Павлик морозов рассказ читать

В.Губарев Павлик Морозов

В 1932 году, когда в нашей стране создавались первые колхозы, в далекой уральской деревне Герасимовке был зверски убит кулаками пионер Павлик Морозов. «Память о нем не должна исчезнуть», — говорил А. М. Горький.

В. Г. Губарев принимал деятельное участие в расследовании злодейского убийства пионера-героя Павлика Морозова и в том же, 1932 году начал писать о нем повесть. Впервые она была опубликована летом 1933 года в газете «Колхозные ребята». С тех пор повесть много раз переиздавалась и завоевала большую популярность у юного читателя.

ГЛАВА I ВЫСТРЕЛ В ЛЕСУ

Человек был высок и плечист; темная с проседью щетина густо покрывала его щеки и подбородок. Медленно поднимаясь по крутому глинистому склону лесного холма, он то и дело останавливался и озирался. Серенькая трясогузка вспорхнула вдруг из-под его ног, он вздрогнул, отшатнулся и выругался громким шепотом:

— Анафема! Ишь как спугала…

Он рассеянно проследил за неровным, вихляющим полетом трясогузки и вновь двинулся по склону, слегка припадая на одну ногу. В облике этого человека можно было бы определить черты сильного и властного характера, если бы настороженные движения, бегающий взгляд, вся повадка не выдавали в нем чего-то трусливого и ущемленного.

На вершине холма он остановился и, щурясь от слепящего весеннего солнца, оглядел горизонт. Кругом, насколько хватает глаз, синели в дрожащей дымке бескрайние леса. Было так тихо, что до его слуха отчетливо доносился плеск реки, протекающей в двухстах метрах от холма.

Он долго стоял, напряженно глядя вниз, на лесную дорогу, равнодушный к сиянию дня и нежному дыханию весны.

Но вот невдалеке под обрывом послышались шаги. Хромой подался вперед и поднес к глазам руку, защищаясь от солнца.

По дороге шел высокий худощавый парень в синей косоворотке.

— Здорово, хлопец! — крикнул хромой. Голос у него был низкий, гудящий, с небольшой хрипотцой. Парень остановился, вскинул голову, ощупывая незнакомца быстрыми серыми глазами.

— Здорово, — ответил он веселым тенорком и едва заметно усмехнулся. — Кто такой будешь? Будто волк, в кустах хоронишься…

— А может, я и есть волк, — серьезно, без тени улыбки сказал хромой. — Ты не герасимовский?

— Герасимовский.

— Поди-ка, посидим… покурим…

Парень легко поднялся по глинистому склону. Подходя к незнакомцу, он продолжал ощупывать его колючим взглядом. «Занозистый», — подумал о нем хромой.

— Табак-то твой или мой курить будем? — покривил парень в ухмылке губы и присел рядом с незнакомцем на ствол поваленного бурей дерева.

— Я так вижу — скуповат ты, хлопец, — впервые усмехнулся хромой.

— Нет, зачем же… Для хорошего человека на закрутку не жалко, — бойко ответил парень, доставая кисет.

— Я ж тебе кажу, что я не человек, а волк, — снова усмехнулся хромой и похлопал парня по плечу большой твердой ладонью. — Да ты не бойся, я своих не кусаю… Тебя Данилой звать?

— Данилой… А ты откуда знаешь?

— Обрисовали мне одни люди твое обличье…

Они помолчали, изучая друг друга пытливыми взглядами. Данила отвел глаза в сторону, выдул струйку дыма, кашлянул.

— Так… Ну а тебя как же зовут?

Незнакомец вздохнул, ухмыльнулся:

— В детстве мать называла как-то, да позабыл теперь… Где был?

— На болоте осоку резал.

— Это у вас на Урале сенокосом называется? — хромой сокрушенно покачал головой.

— Молодую осоку скот очень даже любит… — парень хитро покосился на незнакомца. — А у вас на Кубани разве скот не ест осоку?

— А тебе кто сказал, что я с Кубани? — быстро спросил хромой.

— По разговору слышу… Вроде бы ты малость русский с украинским путаешь.

— Эх, Кубань, Кубань — золотая сторона! У нас болот нема, а трава на лугах по пояс!

— Хорошо жил?

— Сейчас кажется — лучше бы надо, да нельзя.

— И батраки были?

Хромой шумно выпустил дым уголком губ, повел плечами.

— У меня полстаницы работало… Да что вспоминать-то теперь…

Помолчали.

— Ты вроде хромаешь? — спросил Данила. — Ногу натер или еще что?

— Разглядел-таки! — улыбнулся незнакомец. — Это еще в детстве жаткой меня в поле царапнуло…

— Давно у нас на Урале?

— Второй год… Как в тридцатом началась у нас коллективизация, так всех нас и турнули на север! — Он помолчал, задумавшись, старательно загасил пальцами папиросу и швырнул ее с обрыва на дорогу. — Значит, ты из Герасимовки?

— Из Герасимовки.

— Слышал я, у вас председатель сельсовета человек очень душевный.

— Ничего себе человек… А зачем тебе председатель?

— А я так, к слову… Ты его знаешь?

— Как не знать-то. Племянником ему прихожусь.

— Добре! — Хромой привстал, заложив руки в карманы, и снова посмотрел на Данилу долгим изучающим взглядом. — Это добре, хлопец! Как бы повидаться мне с твоим дядькой?

— Эва, чего хочешь! — протянул Данила. — Нельзя ему с тобой видаться. Что люди-то скажут? Ты же кулаком считаешься! Хоть и бывший, а все-таки кулак и враг Советской власти!

Хромой продолжал в упор смотреть на Данилу.

— Слышал я, что твой дядька не так уж сильно Советскую власть любит…

— Наговоры!.. Это ты брось! Его даже секретарь райкома партии товарищ Захаркин уважает!

Хромой не ответил и неторопливо вынул из кармана большие часы с серебряной цепочкой.

— Нравятся? — И, прежде чем Данила успел ответить, отстегнул цепочку от пояса и протянул часы.- Возьми, для хорошего человека не жалко.

— Да ты что? — Данила посмотрел на хромого округлившимися от удивления глазами, но часы нерешительно взял дрогнувшими пальцами.

-Возьми, возьми… Только устрой ты мне, Данила, свидание со своим дядькой.

— Да что тебе надо от него? Я передам…

Незнакомец ответил не сразу. Казалось, он решал, может ли доверить Даниле свою тайну.

— Что надо? — наконец глухо заговорил он. — А надо мне, xлопец, восемь штук удостоверений.

— Каких удостоверений?

— А вот таких… — Он вынул из кармана бумажку. — Я образец давно приготовил. Смотри: «Дано настоящее удостоверение гражданину деревни Герасимовка Верхне-Тавдинского района Уральской области (тут надо пропуск сделать: фамилии мы будем сами вписывать)… что уезжает он с места жительства по собственному желанию и по социальному положению является бедняком»…

«Бежать с Урала хочет!» — подумал Данила.

— Так, — он покривил губы. — Не выйдет из этого ничего. Не согласится дядя Трофим.

— А мы не даром, хлопец! Чуешь? Не даром! За каждое такое удостоверение по тысяче рублей заплатим!

— По тысяче?! — слабо ахнул Данила.

— По тысяче, хлопец! И тебе дадим еще! Устрой нам только это дело.

— Не знаю…

— Устрой, хлопец!

— Я скажу ему…

— Добре!

Данила помолчал, вытер вдруг выступившие на висках капельки пота.

— А ты приходи в Герасимовку, когда стемнеет… Свистнешь на крайнем огороде…

За деревьями, внизу на дороге, послышался цокот копыт. Данила и хромой молча шагнули к обрыву. Из-за поворота показался всадник в кителе защитного цвета. Он ехал медленно, отгоняя плеткой кружащихся над лошадью слепней. Покачиваясь в седле, всадник тихо напевал какую-то незатейливую песенку. У него было открытое лицо с узким косым шрамом через щеку и усталые серые глаза. На вид ему было лет сорок.

— Кто такой? — шепотом спросил Данилу хромой.

— Дымов… В райкоме партии работает. Разудалый человек — ездит по району, за колхозы агитирует… Стреляли в него уже один раз, а ему все нипочем…

— Плохо стреляли! — зло сказал хромой и вдруг рывком вынул из кармана наган.

— Да ты что, ты что?! — попятился Данила, бледнея.

— Ничего! У меня с коммунистами свои счеты!.. Ступай, хлопец, попозже я приду в Герасимовку…

Данила бегом бросился с холма в чащу леса. Он слышал, как за его спиной хлопнул короткий выстрел. Эхо подхватило его и понесло далеко по тайге. Стайка птиц с тревожным свистом сорвалась с вершины старой сосны…

ГЛАВА II ПРЕДСЕДАТЕЛЬ СЕЛЬСОВЕТА

Старая, почерневшая от непогоды и времени изба Трофима Морозова стоит на самом краю деревни. Перед крыльцом растет одинокая береза. За покосившимися воротами видна гряда леса, близко подступающего к Герасимовке.

Павел и Федя, запыхавшись, вбежали с улицы во двор.

— Так я и знал! — тоненьким от возбуждения голосом закричал Федя, глядя на крышу.

— Чего? — спокойно спросил Павел. Он был на целую голову выше брата, которому шел всего девятый год, и относился к нему несколько снисходительно.

— Вертушки-то нету! Петька Саков сбил!

— А ты откуда знаешь, что Петька?

— А он сегодня утром шел в школу на утренник и кричал, что собьет.

Павел мрачно посмотрел на крышу.

— Да, для него я делал, как же! А может, она упала? — он вынул из-за пояса книгу и протянул ее Феде. — Подержи-ко, братко.

Павел быстро влез на забор, а с забора на серую тесовую крышу, на которой там и тут изумрудными пятнами зеленел мох.

— Паш, Петька всегда пристает! — плаксиво говорил Федя, запрокинув голову. — А вчера камнем стукнул. Знаешь, как больно!

— Вот я его сам стукну! — проворчал Павел и поднялся во весь рост на крыше. Он стоял высокий, худощавый, с острыми, как у всякого подростка, локтями и коленками. Ветер теребил его непослушные темно-русые волосы. Было Павлу без малого четырнадцать лет, а по виду можно дать и все пятнадцать. — Эй ты, рыжий! — вдруг закричал он.

— Кто там? Петька? — спросил Федя, пританцовывая от волнения на месте.

— Петька.

— Ну вот, так я и знал!

— Рыжий! — кричал Павел. — Это ты вертушку сбил? Чего? Ух, я тебе сейчас дам!

Он соскользнул с крыши на забор как раз в ту минуту, когда на крыльцо из избы вышли Татьяна и ее соседка Ксения.

— Пашутка, ты зачем это через забор? — крикнула Татьяна.

— Так быстрее, маманька!

Павел скрылся на улице. Федя, не задумываясь, полез на забор следом за братом.

— Федюшка, а ты куда? Разве калитка тесна стала? Штаны порвешь!

— Не порву, маманька!

Татьяна грустно покачала головой:

— Вот озорники!.. Рассказали бы матери, какой в школе утренник был, так нет, опять на улицу!

— А, пускай, — улыбнулась Ксения. — Ведь мальчики, Таня.

— Хлопот с ними много…

Они присели на крыльце: Татьяна — высокая, худощавая, с бледным, утомленным лицом, и Ксения — низенькая, полная, очень подвижная, с неясным румянцем на загорелом лице. Обеим им было по тридцати пяти лет, с самого раннего детства связывала их большая дружба.

— Ну что ж, что хлопот много, зато ведь мальчишки у тебя смышленые, бойкие. А мне вот скучно без детей, — вздохнула Ксения.

— Да, ребята у меня хорошие… А все ж я иной раз тебе, Ксения, завидую… Ты вон ликбез уже окончила! Грамотная! В активистках ходишь, от всей деревни, можно сказать, почет.

— Ой, подружка, да ведь я чуток подучилась только, — сказала Ксения певучим грудным голосом. — А уж ворчал мой Федор на меня за это! Как вечером, бывало, в школу собираюсь, так он на дыбы: сиди дома, и все! Однако приструнила я его.

Татьяна с ласковой улыбкой взглянула на подругу:

— У тебя нрав крутой… — Она помедлила и вздохнула. — А я вот…

Ксения положила руку на плечо подруги, тихо спросила, заглядывая ей в глаза:

— А как твой?

— Не знаю… — Татьяна неопределенно повела плечами…

— Таня… нехорошо про него болтают…

— Пусть болтают!- вдруг вспыхнула Татьяна, и ее сложенные на коленях руки дрогнули. — Ведь председатель сельсовета — завистников много!

— Ты не серчай, — мягко сказала Ксения.

— Я не серчаю, — Татьяна вздохнула, помолчала. — А вообще-то трудно мне с ним, Ксеня.

— Я вижу.

В соседнем дворе мелькнула белая рубашка. К жердяному забору, разделяющему дворы, быстро подошел Данила, окликнул:

— Дядя Трофим!.. Дома он или в сельсовете?

— Дома, — неохотно ответила Татьяна и полуобернулась к двери избы: — Трофим!

— Слышу, слышу… — раздался сонный, сипловатый голос.

— Племянник кличет.

На крыльцо вышел Трофим — худощавый мужчина с седеющими усами и мешками под глазами. Он длинно зевал и, просунув руку под расстегнутый ворот, почесывал грудь.

— Чего тебе, Данила?

— Дело есть, дядя Трофим.

— Ну?

Данила не ответил, предостерегающе кивнул на Татьяну и Ксению. Трофим кашлянул.

— Татьяна, поди-ка в избе прибери.

Ксения быстро поднялась, сказала с сердцем:

— Ты уж скажи лучше: уходи, соседка, подобру-поздорову!

Трофим пожал плечами.

— Сиди, коль охота есть…

Ксения поправила платок, подняла коромысло с ведрами.

— Ты заходи, Таня… — Она ушла, не взглянув на Трофима, покачивая пустыми ведрами на коромысле.

— И мне уходить, что ли? — повернулась Татьяна. — Что за секреты завел с Данилкой?

— Поди, поди… — Трофим выждал, пока жена скрылась в избе. — Какое дело?

Данила открыл узенькую калитку в заборе, не спеша подошел к Трофиму.

— Осоку я сегодня резал…

— Ну так что ж?

— Встретил одного хромого… из кубанских кулаков.

— Что ж такого? Вон на речке Чернушке целый поселок кубанских кулаков.

— С тобой повидаться он хочет, дядя Трофим.

— Со мной? — Трофим, прищурив глаза, подозрительно взглянул на Данилу. — Чего ему надо?

— Я так понял, дядя Трофим, что не хочет он у нас на Урале оставаться. Я, говорит он, к своей Кубани привык.

Трофим усмехнулся.

— Кто же его обратно на Кубань пустит, раз он кулак и против колхозов выступал? Пускай теперь к нашему северу привыкает.

— Так он, может, и привык бы, дядя Трофим, ежели бы на Урале колхозов не было. А то ведь у нас тоже коллективизация идет.

Трофим поморщился, потрогал пальцами ус.

— Ну, когда еще до нашей деревни дойдет… Так чего ж он хочет?

Данила опасливо оглянулся, протянул ему листок бумаги.

— Вот такое удостоверение он хочет.

Председатель медленно читал. Наконец свернул бумажку и вернул ее Даниле.

— Ишь ты, чего захотел! За такое дело меня за решетку посадят!

— Дядя Трофим, — горячо зашептал Данила, — да ведь он хорошо заплатит!

Стукнула калитка. Во двор вошла девушка — молоденькая, застенчивая, с большой русой косой.

Трофим прошептал:

— Тише, учительница пришла. Нелегкая ее носит! — и с веселой улыбкой поднялся ей навстречу. — Доброго здоровья, Зоя Александровна. Рады вас видеть.

— Здравствуйте, Трофим Сергеевич. — Она остановилась у крыльца, смущенно оправила блузку, заметив косой взгляд Данилы. — Что же вы к нам в школу на праздник не пришли?

— Дела, Зоя Александровна… Дохнуть некогда.

— Жаль… Такой веселый утренник был у нас в честь окончания учебного года. Ваш сын лучше всех выступал!

— Павел-то? Он мастак выступать. Что только дальше из него выйдет!

Учительница порозовела и вновь оправила кофточку. Ее раздражал нагловатый взгляд Данилы.

— Павлик очень способный мальчик, Трофим Сергеевич! Ему обязательно дальше учиться надо. Нельзя останавливаться на начальной школе. Потом в вуз поступит.

Председатель сельсовета коротко рассмеялся:

— Эк хватили — в вуз! Горячая у вас головка, Зоя Александровна.

— А вот и поступит! — сказала Татьяна, выходя на крыльцо. — Может, учителем или там доктором станет!.. Здравствуйте, Зоечка!

— Здравствуйте, Татьяна Семеновна! Правильно вы говорите, обязательно Павлику учиться дальше надо.

— Вот пущу его по торговой части, — нахмурился Трофим. — Парень смышленый, хорошо арифметику знает… Вы ко мне по какому вопросу, Зоя Александровна?

— Я насчет ремонта школы. — Учительница села на порожек, повернувшись спиной к Даниле.

— Не предусмотрено в смете, Зоя Александровна, — покашливая, сказал Трофим. — Я же говорил вам.

Она быстро расплетала и заплетала кончик косы.

— Этого не может быть, Трофим Сергеевич! Зимой нельзя будет с ребятами заниматься!

— Не предусмотрено, — повторил он и, давая понять, что разговор окончен, прибавил: — Вот так, стало быть…

— Это ваше последнее слово? — вспыхнула учительница.

— Последнее…

Она быстро поднялась.

— Я сегодня же поеду в райком партии, Трофим Сергеевич!

— Счастливого вам пути… Передайте привет секретарю райкома товарищу Захаркину.

Учительница круто повернулась и пошла к воротам.

— Вот, черт, настырная! — прошептал Трофим и громко прибавил: — Одну минуточку, Зоя Александровна! Вы зайдите ко мне завтра в сельсовет. Может, придумаем, что-нибудь.

— Я к вам уже раз десять приходила!

— А вы не зазнавайтесь, зайдите, зайдите! — он проводил ее сердитым взглядом, покручивая ус. — Ушла! Скажи на милость, какая важная! Одну зиму ребят проучила, а всю деревню уже свихнула. То ей избу-читальню подавай, то школу ремонтируй. А теперь всем мужикам мозги колхозом крутит!

— Комсомолка… — Данила все еще смотрел с усмешкой на калитку, за которой исчезла учительница — Пионерский отряд устроила. Ты слышал, дядя Трофим? Пашку пионеры своим начальником выбрали. Тоже, как и ты — председатель совета! Смехота!

— Вот я ему настегаю одно место, председателю!

Неподвижно стоявшая на крыльце Татьяна шевельнулась, сказала резко:

— Ну да, настегаешь! Так я тебе и дала настегать!

— А это не твоего ума дело! Ступай, хозяйством занимайся!

— Зверь был, зверем и остался! — Она ушла в избу, громко стукнув дверью. Данила и Трофим помолчали.

— Так что же еще хромой говорил?

— Говорил, что денег не пожалеет за такие удостоверения.

— А много ему таких удостоверений надо?

— Я так понял, что их человек восемь, раскулаченных, бежать собираются. А может, и больше.

Трофим помедлил.

— Не знаю… Подумать надо…

— По тысяче за удостоверение дадут, дядя Трофим!

— Врешь?!

— Ей-богу!

Трофим молча крутил ус и вдруг, прищурившись, посмотрел Даниле в глаза:

— А сколько тебе уже хромой дал?

— Мне?… Ничего, дядя Трофим, — смутился Данила.

— По глазам вижу, что дал. Ну, ладно, ладно… Когда он придет?

— Сегодня, чуток попозже.

— Ладно, пусть приходит, — махнул Трофим рукой. — Только чтоб не видел никто!

— Ну, это уж будь спокоен, дядя Трофим! — многозначительно подмигнул Данила и поднялся. Хотелось ему рассказать еще Трофиму о том, что хромой стрелял в райкомовского работника Дымова и, наверно, убил его, но раздумал. Труслив Трофим, чего доброго, еще совсем испугается и не захочет с хромым встретиться.

— Кажись, еще кто-то к тебе идет, дядя Трофим, — сказал он, направляясь к жердяному забору.

— Кто там еще?

— Арсения Игнатьевича батрак.

— Потупчик?

— Он самый. — Данила скрылся в соседнем дворе, где жил со своим дедом — отцом Трофима. А с улицы во двор вошел рослый человек с пышной бородой, такой ярко-рыжей, что она горела на его груди, как пламя.

— К вам я, Трофим Сергеевич… — сказал человек густым басом, снимая у калитки картуз.

Трофим недовольно покривился.

— Вижу, что ко мне. Чего надо?

— Я про Арсения Игнатьевича Кулуканова хочу сказать… Не хочет платить он мне, Трофим Сергеевич.

— Это твое дело. Сельсовет здесь ни при чем.

— Да как же ни при чем, Трофим Сергеевич?! Я же у него, почитай, год батрачу, и хоть бы копейку заплатил!

— Арсений Игнатьевич человек обходительный, — убеждающим тоном сказал Трофим, — напрасно ничего делать не станет.

— Да как же не станет, Трофим Сергеевич! — загорячился Потупчик. — Я на него целый год спину гну, а он платить не хочет. У меня же дочка есть, ей и обуться и одеться надо, и сам я поизносился… А он говорит: «Ты у меня кормился, значит, мы и в расчете».

— Так ведь харчи тоже денег стоят, — усмехнулся Трофим.

— Это что ж, выходит, за харчи на него хребет гнуть? Пятнадцатый год Советской власти идет! Нет теперь таких порядков!

— Не знаю, не знаю… Это ваше там дело.

— За кулака заступаетесь, Трофим Сергеевич!

Трофим медленно подошел к Потупчику, заложив руки в карманы. В калитку вбежали Павел и Федя и, увидев нахмуренное лицо отца, притаились у ворот.

— Арсений Игнатьевич Кулуканов в списках сельсовета числится середняком, гражданин Потупчик! — подчеркивая каждое слово, сказал Трофим. — Ты на честного человека не наговаривай!

— Да когда же он середняком стал? — все громче гремел бас Потупчика. — Вы сами посудите: одного рогатого скота десять голов, лошадей столько же, паровая молотилка, да батраков пять человек! Нет такого правила у Советской власти, чтобы такого мироеда середняком считать. Вы его еще в бедняки запишите!

— Ты меня правилам не учи, Потупчик: я сам Советская власть! Меня товарищ Захаркин всегда поддержит.

— Много берете на себя, Трофим Сергеевич! Вам народ доверие оказал, председателем Совета вас выбрали, а вы против народа выступаете!

— Это кто ж народ? Ты, что ли?

— А хоть бы и я!

Трофима раздражал разговор с Потупчиком. «Выгнать бы его к дьяволу!» — подумал он, но не решился: смелый человек этот Потупчик, наделает шуму на целый район, потом расхлебывай! И Трофим сказал примирительно:

— Ты попусту не горячись. Я помочь всегда помогу, только закон есть закон. Вот так, стало быть.

— Ничего, мы правду найдем, Трофим Сергеевич! — Потупчик надел картуз, вышел на улицу.

— А вы чего, как мыши, притаились? — сердито сказал Трофим, увидев вдруг у ворот сыновей. Но тут же рассеянно отвернулся: его не покидали мысли о хромом. Восемь тысяч рублей не шутка! Он покрутил ус и молча прошел на соседний двор, где скрылся Данила.

Из избы вышла Татьяна, начала накрывать на стол под березой.

— Ух ты, пирог-то какой! — подбежал Федя. — Вкусный, маманька?

— А вот попробуешь… — Она взглянула на детей. Глаза ее засветились лаской. Все свои тридцать пять лет прожила Татьяна в постоянном труде, радостей видела мало. В детстве не пришлось учиться: батрачила у богатого соседа. Замужество не принесло облегчения. Хозяйство и дети отнимали здоровье и силы. Но в них, в детях, находила Татьяна свое счастье. Вон Пашка какой большой и разумный вырос, лучший ученик школе. Может, действительно станет доктором или учителем! Почему-то ей очень хотелось, чтобы он стал именно доктором или учителем… Домой всякие книжки из школы носит, все читает газеты да журналы. И ее по складам читать выучил. Сначала смешно было, думала — впустую все занятия, а потом приятно стало складывать из букв слова и понимать их затаенный смысл.

Татьяна кончила накрывать на стол, склонилась к Павлу:

— Пашутка, ты о чем задумался?

Павел нахмурил брови. Они у него густые, сросшиеся на переносице. Над правой — небольшая коричневая родинка. Шевельнет бровью — и родинка вздрагивает.

— Маманька, чего к нам дядя Вася приходил?

— Какой дядя Вася?

— Потупчик.

— Не знаю, Пашутка. А что такое?

— Так просто… — уклончиво ответил Павел.

Татьяна обняла сына, с тревогой заглянула ему в лицо.

— Ты чего будто в воду опущенный? Что у тебя на сердце, Пашутка? Я же все вижу, ты не отворачивайся.

— Ты слышала, что дядя Вася кричал папаньке? «Вам народ доверие оказал, а вы против народа выступаете…»

Она ответила не сразу, не зная, как объяснить сыну то, что давно тревожило ее самое и что лежало на сердце тяжелым, томящим грузом.

— Работа у отца такая, Пашутка… На всех угодить трудно. Одному — хорошо, другому — не нравится. Отец-то законы лучше знает… Его ведь сам секретарь райкома уважает.

Павел спросил порывисто:

— Значит, он все по закону делает?

— Я так думаю, что по закону… — неуверенно сказала Татьяна.

— Правда, по закону, маманька? — допытывался он.

Что сказать сыну? Она увидела за его поясом новую книгу.

— Что это?

Федя ответил за Павла:

— Премия, маманька! Зоя Александровна Паше дала за учение.

— Премия? Ну-ка, посмотрю сейчас, сынок, как ты меня читать выучил. — Она открыла книгу и прочитала по складам: — Го… рьк… ий… Горький… «Мать»… Правильно?

— Правильно, — улыбнулся Павел.

— Этак я скоро и Ксеню догоню.

— Маманька, ты скоро и газеты читать будешь! — радостно сказал Федя.

— Буду, Федюша, буду! Хорошие вы мои! — она широко распахнула руки и притянула сыновей к груди. — Что бы я без вас делала? Только и радости у меня в жизни! Федюшка, а что ж у тебя красного галстука нету?

— Не принимают меня в пионеры, маманька… — вздохнул Федя и потрогал красный галстук брата. — А как хочется!

— Пашутка, почему его в пионеры не принимаете?

— Рано ему еще. Через год вступит.

— Придется потерпеть, Федюшка, — улыбнулась мать.

В калитку заглянула светловолосая девочка с остреньким, чуть вздернутым носом.

— Здравствуйте, тетя Таня!

— Здравствуй, Мотя… Подойди сюда, что ты в калитке застряла?

— Я на минутку, тетя Таня… я к Паше… по делу.

— Ох, батюшки! Такие все деловые стали… А ты кажись, тоже пионерский начальник?

— Член совета отряда, — сказал Павел.

— Активистка, значит, — кивнула Татьяна. — Вроде Ксени… Ну, активничайте, активничайте…

Из избы послышался детский плач. Это проснулся самый младший сын — Роман. Татьяна торопливо на правилась в избу. Федя шел следом за ней и быстро рассказывал, какой в школе был утренник и как все хлопали в ладоши, когда Зоя Александровна дала Паше книгу.

— Паша, я, знаешь, чего пришла? — робко спросила Мотя. — Читать Горького будем?

— Ну, ясно, будем.

— Зоя Александровна говорит — такая книжка интересная! Давайте сегодня вечером?

— Сегодня вечером не могу. Мы с Яшкой Юдовым на озеро рыбу удить пойдем.

— А ты приходи тогда завтра утром к нам. Ребята соберутся. Я им уже говорила.

— Утром я тоже не могу: на огороде буду.

— Ну, тогда завтра вечером. Ладно?

— А вы сами завтра ко мне вечером приходите.

— К тебе? Ой нет, Паша!.. Я твоего отца боюсь…

— Что ж он медведь, что ли? — обиженно сказал Павел.

— Я сама не знаю почему, а боюсь… Сердитый он очень… — Мотя помолчала. — Паша, а Петька Саков опять камнями кидался.

— Вот не попадется он мне никак!

— Кричит, как война будет, так заграничные буржуи всех пионеров за галстуки повесят.

Павел презрительно улыбнулся.

— Руки коротки у заграничных буржуев! А Петьке Сакову по шее надо дать покрепче!

— Не надо, не связывайся… — Мотя снова помолчала. — Паша… ты не знаешь, о чем мой папанька с твоим отцом разговаривал?

— А что? — насторожился Павел.

— Очень расстроенный папанька домой вернулся… Понимаешь, ему Кулуканов не хочет за работу платить, а твой отец говорит, что вроде бы так и надо.

У Павла над бровью задергалась родинка.

— Мой отец по закону поступает!

— Да ты не сердись, Паша… Я ведь только так… Я и сама папаньке сказала, что раз выбрали Трофима Сергеевича председателем, значит, он все законы знает… — Мотя в замешательстве открыла книгу, негромко прочитала: — «Лучшему ученику Герасимовской школы — Павлу Морозову»… Как приятно тебе, наверно! Да, Паш?.. А у меня все с арифметикой не ладится… Ну, я побежала… Всего, Паш…

Мотя убежала, а Павел долго еще стоял неподвижно, задумавшись о чем-то и рассеянно глядя ей вслед.

ГЛАВА III БУРЬЯН

У Якова время от времени постукивали зубы — то ли от ночного холода, то ли от страха. Ежась, шагал он по лесной тропинке следом за Павлом и тревожно поглядывал по сторонам: что, если волк! Правда, говорят, летом волки не нападают, да вдруг какой-нибудь шальной выскочит из темноты…

Павел торопился, шагал широко, шлепая босыми ногами и помахивая куканом с рыбой. Яков с трудом поспевал за ним и злился:

— Вот заводной! Вот заводной!

Яков — низенький, толстый, медлительный. А Пашка вон какой костлявый да длинноногий — лучший бегун в деревне. Попробуй поспей за ним!

— Да тише ты! — взмолился наконец Яков.

Павел остановился, негромко засмеялся:

— Что, вспотел?

— Так вспотел, что зубы лязгают… А ты, это самое, все одно — не беги.

— Неужто замерз? Чудно… А жиру в тебе мно-о-го…

— Жир — это тебе не тулуп, горб греть. А у меня вон еще штаны не высохли от озера.

Они стояли рядом, окруженные темнотой и лесом — высоким, непроницаемым и недвижным. В расщелине деревьев над их головами холодным огнем горели редкие северные звезды. Так тихо сейчас в тайге, что кажется: если крикнешь — на сто километров пойдет скакать эхо по черным верхушкам сосен и елей.

Павел вдруг дернул товарища за руку:

— Слышишь?

Где-то недалеко потрескивал валежник. Все ближе, ближе. Мальчики затаили дыхание. Позади качнулся куст, какой-то темный клубок выкатился на тропинку.

Яков рванулся вперед:

— Пашка, волк! Па-а-шка!

Спотыкаясь и сопя, друзья стремительно прыгали через кусты и пни, а волк уже совсем близко, и Якову кажется, что он чувствует на своих пятках его обжигающее дыхание.

Вдруг Павел остановился и громко захохотал:

— Стой, Яшка! Это Кусака! Стой же, дурной!

Яков спрятался за старой сосной. Тяжело дыша, опасливо всматривался в мохнатого зверя, который мирно помахивал хвостом. Теперь и Яков узнал Кусаку — охотничьего пса Василия Потупчика. А вон идет и сам дядя Вася с двустволкой за спиной — огромный и плечистый.

— Эх вы, храбрецы! — раскатистым басом произнес он. — Чего испугались?

— Дядь Вася, это Яшка крикнул: волк! — оправдывался Павел.

— Ты сам первый побежал, — смущенно пробормотал Яков.

— Ничего не первый.

— Нет, первый!

— Ладно, хватит вам, — сердито пробасил Потупчик, но мальчики знали, что он совсем не сердитый. Это голос у него такой — гудит, как в колодце: бу-бу…

— Вы где были?

— На рыбалке, дядя Вася.

— Ну, молодцы! А я тоже побродил по урману, набил кой-чего на ужин дочке.

Он обвешан дичью, шагает тяжело, громко стучит сапогами. С ним не страшно, пускай хоть сам медведь вылезет.

Путники вышли на просеку, где проходит дорога на Герасимовку. Отсюда до деревни близко. Вон у дороги уже и кресты чернеют. Стоят эти кресты здесь давно — один большой, другой поменьше. Подгнили, накренились под дождями и ветрами, но все еще держатся.

Страшную историю рассказывали старики про эти кресты.

Лет тридцать назад, когда Герасимовка была еще совсем маленькой деревушкой, ездили по округе коробейники. Приезжали они сюда, на север Урала, из Екатеринбурга и Тюмени, торговали бусами, водкой и дешевыми ружьями, скупали у охотников пушнину за бесценок.

Как-то раз молодой герасимовский мужик Арсений Кулуканов подстерег в лесу этих коробейников — купца и купчиху, выстрелил из дробовика и размозжил купцу голову. А толстая купцова жена выпрыгнула из таратайки и, дико крича, бросилась в чащу. Убийца догнал ее на полянке и прикончил вторым зарядом.

С тех пор пошел Арсений в гору. Построил дом большой и красивый, завел крепкое хозяйство. Сначала его тревожил волостной пристав из Тавды, но убийца быстро откупился награбленным золотом. И в протоколе записали: «Найдены супруги убиенными неизвестно кем».

А Кулуканов поставил на могиле убитых два деревянных креста, наверно для того, чтобы не считали его односельчане злодеем. Да только кто не знает, что он злодей? Все знают, а сказать боятся в лицо.

Поравнявшись с крестами, Яков сказал шепотом:

— Дядь Вась, а ведь они, это самое, совсем сгнили… Небось Кулуканов скоро новые поставит.

Потупчик проворчал негромко:

— Я б ему самому крест поставил! — Он достал кисет, ловко скрутил в темноте папиросу, чиркнул спичкой — я, ребята, кабы моя воля, взял бы нашего Арсения Игнатьевича, да и в поселок к ссыльным кулакам на Чернушку. Там ему компания!

— Дядя Вася, а зачем их сослали сюда?

— А чтобы не мешали. Понял? На Украине да на Кубани мужики в колхозы объединились, а кулаки мешали. Вот их и сослали. Ну а хозяйство ихнее в колхозы пошло. Дело, ребята, правильное! — Потупчик говорил громко и быстро, взмахивая большими руками. — Кулак потому так и называется, что чужими руками хозяйство наживает. Поняли? Вот возьмите в пример нашего Кулуканова. На крови да на батрацком поте разбогател. А раз не твое все это — отдай народу!

Яков усмехнулся.

— У него и фамилия, это самое, кулацкая — Кулуканов! Дядь Вася, а когда у нас в Герасимовке колхоз будет?

— А это ты своего дружка спроси. — Потупчик положил руку на плечо Павла. — Слышь, Пашка, когда твой отец колхоз устроит?

Павел не ответил. Яков толкнул его локтем:

— Чего молчишь? Дядь Вася, а Зоя Александровна говорит, что теперь уж скоро.

— Кабы Зоя Александровна председателем была, так мы бы давно уже в колхозе жили. Хорошая она, душевная! — вздохнул Потупчик.

— Хорошая, — согласился Яков.

— Не то что Пашкин отец… — охотник слегка постучал ладонью по плечу Павла.

— Ну, что ты пристал, дядя Вася! — громко и резко сказал вдруг Павел, и голос у него задрожал. — Прямо как… банный лист.

Яков потянул товарища за рукав:

— Пашк, ты чего?

— Не лезь!

Павел всхлипнул, круто повернулся и через кусты зашагал к блеснувшим огням деревни.

— Постой, парень, ты чего осерчал? — добродушно забасил Потупчик, останавливаясь и разводя руками. — Никак я тебя обидел? Вот ведь горе-то какое!..

Павел шел не оборачиваясь.

На улице было пустынно и тихо. Где-то лениво лаяла собака, скрипел в темноте колодезный журавль.

Проходя мимо двухэтажного бревенчатого здания школы, Павел замедлил шаг. Крайнее окно в комнатке Зои Александровны было освещено. Ночной ветерок колыхал прозрачную занавеску меж распахнутыми створками. Учительница сидела за столом и что-то писала.

Павлу вдруг очень захотелось окликнуть ее и рассказать обо всех тревожных мыслях, что, как червь, сосут сердце. Ведь Зоя Александровна в самом деле такая добрая и душевная! Она все поймет, успокоит и научит, как поступать. Но, взглянув на сосредоточенное лицо учительницы, на морщинку, которая темной бороздкой пролегла между ее бровями, Павел переступил с ноги на ногу и вздохнул. «Нельзя беспокоить, и так мы ей за день надоедаем», — подумал он и медленно побрел домой.

…Зоя Александровна писала письмо:

«Дорогие девочки! Как вы живете сейчас, мои далекие подружки? Вот уже скоро год, как я в Герасимовке, а мне до сих пор вспоминается наш милый город и минуты расставания с вами.

Милый, незабываемый Ленинград! Помните, мы ехали на трамвае по Невскому проспекту, и у Фонтанки я вдруг выскочила из вагона. Вы выпрыгнули следом за мной на мостовую и кричали: „Зойка, сумасшедшая Зойка, ты же опоздаешь на поезд!“ Помните, что я ответила? Я сказала вам, что забыла проститься с клодтовскими лошадками на Аничковом мосту!

В это время к нам подошел милиционер и хотел оштрафовать за то, что мы на ходу выскочили из трамвая. Но вы, кажется, объяснили ему, что я только что закончила педагогический техникум, надолго уезжаю из Ленинграда и теперь прощаюсь с городом. Он улыбнулся, погрозил нам пальцем и отошел…

Потом мы схватили такси, каким-то чудом все сразу втиснулись в машину и приехали на вокзал к самому отходу поезда.

А когда поезд тронулся и я стояла на подножке вагона, Зина Махрова крикнула мне: „Ты вернешься из своей тайги через месяц!“

Но я возвращаться не хочу, хотя иной раз с такой тоской вспоминаю наш город и всех вас, что у меня сжимается горло и хочется плакать…

Я приехала в Герасимовку в конце августа, посмотрела кругом — и заныло у меня сердце. Это было очень трудно, девочки!

Двадцать лет прожить в Ленинграде… Невский проспект! Эрмитаж! Александринка! Да что говорить!.. От одного слова „Ленинград“ светло на душе становится. И вдруг — непроходимые леса, болота. Комары, как туча…

Пришла в школу. Двор зарос бурьяном, всюду грязь, паутина, стекла выбиты. А ребятишки услышали, что приехала новая учительница, и сбежались в школу. Я им говорю: „Приходите, дети, утром, будем бурьян во дворе полоть“. А сама чуть не плачу…

Ночью — темнота: не завезли в кооператив керосин. Лежу я в постели, кусаю губы, чтобы не разреветься, и думаю: нет, здесь я не останусь, завтра же пойду пешком за пятьдесят километров в районо и скажу, что возвращаюсь в Ленинград. А не отпустят — сама уеду!

Утром собрала я чемоданчик и вдруг слышу под окошком детский голос: „Здравствуйте, Зоя Александровна!“ Выглянула, смотрю — стоит мальчик и смотрит на меня смущенно, но с надеждой. „Чего тебе, мальчик?“ Он отвечает: „А вы говорили, чтобы мы пришли бурьян полоть, вот я и пришел“…

И я стала, девочки, полоть бурьян! Правда, это звучит символически?

Сегодня был утренник в честь окончания учебного года. Поймете ли вы, какое удовлетворение испытала я сегодня? Меня благодарили родители, простые, хорошие люди, которым живется здесь очень нелегко. Дети преподнесли мне огромные букеты полевых цветов. Мальчик, благодаря которому я осталась в Герасимовке, оказался лучшим учеником в школе, он председатель совета пионерского отряда, организованного мною прошедшей зимой.

Этой же зимой я устроила в деревне избу-читальню, которой сейчас заведует одна крестьянка, закончившая при моей школе ликбез. Теперь у местных жителей одна мечта — колхоз. О нем говорят на собраниях, дома, на улице, в избе-читальне. Впрочем, конечно, далеко не все хотят, чтобы в Герасимовке был колхоз. Однажды ко мне в комнату влетел камень с запиской: „Если ты, проклятая комсомолка, не перестанешь агитировать за колхоз, скажи своим пионерам, чтобы они приготовили тебе гроб“.

Есть в Герасимовке группа кулаков и подкулачников, которые ненавидят меня. Ну и пусть! В Герасимовке нет ни одного члена партии, а я — единственная комсомолка. И все-таки я не одинока, и я твердо знаю, девочки, что победят те, кто со мной!

Герасимовка разделилась на два враждующих лагеря. Раскол произошел даже во многих семьях. Например, крестьянка, заведующая избой-читальней — Ксения Иванова страстно мечтает о колхозе. А ее муж, Федор Иванов, не хочет о нем даже слышать…»

Учительница подняла голову. За окном послышался скрип подводы, и мужской голос негромко окликнул:

— Зоя Александровна!

Она откинула занавеску и выглянула из окна. В ходке, остановившемся у школы, сидели двое: незнакомый крестьянин и человек в кителе с забинтованной головой.

— Не узнаете, Зоя Александровна? — сказал человек в кителе, подходя к свету. Теперь она вспомнила: это работник райкома партии Дымов.

— Николай Николаевич! Что с вами?

— Неприятное приключение… — На бледном лице Дымова усталая улыбка. — Ехал сегодня к вам в Герасимовку, и кто-то подстрелил меня в дороге… Да вы не беспокойтесь: самая пустячная контузия в голову. Через три дня сниму повязку. Спасибо, крестьяне из соседнего села подобрали и вот доставили в Герасимовку…

ГЛАВА IV ОТЦОВСКИЕ КОНФЕТЫ

В избе было жарко и душно. Трофим сказал Татьяне:

— Ужинать будем во дворе, под березой. — Он поднял жестяную лампу и пошел на крыльцо. — Федюшка, пойди покличь деда и Данилу, скажи, чтобы приходили ужинать. И скажи им — есть у меня ужину кое-что…

Федя со всех ног бросился в соседний двор и через минуту явился обратно.

— Папанька, дедуня тебя к себе кличет.

— А что такое, сынок?

— Арсений Игнатьевич в гости к дедуне пришел.

Трофим торопливо шагнул к жердяному забору.

— Ужин, значит, накрывать не надо? — крикнула вслед Татьяна.

— Накрывай, накрывай, сейчас всех приведу. — Он скрылся по ту сторону забора.

На березе чуть шелестели листья. На свет налетели, мошки и заклубились вокруг лампы серым роем.

Трофим долго не возвращался. Наконец на соседнем дворе всхлипнула гармошка и в калитку один другим протиснулись дед Серега с бабкой Ксенией, Кулуканов, Трофим и Данила с гармошкой.

Стар дед Серега — почти семьдесят лет. Голова серебряная, лицо в морщинах. Стар, но еще крепок дед, не сравнишь с бабкой. У той нос совсем по-старчески повис над шамкающими губами, голова ушла в плеч: за плечами горб. А дед, подвыпив, еще иной раз сплясать может, ничего, что ноги кривые. И сейчас шел дед Серега, покачиваясь, и на ходу пел тоненько и фальшиво, потряхивая головой и жмурясь:

— Бывали дни весе-елые, гулял я, молодец… И-их!..

Уже порядком захмелевший Трофим крикнул:

— Таня! Принимай гостей… Арсений Игнатьевич садитесь к столу.

Кулуканов, кряжистый, аккуратно одетый мужик с острой седой бородкой, неторопливо снял картуз, повесил его на стул, степенным жестом пригладил волосы. В каждом его движении чувствовалось, что он знает себе цену, твердо стоит на земле и ко всем относится несколько снисходительно.

— Вот это люблю — от стола к столу! — сказал он хрипловатым голосом и, увидев, что Трофим поставил на стол бутылку водки, прибавил со смешком: — Только-то и всего? На такую честную компанию как бы не маловато, а, Серега?

— Маловато… — поддакнул дед. — Не по-председательски…

Трофим сказал заискивающе:

— Да я ж не знал, Арсений Игнатьевич, что вы гостили у папаньки. Я бы приготовил…

— А мы поправим дело! — Кулуканов потер руки. — Данилушка, сбегай ко мне домой. Благо тут недалеко, через дорогу. Скажи моей старухе, чтоб дала бутылочку самодельного. Скажи, у начальника гуляем! — крикнул он вслед убегающему Даниле и прибавил: — Самогон у меня, Трофим, огненный!

— Знаю, знаю, Арсений Игнатьевич. У вас все как полагается, — закивал Трофим.

В калитке показался Павел. Федя бросился ему навстречу.

— Братко пришел! Ой, гляньте, карасей сколько!

Дед приподнялся:

— А-а, рыболов! Ну, поди, поди сюда, внучек.

Павел на ходу шепнул брату, косясь на стол:

— Отец не злой?

— Веселый, Паш… Все смеется!

Отец прожевал кусок мяса, старательно вытер рот.

— Ты что же, сынок, так поздно?

Далеко зашли, папанька… На той стороне озера были с Яшкой Юдовым.

— Смотри, потонешь когда-нибудь. Ну, садись ешь. Налей-ка ему, Татьяна.

Мать подала сыну миску со щами, села рядом, погладила рукой по его жестковатым темно-русым волосам.

— Не хлебай, Пашутка, быстро, поперхнешься.

Данила принес бутылку самогона.

— А вот и подкрепление! — оживился дед и проворно разлил самогон по стаканам. — Арсений Игнатьевич, будьте здоровеньки!

Павел ел, обжигаясь и морщась, искоса поглядывая на двоюродного брата. Данила сидел, развалясь на скамье, глаза — как у деда, помутневшие и узкие. На верхней губе у него растет, да никак не вырастет, редкий рыжеватый пух. Павел знает, что Данила часто скребет бритвой под носом, чтобы усы лучше росли. Хочется ему походить на взрослого мужика. Вот и сейчас сидит он и крутит непослушными пьяными пальцами папиросу.

— Так ты говоришь, Трофим, приходил Потупчик на меня жаловаться? — спросил Кулуканов, щурясь на свет.

— Я ему как следует сказал, Арсений Игнатьевич!

— Волю он большую взял, этот Потупчик! — сказал дед. — Нет у него уважения к начальнику… Ох ты, боже мой! То ли было… Служил я при царе тюремным надзирателем в Витебской губернии…

— Дедуня, ты уже сто раз рассказывал! — усмехнулся Данила.

— А ты не перебивай!

— О хорошем, Данилушка, и вспомнить не грех, — заулыбался Кулуканов.

Привстав, все больше оживляясь и помахивая пустым стаканом, дед говорил:

— Да, так вот, служил я тюремным надзирателем… С начальством всегда в ладу, Арсений Игнатьевич! Как, бывало, зайдет жандармский ротмистр Поликарп Юльевич Зарядин, царство ему небесное, и сразу меня по плечу пальчиком постукает: «Здорово, Морозов!» — «Здравия желаю, господин ротмистр!» Стою не шелохнувшись, все жилочки, как струны, натянуты! И такая благость в душе, господи боже мой! — даже плакать хочется. А он, Поликарп Юльевич, еще пошутит, бывало: «Что смотришь на меня, аки пес, Морозов?»- «По уставу, господин ротмистр, — говорю я, — приказано есть начальство глазами!» — «На тебе Морозов, за верную службу красненькую!..» Да-да, Арсений Игнатьевич, деньжата всегда водились!-Дед пристукнул стаканом по столу и снова запел: — Быва-али дни веселые…

— Другие теперь люди пошли, Серега, не те времена, — сказал Кулуканов и наклонился к Трофиму: — Нам теперь вот так друг за дружку держаться надо! — Он сжал пальцы в кулак, резко тряхнул им и, помолчав, кивнул на гармонь: — А ну, Данилушка!

Данила заиграл. Трофим и Кулуканов подпевал деду пьяными голосами. Павел, а за ним и Федя улыбались. Только шестилетний Роман на коленях у матери удивленно таращил на поющих круглые глазенки.

Дед резко оборвал песню, ударил кулаком по столу:

— Вот копил, копил деньгу, а все зря! А почему? Посудите сами, Арсений Игнатьевич… Скопил я в Витебске немалую сумму, переехал сюда, на Урал, на пустующие, значит, земли. Стал хозяйством обзаводиться. И обзавелся! Худо ли? — и лошадка, и коровка и всякая там живность!.. Так вот же, как на горе, задумал Трофим жениться! — Дед сурово взглянул на Татьяну, словно она была причиной всех его несчастий. — Женился, отделился, хозяйство расстроил! Ишь ведь, свою избу построил, забор меж дворами сделал… А разве можно хозяйство пылить? Его копить надо!

Трофим проговорил улыбаясь :

— Всякому человеку, папаня, свое собственное хозяйство вести хочется. Я и сам копить умею!

Дед хлопнул Трофима по спине ладонью с такой силой, что тот покривился.

— А жилка-то в нем наша, Арсений Игнатьевич, морозовская! Крепко в землю корни пускает, по-морозовски! Люблю! Правильно, Трофим, своя рубашка ближе к телу!

Кулуканов кивнул на Данилу.

— У тебя, Серега, вон еще один наследник растет.

Бабка, молчавшая до сих пор, захмелевшая, как и дед, внезапно рассмеялась дребезжащим смехом, глядя на Данилу красноватыми глазками.

— Внучек от первого сына… — заговорила она, с трудом ворочая языком. — Тот сынок тоже крепкий был, жаль — помер рано… Ну, я так думаю, Данилка ему не уступит.

— Не уступит, — подтвердил дед. — Этот тоже копить любит, ничего, что молод. А, Данилка? Небось не дождешься, когда дед Серега богу душу отдаст, чтобы во владение хозяйством вступить?

— Да ну, дедуня… — стараясь казаться смущенным, повел плечами Данила.

— Да ты не лукавь, не лукавь, Данилушка! — Кулуканов хитро подмигнул ему и, помолчав, шумно вздохнул. — Это великое дело — хозяином быть. Я вон стар, а и то иной раз выйду на крылечко утром да и смотрю кругом. Все мое! Корова в стайке замычала — моя корова! Петух закричал на заборе — мой петух! Сердце-то радуется! Все мое!.. Мое!

— А соседи злятся, Арсений Игнатьевич, кулак, говорят, — сказал Данила.

— От зависти, Данилушка, от зависти! Человек человеку волк! Ежели ты его не подомнешь, он тебя сам подомнет! «Кровопивец!» — кричат, а ты наплюй, да и живи по-своему! Бедного, конечно, не оставь в беде, как в евангелии говорится, -понизил голос Кулуканов, и Павел вдруг вспомнил два креста на просеке. Кулуканов потрогал пальцами бородку и продолжал мягко: — Нищему подай, батрака накорми — от этого у тебя не убудет…

У Павла над бровью мелко-мелко задергалась родинка. Задрожавшим от волнения голосом он сказал неожиданно для всех:

— А надо так сделать, чтобы нищих и батраков совсем не было!

— Чтобы совсем не было!.. — словно эхо, повторил Федя.

Наступило неловкое молчание.

— Ох ты, боже мой! Вот и цыплята заговорили! — очень ласково сказал, наконец, Кулуканов.

Дед Серега снисходительно усмехнулся:

— Да как же это сделать, внучек? На батраках мир держится.

Павел быстро ответил:

— Надо, чтобы все в колхозе были!

— Вот как! — прищелкнул пальцами Кулуканов.

Бабка наклонила голову к Павлу:

— Кто это тебе сказал?

— Зоя Александровна.

— Зоя Александровна, — повторил Федя.

Кулуканов задумчиво постукивал пальцами по столу.

— Пустые это разговоры, Пашутка. Я ж сказал — человек человеку волк! А волк — он живет обособливо… В колхозе, Пашутка, все горло друг дружке перегрызут!

— Мал он да зелен… — усмехнулся Трофим. — Вырастет, поумнеет. Данила, налей-ка еще по одной.

Молча выпили еще по одной чарке. Данила шутливо протянул Феде стакан:

— На, допей…

Федя испуганно отодвинулся:

— Пей сам… Паша говорит, нельзя ребятам!

— Мало, что Пашка говорит… Кто он тебе?

— Брат…

— Так я тоже двоюродный брат.

Федя подумал:

— А ты не пионер! Вот!

Бабка погрозила Даниле пальцем, зашелестела беззубым ртом:

— Ты чему там Федюшку учишь, разбойник?

— Федюшке-то нельзя, — посмеиваясь, сказал Кулуканов, — а старшому приучаться можно… Смотри, какой уже вымахал!

Трофим широко улыбнулся, подмигнул Павлу:

— Башковитый парень… С вывихом небольшим, правда… — Он небрежно потрогал пальцем красный галстук сына. — Ну, да ничего, выправим… Сынок, поди ко мне, милый…

Трофим потянулся к Павлу, обнял его горячей потной рукой. От него нестерпимо пахло водкой, но Павел был так поражен этой неожиданной, давно забытой лаской отца, что прильнул к нему и заговорил тихо и растроганно:

— Папанька… папанька…

Татьяна, радостно улыбаясь, смотрела на них:

— Давно бы так… А то совсем забыл, как детей любить надо.

Отец поцеловал мальчика мокрыми губами, подсунул ему стакан:

— Выпей, сынок, за папаньку! За папанькино здоровье!

— Ему нельзя, дядя Трофим, он пионер, — криво улыбнулся Данила.

Татьяна вскочила:

— Трофим! Свихнулся, что ли? Мальчишке четырнадцати лет нету… Не слушай его, Пашутка!

Но Павел нерешительно взял стакан:

— Подожди, мам… ведь за папаньку!

— Паша! — пораженно ахнул Федя.

Татьяна гневно крикнула:

— Трофим!

— Ну, ладно, ладно, не буду… — виновато усмехнулся отец. — Давай чаю, Таня…

— То-то, чаю…. — Татьяна пересадила Романа на колени бабки и стала убирать со стола.

— Дед сказал:

— Чай хорошо со сладким пить, а что у вас к чаю есть?

— Есть кое-что, — хитро подмигнул Трофим, — сладкое!

Он, покачиваясь, пошел в избу и возвратился с большим кульком в руках.

— Конфеты! — радостно взвизгнул Федя.

— Дай, дай! — протянул руки Роман.

— С начинкой! — Трофим прищелкнул языком и, помахивая кульком, закатился вдруг хриплым смехом: — Привезли сегодня в кооператив, ну и взял. А главное — никакого расхода! Председатель сельсовета!

— Хватка у тебя, Трофим, впрямь сильная! — сощурил в усмешке глаза Кулуканов и, заметив, что Данила опасливо оглянулся на ворота, прибавил: — Ничего, ничего, Данилушка, тут все свои…

Трофим швырнул детям несколько конфет. Федя стремительно протянул руку и прихлопнул конфеты ладонью, как будто это были жучки, собирающиеся улететь. Потом он взглянул на старшего брата. Павел сидел покрасневший и мрачный, он не прикасался к конфетам.

Федя растерянно заморгал и медленно убрал руку под стол.

— Я не буду их есть… — тихо проговорил Павел.

— И я не буду… — сказал Федя.

Все посмотрели на Павла. Отец сощурил одни глаз:

— Почему же это ты не будешь их есть?

Павел молчал.

— Ну?

— Потому что… потому что…

— Почему?

Павел нащупал ногой под столом планку, соображая, будет ли она мешать, если понадобится бежать.

— Потому что… зачем ты брал конфеты в кооперативе? — его голос сорвался и задрожал. -Взял, а деньги не платил!

— А деньги не платил, — чуть слышно повторил Федя.

— Паша! — вскрикнула мать.

Дед Серега зашевелился, покачал головой:

— Неладно ты, внучек, про отца говоришь! Он же председатель.

— А председатель тоже не имеет права!

— Так… что еще? — очень тихо, так тихо, что его едва расслышали, спросил Трофим.

Дед Серега наклонился к Татьяне, шепнул:

— Пускай ребята ко мне нынче ночевать приходят… А то прибьет их Трофим спьяну…

В наступившей тишине отец заговорил, растягивая слова:

— Выходит, стало быть, по-твоему, я вор? — он рывком сдернул с рубахи ремень.

— Брось, Трофим… — Кулуканов удержал его за рубаху. — Слышь, брось! Сам же сказал… мал он да зелен. Вырастет — поумнеет…

— Так я тебе покажу, какой я вор! — Трофим рванул рубаху из рук гостя, шагнул к сыну.

Татьяна вскочила, загораживая мужу дорогу:

— Не тронь Пашу! Слышишь? Не тронь!

Он грубо толкнул жену, взмахнул ремнем. Павел ждал этого движения и, согнувшись, скользнул в сторону. Ремень стегнул по скамейке. Павел, а за ним Федя стремительно бросились к воротам и в калитке столкнулись с незнакомым человеком.

— Тихо, тихо, ребятки, — рассмеялся он, широко расставляя руки, — с ног собьете.

Трофим растерянно попятился.

— Товарищ Дымов? — он быстро надел ремень. — Здравствуйте, товарищ Дымов!.. Когда же вы приехали?

— Час назад, товарищ Морозов. Как вы тут поживаете?

— Да спасибо, помаленьку… — быстро говорил Трофим, чувствуя, как лицо покрывается холодной испариной. — А что в районе нового, товарищ Дымов? Мы тут в тайге от жизни отгорожены, можно сказать, в собственном соку варимся… Хорошо, что вы нас не забываете.

Дымов пожал Трофиму руку, неторопливо пошел вместе с ним к столу. На ходу коротким движением поправил на голове белый бинт.

— Большие дела в районе, товарищ Морозов! Курс на коллективизацию! Больше никак нельзя медлить! Мы и так уж от южных районов отстаем. Там народ давно по-новому живет!

— Отстаем, отстаем, товарищ Дымов. — Трофим угловато провел тыльной стороной ладони по лицу, смахивая холодный пот. — Да вы садитесь к столу.

— О, да у вас тут праздник!

Трофим засуетился:

— Маленький, товарищ Дымов… Юбилей, можно сказать, справляем… день рождения…

— Поздравляю, поздравляю, — весело говорил Дымов, оглядывая сидящих за столом.

Трофим заметил его пытливый взгляд и сказал поспешно:

— А это — познакомьтесь, сельский актив… Товарищ Кулуканов… и родственники: отец, мать и племянник. Выпейте чарочку с дороги, товарищ Дымов! Таня, что же закусить не предлагаешь? Ну, что там еще нового в районе? Как здоровье товарища Захаркина?

Дымов сдвинул брови, помолчал.

— Нет больше Захаркина, товарищ Морозов.

— Как нет? — поражение спросил Трофим и снова вытер со лба пот. — Неужто в обком работать забрали? Очень был способный работник.

— Врагом он оказался, товарищ Морозов!

— Не может быть! — Трофим сел на скамью и снова поднялся. — Не может быть, товарищ Дымов!

— Враг самый закоренелый! — Дымов провел рукой по голове и, притронувшись к повязке, болезненно поморщился. — Ведь какое вражеское гнездо свил этот Захаркин. Из-за этих негодяев мы и с коллективизацией так отстали. — Он потрогал за подбородок испуганного Романа, улыбнулся, выпрямился и вздохнул: — Жаль, не разобрались мы в этих людях вовремя… Ну, да ничего, партия наша сильна. Нам не привыкать с врагами биться!

— Кто мог думать, товарищ Дымов! — Трофим зацокал языком. — А ведь каким честным человеком этот Захаркин прикидывался… Значит, у нас новый секретарь райкома?

— Новый, товарищ Морозов.

— Ай-я-яй… Вы к нам надолго?

— Недельку, думаю, пробуду.

— Вот хорошо-то, вот хорошо! Вы, как уполномоченный райкома партии, очень нам поможете… -Трофим повернул побледневшее лицо к Кулуканову: — Арсений Игнатьевич, ты к себе на квартирку возьми товарища Дымова.

Кулуканов привстал торопливо:

— С превеликим удовольствием. За честь посчитаю.

— Не беспокойтесь, я уже остановился, — сказал Дымов.

— У кого же это, если не секрет?

— У Потупчика, Василия Ивановича.

Трофим и Кулуканов быстро переглянулись.

— Да как же можно у Потупчика, товарищ Дымов? — Кулуканов развел руками. — У него же избенка ветром подбита… Постелить нечего.

Трофим, наконец, овладел собой, проговорил спокойно:

— А это дело товарища Дымова, где останавливаться, Арсений Игнатьевич. Может, он нашу герасимовскую бедноту получше изучить хочет… Очень правильно поступаете, товарищ Дымов! Так прошу вас… — он протянул Дымову стакан.

— Спасибо, я уже закусил, товарищ Морозов, а на сытый желудок она не идет как-то… — смущенно улыбнулся Дымов. — Да и голова у меня болит… Так в сельсовете завтра встретимся. Извините, что празднику помешал…

Он ушел. Все молчали, прислушиваясь к удаляющимся шагам. Данила пошевелился, всхлипнула на его коленях гармошка.

— Нишкни ты, окаянный! — грубо прикрикнул на него Кулуканов. — Что ж теперь делать, Трофим?

— Черт!.. — Трофим потер лоб. — Даже хмель прошел… Я думал — его Захаркин из партии уже исключил, а вышло наоборот все! — Он помолчал, тряхнул головой. — Ну, да ладно, неделя не год. Дымов приехал и уедет. А вот Захаркина жалко.

Кулуканов поднялся.

— Спасибо за угощение… Пойдем, Серега. Ну, теперь держись, Трофим!

Гости ушли. Федя тихонько шепнул брату:

— Паш… папанька его боится?

— Кого?

— Приезжего.

— Не знаю… выходит, боится.

— Данила! — громко окликнул Трофим.

— Да, дядя Трофим! — Данила бегом вернулся.

— Не понимаю я его — что за человек? Раз кубанцы уж стреляли в него, а он все по району ездит, — пожал плечами Трофим.

— Два раза стреляли, дядя Трофим!

— А ты откуда знаешь?

— Знаю… вишь, голова перевязанная…

— Сбегай, Данила, к ссыльным кулакам на Чернушку… Скажи хромому, чтоб не приходил в Герасимовку… Стой! — Трофим запнулся, вспомнив, что хромой обещал дать восемь тысяч рублей. — Скажи, пускай приходит, когда непогода будет… и чтоб в темноте, по огородам… Днем нарваться может.

— Ладно, дядя Трофим.

— Паш, какой это хромой? — спросил Федя.

— Не знаю. Ох, братко, братко, ничего я понять не могу, — вздохнул Павел.

ГЛАВА V ПЕТЬКА САКОВ

Ночью прошел дождь, но к утру небо очистилось от туч, и снова над тайгой засияло солнце. Повторенное бесчисленное количество раз, оно сверкало на каждой травинке, на каждом листке.

Дул теплый южный ветер. Деревья мягко шелестели, осыпая тугие тяжелые капли.

Растрепавшиеся светлые косички Моти были влажными от этих капель. Она шагала по высокой траве, приподнимая подол своего серенького платья, и мокрая трава приятно холодила ее загорелые коленки.

На небольшой полянке девочка присела на старый поваленный ствол дерева. Вокруг под ветром шелестела трава, со всех сторон наплывал веселый гул омытого дождем леса.

Мурлыкая песенку и улыбаясь, Мотя осмотрелась вокруг. Рядом с ней на длинный зеленый стебелек опустился большой бархатный шмель, и стебелек равномерно закачался под его тяжестью. Словно балансируя, шмель смешно перебирал мохнатыми ножками, подрагивал стеклянными крылышками.

Девочка засмеялась и протянула к нему руку. Испуганный этим движением, шмель взметнулся кверху и, кругами набирая высоту, исчез между деревьями.

Потеряв из виду шмеля, Мотя вздохнула, потянулась и, подложив под голову руку, легла на стволе. Лесной гул убаюкивал ее, и она закрыла глаза.

— Вот как ее в разведку посылать! — услышала она вдруг недовольный голос.

Мотя вскочила, одергивая платье. Перед ней стоял Павел с группой ребят.

— А что?.. Я ничего… — смущенно заговорила она.

— Ну да, ничего, — усмехнулся Павел, лукаво поглядывая на товарищей. — Ничего, только по всему лесу храп раздается!

Мотя обиженно надула пухлые и яркие, как клюква, губы.

— А я и не спала совсем. На самую чуточку глаза только закрыла…

— Ладно уж, — примирительно сказал Яков. — Давайте, это самое, на этот раз простим ее. Уж больно хорошо она научилась дорожные знаки ставить! Ведь от самой деревни по ее дорожным знакам шли и не сбились.

— Так и быть, простим, — продолжая улыбаться согласился Павел. — Ты, Мотя, так и знай: за дорожные знаки прощаем тебе нарушение дисциплины!

Он отошел в сторонку, оглядел собравшихся и скомандовал:

— Отряд, становись!

Пионеры выстроились на полянке. Когда провели перекличку, оказалось, что на сборе присутствует десять человек. Недоставало одной пионерки — Клавы Ступак.

— Ну, ясно! Девчонки, это самое, всегда подводят, — проворчал Яков.

Мотя погрозила ему пальцем:

— Ну, ну, ты потише насчет девчонок!

— Отставить разговоры! — строго прикрикнул Павел.

Он помолчал, окидывая взглядом строй, и торжественно произнес:

— Очередной сбор герасимовского отряда юных пионеров объявляю открытым! К борьбе за рабочее дело будьте готовы!

И собравшиеся не очень дружно, но горячо и громко ответили:

— Всегда готовы!

— Знаменосец, поднять флаг!

Яков торопливо вынул из-за пазухи красный флажок. Зажимая коленками выструганный из березки длинный посох, он укрепил флажок на его конце. Затем Яков вышел из строя и воткнул древко в мягкую после дождя землю. Маленький красный флажок затрепетал на ветру.

— Вольно! — скомандовал Павел. — Можно разойтись. Садись, ребята, где посуше.

Он вынул из-за пояса книгу, аккуратно завернутую в газету.

— Чья очередь читать?

— Мотина.

— Читай, Мотя!

Девочка открыла книгу.

И вот нет больше тайги. Все словно перенеслись в другой мир. У Павла горячо стучит сердце. Человека, о котором пишет Горький, тоже звали Павлом. Какой это замечательный человек! Как отважно он боролся за свободу, за счастье народа!

Тихо и ровно звучит голос Моти:

— «Заревел гудок, поглотив своим черным звуком людской говор. Толпа дрогнула, сидевшие встали, на минуту все замерло, насторожилось, и много лиц побледнело.

— Товарищи! — раздался голос Павла, звучный и крепкий. Сухой горячий туман ожег глаза матери, и она одним движением вдруг окрепшего тела встала сзади сына. Все обернулись к Павлу, окружая его, точно крупинки железа кусок магнита.

Мать смотрела в лицо ему и видела только глаза, гордые и смелые, жгучие…

— Товарищи! Мы решили открыто заявить, кто мы, мы поднимаем сегодня наше знамя, знамя разума, правды, свободы!

Древко, белое и длинное, мелькнуло в воздухе, наклонилось, разрезало толпу, скрылось в ней, и через минуту над поднятыми кверху лицами людей взметнулось красной птицей широкое полотно знамени рабочего народа…»

Голос Моти начинает дрожать от волнения. Она глубоко вздыхает и смотрит на пионерский флажок, который, словно язычок пламени, колышется среди зелени. И вместе с Мотей смотрят на флажок все пионеры.

— Знамя разума, правды, свободы… — тихо повторяет Мотя.

Внезапно Яков вскакивает с места. У него тревожное лицо.

— Слышите? — шепчет он.

Да, теперь все слышат: в лесу кричит Клава Ступак.

Пионеры растерянно переглядываются. Проходит минута, другая — и на полянку выбегает Клава. Она так бледна, что густые веснушки на ее лице видны отчетливее, чем обычно.

— Ребята, — прерывающимся голосом говорит она, — за мной саковцы гонятся… ударили…

Саковцами в Герасимовке прозвали группу ребят, которыми верховодил Петька Саков. Много неприятностей причиняли саковцы отряду. Вначале, после того как в школе был организован пионерский отряд, они всячески пытались срывать сборы: били в классе окна, если там собирались пионеры, швыряли в них дохлых мышей. Потом, когда наступила весна и пионеры начали собираться в лесу, Петька и его приятели стали подстерегать пионеров поодиночке.

Павел подошел к Клаве.

— Где они? — глухо спросил он, и в ту же секунду в него из-за кустов полетел камень. Мальчик стремительно нагнулся, и камень лишь слегка задел его.

— Трус! — яростно крикнул Павел. — Камнями кидаешься, а один на один выйти боишься!

Это был вызов. И тогда кусты раздвинулись, и на полянке появился Петька Саков. Рыжий, вихрастый, засунув руки в карманы, он стоял под сосной и презрительно глядел на пионеров. Один за другим на полянку выходили саковцы.

— Ну, кто трус? — спросил Петька и, оттопырив нижнюю губу, сплюнул через плечо.

Павел шагнул к нему навстречу. Он тяжело дышал.

— Ты брось, Петька, шутить!

— А я и не шучу.

— Смотри, доиграешься!

— А ты не пугай! Я сам пугать могу.

— Мы вас не трогаем, и вы нас не трогайте.

— Ишь ты какой!

— Какой?

— Больно важный. Тоже мне — коммунист!

— А ты подкулачник!

— Вот мы ваш флаг на тряпки пустим!

— А ну попробуй!

— И попробую!

Подбадриваемый приятелями, Петька Саков вразвалку подошел к отрядному флажку. Павел шагал с ним рядом, плечом к плечу.

— А ну попробуй! — повторил Павел сквозь зубы.

Саков, не отвечая, медленно вынул из кармана руку и вдруг рывком протянул ее к флажку. Через секунду Павел и Саков, посапывая и кряхтя, катались по мокрой траве.

— Ой-ой, Яша! Что же ты? Помоги ему, Яша! — закричала Мотя.

— Два дерутся — третий не мешайся! — наставительно сказал Яков.

— Петька неправильно хватает! — кричала Мотя.

— Ничего! Смотри, Пашка уже подмял его!

На помощь Петьке торопились приятели. И тогда в бой пришлось вступить всем мальчикам. На полянке завязалась яростная схватка.

Силы были на стороне саковцев. Мотя увидела, что один из них совсем близко подобрался к флажку. У нее захолонуло в груди.

— Ах ты, гад! — вдруг тонко закричала она и, чувствуя, что ей становится все нипочем, что она больше никого на свете не боится, бросилась на врага. И, как это делают в таких случаях девочки, она одной рукой вцепилась ему в волосы, а другой начала яростно его царапать.

Пораженный такой отчаянной храбростью, противник оглушительно завопил, рванулся и позорно побежал с поля боя. Клава Ступак ринулась за ним, неумело тыча в его спину кулаками.

— Гад такой!.. Да мы тебе за наш флаг глаза выцарапаем!

Трусость заразительна. Вслед за одним побежали и другие саковцы. На полянке остался только Петька Саков, который на четвереньках копошился в траве. Мотя крепко держала его за волосы.

— Пусти, больно! — взмолился Петька.

Яков увидел беспомощно согнувшегося Петьку и захохотал:

— Вот представление!

— Больно… — хныкал противник.

— Я тебе еще добавлю сейчас, — тяжело дыша, сказала Клава.

— Отпусти его, Мотя, — посмеиваясь, проговорил Павел.

— Не пущу!

— Будешь камнями кидаться? — спросила Клава, становясь на колени и стараясь заглянуть Петьке в лицо.

— Бо-о-льно…

— Я тебе все волосы повыдергаю!

— Вот представление! — покатывался Яков.

— Мотя, отпусти же его! — серьезно сказал Павел.

Мотя разжала пальцы. Петр поднялся и, выплевывая траву и размазывая по лицу кровь из разбитого носа, побрел в сторону. За кустиком он остановился и крикнул хохочущему Якову:

— А ты чего ржешь, заика?

— Кто заика? — мгновенно рассвирепел Яков.

— Ты!

Яков ринулся на Петра, но тот уже исчез в зарослях.

— Я тебе… это самое, покажу з…заику!

— Ладно, Яша, битва кончена, — сказал Павел.

Он посмотрел на Мотю и улыбнулся:

— Ишь ты какая, даром что девчонка!

— А что ж, думаешь, девчонки драться не умеют? — задорно спросила Клава.

Яков снова расхохотался:

— То-то по лесу ты, как жеребенок, от Петьки скакала!

— Хочешь, с тобой подерусь? — Клава воинственно двинулась на Якова. Он со смехом попятился, закрывая руками голову:

— Не хочу, не хочу, мне волос жалко!

Однако победа не радовала пионеров. Сбор был сорван. Они молча окружили Павла.

— Айда в деревню, ребята, — сказал он, осторожно трогая пальцами вздувшийся под глазом синяк. — Зоя Александровна говорила, что сегодня нужно будет еще лозунги писать.

На обратном пути все молчали. И лишь когда между стволами деревьев стали видны избы, Павел снова с улыбкой посмотрел на Мотю:

— А все-таки храбрая ты у нас! — Он перевел глаза на Клаву и прибавил: — И ты тоже!

ГЛАВА VI УПОЛНОМОЧЕННЫЙ РАЙКОМА

Перед вечером учительница встретилась с Дымовым в сельсовете. В небольшой комнате с длинными скамьями вдоль стен и ситцевыми занавесками на окнах было накурено и душно.

— У вас целый день люди, Николай Николаевич, — сказала она, глядя на его утомленное, бледное лицо. — Вы очень устали?

— Ничего, ничего, Зоя Александровна… — Он прошел через комнату и распахнул створки окна. — Садитесь сюда, здесь прохладнее.

— Очень болит голова?

— Нет, сегодня куда лучше.

— Вам бы в больницу надо было лечь, Николай Николаевич, а вы…

— Что вы! Какая там больница! Я совсем здоров… Итак, вас беспокоит ремонт школы?

— Очень беспокоит, Николай Николаевич, — горячо заговорила она. — Вы подумайте, до нового учебного года всего три месяца, а ремонт еще не начинался. Палец о палец никто не ударил.

— Почему?

— Морозов говорит — в смете не предусмотрено.

— Ошибается Морозов… — Дымов с отеческой нежностью посмотрел на учительницу. — Вы только не волнуйтесь, Зоя Александровна… Школу вам отремонтируют. Это я вам твердо обещаю.

— И вообще так трудно с Морозовым… — вздохнула она.

— Отчего же?

— Не может он быть председателем Совета! — быстро сказала учительница.

Он помолчал, прежде чем ответить.

— Не слишком ли поспешный вывод, Зоя Александровна? Опыта у него, конечно, мало, да где же взять опытного? Вот поработает и научится. Не боги горшки обжигают.

— Ничему он не научится! — Зоя Александровна нервно встала, прошлась по комнате, заложив руки в карманы вязаной кофточки. — Он же равнодушный, холодный человек. Бьешься как о стенку! И не откажет и ничего не сделает… Не знаю, может быть, мне кажется, но он… не советский человек…

— Ой-ой, Зоя Александровна! Не слишком ли?

— Может быть, я ошибаюсь…

Дымов задумался. Вероятней всего, эта молоденькая взволнованная девушка не ошибается. Точно такие же мысли появились сегодня и у него. Но эти мысли не подкреплены фактами, их надо еще проверить. Годы партийной работы научили его не делать скоропалительных выводов, присматриваться к людям, изучать их.

— А не пьет ли он? — спросил вдруг Дымов.

— Пьет! — быстро кивнула она. — И компания у него такая: все местные богатеи!

— Это уже плохо, — тихо сказал Дымов. — Да вы садитесь, Зоя Александровна. Все может быть. А в районе он был на хорошем счету. Хотя в свое время и Захаркин был на хорошем счету. Да, да, — громко прибавил он, услышав стук в дверь.

В комнату вошел пожилой худощавый крестьянин в расстегнутой поддевке.

— К вам я, товарищ Дымов.

— Входите, входите, — приветливо сказал Дымов и снова обратился к учительнице: — Так вы пришлите своих пионеров, я приготовлю текст для лозунгов. А может, и вы с ребятами зайдете? Нам бы еще поговорить надо.

— Обязательно зайду, Николай Николаевич. — Она поднялась и вышла.

Дымов пожал руку крестьянину в поддевке.

— Садитесь, товарищ.

— Ничего, мы и постоим. — Он покашлял. — Потому как вы человек партийный, я спросить у вас хочу.

— Спрашивайте, товарищ… Вот знакомо мне ваше лицо, а фамилию никак не припомню…

— Иванов. Федор Тихонович Иванов.

Дымов сощурил в улыбке глаза. Эта мягкая улыбка очень красила его лицо с глубоким шрамом на щеке.

— А ведь вспомнил я вас, Федор Тихонович! Кажется, месяц назад вы с женой в район приезжали. Правда? Ксенией Петровной ее зовут?

— Ее весь район знает, товарищ Дымов… — невесело улыбнулся Иванов. — Только толку мне от нее мало.

Дымов недоуменно поднял брови:

— Почему же вы так против жены настроены?

Иванов снова покашлял, сказал мрачно:

— Так я не то что настроенный… Я спросить хочу, могу я с ней, значится, разойтись законным образом и кому надо заявление давать?

— Федор Тихонович! — укоризненно проговорил Дымов. — Зачем же расходиться?

Иванов потоптался на месте, застегнул и снова расстегнул свою поддевку. Он явно волновался.

— Могу сказать, товарищ Дымов… Мне скрывать нечего. Разногласие у нас получилось…

Дымов пытливо посмотрел ему в глаза.

— По какому же вопросу разногласие?

— Да вы-то, как я думаю, ее сторону примете. Ну а мне оттого не легче… Вам, значится, известно, что она, Ксеня-то, активисткой считается?

— Знаю, знаю.

— Женотдел! — вдруг громко проговорил Иванов, начиная горячиться. — Ну ладно, это еще полбеды, хотя, конечно, дома от этого женотдела прибыли нету. Однако пусть своими делами занимается, общественными, раз она ликбез кончила и грамоте научилась. Я не возражаю… Детей у нас нету, не дал бог. Так что времени у нее на все хватает, это так, — он говорил быстро, машинально застегивая и расстегивая свою поддевку. — Но когда, значится, речь про наши домашние дела заходит, то уж тут ты слушай мужа. Это тебе не изба-читальня!

— Да о чем у вас спор идет?

— Да все о том же, — вздохнул Иванов, — о чем теперь все люди спорят.

— О колхозе?

— Так и есть.

— Все ясно, Федор Тихонович. Она за колхоз, а вы…

— А я против! — решительно махнул рукой Иванов. — Ни в какой колхоз я не пойду, как вы меня ни агитируйте! А силой никто заставить не может!

— Никто, никто, — кивнул Дымов.

— Сами посудите… Всю жизнь голоштанным мужичонкой был, ни кола, ни двора своего не было! -говорил Иванов, и в голосе его звучала неподдельная тоска. — Все по людям с женой мыкались, батрачили. Только стал на ноги становиться, лошадку завел… Землица у меня неважнецкая, да все же хлеб родит… И вот, значится, брось все это к лешему!

Дымов сказал ласково и убедительно:

— Зачем же к лешему? Колхозы для того, чтобы люди лучше, богаче жили.

— Слышал я это уже, товарищ Дымов! И учительница наша и жена, всей деревне уши колхозом прожужжали. Не верю! Вот что хотите делайте — не верю! А с ней жить, не буду, раз согласия нету… Вы скажите, товарищ Дымов, как мне с ней развод сделать?

Дымов поднялся, развел руками:

— Не знаю… Честное слово, не знаю, Федор Тихонович. Сам-то я не разводился… Вернусь в район — специально для вас узнаю.

— А то у нас не житье, а мука!

Дымов улыбнулся хитровато:

— А сколько лет вы с ней мучаетесь?

— Да уж восемнадцатый пошел…

— Значит, всю жизнь вместе, а теперь порознь? — вздохнул Дымов и покачал головой. — Нескладно получается, Федор Тихонович! А вдруг она права?

— Ксеня-то? — вскрикнул Иванов и горько прибавил: — Она кого хошь уговорит! Только не меня! Разведусь! — Он снова махнул рукой, круто повернулся и вышел.

Дымов высунулся в окно:

— Куда же вы, Федор Тихонович? Разговор-то мы не кончили.

Иванов шел по улице, не оглядываясь. «Горяч, горяч, — подумал Дымов, — а ведь все-таки поверит в колхоз. Этот обязательно поверит!»

В комнату вошел Трофим. За прошедшие сутки он осунулся, похудел. Исчезла его медлительная важность, глаза смотрели беспокойно, перебегали с предмета на предмет.

— Все сделал, как вы говорили, товарищ Дымов: в избе-читальне актив соберется. Сам оповестил всех.

Дымов подошел к столу, над которым висел кусок картона с надписью: «Председатель сельсовета Т. С. МОРОЗОВ».

— У меня к вам вопросы есть, товарищ Морозов. Я тут внимательно просмотрел список дворов — Дымов посмотрел в глаза председателю. — Честно говоря, странный список…

— А в чем странность, товарищ Дымов? — Морозов отвел глаза в сторону.

— Выходит, что у вас в Герасимовке кулаков нет? Что ни фамилия, то бедняк или середняк. А вот люди говорят другое.

— Да кто говорит-то, товарищ Дымов?

— Хотя бы Потупчик.

Председатель хрипловато рассмеялся.

— Больной человек Потупчик этот, товарищ Дымов. Я вас предупредить позабыл…

-Странно… я не заметил.

— Больной, больной! В умственном расстройстве.

Дымов помолчал.

— Ну а учительница тоже «в умственном расстройстве»?

Морозов заулыбался снисходительно.

— Зоя Александровна? Да ведь она, товарищ Дымов, без году неделю в Герасимовке живет. Где же ей знать всех? — Он вдруг сделал серьезное лицо и понизил голос, чуть склоняясь к собеседнику: — А вообще я вам сказать должен, что заметил я за ней левацкие загибы!.. Не из троцкисток ли она, товарищ Дымов? Конечно, считается комсомолкой, да ведь Захаркин и того выше был — секретарь райкома партии! Не была ли связана с Захаркиным?

Дымов сказал резко:

— Ну, уж это — вы меня простите, Морозов, — глупости!

— Я не в смысле наговора. Я, товарищ Дымов, в порядке бдительности. Все-таки маскируются враги!

— Да, враги маскируются…

Председатель встретился с Дымовым глазами и снова отвел их в сторону.

— А может, конечно, и я сам в чем не разобрался. Человек я не шибко ученый…

За порогом послышались шаги, коротко скрипнула дверь, и в комнату просунулась седая бородка Кулуканова. Морозов оживился:

— Вот, пожалуйста, товарищ Дымов, Арсений Игнатьевич Кулуканов — первый агитатор за колхоз.

Кулуканов неторопливо переступил порог, пригладил пальцами бородку.

— Я с превеликим удовольствием в колхоз вступлю, — сказал он и с достоинством кивнул Дымову. — За мной дело не станет. Только народ в Герасимовке у нас несознательный.

— Почему вы так думаете? — спросил Дымов быстро. — Я со многими гражданами уже беседовал.

Председатель усмехнулся:

— Лукавят, товарищ Дымов, правду в лицо сказать боятся.

— Боятся? Не заметил. У вас люди прямые. Сегодня еще на активе поговорим, завтра на собрании. Вот они правду-то и скажут.

— А в душе против, — вздохнул Кулуканов и сел рядом с Дымовым. — Не все у нас до колхоза доросли.

Снова заскрипела дверь. Стукнув сапогами, порог переступил Иванов в расстегнутой поддевке.

— Опять я к вам…

— Пожалуйста, Федор Тихонович, — привстал Дымов.

— Входи, входи! — сердито крикнул Иванов в дверь и, обернувшись к Дымову, прибавил: — Только я домой пришел, а жена опять за свое!

Вошла Ксения, смущенно прислонилась у двери к стене, заложив за спину руки.

— Здравствуйте, Николай Николаевич.

— А-а, Ксения Петровна! — улыбнулся Дымов.

— Вот вы ей сами скажите, товарищ Дымов, как Ленин-то насчет земли рассуждал?

— Я ж тебе толкую, что Ленин за колхозы был, — начала Ксения.

— Ты помолчи, помолчи, — перебил ее муж. — Тут пограмотнее тебя есть люди… Так как, товарищ Дымов? За колхозы был Ленин или против?

— За колхозы, Федор Тихонович! — сказал Дымов. — Владимир Ильич указывал, что мелким хозяйствам из нужды не выйти.

Ксения тряхнула головой, вынула из-за спины руки и сложила их на груди.

— Вот видишь, я же говорила…

— Да помолчи ты… — Иванов помедлил. — А что же раньше, при Ленине-то, коллективизации не было?

— Не время было, Федор Тихонович. Для крупного хозяйства нужна техника. А какая у нас была техника? — Дымов задумался. Все молчали, ожидая, что он еще скажет. — Вот скажите, Федор Тихонович, вам на фронте довелось быть?

— Да кто ж не был! — Иванов застегнул поддевку. — После гражданской, почитай, только в двадцать втором домой вернулся.

— Значит, вы помните, какой наша страна была после гражданской? — Дымов прошелся по комнате, повел вокруг руками. — Щебенка кругом! Заводы стоят, окна выбиты, в цехах ветер гуляет!

Иванов покашлял.

— Это, конечно, верно.

Дымов говорил, все более оживляясь:

— Все это надо было восстанавливать, Федор Тихонович! И не только восстанавливать! Надо было строить новое. — Он подошел к открытому окну, у которого столпилась группа ребятишек, и рассеянно погладил одного из них по голове. — Надо было и такие заводы строить, которые дали бы деревне машины и тракторы. Есть теперь у нас такие заводы! И с каждым годом будет все больше и больше! И вот теперь настал час объединить мелкие, разрозненные крестьянские хозяйства в колхозы!

— Вот и я говорю… — начала было Ксения, но муж сердито оборвал ее.

— Разрешите мне вопросик, товарищ Дымов, — вдруг сказал Кулуканов.

— Да.

— Колхоз — это, конечно, дело очень даже хорошее, — неторопливо и певуче говорил Кулуканов. — Но вот есть статейка товарища Сталина насчет добровольности, чтобы перегибов не было…

Иванов перебил:

— А меня, Арсений Игнатьевич, силой в колхоз никто и не загоняет.

— Совершенно правильно, Федор Тихонович! — Дымов задумчиво поглаживал через окно застенчиво ухмылявшегося мальчика. — Мы действуем не принуждением. Сами вы скоро поймете, какая это силища — коллективное хозяйство! Разве на мелких наших делянках, товарищи, передовую технику применишь? А как разойдутся тракторы на колхозных землях — какие хлеба зашумят! — Дымов посмотрел на детей и тепло улыбнулся: — Вот у кого замечательное будущее!

Иванов вздохнул.

— Машины да тракторы — оно вроде бы и неплохо, только не для наших мест. У нас ведь так: выйдет мужик пахать, обопрется на соху, глядь — пень, перенесет через пень соху — снова пень! Покуда полоску пройдет, рубаха до хребта прилипнет и лошадь мокрые бока раздувает! Где ж по нашим пням машинам ходить?

— А мы с этих пней и начнем, Федор Тихонович! Поля раскорчуем, болота осушим! Машины-то как раз и помогут. Ведь есть у нас уже тысячи колхозов! Урожаи какие собирают!

Все молчали. Иванов потрогал голову, вздохнул:

— Вот какая башка у меня, товарищ Дымов!

Дымов рассмеялся весело и заразительно:

— Распухла малость? Ничего, все войдет в норму. Я понимаю, к новому всегда трудно привыкать… Но другого пути к зажиточной жизни нет! — Он помедлил и обвел всех глазами. — Так учит партия, а партия, товарищи, видит далеко вперед!

— Да, тут задумаешься, — повел плечами Иванов и снова начал расстегивать поддевку.

Ксения ядовито шепнула ему:

— А тебе полезно подумать, а то уперся как бык!

Расталкивая ребятишек, в окно просунулся Потупчик.

— Актив собирается в избе-читальне, Николай Николаевич, — сказал он басом. — Вас дожидаются!

Кулуканов поспешно поднялся:

— Пойдемте к народу, товарищ Дымов.

Потупчик метнул взгляд на Кулуканова и проговорил со сдержанной яростью:

— А ты-то что здесь делаешь?!.

Морозов постучал по столу карандашом.

— Ты не шуми, Потупчик.

— Не шуми! — не унимался он. — Кабы моя воля, я бы ему голову оторвал!

Председатель посмотрел на Дымова и пожал плечами, давая понять в каком сильном «умственном расстройстве» Потупчик.

— Василий Иванович… — мягко начал Дымов, но Потупчик перебил его, указывая на Кулуканова:

— Почти год на него ни за что батрачил.

— Это еще доказать надо! — повысил голос Кулуканов.

— Подождите, Кулуканов, — нахмурился Дымов. — Работал он у вас?

— Да как вам сказать…

— Что там сказать? — покачала головой Ксения. — Вся деревня знает!

— Что было, то было, — закивал Иванов. — Ты, Арсений Игнатьевич, не отпирайся…

Дымов полуобернул лицо к председателю:

— Вот какие у вас середняки, Морозов!

Кулуканов растёрянно шагнул к Дымову.

— Да где записано, что он батрачил у меня, товарищ Дымов? Никакого договора у нас не было!

Дымов поморщился и вдруг резко повысил голос:

— Довольно, гражданин Кулуканов! — Он стукнул по столу костяшками пальцев. — Отдайте Потупчику все, что вы должны! А если не знаете сколько отдавать, тогда мы сами посчитаем сколько! Понятно?.. Пойдёмте, товарищи!

Он, не оборачиваясь, пошел ,на улицу.

Последним из сельсовета вышел Кулуканов.

У крыльца к нему подошел Данила.

— Что там стряслось, Арсений Игнатьевич?

Кулуканов не ответил.

-Нет, врешь, — шептал он, глядя на Данилу ненавидящими глазами. — Я себя за горло не дам хватать! Я сам схвачу! — Он, наконец понял, что перед ним стоит Данила, и понизив голос до шопота: — Убрать его надо!

— Кого?

— Дымова… Два раза стреляли мимо, в третий раз пуля мимо не пролетит…

К ним подошел Потупчик и сказал сдержанно:

-За долгом я завтра приду. Больше людей грабить не будешь. Конец твоей силе!

Они молча враждебно смотрели друг на друга.

Павел и Яков, стоявшие поодаль в группе ребятишек, многозначительно переглянулись. Яков прошептал:

— Во дела какие, Пашк… Бежим, это самое, Зое Александровне расскажем…

ГЛАВА VII ТРЕВОЖНЫЙ ВЕЧЕР

Про избу Василия Потупчика недаром говорили, что она «ветром подбита». Ветхие стены ее накренились, тесовая крыша сгнила, и, когда на деревню налетала буря, ветер выл на чердаке пронзительно и страшно. В тот вечер ребятишки долго сидели на крылечке Потупчиковой избы, беседовали с учительницей о прочитанной книге.

— А мне больше всего, Зоя Александровна, нравится, как Горький про красное знамя пишет! — мечтательно говорила Мотя. — Знамя разума, правды, свободы!..

— А ведь пионерский галстук — частица красного знамени, ребята! — сказала учительница.

Павел покосился на Якова.

— Яшк, а ты почему без галстука?

— Я?

— Да, ты!

— Я… это самое… стирается мой галстук…

— Это ты вчера уже говорил, — строго заметил Павел.

— Ну, так если он, это самое, не высох еще?

— Яша, скажи лучше — забыл, — сказала учительница. — Нехорошо говорить неправду.

— Ну, к… конечно, забыл, Зоя Александровна.

— Пионер, а врешь, — мрачно сказал Павел.

— Пашк, завтра надену… Вот честное пионерское под салютом!

Учительница взяла его руку под локоть:

— Выше поднимай, Яша. Над головой надо.

— Зоя Александровна, а почему над головой? — спросил Федя.

— Потому, что общественные интересы, интересы народа, пионер ставит выше своих личных интересов, — объяснила Зоя Александровна. — Что же это Дымов не идет так долго? Обещал нам текст для лозунга дать. Я схожу в избу-читальню, а вы посидите, ребята.

Учительница ушла. Смеркалось. Меж избами, над темной линией леса медленно бледнела заря. В этот вечерний час в деревне было пустынно и тихо. Только где-то далеко по временам звенела гармошка и слышались тонкие девичьи голоса.

— Ребята, — заговорил Яков, — а как это, значит, общественные интересы выше личных ставить?

— А так — все отдать для общего дела! — сказал Павел.

— Ну, скажем, у нас в избе-читальне, это самое, скатерти на столе нету, значит я должен свою из дому принести? Да ты знаешь, что мне мать за это сделает?

Все рассмеялись. Павел сказал добродушно:

— Чудак ты, Яшк… Это же мелочь — скатерть, тут в другом дело… — Он задумался, чуть вздрогнула родинка над правой бровью. — Вот одни люди живут на свете и думают: своя рубашка ближе к телу, человек человеку волк… Чтоб тебе хорошо было — грызи других, как волк!

— Как Кулуканов, — тихонько шепнула Мотя.

Павел продолжал:

— А надо так жить, чтобы не одному тебе, а всем хорошо было.

— Вот правильно Паша говорит! — кивнула головой Мотя.

— Подожди, Мотя, — остановил он ее. — И для общего Дела, ребята, настоящий большевик ничего не пожалеет. Настоящего большевика ничто, ничто не испугает! Никакой враг! Вот в Дымова сколько раз стреляли, а он не боится.

Федя вздохнул:

— А я только грома боюсь… Вон какая туча идет.

Мотя запела, поддразнивая:

— Дождик, дождик, пуще…

— Дам тебе я гущи… — подхватил Яков.

Федя надул губы:

— Паш, чего они дразнятся?

— Бросьте, ребята… А ты не обращай внимания, ну их… Давайте почитаем что-нибудь?

— Темно уже… — Мотя посмотрела на него. — А пойдемте в избу, ребята, я лампу зажгу.

Шумно переговариваясь, все поднялись и ушли в избу. Широкая полоса света упали в открытую дверь на крыльцо и протянулась по двору. Дымов, учительница и Потупчик вошли в эту светлую полосу и остановились.

— Сами видели, Николай Николаевич, — говорил Потупчик, — люди у нас разные; есть и такие, что хотят в колхоз, да боятся.

— Ну что ж, Василий Иванович, и Москва не сразу строилась. Придет время — все пойдут в колхоз.

— Так-то так, Николай Николаевич, да хочется, чтобы поскорей, — он вздохнул. — Я скажу дочке, чтоб ужин собирала.

Потупчик ушел в избу. Дымов присел на порожек, заглянул в дверь.

— Зоя Александровна, вы посмотрите, какое там собрание!

Ее лицо посветлело.

— Пионерский актив! А вон тот, видите — черненький, сын Морозова, Павлик.

— Знаю, знаю… И братишка его, Федя, кажется?

— Да, Федя… Смотрите, что там за борьба?

В избе нарастали голоса, шум. Отчетливо слышался бас Потупчика: «Не дам, не дам!» На крыльцо пятилась запыхавшаяся Мотя с простыней в руках. Другой конец простыни был в руках отца, который показался на крыльце следом за дочерью. Смеющиеся ребята высыпали во двор.

— Ого, а дочка-то, пожалуй посильнее отца! — подмигнул Дымов.

— Мотя, что это значит? — спросила учительница.

— Да ну, Зоя Александровна…

— Что «Да ну»?

— Понимаете, Зоя Александровна, какая блажь ей в голову пришла? — сердито пробасил Потупчик. — Говорит, в избе-читальне скатерки на столе нет. Так вот ей отдай последнюю простыню!

Дымов переглянулся с учительницей и рассмеялся так заразительно, что следом за ним захохотали ребята и гулким басистым емехом закатился сам Потупчик.

— Ай да Мотя! Вот так придумала!

— И ничего смешного нет! — говорила она, тяжело дыша. — Я такой секрет знаю, как красную краску делать. Вы знаете, какая скатерть будет? Первый сорт!

— Вот и потолкуй с ней, — махнул рукой Потупчик.

Дымов вынул платок и вытер глаза.

— Что за ребята у вас, Зоя Александровна! Положи ты эту простыню на место, Мотя! Мы вам из района скоро пришлем и скатерть, и занавески на окна, и разные картины, и новые книги.

— Вот это да! — восторженно вырвалось у Павла. — А «Чапаев» будет?

— Фурманова? Будет, Павлик!

Павел спросил с надеждой:

— А вы Чапаева видели? — Ему очень хотелось, чтобы этот хороший человек знал Чапаева, о геройских подвигах которого пионерам много рассказывала Зоя Александровна.

— Чапаева не видел, Павлик… А вот Фурманова хорошо знал. Вместе против беляков воевали. — Дымов прикоснулся пальцем к шраму на щеке. — Вот она — памятка о тех временах. — Он обернулся к учительнице и прибавил: — Заждались меня, ребята, наверное? Сейчас я вам текст для лозунгов дам.

Взрослые ушли в избу, а пионеры в ожидании уселись на крылечке.

— Сейчас дождик пойдет, — тихонько сказал Федя, опасливо косясь на нахмурившееся небо.

Уже совсем стемнело, в избах засветился огонь. Набежал ветер, пошевелил волосы ребят и снова стих.

— А дождь, это самое, и впрямь сейчас посыплет, — вздохнул Яков и вдруг настороженно стал прислушиваться.

С улицы донесся сердитый женский крик:

— Яшка! Яшка!

Яков слетел с крыльца, словно его толкнули в спину.

— Ой, ребята, пропал! Мать зовет… Иду-у, маманька!.. — он перемахнул через забор и исчез в темноте.

— И я побегу… — Клава поднялась. — Как бы и мне не досталось! Федя, идем, я до дому доведу.

Федя вопросительно взглянул на брата.

— Паша, пойдем?

— Иди, иди, братко. Я лозунги возьму у Дымова.

Клава и Федя ушли. Было слышно, как они мягко шлепали босыми ногами по пыльной дороге.

Павел и Мотя сидели молча. Мотя долго смотрела на его неясный профиль, наконец прошептала:

— Паш…

Он не слышал и сидел по-прежнему неподвижно, облокотившись на колено и положив подбородок ладонь.

— Паш…

— А?

— Ты про что думаешь?

— Да так… — неопределенно повел он плечами.

— А я тоже люблю думать… Про все, про все! Знаешь, когда хорошо думается? Когда спать ложишься… Правда? А тебе сны снятся?

— Снятся.

— Мне раз приснилось, что в Герасимовке дома стеклянные и электричество.

Павел с интересом взглянул на нее, убежденно сказал:

— Электричество на самом деле будет. Помнишь, Зоя Александровна говорила, что в каждую деревню электричество проведут? Вот только колхоз сначала надо.

— Только домов стеклянных не будет — побьются… — Мотя глубоко вздохнула, помедлила. — Паш, а один раз… ты мне приснился.

— Я?!

— Ага… — Она снова помедлила. — А я тебе никогда не снилась?

— Не… — подумав, ответил он.

Вдали глухо зашумела тайга. Сильный порыв ветра внезапно налетел на деревню. Острая молния вспыхнула и погасла, словно опущенная в воду; вдали неясно зарокотал гром.

На огороде, неистово захлебываясь, залаял пес.

— На кого это Кусака? — Удивленная Мотя вскочила, придерживая на коленях трепещущее платье. Она исчезла за избой, но Павел слышал ее тоненький, уносимый ветром голосок:

— Кусака, Кусака! На, на! Кому говорю, Кусака!

В небе снова загромыхало. Тяжело дыша, девочка подбежала к крыльцу.

— Кто бы это был, Паш? По огородам пошел, быстро так…

Павел встревоженно приподнялся:

— Не хромает?

— Да разве ж разберешь в темноте? — пожала она плечами и, увидев, что Павел заторопился к плетню, сказала:

— Да ты сиди, Паш. Может, мне показалось…

Павел стоял у плетня, настороженно вглядываясь в темноту.

— Мотя! — вдруг позвал он.

Она послушно подошла и стала рядом.

— Как Зоя Александровна говорила про пионерский салют?

— Как? — Она помолчала, вспоминая. — Ну, что общественные интересы пионер ставит выше личных…

Он задумчиво повторил про себя:

— Общественные интересы выше личных…

— Да ты что трясешься? Простыл?

— Не знаю… Наверно, простыл.

На крыльцо снова вышли Дымов, учительница и Потупчик.

— Возьми, Павлик, лозунги. — Зоя Александровна протянула ему листок.

Дымов сказал:

— Прежде всего о колхозе напишите. Это самое важное! Значит, завтра за работу?

— Прямо с утра сядем, — кивнула Мотя.

— Молодцы!.. До завтра, Зоя Александровна. На собрании встретимся.

Учительница ушла. Все молча стояли у крыльца, прислушиваясь к ее удаляющимся шагам. Потупчик тихо заговорил:

— Конечно, я думаю, трактором пни будет сподручнее корчевать. Плохая у нас земелька. Лучшую Кулуканов да другие такие, как он, забрали себе, заешь их гнус!

— Столько я об этом Кулуканове сегодня наслышался! — качнул головой Дымов.

— Да ведь такой кулачище он, Николай Николаевич!

— А в списках сельсовета середняком числился…

— Записать как угодно можно. Бумага — она все терпит.

Мотя взглянула на Павла, шепнула:

— Ты слышал, Паш?

— Сейчас хлынет, — уклончиво ответил он, глядя на небо. — Я побегу.

Павел перескочил через плетень.

«Чудной какой-то он сегодня, — подумала девочка.- Лихорадка у него, что ли?»

Она вышла на середину двора, запрокинула голову. Крупная холодная капля ударила её по щеке.

Мотя протянула к черному небу руки и тихо запела:

— Дождик, дождик, припусти…

Подошел Дымов и обнял ее за плечи.

— Хорошо как! — он глубоко вдохнул свежий грозовой воздух. — Вот и у меня такая пионерка растет, — задумчиво, ни к кому не обращаясь сказал Дымов.

— А как зовут вашу дочку? — спросила Мотя.

— Как зовут? — рассеянно переспросил он и вдруг громко крикнул ушедшему в избу Потупчику: — Василий Иванович!

— Да, — откликнулся он, выглядая из двери.

— А это правда, Василий Иванович, что Морозов бил сына, когда он в пионеры записался?

— Пашку-то? Люди говорят, бил…

— А мальчик он, кажется, славный.

— Очень душевный парень, не в отца пошел!

Над самыми их головами оглушительно ударил гром, косой дождь тугими струями захлестал по двору. Мотя и Дымов разом вскрикнули. Он, смеясь, схватил девочку за руку:

— Ой, бежим, пионерка! Скорей. А то утонем!

ГЛАВА VIII НОЧНОЙ ГОСТЬ

Татьяна сидела у окна, вглядываясь в темноту и кутаясь в шаль.

— И где его носит в такую непогоду… Федя!

— Чего, маманька? — откликнулся Федя из соседней комнаты.

— Где Паша?

— С Дымовым заговорился.

— Заговорился! Вон дождь какой находит…

Скрипнула дверь. Она быстро повернулась к порогу, но это вошел Кулуканов.

— Где Трофим? — спросил он глухо, не здороваясь.

— В сельсовете.

— Я подожду.

— Подождите… — пожала она плечами и ушла в соседнюю комнату укладывать спать захныкавшего Романа.

Кулуканов снял картуз, перекрестился и сел к столу, подперев ладонями голову. Долго просидел так, вздрагивая при звуках шагов, изредка доносившихся из-за окна.

В избу быстро вошел, почти вбегал запыхавшийся Данила.

— Дядя Трофим!..

Кулуканов опустил руки.

— В сельсовете. Заработался!.. — тихо, со сдержанной злостью произнес он. — Нагнал на него Дымов страху.

Он медленно поднялся.

— Дрянь дело, Данила!

— А чего?

— А того!.. Не должно быть завтра собрания! Потому конец тогда! Понимаешь? Конец!

— А что сделаешь?

— Придумать надо такое, чтоб собрания не было завтра. Только с Трофимом теперь не договориться, наверно. Запуган!

— Захаркина арестовали, вот и боится.

— Самим бы нам придумать что-нибудь!

— Не знаю…

Неслышно ступая, Кулуканов подошел к двери, что вела в соседнюю комнату, и прикрыл ее. Так же тихо вернулся к Даниле, прошептал:

— Убрать бы Дымова!

Данила молчал, сосредоточенно сдвинув брови.

— Слышишь, Данила?

— Можно убрать, Арсений Игнатьевич… — нерешительно сказал он.

— Сделай, Данилушка! — Кулуканов схватил его за плечи, потряс. — Сделай!

— Не я… — качнул Данила головой. — Есть такой человек. С Кубани переселенный.

— Сегодня надо! Ведь одна ночь осталась! Ежели решит завтра собрание в колхозе жить, тогда поздно будет.

— А человек этот здесь… У нас на огороде. Ему, Арсений Игнатьевич, все нипочем! Бежать он с Урала хочет. И наган у него есть.

— Данилушка!

— Ему бы только удостоверения от Трофима получить. Обещал Трофим… Он тогда сегодня же из района уберется. Сделает все шито-крыто, никто не дознается…

Кулуканов снова потряс Данилу за плечо:

— Как он с Трофимом повидается, сразу же приведи его ко мне.

— Я скажу ему, Арсений Игнатьевич…

— Так и сделаю! Чтоб неповадно было коммунистам в Герасимовку ездить… Где он сейчас, Дымов-то?

— У Потупчика.

— Прямо через окно — и концы в воду! — Кулуканов сжал кулак, резанул, им воздух. — Ночь, как раз подходящая.

Он долго надевал трясущимися руками картуз и, наконец, ушел.

Данила походил по избе, заглянул в соседнюю комнату.

— Ты Пашу не видел? — спросила Татьяна.

— Только мне и дела, что за ним смотреть!

Скоро явился Трофим Морозов, коротко бросил Даниле:

— Ты чего здесь сидишь?

Данила шепнул ему на ухо:

— Хромой пришел…

Трофим испуганно замахал руками:

— Уйди, уйди ты, бога ради, со своим хромым!

— Да ведь ты сам обещал, Дядя Трофим!

— Не вовремя пришел…

— Ведь восемь тысяч, дядя Трофим!

Трофим не ответил. Молча сел на лавку, расстегнул ворот. Ему вдруг стало душно. Восемь тысяч!.. В его воображении рисовались стопки хрустящих под пальцами зеленоватых и розоватых бумажек… деньги… много денег!

Он потер ладонью вспотевшую шею, рывком поднялся.

— Татьяна!

Жена откликнулась из соседней комнаты:

-Ну?

— Возьми детей и ступай к деду.

— Гроза вон какая!

— Идите! — зло крикнул Трофим. — Дела у меня, мешать будете. Быстро только, одним духом.

Он снова потер шею: «Восемь тысяч…»

— Пойдем, Данила. Ты веди его в избу, а я погляжу, нет ли кого на улице.

Они ушли, хлопнув дверью.

Татьяна отвела сонных Романа и Федю к деду и сейчас же вернулась домой. Ее беспокоило — где старший сын? Павел сидел за столом и жадно кусал ломоть хлеба, запивая молоком.

— Тебя, что ж, хворостиной домой надо загонять? Идем к деду.

— Зачем?

— Отец велел. Идем скорей, а то придет, осерчает.

Павел стоял, не двигаясь, занятый своими мыслями.

— Ну идем же, Паша.

Он вдруг сорвался с места, подошел к матери.

— Маманька… К нему хромой кулак с Чернушки придет?

Она рывком притянула к себе сына.

— Пашутка, сынок, не трогай ты отца, не путайся в его дела. Слышишь, сынок? Сердце у меня болит, прибьет он тебя!

Мальчик увидел перед собой бледное лицо матери, ее встревоженные, усталые глаза, и ему вдруг почти до слез стало жалко её. Она потрогала его лоб.

— Постой, да ты что горячий такой?

— Не знаю…

— Ох, горе какое! — вздохнула Татьяна. — Ты уж не ходи никуда. Совсем промок! Раздевайся и ложись.

— Да я ничего, маманька.

— Ложись, ложись… — говорила она, подсаживая сына на печь. — Ну, вот так. А я потом приду, горячим чаем напою. Спи, сынок.

— А папанька?

— Ничего, ничего, ты спи… Спи, милый! Вон какой большой уже вырос, а для матери все маленький…

Татьяна ушла. Павел закрыл глаза, потом снова открыл, поворочался на печи. Его знобило. Мысли в голове такие страшные, неясные, перепутанные — не поймешь, что делать… Да, что делать?

Мальчик слез с печи, надел длиннополую куртку, вышел на крыльцо. Во дворе бесновался ветер. Дождь монотонно шумел вокруг, заглушая гул недалекой тайги. По временам, когда вспыхивала молния, было видно, как под ветром гнутся острые верхушки деревьев. Павел поежился. С крыши за шиворот потекла холодная струйка. Он пробежал по двору и присел за сараем. Глаза привыкли к темноте, и теперь ему хорошо было видно крыльцо.

Сначала с улицы прошел отец, согнувшись и шлепая по лужам сапогами.

«Опять пьяный», — подумал Павел.

Прошло несколько томительных минут. Высокий человек в дождевике появился со стороны огорода так внезапно, что мальчик едва сдержал испуганный, крик. Прихрамывая, незнакомец медленно прошел мимо притаившегося мальчика и исчез в избе.

Павел поднялся. Что делать? Теперь его знобило еще больше.

Он вбежал в сени, прислушался, приоткрыл дверь.

Ветер вырвал ее из рук и, широко распахнув, стукнул о стену.

В первой комнате было пусто. Приглушенные голоса доносились через полуоткрытую дверь, которая вела в другую комнату. Наверно, отец и хромой там.

Павел неслышно скользнул на печь и забился в самый темный угол.

Ветер играл дверью.

— Кто там? — услышал он глухой голос незнакомца.

Отец вышел в комнату, захлопнул дверь.

— Ветер.

— Ну и буря!..

— Промок?

— Есть малость. Такой дождь, что дух захватывает.

— Вот я тебя согрею…

Павел слышал, как отец открыл дверцы шкафчика, достал бутылку, налил в стаканы.

— За ваше здоровье, Трофим Сергеевич!

На крылечке застучали торопливые шаги. Кутаясь в шаль, в избу вбежала Ксения.

— Таня!

— У-у, дьявол, напугала!.. — вскрикнул отец. — Нету Тани… Чего тебе?

— Соли надо. — Ксения отряхнула мокрую шаль. — Не успела в кооператив сбегать.

— Не знаю, где у нее тут соль.

Она помолчала.

— А ты все гуляешь, Трофим?

— Не твоя это забота, Ксения! — глухо сказал он.

— Со своими пил, теперь с чужими начал?

— Тут чужих нету.

— Я вижу — тебе все свои!

Она накинула шаль, круто повернулась и вышла из избы.

— Кто такая? — обеспокоенно спросил хромой.

— Соседка… Да ты не бойся — глупая баба…

Они выпили водку.

— А что там за дом через дорогу виднеется? Не кулукановский?

— Его… — удивленно сказал Трофим. — А ты откуда знаешь?

— Зайти просили. Есть одно дельце веселое… Ваш племянник меня у Кулуканова дожидается.

— Ты не очень тут расхаживай! Это тебе не Кубань!

— Эх, Кубань, Кубань! — вздохнул гость и, помедлив, спросил: — Так как же, Трофим Сергеевич?

— Чего?

— Насчет удостоверений.

Трофим с минуту помолчал, прежде чем ответить.

— Ты пойми, мне это может жизни стоить, — наконец заговорил он тихо.

— Так мы ж заплатим, Трофим Сергеевич.

— А меня за решетку посадят, и никаких разговоров… Понял?

Отец щелкнул замком портфеля, полистал какие-то бумажки.

— Вот они, удостоверения, гляди… а тут я пропуск сделал… сами фамилии впишите, какие хотите.

Наступило молчание. Должно быть, незнакомец читал…

— Хорошие удостоверения, Трофим Сергеевич.

Отец негромко рассмеялся:

— С такими удостоверениями хоть в Москву уезжай, в самый Кремль.

Незнакомец осветил не сразу, а когда заговорил, в его низком глуховатом голосе послышалась такая злоба, что Павел вздрогнул:

— Это мы знаем, куда ехать надо!

Снова наступило молчание. Отец, заворочался на заскрипевшей скамье и спросил чуть удивленно:

— И много там вас на Чернушке… таких, как ты?

— Да нет…

Мальчику показалось, что гость горько усмехнулся.

— Есть и такие, что не прочь уже по-советски жить… Из молодых… Колхоз свой устраивать будут… — Незнакомец вдруг ударил себя в грудь кулаком: -Только это не для тех, у кого огонь душу печет! Так как же, Трофим Сергеевич?

— Возьми.

— Добре! — сказал незнакомец. — А вот они, и гроши. Получи, Трофим Сергеевич.

Мальчик перевел дыхание. Его больше не знобило. Било жарко, и лицо горело так, словно он лежал в крапиве.Неожиданно для самого себя он вдруг соскользнул с печи и крикнул срывающимся голосом:

— Папанька!.. Что ты делаешь, папанька!

Мальчик видел, как метнулся в угол незнакомец в мокром дождевике. Отец испуганно привстал.

— Пашка?

— Что ты делаешь?! — Павел всхлипнул.

— Ну ладно, ладно… — опомнился наконец Трофим.

— Чем торгуешь, папанька? Совесть у тебя где?

— Молчи!

— Не буду я молчать, папанька! Не буду, не буду молчать!

Трофим вскочил, уставился на сына помутневшими, то ли от ярости, то ли от выпитого вина, глазами.

— Я тебе покажу, как ты не будешь молчать!

Он бросился к сыну, одним ударом сшиб его с ног.

Широко распахнулась дверь, в избу ворвались шум дождя и свист ветра. Трофим стремительно разогнулся. Через порог переступила Ксения. Следом за ней шли Дымов и Потупчик.

— Брось хоть сына мучить! — вскрикнула Ксения, бросаясь к Павлу. — Зверь!

— Товарищ Дымов… — растерянно произнес Трофим, все еще продолжая держать Павла за плечо.

— Отпустите мальчика, Морозов! — сухо сказал Дымов.

— Отца не слушается, товарищ Дымов…

— Не так детей воспитывают, Морозов…

Ксения помогла Павлу подняться.

— Это она все наврала вам, товарищ Дымов, — заплетающимся от страха языком заговорил Трофим. Лицо его посерело. — Все по злобе, товарищ Дымов! Шпионить приходила… Будто за солью… Заговорничают они против меня, потому что я линию партии держу… Сына даже против меня настроили!

— Хоть на сына не врите, Трофим Сергеевич! — сердитым басом проговорил Потупчик.

Дымов внимательно посмотрел на хромого:

— Предъявите документы, гражданин.

Хромой передернул плечами.

— По какому такому праву документы спрашиваете? Кто вы такие есть?

— Советские люди! — рванулся к нему Потупчик. — Понятно? И хотим знать, кто тут промеж нас путается?

— Нема у меня документов.

— Обыскать бы его надо, Николай Николаевич, — сказала Ксения.

Хромой вдруг плечом оттолкнул ее и рванулся к двери. Дымов выхватил из кармана пистолет:

— Стоять!

Хромой остановился, тяжело дыша, криво усмехнулся:

— Нема у меня ничего…

Потупчик быстрым движением сунул руку в карман его дождевика и вытащил наган.

— А про эту игрушку забыл? Вот какие у нас гости, Николай Николаевич.

— Зачем вы пришли в Герасимовку? — спросил Дымов, не спуская с него глаз.

— Гроза загнала… Бачите, яка погода! — он попятился к стене, заложив руки за спину и бросил под лавку скомканные удостоверения.

— Неправда, — очень тихо сказал Павел. — Смотрите, вон он бросил… товарищ Дымов, смотрите… эти удостоверения…

Трофим в ужасе затряс головой, крикнул:

— Врет он!

— Эти удостоверения… папанька дает за деньги выселенным кулакам.

Трофим опустился на скамейку.

— Отца продаешь, поганец!

Павел с трудом сказал:

— Это ты… Советскую власть продаешь, папанька! — Павел силился еще что-то сказать, но так и не смог. Его трясло. Дымов притянул к себе мальчика и обнял его. Павел задохнулся от прорвавшихся наконец рыданий.

— Николай Николаевич… — шептал он. — Николай Николаевич… я…

Дымов неловко и торопливо гладил его по голове, по спине и тихо говорил:

— Не надо, Павлик… Ну, не надо, мальчик…Ты ведь… пионер!

За окном шумела гроза, вспыхивали и гасли синеватые молнии и удары грома сыпались на деревню часто и глухо…

ГЛАВА IX ЗАГОВОР

Кулуканов осторожно стукнул в окно деду Сереге. На стук вышел Данила.

— На огороде дедуня, Арсений Игнатьевич.

— Покличь быстрее! Комиссия по деревне пошла!

— Какая комиссия?

— Колхозная… Имущество описывают!

Данила тихонько свистнул, лицо его вытянулось.

— Ну-у? Кто в комиссии-то?

— Голодранцы всякие! — зло сказал Кулуканов. — А за главного у них новый председатель сельсовета — Потупчик! А с ним еще Ксенька Иванова… Шитракова сейчас описывают. Думаю, ко мне сегодня не доберутся. А завтра-послезавтра и меня опишут… Голытьба! По-новому жить захотели.

Данила растерянно смотрел на Кулуканова.

— А все Дымов наделал, Арсений Игнатьевич… С того собрания и началось все. — Он сжал кулак. — Эх, не успели мы тогда убрать его! А теперь в райкоме сидит — не достанешь! Из-за Пашки проклятого сорвалось тогда с хромым!

— Не в Дымове теперь дело… — Кулуканов махнул рукой. — Вся деревня словно рехнулась. Подавай колхоз им, голоштанникам!.. Покличь Серегу быстрее! Мысль одна есть…

…Комиссия проходила мимо двора Морозовых.

— Я к Татьяне забегу, — сказала Ксения Потупчику.

— Быстрей только, — сказал он сурово. Потупчик еще не привык к своему новому званию, не всегда умел найти нужные слова, когда разговаривал с односельчанами. Порой он казался грубоватым, но на самом деле по натуре он был мягок и податлив, и никто не боялся его строгого тона. Потупчик посмотрел вслед убегающей Ксении и прибавил: — Слышишь, что сказал? Быстрей. Силиных сейчас описывать будем.

— Я одним мигом, Василий Иванович.

Татьяна возилась в избе у печки.

— Здравствуй, Таня! Я к тебе на минутку… — Ксения помолчала, участливо глядя на подругу. — Ты картошку окучила?

Она тихо ответила:

— Паша с Федей окучивают…

Они вышли за порог, сели на крылечке.

— Тяжко тебе, Таня?

— Да нет, ничего… — вздохнула Татьяна.

Ксения обняла ее.

— Ой, не говори, мне же видно… На людях не бываешь… Все одна да одна.

— Работы много.

Ксения поглаживала подругу по плечу.

— А ты не убивайся, Таня… Слышь? Не мучай сама себя…

— Да разве могу я? — не выдержала Татьяна. — Как людям в глаза смотреть?

— Таня…

— Молчи! — резко сказала Татьяна, смахивая со щеки слезу. — Вот вышла замуж, думала — человек хороший, глядела на него и думала — лучше нет! Гордилась я им, Ксеня… Доверие какое народ оказал! Председатель сельсовета! Подумать, только! А он… — Татьяна снова всхлипнула и закрыла лицо руками.

— Таня…

— И за Пашутку болею… — продолжала Татьяна. — Ты погляди на него, как извелся мальчишка…

Громыхнув калиткой, во двор быстро вошел Иванов. Он был чем-то возбужден, ступал широко, размахивал руками.

— Ксения! — крикнул он так громко, что с забора слетела и закудахтала перепуганная курица.

— Ты чего? — поднялась жена.

— Эх вы, комиссия, курам на смех! Ходи теперь за вами да проверяй!

— Да чего ты злишься-то?

— Языком только чесать можешь! — не унимался он. — А глаза на затылке… Дымов-то на собрании что говорил? Глядеть в оба надо!

Она смотрела на мужа, и в уголках ее глаз таился смех.

— Федя, ты объясни толком, что стряслось?

— Где Потупчик? Что вы все у Шитракова смотрели? Смотрели, смотрели, а веялку не приметили?!

— Какую веялку? — пожала она плечами. — Шитраков сказал, что продал ее.

— Продал!.. На гумне в соломе спрятал! Это же не грабли — веялка! Как еще пригодится в колхозе!

Ксения всплеснула руками.

— Вот ведь мошенник!.. Пойдем скорее, Федя! Вишь, дела какие! -взволнованно бросила она Татьяне уже на ходу.

Татьяна задумчиво смотрела им вслед.

…Вечером, передав Якову дежурство в избе-читальне, Павел побежал домой. На улице толпились девушки и парни, и он чувствовал, что его провожают взглядами, перешептываются.

С тех пор как народный суд приговорил Трофима Морозова к десяти годам тюрьмы, Павел нигде не мог пройти незамеченным. Тяжело было чувствовать на себе эти постоянные любопытные взгляды. Ребята замечали, что осунувшийся Павел стал молчаливее, словно повзрослел сразу.

Павел добежал до своего двора и вдруг остановился озадаченный: калитка была заперта. Он потрогал пальцем большой медный замок и решительно полез через забор.

Дверь в избу была открыта, оттуда доносились голоса.

У двери Данила курил самокрутку. Злобно скривил губы, взглянув на Павла.

В углу сидела мать с Романом и Федей. А посреди избы стоял дед Серега,

обеими руками опираясь на палку. Он что-то хрипло говорил — было видно, как шевелились кончики его седых усов.

Павел переступил порог, сказал нерешительно:

— Здравствуй, дедуня!

Дед не ответил, даже не обернулся. Данила процедил сквозь зубы:

— С коммунистами не разговариваем!

Павел, бледнея, шагнул к деду:

— Дедуня…

Но дед, казалось, не замечал и не слышал внука. Из-под нависших белых бровей он в упор смотрел на Татьяну.

— Ну, отвечай, невестка!

Татьяна слабо покачала головой:

— Не знаю…

Серега стукнул палкой.

— Что не знаешь? Комиссия уже по деревне ходит.

— Ну, так что ж?

— Записывают, кто чего в колхоз сдает.

— Шитракова уже раскулачили, — сказал Данила.

— Меня не раскулачат… нечего, — вздохнула она.

— Не о том речь… — снова пристукнул палкой дед Серега. — Я за старшого остался, мужа у тебя теперь нету. Слышишь? Как сказал, так и быть должно! Надо наше хозяйство объединить, а забор между дворами уберем.

Горькое негодование охватило Павла. Так вот зачем пришел дед Серега! Хозяйство прибрать к своим рукам хочет! Ведь объединиться с дедом Серегой — значит в батраки к нему пойти. Вся деревня знает, какой он жила. И Данилкины мысли ясны: небось думает, дед помрет скоро, а он, Данила, хозяином станет. Он и раньше хвастался, что будет жить богаче Кулуканова.

Мальчик хмуро взглянул на двоюродного брата, отошел в сторону и негромко проговорил:

— Маманька, не объединяйся… В колхоз вступим…

Все молчали. Лишь Федя зашевелился возле матери, зашептал ей на ухо:

— Маманька, в колхоз вступим!

Дед Серега тяжело качнулся, кашлянул:

— Так как же, Татьяна?

Все смотрели на нее, ожидая решающего слова. И она сказала тихо, сделав головой чуть заметное движение в сторону Павла:

— Ему видней… Он теперь за хозяина остался.

— Ну-ну… — выдохнул дед. — С голоду подохнете!

Он круто повернулся и, стуча палкой, вышел вон. Данила, кривя лицо, погрозил кулаком:

— Мы с тобой еще посчитаемся. Коммунист какой!

Татьяна привстала, гневно краснея:

— А ну, проваливай!..

Данила выплюнул самокрутку и, бормоча что-то под нос, сбежал с крыльца. Павел проводил его взглядом, спросил:

— Кто на калитке замок повесил?

— Это дед запер, — недовольно сказал Федя. — Приказал с сегодняшнего дня через его двор ходить. Данилка говорит, что теперь у нас одно хозяйство.

Павел вспыхнул:

— Новое дело! Пускай и не думает! Замок я все равно собью!

Он снял с полки молоток, выскочил наружу. Татьяна неподвижно сидела, прижимая к себе маленькрго Романа. Правильно ли она поступила? Может быть, нужно было соединиться с хозяйством деда? Может быть, не будет в деревне колхоза, о котором так хорошо рассказывает Ксения? Да и каким будет этот колхоз? Как жить? Разве по силам одной кормить и одевать детей? Пашка, правда, подрастает, помогает уже по хозяйству, но все-таки ведь он еще мальчонка. Ах, Пашка, Пашка!..

Внезапно она встрепенулась. В открытые двери из синих сумерек донесся пронзительный крик. Холодея и дрожа, Татьяна вскочила, усадила на пол заплакавшего Романа, выбежала на крыльцо.

У забора Данила бил кулаком вырывающегося Павла.

— Стой! — гневно закричала она. — Стой, проклятый!

Бросилась к сараю, непослушными трясущимися руками схватила жердь.

Данила отпустил мальчика, влез на забор.

— Я еще не так твоего пионера… — он не договорил и спрыгнул на свой двор. Жердь гулко стукнула по верхушке забора.

…Было уже совсем поздно, когда освободившийся от всех дел Потупчик зашел к Татьяне.

— Вечер добрый, Татьяна Семеновна! Как живешь?

— Помаленьку.

— А как насчет колхоза думаешь?

— Мы вступаем, Василий Иванович. — Она кивнула на детей и открыто посмотрела ему в лицо. — У меня теперь другой жизни нету.

Он посмотрел в окно на избу деда Сереги.

— А эти?

— Эти? Эти не пойдут.

— Ну, и без них обойдемся! — сказал он с сердцем.

Татьяна вздохнула.

— Чего только мне в колхоз отдать? Совестно перед людьми будет, Василий Иванович… Плуг, борона да кур пять штук.

— Кур не надо, Татьяна Семеновна, — добродушно усмехнулся Потупчик. -Куры — это твоя личная собственность. А плуг и борона — хорошо. Хозяйство, я думаю, соберется! У кулаков заберем инвентарь всякий. Чего с ними церемониться, раз они батрацкими руками богатство наживали! А они за свое богатство цепляются! Шитраков вон веялку спрятал!

— Я слышала.

Они замолчали. Потупчик повернулся было, чтобы уйти, но помедлил и тихо спросил:

— Ты скажи, чего в сельсовет не заходишь?

— Да что ж без дела заходить, Василий Иванович! Беспокоить только.

— А ты не стесняйся. Мне Ксеня про тебя весь день сегодня твердит… Может, тебе почему неловко или еще что? Я ж понимаю… Ты заходи, ежели пособить тебе что надо.

— Спасибо, Василий Иванович… — Ее глаза наполнились слезами.

— Заходи, заходи… — он закашлялся, неловко затоптался на месте. — Эх ты, делов сколько навалило сразу, Татьяна Семеновна: и кулаков раскулачивать и хлебозаготовки выполнять!..

Когда Потупчик ушёл, на соседнем дворе раздался громкий шепот Данилы:

— Унесли черти Потупчика, Арсений Игнатьевич!

Из избы вышли Кулуканов и дед Серега.

— Пришло времечко — по своей деревне как затравленный ходишь! — шептал Кулуканов, озираясь. — Так вот, значит, так, Серега: чтобы хлеб у меня на хлебозаготовки не забрали, я его как-нибудь ночью к тебе переплавлю… Ты, Данила, яму поглубже в саду выкопай… У вас, я думаю, искать не станут. Треть хлеба возьмете себе с Данилкой за это.

— Спасибо, Арсений Игнатьевич, — блеснул глазами Данила. — Значит, ночью?

— Ночью! Чтоб ни одна живая душа не видела!

ГЛАВА X ТАИНСТВЕННОЕ ПИСЬМО

Шла вторая половина августа, но уже по-осеннему начали желтеть осины и березы. По утрам с недалекого болота на деревенскую улицу вползал густой белый туман. Он медленно, почти незаметно для глаза плыл мимо окон и, лишь когда пригревало солнце, расползался в согревающемся воздухе.

Однажды в такое утро в Герасимовку пришла неизвестная старуха. Высокая и худая, закутанная в старую шаль, она брела вдоль забора, по пояс скрытая стелющимся по земле туманом. Собаки лениво лаяли ей вслед.

Иногда старуха останавливалась у ворот, стучала в доски клюкой и долго крестилась, когда ей подавали краюху хлеба.

Никто не обратил бы внимания на появление нищенки, если бы со времени ее прихода в деревне не начали твориться очень странные вещи.

…На двенадцать часов дня в избе-читальне была назначена репетиция пионерского драмкружка. Под руководством Зои Александровны пионеры готовили к началу учебного года небольшую пьесу, которую сочинил Павел.

Вначале на сцене появлялся с наклеенной бумажной бородой Яков. Кряхтя и сутулясь, он садился перед зрителями и рассказывал о том, что его, старого батрака, совсем одолели кулаки. Когда он, закончив говорить, печально опускал голову, к нему подходил другой «батрак» с такой же бумажной бородой — Василий Слюсарев, парнишка с визгливым тонким голоском. Он хлопал Якова по плечу и говорил, что таким людям, как они, только один путь — в колхоз.

Потом появлялись толстые «кулаки» со страшными, вымазанными сажей физиономиями. Их роли исполняли самые младшие ребята, потому что старшие наотрез отказались играть кулаков. Придерживая руками подушки, спрятанные под рубашками, они наступали на «батраков» и свирепо выкрикивали песенку, придуманную Мотей Потупчик:

Вы батрачите на нас,

Мы в колхоз не пустим вас!

В конце спектакля на сцене с красным флагом появлялись «рабочие».

«Кулаки», завидев алые полотнища, в ужасе убегали. А «батраки» обнимали «рабочих» и хором пели:

Мы в колхоз идем, идем,

К жизни радостной придем!

Разумеется, они старались петь как можно красивее, хотя разочарованная Мотя утверждала, что получается это у них лишь самую чуточку лучше, чем у «кулаков».

Как бы там ни было, репетиции проходили вполне успешно, и Зоя Александровна советовала пригласить на утренник всех герасимовских бедняков и середняков.

В спектакле принимало участие несколько саковцев. Приверженцы Петра давно покинули своего главаря, и теперь он почти перестал показываться на улице. Изредка пионеры видели его в отдалении, одинокого и скучающего. Всякий раз он грозил им кулаком и исчезал у себя во дворе. «Боится», — решили они.

В тот день, когда должна была состояться генеральная репетиция, к двенадцати часам пришли только Павел и Мотя с Клавой. Остальные участники спектакля не явились и в половине первого и в час.

Это было невиданное нарушение дисциплины. Недоумевающая Зоя Александровна долго смотрела в окно на пустую улицу, рассеянно накручивая на руку свою светлую косу. Наконец она сказала:

— Вы, ребятки, разузнайте, в чем дело, а я пока просмотрю, как вы заметки в стенгазету написали.

Павел мрачно предложил:

— Пойдемте к Яшке…

У избы Якова Павел посвистал условно. В окне, между двумя банками герани, моментально показалась Яншина голова. Но у него были такие испуганные глаза и он выглядел таким жалким, что Клава шепнула Павлу:

— Заболел, наверно…

Яков делал странные движения руками, и они сообразили, что он просит их идти на огород, за сарай.

— Чудное что-то с ним делается, — недовольно сказал Павел. — Подожди, Мотя, через забор не лезь. Тут у нас одна условная доска отодвигается.

Через минуту за сарай явился Яков.

— Ребята, — виновато начал он, — меня мать не пустила…

Павел, не глядя на него, раздраженно перебил:

— Не ври! Всегда пускала!

— Всегда пускала, а теперь нет… Вот гляди, что она нашла сегодня в сенях…

Яков протянул скомканную бумажку. Это был листок из ученической тетрадки в клеточку, исписанный корявыми буквами:

«Во имя отца и сына и святого духа… был слышен во святом граде Иерусалиме голос господень, и сказал господь: кто в колхоз пойдет, не будет тому благословенья. Перепиши письмо это семь раз и отдай соседям своим. Аминь».

— Мать прочитала и давай плакать, — жалобно заговорил Яков, — а мне сказала, что если из пионеров не выпишусь, так голову оторвет. А потом сказала, чтобы я переписал семь раз…

— Ну а ты?

— Чего я? — помедлил Яков.

— Переписал?

Яков вздохнул и не ответил.

— Ну? Чего молчишь?

Яков прошептал чуть слышно:

— Переписал, ребята.

Павел сверкнул глазами:

— Зачем?!

— А если… это самое, правда?

— Дурак!

Мотя тихо ахнула:

— Яша! Да разве настоящие пионеры в бога верят? Это ж только от некультурности.

Яков шмыгнул носом.

— Да, а мать-то дерется… К соседям вчера ходила, так там тоже такие записки нашли.

Клава вдруг всплеснула руками:

— Ой, так это же нищенка! Ну да! Я сама видала, как она у соседей христа ради просила и что-то в сени бросила. Я тогда даже подумала: что это она бросает?

Павел молчал, соображая.

— Пошли-ка в избу-читальню. Надо подумать, что делать. Эх, задержать бы эту нищенку нужно было! А теперь ищи ветра в поле.

В избе-читальне Зоя Александровна склонилась над листом стенгазеты. Возле нее вертелся Федя. Увидев вошедших пионеров, она спросила:

— Кто писал эту заметку «Сдадим хлеб родному государству!»?

— Я, — сказала Мотя.

— Тут написано «здадим».

— Вот так написала! — пропищал Федя.

— А ты-то откуда знаешь, как надо! — огрызнулась Мотя. — Во втором классе только учиться будешь… Я сейчас поправлю, Зоя Александровна.

Павел протянул учительнице скомканный листок.

— Зоя Александровна, поглядите, что нищенка по деревне разбросала.

Учительница быстро пробежала записку глазами и весело рассмеялась:

— Какая глупость!

— Зоя Александровна, — сказала Мотя, метнув короткий взгляд на Якова, — а есть, которые уже переписали по семи раз!

— Молчи! — цыкнул Яков, краснея. — Вот я тебе дам!

Учительница молчала, думала о чем-то. Лицо ее было серьезно. Наконец она внимательно посмотрела на пионеров.

— Всеми средствами пользуются враги, ребята! Знают, что еще темных людей много… Вот что… Даю вам боевое пионерское задание: надо все эти записки собрать по дворам. Я напишу об этом в газете. А потом еще на собрании расскажем… Пошли!

Неподалеку от избы-читальни, посреди улицы, с гармошкой в руках стоял Данила, окруженный приятелями. Увидев учительницу, скривился в улыбке, выплюнул на землю дымящуюся папиросу.

— Наше вам с кисточкой, Зоя Александровна!

— Все балагуришь? — сухо сказала она и прибавила : — Я вот что хотела сказать тебе, Данила: ты не обижай Павлика! Мне дети передавали, что ему от тебя прохода нет.

— Наговоры, — усмехнулся он, перебрасывая всхлипнувшую гармонь с руки на руку.

— Смотри! Услышу еще раз — в милицию сообщу.

— Что вы, Зоя Александровна! Я скоро приду к вам в комсомол записываться. Вы, говорят, комсомольскую ячейку организуете?

— Ну, неужели придешь? — сердито сказала она. — А тебя в комсомоле ждут не дождутся!

Данила глуповато хохотнул, глядя вслед удаляющейся учительнице, рывком растянул запевшую все лады гармонь.

ГЛАВА XI У КОСТРА

Под воскресенье ребята пошли на озеро удить рыбу. Запаслись едой, теплой одеждой: решили ночевать на берегу.

До озера несколько километров. По дороге девочки пели песни, бегали между деревьями, пугая белок, аукались. Они шли без сетей и удочек — какие из девчонок рыболовы! Взяли их, чтобы за костром следили да уху варили.

Одна Мотя несла удочку на плече. Она — как мальчишка, даже стрелять из ружья умеет: отец выучил.

Был погожий день. Солнце, уже не горячее, но по-прежнему яркое и ласковое, плыло над тайгой, пробивалось светлыми полосами и пятнами сквозь чащобу и бурелом, сверкало на полянке.

Павел и Мотя шагали позади всех, о чем-то совещаясь. Яков сначала обиделся, что они не позвали его к себе, потом ухмыльнулся, зашептался с ребятами. Они остановились под старой сосной и вдруг нестройно запели:

Тили-тили тесто,

Жених и невеста.

Тили-тили тесто,

Жених и невеста.

Со смехом сбежались девочки. У Моти мелко задрожали пухлые губы.

— Дураки! Сами вы женихи! — она расплакалась.

Девочки, посмеиваясь, стали ее успокаивать:

— Брось, Мотя, да они же просто так, балуются…

Мотя всхлипывала:

— Они думают… как идем вместе, так, значит… жених и невеста… Дураки! Все пионеры… дружить должны!

Павел, красный, подошел к Якову.

— Это ты придумал?

— Ничего не я…

— Врешь, ты! Вот набью тебе шею, тогда узнаешь, — он сказал это довольно миролюбиво. Ему самому было немножко смешно.

— А у тебя, это самое, секреты от друзей завелись?

— Дурень, да ты знаешь, про что она говорила?

— Про что?

— Вот нарочно не скажу, потому что ты дурак. — Он подумал и прибавил: — На озеро придем, тогда скажу.

Якова мучило любопытство, но виду он не подал и до самого озера шел рядом с Павлом, посвистывая и балагуря: хотел загладить вину. Когда пришли, Павел ничего не сказал — должно быть, забыл. Разъехались на лодках ловить рыбу и купаться.

Вода в озере холодная, чистая. Если всмотреться, можно увидеть илистое дно, зеленые лапчатые водоросли, мелких рыбешек, которые сверкают под лодкой.

Летом из разных лесных деревень на озеро приходит много рыболовов, и на его берегах по ночам горят костры, будто в огромном цыганском таборе. Озеро большое — всем места хватает.

Яков раньше всех вернулся к костру, у которого хлопотала Клава Ступак — она варила уху. Он свернулся у костра и задремал.

Павел окликнул его с лодки:

— Яшк!

— Спит он! — крикнула Клава. — Хоть стреляй над ухом — не проснется.

— Вот соня! — Павел выбрался из лодки, присел возле Якова на корточки. — Яшк!

Клава улыбалась, помешивая уху.

— Его мать жаловалась в прошлом году: утром, говорит, в школу не добудишься.

Павел запел шутливо:

Зыбаю, позыбаю,

Пошел отец за рыбою,

Мать пеленки полоскать,

А я Яшеньку качать…

Ааа… аа

— Что ни делай, все равно не проснется, — смеялась Клава.

Павел запел громче:

Зыбаю, позыбаю,

Пошел отец за рыбою,

Мать пеленки полоскать,

А я за волосы таскать!

Он дернул приятеля за волосы. Яков негромко взвыл и встрепенулся.

— Ой!.. Ну, знаешь, это самое… за это можно и по уху дать.

— Вот здоров спать! — расхохотался Павел.

— Это я лю-у-ублю… — потянулся Яков. — Эх, перебил ты мне, Пашк, сон интересный.

— Какой? — заинтересованно спросила Клава. — Люблю я про сны слушать.

— Будто мать клюквенное варенье варит… А сахару, сахару положила! И пенка так и накипает! Мать говорит: «Кушай, Яшка, пенку». Я ложкой-то зачерпнул пенку, а съесть так и не успел: ты как раз тут за волосы дернул.

— А на болоте уже клюква розовеет, — сказала Клава. — Видимо-невидимо!

Павел предложил:

— Айда, сходим в то воскресенье? Как раз дозреет.

— Сходим… — снова потянулся Яков. — Люблю я клюквенное варенье… Постой, нельзя в то воскресенье.

— Почему?

— В пятницу — первый день занятий, в субботу — второй, а в воскресенье — третье сентября.

— Ну, так что?

— Зоя Александровна говорила, что третьего сентября утренник. Будем рожи сажей красить.

— Если на зорьке встать, то к утреннику как раз поспеем.

— Не люблю я на зорьке вставать, — зевнул Яков. — А может, в этом году еще и не будет в нашей школе пятого класса?

— Будет! — уверенно сказала Клава. — Уже три новые учительницы приехали. С виду симпатичные… Только лучше Зои Александровны, по-моему, никого нет!

Один за другим у костра собирались пионеры, рассаживались перед огнем, грелись.

— Осень… — вдруг печально сказала Клава. -Листья желтеют… Жалко лета, ребята. А на Черном море, Зоя Александровна говорит, еще розы цветут.

— Там и в декабре цветут! — оживился Павел, — Ребята, вот я думаю, какая же страна наша большущая! На одном конце еще морозы бывают… снег! А на другом — уже хлеб сеют и деревья зеленые!

Помолчали. Яков проговорил:

— Мой папанька в Красной Армии был — в этой… в Средней Азии. Там они с басмачами дрались — такие бандиты есть… Вот жарища там! Шестьдесят градусов! И песок. Едешь день — песок, едешь два — песок.

Клава пояснила:

— Каракумы. Пустыня такая.

— А Зоя Александровна говорит, что такое время будет, когда и пустыня родить хлеб начнет, — прибавил Павел.

— Начнет, — согласилась Мотя. — Если речку провести… Орошение сделать.

Павел продолжал, тщательно помешивая хворостинкой угли в костре:

— А еще, наверное, такие машины сделают, что бы тучи собирали, и когда надо — дождь будет идти!

Яков подскочил, весело сморщился, захохотал:

— Вот загнул! Какая ж это машина на небо полезет?

— Может, самолет такой будет…

— Гром как жахнет, так твоего самолета и нету! — рубанул по воздуху ладонью Яков.

— Никогда ты, Яшка, ни во что не веришь, — недовольно проворчал Павел. — А может, еще через радио! Знаете, ребята, радио какое, наверное, будет? Зоя Александровна рассказывала: сидим в Герасимовке — и Москву видим!

— Красную площадь! — мечтательно сказала Клава.

Яков спросил недоверчиво:

— И Кремль?

— И Кремль!

Все придвинулись к костру, посмотрели на Павла заблестевшими глазами.

— Неужто увидим?

— Ну, это мы не доживем… — покачал головой Яков.

— Доживем! Вот посмотришь, доживем!

К костру подбежала запыхавшаяся Мотя.

— Ребята, за мной Петька Саков идет!

Павел вскочил, сжал кулаки. Клава удержала его за рукав:

— Паша, не надо.

— Пусти! — он резко высвободил руку. — Все равно сейчас опять драться будем. Ну, я ж ему!

Яков поднялся рядом с ним.

— Пашк, ты не бойся… Если что — я подмогну…

К костру подошел Петр и молча остановился.

Молчали и пионеры. Все вдруг увидели, что глаза у Петра совсем не злые и смотрит он очень жалобно и смущенно. Это было так не похоже на него, что Павел растерялся.

— Ну, — передохнул он, — ты чего стоишь? — Но в голосе Павла не было угрозы.

Саков молчал.

— Ну?

Петр шевельнул рыжей головой и сказал тихо:

— Вы меня за человека не считаете, а я… — он запнулся, и Павел увидел, что на его ресницах блеснули слезы.

— Ты про записки знаешь?

— Про какие записки? — насторожился Павел.

— Что в Иерусалиме бог против колхозов говорил… Ну, голос его, что ли, был слышен…

— А что?

— Эти записки… моя тетка с Кулукановым сочиняла.

Павел смотрел на Петра широко открытыми глазами.

— Врешь!

— Право слово… Тут нищенка ходила, так они и научили ее эти записки бросать…

Павел сделал шаг вперед и вдруг широко улыбнулся, хлопнул Петра по спине.

— Петька, дружище, ох, молодец!

Пионеры наперебой заговорили:

— Петя, садись!

— Садись, Петька, у костра!

— Вот здесь посуше!

Петр робко поежился.

— А вы меня в пионеры примете?

— Ну ясно, примем! — Павел повернулся к Якову. — Расскажем Зое Александровне… Вот она напишет про таинственное письмо!

— Сколько сме-еху будет! — протянул Яков.

Клава язвительно заулыбалась:

— Ты же сомневался, думал, что правда!

— Кто-о? Я? — возмущенно вскрикнул Яков. — Да я, это самое, и в бога-то совсем не верю! Это ж курам на смех! Бог речь о колхозах держал!

— А на пасху куличи святить ездил!.. — вспомнил кто-то.

Все засмеялись.

— Так это ж мать заставила! Больше не поеду! Нипочем не поеду!

Ему очень хотелось, чтобы ребята убедились в том, что он не верит в бога. Притопывая ногой, он громко запел «безбожную» шуточную песенку, которую часто пели пионеры в те годы:

Пионеры, в бога вы не верите,

А где ваша пасха?

И все дружно подхватили:

Наша пасха — выдумка и сказка,

Вот где наша пасха!

Потом все уселись у костра и с аппетитом поели ухи. Огромная луна всплыла в облаках и залила чудесным светом лес, живой серебряной дорожкой протянулась по озеру. Неясно поблескивали в сумраке огоньки дальних костров. Мальчики сушили у огня одежду, хвастались уловом.

Невдалеке послышалось:

— Эй, пионеры! — По голосу все узнали Данилу. — Рыбачите?

Яков ответил неохотно:

— Рыбачим.

Данила вышел на свет. Его узенькие глаза забегали по лицам ребят, на секунду встретились с глазами Павла и снова скользнули в сторону.

— Ну, ну, рыбачьте. — Он с усмешкой поправил на плечах куртку, медленно отошел.

— Носит его здесь… — проворчал Яков. — Всегда он насмехается.

— Девочки, — зашептала, понижая голос, Клава, — а вы видели, какая у него рубашка?

— Какая?

— Кулукановская! На груди зеленым вышитая. Ей-ей! Я запомнила, как Кулуканов носил.

— Подарил, наверное, — сказала Мотя. — Чего-то он часто стал в гости к Кулуканову ходить… Паш, и дед Серега к нему ходит, я видела.

Все умолкли. Петр сказал в тишине:

— Данилка ему хлеб помогал молотить. Еще и из другой деревни Кулуканов батраков нанимал. Из нашей нанимать боится! По ночам молотили. Ох, и хлеб у него хороший!

— В сельсовете сказал — град побил. Хлеб государству сдавать не хочет, — возмутилась Мотя.

— Мотя, дай-ка ту бумажку, — нахмурился Павел.

Мотя порылась в кармане и протянула ему свернутый листок. Он взял его, не глядя.

— Вот ей, — Павел кивнул на Мотю, — сегодня в сельсовете список дали, кто не хочет хлебозаготовок выполнять. Она мне в лесу рассказывала… вот. А вы, дураки, запели: «Тили-тили тесто…»

— Да ведь мы пошутили, — Яков виновато кашлянул.

— Ладно. Яшк, ты завтра будешь в избе-читальне объявление писать.

— Что за объявление?

Павел развернул листок.

— Тут первым Кулуканов помечен. Вот ты и напишешь: «Здесь живет зажимщик хлеба Кулуканов». Возьмешь старую газету и напишешь чернилом.

— Не чернилом, а чернилами, — поправила Клава Ступак. — Сколько раз Зоя Александровна говорила!

— Ну, чернилами… А потом на кулукановские ворота приклеим. Пусть все знают!

— Здорово! А не намылят нам, это самое, шею?

— А ты не трусь! Тут немного — человек пять. — Павел посмотрел в список и внезапно смутился, нерешительно провел рукой по затылку. — Тут, ребята, одна фамилия помечена… Слышь, Яшк? Второе объявление будешь так писать: «Здесь живет зажимщик хлеба Ступак».

Все посмотрели на Клаву. Она сидела у костра, растерянно открыв рот, держа в поднятой руке ложку. Глаза у Клавы замигали все быстрее и быстрее, и вот из них разом брызнули слезы и струйками покатились по веснушчатым щекам.

— Не хочу я… не хочу… Это мой дядя…

Пионеры переглядывались. Мотя тихо сказала:

— Чего разревелась? Вон Паша отца разоблачил, а ты…

Павел вдруг вскочил, с яростью глядя на Мотю, над бровью его задергалась родинка.

— Дура! — крикнул он, но голос сорвался, задрожал: — И чего вы все: отец да отец…

Он круто повернулся, зашагал в темноту, шурша травой. У самой воды прилег на бугорке, завернулся в куртку.

Неслышно подошел Яков.

— Пашк…

— Отстань!

Яков опустился на корточки.

— Давай не будем про Ступака писать…

— А мне что за дело!

— А то Клавка, это самое, ревет. Она говорит — сама уговорит дядьку хлеб сдать. Хорошо?

— Хорошо.

Яков помолчал, вздохнул.

— Пашк, идем еще ухи поедим.

— Не хочу. Я спать буду.

Яков вернулся к костру.

— Ну что ж, спать так спать… — Он потянулся так, что захрустели суставы. — Это тоже дело хорошее… Ложись, Петька, поближе.

Павел долго ворочался в траве, смотрел на редкие, слабо мерцающие в вышине звезды. С озера наползал серый, мохнатый туман, в темной воде по временам шумно плескалась рыба.

В лесу было тихо, пахло хвоей. Изредка шелестело что-то в чаще да издалека доносился раскатистый крик филина, похожий на кашель: «кга-а…»

…Среди ночи Павел со стоном проснулся от жгучей боли и дыма. Кто-то подсунул под шею горящую головню. В ужасе вскочил, держась за опаленное место, и лицом к лицу столкнулся с Данилой.

Над лесом низко висела чуть ущербленная луна, и в ее желтом свете мальчик ясно увидел непонятную, застывшую усмешку на лице двоюродного брата.

— Что, жарко? — хрипло спросил Данила и вдруг стремительно схватил Павла за горло и, рванув, опрокинул в озеро.

Холодная вода сомкнулась над мальчиком. Теряя сознание, он все еще пытался слабеющими руками отцепить тяжелые железные пальцы, сжимавшие горло.

Но пальцы вдруг сами разжались. Задыхаясь и кашляя, Павел вырвался из воды и не сразу понял, что происходит вокруг. Вода клокотала и плескалась от груды барахтающихся тел. Ребята, бросившиеся на выручку, теперь крепко держали Данилу. Рядом с Павлом по пояс в воде стояла Мотя и что-то кричала, размахивая руками. Потом он увидел Петра и Якова, вцепившихся в Данилу.

— Пустите, — хрипел Данила, — пошутил я… Ну, пустите…

Его не отпускали.

— Пустите… вода холодная…

Его повели к догорающему костру. Но вдруг он рванулся, прыгнул через тлеющие угли и побежал не оглядываясь, шелестя мокрой одеждой.

До самого утра никто не спал.

— Да что ж это такое?! — всхлипывая, говорила Мотя. — Да чего ж ему надо от тебя, Паша?

Яков размахивал над костром руками.

— Ты скажи завтра отцу, Мотя! Пусть он, это самое, Данилку в сельсовет вызовет!

— Нельзя, ребята! — негромко сказал Павел. — Никому не говорите!

Все умолкли.

— Почему?

— Маманька узнает — беспокоиться будет сильно… Жалко мне ее, ребята.

ГЛАВА XII ТЕНИ ВО ДВОРЕ

Дед Серега встал на рассвете — старики мало спят. Побродил по двору, оглядывая, все ли в порядке, выпустил из сарая проснувшихся кур.

Потом, кряхтя, вышла бабка, тонко пропела:

— Цып, цып, цып, цып…

Дед издали наблюдал, как куры клюют зерно, дружно постукивая клювами. Вдруг он зашевелил усами, на цыпочках засеменил к птицам и с размаху хлестнул хворостиной белобокую курицу.

— Анафема!

Птицы с шумом разлетелись. Дед гнался за белобокой курицей, подпрыгивая на кривых ногах, сипло кричал:

— Опять соседскую .куру кормишь, старая! Вот я ее, дрянь такую, в щи!

Пронзительно кудахча, курица вылетела на огород, заметалась между сухими картофельными кустами.

Дед остановился, тяжело дыша. Навстречу ему по огороду шел Кулуканов, осторожно переступая пыльными сапогами через картофельные кусты.

Дед ладонью смахнул с морщин пот и, торопливо вытерев ее о штанину, протянул Кулуканову руку.

— Доброго здоровья, Арсений Игнатьевич.

— День добрый… — Голос у Кулуканова низкий, спокойный, но в желтоватых глазах тревога, и широкоскулое лицо его с острой бородкой необычно бледно — то ли от бессонницы, то ли от усталости.

Пошли в избу. Кулуканов кивнул бабке, снял картуз, перекрестил лысоватую голову. Сел в углу под темной деревянной божницей, за которой торчали ножи и вилки: издавна служили эти иконы вместо шкафа.

— Покличьте Данилу.

Когда явился заспанный Данила, гость неторопливо достал из кармана газетный лист с расплывшимися чернильными буквами.

— Глядите, содрал сейчас с ворот…

Помолчали. Бабка непонимающе глядела на синие буквы, трясла головой. Она стояла над недочищенной картошкой с большим горбатым ножом в руке. На его лезвии густо белели царапины — следы от камня, о который его точили.

— Зажимщик хлеба! — Кулуканов скомкал лист, швырнул в сторону. — Когда-то Трофим приходил, кланялся: «Будь у сына крестным отцом». Согласился крестить… Кабы знал тогда, сам бы своими руками у попа в купели утопил змееныша.

Данила сказал чуть слышно:

— Утопить никогда не поздно…

Кулуканов сделал вид, что не расслышал, и продолжал глухо:

— У Силина закопанный хлеб нашли, а у Шитракова — оружие. Тоже он устроил со своими босяками… И в стенгазете прописал.

Кулуканов прикрыл рукой задергавшуюся щеку и долго молчал. Потом вдруг поднялся:

— Не дам проклятым! Ничего не дам! Спалю лучше!.. А весь обмолоченный хлеб сегодня у вас в сарае закопаю… Яму вырыли?

— Вырыли, Арсений Игнатьевич.

…Вечером Павел помогал Феде готовить уроки. Федя ерзал за столом, волновался.

— Ничего я не понимаю!

— А ты не кипятись… Повтори-ка условия задачи.

Федя вздохнул.

— Трактор прошел десять километров, автомобиль прошел в три раза больше. Спрашивается: сколько километров прошел автомобиль? Не понимаю… Какие такие трактор-автомобиль?

Павел прикрутил коптящую лампу, задумчиво прищурился:

— К весне у нас в районе тракторы будут.

— Ну да… — недоверчиво качнул головой Федя.

— Дымов говорил.

— А-а… Паш, а трактор быстрее коня?

— Ну ясно, быстрее.

— Вот бы покататься!

— Небось весной покатаемся. Тракторов уже много стало. На Волге тракторный завод построили, и еще новые заводы строятся.

— Эх, вот жизнь будет! — мечтательно сказал Федя.

— Жизнь, жизнь, — усмехнулся Павел, — ты решай задачу.

Федя склонился над тетрадкой, неуверенно проговорил:

— К автомобилю надо прибавить тракторы…

— Постой, там же сказано, что в три раза быстрее.

— Это как?

— Ну вот, давай побежим с тобой до угла наперегонки…

— У-у, — разочарованно протянул Федя, — ты все равно перегонишь.

— Это я к примеру… Ты десять шагов сделаешь, а я в три раза больше.

— Десять умножить на три!

— Ну вот!

— А как с автомобилями?

— Так то же самое.

Федя блеснул глазами:

— А-а, понял!

— Чего ж ты так долго думал?

— А ты бы сразу сказал, что наперегонки.

— Да ведь никакой разницы нет.

— Ну да, нету… То мы с тобой, а то автомобили да тракторы. Я и в глаза их никогда не видал.

— Решай, решай!

Федя старательно, высунув кончик языка, записал решение задачи, закрыл тетрадь, облегченно вздохнул.

— Все!

В избу вошла Татьяна.

— Ребятки, вы почему не спите?

— Уроки делали. А ты сама почему так поздно?

— Конюшню для колхоза строим… — Она улыбнулась, развела руки. — Большущая! Никогда такой не видела… Ну-ка спать, спать!

…Ночью Павла разбудил плач Романа. Усталая мать крепко спала — не слышала. Павел спрыгнул с печи, укрыл Романа, подумав: «Вырос как Ромка! Скоро в школу пойдет!»

Школа! Он с нежностью вспомнил Зою Александровну, новых учителей, которых она, как директор, представляла сегодня, в первый день занятий, ребятам. Какими будут эти новые учителя? По первому дню судить трудно, но кажется, что все хорошие. Только, конечно, лучше Зои Александровны никого не будет!

Роман вдруг заревел на всю избу. Павел быстро склонился над ним.

— Тише, Ромка!.. Ну, спи, спи, Ромочка!

Вскочила сонная мать.

— Ох, горе мое! Что же ты не скажешь?

— А он уже засыпает, маманька…

Роман умолк, едва мать прикоснулась к нему. Павел, зевая, полез на печь. Федя тоже проснулся и, свесившись с печи, смотрел в окно.

— Чего ты?

— А вон глянь, что там?

Над двором из-за легкого облака выплыл желтый месяц, и на земле от него легли тени и светлые полосы. Прямо перед окном забор деда Сереги. За забором двигались чьи-то тени.

Павел шагнул к двери.

— Ты куда еще? — зашептала мать.

— Сейчас…

Он неслышно спустился с крыльца, подошел к забору. Во дворе деда Сереги фыркали лошади. Трое — дед Серега, Данила, Кулуканов — снимали с ходка полные мешки, торопливо носили их в сарай. Бабка копошилась у ворот, никак не могла справиться с засовом.

— Паш, а кони-то кулукановские, — услышал Павел шепот Феди за спиной.

— Чего ты пришел?

— А ты побежал, и я тоже… Чего там, Паш?

— Прячут зерно в яму.

— Ох, много как! Да ведь у дедуни нет столько хлеба.

— Ну, ясно, нет… Зерно-то кулукановское. Вот подлые! Сгноить хотят.

— А зачем они прячут?

— Чтоб не отобрали… А Дымов говорил — хлеб для государства сейчас самое важное!

Федя возбужденно зашептал:

— Вот я им сейчас крикну!.. Хочешь?

— Ступай спать.

Федя послушно ушел. Тихо во дворе. В тишине захрапел конь, звеня сбруей. Слышен приглушенный голос Кулуканова: «Ну, не балуй!»

Данила вышел из сарая, остановился как будто в раздумье и вдруг быстро шагнул, к забору.

— Подглядываешь, коммунист? — грохоча жердями, он прыгнул через забор, но Павел уже исчез.

Дед Серега и Кулуканов замерли посреди двора.

— Кто? — забормотал дед.

— Пашка!.. Кажись, к Потупчику побежал…

Кулуканов сорвался с места, схватил Серегу за рукав, зашипел прерывающимся голосом:

— Опять он!.. Если какого-нибудь уполномоченного из района присылают — не страшно: сегодня здесь, а завтра уехал обратно. А тут свои глаза! Под боком! От них никуда не скроешься!

Дед не двигался.

— Слышишь, Серега?

Дед сказал тихо и четко:

— Убью…

Все молчали. Лишь бабка Ксения что-то шептала и крестилась. Кулуканов наклонился к Даниле:

— Я тебе давал… и еще дам… выследить его надо… И конец!

…Утром комиссия из сельсовета сделала обыск во дворе у деда Сереги. Хлеб был найден. В сарае нашли и кулукановский ходок.

ГЛАВА XIII 3 СЕНТЯБРЯ 1932 ГОДА

Стайками и в одиночку бегали на болото герасимовские ребятишки и возвращались с наполненными клюквой кошелками.

На рассвете в воскресенье Павел и Федя собрались по ягоды.

— Сбегай за Яшкой, — сказал Павел брату, вытираясь полотенцем, — а то он, соня, будет целый час собираться.

Федя опрометью бросился на улицу.

Павел стоял на пороге, помахивая полотенцем. Огромное красное солнце высунулось из-за дальней крыши; все порозовело кругом. Было слышно, как на другом конце деревни перекликались петухи.

Прибирая избу, Татьяна бросила взгляд на Павла и задержалась посреди комнаты. Четким силуэтом вырисовывался он в открытой двери — рослый, худощавый, с руками, вылезающими из рубашки, которую она шила в прошлом году. «Совсем большой стал», — подумала она с нежностью и проговорила вздохнув:

— Пашутка, вы допоздна не ходите только.

Павел быстро повернулся к ней, ухмыльнулся, сказал шутливо:

— Мы в Тонкую гривку махнем и у тетки переночуем.

— Вот я вам махну! — продолжая любоваться сыном, погрозила она пальцем.

— Да я шучу, мам… Мы часа через три вернемся, как раз к утреннику в школу поспеем.

— Ну то-то… — Татьяна увидела, как в соседнем дворе мелькнула фигура Данилы, и прибавила, понижая голос: — Эти… соседи наши не грозятся тебе?

— Не… — неопределенно ответил он, помолчав.

— А вчера Данила ничего не говорил, когда комиссия у них в сарае кулукановский хлеб раскопала? — допытывалась она. — Ты же их на чистую воду вывел.

— Молчит… не смотрит даже…

— Сколько хлеба загубить хотели! Окаянные!

Прибежал, тяжело дыша, Федя.

— Паш! Братко!.. Яшка спит — не добудиться!

Павел расхохотался.

— Так я и знал. Вот соня!

— Я его и щипал, и кулаком под бок, а он только мычит.

— Пошли сами?

— Пошли! — обрадовался Федя. — Дай я только мешок возьму.

Спустились с крыльца. Посреди двора Павел остановился, огляделся вокруг.

— Хорошее утро! Тепло!

— Ага… А я зиму люблю. Хорошо на санках! А трактор по снегу ходит?

— Ну ясно, ходит… Постой, а ты чего это босиком?

— А что?

— Ногу наколешь. Надень-ка сапоги.

— Жарко, — взмолился Федя.

— Надень, надень…

Вышли на улицу. Вдалеке сквозил осенний лес.

…Запыхавшийся Данила прибежал к Кулуканову.

— Ушел на болото… за клюквой…

Кулуканов молча надел картуз.

— Пошли к Сереге…

Дед сидел на крылечке, вертел папиросу. Увидев торопливо подходящего Кулуканова, поднялся, положил нескрученную папиросу в карман.

— Ушел на болото… — очень тихо сказал Кулуканов. — В самый раз!

Дед, не отвечая, заходил по двору, забормотал что-то. Наконец остановился, словно устал.

— Данила, — сказал он тихо, — дай его…

— Кого? — так же тихо спросил Данила.

— Нож… — выдохнул дед.

Данила долго не мог вытащить нож из-за божницы, у него дрожали руки. Наконец выдернул и бегом бросился во двор.

Дед яростно замахал руками, зашипел:

— Да не этот! Тот, горбатый, неси!

Данила исчез и сейчас же вернулся, пряча нож в рукаве.

— Вот он…

— Чего зубами-то ляскаешь? — хрипло сказал дед. — Иди!

— Он… не один пошел…

— С кем?

— С Федькой…

— Выдаст… — шепнул Кулуканов.

Дед вздрогнул.

— Обоих!.. Ну, ступай же! Чего стал, собачий сын? Стой! Я с тобой пойду…

Кулуканов смотрел им вслед и крестился.

…Усталые мальчики возвращались в деревню. Федя всю дорогу оживленно болтал.

Павел шел задумавшись, на вопросы отвечал рассеянно.

— Паш, а кто быстрее: волк или заяц?

— Волк, наверно.

— Паш, а у меня галстук будет, когда я торжественное обещание дам?

— А как же!

В березовых зарослях, где разветвляется тропинка, мальчики вдруг увидели деда Серегу и Данилу. Павел задержал шаг.

— Паш… Данила драться не полезет? — тревожно спросил Федя.

— Побоится при деде. — Павел всматривался вперед. — А ты иди сзади, отстань шагов на десять.

Он медленно приближался к старику.

— Набрали ягод, внучек? — Голос у деда вкрадчивый, ласковый.

— Ага.

— Ну-ка, покажь… Хватит на деда дуться-то…

Павел обрадованно и смущенно заулыбался, снял с плеча мешок.

— Да я не дуюсь, дедуня… Смотри, какая клюква. Крупная!

Он открыл мешок, поднял на деда глаза и отшатнулся: серое лицо старика было искажено ненавистью.

— Дедуня, пусти руку… Больно!

Тут мальчик увидел в другой руке деда нож, рванулся, закричал:

— Федя, братко, беги!.. Беги, братко!..

Данила тремя прыжками догнал Федю…

…На третий день искать братьев в лес пошла вся деревня. Двигались цепью, тревожно перекликались.

В желтом осеннем лесу было тихо и пусто.

Мотя бежала мимо осыпающихся осин и берез, мимо колючих елей, ноги ее утопали в шуршащих листьях. Рядом скакал мохнатый Кусака.

— Ищи, Кусака, ищи… — шептала она, задыхаясь. Пес прыгал, вилял хвостом, смотрел на девочку добрыми, понимающими глазами.

Она на секунду остановилась, озираясь, облизывая сухие губы, и снова побежала… Сколько она уже бежит? Час? Два?

Нет, с ними ничего не случилось! Они у тетки в Тонкой гривке.

Но почему же мать говорит, что их там нет?

— Ищи, Кусака… ищи!

Но Кусака исчез.

Вдруг до нее донесся гулкий собачий вой, от которого замерло сердце и сразу стало холодно.

Задыхаясь, она побежала на этот страшный вой, раздвинула кусты. Вот…

Мешок, рассыпанные ягоды… и кровь на желтых листьях.

Павел лежал, разбросав руки.

В отдалении, зарывшись лицом в валежник, лежал маленький Федя.

Запрокинув голову, Мотя бросилась прочь. Из горла вырвался длинный стонущий крик:

— А-а-а…

Все остальное было как в дыму. Она не видела, как вынесли из леса тела убитых, как вели в сельсовет упирающегося Данилу, не слышала, как Данила, заикаясь, бормотал что-то о Кулуканове, о деде Сереге…

…Всю ночь учительница не отходила от Татьяны, прикладывала к ее голове мокрое полотенце. Изредка учительница выходила на крыльцо и всякий раз видела одно и то же: за столом, под березкой, прижав к себе охотничье ружье, неподвижно сидит рыжебородый Потупчик. Неподалеку от него застыла Ксения, опустив голову на руки.

— Как Татьяна Семеновна? — чуть слышно спрашивал Потупчик.

— Бредит… — говорила учительница, держась за дверь, чтобы не упасть.

Ксения поднимала голову, шептала:

— Зоечка, вы бы поспали… Ведь третьи сутки на ногах… Я же здесь. Я посмотрю за Таней.

— Нет, нет, Ксения Петровна, какой там сон… — слабо качала головой учительница и снова уходила в избу.

Ксения вдруг закрыла лицо руками:

— Ой, да что же это такое делается? Ой, Таня, моя подруженька бедная! Да как она переживет свое горе горькое!

Потупчик поднялся во весь рост, шагнул к ней.

— Ксения! Нельзя! Да нам с тобой такую надо силу иметь теперь… Такую силу!

— Да, да… Не буду, Василий… — Она отняла от лица руки, выпрямилась. — Не знаю я только, какую казнь придумать убийцам подлым, врагам рода человеческого!

Они вдруг насторожились, услышав шум подъезжающей повозки.

Во двор быстро вошел Дымов и следом за ним — моложавый человек с красными петлицами на гимнастерке, милиционер, старенький врач. Дымов обвел взглядом двор, спросил не здороваясь:

— Где Татьяна Семеновна?

— Там… — Потупчик кивнул на избу.

— Прошу вас, доктор… Ксения Петровна, отведите, пожалуйста. — Он замолчал, провожая глазами торопливо поднимавшихся на крыльцо Ксению и врача. А когда заговорил снова, в его тихом голосе зазвучал укор: — Почему так поздно нарочного прислали в район, Василий Иванович?

— Кто же мог думать, Николай Николаевич, что такое злодейство произойдет? — Потупчик страдальчески стиснул руки. — Ведь дети…

— Убийцы задержаны? — спросил человек с красными петлицами.

— Данилка и Серега здесь, в сарае. Муж Ксении, Федор Иванов, сторожит… Ребята, конечно, первым делом на Данилку показали. Угрожал он раньше Павлу… Пошли сегодня с обыском, вещественное доказательство обнаружили. Нож, рубашка в крови… Данилка затрясся, ну и указал на деда и Кулуканова…

— А Кулуканов? — спросил человек с петлицами.

Потупчик развел руками.

— Простить себе не могу, товарищ начальник… Проворонили! Как узнал, что на него Данилка указал, так и скрылся…

Дымов молча ходил по двору. Его душил ком в горле, он расстегнул ворот кителя, сжал шею рукой. Худощавый мальчик с темной родинкой над правой бровью, как видение, стоял перед его глазами.

…На рассвете прибежал Петр Саков. В слабом свете загорающегося дня было видно, как он бледен.

— Скорей, скорей!.. — кричал он срывающимся голосом.

— Что, мальчик? — спросил человек с петлицами.

— Кулуканов!

— Где?

— Разыскали мы…

— Где?

— В амбаре он прятался. А как вы приехали, так он задами по огородам побежал.

Человек с петлицами и милиционер молча бросились на улицу следом за Петром. Через полчаса они привели Кулуканова. Все пошли в сарай. Увидев Дымова, Данила затрясся, шарахнулся в сторону.

— Не я это… не я… Они научили!

Одергивая дрожащими руками поддевку и презрительно глядя на Данилу и деда, Кулуканов зло сказал:

— Не так сработали… Нужно было в болото, под колоду… Тогда б и ворону костей не сыскать.

Взметнув в ярости кулаки, Иванов бросился на Кулуканова:

— У, гадина!..

Потупчик остановил его:

— Не надо, Федор… Не марай руки…

…Шел снег, заметая лес и деревню.

Ветер стучал калиткой, шипел в трубе. Татьяна ничего не слышала. Металась в горячей постели, шептала в бреду:

— Дети… Паша… Федя…

У постели по очереди дежурили соседки, ухаживали за Романом. В избе было тепло, пахло лекарствами.

Татьяна открыла глаза. Кто-то заботливо склонился над ней, поправил одеяло. Она спросила чуть слышно:

— Какой месяц?

Ей ответили:

— Декабрь.

Она приподняла голову.

— А что… сделали тем?

— Расстреляли…

Татьяна встала, придерживаясь рукой о стену, прошла по избе. Роман спал посапывая.

Она подошла к окну, за которым в сумерках голубел снег. Наискось от окна — высокий дом с резными воротами. Там жил Кулуканов. Татьяна всматривалась недвижными глазами в красную вывеску над воротами, разбирала по слогам:

— Правление колхоза… имени Павлика Морозова.

Глаза заволокло темнотой; не вскрикнув, она тяжело упала на пол. Бесчувственную, ее перенесли в постель.

Скоро Татьяне стало лучше. Однажды в яркий морозный день к ней пришли школьники. Они вошли в избу, окруженные холодом и паром, тихие и торжественные. С ними была и Зоя Александровна.

Яков и Мотя приблизились к Татьяне. Переступив с ноги на ногу, Яков проговорил тихонько:

— Тетя Таня… мы… мы, это самое…

Больше он ничего не сказал.

Потом заговорила Зоя Александровна. Торопясь и сбиваясь, учительница рассказывала о том, что дорогое всем советским детям имя пионера Павлика Морозова известно всей стране, что она, Татьяна, не осталась забыта в своем горе, что правительство назначило ей пожизненную персональную пенсию и что ей предлагают поселиться в солнечном Крыму, у Черного моря, чтобы поправить свое здоровье.

Татьяна не слышала ее слов. Она смотрела в озабоченные и родные лица всех этих умолкнувших ребят, и ей вдруг захотелось обнять их всех сразу, прижать к своему сердцу.

Учительница, волнуясь, говорила о том, что миллионы советских ребят будут всегда стремиться быть такими же честными и преданными сынами своей Родины.

Татьяна машинально повторила это слово:

— Сынами…

Она вдруг горячо задышала, подошла к ним, протягивая дрожащие руки:

— Ребятушки!.. Родные мои!..

ГЛАВА XIV ПИСЬМО УЧИТЕЛЬНИЦЫ

«Вчера я приехала в Москву из Крыма, где сейчас живет Татьяна Семеновна. Я пробыла у нее около месяца. Она встретила меня очень ласково, со слезами на глазах и все время называла „доченькой“, несмотря на то, что в моих волосах давно появилась седина и все жители Герасимовки уже не называют меня „Зоечка“, как много лет назад, а величают Зоей Александровной.

Домик Татьяны Семеновны стоит на горе, окруженный кипарисами.

Каждое утро почтальон приносит письма… Целые пачки конвертов — желтых, розовых, голубых, белых. Среди них много треугольников, аккуратно склеенных из линованной ученической бумаги. И на каждом конверте адрес, написанный неровным детским почерком: „Крымская область, город Алупка, Севастопольская улица, N 4. Татьяне Семеновне Морозовой“.

Худощавая седая женщина долго читает эти трогательные по своей простоте и сердечности письма мальчиков и девочек. Они пишут ей о своем учении, о пионерских сборах и обещают быть такими же, как Павлик, так же, как он, любить Родину и ненавидеть ее врагов.

Татьяна Семеновна живет совсем одна. В самом конце войны ей пришлось пережить еще один удар судьбы: смертью храбрых пал в боях за Родину девятнадцатилетний Роман.

Но она не одинока. Приходят к ней взрослые и дети, приезжают пионерские делегации из дальних и ближних мест. И тысячи мальчиков и девочек со всех концов необъятной земли пишут ей сердечные письма.

— Эти письма согревают мою старость, — сказала она мне.

На днях погостить приедут к ней друзья Павлика — Яша Юдов, Мотя Потупчик, Клава Ступак и Петя Саков. Я их называю так, несмотря на то, что все они совсем взрослые люди. Но ведь они мои воспитанники!

Сегодня утром все они явились ко мне в гостиницу. Сначала пришла Мотя. Она инженер.

— Зоя Александровна, как это удивительно, — сказала она, — все мы вместе с Пашей часто мечтали, как все будет при коммунизме. Ну могла ли я когда-нибудь предполагать, что сама буду работать на стройке коммунизма!

Потом пришел Яша в городском костюме с ярким галстуком. В Герасимовке я часто с ним встречалась: он работает в нашем районе агрономом.

Супруги Клава и Петя пришли вместе. Оба они были в военной форме, с погонами на плечах. Петя — майор, Клава — военврач.

Потом мы поехали в детский парк, посреди которого воздвигнут памятник Павлику.

Мы долго стояли у бронзового монумента мальчику-герою. Мотя сжимала мне руку и тихонько шептала:

— Если бы он и Федя дожили до наших дней! Если бы дожили!..

Где-то забил барабан. К памятнику подошел с красным флагом пионерский отряд. Две девочки вошли за ограду и положили к подножию памятника цветы.

Мы стояли очень взволнованные, умолкнувшие, и Мотя тихонько сжимала мою руку…»

Оглавление

ГЛАВА I . ВЫСТРЕЛ В ЛЕСУ

ГЛАВА II . ПРЕДСЕДАТЕЛЬ СЕЛЬСОВЕТА

ГЛАВА III . БУРЬЯН

ГЛАВА IV . ОТЦОВСКИЕ КОНФЕТЫ

ГЛАВА V . ПЕТЬКА САКОВ

ГЛАВА VI . УПОЛНОМОЧЕННЫЙ РАЙКОМА

ГЛАВА VII . ТРЕВОЖНЫЙ ВЕЧЕР

ГЛАВА VIII . НОЧНОЙ ГОСТЬ

ГЛАВА IX . ЗАГОВОР

ГЛАВА X . ТАИНСТВЕННОЕ ПИСЬМО

ГЛАВА XI . У КОСТРА

ГЛАВА XII . ТЕНИ ВО ДВОРЕ

ГЛАВА XIII . 3 СЕНТЯБРЯ 1932 ГОДА

ГЛАВА XIV . ПИСЬМО УЧИТЕЛЬНИЦЫ

Реклама на сайте

Память о нем не должна исчезнуть.

1

Русоволосый мальчик с большими карими глазами, худощавый, быстроногий… Я никогда не видел его, но вот уже тридцать лет он, как живой, стоит перед моими глазами.

В сентябре 1932 года я приехал в глухую таёжную деревню Герасимовку на севере Урала, чтобы принять участие в расследовании убийства двух братьев Морозовых, тринадцатилетнего Павлика и восьмилетнего Феди. Мало кто знал тогда, что один из погибших — не просто обыкновенный деревенский мальчик, а настоящий герой, имя которого станет известно всему миру.

…1931-й год. Крестьяне объединялись в колхозы. В деревнях и сёлах нашей страны приходил конец такой жизни, когда один человек мог угнетать других, когда одни богатели, а другие гнули на них спины.

Докатилась волна коллективизации и до Герасимовки…

2

Семья Морозовых ужинала. К ужину пришли гости, родители Трофима Морозова — дед Серёга и бабка Ксения, а с ними — девятнадцатилетний Данила, Трофимов племянник.

В избе жарко и душно. Открыли дверь наружу. На свет налетели мошки — болотный гнус.

Трофим Морозов сидел распаренный, красный, с хлебными крошками в усах. Рядом — дед Серёга с белёсыми, мутными от выпитого вина глазами.

В молодости, при царе, дед Серёга жил в Витебской губернии, служил там тюремным надзирателем. Жил в ладу с начальством, копил деньги. А потом переехал с семьёй в Герасимовку на пустующие уральские земли, стал обзаводиться хозяйством.

Второй его сын, Трофим, скоро женился, отделился, построил рядом с дедовым двором свою собственную избу. Остался дед с бабкой и Данилой — внуком от первого умершего сына. Хозяйство ладное, а деду всё мало, всё копит да копит и Данилу тому же учит.

…Павел поднялся на крыльцо, заглянул в открытую дверь. Дед хрипловато пел, потряхивая головой и хмурясь:

— Бывали дни весёлые, гулял я, молодец… и-их!

Тоненько и заливисто хохотал на печи младший брат Павла восьмилетний Федя. Маленький, шестилетний Роман удивлённо таращил на деда круглые глаза.

Федя увидел на пороге старшего брата, соскользнул с печи.

— Братко пришёл! О, гляньте, карасей сколько!

Дед поднялся:

— А-а, рыболов! Ну, поди, поди сюда, внучек.

Павел на ходу шепнул брату, косясь на сидящих:

— Отец не злой?

— Весёлый, Паш, с дедом песни поёт.

Отец дожевал кусок мяса, старательно вытер ладонью рот.

— Ты что же, сынок, так поздно?

— Далеко зашли, папанька… На той стороне озера были.

— Смотри, потонешь когда-нибудь. Ну, садись, ешь. Налей-ка ему, Татьяна.

Мать подала миску со щами, села рядом с сыном.

Была Татьяна худой и бледной. Прожила она свои тридцать пять лет в постоянном труде, радостей видела мало. Хозяйство и дети отнимали здоровье и силы, но в детях находила Татьяна свою материнскую радость. Вон Пашка какой большой и разумный вырос! Лучший ученик в школе.

Татьяна ласково смотрит на сына, поглаживает твёрдой рукой по его жестковатым чёрным волосам:

— Не хлебай, Пашутка, быстро, — захлебнёшься…

Павел ест, обжигаясь и морщась, дует в ложку, искоса поглядывает на двоюродного брата Данилу. Тот сидит, развалясь на скамье: глаза, как у деда, помутневшие и узкие. На верхней губе у него растёт, да никак не вырастет редкий рыжеватый пух.

Продолжая начатый до прихода Павла разговор, отец вдруг сказал, усмехаясь, деду Серёге:

— Папаня, а Данилка-то, небось, ждёт не дождётся, когда ты богу душу отдашь, чтобы, значит, во владение хозяйством вступить.

— Да ну, дядя Трофим… — Данила расширил покрасневшие глаза, не зная, рассмеяться ему или обидеться.

— А ты не лукавь, Данилушка, — миролюбиво заулыбался дед Серёга. — Это великое дело — хозяином быть! Вот скажи мне, кто у нас самый крепкий хозяин в Герасимовке?

— Кулуканов, — подумав, проговорил Данилка. — Конечно, дедуня, он — Арсений Игнатьевич.

— Верно… Так вот энтот самый Арсений Игнатьевич говорил мне как-то: стар, мол, уже стал, а сердце всё волнуется, чтобы хозяйство ещё крепче было. Выйду, говорит, утречком на крылечко, да и смотрю кругом. Всё моё! Корова в стойле замычала — моя корова. Петух закричал на заборе — мой петух. Вот сердце-то и радуется!

— А соседи злятся, — вставил Данила, — кулак, говорят, Арсений Игнатьевич.

— От зависти, Данилушка, от зависти! Человек человеку волк. Ежели ты его не подомнёшь, он тебя подомнёт. Кровопивец, кричат, а ты наплюй, да и живи по-своему. Бедного, конечно, не оставь в беде, как в евангелии говорится — нищему подай, батрака накорми, от этого у тебя не убудет…

Павел вдруг сказал громко:

— А надо так сделать, чтобы нищих и батраков совсем не было!

Все умолкли и с удивлением взглянули на Павла.

— Ох ты, боже мой, — закачал головой дед Серёга, — вот и цыплята заговорили.

— А что же ты, дедуня, всё «моё» да «моё».

— Ну, ну, ты потише! — крикнул Трофим.

— Подожди, Трофим, пусть скажет, — остановил его дед Серёга.

— Надо говорить не «моё», а «наше»! — продолжал Павел потише. — Надо, чтобы каждый человек не про одного себя думал, а про то, чтобы всем людям хорошо жилось, тогда никаких батраков не будет.

— Да как же это сделать, внучек? — ударил дед Серёга ладошкой по коленке. — На батраках мир держится.

— А надо, чтобы все в колхозе жили! — убеждённо сказал Павел.

— Вот как! — воскликнул отец.

— А кто же это тебе сказал? — внимательно посмотрел старик в глаза Павла.

— Зоя Александровна.

— Учителка ваша?

— Ага.

— Пустые это разговоры, Пашутка. Я ж сказал: человек человеку волк. А волк — он живёт обособленно… Колхоз! Да в колхозе все горло друг дружке перегрызут.

— Мал он, зелен… — вдруг рассмеялся Трофим. — Небось, слышал, как я на собрании про колхоз говорил. Дурачок ты, Пашутка, собрание — это одно, а жизнь — другое. Налей-ка, папаня, ещё по одной…

Данила поманил кивком Федю и сказал шёпотом, протягивая стакан:

— На… допей.

Федя покачал головой:

— Пей сам, Пашка говорит — нельзя ребятам. — И с тревогой взглянул на старшего брата.

Федя очень любит Павла и во всём старается ему подражать. Ведь с осени Павел будет учиться уже в четвёртом классе, а он, Федя, только пойдёт в первый. И потом ещё, Павел — вожак в отряде у пионеров, его все ребята слушаются. Через два года Федя тоже будет пионером!

Данила усмехнулся:

— Мало что Пашка говорит… Кто он тебе?

— Брат.

— Так я ж тоже брат.

Губарев Виталий » Павлик Морозов — читать книгу онлайн бесплатно

Память о нем не должна исчезнуть.

М. Горький

1

Русоволосый мальчик с большими карими глазами, худощавый, быстроногий… Я никогда не видел его, но вот уже тридцать лет он, как живой, стоит перед моими глазами.

В сентябре 1932 года я приехал в глухую таёжную деревню Герасимовку на севере Урала, чтобы принять участие в расследовании убийства двух братьев Морозовых, тринадцатилетнего Павлика и восьмилетнего Феди. Мало кто знал тогда, что один из погибших — не просто обыкновенный деревенский мальчик, а настоящий герой, имя которого станет известно всему миру.

…1931-й год. Крестьяне объединялись в колхозы. В деревнях и сёлах нашей страны приходил конец такой жизни, когда один человек мог угнетать других, когда одни богатели, а другие гнули на них спины.

Докатилась волна коллективизации и до Герасимовки…

2

Семья Морозовых ужинала. К ужину пришли гости, родители Трофима Морозова — дед Серёга и бабка Ксения, а с ними — девятнадцатилетний Данила, Трофимов племянник.

В избе жарко и душно. Открыли дверь наружу. На свет налетели мошки — болотный гнус.

Трофим Морозов сидел распаренный, красный, с хлебными крошками в усах. Рядом — дед Серёга с белёсыми, мутными от выпитого вина глазами.

В молодости, при царе, дед Серёга жил в Витебской губернии, служил там тюремным надзирателем. Жил в ладу с начальством, копил деньги. А потом переехал с семьёй в Герасимовку на пустующие уральские земли, стал обзаводиться хозяйством.

Второй его сын, Трофим, скоро женился, отделился, построил рядом с дедовым двором свою собственную избу. Остался дед с бабкой и Данилой — внуком от первого умершего сына. Хозяйство ладное, а деду всё мало, всё копит да копит и Данилу тому же учит.

…Павел поднялся на крыльцо, заглянул в открытую дверь. Дед хрипловато пел, потряхивая головой и хмурясь:

— Бывали дни весёлые, гулял я, молодец… и-их!

Тоненько и заливисто хохотал на печи младший брат Павла восьмилетний Федя. Маленький, шестилетний Роман удивлённо таращил на деда круглые глаза.

Федя увидел на пороге старшего брата, соскользнул с печи.

— Братко пришёл! О, гляньте, карасей сколько!

Дед поднялся:

— А-а, рыболов! Ну, поди, поди сюда, внучек.

Павел на ходу шепнул брату, косясь на сидящих:

— Отец не злой?

— Весёлый, Паш, с дедом песни поёт.

Отец дожевал кусок мяса, старательно вытер ладонью рот.

— Ты что же, сынок, так поздно?

— Далеко зашли, папанька… На той стороне озера были.

— Смотри, потонешь когда-нибудь. Ну, садись, ешь. Налей-ка ему, Татьяна.

Мать подала миску со щами, села рядом с сыном.

Была Татьяна худой и бледной. Прожила она свои тридцать пять лет в постоянном труде, радостей видела мало. Хозяйство и дети отнимали здоровье и силы, но в детях находила Татьяна свою материнскую радость. Вон Пашка какой большой и разумный вырос! Лучший ученик в школе.

Татьяна ласково смотрит на сына, поглаживает твёрдой рукой по его жестковатым чёрным волосам:

— Не хлебай, Пашутка, быстро, — захлебнёшься…

Павел ест, обжигаясь и морщась, дует в ложку, искоса поглядывает на двоюродного брата Данилу. Тот сидит, развалясь на скамье: глаза, как у деда, помутневшие и узкие. На верхней губе у него растёт, да никак не вырастет редкий рыжеватый пух.

Продолжая начатый до прихода Павла разговор, отец вдруг сказал, усмехаясь, деду Серёге:

— Папаня, а Данилка-то, небось, ждёт не дождётся, когда ты богу душу отдашь, чтобы, значит, во владение хозяйством вступить.

— Да ну, дядя Трофим… — Данила расширил покрасневшие глаза, не зная, рассмеяться ему или обидеться.

— А ты не лукавь, Данилушка, — миролюбиво заулыбался дед Серёга. — Это великое дело — хозяином быть! Вот скажи мне, кто у нас самый крепкий хозяин в Герасимовке?

— Кулуканов, — подумав, проговорил Данилка. — Конечно, дедуня, он — Арсений Игнатьевич.

— Верно… Так вот энтот самый Арсений Игнатьевич говорил мне как-то: стар, мол, уже стал, а сердце всё волнуется, чтобы хозяйство ещё крепче было. Выйду, говорит, утречком на крылечко, да и смотрю кругом. Всё моё! Корова в стойле замычала — моя корова. Петух закричал на заборе — мой петух. Вот сердце-то и радуется!

— А соседи злятся, — вставил Данила, — кулак, говорят, Арсений Игнатьевич.

— От зависти, Данилушка, от зависти! Человек человеку волк. Ежели ты его не подомнёшь, он тебя подомнёт. Кровопивец, кричат, а ты наплюй, да и живи по-своему. Бедного, конечно, не оставь в беде, как в евангелии говорится — нищему подай, батрака накорми, от этого у тебя не убудет…

Павел вдруг сказал громко:

— А надо так сделать, чтобы нищих и батраков совсем не было!

Все умолкли и с удивлением взглянули на Павла.

— Ох ты, боже мой, — закачал головой дед Серёга, — вот и цыплята заговорили.

— А что же ты, дедуня, всё «моё» да «моё».

— Ну, ну, ты потише! — крикнул Трофим.

— Подожди, Трофим, пусть скажет, — остановил его дед Серёга.

— Надо говорить не «моё», а «наше»! — продолжал Павел потише. — Надо, чтобы каждый человек не про одного себя думал, а про то, чтобы всем людям хорошо жилось, тогда никаких батраков не будет.

— Да как же это сделать, внучек? — ударил дед Серёга ладошкой по коленке. — На батраках мир держится.

— А надо, чтобы все в колхозе жили! — убеждённо сказал Павел.

— Вот как! — воскликнул отец.

— А кто же это тебе сказал? — внимательно посмотрел старик в глаза Павла.

— Зоя Александровна.

— Учителка ваша?

— Ага.

— Пустые это разговоры, Пашутка. Я ж сказал: человек человеку волк. А волк — он живёт обособленно… Колхоз! Да в колхозе все горло друг дружке перегрызут.

— Мал он, зелен… — вдруг рассмеялся Трофим. — Небось, слышал, как я на собрании про колхоз говорил. Дурачок ты, Пашутка, собрание — это одно, а жизнь — другое. Налей-ка, папаня, ещё по одной…

Данила поманил кивком Федю и сказал шёпотом, протягивая стакан:

— На… допей.

Федя покачал головой:

— Пей сам, Пашка говорит — нельзя ребятам. — И с тревогой взглянул на старшего брата.

Федя очень любит Павла и во всём старается ему подражать. Ведь с осени Павел будет учиться уже в четвёртом классе, а он, Федя, только пойдёт в первый. И потом ещё, Павел — вожак в отряде у пионеров, его все ребята слушаются. Через два года Федя тоже будет пионером!

Данила усмехнулся:

— Мало что Пашка говорит… Кто он тебе?

— Брат.

— Так я ж тоже брат.

Федя молчит, соображая что-то.

— А ты не пионер! Вот! — говорит он.

Павел сидит молча. Густые тёмные брови чуть срослись на переносице. Над правой бровью подрагивает родинка. Он мучительно думает: как это так — на собрании одно, а в жизни другое?

Читать дальше

В. Губарев

Павлик Морозов

Драма в четырех действиях, семи картинах

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Павлик Морозов — пионер, 14 лет.

Федя — его брат, 8 лет.

Трофим Морозов — их отец, председатель сельсовета.

Татьяна — их мать.

Дед Серега — отец Трофима.

Данила — племянник Трофима, воспитанник деда Сереги.

Дымов — работник райкома ВКП(б).

Зоя Александровна — учительница, комсомолка.

Яков Юдов ——

Мотя Потупчик |- школьники

Клава Ступак    |

Петр Саков ——-

Иванов — крестьянин.

Ксения — его жена, подруга Татьяны.

Кулуканов — кулак.

Потупчик — батрак Кулуканова, впоследствии председатель сельсовета.

Xромой — кубанский кулак.

Железнов — работник ГПУ.

Милиционер, колxозники и колxозницы.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

КАРТИНА ПЕРВАЯ

Таежная деревня на севере Урала. Двор Трофима Морозова. Изба с высоким крыльцом. Неподалеку от крыльца — тенистая береза. Прямо — ворота с калиткой, за которыми видна гряда леса и над ним яркое летнее небо. С одной стороны сцены — низенький забор и калитка в соседний двор деда Сереги. Под березой — стол и горка посуды. По улице бегут Павел и Федя.

Федя. Маманька, маманька!..

Павел. Маманька!..

Татьяна (выходит на крыльцо). Вы что кричите?

Мальчики вбегают во двор.

Павел (задыхаясь), Какой в школе утренник был! В честь окончания учебного года.

Федя. Ой, какой, маманька!

Павел. Зоя Александровна дала мне книжку за учение!

Федя. И сказала, чтоб все учились, как Пашка.

Татьяна. Да ну?

Павел. Правда, маманька! Мне даже стыдно стало!

Федя. А как все хлопали!

Павел. А Яшка пошел на сцену выступать, да как растянется!

Федя. А все как захохочут!

Павел. Все-все! И Зоя Александровна тоже смеялась.

Татьяна. Подождите, я уберусь сейчас, потом расскажете. (Уходит в избу.)

Федя (взглянув на крышу). Так я и знал!

Павел. Чего?

Федя. Вертушки-то нету! Петька длинный сбил!

Павел. А ты откуда знаешь, что Петька?

Федя. Он сегодня утром шел мимо, кричал, что собьет.

Павел. Да, для него я делал, как же! А может, упала? (Протягивает Феде книгу.) Подержи-ка, братко. (Лезет на крышу.)

Федя. Паш, Петька всегда пристает… А вчера камнем стукнул. Знаешь, как больно!

Павел. Вот я его сам стукну! (Увидел кого-то с крыши.) Эй ты, длинный!

Голос Петра. Я вот тебе дам «длинного»!

Федя. Кто там? Петька?

Павел. Петька… Длинны-ый!

Федя (с забора). Длинны-ый!

Павел. Это ты вертушку сбил?

Федя. Ты сбил?

Голос Петра. Я!

Федя. Чего-о?

Голос Петра. И еще собью!

Павел. Ух, я тебе сейчас дам! (Спускается с крыши, лезет через забор.)

На крыльцо выходит Татьяна.

Татьяна. Пашутка, ты зачем это через забор?

Павел. Так быстрее, маманька. (Скрывается на улице.)

Федя лезет следом за ним.

Татьяна. Федюшка, штаны порвешь!

Федя. Не порву, маманька! (Скрывается.)

Во двор с улицы входит с коромыслом на плече Ксения.

Татьяна. Вот озорники! Здравствуй, Ксения.

Ксения. Здравствуй, Таня.

Татьяна. Заходи, заходи. Калитки им нехватает! Обещали рассказать матери, какой в школе утренник был, так вот — опять на улицу!

Ксения. А пускай… Ведь мальчишки, Таня.

Татьяна. Хлопот с ними много. Садись.

Ксения. Ну что ж. Зато ведь мальчишки у тебя смышленые, бойкие… А мне вот скучно без детей.

Татьяна. Да, ребята у меня хорошие, а все ж я иной раз тебе, Ксения, завидую. Ты вон ликбез уже кончила, грамотная… в активистках ходишь! От всей деревни, можно сказать, почет.

Ксения. Ой, подружка, да ведь я чуток подучилась только. А ворчал мой Федор на меня за это! Помнишь? Как вечером, бывало, в школу собираюсь, так он на дыбы: сиди дома, да и все тут! Однако приструнила я его.

Татьяна (с улыбкой). У тебя нрав крутой. (Вздохнула.) А я вот…

Ксения. А как твой?

Татьяна. Не знаю…

Ксения. Таня… нехорошо про него болтают…

Татьяна. Пусть болтают! Ведь председатель сельсовета — завистников много!

Ксения. Ты не серчай.

Татьяна. Я не серчаю… А вообще трудно мне с ним, Ксения.

Ксения. Я вижу.

В соседнем дворе к забору подходит Данила. Ловкий, быстрый парень, с хитрыми, бегающими глазами. О таких говорят — «занозистый».

Данила. Дядя Трофим! (Татьяне.) Дома он или в сельсовете?

Татьяна. Дома.

Данила. Дядя Трофим!

Татьяна. Трофим! Племянник кличет!

Голос Трофима. Слышу, слышу. (Выходит на крыльцо.) А, Ксения, здравствуй.

Ксения. Здравствуй…

Трофим. Чего тебе, Данила?

Данила. Дело есть.

Трофим. Ну?

Данила многозначительно поглядел на Татьяну и Ксению.

Ксения. Ну, я пошла, Таня. Ты заходи. (Уходит.)

Татьяна. И мне уходить?

Трофим. Поди, поди.

Татьяна уходит в избу.

Какое дело?

Данила. Был к сегодня у высланных. Ну, у этих, кулаков с Кубани…

Трофим. Ну?

Данила. Привязался там ко мне один хромой. Так и так, говорит, ежели ты, дядя Трофим, окажешь ему помощь, так он крепко отблагодарит.

Трофим. Чего ему надо?

Данила. Я так понял, что не хочет он у нас на Урале оставаться. Я, говорит он, к своей Кубани привык.

Трофим. Кто ж его обратно на Кубань пустит? Раз он кулак и против колхозов выступал? Пускай теперь к нашему северу привыкает.

Данила. Он говорит, что можно было бы и привыкнуть, ежели бы на Урале колхозов не было. А то ведь, говорит, здесь тоже коллективизация ведется.

Трофим. Ну, когда еще до нашей тайги дойдет… Так чего ж он хочет?

Данила. Удостоверение.

Трофим. Какое такое удостоверение?

Данила. Ну, что является он жителем деревни Герасимовки и уезжает с места жительства по своему желанию. И еще просит указать, что по социальному положению является он бедняком.

Трофим. «По социальному положению является бедняком». Ишь ты! А меня ГПУ за решетку посадит!

Данила. Да ведь он хорошо заплатит, дядя Трофим!

В воротах стукнула калитка. Входит учительница, молоденькая, чуть застенчивая.

Федя увидел на пороге старшего брата, соскользнул с печки.

— Братко пришел! О, гляньте, карасей сколько!

Дед поднялся:

— А-а, рыболов! Ну, поди, поди сюда, внучек.

Павел на ходу шепнул брату, косясь на сидящих:

— Отец не злой?

— Веселый, Паш, с дедом песни поет.

Отец дожевал кусок мяса, старательно вытер ладонью рот.

— Ты что же, сынок, так поздно?

— Далеко зашли, папанька… На той стороне озера были.

— Смотри, потонешь когда-нибудь. Ну, садись, ешь. Налей-ка ему, Татьяна.

Мать подала миску со щами, села рядом с сыном.

Была Татьяна худой и бледной, прожила она свои тридцать пять лет в постоянном труде, радостей видела мало. В детстве не пришлось учиться: батрачила у богатого соседа. Замужество не принесло облегчения. Хозяйство и дети отнимали здоровье и силы, но в детях находила Татьяна свою материнскую радость. Вон Пашка какой большой и разумный вырос! Лучший ученик в школе. Учительница Зоя Александровна говорит, что ему обязательно нужно учиться дальше. Может, доктором или учителем станет. Домой носит всякие книжки и все читает газеты. И мать по складам читать и расписываться выучил. Сначала смешно было, думала — впустую все занятия, а потом приятно стало складывать из букв слова и понимать их.

Все бы хорошо, да только Трофим суров с детьми, особенно почему-то недолюбливает Павла.

Татьяна ласково смотрит на сына, поглаживает твердой рукой по его жестковатым черным волосам:

— Не хлебай, Пашутка, быстро — захлебнешься…

Павел ест, обжигаясь и морщась, дует в ложку, искоса поглядывает на двоюродного брата Данилу. Тот сидит, развалясь на скамье; глаза, как у деда, помутневшие и узкие. На верхней губе у него растет, да никак не вырастет редкий рыжеватый пух. Павел знает, что Данила часто скребет бритвой под носом, чтобы усы лучше росли. Хочется ему походить на взрослого мужика. Вот и сейчас сидит он и крутит непослушными, пьяными пальцами папиросу. «Задается», — решил Павел.

Данила так и не скрутил папиросу: рассыпал табак. Поманил кивком Федю и сказал шепотом, протягивая стакан:

— На… допей.

Федя делает круглые глаза, качает головой:

— Пей сам. Пашка говорит — нельзя ребятам. — И он с тревогой взглядывает на старшего брата.

Федя преданно любит Павла и во всем старается ему подражать. Ведь с осени Павел будет учиться уже в четвертом классе, а он, Федя, только пойдет в первый. И потом еще, Павел — вожак в отряде у пионеров, его все ребята слушаются. Через два года и Федя тоже будет пионером!

Данила усмехается:

— Мало что Пашка говорит… Кто он тебе?

— Брат.

— Так я ж тоже брат.

Федя молчит, соображая что-то.

— А ты не пионер! Вот! — говорит он.

— Пио-онер! — презрительно тянет Данила.

Бабка Ксения грозит ему пальцем, шелестит беззубым ртом:

— Ты чему там Федюшку учишь, разбойник! Садись сюда, внучек. — Она усадила мальчика рядом, приласкала.

Дед Серега весело кивает Павлу:

— Федюшке-то нельзя, а старшому приучаться можно.

Трофим пьяно улыбается, тянется к Павлу, обнимает:

— Сынок, поди ко мне, милый…

Он горячий и потный, от него резко пахнет водкой, но Павел так поражен этой неожиданной, давно забытой лаской отца, что льнет к нему и говорит тихо и растроганно:

— Папанька… папанька…

Мать, улыбаясь, смотрит на них. На ее бледном лице радость.

— Давно бы так… А то совсем забыл, как детей любить надо.

Отец целует мальчика мокрыми губами, подсовывает ему стакан:

— Выпей, сынок, за папаньку. За папанькино здоровье!

— Ему нельзя, дядя Трофим: он пионер, — кривится Данила.

Татьяна вскакивает:

— Трофим! Рехнулся, что ли? Мальчишке тринадцать лет… Не слушай его, Пашутка!

Но Павел нерешительно берет стакан:

— Подожди, мам… Ведь за папаньку!

— Па-аша! — ахает Федя.

Татьяна гневно кричит:

— Трофим!

— Ну ладно, ладно, не буду… — виновато посмеивается отец. — Давай, Таня, чаю…

— То-то — чаю… — Татьяна успокоенно улыбается, осторожно отстраняет прижавшегося к ней Романа, привычными движениями убирает со стола.

— Чай, — говорит дед, — его хорошо со сладким пить. А что у вас к чаю есть?

— Есть кое-что, — зевает Трофим, подмигивая Феде. — Есть сладкое.

Он, покачиваясь, выходит из-за стола, распахивает дверцы шкафа.

— Крефеты! — счастливо визжит Федя.

— Дай, папанька! — так же тонко вторит ему Роман.

— С начинкой! — Трофим прищелкивает языком и, помахивая кульком, закатывается вдруг хриплым смехом. — Привезли сегодня в кооператив, ну, я и взял. А главное — никакого расхода! Председатель Совета!

Он сунул детям по две конфеты. Федя стремительно нагнулся над столом и прихлопнул конфеты ладонью, будто это жучки, собирающиеся улететь. Потом Федя взглянул на старшего брата. Павел сидел покрасневший и мрачный. Он не прикасался к конфетам.

— Я не буду их есть, — тихо проговорил Павел.

— И я не буду… — сказал Федя.

Все посмотрели на Павла. Отец сощурил один глаз:

— Почему же это ты не будешь их есть?

Павел молчал.

— Ну?

— Потому что… потому что…

— Почему?

Павел ногой нащупал под столом планку, соображая, будет ли она мешать, если понадобится бежать.

— Потому что… зачем ты брал конфеты? — выпалил он, краснея еще больше. — Взял, а денег не платил!

— А денег не платил… — слабо, как эхо, повторил Федя.

— Паша! — вскрикнула мать.

Дед Серега зашевелился, закачал головой:

— Неладно, ты внучек, про отца говоришь!

— А он пускай не делает, чего не полагается! Он думает, что председатель, так ему все можно!

Трофим сурово сдвинул брови. У него подергивался ус.

— Так… — заговорил он в тишине, растягивая слова. — Выходит, стало быть, по-твоему, я — вор?

Он рывком сдернул с рубахи ремень.

— Брось, Трофим! — Дед удержал его за рубаху. — Слышишь, брось! Мал он, зелен… Вырастет — поумнеет.

— Так я тебе покажу, какой я вор! — Трофим рванул затрещавшую рубаху из рук деда, шагнул к сыну.

Татьяна вскочила, стала перед мужем:

— Не тронь Пашку! Слышишь? Не тронь!

Он грубо толкнул жену, взмахнул ремнем.

Павел ждал этого движения и, согнувшись, скользнул в сторону. Ремень стегнул по скамейке. Мальчик распахнул окно, выпрыгнул в темноту.

С минуту Павел стоял у ворот, прислушиваясь к крикам разбушевавшегося отца. У него подергивался подбородок.

С крыльца сбежал всхлипывающий Федя, подошел к брату:

— Пашк… побил… больно.

Потом вышел дед, негромко окликнул Павла:

— Дурень, ведь отец-то пошутил… — Он протянул мальчику конфету: — Возьми. А ночевать, ребятки, вы нынче идите ко мне, а то прибьет вас отец. Смотри — расходился… Да возьми конфету, ведь пошутил он.

Павел в нерешительности помедлил, но конфету все-таки взял.

Ночью прошел дождь. Но к утру небо очистилось от туч, и солнце засияло над тайгой. Повторенное бесчисленное количество раз, оно сверкало в каждой травинке, в каждом листе.

Дул теплый южный ветер. Деревья мягко шелестели, осыпая крупные капли.

По лесу шла девочка в сереньком платье. Растрепавшиеся светлые косички ее были влажны от этих капель. Шагая по высокой траве, она подтягивала подол платья, и мокрая трава приятно холодила ее загорелые коленки.

На небольшой полянке девочка присела на ствол когда-то поваленного бурей дерева. Вокруг под ветром шелестела трава, и со всех сторон на нее наплывал веселый гул омытого дождем леса. Пахло цветами и сыростью.

Мурлыкая какую-то песенку и улыбаясь, девочка смотрела вокруг. Рядом с ней на длинный зеленый стебелек опустился большой бархатный шмель, и стебелек равномерно закачался под его тяжестью. Словно балансируя, шмель смешно перебирал мохнатыми ножками, подрагивал стеклянными крылышками. Девочка засмеялась и протянула к нему руку. Испуганный этим движением, шмель взметнулся кверху и, кругами набирая высоту, исчез между деревьями.

Потеряв из виду шмеля, девочка вздохнула, потянулась и, подложив под голову руку, легла на стволе. Лесной гул убаюкивал ее, и она закрыла глаза.

— Вот так ее в разведку посылать! — услышала она вдруг чей-то недовольный голос.

Девочка торопливо вскочила, одергивая платье. Перед ней стоял Павел с группой ребят.

— А что… я ничего… — смущенно заговорила она.

— Ну да, ничего! — усмехнулся Павел, весело поглядывая на товарищей. — Ничего, только по всему лесу храп раздается.

Девочка обиженно заговорила:

— А я и не спала совсем. На самую чуточку только глаза закрыла…

— Ладно уж, — примирительно сказал Яков. — Давайте, это самое, на этот раз простим ее. Уж больно она хорошо научилась дорожные знаки ставить. Ведь от самой деревни по ее дорожным знакам шли и не сбились.

— Так и быть, простим, — продолжая улыбаться, согласился Павел. — Ты, Мотя, так и знай: за дорожные знаки прощаем тебе нарушение дисциплины!