ушей кровь хлынула. Я сообразил: у покойника кровь не потечет. Стал снова пульс щупать. Слышу — сердце бьется у пастуха. Ну, думаю, теперь ты жив и дышишь, лежи, отдыхай, а я пойду. Прибежал я в санчасть, доложил. Сразу дрезина с фельдшером выехала на место, куда я указал. Спасли человека. Через три недели меня на суд вызвали, как свидетеля. Пастух был вольнонаемный».

От отца Павла требовали, чтобы он подтвердил мнение судьи: пастух — враг народа, «контра», нарочно погубил лошадей.

— Нет, — отвечал отец Павел, — пастух устал и заснул от изнеможения, его надо извинить. Он и сам был не рад случившемуся, он даже жизни своей был не рад, потому и в петлю полез, чему я и свидетель.

— Да ты, отец, с ним заодно, вас обоих засудить надо! — кричали на отца Павла. Но он стоял на своем мнении твердо.

Пастуху дали пять лет «условно», то есть он остался на свободе с условием, что подобное не повторится. С этого дня отец Павел по временам находил у себя под подушкой лишний кусочек хлебца.

— Это пастух меня благодарил, хоть я и говорил ему, что мне хватает, не надо, — так окончил свой рассказ отец Павел.

Горько было отцу Павлу видеть, как люди под тяжестью страданий теряли чувство милосердия и не верили в него.

«А мне хотелось получить хоть какую-то весточку о своих, — рассказывал отец Павел. — И вот, как придет в лагерь новый этап заключенных, я бегу и спрашиваю: нет ли среди них ярославских. Однажды я увидел среди вновь прибывших молодую девушку, которая горько плакала. Я к ней подошел и с сочувствием спросил, о чем она так убивается. А она просто очень кушать хотела, ослабела от голода, и очень ей обидно было, что какой-то хулиган вырвал у нее из-под мышки буханку хлеба и скрылся в толпе. И никто ее не пожалел, никто не осмелился выдать вора, никто не поделился с нею хлебом. А этих людей долгие дни везли из Белоруссии и последние три дня в пути не выдавали им хлеба. Вот все и отощали, обозлились, окаменели сердцами. Я побежал в свою каморку, где у меня был спрятан кусок от недоеденного пайка, принес и подал хлеб девушке. А она не берет: «Я, — говорит, — честь свою за хлеб не продаю». «Да я от тебя ничего не требую», — говорю я. Но она — ни в какую! Жаль мне ее до слез стало. Я отдал хлеб знакомой женщине, от которой девушка и приняла его. А сам я упал на свою койку и долго-долго рыдал. Я ведь монах, я не знал чувства к женщине, но кто в это верил!».

А несчастная девушка была среди заключенных, прозванных «колоски». В начале 30-х годов колхозные поля убирались техникой. Нуждающиеся голодные крестьяне после уборки урожая снова приходили на пустые поля. Они подбирали в пучки случайно упавшие по сторонам от машины колосья с зернами, несли их домой. В селе крестьян этих арестовывали как «посягнувших на колхозное добро». Сгнили б колосья на поле, так никто бы о том из властей не пожалел. Но сердца властей были настолько очерствелые, что за пучок колосьев мать отрывали от детей, детей забирали от родителей, бедных старух сажали в тюрьмы и потом всех «провинившихся на поле» везли в далекие края, в ссылку на долгие годы. Вина этих людей состояла в том, что они от голода готовы были собрать спелые зерна из колосьев и, размолов их, испечь себе хлебные лепешки.

Отбывая срок своего заключения в лагере, Павел помогал заключенным, чем мог.

Впоследствии он рассказывал нам:

— Пути, которые я обходил, шли через лес. Летом ягод там было видимо-невидимо. Надену я накомарник, возьму ведро и принесу в лагерную больницу земляники. А черники и по два ведра приносил. Мне за это двойной паек хлеба давали — плюс шестьсот граммов! Запасал я на зиму грибы, всех солеными подкармливал.

Я спросила батюшку:

— А где Вы соль брали для грибов? Он ответил:

— Целые составы, груженые солью, шли мимо нас. Соль огромными комьями валялась вдоль железнодорожного пути, в соли нужды не было. Выкопал я в лесу яму глубокую, обмазал ее глиной, завалил туда хворосту, дров и обжег стенки так, что они у меня звенели, как горшок глиняный! Положу на дно ямы слой грибов, солью усыплю, потом слой жердей из молодых деревьев обстругаю, наложу жердочки, а сверху опять грибов, так к осени до верху яму набью. Сверху камнями грибы придавлю, они и дадут свой сок и хранятся в рассоле, закрытые лопухами да ветвями деревьев. Питание на долгую зиму! Так же и рябину припасал — это витамины. Слой веток рябины с ягодами, слой лапника — так целый стожок сделаю. Грызуны — зайцы, суслики — боятся иголок ели и не трогают моих запасов. А вот плоды шиповника хранить было трудно: в стогах шиповник гнил, а на воле его склевывали птицы, грызуны уничтожали. Но я и шиповника много собирал для лагерных, и голубики, и брусники, только малины в том лесу не было.

Окончилась война, окончился и срок ссылки отца Павла. Его привезли в Москву, но свободы он не получил. Отец Павел был снова отправлен в ссылку, но уже в Казахстан.

В вагоне для заключенных, называемом «душегубка», отец Павел ехал в течение двух месяцев до города Павловска. Среди бандитов и воров, озлобленных, больных, голодных, терпя то холод, то жару, грязь и смрад, время для отца Павла тянулось мучительно долго. Отрадой была только сердечная молитва да общество двух священников, которые ехали в одном вагоне с отцом Павлом.

Наконец поезд остановился. Заключенных выпустили, выстроили, начали проверять по спискам. Их строили в колонны и под конвоем уводили. Куда — никто не знал, кругом простирались голые бесконечные степи. К вечеру вокзал опустел, на перроне осталось три человека, которые в списках преступников не числились. То были два священника и отец Павел. Они обратились к начальству с вопросом:

— Куда нам деваться? Документов у нас нет, кругом чужие места.

— Идите сами в город, там в милиции спросите, — был ответ.

Отец Павел рассказывал так: «Настала ночь. Кругом тьма непроглядная, дороги не видно. Усталые от двухмесячной тряски в вагоне, опьяненные свежим воздухом после духоты и смрада в поезде, мы шли медленно и вскоре выбились из сил. Мы спустились в какую-то ложбину, упали на душистую траву и тут же заснули крепким сном. Я проснулся до рассвета и увидел над собой звездное небо. Давно я его не видел, давно не дышал свежим воздухом. На востоке показались яркие полоски зари. «Господи! Как же хорошо! Как прекрасно душе среди природы», — возблагодарил я Бога. Оглянулся вокруг: вдали еще ночной туман все застилает, а рядом блестит полоска реки. На пригорке отец Ксенофонт стоит на коленях и Богу молится. А другой мой спутник к воде спустился, белье свое стирает. А уж какие мы были грязные и оборванные — куда страшнее нищих! С радостью вымылись мы в речной воде, выстирали с себя все, разложили сушить на травушке. Взошло солнце и ласкает нас своими горячими лучами. «Наступит день, тогда пойдем в город искать там милицию, — думаем мы, — а пока еще все спят, Богу помолимся». И вдруг слышим мы: «Бум, бум!» — плывут по реке звуки колокола.

— Где-то вблизи храм! Пойдемте туда, ведь мы уже столько времени без Святого Причастия!

Рассвело. Мы увидели поселок, а среди него небольшой храм. Радости нашей было не передать! У одного из нас оказалось три рубля. Мы их отдали на свечи и за исповедь, больше у нас ни гроша не осталось. Но мы ликовали: «Мы с Богом, мы в церкви!». Отстояли мы обедню, причастились, к кресту подошли. На нас обратили внимание. Как стали все выходить, то нас окружили, расспрашивают. Народу было много, ведь был большой праздник. Нас пригласили за стол, стали угощать, с собой надавали пирожков, фруктов… Кушали мы дыни и плакали от радости и умиления: все кругом были такие ласковые, приветливые. Они нас ободряли, они узнали, что мы ссыльные, и жалели нас, так трогательно все было…

Потом нас проводили к властям — в местную милицию. Узнав, что со мной священники, в конторах все просили благословения, складывая руки и целуя нас. Вместо паспортов нам выдали справки, по которым мы должны были проживать в окрестностях Павловска и ходить отмечаться в контору. Один из нас был так слаб и хил, что ему сказали: «Ну, ты ни на какую работу не способен, еле на ногах держишься. Иди в церковь, к попам…». Этот священник вернулся в храм, чтобы там помогать, но он скоро умер, умучен уж был. А отец Ксенофонт со мной пошел в город, где мы стали искать себе работу.

Меня взяли рабочим на каменоломню дробить машиной камень для стройки. Работа тяжелая, но я, бывало, и по две нормы выполнял. Оклад был сто рублей с лишним, так что жить можно стало. Я оделся прилично, двадцать рублей платил за угол старикам, у которых квартировал. Жил я у них, как сын, все по хозяйству им помогал: и крышу покрыл, и колодец выкопал, и дом вокруг сиренью обсадил. Из колодца воду пить было нельзя — соль одна, пили речную воду Ишима. А в городе воду по талонам отпускали. Пришел приказ всем получить участки земли и иметь свое приусадебное хозяйство, притом не менее трех гектаров (три тысячи квадратных метров). Огромное поле! Я его обрабатывал, пшеницу сеял, арбузы, дыни развел. У стариков моих внучата в городе появились, вот и подумали мои хозяева корову завести. Я был не против. Пошли мы на рынок. Киргиз продавал корову по дешевке, по-своему бормотал, хаял ее: ест, мол, много, а молока почти совсем перестала давать. Я посмотрел — бока у коровы большие, не тощая, ну и купили ее. Привели, поставили в сарай, а ночью не спали — шумит наша скотина. Хозяйка насилу рассвета дождалась (ну куда же в темноте в сарай идти!). Открывает утром хлев, а там два теленочка около коровы скачут. Вот и благословил Бог нашу семью, сразу молоком и мясом стали питаться. Вот потому корова-то молока киргизу и не давала — до отела ей оставалось недолго. Возблагодарили мы Бога, стали жить-поживать да другим помогать».

В 56-м году отец Павел Груздев был реабилитирован, то есть признан ни в чем не виновным. Так прошли восемнадцать лет его жизни по тюрьмам и ссылкам. Он Господа не забывал, молился и не унывал, а помогал людям, чем мог. Старики-хозяева, у которых он жил в Казахстане, любили Павла, как сына. Когда отец Павел захотел вернуться на родину в Ярославскую область, то старики его не отпускали, об отъезде его и слышать не хотели. О своем побеге отец Павел рассказывал так: «Я отпросился у стариков-хозяев навестить родственников, которых не видел уже много лет. Я не взял с собой никаких вещей, поехал налегке, поэтому старички мне поверили. Так и остались у них все мои пожитки, потому что в Казахстан я больше не вернулся. Верна пословица: где родился — там и пригодился. Родные края, милая природа лесных массивов — все это было близко моему сердцу, и я обосновался в окрестностях Толгского монастыря».

В 60-е годы было трудно найти человека, который знал бы хорошо церковную службу. А так как отец Павел был монахом — мог в церкви и читать, и петь, и пономарить — то без работы он на родине не остался. Местный архиерей вскоре рукоположил отца Павла в священники, дал приход. И прослужил отец Павел в Ярославской области около сорока лет! Простой, отзывчивый, благоговейный иерей — он был любим и уважаем своей паствой. Слух о нем прошел далеко, отца Павла народ стал почитать как старца святой жизни. К нему потянулись люди из многих городов, ища совета, утешения и наставления в вере.

В 80-е годы батюшка болел глазами и приезжал в Москву лечиться. Он останавливался у своих духовных детей, на квартире которых я услышала от отца Павла приведенные тут рассказы о его жизни. Да послужат они в подкрепление веры, в пример заботы Господа о русском народе. В те тяжелые годы, когда, казалось, угасла вера в Бога, охладела любовь среди людей, Господь берег в отдаленных краях, среди лишений, трудов и испытаний чистую душу раба Своего Павла. И помог Господь (еще задолго до «перестройки») засиять душе этого простого священника ясной путеводной звездочкой для истомившегося в неверии и страданиях русского народа.

Печатается по книге Н.Н.Соколова. «Под кровом Всевышнего». М., 2007.

---

Вы прочитали статью Отец Павел Груздев. Путеводная звездочка души простого священника. Читайте также:

Матушка Наталия (Соколова). Страницы жизни православной Москвы 20-90-х годов ХХ века

Всех поражали его смирение, любовь и кротость… Об отце Павле (Груздеве)

Митра золотая, голова седая… Рассказ архимандрита Павла Груздева