Павел селуков пермь рассказы

«Правда! Живите по правде!» А как по ней жить? Правда однообразна и бела. А хочется разнообразного, серо-буро-малинового в крапинку. В этом вся проблема.

Книга о моей родной Перми и пермяках получилась аутэнтичной: удалось автору схватить и передать ту характерную и неповторимую мелодику пермской речи и пермского говора (короткие, словно рубленые фразы, сглатывание окончаний), удалось воссоздать соответствующую атмосферу (далеко не радужную, скажем прямо), удалось поставить своих персонажей в такие жизненные ситуации и обстоятельства, что сомнений в их правдоподобности и реальности не возникает — такое действительно могло у нас произойти.

Да, книга вышла по большей части мрачная и жестокая, но так и Пермь — один из самых криминальных городов России. Да и кроме беспредельного и все время возрастающего уровня преступности проблем у нас хватает: коррумпированность всего и вся, отсутствие должной и нормальной для жизни инфраструктуры, вечная беда с дорогами, вопиющая халатность специалистов на местах и проч. и проч.

Вот как среди этого бедлама и беспредела разглядеть что-то теплое, человеческое, душевное — оказывается можно, что и доказывает в своих рассказах молодой и талантливый (и очень наблюдательный к тому же) пермский автор Павел Селуков. Как пример: мальчика унижали в школе, но вышла девочка. которая ему нравилась, и поцеловала, и мир заиграл новыми красками. Или жена простила измену. Селуков словно учит фокусироваться на чем-то другом, искать новые точки обзора и приложения сил.

По структуре, к слову, книга представляет собой сборник из 46 рассказов, но мне лично видится во всем этом роман: очень уж похожи героев из различных историй. Возможно, кстати, что книга даже автобиографична (просто была на нескольких творческих встречах с писателем, где он рассказывал о своей жизни. Кстати, читает он потрясающе).

Рекомендую с осторожностью: гриф «18+» здесь далеко не случаен, а кроме того, как указано на обложке «книга содержит нецензурную брань». Хотя последнее предложение заставило меня улыбнуться: само понятие «содержит» намекает на вкрапление чего-то. Здесь же, где нецензурные выражения мало того что в каждом предложении, так еще и не по одному разу. Это же надо так завернуть)) Если же вас подобным не смутить, не испугать жестокими реалиями 90-х и нулевых (сюжеты рассказов тоже не из легких, здесь много смерти, унижений, страданий) — вперед, гарантирую, что узнаете много интересного о месте, где люди выживают, а не живут…

P.S. Больше всего из представленных рассказов понравились и запомнились: «Мой львенок», «Тупень и девушка», «Девочка + мальчик + Джованни», «Наши мечты», «Дворник Вадим Яблукайте», «Нежный мальчик», «Чизкейк».

Цитата:

Обычным апрельским утром из тех апрельских утр, когда думаешь — а не февраль ли?

Впечатление: Книга 18+,много мата. Ничто не предвещало этой книги, но неделя была сложная и хотелось почитать что-то легкое и быстрое. И тут меня выручил поиск книг в игре «Читаем Россию». Признаюсь, что хотела выбрать другую книгу, но ее не оказалось в аудиоформате, а эта книга нашлась очень быстро.
Уже с первых глав я поняла, что книга бомбическая, она именная такая чтобы отдохнуть, чтобы послушать курьёзные и не очень истории. Успела посоветовали книгу своим друзьям, так как этот шедевр должны прочитать все и люди должны насмеяться.
Особенно понравилась глава про необитаемый остров и 22-вот она, как по мне, больше трагичная.
А ещё хочется отметить язык автора, это нечто тонко-интеллектуальное, саркастичное, живое одновременно. Да, много мата, но для книги, я считаю, это колорит.

О чем книга: Автор показывает читателю ряд забавных, ироничных, порой печальных рассказов о жизни простых, неблагополучных людей. Рассказы из девяностых до двухтысячных сопровождают прикольные вставки из песен, книг, фильмов.

Читать/не читать: читать

Добро пожаловать в Пермский край. Край ссыльных и тюрем. Мир, где каждый второй откинувшийся и где стать средним классом — это цель, а не бытность.

Мне, как девушке из среднего класса, не знающей (спасибо родителям) нужды и трудностей, всегда сложно было контактировать с людьми меня окружающими. Я их не понимала, я их избегала, я их боялась. И только сейчас, благодаря литературе, я конец-то могу не только видеть их снаружи, но и приоткрыть дверь внутрь.

Все рассказы живо рисовались в киношные картинки в моей голове. И я все думала, это потому что слова Култаево, Закамск, Кама и иные названия для меня не просто имена собственные, а именно что места, которые имеют свой вид и характер, где я многократно была. Или потому что автор обладает таким талантом слова, что и пары кратких фраз достаточно для визуализации образа. А читается так легко и естественно, потому что речь родная, пермская.

Почти в каждом рассказе есть откинувшийся, преступление, событие неподдельного страха. Но ведь жизнь на этом не должна кончаться? Если выпускают, если живешь дальше, значит и жизнь должна дальше идти, так почему же не выходит? Автор показывает реальные ситуации безысходности и беспросветности, но в каждой истории выход все-таки формируется, в том или ином виде. В большинстве случаев герои находят выход через девушку, через любовь и привязанность. Но не всегда это искренне, иногда это социально навязанная ситуация, которая циклично ведет к новому преступлению, отсидке, страху.

Рассказы очень схожи по тематике, типажу главных героев и их выборов. При желании можно было все это объединить в один роман, тем более что рассказы про разные возраста, от школьников до приличного возраста. Просто сделать двух-трех главных героев, которые все это в себя вместят. Правда есть и рассказы, которые выглядят фантастично, или точнее, слишком жутко. В них есть что-то мистическое, несмотря на полный реализм действия. Это мне напомнило мистику «Петровых в гриппе и вокруг него» Сальникова.

В сборнике в рассказах мелькают даты, и понимаешь, что книга вмещает время от девяностых до наших дней, в котором отчетливо видно, что ничего не меняется. Эти люди, что я не понимала в детстве, они все так же существуют. Кто-то вырастает в такой среде, кто-то только вышел, и продолжает жить в том мире, в котором сел. Менее пугающими они не стали, но более понятными возможно.

«Добыть Тарковского» часто определяют как рассказы о 90х, но автор, говоря о книге, поправляет, что речь о самых что ни на есть 2000ых. Причина рассинхронизации авторского и читательского взгляда возможно объясняется тем, что страна велика и ветер времени проходит по ней не единым порывом, а с подобием часовых поясов. Или же тем, что люди и обстоятельства пребывают доныне, но в личном восприятии читателя остались позади, напоминая о себе от случая к случаю. Не жизнь изменилась глобально, но я выгородилась из нее, и только разговор матом на выходе с пригородной платформы вызывает бессловесный внутренний сигнал » Я вернулась. Я дома».
Я так отвлеченно разглагольствую, потому что неспособна внятно объяснить, чем рассказы сборника «Добыть Тарковского» меня цепляют. Вот почему рассказ «Белая дверь» заставляет заново ощутить запахи и краски когдатошнего лета моей юности? В конкретных деталях не совпадает ничего, но мощно выбивает какую-то заглушку в памяти.
Разговорной интонацией, сленгом и нецензурщиной, деталями быта и культурного поля рассказы Селукова заставляют смеяться, плакать, ужасаться. Чаще всего — одновременно.
«Тупень и девушка» «Белая дверь» . «Трудный путь к толстым женам». «Чизкейк». «Дракон проснулся».
Некоторые рассказы ( «Нежный мальчик», «Бобыль») приближаются к сжатоформатному хоррору. Пермский Роберт Блох. Мне кажется, что этот крен не столько увеличивает силу воздействия, сколько убавляет оригинальность рассказов. Не хочется, чтобы Павел Владимирович расширял и углублял именно это направление в дальнейшем.
Хотя «Зимняя пляска смерти» — восхитительная абсурдная жуть. Черный сюр, особый жанр.

Я частенько был предметом, но никогда – гордости.

Вторая книга пермского писателя Павла Селукова, это снова сборник рассказов. Что можно расценивать, как смелость, во времена, когда твердят о смерти рассказа, а всякий пишущий склонен самовыражаться крупной формой: роман, на худой конец — повесть. Такого рода мегаломания хороша для издателя (стандартный формат) и автора (серьезность, солидность), но довольно неудобна для читателя, который мог бы по одному-двум рассказам составить представление о том, насколько автор ему интересен и хочется ли продолжать знакомство.

В то время, как крупная проза требует иных вложений энергии, времени, внимания, другого уровня читательской дисциплины. Галина Юзефович много говорила в недавнем Манифесте о сегодняшней нехватке читателей в некогда «самой читающей стране мира». У любой проблемы много корней, но нынешняя склонность автора и издателя вливать даже микросодержание в эпический масштаб, вернее способствует оттоку потенциально читающих людей к интернет-статьям, чаще всего сопоставимых размером с рассказом.

То есть, понимаете, потребность в коротких жизненных (или наоборот — максимально удаленных от обыденности) историях, имеющих зачин, основное действие и развязку, лучше в неожиданном, панчлайновом стиле — она никуда не делась. Но законодатели литературной моды отчего-то решили, что читателя надобно пичкать нетленкой в количествах, несовместимых с жизнью. Стоит ли удивляться, что многие ушли в чтение интернет-постов и статей?

Селуков пишет рассказы и со вторым сборником снова в точку. В том смысле. что незамеченным не проходит. В отличие от первой книги «Добыть Тарковского» персонажами которого были люмпены, словно бы законсервированные в лихих девяностых, в новом отчетливо звучит современность, хотя герои, по-прежнему, в большинстве сильно не от мира сего.

Рассказы можно условно разделить на три группы: 1. оммаж Андрею Платонову; 2. современность в гротескно-абсурдистском ключе, эти часто очень смешные; 3. дистопическая фантастика с сильным социальным подтекстом на тему ближайшего будущего.

Рассказы отчетливо платоновского звучания: от «Мальчика» до «В Архангельск к девочке-собаке» отмечены некоторой остраненностью с неяркой, но выраженной инверсивностью, характерной для платоновской прозы проспавших счастье и преодолевающих жизнь, с ее одновременной богооставленностью, богоискательством и пребыванием в Боге.

Во вторую группу, хотя, стоит помнить, что любое деление достаточно условно, я поместила бы «Игру в куклы», «Усыпить Банди», вообще, основной пласт рассказов сборника. И могу сказать, что они хороши, а с некоторыми я очень смеялась, «Слесари» и «Поэтический разбой» — прямо чудо.

Третья, фантастическая часть, включающая такие вещи, как «Бессмертный Пол и проклятые воронки», «2057 год, Пермь. Кински», «Хрустящего человека», титульный рассказ, «Как я был Анной» — достаточно оригинальна. Во всяком случае, многообразие бед и несчастий, обрушенных автором на наши головы в ближайшем будущем, позволяет восхищаться его изобретательностью и надеяться, что все это только в рассказах и останется.

Но я вообще считаю, что дистопическая литература приносит больше пользы, чем принято думать. Вот подсуетились же мировые правительства с вирусом, вместо того, чтобы привычно, в былом стиле, замалчивать проблему и пытаться решать ее локальными действиями (часто переходящими в драконовские меры). Да, со многим перегнули палку, но есть ситуации, в которых лучше перебдеть, и то был первый такого рода катаклизм. Потому — пусть будет.

Есть аудиокнига в несколько брутальном исполнении Ильи Дементьева, которое хорошо сочетается с тематикой и стилем селуковской прозы, читает он энергично, в хорошем темпе

Ну что, говорит, как будем спасать Пермь от зимней пляски смерти, дорогой мой Игнат Губов? А я: не знаю. Кем бы вам хотелось ее спасти? А он: а давайте какого-нибудь писателя умертвим. А то, понимаешь, пишут, суки такие.

Писателей много, да. Им в наше время, как никогда, нужен свой стиль. То есть. это во все времена так но прежде конкуренция была ниже, а теперь стопроцентная грамотность, писателей едва не больше, чем читателей, хочешь добиться на этом поприще успеха — прежде всего обзаведись узнаваемой манерой письма, которая выделит тебя из числа пишущих, имя которым легион. Павлу Селукову из Перми это удалось. Его проза — такая термоядерная смесь Хемингуэя и Ремарка с сериалом «Реальные пацаны».

Рожденный в восемьдесят шестом, не успел хлебнуть прелестей лихих девяностых по младости лет, но в его рассказах они словно бы и не заканчивались, временная аномалия, парк пермского периода. Герой «Добыть Тарковского» брутальный циник, под хитиновым панцирем которого, в окружении доедаемой циррозом печени и хранящих следы многих переломов костей, бьется сердце последнего романтика.

Большинство рассказов написано от первого лица в манере «а вот был еще такой случай», герой-рассказчик последовательно проходит стадии взросления: хулиганистый пацаненок, неблагополучный подросток, ПТУшник. бандюк, сиделец, откинувшийся. По большей части принцип «никогда Розарио Агро не пятнал своих рук работой» актуален для всех персонажей, если какая профессиональная деятельность и мелькнет на периферии, это будет предельно брутальным, вроде службы в спецназе или маргинальным, как работа помощником прозектора в морге.

Работа не играет в жизни героев сколько-нибудь заметной роли. И это нехорошо, поймите правильно, не топлю за производственный роман, но так уж вышло, что человек — существо социальное со встроенной необходимостью самоутверждаться среди себе подобных. Которая естественней всего реализуется в современном мире через профессиональную сферу. Успехи, неудачи, контакты и конфликты, премия или штраф — все играет роль, все тесно связано с материальным благополучием, самооценкой, творческой самореализацией.

Селуков своих героев этого лишает, приравнивая работу к рабству, обвешивает их путь флажками по формуле «украл-выпил-в тюрьму», и это такой мир. То есть, понимаете, писатели, создают миры-зеркала, отражающие тот, что дан нам в ощущениях, а от свойств амальгамы зависит полнота и глубина отражения. У одного отразится весь, даже еще и объемнее в некоторых аспектах. У другого яркими будут отдельные части. а прочие словно бы карандашным наброском или схематическим изображением.

Селуковская Пермь город люмпенов и духовного убожества. Не без инстинктивного стремления к свету и тому роду правильного мироустройства, которое отчасти выпрямляет изначальную кривизну в финале каждого рассказа. Но лишь на самую малость, на деле еще больше уродуя ткань мироздания приткнутыми абы как подпорками. Почитать вполне себе можно, но я вспоминаю Владимира Данихнова, в книгах которого эта изнанка жизни тоже играла существенную роль. И вот там были люди. А здесь добывайки — мелкие паразиты, которые шебуршат за плинтусам и тащат, что плохо лежит.

С павлом Селуковым я познакомилась благодаря его сборнику «Халулаец» — это были бытовые рассказы о гоп-культуре, они были дерзкие, смелые и очень смешные, именно с этого сборника я начала следить за творчеством писателя.

Позже в руки попал сборник «Добыть Твардовского» и это было начало большой любви. Я утонула в этой прозе, наполненной искренностью и тюремной лирикой. Это был восторг. Именно поэтому я, не раздумывая, принялась за чтение «Как я был Анной» и чем больше углублялась в повествование, тем сильнее удивлялась — Павел Владимирович, вы ли это?

Этот сборник кардинально отличается от двух предыдущих, здесь очень много философии и очень много метафор, каждый рассказ как отдельная вселенная, порой, очень сюрреалистичная, но не менее притягательная. Здесь было много житейской мудрости, правда, проскальзывал порой наш Селуков нецензурной бранью и честно признаться, в эти моменты я прям выдыхала от облегчения, вот он, вот он наш писатель!

Удивительный сборник, думаю, я его перечитаю лет так через 10, посмотрим, под каким углом взгляну на него тогда.

Есть люди, пришедшие из юности, есть взрослые люди из детства. Я — из детства. Я как бы песочница на спинах слонов, стоящих на черепахе. Слоны — это люди, окружавшие меня в детстве, черепаха — это само детство, то неуловимое, невидимое чувство новизны и верности всего происходящего. Слонов у меня почти не осталось.

Павел Селуков стал известен массовому читателю благодаря сборнику рассказов «Добыть Тарковского» (2019). Это была «пацанская» проза — ​немного грубоватая и заземленная; место действия многих текстов — ​Пролетарка (рабочий район Перми); главный герой, как правило, наделен таким букетом отрицательных свойств (алкоголь, наркотики, блатхаты и пр.), что диву даешься: как человек дожил до своих лет?

После новых реалистов, которые появились в нулевые годы, казалось бы, писать «пацанскую» прозу и не нужно и невозможно. Но Селуков это сделал —​и на достойном уровне.

Тем не менее у многих критиков к нему появились вопросы. Они отмечали, что Селуков вторичен и напоминает то Хармса, то Сорокина, то Прилепина, —​диапазон, как видите, огромный. Анна Жучкова отказалась называть его писателем и сказала, что Селуков умеет только «быстро и технично писать… анекдоты». Аглая Топорова полагает, что он пытается подражать Александру Цыпкину и от этого скатывается в «унылую эстрадность».

Всем своим критикам писатель ответил в новом сборнике «Как я был Анной». Помимо новой — ​и «неинтеллигентной», и намеренно «интеллигентной» прозы — ​в нем есть такие рассказы, как «До пекарни и обратно» и «Похищение».

В первом из них главный герой выходит за хлебом, а каждый встречный спешит ему сказать, что он идет, как молодой Прилепин, чешет нос, как Пелевин, нюхает буханку хлеба, как Шукшин, и так далее. То есть все нелепые претензии доводятся до абсурда. А заканчивается рассказ тем, что главный герой возвращается домой и на лестничной клетке встречает соседку, которая тоже пытается его упрекнуть: курит, как Блок. Но внезапно соседке становится плохо — ​и уже главный герой начинает: «Клавдия Захаровна, вы умираете, как Дездемона. Это неприлично. Умирайте в своем ключе. Чему вы меня только что учили?»

Во втором рассказе главного героя похищают средь бела дня. Отвозят с мешком на голове в какое-то непонятное место. По пути он думает: ФСБ, террористы, бандиты — ​кто это может быть? Но вот приехали. Провели куда-то. Усадили на стул, сняли мешок — ​и перед героем нарисовалась еще одна абсурдистская картина. Длинный стол. За ним сидят семь человек. На каждом маска: Толстой, Ахматова, Пастернак и т. д. И это — ​Российский союз читателей. Они обвиняют героя в «пропаганде мата, секса и наркотиков», а также «в нежелании писать интеллигентных людей из филармонии, отдавая предпочтение люмпенам».

Посыл обоих рассказов ясен: не надо басен; то есть не надо подходить к живому человеку со своими шаблонными представлениями о мире. Как писал Мандельштам, «Не сравнивай: живущий несравним».

Такой ответ критикам любопытен сам по себе. Давно у нас авторы этим не занимались.

А что же в остальном? Сказать, что Павел Селуков — ​новый Зощенко, значит действовать по какой-то (пост-)советской инерции. Надо как-то иначе. Но что поделать, если всё действительно так? Селуков наследует целому ряду писателей-сатириков: здесь и Салтыков-Щедрин, и Зощенко, и Тэффи, и Ардов, и много кто еще. Это целая традиция. И ее надо разглядеть. Если не получится, мы рискуем не понять, с чем имеем дело.

Это не сатира в чистом виде и не какая-то глумливая оптика, а скорее цепкий взгляд мастеровитого писателя, который не прочь иной раз посмеяться. У Селукова торопливая, чуть с одышкой подача русского человека как «неуклюжа» (спасибо поэту Чемоданову за этот неологизм). Он не рисует карикатур, не подает отрицательные характеры, а лишь стремится подмечать какой-то бытовой абсурд, присутствующий в нашей жизни. Для этого он использует платоновский язык, но, к счастью, в ограниченных количествах и строго там, где без него не обойтись.

При этом у него много ненужных рассказов — ​плохих и откровенно слабых. Не рассказов, а скорее зарисовок. Им бы остаться в Сети и в черновиках, но редакторы включили их в книгу. Зачем? Чтобы наполнить ее. Издательский процесс и читательский спрос требуют увесистых фолиантов. А Селукову хорошо бы выпускать небольшие сборнички с отобранными текстами. Тогда бы его просто носили на руках.

«Пролетарский» писатель, подобранный журналом «Знамя»? Уже одно это отдает балаганом.

Селуков — искусственный продукт, порожденный боллитрой. Вовремя подсуетившийся мужичок. Дитер Болен Пермского края, настругавший впрочем, с отличие от своего германского коллеги не 800 песен, а «рассказов». Но попавший в нужные руки не благодаря терпению и труду, а как теперь обычно случается – по протекции. Человек, удовлетворяющий спрос на псевдосовременность, литературщину и псевдонародность.

Всерьез говорить о его книгах вряд ли возможно. Их даже нельзя назвать графоманией. В таком случае пришлось бы их как-то включать в корпус литературы.

Обычная уже для современность сентенция «я не запомнил ничего из прочитанного», наполняется здесь новым смыслом. Ничего из того, что опубликовано Селуковым, и не предназначено для запоминания.

То есть мы имеем дело даже не с одноразовым, а нулеразовым явлением.

Одноразовость еще допускается литературой. Есть целые жанры, живущие ради однократного прочтения (боевик, триллер, любовный роман).

Одноразовость не всегда означает отсутствие качества. Порой за ней стоит элементарное отсутствие времени, возможности для повторного прочтения.

Нулеразовость – нечто иное.

О ней следует говорить в тех случаях, когда написанное перестает существовать уже в момент самого прочтения.

Две тысячи лет мы держались за принцип «слова улетают, написанное остается». Теперь закат эпохи. Написанное улетает едва ли не с большей легкостью.

Близость к устной традиции здесь не причем. Мы пережили сказ, другие попытки стилизации устной речи. Но как бы там не вертелся автор, припадая к разным формам устного народного словотворчества, цель у него оставалась та же, что и у того, кто прибегал к обычной «литературной» форме речи – закрепить слова в тексте покрепче, а в сознании читателя надолго, может быть навсегда.

Здесь ничего похожего.

Потому что ничего из сказанного Селуковым не обладает значимостью. Бумажный томик – болванка, единственная функция которой быть постаментом для Паши Селукова.

То есть старая схема «значение автора определяется его текстами» уже не работает, потому что нет самих текстов, только слова. А нет их, потому что их существование отвлекало бы нас от того единственного, что действительно важно – от Паши Селукова.

Перед нами своего рода месть автора. Сейчас мы столкнулись с ситуацией, когда фигура писателя оказалась задвинута на периферию. Развелось их полным-полно, а на первый план вышло не поклонение идолам, а текст (кем написан без разницы, «я их не запоминаю»). То, чем занимается Селуков – попытка перевернуть ситуацию. Он дискредитирует текст как таковой. Обсуждать в его «рассказах» нечего. Даже морали оттуда особой не выудишь, а уж с событийной составляющей и вовсе беда. Как бы, события есть – выпил, пошел в магазин, нарвался на неприятности. Но нет такого События, которое объясняло, ради чего рассказ написан и для чего его стоит читать. Обычный бытовой мусор, несортированный. А в мусоре, как известно, иерархии нет, там все в равной степени лишено цены. Зато пестро. И даже доносится запах.

Поэтому-то и разговор вполне закономерно происходит в плоскости обсуждения не феномена прозы Селукова, а феномена Селукова. Наш, мальчишка из простых, начитался Бердяева, старик Юзефович рекомендует, земляк.

В принципе, все вполне закономерно. И созвучно эпохе, когда важно не что и как поет певица, а как она одета и в чьей постели отметилась, не что собой представляет кинокартина, а кем она снята и насколько хороши там спецэффекты.

Спросите меня, о чем пишет Селуков. И я не смогу ответить. Обо всем, ни о чем, о жизни. Или — он пишет прикольно. О чем? Ну, об абсурде. А разве о нем надо писать?

Абсурд может быть предметом рассмотрения, если мы хотим с ним что-то сделать, то есть трансформировать таким образом во что-то неабсурдное, прагматичное, пригодное. Полюбоваться им, осудить его. И в том, и в другом случае – мы смотрим на него со стороны, разумными глазами. Так возникает искусство.

У Селукова «со стороны» отсутствует. Все его книги – одна сплошная словесная оболочка. Под ней нет ничего. Она осыпается, слова, пусть даже и написанные, улетают.

Внутренне это осознает, похоже, и он сам. Отсюда важность начала и концовки у его так называемых «рассказов». Именно они (главное говори в конце и в начале) задают иллюзию осязаемости, объемности того, что помещается внутрь, того что там есть какая-то смысловая требуха, что рассказ представляет собой некое организованное пространство.

Первая фраза создает иллюзию гвоздя, на который что-то повешено.

Нарочито сниженный финал – должен закрепить впечатление, что ранее что-то прозвучало, что-то произошло, и оно имело вес и смысл, который согласно классическим заповедям литературы следует отыскивать:

«Неприятный я человек». – «Михаил и Григорий вернулись в монастырь, а я пошел домой, чтоб пожить иначе».

«Я может из дома вышел ради булочки и смысла жизни, а больше может быть не из-за чего». – «Мои женщины уже сами не хотели усыплять Банди и боялись, что я велю его усыпить. Наверное, они просто хотели поговорить о смерти».

«Пермь 2033-й. полгода назад меня воскресили». – «Колючая проволока игриво поблескивала на солнце. В воздухе пахло шашлыком. Я взял Марину за руку, и мы вошли в поселок».

Но смысла не было. Текст, обычно работающий на него, заменяла череда реплик. Дискретное пространство с минимумом переходов и связей. Читателю все время подбрасывали что пожевать. Но работа челюстей не тождественна работе мозга.

Триумф бессодержательности, пустословия. Самолюбования. Даже не автора, а того, кого можно определить как «некто Я».

Как такое стало возможно?

Литература естественным образом не походит на жизнь. В ней есть стремление уподобиться и воспроизвести, но нет возможности (материал не позволяет). Литература не может и не должна стать жизнью, но говорить о жизни обязана. Так вот это «говорить о», «со стороны», «дистанция» — и есть то необходимое, что переводит написанное из разряда баек и пустословия в категорию искусства. В итоге получаем правдоподобие, пресловутый мимесис, который все равно работает на несколько абстрактном уровне: суть схвачена, а в чистом виде не бывает. Какой-то отвлеченной получается жизнь. Но иного не дано.

С литературщиной все иначе. Она жаждет неестественно на нее походить, или иметь к ней отношение. И чем больше походит, тем менее жизненна. Это как машины без двигателя (а он там должен быть). В литературе, вроде бы столь непохожей на жизнь, но многое в ней улавливающей, разговор заходит как раз об этом двигателе. Ведь он и есть главное.

Все что вышло из-под руки Селукова – натужная литературщина.

Второе. Перед нами результат многолетнего, распространившегося как эпидемия уверенного ожидания, что читатель допишет книгу сам (автор-то занят и ему недосуг). Селуков идет широкой дорогой жульничества боллитры, где недоделки и брак сбрасываются на читателя: это не мы так пишем, это читатель не тем местом читает, не дорос еще. Важно говорение, а не содержание, строки, а не суть.

Третье. Отказ от критериев и иерархии привел к тому, что за литературу, рассказ, роман можно выдать что угодно. Тем более, что в издательствах, толстых журналах, практически не найдется людей способных отличить текст от не-текста. В результате соединять можно друг с другом все, что душе пожелается, выдавать за роман, рассказ всякую чепуху.

Так вот, завершая разговор о феномене Павла Селукова (больше говорить не о чем) хочется задать вопрос: как же называть его после этого? Книжка есть, а текстов нет.

Ответ простой. В народе таких называют кратким, составленным из двух частей словом – одна из лексики нецензурной, другая из иностранной. Мы же люди культурные и ругаться не будем, скажем, деликатно, без мата – перед нами обыкновенный хреноплет.