Первый снег рассказ паустовского читать

Ста­рик Пота­пов умер через месяц после того, как Татьяна Пет­ровна посе­ли­лась у него в доме. Татьяна Пет­ровна оста­лась одна с доче­рью Варей и ста­ру­хой нянькой.

Малень­кий дом – всего в три ком­наты – стоял на горе, над север­ной Рекой, на самом выезде из городка. За домом, за обле­тев­шим садом, белела бере­зо­вая роща. В ней с утра до суме­рек кри­чали галки, носи­лись тучами над голыми вер­ши­нами, накли­кали ненастье.

Татьяна Пет­ровна долго не могла при­вык­нуть после Москвы к пустын­ному городку, к его домиш­кам, скри­пу­чим калит­кам, к глу­хим вече­рам, когда было слышно, как потрес­ки­вает в керо­си­но­вой лампе огонь.

«Какая я дура! – думала Татьяна Пет­ровна. – Зачем уехала из Москвы, бро­сила театр, дру­зей! Надо было отвезти Варю к няньке в Пуш­кино – там не было ника­ких нале­тов, – а самой остаться в Москве. Боже мой, какая я дура!»

Но воз­вра­щаться в Москву было уже нельзя. Татьяна Пет­ровна решила высту­пать в лаза­ре­тах – их было несколько в городке – и успо­ко­и­лась. Горо­док начал ей даже нра­виться, осо­бенно когда при­шла зима и зава­лила его сне­гом. Дни сто­яли мяг­кие, серые. Река долго не замер­зала; от ее зеле­ной воды под­ни­мался пар.

Татьяна Пет­ровна при­выкла и к городку, и к чужому дому. При­выкла к рас­стро­ен­ному роялю, к пожел­тев­шим фото­гра­фиям на сте­нах, изоб­ра­жав­шим неук­лю­жие бро­не­носцы бере­го­вой обо­роны. Ста­рик Пота­пов был в про­шлом кора­бель­ным меха­ни­ком. На его пись­мен­ном столе с выцвет­шим зеле­ным сук­ном сто­яла модель крей­сера «Гро­мо­бой», на кото­ром он пла­вал. Варе не поз­во­ляли тро­гать эту модель. И вообще не поз­во­ляли ничего трогать.

Татьяна Пет­ровна знала, что у Пота­пова остался сын-моряк, что он сей­час на Чер­но­мор­ском флоте. На столе рядом с моде­лью крей­сера сто­яла его кар­точка. Ино­гда Татьяна Пет­ровна брала ее, рас­смат­ри­вала и, нахму­рив тон­кие брови, заду­мы­ва­лась. Ей все каза­лось, что она где-то его встре­чала, но очень давно, еще до сво­его неудач­ного заму­же­ства. Но где? И когда?

Моряк смот­рел на нее спо­кой­ными, чуть насмеш­ли­выми гла­зами, будто спра­ши­вал: «Ну что ж? Неужели вы так и не при­пом­ните, где мы встречались?»

– Нет, не помню, – тихо отве­чала Татьяна Петровна.

– Мама, с кем ты раз­го­ва­ри­ва­ешь? – кри­чала из сосед­ней ком­наты Варя.

– С роя­лем, – сме­я­лась в ответ Татьяна Петровна.

Среди зимы начали при­хо­дить письма на имя Пота­пова, напи­сан­ные одной и той же рукой. Татьяна Пет­ровна скла­ды­вала их на пись­мен­ном столе. Одна­жды ночью она просну­лась. Снега тускло све­тили в окна. На диване всхра­пы­вал серый кот Архип, остав­шийся в наслед­ство от Потапова.

Татьяна Пет­ровна наки­нула халат, пошла в каби­нет к Пота­пову, посто­яла у окна. С дерева без­звучно сорва­лась птица, стрях­нула снег. Он долго сыпал белой пылью, запо­ро­шил стекла.

Татьяна Пет­ровна зажгла свечу на столе, села в кресло, долго смот­рела на язы­чок огня, – он даже не вздра­ги­вал. Потом осто­рожно взяла одно из писем, рас­пе­ча­тала и, огля­нув­шись, начала читать.

«Милый мой ста­рик, – читала Татьяна Пет­ровна, – вот уже месяц, как я лежу в гос­пи­тале. Рана не очень тяже­лая. И вообще она зажи­вает. Ради бога, не вол­нуйся и не кури папи­росу за папи­ро­сой. Умоляю!»

«Я часто вспо­ми­наю тебя, папа, – читала дальше Татьяна Пет­ровна, – и наш дом, и наш горо­док. Все это страшно далеко, как будто на краю света. Я закры­ваю глаза, и тогда вижу: вот я отво­ряю калитку, вхожу в сад. Зима, снег, но дорожка к ста­рой беседке над обры­вом рас­чи­щена, а кусты сирени все в инее. В ком­на­тах тре­щат печи. Пах­нет бере­зо­вым дымом. Рояль, нако­нец, настроен, и ты вста­вил в под­свеч­ники витые жел­тые свечи – те, что я при­вез из Ленин­града. И те  же ноты лежат на рояле: увер­тюра к «Пико­вой даме» и романс «Для бере­гов отчизны даль­ней…» Зво­нит ли коло­коль­чик у две­рей? Я так и не успел его почи­нить. Неужели я все это увижу опять? Неужели опять буду умы­ваться с дороги нашей коло­дез­ной водой из кув­шина? Пом­нишь? Эх, если бы ты знал, как я полю­бил все это отсюда, издали! Ты не удив­ляйся, но я говорю тебе совер­шенно серьезно: я вспо­ми­нал об этом в самые страш­ные минуты боя. Я знал, что защи­щаю не только всю страну, но и вот этот ее малень­кий и самый милый для меня уго­лок – тебя, и наш сад, и вих­ра­стых наших маль­чи­шек, и бере­зо­вые рощи, за рекой и даже кота Архипа. Пожа­луй­ста, не смейся и не качай головой.

Может быть, когда выпи­шусь из гос­пи­таля, меня отпу­стят нена­долго домой. Не знаю. Но лучше не жди».

Татьяна Пет­ровна долго сидела у стола, смот­рела широко откры­тыми гла­зами за окно, где в густой синеве начи­нался рас­свет, думала, что вот со дня на день может при­е­хать с фронта в этот дом незна­ко­мой чело­век и ему будет тяжело встре­тить здесь чужих людей и уви­деть все совсем не таким, каким он хотел бы увидеть.

Утром Татьяна Пет­ровна ска­зала Варе, чтобы она взяла дере­вян­ную лопату и рас­чи­стила дорожку к беседке над обры­вом. Беседка была совсем вет­хая. Дере­вян­ные ее колонки посе­дели, заросли лиша­ями. А сама Татьяна Пет­ровна испра­вила коло­коль­чик над две­рью. На нем была отлита смеш­ная над­пись: «Я вишу у две­рей – звони весе­лей!» Татьяна Пет­ровна тро­нула коло­коль­чик. Он зазве­нел высо­ким голо­сом. Кот Архип недо­вольно задер­гал ушами, оби­делся, ушел из при­хо­жей: весе­лый звон коло­коль­чика казался ему, оче­видно, нахальным.

Днем Татьяна Пет­ровна, румя­ная, шум­ная, с потем­нев­шими от вол­не­ния гла­зами, при­вела из города ста­рика настрой­щика, обру­сев­шего чеха, зани­мав­ше­гося почин­кой при­му­сов, керо­си­нок, кукол, гар­мо­шек и настрой­кой роя­лей. Фами­лия у настрой­щика была очень смеш­ная: Неви­даль. Чех, настроив рояль, ска­зал, что рояль ста­рый, но очень хоро­ший. Татьяна Пет­ровна и без него это знала.

Когда он ушел, Татьяна Пет­ровна осто­рожно загля­нула во все ящики пись­мен­ного стола и нашла пачку витых тол­стых све­чей. Она вста­вила их в под­свеч­ники па рояле. Вече­ром она зажгла свечи, села к роялю, и дом напол­нился звоном.

Когда Татьяна Пет­ровна пере­стала играть и пога­сила свечи, в ком­на­тах запахло слад­ким дымом, как бывает на елке.

Варя не выдержала.

– Зачем ты тро­га­ешь чужие вещи? – ска­зала она Татьяне Пет­ровне. – Мне не поз­во­ля­ешь, а сама тро­га­ешь? И коло­коль­чик, и свечи, и рояль – все тро­га­ешь. И чужие ноты на рояль положила.

– Потому что я взрос­лая, – отве­тила Татьяна Петровна.

Варя, насу­пив­шись, недо­вер­чиво взгля­нула на нее. Сей­час Татьяна Пет­ровна меньше всего похо­дила на взрос­лую. Она вся как будто све­ти­лась и была больше похожа на ту девушку с золо­тыми воло­сами, кото­рая поте­ряла хру­сталь­ную туфлю во дворце. Об этой девушке Татьяна Пет­ровна сама рас­ска­зы­вала Варе.

Еще в поезде лей­те­нант Нико­лай Пота­пов высчи­тал, что у отца ему при­дется про­быть не больше суток. Отпуск был очень корот­кий, и дорога отни­мала все время.

Поезд при­шел в горо­док днем. Тут же, на вок­зале, от зна­ко­мого началь­ника стан­ции лей­те­нант узнал, что отец его умер месяц назад и что в их доме посе­ли­лась с доче­рью моло­дая певица из Москвы.

– Эва­ку­и­ро­ван­ная, – ска­зал началь­ник станции.

Пота­пов мол­чал, смот­рел за окно, где бежали с чай­ни­ками пас­са­жиры в ват­ни­ках, в вален­ках. Голова у него кружилась.

– Да, – ска­зал началь­ник стан­ции, – хоро­шей души был чело­век. Так и не дове­лось ему пови­дать сына.

– Когда обрат­ный поезд? – спро­сил Потапов.

– Ночью, в пять часов, – отве­тил началь­ник стан­ции, помол­чал, потом доба­вил: – Вы у меня пере­будьте. Ста­руха моя вас напоит чай­ком, накор­мит. Домой вам идти незачем.

– Спа­сибо, – отве­тил Пота­пов и вышел.

Началь­ник посмот­рел ему вслед, пока­чал головой.

Пота­пов про­шел через город, к реке. Над ней висело сизое небо. Между небом и зем­лей наис­кось летел ред­кий сне­жок. По уна­во­жен­ной дороге ходили галки. Тем­нело. Ветер дул с того берега, из лесов, выду­вал из глаз слезы.

«Ну что ж! – ска­зал Пота­пов. – Опоз­дал. И теперь это все для меня будто чужое – и горо­док этот, и река, и дом».

Он огля­нулся, посмот­рел на обрыв за горо­дом. Там стоял в инее сад, тем­нел дом. Из трубы его под­ни­мался дым. Ветер уно­сил дым в бере­зо­вую рощу.

Пота­пов мед­ленно пошел в сто­рону дома. Он решил в дом не захо­дить, а только пройти мимо, быть может, загля­нуть в сад, посто­ять в ста­рой беседке. Мысль о том, что в отцов­ском доме живут чужие, рав­но­душ­ные люди, была невы­но­сима. Лучше ничего не видеть, не рас­трав­лять себе сердце, уехать и забыть о прошлом!

«Ну что же, – поду­мал Пота­пов, – с каж­дым днем дела­ешься взрос­лее, все строже смот­ришь вокруг».

Пота­пов подо­шел к дому в сумерки. Он осто­рожно открыл калитку, но все же она скрип­нула. Сад как бы вздрог­нул. С веток сорвался снег, зашур­шал. Пота­пов огля­нулся. К беседке вела рас­чи­щен­ная в снегу дорожка. Пота­пов про­шел в беседку, поло­жил руки на ста­рень­кие перила. Вдали, за лесом, мутно розо­вело небо – должно быть, за обла­ками поды­ма­лась луна. Пота­пов снял фуражку, про­вел рукой по воло­сам. Было очень тихо, только внизу, под горой, брен­чали пустыми вед­рами жен­щины – шли к про­руби за водой.

Пота­пов обло­ко­тился о перила, тихо сказал:

– Как же это так?

Кто-то осто­рожно тро­нул Пота­пова за плечо. Он огля­нулся. Позади него сто­яла моло­дая жен­щина с блед­ным стро­гим лицом, в наки­ну­том на голову теп­лом платке. Она молча смот­рела на Пота­пова тем­ными вни­ма­тель­ными гла­зами. На ее рес­ни­цах и щеках таял снег, осы­пав­шийся, должно быть, с веток.

– Наденьте фуражку, – тихо ска­зала жен­щина, – вы про­сту­ди­тесь. И пой­демте в дом. Не надо здесь стоять.

Пота­пов мол­чал. Жен­щина взяла его за рукав и повела по рас­чи­щен­ной дорожке. Около крыльца Пота­пов оста­но­вился. Судо­рога сжала ему горло, он не мог вздох­нуть. Жен­щина так же тихо сказала:

– Это ничего. И вы, пожа­луй­ста, меня не стес­няй­тесь. Сей­час это пройдет.

Она посту­чала ногами, чтобы сбить снег с боти­ков. Тот­час в сенях ото­звался, зазве­нел коло­коль­чик. Пота­пов глу­боко вздох­нул, пере­вел дыхание.

Он вошел в дом, что-то сму­щенно бор­моча, снял в при­хо­жей шинель, почув­ство­вал сла­бый запах бере­зо­вого дыма и уви­дел Архипа. Архип сидел на диване и зевал. Около дивана сто­яла девочка с косич­ками и радост­ными гла­зами смот­рела на Пота­пова, но не на его лицо, а на золо­тые нашивки на рукаве.

– Пой­демте! – ска­зала Татьяна Пет­ровна и про­вела Пота­пова в кухню.

Там в кув­шине сто­яла холод­ная коло­дез­ная вода, висело зна­ко­мое льня­ное поло­тенце с выши­тыми дубо­выми листьями.

Татьяна Пет­ровна вышла. Девочка при­несла Пота­пову мыло и смот­рела, как он мылся, сняв китель. Сму­ще­ние Пота­пова еще не прошло.

Героиня рассказа Снег в годы войны эвакуировалась из Москвы в маленький городок. Поселились они с дочкой у старика Потапова, но через месяц его не стало. Сын старика, офицер флота, давно не был в родном городе, и вот наконец вырвался на сутки. Николай узнал, что отец умер, а в доме живет актриса. Он очень боялся, что теперь там все чужое. А когда вошел, понял, что ничего не изменилось со времен его детства. Актрису не покидало чувство, что она где-то видела Николая раньше. Вскоре Татьяна получила письмо. Николай вспомнил: когда-то он случайно увидел в Крыму очень красивую девушку, и это была она. Татьяна поглядела в окно, на заснеженный сад. Нет, она никогда не была в Крыму, но теперь это уже неважно. Самое важное в жизни – это дорогие воспоминания, минуты, проведенные рядом с любимыми людьми.

Старик Потапов умер через месяц после того, как Татьяна Петровна поселилась у него в доме. Татьяна Петровна осталась одна с дочерью Варей и старухой нянькой.

Маленький дом — всего в три комнаты — стоял на горе, над северной рекой, на самом выезде из городка. За домом, за облетевшим садом, белела березовая роща. В ней с утра до сумерек кричали галки, носились тучами над голыми вершинами, накликали ненастье.

Татьяна Петровна долго не могла привыкнуть после Москвы к пустынному городку, к его домишкам, скрипучим калиткам, к глухим вечерам, когда было слышно, как потрескивает в керосиновой лампе огонь.

«Какая я дура! — думала Татьяна Петровна. — Зачем уехала из Москвы, бросила театр, друзей! Надо было отвезти Варю к няньке в Пушкино — там не было никаких налетов, — а самой остаться в Москве. Боже мой, какая я дура!»

Но возвращаться в Москву было уже нельзя. Татьяна Петровна решила выступать в лазаретах — их было несколько в городке — и успокоилась. Городок начал ей даже нравиться, особенно когда пришла зима и завалила его снегом. Дни стояли мягкие, серые.

Река долго не замерзала; от ее зеленой воды поднимался пар.

Татьяна Петровна привыкла и к городку и к чужому дому. Привыкла к расстроенному роялю, к пожелтевшим фотографиям на стенах, изображавшим неуклюжие броненосцы береговой обороны. Старик Потапов был в прошлом корабельным механиком. На его письменном столе с выцветшим зеленым сукном стояла модель крейсера «Громобой», на котором он плавал. Варе не позволяли трогать эту модель. И вообще не позволяли ничего трогать.

Татьяна Петровна знала, что у Потапова остался сын моряк, что он сейчас в Черноморском флоте. На столе рядом с моделью крейсера стояла его карточка. Иногда Татьяна Петровна брала ее, рассматривала и, нахмурив тонкие брови, задумывалась. Ей все казалось, что она где-то его встречала, но очень давно, еще до своего неудачного замужества. Но где? И когда?

Моряк смотрел на нее спокойными, чуть насмешливыми глазами, будто спрашивал: «Ну что ж? Неужели вы так и не припомните, где мы встречались?».

— Нет, не помню, — тихо отвечала Татьяна Петровна.

— Мама, с кем ты разговариваешь? — кричала из соседней комнаты Варя.

— С роялем, — смеялась в ответ Татьяна Петровна.

Среди зимы начали приходить письма на имя Потапова, написанные одной и той же рукой. Татьяна Петровна складывала их на письменном столе. Однажды ночью она проснулась. Снега тускло светили в окна. На диване всхрапывал серый кот Архип, оставшийся в наследство от Потапова.

Татьяна Петровна накинула халат, пошла в кабинет к Потапову, постояла у окна. С дерева беззвучно сорвалась птица, стряхнула снег. Он долго сыпал белой пылью, запорошил стекла.

Татьяна Петровна зажгла свечу на столе, села в кресло, долго смотрела на язычок огня, — он даже не вздрагивал. Потом она осторожно взяла одно из писем, распечатала и, оглянувшись, начала читать.

«Милый мой старик, — читала Татьяна Петровна, — вот уже месяц, как я лежу в госпитале. Рана не очень тяжелая. И вообще она заживает. Ради бога, не волнуйся и не кури папиросу за папиросой. Умоляю!»

«Я часто вспоминаю тебя, папа, — читала дальше Татьяна Петровна, — и наш дом, и наш городок. Все1 это страшно далеко, как будто на краю света. Я закрываю глаза и тогда вижу: вот я отворяю калитку, вхожу в сад. Зима, снег, но дорожка к старой беседке над обрывом расчищена, а кусты сирени все в инее. В комнатах трещат печи. Пахнет березовым дымом. Рояль, наконец, настроен, и ты вставил в подсвечники витые желтые свечи — те, что я привез из Ленинграда. И те же ноты лежат на рояле: увертюра к «Пиковой даме» и романс «Для берегов отчизны дальней». Звонит ли колокольчик у дверей? Я так и не успел его починить. Неужели я все это увижу опять? Неужели опять буду умываться с дороги нашей колодезной водой из кувшина? Помнишь? Эх, если бы ты знал, как я полюбил все это отсюда, издали! Ты не удивляйся, но я говорю тебе совершенно серьезно: я вспоминал об этом в самые страшные минуты боя. Я знал, что защищаю не только всю страну, но и вот этот ее маленький и самый милый для меня уголок — и тебя, и наш сад, и вихрастых наших мальчишек, и березовые рощи за рекой, и даже кота Архипа. Пожалуйста, не смейся и не качай головой.

Может быть, когда выпишусь из госпиталя, меня отпустят ненадолго домой. Не знаю. Но лучше не жди».

Татьяна Петровна долго сидела у стола, смотрела широко открытыми глазами за окно, где в густой синеве начинался рассвет, думала, что вот со дня на день может приехать с фронта в этот дом незнакомый человек и ему будет тяжело встретить здесь чужих людей и увидеть все совсем не таким, каким он хотел бы увидеть.

Утром Татьяна Петровна сказала Варе, чтобы она взяла деревянную лопату и расчистила дорожку к беседке над обрывом. Беседка была совсем ветхая. Деревянные ее колонки поседели, заросли лишаями. А сама Татьяна Петровна исправила колокольчик над дверью. На нем была отлита смешная надпись: «Я вишу у дверей — звони веселей!» Татьяна Петровна тронула колокольчик. Он зазвенел высоким голосом. Кот Архип недовольно задергал ушами, обиделся, ушел из прихожей- веселый звон колокольчика казался езду, очевидно, нахальным.

Днем Татьяна Петровна, румяная, шумная, с потемневшими от волнения глазами, привела из города старика настройщика, обрусевшего чеха, занимавшегося починкой примусов, керосинок, кукол, гармоник и настройкой роялей. Фамилия у настройщика была очень смешная: Невидаль. Чех, настроив рояль, сказал, что рояль старый, но очень хороший. Татьяна Петровна и без него это знала.

Когда он ушел, Татьяна Петровна осторожно заглянула во все ящики письменного стола и нашла пачку витых толстых свечей Она вставила их в подсвечники на рояле. Вечером она зажгла свечи, села к роялю, и дом наполнился звоном.

Когда Татьяна Петровна перестала играть и погасила свечи, в комнатах запахло сладким дымом, как бывает на елке.

Варя не выдержала.

— Зачем ты трогаешь чужие вещи? — сказала она Татьяне Петровне. — Мне не позволяешь, а сама трогаешь И колокольчик, и свечи, и рояль — все трогаешь. И чужие ноты на рояль положила.

— Потому что я взрослая, — ответила Татьяна Петровна.

Варя, насупившись, недоверчиво взглянула на нее. Сейчас Татьяна Петровна меньше всего походила на взрослую. Она вся как будто светилась и была больше похожа на ту девушку с золотыми волосами, которая потеряла хрустальную туфлю во дворце. Об этой девушке Татьяна Петровна сама рассказывала Варе.

Еще в поезде лейтенант Николай Потапов высчитал, что у отца ему придется пробыть не больше суток. Отпуск был очень короткий, и дорога отнимала все время.

Поезд пришел в городок днем. Тут же, на вокзале, от знакомого начальника станции лейтенант узнал, что отец его умер месяц назад и что в их доме поселилась с дочерью молодая певица из Москвы.

— Эвакуированная,- сказал начальник станции. Потапов молчал, смотрел за окно, где бежали с чайниками пассажиры в ватниках, в валенках. Голова у него кружилась.

— Да, — сказал начальник станции, — хорошей души был человек. Так и не довелось ему повидать сына.

— Когда обратный поезд э — спросил Потапов.

— Ночью, в пять часов, — ответил начальник станции, помолчал, потом добавил: — Вы у меня перебудьте. Старуха моя вас напоит чайком, накормит. Домой вам идти незачем

— Спасибо, — ответил Потапов и вышел

Начальник посмотрел ему вслед, покачал головой.

Потапов прошел через город, к реке. Над ней висело сизое небо. Между небом и землей наискось летел редкий снежок. По унавоженной дороге ходили галки. Темнело. Ветер дул с того берега, из лесов, выдувал из глаз слезы.

«Ну что ж! — сказал Потапов — Опоздал. И теперь это все для меня будто чужое — и городок этот, и река, и дом».

Он оглянулся, посмотрел на обрыв за городом. Там стоял в инее сад, темнел дом. Из трубы его поднимался дым. Ветер уносил дым в березовую рощу.

Потапов медленно пошел в сторону дома. Он решил в дом не заходить, а только пройти мимо, быть может заглянуть в сад, постоять в старой беседке. Мысль о том, что в отцовском доме живут чужие, равнодушные люди, была невыносима. Лучше ничего не видеть, не растравлять себе сердце, уехать и забыть о прошлом!

«Ну что же, — подумал Потапов, — с каждым днем делаешься взрослее, все строже смотришь вокруг».

Потапов подошел к дому в сумерки. Он осторожно открыл калитку, но все же она скрипнула. Сад как

бы вздрогнул. С веток сорвался снег, зашуршал. Потапов оглянулся. К беседке вела расчищенная в снегу дорожка. Потапов прошел в беседку, положил руки на старенькие перила. Вдали, за лесом, мутно розовело небо — должно быть, за облаками подымалась луна. Потапов снял фуражку, провел рукой по волосам. Было очень тихо, только внизу, под горой, бренчали пустыми ведрами женщины — шли к проруби за водой.

Потапов облокотился о перила, тихо сказал:

— Как же это так?

Кто-то осторожно тронул Потапова за плечо. Он` оглянулся. Позади него стояла молодая женщина с бледным строгим лицом, в накинутом на голову теплом платке. Она молча смотрела на Потапова темными внимательными глазами. На ее ресницах и щеках таял снег, осыпавшийся, должно быть, с веток.

— Наденьте фуражку, — тихо сказала женщина,- вы простудитесь. И пойдемте в дом. Не надо здесь стоять.

Потапов молчал. Женщина взяла его за рукав и повела по расчищенной дорожке. Около крыльца Потапов остановился. Судорога сжала ему горло, он не мог вздохнуть. Женщина так же тихо сказала:

— Это ничего. И вы, пожалуйста, меня не стесняйтесь. Сейчас это пройдет.

Она постучала ногами, чтобы сбить снег с ботиков. Тотчас в сенях отозвался, зазвенел колокольчик. Потапов глубоко вздохнул, перевел дыхание.

Он вошел в дом, что-то смущенно бормоча, снял в прихожей шинель, почувствовал слабый запах березового дыма и увидел Архипа. Архип сидел на диване и зевал. Около дивана стояла девочка с косичками и радостными глазами смотрела на Потапова, но не на его лицо, а на золотые нашивки на рукаве.

— Пойдемте! — сказала Татьяна Петровна и провела Потапова в кухню.

Там в кувшине стояла холодная колодезная вода, висело знакомое льняное полотенце с вышитыми дубовыми листьями.

Татьяна Петровна вышла. Девочка принесла Потапову мыло и смотрела, как он мылся, сняв китель. Смущение Потапова еще не прошло.

— Кто же твоя мама? — спросил он девочку и покраснел.

Вопрос этот он задал, лишь бы что-нибудь спросить.

— Она думает, что она взрослая, — таинственно прошептала девочка. — А она совсем не взрослая. Она хуже девочка, чем я.

— Почему? — спросил Потапов.

Но девочка не ответила, засмеялась и выбежала из кухни.

Потапов весь вечер не мог избавиться от странного ощущения, будто он живет в легком, но очень прочном сне. Все в доме было таким, каким он хотел его видеть. Те же ноты лежали на рояле, те же витые свечи горели, потрескивая, и освещали маленький отцовский кабинет. Даже на столе лежали его письма из госпиталя — лежали под тем же старым компасом, под который отец всегда клал письма.

После чая Татьяна Петровна провела Потапова на могилу отца, за рощу. Туманная луна поднялась уже высоко. В ее свете слабо светились березы, бросали на снег легкие тени.

А потом, поздним вечером, Татьяна Петровна, сидя у рояля и осторожно перебирая клавиши, обернулась к Потапову и сказала:

— Мне все кажется, что где-то я уже видела вас.

— Да, пожалуй, — ответил Потапов.

Он посмотрел на нее. Свет свечей падал сбоку, освещал половину ее лица. Потапов встал, прошел по комнате из угла в угол, остановился.

— Нет, не могу припомнить, — сказал он глухим голосом.

Татьяна Петровна обернулась, испуганно посмотрела на Потапова, но ничего не ответила.

Потапову постелили в кабинете на диване, но он не мог уснуть. Каждая минута в этом доме казалась ему драгоценной, и он не хотел терять ее.

Он лежал, прислушивался к воровским шагам Архипа, к дребезжанию часов, к шепоту Татьяны Петровны, — она о чем-то говорила с нянькой за закрытой дверью Потом голоса затихли, нянька ушла, но полоска света под дверью не погасла. Потапов слышал, как шелестят страницы, — Татьяна Петровна, должно быть, читала Потапов догадывался: она не ложится, чтобы разбудить его к поезду. Ему хотелось сказать ей, что он тоже не спит, по он не решился окликнуть Татьяну Петровну

В четыре часа Татьяна Петровна тихо открыла дверь и позвала Потапова. Он зашевелился.

— Пора, вам надо вставать, — сказала она. — Очень жалко мне вас будить!

Татьяна Петровна проводила Потапова на станцию через ночной город. После второго звонка они попрощались. Татьяна Петровна протянула Потапову обе руки, сказала

— Пишите. Мы теперь как родственники. Правда? Потапов ничего не ответил, только кивнул головой. Через несколько дней Татьяна Петровна получила от Потапова письмо с дороги.

«Я вспомнил, конечно, где мы встречались, — писал Потапов, — но не хотел говорить вам об этом там, дома. Помните Крым в двадцать седьмом году Осень. Старые платаны в Ливадийском парке. Меркнущее небо, бледное море. Я шел по тропе в Ореанду. На скамейке около тропы сидела девушка. Ей было, должно быть, лет шестнадцать. Она увидела меня, встала и пошла навстречу. Когда мы поравнялись, я взглянул на нее. Она прошла мимо меня быстро, легко, держа в руке раскрытую книгу Я остановился, долго смотрел ей вслед. Этой девушкой были вы. Я не мог ошибиться. Я смотрел вам вслед и почувствовал тогда, что мимо меня прошла женщина, которая могла бы и разрушить всю мою жизнь и дать мне огромное счастье. Я понял, что могу полюбить эту женщину до полного отречения от себя. Тогда я уже знал, что должен найти вас, чего бы это ни стоило. Так я думал тогда, но все же не двинулся с места. Почему — не знаю. С тех пор я полюбил Крым и эту тропу, где я видел вас только мгновение и потерял навсегда. Но жизнь оказалась милостивой ко мне, я встретил вас. И если все окончится хорошо и вам понадобится моя жизнь, она, конечно, будет ваша. Да, я нашел на столе у отца свое распечатанное письмо. Я понял все и могу только благодарить вас издали».

Татьяна Петровна отложила письмо, туманными глазами посмотрела па снежный сад за окном, сказала.

— Боже мой, я никогда не была в Крыму! Никогда! Но разве теперь это может иметь хоть какое-нибудь значение И стоит ли разуверять его? И себя!

Она засмеялась, закрыла глаза ладонью. За окном горел, никак не мог погаснуть неяркий закат.

Константин Паустовский

Снег

Старик Потапов умер через месяц после того, как Татьяна Петровна поселилась у него в доме. Татьяна Петровна осталась одна с дочерью Варей истарухой нянькой.

Маленький дом – всего в три комнаты – стоял на горе, над северной Рекой, на самом выезде из городка. За домом, за облетевшим садом, белела березовая роща. В ней с утра до сумерек кричали галки, носились тучами над голыми вершинами, накликали ненастье.

Татьяна Петровна долго не могла привыкнуть после Москвы к пустынному городку, к его домишкам, скрипучим калиткам, к глухим вечерам, когда было слышно, как потрескивает в керосиновой лампе огонь.

«Какая я дура! – думала Татьяна Петровна. – Зачем уехала из Москвы, бросила театр, друзей! Надо было отвезти Варю к няньке в Пушкино – там не было никаких налетов, – а самой остаться в Москве. Боже мой, какая я дура!»

Но возвращаться в Москву было уже нельзя. Татьяна Петровна решила выступать в лазаретах – их было несколько в городке – и успокоилась. Городок начал ей даже нравиться, особенно когда пришла зима и завалила его снегом. Дни стояли мягкие, серые. Река долго не замерзала; от ее зеленой воды поднимался пар.

Татьяна Петровна привыкла и к городку, и к чужому дому. Привыкла к расстроенному роялю, к пожелтевшим фотографиям на стенах, изображавшим неуклюжие броненосцы береговой обороны. Старик Потапов был в прошлом корабельным механиком. На его письменном столе с выцветшим зеленым сукном стояла модель крейсера «Громобой», на котором он плавал. Варе не позволяли трогать эту модель. И вообще не позволяли ничего трогать.

Татьяна Петровна знала, что у Потапова остался сын-моряк, что он сейчас на Черноморском флоте. На столе рядом с моделью крейсера стояла его карточка. Иногда Татьяна Петровна брала ее, рассматривала и, нахмурив тонкие брови, задумывалась. Ей все казалось, что она где-то его встречала, но очень давно, еще до своего неудачного замужества. Но где? И когда?

Моряк смотрел на нее спокойными, чуть насмешливыми глазами, будто спрашивал: «Ну что ж? Неужели вы так и не припомните, где мы встречались?»

– Нет, не помню, – тихо отвечала Татьяна Петровна.

– Мама, с кем ты разговариваешь? – кричала из соседней комнаты Варя.

– С роялем, – смеялась в ответ Татьяна Петровна.