Пестрые сказки с красным словцом

=== ОДОЕВСКИЙ Владимир Фёдорович ===
=== ПЁСТРЫЕ СКАЗКИ С КРАСНЫМ СЛОВЦОМ, ===
собранные Иринеем Модестовичем Гомозейкою,

магистром философии и членом разных учёных обществ,
изданные В. Безгласным

---

Содержание:

От издателя

Предисловие сочинителя

Реторта

Сказка о мёртвом теле, неизвестно кому принадлежащем

Жизнь и похождения одного из здешних обывателей в стеклянной банке, или Новый Жоко

Сказка о том, по какому случаю коллежскому советнику Ивану Богдановичу Отношенью не удалося в Светлое Воскресенье поздравить своих начальников с праздником

Игоша

Просто сказка

Сказка о том, как опасно девушкам ходить толпою по Невскому проспекту

Та же сказка, только на изворот

• Деревянный гость, или сказка об очнувшейся кукле и господине Кивакеле

Епилог

Примечания

---

=== От издателя ===

Когда почтенный Ириней Модестович Гомозейко, Магистр Философии и Член разных учёных обществ, сообщил мне о своём желании напечатать сочинённые или собранные им сказки, — я старался сколь возможно отвратить его от сего намерения; представлял ему, как неприлично человеку в его звании заниматься подобными рассказами, как, с другой стороны, они много потеряют при сравнении с теми прекрасными историческими повестями и романами, которыми с некоторого времени сочинители начали дарить русскую публику; я представлял ему, что для одних читателей его сказки покажутся слишком странными, для других слишком обыкновенными; а иные без всякого недоумения назовут их странными и обыкновенными вместе; самое заглавие его книги мне не нравилось; меня не тронули даже и ободрения, которыми журналы удостоили сказку Иринея Модестовича, напечатанную им для опыта, под именем Глинского, в одном из альманахов. Но когда Ириней Модестович со слезами в глазах обратил моё внимание на свой пришедший в пепельное состояние фрак, в котором ему уже нельзя более казаться в свете — единственное средство, по мнению Иринея Модестовича, для сохранения своей репутации, — когда он трогательным голосом рассказал мне о своём непреодолимом желании купить по случаю продающуюся редкую книгу: Joannes ab Indagine Introductiones apotelesmaticae in Astrologiam naturalem, а равно и Les oeuvres de Jean Belot, cure de Milmonts, professeur es sciences Divines et Celectes, contenants la Chiromancie, Physiognomie, Traite de Divinations, Augures et songes, les sciences Steganographiques, Paulines Armadellest et Lullistes; l’art de doctement precher et haranguer etc.

Тогда все мои сомнения исчезли, я взял рукопись почтенного Иринея Модестовича и решился издать её.

Смею надеяться, что и читатели разделят моё снисхождение, тем более что оно может ободрить Иринея Модестовича к окончанию его собственной биографии, а равно и исторических изысканий об Искусстве оставаться назади, сочинение, которое, несмотря на недельное направление, данное ему автором, содержит в себе, по моему мнению, поучительные примеры, ясно показывающие, чего в сём случае надлежит избегать, и, следственно, весьма полезные для практики.

Ещё одно замечание: почтенный Ириней Модестович, несмотря на всю свою скромность и боязливость, потребовал от меня, чтобы я в издаваемой мною книге сохранил его собственное правописание, особенно же относительно знаков препинания. — Надобно знать, что Ириней Модестович весьма сердится за нашу роскошь на запятые и скупость на точки: он не может понять, зачем, вопреки дельным замечаниям знающих людей, у нас перед каждым что и который ставится запятая, а перед но точка с запятою. Вообще Ириней Модестович предполагает, что книги пишутся для того, дабы они читались, а знаки препинания употребляются в оных для того, чтобы сделать написанное понятным читателю; а между тем, по его мнению, у нас знаки препинания расставляются как будто нарочно для того, чтобы книгу нельзя было читать с первого раза — prima vista, как говорят музыканты; для избежания сего недостатка Ириней Модестович старается наблюдать между знаками препинания (,|-,, -|;|.) логическую иерархию; для сей же причины он осмелился занять у испанцев оборотный вопросительный знак ¿, который ставится в периоде для означения, что оному при чтении должно дать тон вопроса. О сём пусть рассудит читатель, а люди, более меня занимавшиеся сим делом, потоскуют.

Нужным считаю присовокупить, что я на себя же взял издание давно обещанного Дома сумасшедших; сочинение, которое, впрочем, сказать правду, гораздо более обещает, нежели сколько оно есть на самом деле.

=== Предисловие сочинителя ===

Почтеннейший читатель!

Прежде всего я долгом считаю признаться вам, Милостивый Государь, в моей несчастной слабости… ¿Что делать? У всякого свой грех, и надобно быть снисходительным к ближнему, это, как вы знаете, истина неоспоримая; одна изо всех истин, которые когда-либо добивались чести угодить роду человеческому, — одна, дослужившаяся до аксиомы; одна, по какому-то чуду, уцелевшая от набега южных варваров 18 века, как одинокий крест на пространном кладбище. И так узнайте мой недостаток, моё злополучие, вечное пятно моей фамилии, как говорила покойная бабушка, — я, почтенный читатель, — я из учёных; т. е., к несчастию, не из тех учёных, о которых говорил Паскаль, что они ничего не читают, пишут мало и ползают много, — нет! я просто пустой учёный, т. е. знаю все возможные языки: живые, мёртвые и полумёртвые; знаю все науки, которые преподаются и не преподаются на всех Европейских кафедрах; могу спорить о всех предметах, мне известных и неизвестных; а пуще всего люблю себе ломать голову над началом вещей и прочими тому подобными нехлебными предметами.

После сего можете себе представить, какую я жалкую ролю играю в сём свете. Правда, для поправления моей несчастной репутации, я стараюсь втираться во все известные домы; не пропускаю ничьих именин, ни рожденья, и показываю свою фигуру на балах и раутах, но, к несчастию, я не танцую; не играю ни по пяти, ни по пятидесяти; не мастер ни очищать нумера, ни подслушивать городские новости, ни даже говорить об этих предметах; чрез моё посредство нельзя добыть ни места, ни чина, ни выведать какую-нибудь канцелярскую тайну… Когда вы где-нибудь в уголку гостиной встретите маленького человечка, худенького, низенького, в чёрном фраке, очень чистенького, с приглаженными волосами, у которого на лице написано: «Бога ради, оставьте меня в покое» — и который — ради сей причины — заложа пальцы по квартирам, кланяется всякому с глубочайшим почтением; старается заговорить то с тем, то с другим; или с благоговением рассматривает глубоко мысленное выражение на лицах почтенных старцев, сидящих за картами, и с участием расспрашивает о выигрыше и проигрыше; словом, всячески старается показать, что он также человек порядочный и ничего дельного на сём свете не делает; который между тем боится протягивать свою руку знакомому, чтобы знакомый в рассеянности не отвернулся, — это я, Милостивый Государь, я — ваш покорнейший слуга.

Представьте себе моё страдание! Мне, издержавшему всю свою душу на чувства, обременённому многочисленным семейством мыслей, удручённому основательностию своих познаний, — мне очень хочется иногда поблистать ими в обществе; но только что разину рот, — явится какой-нибудь молодец с усами, затянутый, перетянутый и перебьёт мою речь замечаниями о состоянии температуры в комнатах; или какой почтенный муж привлечёт общее внимание рассказом о тех непостижимых обстоятельствах, которые сопровождали проигранный им большой шлем; — между тем вечер проходит и я ухожу домой с запёкшимися устами.

В сём затруднительном положении заблагорассудил обратиться к вам, почтенный читатель, ибо, говоря без лести, я знаю, что вы человек милый и образованный, и притом не имеете никакого средства заставить меня замолчать; читайте, не читайте, закройте или раскройте книгу, а всё-таки печатные буквы говорить не перестанут. И так, волею или неволею, слушайте, а если вам рассказ мой понравится, то мне мыслей не занимать стать, я с вами буду говорить до скончания века.

=== I. Реторта ===

{{right|Реторта — cornue — Retorte — сосуд
перегонный, род бутыли с круглым дном
в виде груши с длинною шейкою…

Слов. хим., ч. 3., с. 260

…Положи амальгаму в круглый стеклянный
сосуд; закупорь его и поставь в золу, потом
на лёгкий жар, прибавляя жару, пока сосуд
совсем не раскалится, то ты увидишь все
цветы, какие только в свете находятся…

Исаак Голланд в Книге о руке философов —

стр. 34

==== Глава I
Введение ====}}

В старину были странные науки, которыми занимались странные люди. Этих людей прежде боялись и уважали; потом жгли и уважали; нам одним пришло в голову и не бояться, и не уважать их. И подлинно, — мы на это имеем полное право! Эти люди занимались — ¿чем вы думаете? они отыскивали для тела такое лекарство, которое бы исцеляло все болезни; для общества такое состояние, в котором бы каждый из членов благоденствовал; для природы, — такой язык, которого бы слушался и камень, и птица, и все элементы; они мечтали о вечном мире, о внутреннем ненарушимом спокойствии царств, о высоком смирении духа! Широкое было поле для воображения; оно обхватывало и землю и небо, и жизнь и смерть, и таинство творения и таинство разрушения; оно залетало за тридевять земель в тридесятое царство, и из этого путешествия приносило такие вещи, которые ни больше, ни меньше, как переменяли платье на всём роде человеческом; такие вещи, которые — не знаю отчего — ныне как будто не встречаются, или все наши открытия разнеслись колёсами паровой машины.

Не будем говорить о величественной древности: увы! она посоловела от старости; вы поверите на слово, что она мне известна лучше, нежели адрес-календарь какому-нибудь Директору Департамента, и что я бы мог легко описанием оной наполнить целую книгу; нет, мы вспомним недавнее:

Знаете ли, Милостивый Государь, что было время, когда все произведения природы годились только тогда, когда природа их производила: цветы весною, плоды осенью; — а зимою — ни цветочка… ¿Не правда ли, что это было очень скучно? Нашёлся монах, по имени Алберт; он предвидел, как для нас необходимо будет зимою устилать цветами стены передних и лестниц, и нашёл средство помочь этому горю, — и нашёл его так, между делом, потому что он в это время занимался очень важным предметом: он искал средства сотворять цветы, плоды и прочие произведения природы, не исключая даже и человека.

Было время, когда люди на поединке бесились, выходили из себя, в этом преступном состоянии духа отправлялись на тот свет и без покаяния, дрожа, кусая губы, с шапкою набекрень являлись пред лице Миноса; монах Бакон положил селитры с углём в тигель, поставил в печь вместе с другими приготовлениями для философского камня и нашёл хладнокровный порох, посредством которого вы можете — не сердясь, перекрестившись, помолившись и в самом спокойном и весёлом расположении духа — положить перед собою навзничь своего противника или сами разом протянуться, что не менее производит удовольствия.

Было время, когда не существовало — ¿как бы назвать его? (мы дали этому снадобью такое имя, от которого может пропахнуть моя книга и привлечь внимание какого-нибудь рыцаря весёлого образа, чего мне совсем не хочется) — когда не существовало то — то, без чего бы вам, любезный читатель, нечего было налить на вашу курильницу; старинному щёголю на свой платок и на самого себя; без чего нельзя бы сохранять уродов в Кунсткамере; нечем было бы русскому человеку развеселить своё сердце; словом, то, что новые латинцы и французы назвали водою жизни. — Вообразите себе, какую переборку должно было произвести в это время открытие Арнольда де Виллановы, — когда он пустил по миру алкоголь, собирая в тыкву разные припасы для сотворения человека по своему образу и подобию.

¿Скажите, кого бы уморила нынешняя Медицина, если бы Господин Бомбастус Парацельзий не вздумал открыть приготовления минеральных лекарств? ¿Что бы стали читать наши почтенные родители, если бы Брюс не написал своего календаря? Если бы Василий Валентин… Но, впрочем, это долгая история; всех не переберёшь, а только вам наскучишь. Дело в том, что все открытия тех времён производили такое же обширное влияние на человечество, какое бы ныне могло произвести соединение паровой машины с воздушным шаром, — открытие, мимоходом будь сказано, которое поднялось бы да и засело и, словно виноград, не даётся нашему веку.

¿Неужели в самом деле все эти открытия были случайные? ¿Разве Автомат Альберта Великого не требовал глубоких механических соображений? ¿Разве antimonium Василия Валентина и открытия Парацельзия не предполагают глубоких химических сведений? Разве ars magna Раймонда Луллия могло выйти из головы, непривыкшей к трудным философским исчислениям; разве, разве….. ¿Да, если бы эти открытия и были случайные, то зачем эти случаи не случаются ныне, когда не сотня монахов, разбросанных по монастырям между дюжиною рукописей и костром инквизиции, а тысяча учёных, окружённых словарями, машинами, на мягких креслах, в крестах, чинах и на хорошем жалованьи трудятся, пишут, вычисляют, вытягивают, вымеривают природу и беспрестанно сообщают друг другу свои обмерки? — ¿Какое из их многочисленных открытий может похвалиться, что оно столько же радости наделало на земном шаре, как открытия Арнольда де Виллановы с Компаниею?

А кажется, мы смышлёнее наших предков: мы обрезали крылья у воображения; мы составили для всего системы, таблицы; мы назначили предел, за который не должен переходить ум человеческий; мы определили, чем можно и должно заниматься, так что теперь ему уж не нужно терять времени по-пустому и бросаться в страну заблуждений —

¿Но не в этом ли беда наша? ¿Не от того ли, что предки наши давали больше воли своему воображению, не от того ли и мысли их были шире наших и, обхватывая большее пространство в пустыне бесконечного, открывали то, чего нам ввек не открыть в нашем мышином горизонте.

Правда, нам и некогда; мы занимаемся гораздо важнейшими делами: мы составляем системы для общественного благоденствия, посредством которых целое общество благоденствует, а каждый из членов страдает — словно медик, который бы облепил всё тело больного шпанскими мухами и стал его уверять, что от того происходит его внутреннее здоровье; мы составляем статистические таблицы, посредством которых находим, что в одной стороне с увеличением просвещения уменьшаются преступления, а в другой — увеличиваются, и в недоумении ломаем голову над этим очень трудным вопросом; составляем рамку нравственной философии для особенного рода существ, которые называются образами без лиц, и стараемся подтянуть под неё все лица с маленькими, средними и большими носами; мы отыскиваем средства, как бы провести целый день, не пропустив себе ни одной мысли в голову, ни одного чувства в сердце; как бы обойтиться без любви, без веры, без думанья, не двигаясь с места, словом, без всей этой фланели, от которой неловко, шерстит, беспокоит; мы ищем способа обделать так нашу жизнь, чтобы её историю приняли на том свете за расходную книгу церковного старосты; и должно признаться, что во всём этом мы довольно успели. ¿А в медицине? Мы трудились, трудились — и открыли газы — и, заметьте, в то самое время, когда химик Беккер убил Алхимию, — разобрали все металлы и соли по порядку; соединяли, соединяли, разлагали, разлагали; нашли железисто-синеродный потассий, положили его в тигель, расплавили, истолкли в порошок, прилили водохлорной кислоты, пропустили сквозь сухой хлористый кальций и проч. и проч. — сколько работы! — и после всех этих трудов мы добыли, наконец, прелюбезную жидкость с прекрасным запахом горького миндаля, которую учёные называют водосинеродной кислотою, acide hydrocyanique, acidum borussicum, а другие — acide prussique, — но которая во всяком случае гасит человека разом, духом, как свечу, опущенную в мефитический воздух; мы даём эту жидкость нашим больным во всяких болезнях и нимало не жалеем, когда больные не выздоравливают…

Этими-то, некогда знаменитыми науками, а именно: Астрологическими, Хиромантическими, Парфеномантическими, Онеиромантическими, Кабалистическими, Магическими и проч., и проч. … я задумал, Милостивый Государь, заниматься и нахожусь в твёрдой уверенности, что когда-нибудь сделаю открытие вроде Арнольда Виллановы! И теперь хотя я ещё недалеко ушёл в сих науках, но уже сделал весьма важное наблюдение: я узнал, какую важную ролю играет на свете философская калцинация, сублимация и дистилляция.

Я расскажу вам, любезный читатель, если вы до сих пор имели терпение продраться сквозь тернистую стезю моей необъятной учёности, я расскажу вам случившееся со мной происшествие, и, поверьте мне, расскажу вам сущую правду, не прибавляя от себя ни одного слова; расскажу вам то, что видел, видел, своими глазами видел…

Глава II
Каким образом сочинитель узнал,
отчего в гостиных бывает душно[править]

Я был на бале; бал был прекрасный; пропасть карточных столов, ещё больше людей, ещё больше свечей, а ещё больше конфет и мороженого. На бале было очень весело и живо; все были заняты: музыканты играли, игроки также, дамы искали, девушки не находили кавалеров, кавалеры прятались от дам; одни гонялись за партенёрами, другие кочевали из комнаты в комнату; иные сходились в кружок, сообщали друг другу собранные ими замечания о температуре воздуха, и расходились; словом, у всякого было своё занятие, а между тем теснота и духота такая, что все были вне себя от восхищения. Я также был занят: к чрезвычайному моему удивлению и радости —, от тесноты или так, по случаю, — мне удалось прижать к углу какого-то господина, который только что проиграл 12 робертов сряду; и я в утешение принялся рассказывать ему: о походе Наполеона в 1812 году, об убиении Димитрия Царевича, о монументе Минину и Пожарскому, и говорил так красноречиво, что у моего слушателя от удовольствия сделались судороги и глаза его невольно стали поворачиваться со стороны на сторону; ободрённый успехом, я готов был уже приступить к разбору Несторовой Летописи, когда к нам приблизился почтенный старец: высокого роста, полный, но бледный, в синем фраке, с впалыми глазами, с величественным на лице выражением, — приблизился, схватил моего товарища за руку и тихо, таинственным голосом произнёс: «¿Вы играете по пятидесяти?» Едва он произнёс эти слова, как и старец в синем фраке, и мой товарищ исчезли, а я было только завёл речь о том, что Нестор списал свою летопись у Григория Арматолы… Я обернулся и удивлёнными глазами спрашивал у окружающих объяснения сего странного происшествия…

«¿Как вам не совестно было, — сказал мне кто-то, — держать столько времени этого несчастного? Он искал партнёра отыграться, а вы ему целый час мешали…».

Я покраснел от досады, но скоро утешил моё самолюбие, рассудив, что слова таинственного человека были не что иное, как лозунг какого-нибудь тайного общества, к которому, вероятно, принадлежал и мой приятель; признаюсь, что это открытие меня нимало не порадовало, и я, размышляя, как бы мне выпутаться из беды, и задыхаясь от жара, подошёл к форточке, которую благодетельный хозяин приказал отворить прямо против растанцевавшихся дам…

К чрезвычайному моему удивлению, из отворённой форточки не шёл свежий воздух, а между тем на дворе было 20 градусов мороза. Кто это мог знать лучше меня, меня, который пробежал пешком из Коломны до Невского проспекта в одних башмаках? Я вознамерился разрешить этот вопрос, вытянул шею, заглянул в форточку, смотрю: что-то за нею светится, огонь — не огонь, зеркало — не зеркало, я призвал на помощь все мои кабалистические знания, ну исчислять, расчислять, допытываться и — что же я увидел? За форточкою было выгнутое стекло, которого края, продолжаясь и вверх и вниз, терялись из глаз; я тотчас догадался, что тут кто-то чудесит над нами: вышел в двери — то же стекло у меня перед глазами; обошёл кругом всего дома, высматривал, выглядывал, и открыл, — ¿что бы вы думали? Что какой-то проказник посадил весь дом, мебели, шандалы, карточные столы и всю почтенную публику и меня с нею вместе в стеклянную реторту с выгнутым носом! Это мне показалось довольно любопытно. Желая узнать, чем кончится эта проказа, я воспользовался тою минутою, когда кавалеры с дамами задремали в мазурке, вылез в форточку и осторожно спустился на дно реторты; тут-то я узнал, отчего в гостиной было так душно. Проклятый Химик подвёл под нас лампу и без всякого милосердия дистиллировал почтенную публику!..

Глава III
Что происходило с сочинителем,
когда он попался в реторту[править]

Долго я размышлял над сим удивительным явлением, а между тем — можете себе представить, почтенный читатель, каково мне было на дне реторты, над самым жаром: мой новый, прекрасный чёрный фрак начал сжиматься и слетать с меня пылью; мой чистый, тонкий батистовый галстук покрылся сажею; башмаки прогорели; вся кожа на теле сморщилась и самого меня так покоробило, что я сделался вдвое меньше; наконец, от волос пошёл дым: мозг закипел в черепе и ну выскакивать из глаз в виде маленьких пузырьков, которые лопались на воздухе; не стало мне силы терпеть эту калцинацию, возвратиться обратно в комнаты уродом было бы слишком обидно для моей чистоплотной репутации; к тому же мне хотелось узнать: ¿зачем дистиллируют почтенную публику? вот я и решился пробраться к узкому горлу реторты; с трудом я докарабкался до него, упёрся ногами и увидел сквозь тонкое стекло — ¿кого вы думаете? Соображая в уме древние предания, я ожидал, что увижу самого Господина Люцифера с большими рогами, с длинным хвостом и растянутою харею; или хотя злобного старика, с насмешливою миною, в парике с кошельком, в сером Французском кафтане и в красном плаще; или по крайней мере Мефистофеля в Гишпанском костюме; или, наконец, хотя одного из тех любезных молодых людей, которых злодеи Французы так хорошо рисуют на виньетках к своим романам, в модном фраке, с большими бакенбардами, с двойным лорнетом. Нет, милостивые государи, над почтеннейшею публикою потешался — стыд сказать — потешалось дитя; по-нашему говоря, лет пяти; в маленькой курточке, без галстука, с кислою миною, с крошечными рожками и с маленьким, только что показавшимся хвостиком!..

¿Не обидно ли это?

Уж старые черти не удостаивают и внимания наш 19 век!

Отдают его на потеху чертенятам!

Вот до чего мы дожили с нашей паровою машиною, альманахами, атомистическою Химиею, пиявками, благоразумием наших дам. Английскою философиею, общипанными фраками, Французскою верою и с уставом благочиния наших гостиных. Досада взяла меня: я решился, призывая на помощь кабалистов всех веков и всего мира, отмстить за наш 19 век, проучить негодного мальчишку и с сим великодушным намерением сквозь узкое горло выскочил из реторты…

Глава IV
Каким образом сочинитель попал
в Латинский словарь и что он в нём увидел[править]

«Суета, суета все замыслы человеческие», — говорит, — ¿кто бишь, говорит? да я говорю, — не в том сила. Уж сколько лет умышляются люди как бы на сём свете жизнию пожить, а суету в отставку выкинуть; так нет, не даётся, ведь кажется, суета — не важный чиновник, а и под него умные люди умеют подкапываться. Живёшь, живёшь, нарахтишься, нарахтишься, жить — не живёшь, смерти не знаешь, умрёшь и ¿что же останется? Сказать стыдно. ¿Неужели только? Так эти все прекрасные слова: любовь, добро, ум, всё это шутка? Нет, господа, извините; уж если кто ошибался, так скорее люди, нежели кто другой. Делото в том, кажется, что люди так же принимаются за жизнь, как я за средство выбраться из реторты: ищем как бы полегче, ан, не тут-то было!..

Едва я показал нос из реторты, как сатанёнок стиснул меня в щипцы, которыми обыкновенно энтомологи ловят мошек, потом хвать меня за уши да и сунь в претолстый Латинский словарь, ибо, вероятно, известно почтеннейшему читателю, что с тех пор, как некоторые черти, сидя в беснующихся, ошиблись, разговаривая по-латыне, Люцифер строго приказал чертям основательно учиться латинскому языку, а черти — словно люди — учиться не учатся, а всё-таки носятся с букварями.

Между тем мне было совсем не до латыни, проклятый дьяволёнок так меня приплюснул, что во мне все косточки затрещали. Притом вообразите себе: в словаре холодно, темно, пахнет клеем, плесенью, чернилами, юфтью, нитками режет лицо, бока ломает о типографские буквы; признаюсь, что я призадумался. Долго не знал, что мне делать и что со мною будет, горе меня взяло: ещё никогда на сём свете мне так тесно не приходилось.

К счастию, Латинский словарь был переплетён на английский манер, т. е. с срезанным задком, от этого нитки прорвали листы, листы распустились, и между ними сделались довольно большие отверстия… вот ведь я знаю, что делаю, когда крепко-накрепко запрещаю переплётчику срезывать задки у моих книг, нет хуже этого переплёта, между листов всегда может кто-нибудь прорваться.

Пользуясь невежеством чертей в переплётном деле, я ну поворачиваться со стороны на сторону и головою, словно шилом, увеличивать отверстие между листами, и, наконец, к величайшему моему удовольствию, я достиг до того, что мог просунуть в отверстие голову. Едва удалось мне это сделать, как, не теряя бодрости, ибо, издавна обращаясь с нечистою силою, чертей гораздо меньше боюся, нежели людей, — я громким голосом закричал сатаненку:

«Молод ещё, брат, потешаться над почтенною публикою — ещё у тебя ус не пробило…»

— Да уж хороша и потеха, — отвечал негодный мальчишка, — в других местах я таки кое-что набрал, а у вас в гостиных, ¿льдины, что ли, сидят? Кажется, у вас и светло, и тепло, и пропасть свечей, и пропасть людей, а что ж на поверку? День-деньской вас варишь, варишь, жаришь, жаришь, и много-много, что выскочит из реторты наш же брат чертенёнок, не вытерпевший вашей скуки. Хоть бы попалась из гостиной какая-нибудь закружившаяся бабочка! И того нет, только и радости, что валит из реторты копоть и вода, вода да копоть — индо тошно стало.

Я оставил без ответа слова дерзкого мальчишки, хотя бы мог отвечать ему сильно и убедительно, и в этом случае — виноват — поступил по чувству эгоизма, которым, вероятно, я заразился в гостиной: я заметил, что сатанёнок по обычаю всех ленивых мальчишек навертел указкою пропасть дыр на словаре, я тотчас расчёл, что мне в них будет гораздо удобнее пролезть, нежели в отверстие, оставшееся между листами, и тотчас я принялся за работу и ну протираться из страницы в страницу.

Сие многотрудное путешествие, которое можно сравнить разве с путешествиями капитана Парри между льдинами океана, было мне не бесполезно: на дороге я встретился с пауком, мёртвым телом, колпаком, Игошею и другими любезными молодыми людьми, которых проклятый бесёнок собрал со всех сторон света и заставлял разделять мою участь. Многие из этих господ от долгого пребывания в словаре так облепились словами, что начали превращаться в сказки: иной ещё сохранял свой прежний образ, другой совсем превратился в печатную статью, а некоторые из них были ни то, ни сё, полу-человек и полу-сказка…

Поверив друг другу свои происшествия, мы стали рассуждать о средствах избавиться от нашего заточения, я представил сотоварищам план, весьма благоразумный, а именно: пробираясь сквозь дыры, наверченные указкою, из страницы в страницу, поискать: ¿не найдём ли подобного отверстия и в переплёте, сквозь который можно было бы также пробраться тихомолком?

Но представьте себе мой ужас и удивление, когда, пока мы говорили, я почувствовал, что сам начинаю превращаться в сказку: глаза мои обратились в эпиграф, из головы понаделалось несколько глав, туловище сделалось текстом, а ногти и волосы заступили место ошибок против языка и опечаток, необходимой принадлежности ко всякой книге…

К счастию, в это время бал кончился, и гости, разъезжаясь, разбили реторту, сатанёнок испугался и, схватя словарь под мышку, побежал помочь своему горю, но второпях выронил несколько листов своей дурно переплетённой книги, а с листами некоторых из своих узников, в числе коих находился и ваш покорный слуга, почтенный читатель!

На чистом воздухе я употребил все известные мне магические способы, необходимые для того, чтобы опять обратиться в человека, не знаю, до какой степени удалось мне это, но едва я отлепился от бумаги, едва отёр с себя типографские чернила, как почувствовал человеческую натуру: схватил обронённых сатанёнком моих товарищей, лежавших на земле, и вместо того, чтобы помочь им, рассчитал, что гораздо для меня будет полезнее свернуть их в комок, запрятать в карман и, наконец — — представить их на благорассмотрение почтенного читателя.

=== II. Сказка о мёртвом теле,
неизвестно кому принадлежащем ===

По торговым сёлам Реженского уезда было сделано от земского суда следующее объявление:

«От Реженского земского суда объявляется, что в ведомстве его, на выгонной земле деревни Морковкиной-Наташиной то ж, 21-го минувшего ноября найдено неизвестно чьё мёртвое мужеска пола тело, одетое в серый суконный ветхий шинель; в нитяном кушаке, жилете суконном красного и отчасти зелёного цвета, в рубашке красной пестрядинной; на голове картуз из старых пестрядинных тряпиц с кожаным козырьком; от роду покойному около 43 лет, росту 2 арш. 10 вершков, волосом светло-рус, лицом бел, гладколиц, глаза серые, бороду бреет, подбородок с проседью, нос велик и несколько на сторону, телосложения слабого. По чему сим объявляется: не окажется ли оному телу бывших родственников или владельца оного тела; таковые благоволили бы уведомить от себя в село Морковкино-Наташино тож, где и следствие об оном, неизвестно кому принадлежащем, теле производится; а если таковых не найдётся, то и о том благоволили б уведомить в оное же село Морковкино».

Три недели прошло в ожидании владельцев мёртвого тела; никто не являлся, и наконец заседатель с уездным лекарем отправились к помещику села Морковкина в гости; в выморочной избе отвели квартиру приказному Севастьянычу, также прикомандированному на следствие. В той же избе, в заклети, находилось мёртвое тело, которое назавтра суд собирался вскрыть и похоронить обыкновенным порядком. Ласковый помещик, для утешения Севастьяныча в его уединении, прислал ему с барского двора гуся с подливой да штоф домашней желудочной настойки.

Уже смерклось. Севастьяныч, как человек аккуратный, вместо того чтоб, по обыкновению своих собратий, взобраться на полати возле только что истопленной печи, рассудил за благо заняться приготовлением бумаг к завтрашнему заседанию, по тому более уважению, что хотя от гуся осталися одни кости, но только четверть штофа была опорожнена; он предварительно поправил светильню в железном ночнике, нарочито для подобных случаев хранимом старостою села Морковкина, — и потом из кожаного мешка вытащил старую замасленную тетрадку. Севастьяныч не мог на неё смотреть без умиления: то были выписки из различных указов, касающихся до земских дел, доставшиеся ему по наследству от батюшки, блаженной памяти подьячего с приписью, — в городе Реженске за ябеды, лихоимство и непристойное поведение отставленного от должности, с таковым, впрочем, пояснением, чтобы его впредь никуда не определять и просьб от него не принимать, — за что он и пользовался уважением всего уезда. Севастьяныч невольно вспоминал, что эта тетрадка была единственный кодекс, которым руководствовался Реженский земский суд в своих действиях; что один Севастьяныч мог быть истолкователем таинственных символов этой Сивиллиной книги; что посредством её магической силы он держал в повиновении и исправника и заседателей и заставлял всех жителей околотка прибегать к себе за советами и наставлениями; почему он и берёг её как зеницу ока, никому не показывал и вынимал из-под спуда только в случае крайней надобности; с усмешкою он останавливался на тех страницах, где частию рукою его покойного батюшки и частию его собственною были то замараны, то вновь написаны разные незначащие частицы, как-то: не, а, и и проч., и естественным образом Севастьянычу приходило на ум: как глупы люди и как умны он и его батюшка.

Между тем он опорожнил вторую четверть штофа и принялся за работу; но пока привычная рука его быстро выгибала крючки на бумаге, его самолюбие, возбуждённое видом тетрадки, работало: он вспоминал, сколько раз он перевозил мёртвые тела за границу соседнего уезда и тем избавлял своего исправника от излишних хлопот: да и вообще: составить ли определение, справки ли навести, подвести ли законы, войти ли в сношение с просителями, рапортовать ли начальству о невозможности исполнить его предписания, — везде и на всё Севастьяныч; с улыбкою вспоминал он об изобретённом им средстве: всякий повальный обыск обращать в любую сторону; он вспоминал, как ещё недавно таким невинным способом он спас одного своего благоприятеля: этот благоприятель сделал какое-то дельце, за которое мог бы легко совершить некоторое не совсем приятное путешествие; учинён допрос, наряжён повальный обыск, — но при сём случае Севастьяныч надоумил спросить прежде всех одного грамотного молодца с руки его благоприятелю; по словам грамотного молодца написали бумагу, которую грамотный молодец, перекрестяся, подписал, а сам Севастьяныч приступил к одному обывателю, к другому, к третьему с вопросом: «¿И ты тоже, и ты тоже?» — да так скоро начал перебирать их, что, пока обыватели ещё чесали за ухом и кланялись, приготовляясь к ответу, — он успел их переспросить всех до последнего, и грамотный молодец снова, за неумением грамоты своих товарищей, подписал, перекрестяся, их единогласное показание. С не меньшим удовольствием вспоминал Севастьяныч, как при случившемся значительном начёте на исправника он успел вплести в это дело человек до пятнадцати, начёт разложить на всю братию, а потом всех и подвести под милостивый манифест. — Словом, Севастьяныч видел, что во всех знаменитых делах Реженского земского суда он был единственным виновником, единственным выдумщиком и единственным исполнителем; что без него бы погиб заседатель, погиб исправник, погиб и уездный судья, и уездный предводитель; что им одним держится древняя слава Реженского уезда, — и невольно по душе Севастьяныча пробежало сладкое ощущение собственного достоинства. Правда, издали — как будто из облаков — мелькали ему в глаза сердитые глаза губернатора, допрашивающее лицо секретаря уголовной палаты; но он посмотрел на занесённые метелью окошки; подумал о трёх стах вёрстах, отделяющих его от сего ужасного призрака; для увеличения бодрости выпил третью четверть штофа — и мысли его сделались гораздо веселее: ему представился его весёлый реженский домик, нажитый своим умком; бутыли с наливкою на окошке между двумя бальзаминными горошками; шкап с посудою и между нею в средине на почётном месте хрустальная на фарфоровом блюдце перешница; вот идёт его полная белолицая Лукерья Петровна; в руках у ней сдобный крупичатый каравай; вот тёлка, откормленная к святкам, смотрит на Севастьяныча; большой чайник с самоваром ему кланяется и подвигается к нему; вот тёплая лежанка, а возле лежанки перина с камчатным одеялом, а под периною свёрнутый лоскут пестрядки, а в пестрядке белая холстинка, а в холстинке кожаный книжник, а в книжнике серенькие бумажки; — тут воображение перенесло Севастьяныча в лета его юности, ему представилось его бедное житьё-бытьё в батюшкином доме; как часто он голодал от матушкиной скупости; как его отдали к дьячку учиться грамоте, — он от души хохотал, вспоминая, как однажды с товарищами забрался к своему учителю в сад за яблоками и напугал дьячка, который принял его за настоящего вора; как за то был высечен и в отмщение оскоромил своего учителя в самую страстную пятницу; потом представлялось ему: как наконец он обогнал всех своих сверстников и достиг до того, что читал апостол в приходской церкви, начиная самым густым басом и кончая самым тоненьким голоском, на удивление всему городу; как исправник, заметив, что в ребёнке будет прок, приписал его к земскому суду; как он начал входить в ум; оженился с своею дражайшею Лукерьей Петровной; получил чин губернского регистратора, в коем и доднесь пребывает да добра наживает; сердце его растаяло от умиления, и он на радости опорожнил и последнюю четверть обворожительного напитка. Тут пришло Севастьянычу в голову, что он не только что в приказе, но хват на все руки: как заслушиваются его, когда он под вечерок в веселый час примется рассказывать о Бове Королевиче, о похождениях Ваньки Каина, о путешествии купца Коробейникова в Иерусалим, — неумолкаемые гусли, да и только! — и Севастьяныч начал мечтать: куда бы хорошо было, если бы у него была сила Бовы Королевича и он бы смог кого за руку — у того рука прочь, кого за голову — у того голова прочь; потом захотелось ему посмотреть, что за Кипрский таков остров есть, который, как описывает Коробейников, изобилен деревянным маслом и греческим мылом, где люди ездят на ослах и на верблюдах, и он стал смеяться над тамошними обывателями, которые не могут догадаться запрячь их в сани; тут начались в голове его рассуждения: он нашёл, что или в книгах неправду пишут, или вообще греки должны быть народ очень глупый, потому что он сам расспрашивал у греков, приезжавших на реженскую ярмарку с мылом и пряниками и которым, кажется, должно было знать, что в их земле делается, — зачем они взяли город Трою, — как именно пишет Коробейников, — а Царьград уступили туркам! и никакого толка от этого народа не мог добиться: что за Троя такая, греки не могли ему рассказать, говоря, что, вероятно, выстроили и взяли этот город в их отсутствие; — пока он занимался этим важным вопросом, пред глазами его проходили: и арабские разбойники; и Гнилое море; и процессия погребения кота; и палаты царя Фараона, внутри все вызолоченные; и птица Строфокамил, вышиною с человека, с утиною головою, с камнем в копыте…

Его размышления были прерваны следующими словами, которые кто-то проговорил подле него:

— Батюшка, Иван Севастьяныч! я к вам с покорнейшею просьбою.

Эти слова напомнили Севастьянычу его ролю приказного, и он, по обыкновению, принялся писать гораздо скорее, наклонил голову как можно ниже и, не сворачивая глаз с бумаги, отвечал протяжным голосом:

— ¿Что вам угодно?

— Вы от суда вызываете владельцев поднятого в Морковкине мёртвого тела.

— Та-ак-с.

— Так изволите видеть — это тело моё.

— Та-ак-с.

— ¿Так нельзя ли мне сделать милость, поскорее его выдать?

— Та-ак-с.

— А уж на благодарность мою надейтесь…

— Та-ак-с. — ¿Что же покойник-та, крепостной, что ли, ваш был?..

— Нет, Иван Севастьяныч, какой крепостной, это тело моё, собственное моё…

— Та-ак-с.

— Вы можете себе вообразить, каково мне без тела… сделайте одолжение, помогите поскорее.

— Всё можно-с, да трудновато немного скоро-то это дело сделать, — ведь оно не блин, кругом пальца не обвернёшь; справки надобно навести… Кабы подмазать немного…

— Да уж в этом не сомневайтесь, — выдайте лишь только моё тело, так я и пятидесяти рублей не пожалею…

При сих словах Севастьяныч поднял голову, но, не видя никого, сказал:

— Да войдите сюда, что на морозе стоять.

— Да я здесь, Иван Севастьяныч, возле вас стою.

Севастьяныч поправил лампадку, протёр глаза, но, не видя ничего, пробормотал:

— Тьфу, к чёрту! — ¿да что я, ослеп, что ли? — я вас не вижу, сударь.

— Ничего нет мудрёного! ¿как же вам меня видеть? я — без тела!

— Я, право, в толк не возьму вашей речи, дайте хоть взглянуть на себя.

— Извольте, я могу вам показаться на минуту… только мне это очень трудно…

И при этих словах в тёмном углу стало показываться какое-то лицо без образа; то явится, то опять пропадёт, словно молодой человек, в первый раз приехавший на бал, — хочется ему подойти к дамам и боится, выставит лицо из толпы и опять спрячется…

— Извините-с, — между тем говорил голос, — сделайте милость, извините, вы не можете себе вообразить, как трудно без тела показываться!.. сделайте милость, отдайте мне его поскорее, — говорят вам, что пятидесяти рублей не пожалею.

— Рад вам служить, сударь, но, право, в толк не возьму вашей речи… ¿есть у вас просьба?..

— ¿Помилуйте, какая просьба? как мне было без тела её написать? уж сделайте милость, вы сами потрудитесь.

— Легко сказать, сударь, потрудиться, говорят вам, что я тут ни черта не понимаю…

— Уж пишите только, — я вам буду сказывать.

Севастьяныч вынул лист гербовой бумаги.

— Скажите, сделайте милость: ¿есть ли у вас по крайней мере чин, имя и отчество?

— ¿Как же?.. Меня зовут Цвеерлей-Джон-Луи.

— ¿Чин ваш, сударь?

— Иностранец.

И Севастьяныч написал на гербовом листе крупными словами:

«В Реженский земский суд от иностранного недоросля из дворян Савелия Жалуева, объяснение».

— ¿Что ж далее?

— Извольте только написать, я уж вам буду сказывать; пишите: имею я…

— ¿Недвижимое имение, что ли? — спросил Севастьяныч.

— Нет-с: имею я несчастную слабость…

— ¿К крепким напиткам, что ли? о, это весьма непохвально…

— Нет-с: имею я несчастную слабость выходить из моего тела…

— Кой чёрт! — вскричал Севастьяныч, кинув перо, — да вы меня морочите, сударь!

— Уверяю вас, что говорю сущую правду, пишите, только знайте: пятьдесят рублей вам за одну просьбу да пятьдесят ещё, когда выхлопочете дело…

И Севастьяныч снова принялся за перо.

«Сего 20 октября ехал я в кибитке, по своей надобности, по реженскому тракту, на одной подводе, и как на дворе было холодно, и дороги Реженского уезда особенно дурны…»

— Нет, уж на этом извините, — возразил Севастьяныч, — этого написать никак нельзя, это личности, а личности в просьбах помещать указами запрещено…

— По мне, пожалуй; ну, так просто: на дворе было так холодно, что я боялся заморозить свою душу, да и вообще мне так захотелось скорее приехать на ночлег… что я не утерпел… и, по своей обыкновенной привычке, выскочил из моего тела…

— Помилуйте! — вскричал Севастьяныч.

— Ничего, ничего, продолжайте; что ж делать, если такая у меня привычка… ведь в ней ничего нет противозаконного, не правда ли?

— Та-ак-с, — отвечал Севастьяныч, — ¿что ж далее?

— Извольте писать: выскочил из моего тела, уклал его хорошенько во внутренности кибитки… чтобы оно не выпало, связал у него руки вожжами и отправился на станцию в той надежде, что лошадь сама прибежит на знакомый двор…

— Должно признаться, — заметил Севастьяныч, — что вы в сём случае поступили очень неосмотрительно.

— Приехавши на станцию, я взлез на печку отогреть душу, и когда, по расчислению моему, лошадь должна была возвратиться на постоялый двор… я вышел её проведать, но однако же, во всю ту ночь ни лошадь, ни тело не возвращались. На другой день утром я поспешил на то место, где оставил кибитку… но уже и там её не было… полагаю, что бездыханное моё тело от ухабов выпало из кибитки и было поднято проезжим исправником, а лошадь уплелась за обозами… После трёхнедельного тщетного искания я, уведомившись ныне о объявлении Реженского земского суда, коим вызываются владельцы найденного тела, покорнейше прошу оное моё тело мне выдать, яко законному своему владельцу… к чему присовокупляю покорнейшую просьбу, дабы благоволил вышеписанный суд сделать распоряжение, оное тело моё предварительно опустить в холодную воду, чтобы оно отошло; если же от случившегося падения есть в том часто упоминаемом теле какой-либо изъян или оное от мороза где-либо попортилось, то оное чрез уездного лекаря приказать поправить на мой кошт и о всём том учинить как законы повелевают, в чём и подписуюсь.

— Ну, извольте же подписывать, — сказал Севастьяныч, окончив бумагу.

— Подписывать! легко сказать! говорят вам, что у меня теперь со мною рук нету — они остались при теле; подпишите вы за меня, что за неимением рук…

— Нет! извините, — возразил Севастьяныч, — этакой и формы нет, а просьб, писанных не по форме, указами принимать запрещено; если вам угодно: за неумением грамоты…

— Как заблагорассудите! по мне всё равно.

И Севастьяныч подписал: «К сему объяснению за неумением грамоты, по собственной просьбе просителя, губернский регистратор Иван Севастьянов сын Благосердов руку приложил».

— Чувствительнейше вам обязан, почтеннейший Иван Севастьянович! Ну, теперь вы похлопочите, чтоб это дело поскорее решили; не можете себе вообразить, как неловко быть без тела!.. а я сбегаю покуда повидаться с женою, будьте уверены, что я уже вас не обижу.

— Постойте, постойте, ваше благородие! — вскричал Севастьяныч, — в просьбе противоречие. ¿Как же вы без рук уклались или уклали в кибитке своё тело? Тьфу к чёрту, ничего не понимаю.

Но ответа не было. Севастьяныч прочёл ещё раз просьбу, начал над нею думать, думал, думал…

Когда он проснулся, ночник погас и утренний свет пробился сквозь обтянутое пузырём окошко. С досадою он взглянул на пустой штоф, пред ним стоявший; эта досада выбила у него из головы ночное происшествие; он забрал свои бумаги не посмотря и отправился на барский двор в надежде там опохмелиться.

Заседатель, выпив рюмку водки, принялся разбирать Севастьянычевы бумаги и напал на просьбу иностранного недоросля из дворян.

— Ну, брат Севастьяныч, — вскричал он, прочитав её, — ты вчера на сон грядущий порядком подтянул; экую околёсину нагородил! Послушайте-ка, Андрей Игнатьевич, — прибавил он, обращаясь к уездному лекарю, — вот нам какого просителя Севастьяныч предоставил. — И он прочёл уездному лекарю курьёзную просьбу от слова до слова, помирая со смеху.

— Пойдёмте-ка, господа, — сказал он наконец, — вскроемте это болтливое тело, да если оно не отзовётся, так и похороним его подобру-поздорову, в город пора.

Эти слова напомнили Севастьянычу ночное происшествие, и как оно ни странно ему казалось, но он вспомнил о пятидесяти рублях, обещанных ему просителем, если он выхлопочет ему тело, и серьёзно стал требовать от заседателя и лекаря, чтоб тело не вскрывать, потому что этим можно его перепортить, так что оно уже никуда не будет годиться, а просьбу записать во входящий обыкновенным порядком.

Само собою разумеется, что на это требование Севастьянычу отвечали советами протрезвиться, тело вскрыли, ничего в нём не нашли и похоронили.

После сего происшествия мертвецова просьба стала ходить по рукам; везде её списывали, дополняли, украшали, читали, и долго реженские старушки крестились от ужаса, её слушая.

Предание не сохранило окончания сего необыкновенного происшествия: в одном соседнем уезде рассказывали, что в то самое время, когда лекарь дотронулся до тела своим бистурием, владелец вскочил в тело, тело поднялось, побежало и что за ним Севастьяныч долго гнался по деревне, крича изо всех сил: «Лови, лови покойника!»

В другом же уезде утверждают, что владелец и до сих пор каждое утро и вечер приходит к Севастьянычу, говоря: «¿Батюшка Иван Севастьяныч, что ж моё тело? ¿когда вы мне его выдадите?» — и что Севастьяныч, не теряя бодрости, отвечает: «А вот собираются справки». Тому прошло уже лет двадцать.

=== III. Жизнь и похождения одного из здешних
обывателей в стеклянной банке,
или Новый Жоко ===
(Классическая повесть)

«…Что касается до меня, — сказал мне один из любезных молодых людей, — то все ваши несчастия — ничто перед моими. Великая важность, что вы попали в словарь! Сколько млекопитающих желали бы добиться этой чести. Мне так напротив здесь очень хорошо: я так пообтёрся о печатные листы, что — сказать без самолюбия — я никак не променяю теперешнего моего образа на прежний. Не будь я сказкою, — я бы ввек не понял, что со мною случилось; — теперь, по крайней мере, волею-неволею, а должен ясно понимать все обстоятельства моей жизни, быть готовым каждому отдать в ней отчёт, а это, право, не безделица. Вы горюете, Господа, о том, что попались в Словарь! ¿Что бы сказали, когда б, подобно мне, вы попались в стеклянную банку и подвергнулись бы опасности быть съеденным собственным вашим родителем? Не удивляйтесь, Господа, я рассказываю сущую правду.

Но прежде, нежели я приступлю к повествованию, я должен изъяснить вам моё недоумение о предмете, которого я и до сих пор не постигаю: зачем вы, Господа Человеки, терпите посреди себя злодеев, которые только и дела делают, что снимают черепа, разбирают мозг, растягивают сердце на булавочках, обрывают ноги, — злодеи! которых вы называете Природонаблюдателями, Естествоиспытателями, Энтомологами и проч. т. п. Зачем эти господа? Зачем их холодные преступления? На какую пользу? Я до сих пор этого постичь не могу.

Вы улыбаетесь — вы как будто хотите сказать, что я не пойму ваших объяснений. Так и быть — я и на это согласен…

Слушайте ж:

Я происхожу от рода древнего и знаменитого Арахнидов или Аранеидов, — ибо до сих пор наши летописцы спорят о нашем наименовании. Существует предание, что мы род свой ведём от крокодилов; Египетские Гиероглифы, где нас или наших единомышленников изображают вместе с нашими праотцами и творения Елияна, могут служить вам в том порукою; вообще мы играли важную роль в древности: знаменитая Лидийская жена, гонимая Минервою, приняла наш образ; Аристотель описывал наши древние битвы с ящерицами; Демокрит уверял, что мы употребляем наши сети как дикобраз свои иглы; Плиний свидетельствовал, что достаточно двух насекомых, находящихся в нашей внутренности, для того, чтобы истребить человека прежде его рождения, и такова наша важность в Природе, что над нашими колыбелями долго спорили учёные — называть ли их nymphae oviformes!

Семейство наше принадлежит к славной фамилии Ктенизов, и отец мой назывался Ликос — слово, которого высокое значение вы должны понять, если знаете по-гречески. Для наших обиталищ мы роем в земле глубокие пещеры: ко входу укрепляем камни и дерево, которые гордо поворачиваются на своих вереях — от нас люди заняли то, что они называют дверями. Сверх того — говоря красноречивыми устами наших биографов — Природа дала нам: два четыресоставные кусательные острия, челюсти зубчатые, снабжённые когтиком; но, что всего важнее, одарила нас проворством, хитростию, силою мышц и неукротимою храбростию. Увы! может быть, в ней она положила зародыш и нашего злополучия!

С самых юных лет я боялся отца моего; его грозный вид, его жестокосердие устрашали меня; каждый взгляд его, казалось, грозил мне погибелью; матери моей давно уже не было; все братья мои стали жертвою его естественной лютости; уцелел один я, ибо мне удалось убежать из отеческого дома; я скрылся среди диких дебрей моей отчизны и часто среди густых кустарников с трепетом смотрел, как отец мой раскидывал сети пернатым, с каким искусством он заманивал их или с какою жадностию истреблял себе подобных. Между тем мне надо было помыслить о своём пропитании; я решился по примеру отца сделаться охотником, расставляя сети; Природа помогла мне: слабыми мышцами я натянул верви, притаился, и мне посчастливилось; пернатые, хотя изредка, но попадались ко мне; я питался ими. Так протекло долгое время, несколько раз уже светлое тёплое лето уступало место мрачной холодной зиме и снова явилось и согревало моё жилище; я возмужал; пламенные страсти начали волновать меня, и я стал искать себе подруги. Природа, моя руководительница, совершила моё желание; я нашёл подругу; взаимная любовь укрепила связь нашу; — мы быстро пробегали с нею высокие скалы; на лёгких вервях спускались в пропасти, вместе расставливали сети, вместе ловили пернатых и весело разделяли последнюю каплю росы, посылаемой небом; вскоре я увидел необходимость увеличить моё жилище, далее раскидывать сети: уже подруга моя чувствовала себя беременною, она уже боялась оставлять своё жилище, и я один должен был доставлять ей пищу; с какою радостию ходил я на охоту; природная ловкость и хитрость, казалось, во мне увеличились; я презирал опасности, смело нападал на врагов наших и во время зимы — когда небо темно и когда тягостный сон налагал цепи на всех обитателей моей отчизны, — я в тёплом гнезде благословлял Природу. Но, увы! Недолго продолжалось блаженство. Скоро наступили тяжкие времена! Молва о могуществе и лютости отца моего ежедневно увеличивалась; уже почти все соседи мои или сделались его жертвою, или оставили родину; каждый день владения отца моего распространялись; от природы быстрый и сильный, он влезал на высокие скалы, внимательным глазом осматривал всё его окружающее и как молния ниспадал на свою добычу. Уже отец мой приближался к моему жилищу; уже часто сети отца моего касались моих сетей и стопы его потрясали моё убежище. Я в ужасе не оставлял ни на минуту моей подруги; к счастию, отец ещё не приметил её; но, к величайшему моему прискорбию, часто он выхватывал добычу, попавшуюся в мои сети, и вместо прежней обильной пищи я принуждён был разделять лишь голод с моею подругою. Ещё я скрывал от неё весь ужас нашей участи; терпеливо сносил, когда она упрекала меня в бездействии, когда умоляла меня утолить её голод; но наконец силы её стали истощаться; бледность начала разливаться по ней, все мышцы её пришли в оцепенение… в грусти я вышел из моего жилища — вижу: сеть шевелится, ещё — в мыслях уже ловлю добычу, несу к моей возлюбленной, утоляю и её и свой голод… таюсь, быстро бросаюсь к своей цели… ¿Что же? Отец пожирает добычу, мне принадлежащую! Отчаяние овладело мною; в порыве мщения я решился сразиться с врагом моим, несмотря на превосходство его силы, — но в ту минуту мысль о подруге — необходимой жертве врага после моей погибели, — эта мысль поразила меня; я удержал себя и, скрепя сердце, смотрел, как отец мой утолил свой голод, изорвал сети, мною раскинутые, и, гордый, спокойный, возвратился в свои владения. Между тем новые намерения родились в голове моей.

Близ нашей родины находилась ужасная пропасть; границы её терялись в отдалении, и глубины её никто ещё не решался измерить; видно, однако же, было, что огромные камни покрывали дно её, и мутный источник шумел между ними; некоторые смельчаки решались спускаться в сию пропасть, но все они пропали без вести, и носилась молва, что их всех унёс поток в своём стремлении. Несмотря на то, один из моих соседей — по природе любивший путешествовать — рассказал мне, что за этою пропастью есть не только страны, подобные нашей, но что близко их есть ещё другие — совсем от наших отличные — где царствует вечное лето и где дичи так много, что сетей почти не для чего раскидывать. До сих пор я считал рассказы моего соседа баснею и совсем было забыл о них; но в сию минуту они пришли мне в голову. ¿Что же? — подумал я, — везде гибель неминуемая: или будем жертвою гневного врага, или умрём с голоду — это верно; страшно и неизвестное — но в нём есть всегда какой-то призрак надежды, испытаем! Сказано — сделано: я прицепил лёгкую вервь к вершине скалы и принялся спускаться; скоро достиг я другой скалы, которая служила подножием первой, и к ней также прицепил верёвку, потом к третьей; наконец уже не было скал подо мною, я качался между небом и землёю и, несмотря на подымавшийся ветер, любопытным взором осматривал всё меня окружающее; уже близко был я к земле, видел, как водяное море протекало между морем камней, и приметил, что в одном месте удобно было переправиться через него на другую сторону, где, как мне казалось, зеленелись такие же роскошные стремнины, как и в моей родине. Надежда моя возросла, и радость взволновала сердце, — как вдруг верёвка моя сильно закачалась, это удивило меня, быстро поднялся я наверх и ¿что же увидел? — Отец мой гнался за моей подругой; в моё отсутствие он заметил её, воспылал к ней преступною страстию! Несчастная собрала последние силы и, увидев верёвку, опущенную в пропасть, решилась по ней спуститься; я поспешил ей помочь, уже мы были на половине пути, как вдруг дунул порывистый ветер, вервь оборвалась, и я очутился в бурном потоке; к счастию, берег был близко, и я, несмотря на ослабевшие мои силы, выбрался на сушу; минута собственной опасности заставила меня забыть о моей подруге — эта минута прошла, грусть и недоумение сжали моё сердце. ¿Где найти мою подругу, где найти моё пепелище? Между тем вдруг солнце затмилось, гляжу: две — не знаю, как назвать, — две движущиеся горы надо мною; небольшие рытвины, расположенные полукружием, покрывали их и во внутренности с шумом переливалась какая-то красноватая жидкость; они приближаются, я слышу мерные удары какого-то молота, на меня пашет жар, отличный от солнечного; я сжат между двумя горами; не знаю, что было со мною в эту минуту, ибо я потерял чувства; когда же опомнился, то увидел себя в каком-то странном жилище, которого великолепие тщетно я бы хотел изобразить вам.

Вокруг меня были блестящие, прозрачные стены; в первую минуту мне показалось, что то были слившиеся капли росы: но они составлены были частию из кристальных колонн, самых разнообразных, частию из шаров, наполненных воздухом, но столь плотно и искусно сжатых, что между ними едва заметны были отверстия; вскоре солнце осветило моё жилище; тьмочисленные краски заиграли на кристаллах; переливались радужные цветы и, отражаясь на поверхности моего тела, беспрестанно производили во мне новые, разнообразные, сладкие ощущения! Как описать его величественное зрелище! Ещё прежде я любил смотреть, когда солнце порождало цветы на каплях росы, но никогда я не мог вообразить, чтобы лучей его достало украсить столь обширное жилище, какова была моя темница.

Темница — сказал я. Так! Несмотря на всё великолепие, меня окружавшее, я всё думал о прежнем моём жилище, о моей подруге, о моей независимости. Хватаясь за оконечности кристаллов, привязывая к ним верви, я хотя с трудом, но добрался до половины стены; вдруг что-то зашумело над моею головою — новое чудо! стадо пернатых влетело в моё жилище. С новым усилием я продолжал подниматься, желая найти то отверстие, в которое влетели пернатые. „Вокруг меня сплошные стены, — думал я, — это отверстие должно находиться вверху!“ ¿Но что увидел я, достигши до потолка? Он был не что иное, как сбор произведений почти из всех царств Природы, соединённых между собою почти так же, как мы соединяем верви сетей. Я не мог довольно надивиться искусству того существа, которое составило эту ткань; в ней видны были остатки растений, остатки насекомых, минералы, всё это держалось чудною связью; каких усилий, каких трудов было надобно, чтобы не только укрепить это всё между собою, но даже собрать с разных концов вселенной. Всего удивительнее показалось мне то, что эта ткань плотно прилегала к кристаллу, но, однако, не была к нему привязана.

Лишь здесь удалось мне объяснить себе, для какого употребления могла быть эта чудная ткань; но и здесь ещё я спрашиваю самого себя. Эта драгоценная ткань, несмотря на всё своё великолепие, может ли быть столь же полезна, как наши сети? И не один я; я знаю: многие люди ещё не решили этого вопроса.

Не нашед отверстия, я опустился вниз и, видя невозможность вырваться из моей темницы, решился, в ожидании удобного к тому случая, воспользоваться дарами судьбы или мощного волшебника, пославшего мне пернатых. К счастию, мне это не стоило большого труда; все они были весьма слабы и не попадали, а падали в сети, которые я расставлял им.

Так прошло долгое время, солнце уже начинало скрываться, я приготовлял себе тёплый угол на время зимы. ¿Но как изобразить моё удивление? Едва сокрылось солнце, как явилось другое. Признаюсь, трепет обнял меня, когда я подумал, до какой степени может простираться власть чародеев! Вызвать своё солнце — как бы в насмешку над светилом Природы! Превратить её порядок! До сих пор я не могу вспомнить об этом без ужаса! Правда, это волшебное солнце только светом напоминало о настоящем; не было у него теплоты; но, несмотря на то, оно так же, как настоящее, раскрашивало стены кристаллов, меня окружавшие.

В то время, как я рассматривал это чудное явление, послышался далёкий гром. — Ну, думал я, он разразит чародея за его преступления, разрушит мою темницу, и я восторжествую…

Чрез мгновение я заметил, что этот гром был действие самого чародейства; он не походил на обыкновенный гром Природы, ибо продолжался беспрерывно; между тем жилище моё трепетало; не только каждый кристалл отзывался внешним звукам, но даже вервь, на которой я находился, звучала; доселе я не могу себе объяснить этого странного действия: вероятно, чародей, во власти которого я находился, совершал в это время какое-либо столь страшное таинство, что все предметы, им сотворённые, вторили его заклинаниям; ещё более уверяет меня в этом то, что трепет окружавших меня предметов и на меня распространился; мало-помалу все мои мышцы стали приходить в движение; чувство, подобное чувству любви, меня взволновало; невидимая сила приковала к тому месту, где были слышнее звуки, и на меня нашло сладкое самозабвение; — не знаю, долго ли продолжалось это состояние; когда я опомнился, тогда уже чародейская сила иссякла; звуки умолкли, ложное солнце погасло, и мрак облекал всю Природу.

Однажды, когда светило дня сияло во всём блеске и жар его усиливался, проходя сквозь шары, находившиеся в стенах моей темницы, снова я услышал шум, потолок приподнялся и — ¿как выразить моё восхищение? — я увидел мою подругу, моё гнездо; оставляю сердцам чувствительным дополнить, что я чувствовал в эту минуту; темница мне показалась чистой, свободной равниной, — и я, может быть, только в сию минуту оценил вполне её великолепие; но недолго продолжался мой восторг — снова потолок зашевелился и, о ужас! мой отец спустился в мою темницу.

С сего времени начались мои бедствия; в великолепном замке негде было укрыться от отца моего; — пока ещё были пернатые, я был спокоен; но известна жадность отца моего; скоро он истребил всех пернатых; новых не являлось на их место; голод представился нам со всеми терзаниями. К величайшей горести, я в то же время сделался отцом многочисленного семейства, потребности увеличились; ¿рассказывать ли все ужасы нашего положения? Уже многие из детей моих сделались жертвою отца моего; в страхе, полумёртвые бродили мы с моею подругою по великолепным кристаллам; наконец природа превозмогла! Однажды, — уже мрак начинал распространяться, — вдруг я замечаю, что нет со мною подруги, собираю последние силы, обхожу замок и увы! В отдалённом углу подруга моя пожирает собственное детище! В эту минуту все чувства вспылали во мне: и гнев, и голод, и жалость — всё соединилось, и я умертвил и пожрал мою подругу.

После одного преступления другие уже кажутся лёгкими — вместе с отцом моим мы истребили всё, что было живого в темнице; наконец мы встретились с ним на трепещущем теле моего последнего сына; мы взглянули друг на друга, измеряли свои силы, готовы были броситься на смертную битву… как вдруг раздался страшный треск, темница моя разлетелась вдребезги, и с тех пор я не видал более отца моего…

¿Что скажете? — ¿Моя повесть не ужаснее ли повести Едипа, рассказов Енея?

Но вы смеётесь, вы не сострадаете моим бедствиям!

Слушайте же, гордые люди! Отвечайте мне. ¿Вы сами уверены ли, убеждены ли вы, как в математической истине, что ваша земля — земля, а что вы — люди? ¿Что, если ваш шар, который вам кажется столь обширным, на котором вы гордитесь и своими высокими мыслями, и смелыми изобретениями, — что, если вся эта спесивая громада — не иное что, как гнездо неприметных насекомых на какой-нибудь другой земле? ¿Что, если исполинам, на ней живущим, вздумается делать над вами, — как надо мною, — физические наблюдения, для опыта морить вас голодом, а потом прехладнокровно выбросить и вас, и земной шар за окошко? Изрытыми горами вам покажутся их пальцы, морем — их канавка, годом — их день, свечка — волшебным солнцем, великолепным замком — банка, покрытая бумагой, смиренно стоящая на окне и в которой вы по тонкости своего взора заметите то, чего исполины не замечают. А! Господа! Что вы на это скажете?..»

Господин Ликос замолчал, — не знаю, что подумали другие, но меня до смерти испугали его вопросы; испугали больше, нежели пугают г.г. Критики, которым я смело отдаю на съеденье моего мохноногого Героя, — пусть они себе кушают его на здоровье!

=== IV. Сказка о том, по какому случаю
коллежскому советнику Ивану Богдановичу
Отношенью не удалося в Светлое Воскресенье
поздравить своих начальников с праздником ===

Коллежский советник Иван Богданович Отношенье, — в течение сорокалетнего служения своего в звании председателя какой-то временной комиссии, — провождал жизнь тихую и безмятежную. Каждое утро, за исключением праздников, он вставал в 8 часов; в 9 отправлялся в комиссию, где хладнокровно — не трогаясь ни сердцем, ни с места, не сердясь и не ломая головы понапрасну, — очищал нумера, подписывал отношения, помечал входящие. В сём занятии проходило утро. Подчинённые подражали во всём своему начальнику: спокойно, бесстрастно писали, переписывали бумаги и составляли им реестры и алфавиты, не обращая внимания ни на дела, ни на просителей. Войдя в комиссию Ивана Богдановича, можно было подумать, что вы вошли в трапезу молчальников, — таково было её безмолвие. Какая-то тень жизни появлялась в ней к концу года, пред составлением годовых отчётов; тогда заметно было во всех чиновниках особенного рода движение, а на лице Ивана Богдановича даже беспокойство; но когда по составлении отчёта Иван Богданович подводил итог, тогда его лицо прояснялось, и он — ударив по столу рукою и сильно вздохнув, как после тяжкой работы, — восклицал: «Ну, слава Богу! в нынешнем году у нас бумаг вдвое более против прошлогоднего!» — и радость разливалась по целой комиссии, и назавтра снова с тем же спокойствием чиновники принимались за обыкновенную свою работу; подобная же аккуратность замечалась и во всех действиях Ивана Богдановича: никто ранее его не являлся поздравлять начальников с праздником, днём именин или рожденья; в Новый год ничьё имя выше его не стояло на визитных реестрах; мудрено ли, что за всё это он пользовался репутациею основательного, делового человека и аккуратного чиновника. Но Иван Богданович позволял себе и маленькие наслаждения: в будни едва било 3 часа, как Иван Богданович вскакивал с своего места, — хотя бы ему оставалось поставить одну точку к недоконченной бумаге, — брал шляпу, кланялся своим подчинённым и, проходя мимо их, говорил любимым чиновникам — двум начальникам отделений и одному столоначальнику: «Ну… сегодня… знаешь?» Любимые чиновники понимали значение этих таинственных слов и после обеда являлись в дом Ивана Богдановича на партию бостона; и аккуратным поведением начальника было произведено столь благодетельное влияние на его подчинённых, что для них — поутру явиться в канцелярию, а вечером играть и бостон — казалось необходимою принадлежностию службы. В праздники они не ходили в комиссию и не играли в бостон, потому что в праздничный день Иван Богданович имел обыкновение после обеда, — хорошенько расправив свой Аннинский крест, — выходить один или с дамами на Невский проспект; или заходить в кабинет восковых фигур или в зверинец, а иногда и в театр, когда давали весёлую пьесу и плясали по-цыгански. В сём безмятежном счастии протекло, как сказал я, более сорока лет, — и во всё это время ни образ жизни, ни даже черты лица Ивана Богдановича нимало не изменились; только он стал против прежнего немного поплотнее.

Однажды случись в комиссии какое-то экстренное дело, и, вообразите себе, в самую страстную субботу; с раннего утра собрались в канцелярию все чиновники, и Иван Богданович с ними; писали, писали, трудились, трудились и только к 4 часам успели окончить экстренное дело. Устал Иван Богданович после девятичасовой работы; почти обеспамятел от радости, что сбыл её с рук, и, проходя мимо своих любимых чиновников, не утерпел, проговорил: «Ну… сегодня… знаешь?» Чиновники нимало не удивились сему приглашению и почли его естественным следствием их утреннего занятия, — так твёрдо был внушён им канцелярский порядок: они явились в урочное время, разложились карточные столы, поставились свечи, и комнаты огласились весёлыми словами: шесть в сюрах, один на червях, мизер уверт и проч. т. п.

Но эти слова достигли до почтенной матушки Ивана Богдановича, очень набожной старушки, которая имела обыкновение по целым дням не говорить ни слова, не вставать с места и прилежно заниматься вывязыванием на длинных спицах фуфаек, колпаков и других произведений изящного искусства. На этот раз отворились запёкшиеся уста её, и она, прерывающимся от непривычки голосом, произнесла:

— Иван Богданович! А! Иван Богданович! что ты… это?.. ведь это… это… это… не водится… в такой день… в карты… Иван Богданович!.. а!.. Иван Богданович! что ты… что ты… в эдакой день… скоро заутреня… что ты…

Я и забыл сказать, что Иван Богданович, тихий и смиренный в продолжение целого дня, делался львом за картами; зелёный стол производил на него какое-то очарование, как Сивиллин треножник, — духовное начало деятельности, разлитое природою по всем своим произведениям; потребность раздражения; то таинственное чувство, которое заставляет иных совершать преступления, других изнурять свою душу мучительною любовию, третьих прибегать к опиуму, — в организме Ивана Богдановича образовалось под видом страсти к бостону; минуты за бостоном были сильными минутами в жизни Ивана Богдановича; в эти минуты сосредоточивалась вся его душевная деятельность, быстрее бился пульс, кровь скорее обращалась в жилах, глаза горели, и весь он был в каком-то самозабвении.

После этого не мудрено, если Иван Богданович почти не слыхал или не хотел слушать слов старушки: к тому же в эту минуту у него на руках были десять в сюрах, — неслыханное дело в четверном бостоне!

Закрыв десятую взятку, Иван Богданович отдохнул от сильного напряжения и проговорил:

— Не беспокойтесь, матушка, ещё до заутрени далеко; мы люди деловые, нам нельзя разбирать времени, нам и бог простит — мы же тотчас и кончим.

Между тем на зелёном столе ремиз цепляется за ремизом; пулька растёт горою; приходят игры небывалые, такие игры, о которых долго сохраняется память в изустных преданиях бостонной летописи; игра была во всём пылу, во всей красе, во всём интересе, когда раздался первый выстрел из пушки; игроки не слыхали его; они не видали и нового появления матушки Ивана Богдановича, которая, истощив все своё красноречие, молча покачала головою и наконец ушла из дома, чтобы приискать себе в церкви место попокойнее.

Вот другой выстрел — а они всё играют: ремиз цепляется за ремизом, пулька растёт, и приходят игры небывалые.

Вот и третий, игроки вздрогнули, хотят приподняться, — но не тут-то было: они приросли к стульям; их руки сами собою берут карты, тасуют, раздают; их язык сам собою произносит заветные слова бостона; двери комнаты сами собою прихлопнулись.

Вот на улице звон колокольный, всё в движении, говорят прохожие, стучат экипажи, а игроки всё играют, и ремиз цепляется за ремизом.

«Пора б кончить!» — хотел было сказать один из гостей, но язык его не послушался, как-то странно перевернулся и, сбитый с толку, произнёс:

— Ах! что может сравниться с удовольствием играть в бостон в страстную субботу.

«Конечно! — хотел отвечать ему другой, — да что подумают о нас домашние?» — но и его язык также не послушался, а произнёс:

— Пусть домашние говорят что хотят, нам здесь гораздо веселее.

С удивлением слушают они друг друга, хотят противоречить, но голова их сама нагибается в знак согласия.

Вот отошла заутреня, отошла и обедня; добрые люди, — а с ними матушка Ивана Богдановича, — в весёлых мечтах сладко разговеться залегли в постелю; другие примеривают мундир, справляются с адрес-календарём, выправляют визитные реестры. Вот уже рассвело, на улицах чокаются, из карет выглядывает золотое шитьё, треугольные шляпы торчат на фризовых и камлотных шинелях, курьеры навеселе шатаются от дверей к дверям, суют карточки в руки швейцаров и половину сеют на улице, мальчики играют в биток и катают яйца.

Но в комнате игроков всё ещё ночь; всё ещё горят свечи; игроков мучит и совесть, и голод, и сон, и усталость, и жажда; судорожно изгибаются они на стульях, стараясь от них оторваться, но тщетно: усталые руки тасуют карты, язык выговаривает «шесть» и «восемь», ремиз цепляется за ремизом, пулька растёт, приходят игры небывалые.

Наконец догадался один из игроков и, собрав силы, задул свечки; в одно мгновение они загорелись чёрным пламенем; во все стороны разлились тёмные лучи, и белая тень от игроков протянулась по полу; карты выскочили у них из рук: дамы столкнули игроков со стульев, сели на их место, схватили их, перетасовали, — и составилась целая масть Иванов Богдановичей, целая масть начальников отделения, целая масть столоначальников, и началась игра, игра адская, которая никогда не приходила в голову сочинителя «Открытых таинств картёжной игры».

Между тем короли уселись на креслах, тузы на диванах, валеты снимали со свечей, десятки, словно толстые откупщики, гордо расхаживали по комнате, двойки и тройки почтительно прижимались к стенкам.

Не знаю, долго ли дамы хлопали об стол несчастных Иванов Богдановичей, загибали на них углы, гнули их в пароль, в досаде кусали зубами и бросали на пол…

Когда матушка Ивана Богдановича, тщетно ожидавшая его к обеду, узнала, что он никуда не выезжал, и вошла к нему в комнату, — он и его товарищи, усталые, измученные, спали мёртвым сном: кто на столе, кто под столом, кто на стуле…

И по канцеляриям долго дивились: ¿отчего Ивану Богдановичу не удалось в Светлое Воскресенье поздравить своих начальников с праздником?

=== V. Игоша ===

Я сидел с нянюшкой в детской; на полу разостлан был ковёр, на ковре игрушки, а между игрушками я; вдруг дверь отворилась, а никто не взошёл. Я посмотрел, подождал, — всё нет никого. «Нянюшка! нянюшка! ¿кто дверь отворил?»

— Безрукий, безногий дверь отворил, дитятко!

Вот безрукий, безногий и запал мне на мысль.

«¿Что за безрукий, безногий такой, нянюшка?»

— Ну да так, — известно, что, — отвечала нянюшка, — безрукий, безногий. — Мало мне было нянюшкиных слов, и я, бывало, как дверь ли, окно ли отворится, тотчас забегу посмотреть: не тут ли безрукий — и как он ни увёртлив, верно бы мне попался, если бы в то время батюшка не возвратился из города и не привёз с собою новых игрушек, которые заставили меня на время позабыть о безруком.

Радость! веселье! прыгаю! любуюсь игрушками! а нянюшка ставит да ставит рядком их на столе, покрытом салфеткою, приговаривая: «Не ломай, не разбей, помаленьку играй, дитятко». Между тем зазвонили к обеду.

Я прибежал в столовую, когда батюшка рассказывал, отчего он так долго не возвращался. «Все постромки лопались, — говорил он, — а не постромки, так кучер то и дело что кнут свой теряет; а не то пристяжная ногу зашибёт, беда, да и только! хоть стань на дороге; уж в самом деле я подумал: ¿не от Игоши ли?»

— ¿От какого Игоши? — спросила его маменька.

«Да вот послушай, — на завражке я остановился лошадей покормить; прозяб я и вошёл в избу погреться: в избе за столом сидят трое извозчиков, а на столе лежат четыре ложки; вот они хлеб ли режут, лишний ломоть к ложке положат; пирога ли попросят, лишний кусок отрушат.

«¿Кому это вы, верно, товарищу оставляете, добрые молодцы?» — спросил я.

— Товарищу не товарищу, — отвечали они, — а такому молодцу, который обид не любит.

«¿Да кто же он такой?» — спросил я.

— Да Игоша, барин.

«Что за Игоша, вот я их и ну допрашивать».

— А вот послушайте, барин, — отвечал мне один из них, — летось у земляка-то родился сынок, такой хворенькой, Бог с ним, без ручек, без ножек, в чём душа; не успели за попом сходить, как он и дух испустил; до обеда не дожил. Вот, делать нечего, поплакали, погоревали, да и предали младенца земле. Только с той поры всё у нас стало не по- прежнему… впрочем, Игоша, барин, малый добрый: наших лошадей бережёт, гривы им заплетает, к попу под благословение подходит; но если же ему лишней ложки за столом не положишь или поп лишнего благословенья при отпуске в церкви не даст, то Игоша и пойдёт кутить: то у попадьи квашню опрокинет; или из горшка горох повыбросает; а у нас или у лошадей подкову сломает, или у колокольчика язык вырвет, — мало ли что бывает.

«И! да я вижу, Игоша-то проказник у вас, — сказал я, — отдайте-ка его мне, и если он хорошо мне послужит, то у меня ему славное житьё будет; я ему, пожалуй, и харчевые назначу».

«Между тем лошади отдохнули, я отогрелся, сел в сани, покатился: не отъехали версты — шлея соскочила, потом постромки оборвались, а наконец оглобля пополам, — целых два часа понапрасну потеряли. В самом деле подумаешь, что Игоша ко мне привязался».

Так говорил батюшка; я не пропустил ни одного слова. В раздумье пошёл я в свою комнату, сел на полу, но игрушки меня не занимали, — у меня в голове всё вертелся Игоша да Игоша. Вот, я смотрю, — няня на ту минуту вышла, — вдруг дверь отворилась; я, по своему обыкновению, хотел было вскочить, но невольно присел, когда увидел, что ко мне в комнату вошёл припрыгивая маленький человечек в крестьянской рубашке, подстриженный в кружок; глаза у него горели как угольки, и голова на шейке у него беспрестанно вертелась; с самого первого взгляда я заметил в нём что-то странное, посмотрел на него пристальнее и увидел, что у бедняжки не было ни рук, ни ног, а прыгал он всем туловищем. Смотрю, маленький человечек прямо к столу, где у меня стояли рядком игрушки, вцепился зубами в салфетку и потянул её, как собачонка; посыпались мои игрушки: и фарфоровая моська вдребезги, барабан у барабанщика выскочил, у колясочки слетели колёса, — я взвыл и закричал благим матом: «Что ты за негодный мальчишка! — зачем ты сронил мои игрушки, эдакой злыдень! да что ещё мне от нянюшки достанется! говори — ¿зачем ты сронил игрушки?»

— А вот зачем, — отвечал он тоненьким голоском, — затем, — прибавил он густым басом, — что твой батюшка всему дому валежки сшил, а мне, маленькому, — заговорил он снова тоненьким голоском, — ни одного не сшил, — теперь мне, маленькому, холодно, на дворе мороз, гололедица, пальцы костенеют.

«Ах, жалкенький! — сказал я сначала, но потом, одумавшись: да какие пальцы, негодный; да у тебя и рук-то нет; ¿на что тебе валежки?»

— А вот на что, — сказал он басом, — что ты вот видишь, твои игрушки в дребезгах, так ты и скажи батюшке: «Батюшка, батюшка, Игоша игрушки ломает, валежек просит, купи ему валежки».

Игоша не успел окончить, как нянюшка вошла ко мне в комнату; Игоша не прост молодец, разом лыжи навострил; а нянюшка на меня: «Ах ты, проказник, сударь! ¿зачем изволил игрушки сронить? Нельзя тебя одного ни на минуту оставить. Вот ужо тебя маминька…»

— Нянюшка! не я уронил игрушки, право не я, это Игоша…

«Какой Игоша, сударь — ещё изволишь выдумывать».

— Безрукий, безногий, нянюшка.

На крик прибежал батюшка, я ему рассказал всё как было, он расхохотался. — «Изволь, дам тебе валежки, отдай их Игоше».

Так я и сделал. Едва я остался один, как Игоша явился ко мне, только уж не в рубашке, а в полушубке.

«Добрый ты мальчик, — сказал он мне тоненьким голоском, — спасибо за валежки; посмотри-ка, я из них себе какой полушубок сшил, вишь, какой славный!» — И Игоша стал повёртываться со стороны на сторону и опять к столу, на котором нянюшка поставила свой заветный чайник, очки, чашку без ручки и два кусочка сахара, — и опять за салфетку и опять ну тянуть.

«Игоша! Игоша! — закричал я, — погоди, не роняй, — хорошо мне один раз прошло, а в другой не поверят; скажи лучше, что тебе надобно?»

— А вот что, — сказал он густым басом, — я твоему батюшке верой и правдой служу, не хуже других слуг ничего не делаю, а им всем батюшка к празднику сапоги пошил, а мне, маленькому, — прибавил он тоненьким голоском, — и сапожишков нет, на дворе днём мокро, ночью морозно, ноги ознобишь… — И с сими словами Игоша потянул за салфетку, и полетели на пол и заветный нянюшкин чайник, и очки выскочили из очешника, и чашка без ручки расшиблась, и кусочек сахарца укатился…

Вошла нянюшка, опять меня журить; я на Игошу, она на меня.

«Батюшка, безногий сапогов просит», — закричал я, когда вошёл батюшка.

— Нет, шалун, — сказал батюшка, — раз тебе прошло, в другой раз не пройдёт; эдак ты у меня всю посуду перебьёшь; полно про Игошу-то толковать, становись-ка в угол.

«Не бось, не бось, — шептал мне кто-то на ухо, — я уже тебя не выдам».

В слезах я побрёл к углу. Смотрю: там стоит Игоша; только батюшка отвернётся, а он меня головой толк да толк в спину, и я очутился на ковре с игрушками посредине комнаты; батюшка увидит, я опять в угол; отворотится, а Игоша снова меня толкнёт.

Батюшка рассердился. «¿Так ты ещё не слушаться? — сказал он. — Сейчас в угол и ни с места».

— Батюшка, это не я… это Игоша толкается.

«Что ты вздор мелешь, негодяй; стой тихо; а не то на целый день привяжу тебя к стулу».

Рад бы я был стоять, но Игоша не давал мне покоя; то ущипнёт меня, то оттолкнёт, то сделает мне смешную рожу — я захохочу; Игоша для батюшки был невидим — и батюшка пуще рассердился.

«Постой, — сказал он, — увидим, как тебя Игоша будет отталкивать», — и с сими словами привязал мне руки к стулу.

А Игоша не дремлет: он ко мне и ну зубами тянуть за узлы; только батюшка отворотится, он петлю и вытянет; не прошло двух минут — и я снова очутился на ковре между игрушек, посредине комнаты.

Плохо бы мне было, если б тогда не наступил уже вечер; за непослушание меня уложили в постель ранее обыкновенного, накрыли одеялом и велели спать, обещая, что завтра сверх того меня запрут одного в пустую комнату.

Ночью, едва нянюшка загнула в свинец свои пукли, надела коленкоровый чепчик, белую канифасную кофту, пригладила виски свечным огарком, покурила ладаном и захрапела, я прыг с постели, схватил нянюшкины ботинки и махнул их за окошко, приговоря вполголоса: «Вот тебе, Игоша».

— Спасибо! — отвечал мне со двора тоненький голосок.

Разумеется, что ботинок назавтра не нашли, и нянюшка не могла надивиться, куда они девались.

Между тем батюшка не забыл обещания и посадил меня в пустую комнату, такую пустую, что в ней не было ни стола, ни стула, ни даже скамейки.

«Посмотрим, — сказал батюшка, — что здесь разобьёт Игоша!» — и с этими словами запер двери.

Но едва он прошёл несколько шагов, как рама выскочила, и Игоша, с ботинкой на голове, запрыгал у меня по комнате. «Спасибо! спасибо! — закричал он пискляво, — вот какую я себе славную шапку сшил!»

— Ах! Игоша! не стыдно тебе! Я тебе и полушубок достал, и ботинки тебе выбросил из окошка, — а ты меня только в беды вводишь!

«Ах ты неблагодарный, — закричал Игоша густым басом, — я ли тебе не служу, — прибавил он тоненьким голоском, — я тебе и игрушки ломаю, и нянюшкины чайники бью, и в угол не пускаю, и верёвки развязываю; а когда уже ничего не осталось, так рамы бью; да к тому ж служу тебе и батюшке из чести, обещанных харчевых не получаю, а ты ещё на меня жалуешься. Правда у нас говорится, что люди самое неблагодарное творение! Прощай же, брат, если так, не поминай меня лихом. К твоему батюшке приехал из города Немец, доктор, попробую ему послужить; я уж и так ему склянки перебил, а вот к вечеру после ужина и парик под бильярд закину, — посмотрим, не будет ли он тебя благодарнее…»

С сими словами исчез мой Игоша, и мне жаль его стало.

=== VI. Просто сказка ===

Лысый Валтер опустил перо в чернильницу и заснул. В ту же минуту тысяча голосов заговорили в его комнате. Валтер хочет вынуть перо, но тщетно — перо прицепилось к краям чернильницы; в досаде он схватывает обеими руками — всё тщетно: перо упорствует, извивается между пальцами словно змея, растёт и получает какую-то сердитую физиогномию. Вот из узкого отверстия слышится жалостный стон, похожий то на кваканье лягушки, то на плач младенца. «¿Зачем ты вытягиваешь из меня душу? — говорил один голос, — она так же, как твоя, бессмертна, свободна и способна страдать». «Мне душно, — говорил другой голос, — ты сжимаешь мои рёбра, ты точишь плоть мою — я живу и страдаю».

Между тем дверь отворилась, и Волтеровские кресла, изгибая спинку и медленно передвигая ножками, вступали в комнату, и на Волтеровских креслах сидел, надувшись, колпак, он морщился, кисть становилась ежом на его теме, и он произнёс следующие слова: «Ру, ру, ру! Храп, храп, храп! Усха, усха, усха! Молчите, слабоумные! Отвечайте мне: ¿слыхали ли вы о вязальных спицах? Ваш мелкий ум постигал ли когда-нибудь чулочную петлю? В ней начало вещей и пучина премудрости, глубокомысленные нити зародили петлю, петлю создали спицы, спицы с петлёю создали колпак, венец природы и искусства, альфа и омега вселенной, лебединая песнь чулочного мастера. Здесь таинство! Всё для колпака, всё колпак и ничего нет вне колпака!»

Перо взъерошилось, чернилица зашаталась и хотела уже брызнуть на колпак своею чёрною кровию. Горе было бы колпаку, если б в самое то время не раздалось по комнате: «Шуст, шуст клап, шуст клап», и красная с пуговкой туфля, кокетствуя и вертясь на каблуке, не прихлопнула крышечку чернильницы. — Чернильница принуждена была выпустить перо, а перо без его души, как мёртвое, упало на стол и засохло с досады.

«Ру, ру, ру, моя красавица, скажи: ¿Какой чулочный мастер мог создать такое чудо природы, такую красоту неописанную?»

— Шуст, шуст клап, — отвечала туфля, — меня создал не чулочный мастер, а тот, кто превыше чулочного мира, кто топчет чулки, от кого прячутся башмаки, и самые высокие ботфорты трепещут, меня создал сапожник!

«Как, — возразил колпак, — ¿кто-нибудь кроме чулочного мастера, мог так искусно выгнуть твою шкурку, так ловко спустить твоя пятку? — храп, храп, храп! Позвольте мне вам сделать вопрос, может быть, нескромный: ¿на скольких петлях вас вязали?»

«Несчастный! Какой туман затмевает твой рассудок! ¿Неужели ты, подобно перьям, чернильнице, стульям и всем бессмысленным тварям, никогда не знавшим шила и колодки, неужели, подобно им, ты не признаёшь великого сапожника? ¿Неужели спицы не дали тебе понятия о чём-то высшем, о том, без чего не могли бы существовать ни башмаки, ни калоши, ни самые ботфорты, чего нельзя утаить и в самом мелко связанном мешке, шуст, шуст клап! и что называют — шилом?»

Колпак смутился и побледнел, петли находились в судорожном движении и шептали между собою: «¿Што там туфля шушукает про сапожного мастера? ¿Што за штука? ¿Неужли он больше чулочного?»

Между тем туфля, сверкая блестящею пуговкою, вспрыгнула на кресла, нагнула носик колпачной шишечки и, нежно затрагивая его каблучком, говорила ему с ласкою: «Храпушка, храпушка! Шуст, шуст клап, шуст, шуст клап! Обратись к нам, у нас хорошо, у нас небо сафьянное, у нас солнце пуговка, у нас месяц шишечкой, у нас звёзды гвоздики, у нас жизнь сыромятная, в ваксе по горло, щётки не считаны…»

Не совсем понимал её колпак, однако догадывался, что в словах туфли есть что-то высокое и таинственное. Ещё долго говорили они, долго нежный лепет туфли сливался с рукуканьем колпака, миловидность её докончила то, чего не могло бы сделать одно красноречие, и колпак, прикрывая туфлю своею кисточкою, поплёлся за нею, нежно припевая: «Храп, храп, храп, ру, ру, ру».

«Куда ведут тебя, бедный колпак? — закричала ему мыльница. — Зачем веришь своей предательнице? Не душистое мыло ты найдёшь у неё, там ходят грубые щётки, и не розовая вода, а каплет чёрная вакса! Воротись, пока ещё время, а после — не отмыть мне тебя».

Но колпак ничего не слыхал, он лишь вслушивался в шушуканье туфли и следовал за ней, как младенец за нянькою.

Пришли. Смотрят. Мудрёно. На огромной колодке торчало шило, концы купались в вару, рядами стояли башмаки, сапоги всех званий и возрастов, смазные, с отворотами, калоши волочились за ботинками и почтительно кланялись ботфортам, занимавшим первые места, и между тем огромные щётки потчевали гостей ваксою!

Величественна была эта картина! Она поразила колпак, всё, что ни воображал когда-либо нитяной мозг его, не могло сравниться с сим зрелищем, и он невольно наклонил свою кисточку. Одни петли заметили, что все ботфорты и большая часть сапог были пьяны, тщетно докладывали они о том колпаку, колпак в пылу своих восторгов не верил ничему и называл предусмотрительное шушуканье петель пустыми прицепками.

Между тем туфля не дремала, она быстро подвела колпак к колодке, колпак, встревоженный, вне себя от восторга, думал, что наконец близка минута его соединения с прекрасною туфлею… как вдруг колодка зашевелилась, ботфорты затопали, калоши застучали, каблуки затопали, туфля захлопала, бешеное шило вертелось и кричало между толпою и чугунный молоток сглупу хлопнул от радости по толстому брюху бутыли, реки ваксы полились на бедный колпак… И где ты, прежняя белизна колпака? Где его чистота и невинность? Где то сладкое время, когда, бывало, колпак выходил из корыта, как Кипреида из морской пены, и солнце, отражаясь на огромной лысине Валтера, улыбалось ему? Вспомнил он слова мыльницы. Несчётный ряд воспоминаний пробудился в душе колпака, угрызения совести толстыми спицами кололи его внутренность, он почувствовал весь ужас своего положения, всю легкомысленность своего поступка, он узрел пагубные следствия своей опрометчивой доверенности к ветреной туфле, опрометью бросился он к корыту. «Щёлок спасёт меня! — думал он. — Мыло! Корыто! Заклинаю вас! Поспешите ко мне на помощь, омойте меня от бесчестья, пока не проснулся наш Валтер…»

Но колпак остался невымытым, потому что в эту минуту Валтер проснулся.

=== VII. Сказка о том, как опасно девушкамходить толпою по Невскому проспекту ===

Однажды в Петербурге было солнце; по Невскому проспекту шла целая толпа девушек; их было одиннадцать, ни больше, ни меньше, и одна другой лучше; да три маменьки, про которых, к несчастию, нельзя было сказать того же. Хорошенькие головки вертелись, ножки топали о гладкий гранит, но им всем было очень скучно: они уж друг друга пересмотрели, давно друг с другом обо всём переговорили, давно друг друга пересмеяли и смертельно друг другу надоели; но всё-таки держались рука за руку и, не отставая друг от дружки, шли монастырь монастырём; таков уже у нас обычай: девушка умрёт со скуки, а не даст своей руки мужчине, если он не имеет счастия быть ей братом, дядюшкой или ещё более завидного счастия — восьмидесяти лет от рода; ибо «¿что скажут маменьки?» Уж эти мне маменьки! когда нибудь доберусь я до них! я выведу на свежую воду их старинные проказы! я разберу их устав благочиния, я докажу им, что он не природой написан, не умом скреплён! Мешаются не в своё дело, а наши девушки скучают-скучают, вянут-вянут, пока не сделаются сами похожи на маменек, а маменькам то и по сердцу! Погодите! я вас!

Как бы то ни было, а наша толпа летела по проспекту и часто набегала на прохожих, которые останавливались, чтобы посмотреть на красавиц; но подходить к ним никто не подходил — ¿да и как подойти? Спереди маменька, сзади маменька, в середине маменька — страшно!

Вот на Невском проспекте новоприезжий искусник выставил блестящую вывеску! сквозь окошки светятся парообразные дымки, сыплются радужные цветы, золотистый атлас льётся водопадом по бархату, и хорошенькие куколки, в пух разряженные, под хрустальными колпаками кивают головками. Вдруг наша первая пара остановилась, поворотилась и прыг на чугунные ступеньки; за ней другая, потом третья, и, наконец, вся лавка наполнилась красавицами. Долго они разбирали, любовались — да и было чем: хозяин такой быстрый, с синими очками, в модном фраке, с большими бакенбардами, затянут, перетянут, чуть не ломается; он и говорит и продаёт, хвалит и бранит, и деньги берёт и отмеривает; беспрестанно он расстилает и расставляет перед моими красавицами: то газ из паутины с насыпью бабочкиных крылышек; то часы, которые укладывались на булавочной головке; то лорнет из мушиных глаз, в который в одно мгновение можно было видеть всё, что кругом делается; то блонду, которая таяла от прикосновения: то башмаки, сделанные из стрекозиной лапки;то перья, сплетённые из пчелиной шёрстки; то, увы! румяна, которые от духу налетали на щёчку. Наши красавицы целый бы век остались в этой лавке, если бы не маменьки! Маменьки догадались, махнули чепчиками, поворотили налево кругом и, вышедши на ступеньки, благоразумно принялись считать, чтобы увериться, все ли красавицы выйдут из лавки; но, по несчастию (говорят, ворона умеет считать только до четырёх), наши маменьки умели считать только до десяти: не мудрено же, что они обочлись и отправились домой с десятью девушками, наблюдая прежний порядок и благочиние, а одиннадцатую позабыли в магазине.

Едва толпа удалилась, как заморский басурманин тотчас дверь на запор и к красавице; всё с неё долой: и шляпку, и башмаки, и чулочки, оставил только, окаянный, юбку да кофточку; схватил несчастную за косу, поставил на полку и покрыл хрустальным колпаком.

Сам же за перочинный ножичек, шляпку в руки и с чрезвычайным проворством ну с неё срезывать пыль, налетевшую с мостовой; резал, резал, и у него в руках очутились две шляпки, из которых одна чуть было не взлетела на воздух, когда он надел её на столбик; потом он так же осторожно срезал тиснёные цветы на материи, из которой была сделана шляпка, и у него сделалась ещё шляпка; потом ещё раз — и вышла четвёртая шляпка, на которой был только оттиск от цветов; потом ещё — и вышла пятая шляпка простенькая; потом ещё, ещё — и всего набралось у него двенадцать шляпок; то же, окаянный, сделал и с платьицем, и с шалью, и с башмачками, и с чулочками, и вышло у него каждой вещи по дюжине, которые он бережно уклал в картон с иностранными клеймами… и всё это, уверяю вас, он сделал в несколько минут.

— Не плачь, красавица, — приговаривал он изломанным русским языком, — не плачь! тебе же годится на приданое!

Когда он окончил свою работу, тогда прибавил:

— Теперь и твоя очередь, красавица!

С сими словами он махнул рукою, топнул; на всех часах пробило тринадцать часов, все колокольчики зазвенели, все органы заиграли, все куклы запрыгали, и из банки с пудрой выскочила безмозглая французская голова; из банки с табаком чуткий немецкий нос с ослиными ушами; а из бутылки с содовою водою туго набитый английский живот. Все эти почтенные господа уселись в кружок и выпучили глаза на волшебника.

— Горе! — вскричал чародей.

— Да, горе! — отвечала безмозглая французская голова, — пудра вышла из моды!

— Не в том дело, — проворчал английский живот, — меня, словно пустой мешок, за порог выкидывают.

— Ещё хуже, — просопел немецкий нос, — на меня верхом садятся, да ещё пришпоривают.

— Всё не то! — возразил чародей, — всё не то! ещё хуже; русские девушки не хотят больше быть заморскими куклами! вот настоящее горе! продолжись оно — и русские подумают, что они в самом деле такие же люди.

— Горе! горе! — закричали в один голос все басурмане.

— Надобно для них выдумать новую шляпку, — говорила голова.

— Внушить им правила нашей нравственности, — толковал живот.

— Выдать их замуж за нашего брата, — твердил чуткий нос.

— Всё это хорошо! — отвечал чародей, — да мало! Теперь уже не то, что было! На новое горе новое лекарство; надобно подняться на хитрости!

Думал, долго думал чародей, наконец махнул ещё рукою, и пред собранием явился треножник, мариина баня и реторта, и злодеи принялись за работу.

В реторту втиснули они множество романов мадам Жанлис, Честерфильдовы письма, несколько заплесневелых сентенций, канву, итальянские рулады, дюжину новых контрадансов, несколько выкладок из английской нравственной арифметики и выгнали из всего этого какую-то бесцветную и бездушную жидкость. Потом чародей отворил окошко, повёл рукою по воздуху Невского проспекта и захватил полную горсть городских сплетней, слухов и рассказов; наконец из ящика вытащил огромный пук бумаг и с дикою радостию показал его своим товарищам; то были обрезки от дипломатических писем и отрывки из письмовника, в коих содержались уверения в глубочайшем почтении и истинной преданности; всё это злодеи, прыгая и хохоча, ну мешать с своим бесовским составом: французская голова раздувала огонь, немецкий нос размешивал, а английский живот, словно пест, утаптывал.

Когда жидкость простыла, чародей к красавице: вынул, бедную, трепещущую, из-под стеклянного колпака и принялся из неё, злодей, вырезывать сердце! О! как страдала, как билась бедная красавица! как крепко держалась она за своё невинное, своё горячее сердце! с каким славянским мужеством противилась она басурманам. Уже они были в отчаянии, готовы отказаться от своего предприятия, но, на беду, чародей догадался, схватил какой-то маленький чепчик, бросил на уголья — чепчик закурился, и от этого курева красавица одурела.

Злодеи воспользовались этим мгновением, вынули из неё сердце и опустили его в свой бесовский состав. Долго, долго они распаривали бедное сердце русской красавицы, вытягивали, выдували, и когда они вклеили его в своё место, то красавица позволила им делать с собою всё, что было им угодно. Окаянный басурманин схватил её пухленькие щёчки, маленькие ножки, ручки и ну перочинным ножом соскребать с них свежий славянский румянец и тщательно собирать его в баночку с надписью rouge vegetal; и красавица сделалась беленькая-беленькая, как кобчик; насмешливый злодей не удовольствовался этим; маленькой губкой он стёр с неё белизну и выжал в сткляночку с надписью: lait de concombre, и красавица сделалась жёлтая, коричневая; потом к наливной шейке он приставил пневматическую машину, повернул — и шейка опустилась и повисла на косточках; потом маленькими щипчиками разинул ей ротик, схватил язычок и повернул его так, чтобы он не мог порядочно выговорить ни одного русского слова; наконец затянул её в узкий корсет; накинул на неё какую-то уродливую дымку и выставил красавицу на мороз к окошку. Засим басурмане успокоились; безмозглая французская голова с хохотом прыгнула в банку с пудрою; немецкий нос зачихал от удовольствия и убрался в бочку с табаком; английский живот молчал, но только хлопал по полу от радости и также уплёлся в бутылку с содовою водою; и всё в магазине пришло в прежний порядок, и только стало в нём одною куклою больше!

Между тем время бежит да бежит; в лавку приходят покупщики, покупают паутинный газ и мушиные глазки, любуются и на куколок. Вот один молодой человек посмотрел на нашу красавицу, задумался, и как ни смеялись над ним товарищи, купил её и принёс к себе в дом. Он был человек одинокий, нрава тихого, не любил ни шума, ни крика; он поставил куклу на видном месте, одел, обул её, целовал её ножки и любовался ею, как ребёнок. Но кукла скоро почуяла русский дух: ей понравилось его гостеприимство и добродушие. Однажды, когда молодой человек задумался, ей показалося, что он забыл о ней, она зашевелилась, залепетала; удивлённый, он подошёл к ней, снял хрустальный колпак, посмотрел: его красавица кукла куклою. Он приписал это действию воображения и снова задумался, замечтался; кукла рассердилась: ну опять шевелиться, прыгать, кричать, стучать об колпак, ну так и рвётся из-под него.

— ¿Неужели ты в самом деле живёшь? — говорил ей молодой человек, — если ты в самом деле живая, я тебя буду любить больше души моей; ну, докажи, что ты живёшь, вымолви хотя словечко!

— Пожалуй! — сказала кукла, — я живу, право живу.

— Как! ¿ты можешь и говорить? — воскликнул молодой человек, — о, какое счастие! ¿Не обман ли это? Дай мне ещё раз увериться, говори мне о чём-нибудь!

— Да об чём мы будем говорить?

— Как об чём? на свете есть добро, есть искусство!..

— Какая мне нужда до них! — отвечала кукла, — это всё очень скучно!

— ¿Что это значит? ¿Как скучно? ¿Разве до тебя ещё никогда не доходило, что есть на свете мысли, чувства?..

— А, чувства! ¿чувства? знаю, — скоро проговорила кукла, — чувства почтения и преданности, с которыми честь имею быть, милостивый государь, вам покорная к услугам…

— Ты ошибаешься, моя красавица; ты смешиваешь условные фразы, которые каждый день переменяются, с тем, что составляет вечное, незыблемое украшение человека.

— ¿Знаешь ли, что говорят? — прервала его красавица, — одна девушка вышла замуж, но за ней волочится другой, и она хочет развестися. Как это стыдно!

— ¿Что тебе нужды до этого, моя милая? подумай лучше о том, как многого ты на свете не знаешь; ты даже не знаешь того чувства, которое должно составлять жизнь женщины; это святое чувство, которое называют любовью; которое проникает всё существо человека; им живёт душа его, оно порождает рай и ад на земле.

— Когда на бале много танцуют, то бывает весело, когда мало, так скучно, — отвечала кукла.

— Ах, лучше бы ты не говорила! — вскричал молодой человек, — ты не понимаешь меня, моя красавица!

И тщетно он хотел её образумить: приносил ли он ей книги — книги оставались неразрезанными; говорил ли ей о музыке души — она отвечала ему итальянскою руладою; показывал ли картину славного мастера — красавица показывала ему канву.

И молодой человек решился каждое утро и вечер подходить к хрустальному колпаку и говорить кукле: «Есть на свете добро, есть любовь; читай, учись, мечтай, исчезай в музыке; не в светских фразах, но в душе чувства и мысли».

Кукла молчала.

Однажды кукла задумалась, и думала долго. Молодой человек был в восхищении, как вдруг она сказала ему:

— Ну, теперь знаю, знаю; есть на свете добродетель, есть искусство, есть любовь, не в светских фразах, но в душе чувства и мысли. Примите, милостивый государь, уверения в чувствах моей истинной добродетели и пламенной любви, с которыми честь имею быть…

— О! перестань, бога ради, — вскричал молодой человек, — если ты не знаешь ни добродетели, ни любви, то по крайней мере не унижай их, соединяя с поддельными, глупыми фразами…

— Как не знаю! — вскричала с гневом кукла, — на тебя никак не угодишь, неблагодарный! Нет, — я знаю, очень знаю: есть на свете добродетель, есть искусство, есть любовь, как равно и почтение, с коими честь имею быть…

Молодой человек был в отчаянии. Между тем кукла была очень рада своему новому приобретению; не проходило часа, чтоб она не кричала: есть добродетель, есть любовь, есть искусство, — и не примешивала к своим словам уверений в глубочайшем почтении; идёт ли снег — кукла твердит: есть добродетель! — принесут ли обедать — она кричит: есть любовь! — и вскоре дошло до того, что это слово опротивело молодому человеку. Что он ни делал: говорил ли с восторгом и умилением, доказывал ли хладнокровно, бесился ли, насмехался ли над красавицею — всё она никак не могла постигнуть, какое различие между затверженными ею словами и обыкновенными светскими фразами; никак не могла постигнуть, что любовь и добродетель годятся на что-нибудь другое, кроме письменного окончания.

И часто восклицал молодой человек: «Ах, лучше бы ты не говорила!»

Наконец он сказал ей:

— Я вижу, что мне не вразумить тебя, что ты не можешь к заветным, святым словам добра, любви и искусства присоединить другого смысла, кроме почтения и преданности… Как быть! Горько мне, но я не виню тебя в этом. Слушай же, всякий на сём свете должен что-нибудь делать; не можешь ты ни мыслить, ни чувствовать; не перелить мне своей души в тебя; так занимайся хозяйством по старинному русскому обычаю, — смотри за столом, своди счёты, будь мне во всём покорна; когда меня избавишь от механических занятий жизни, я — правда, не столько тебя буду любить, сколько любил бы тогда, когда бы души наши сливались, — но всё любить тебя буду.

— ¿Что я за ключница? — закричала кукла, рассердилась и заплакала, — ¿разве ты затем купил меня? Купил — так лелей, одевай, утешай. Что мне за дело до твоей души и до твоего хозяйства! Видишь, я верна тебе, я не бегу от тебя, — так будь же за то благодарен, мои ручки и ножки слабы; я хочу и люблю ничего не делать, не думать, не чувствовать, не хозяйничать, — а твоё дело забавлять меня.

И в самом деле, так было. Когда молодой человек занимался своею куклою, когда одевал, раздевал её, когда целовал её ножки — кукла была и смирна и добра, хоть и ничего не говорила; но если он забудет переменить её шляпку, если задумается, если отведёт от неё глаза, кукла так начнёт стучать о свой хрустальный колпак, что хоть вон беги. Наконец не стало ему терпения: возьмёт ли он книгу, сядет ли обедать, ляжет ли на диван отдохнуть, — кукла стучит и кричит, как живая, и не даёт ему покоя ни днём, ни ночью; и стала его жизнь — не жизнь, но ад. Вот молодой человек рассердился; несчастный не знал страдания, которые вынесла бедная красавица; не знал, как крепко она держалась за врождённое ей природою сердце, с какою болью отдала его своим мучителям, или учителям, — и однажды спросонья он выкинул куклу за окошко; за то все проходящие его осуждали, однако же куклу никто не поднял.

¿А кто всему виною? сперва басурмане, которые портят наших красавиц, а потом маменьки, которые не умеют считать дальше десяти. Вот вам и нравоучение.

=== VIII. Та же сказка, только на изворот ===

Хорошо вам, моя любезная пишущая, отчасти читающая и отчасти думающая братия! хорошо вам на высоких чердаках ваших, в тесных кабинетах, между покорными книгами и молчаливой бумагой! Из слухового окошка, а иногда, извините, и из передней вы смотрите в гостиную; из неё доходят до вас непонятный говор, шарканье, фраки, лорнеты, поклоны, люстры, и только; ¿за что ж вы так сердитесь на гостиные? смешно слушать! вы, опять извините за сравнение, право не я виноват в нём, — вы вместе с лакеем сердитесь, зачем барин ездит четвернёю в покойной карете, зачем он просиживает на бале до четырёх часов утра, зачем из бронзы вылитая Страсбургская колокольня считает перед ним время, зачем Рафаэль и Корреджио висят перед ним в золотых рамах, зачем он говорит другому вежливости, которым никто не верит; — ¿разве в том дело? ¿Господи, Боже мой! Когда выйдут из обыкновения пошлые нежности и приторные мудрования о простом, искреннем, откровенном семейственном круге, где к долгу человечества причисляется: вставать в 7 часов, обедать в 2 1/2; и ложиться спать в 10? Ещё раз скажу: ¿разве в том дело? ¿Что может быть отвратительнее невежества, когда оно начинает вам поверять тайны своей нелепости? ¿когда оно обнажает перед вами всё своё безобразие, всю низость души своей? — ¿Что может быть несноснее, как видеть человека, которого приличие не заставляет скрывать свою щепетильную злость против всего священного на свете; который не стыдится ни глупости, ни своих бесчестных расчётов, словом, который откровенно глуп, откровенно зол, откровенно подл и проч. и проч.? ¿Зачем нападаете вы на то состояние общества, которое заставляет глупость быть благоразумною, невежество — стыдливым, грубое нахальство — скромным, спесивую гордость — вежливою? ¿которое многолюдному собранию придаёт всю прелесть пустыни, в которой спокойно и бессмысленно журчат волны ручья, не обижая души ни резко нелепою мыслию, ни низко униженным чувством? Подумайте хорошенько: ¿все эти вещи, заклеймённые названием приличий, может быть, не сами ли собою родились от непрерывающегося хода образованности? ¿не суть ли они дань уважения, которую посредственность невольно приносит уму, любви, просвещению, высокому смирению духа? ¿Они не туман ли пред светом какого-то нового мира, который чудится царям людских мнений, как некогда, в другие веки, чудились им открытие новой части земного шара, обращение крови, паровая машина и над чем люди так усердно смеялись?

Нет, господа, вы не знаете общества! вы не знаете его важной части — гостиных! вы не знаете их зла и добра, их Озириса и Тифона. И оттого достигают ли ваши эпиграммы своей цели? Если бы вы посмотрели, как смеются в гостиных, смотря мимоходом на ваши сражения с каким-то фантомом! смотря, как вы плачете, вы негодуете, до истощения издеваетесь над чем-то несуществующим! О! если бы вы положили руку на истинную рану гостиных, не холодный бы смех вас встретил; вы бы грустно замолкли, или бы от мраморных стен понёсся плач и скрежет зубов.

Попались бы вы в уголок между двумя диванами, где дует сквозной перекрёстный студёный ветер, от которого стынет грудь, мёрзнет ум и сердце перестаёт биться! Хотел бы я посмотреть, как бы вы вынесли эту простуду! достало ли бы у вас в душе столько тепла, чтобы заметить, как какая-нибудь картина Анджело, купленная тщеславием, сквозь холодную оболочку приличий невзначай навеяла поэзию на душу существа по-видимому бесцветного, бесчувственного; как аккорды Моцарта и Бетховена и даже Россини проговорили утончённым чувствам яснее ваших нравоучений; как в причуде моды перенеслись в гостиную семена какой-нибудь новой мысли, только что разгаданной человечеством, как будто в цветке, которую пришлец из стран отдалённых небрежно бросил на почву и сам, не ожидая того, обогатил её новым чудом природы.

¿Но где я?.. простите меня, почтенный читатель: я обещал вам сказку и залетел в какие-то заоблачные мудрования… то-то привычка! точно, она хуже природы, которая сама так скучна в описаниях наших стихотворцев и романистов! Простите и вы меня, моя любезная пишущая братия! я совсем не хотел с вами браниться; напротив, я начал эти строки с намерением сказать вам комплимент, дёрнул же меня лукавый, простите, Бога ради простите, вперёд не буду.

Я начал, помнится, так: хорошо вам, моя любезная пишущая братия, на высоких чердаках ваших, в тёплых кабинетах, окружённая книгами и бумагами и проч., и проч.; вслед за сим я хотел вам сказать следующее:

Я люблю вас, и люблю потому, что с вами можно спорить; положим, что мы противных мнений, ну, с вами, разумеется за исключением тех, с которыми говорить запрещает благопристойность, с вами потолкуешь, поспоришь, докажешь, вы знаете, что против логики спорить нельзя — и концы в воду, вы согласитесь; в гостиных не то; гостиная, как женщина, о которой говорит Шекспир, что с нею бьёшься три часа, доказываешь, доказываешь — она согласилась, ¿вы кончили, ¿вы думали убедить её? ничего не бывало: она отвечает вам — и ¿что же? опять то ж, что говорила сначала; начинай ей доказывать сызнова! такая в ней постоянная мудрость. В подобных случаях, вы сами можете рассудить, спорить невозможно, а надлежит слепо соглашаться. Так поступил и я; лукавый дёрнул меня тиснуть предшедшую сказку в одном альманахе и ещё под чужим именем, нарочно, чтобы меня не узнали: так нет, сударь, догадались! Если бы вы знали, какой шум подняли мои дамы и что мне от них досталось! хором запели мне: «Мы не куклы; мы не хотим быть куклами, прошло то время, когда мы были куклами; мы понимаем своё высокое значение; мы знаем, что мы душа этого четвероногого животного, которое называют супругами». Ну так, что я хоть в слёзы — однако ж слёзы радости, мой почтенный читатель! Этого мало: вывели на справку всю жизнь красавицы, не хуже моего Ивана Севастьяныча Благосердова, собрали, едва ли не по подписке, следующую статью и приказали мне приобщить её к таковым же; нечего делать, должно было повиноваться; читайте, но уже за неё браните не меня, а кого следует; потому что мне и без того достанется за мои другие сказки; увы! я знаю, не пощадят причуд воображения за горячее, неподкупное, но горькое чувство. Читайте ж:

==== Деревянный гость,
или сказка об очнувшейся кукле
и господине Кивакеле ====

Итак, бедная кукла лежала на земле, обезображенная, всеми покинутая, презренная, без мысли, без чувства, без страдания; она не понимала своего положения и твердила про себя, что она валяется на полу для изъявления глубочайшего почтения и совершённой преданности…

В это время проходил прародитель славянского племени, тысячелетний мудрец, пасмурный, сердитый на вид, но добрый, как всякий человек, обладающий высшими знаниями. Он был отправлен из древней славянской отчизны — Индии к Северному полюсу по весьма важному делу: ему надлежало вымерить и математически определить, много ли в продолжение последнего тысячелетия выпарилось глупости из скудельного человеческого сосуда и много ли прилилось в него благодатного ума. Задача важная, которую давно уже решила моя почтенная бабушка, но которую индийские мудрецы всё ещё стараются разрешить посредством долгих наблюдений и самых утончённых опытов и исчислений — не на что им время терять!

Как бы то ни было, индийский мудрец остановился над бедною куклою, горькая слеза скатилась с его седой ресницы, канула на красавицу, и красавица затрепетала какою-то мёртвою жизнию, как обрывок нерва, до которого дотронулся магический прутик.

Он поднял её, овеял гармоническими звуками Бетховена, свёл на лицо её разноцветные, красноречивые краски, рассыпанные по созданиям Рафаэля и Анджело, устремил на неё магический взор свой, в котором, как в бесконечном своде, отражались все вековые явления человеческой мудрости; — и прахом разнеслись нечестивые цепи обезьянного чародейства вместе с испарениями старого чепчика, и новое сердце затрепетало в красавице, высоко поднялася душистая грудь, и снова свежий славянский румянец вспыхнул на щеках её; наконец мудрец произнёс несколько таинственных слов на древнем славянском языке, который иностранцы называют санскритским, благословил красавицу поэзией Байрона, Державина и Пушкина, вдохнул ей искусство страдать и мыслить и продолжал путь свой.

И в красавице жизнь живёт, мысль пылает, чувство горит; вся природа улыбается ей радужными лучами; нет китайских жемчужин в нити её существования, каждая блещет светом мечты, любви и звуков…

И помнит красавица своё прежнее ничтожество; с стыдом и горем помышляет о нём и гордится своею новою прелестию, гордится своим новым могуществом, гордится, что понимает своё высокое назначение.

Но злодеи, которых чародейская сила была поражена вдохновенною силою индийского мудреца, не остались в бездействии. Они замыслили новый способ для погубления славянской красавицы.

Однажды красавица заснула; в поэтических грёзах ей являлись все гармонические видения жизни: и причудливые хороводы мелодий в безбрежной стране эфира; и живая кристаллизация человеческих мыслей, на которых радужно играло солнце поэзии, с каждою минутою всё более и более яснеющее; и пламенные, умоляющие взоры юношей; и добродетель любви; и мощная сила таинственного соединения душ. То жизнь представлялась ей тихими волнами океана, которые весело рассекала ладья её, при каждом шаге вспыхивая игривым фосфорическим светом; то она видела себя об руку с прекрасным юношею, которого, казалось, она давно уже знала; где-то в незапамятное время, как будто ещё до её рождения, они были вместе в каком-то таинственном храме без сводов, без столпов, без всякого наружного образа; вместе внимали какому-то торжественному благословению; вместе преклоняли колена пред невидимым алтарём любви и поэзии; их голоса, взоры, чувства, мысли сливались в одно существо; каждое жило жизнию другого, и, гордые своей двойною гармоническою силою, они смеялись над пустыней могилы, ибо за нею не находили пределов бытию любви человеческой…

Громкий хохот пробудил красавицу, — она проснулась, — какое-то существо, носившее человеческий образ, было пред нею; в мечтах ещё не улетевшего сновидения ей кажется, что это прекрасный юноша, который являлся её воображению, протягивает руки — и отступает с ужасом.

Перед нею находилось существо, которое назвать человеком было бы преступление; брюшные полости поглощали весь состав его; раздавленная голова качалась беспрестанно, как бы в знак согласия; толстый язык шевелился между отвисшими губами, не произнося ни единого слова; деревянная душа сквозилась в отверстия, занимавшие место глаз, и на узком лбе его насмешливая рука написала: Кивакель.

Красавица долго не верила глазам своим, не верила, чтобы до такой степени мог быть унижен образ человеческий. Но она вспомнила о своём прежнем состоянии, вспомнила все терзания, ею понесённые, подумала, что чрез них перешло и существо, пред нею находившееся; в её сердце родилось сожаление о бедном Кивакеле, и она безропотно покорилась судьбе своей; гордая искусством любви и страдания, которое передал ей мудрец востока, она поклялась посвятить жизнь на то, чтобы возвысить, возродить грубое, униженное существо, доставшееся на её долю, и тем исполнить высокое предназначение женщины в этом мире.

Сначала её старания были тщетны: что она ни делала, что ни говорила — Кивакель кивал головою в знак согласия — и только: ничто не достигало до деревянной души его. После долгих усилий красавице удалось как-то механически скрепить его шаткую голову, ¿но что же вышло? Она не кивала более, но осталась совсем неподвижною, как и всё тело. Здесь началась новая долгая работа: красавице удалось и в другой раз придать тяжёлому туловищу Кивакеля какое-то искусственное движение.

Достигши до этого, красавица начала размышлять, как бы пробудить какое-нибудь чувство в своём товарище: она долго старалась раздразнить в нём потребность наслаждения, разлитую природой по всем тварям; представляла ему все возможные предметы, которые только могут расшевелить воображение животного; но Кивакель, уже гордый своими успехами, сам избрал себе наслаждение: толстыми губами стиснул янтарный мундштук, и облака табачного дыма сделались его единственным, непрерывным поэтическим наслаждением.

Ещё безуспешнее было старание красавицы вдохнуть в своего товарища страсть к какому-нибудь занятию; к чему-нибудь, о чём бы он мог вымолвить слово, по чему он мог бы узнать, что существует нечто такое, что называется мыслить; но гордый Кивакель сам выбрал для себя и занятие: лошадь сделалась его наукою, искусством, поэзиею, жизнию, любовью, добродетелью, преступлением, верою; он по целым часам стоял, устремивши благоговейный взор на это животное, ничего не помня, ничего не чувствуя, и жадно впивал в себя воздух его жилища.

Тем и кончилось образование Кивакеля; каждое утро он вставал с утренним светом; пересматривал восемьдесят чубуков, в стройном порядке пред ним разложенных; вынимал табачный картуз; с величайшим тщанием и сколь можно ровнее набивал все восемьдесят трубок; садился к окошку и молча, ни о чём не думая, выкуривал все восемьдесят одну за другою: сорок до и сорок после обеда.

Изредка его молчание прерывалось восторженным, из глубины сердца вырвавшимся восклицанием при виде проскакавшей мимо него лошади; или он призывал своего конюшего, у которого после глубокомысленного молчания с важностию спрашивал:

— ¿Что лошади?

— Да ничего.

— ¿Стоят на стойле? ¿не правда ли? — продолжал господин Кивакель.

— Стоят на стойле.

— Ну то-то же…

Тем оканчивался разговор, и снова господин Кивакель принимался за трубку, курил, курил, молчал и не думал.

Так протекли долгие годы, и каждый день постоянно господин Кивакель выкуривал восемьдесят трубок и каждый день спрашивал конюшего о своей лошади.

Тщетно красавица призывала на помощь всю силу воли, чувства, ума и воображения; тщетно призывала на помощь молитву — души вдохновение; тщетно старалась пленить деревянного гостя всеми чарами искусства; тщетно устремляла на него свой магнетический взор, чтобы им пересказать ему то, чего не выговаривает язык человека; тщетно терзалась она; тщетно рвалась; ни её слова, ни её просьбы, ни отчаяние, ни та горькая язвительная насмешка, которая может вырваться лишь из души глубоко оскорблённой, ни те слёзы, которые выжимает сердце от долгого беспрерывного томительного страдания — ничто даже не проскользнуло по душе господина Кивакеля.

Напротив, обжившись хозяином в доме, он стал смотреть на красавицу как на рабу свою; горячо сердился за её упрёки; не прощал ей ни одной минуты самозабвения; ревниво следил каждый невинный порыв её сердца, каждую мысль её, каждое чувство; всякое слово, непохожее на слова, им произносимые, он называл нарушением законов божеских и человеческих; и иногда в свободное от своих занятий время, между трубкою и лошадью, он читал красавице увещания, в которых восхвалял своё смиренномудрие и осуждал то, что он называл развращением ума её…

Наконец мера исполнилась. Мудрец Востока, научивший красавицу искусству страдать, не передал ей искусства переносить страдания; истерзанная, измученная своею ежеминутною лихорадочною жизнию, она чахла, чахла — и скоро бездыханный труп её Кивакель снова выкинул из окошка.

Проходящие осуждали её больше прежнего.

=== IX. Епилог ===

«…И всё мне кажется, что я перед ящиком с куклами; гляжу, как движутся передо мною человечки и лошадки; часто спрашиваю себя, не обман ли это оптический; играю с ними, или, лучше сказать, мною играют как куклою; иногда, забывшись, схвачу соседа за деревянную руку и тут опомнюсь с ужасом…»

1833

---

---

=== Примечания и комментарии ===

Впервые — отд. издание, СПб., 1833. Пять сказок Одоевский включил позднее в своё прижизненное Собрание сочинении 1844 г.: четыре — в раздел «Из пёстрых сказок»; сказку «Игоша» — в раздел «Опыты рассказа о древних и новых преданиях». Отдельным циклом в России не переиздавались; некоторые сказки включались в разные издания сочинений Одоевского.

В 1988 г. «Пёстрые сказки» были изданы на русском языке английским исследователем Нейлом Корнуэллом. См.: Odoyevsky V. Р. Pyostryye skazki. Edited with an Introduction and Notes by Neil Cornwell. University of Durham, 1988. Издание снабжено содержательной вступительной статьёй Н.Корнуэлла и интересными комментариями. Мы опираемся на некоторые его наблюдения.

Первоначально Одоевский предполагал назвать книгу «Махровые сказки». А. И. Кошелев 12 февраля 1833 г. сообщал писателю: «Киреевский жалеет, что ты заменил оригинальное название: «Махровые сказки» заглавием «Пёстрые сказки», которое напоминает Бальзаковы «Contes bruns» (Сакулин П. Н. Из истории русского идеализма. Князь В. Ф. Одоевский, т. 1, ч. 2. М., 1913, с. 36).

После выхода книги из печати Кошелев сообщал (1 мая 1833 г.), что читатели приняли её по-разному: «Мы (т. е. друзья Одоевского. — В. Г.) с удовольствием их читаем, но вообще они не произвели сильного действия: весьма немногие понимают их, а ещё менее людей, которые ценили бы по настоящему их достоинству» (там же). О том, что даже добросовестные и доброжелательные читатели поняли далеко не всё, свидетельствует и реакция матери Одоевского Е. А. Сеченовой, которая так отозвалась о прочитанном: «Читала я твои пре-пёстрые Сказки: инова не понела, другое догадалась, третьему рассмеялась. Игошу не понела, не знаю (нрзб) что ты хотел сказать. Девушка, из которой вынул сердце француз, слишком зла. Я думаю, тебе за неё досталось, деревянный гость к несчастию слишком справедливо, и можно бы пожелать, чтобы бедная кукла никогда не очнулась, реторта хорошо написана, но всего лучше мне понравился этот сидящий в углу и говорящий, оставьте меня в покое; это очень на тебя похоже, чей это нос в колпаке, сидящий на волтеровых креслах, ожидай после всех насоф и английского брюха, что посыплют на тебя стрелы и громы писателей, достанется и тебе…» (там же).

В настоящей публикации сохранены некоторые особенности авторского правописания и пунктуации. Последнее важно потому, что сам автор настаивал на этом в своём предисловии от издателя.

Имя рассказчика «Пёстрых сказок» и их героя — Гомозейко — выбрано не случайно. Вообще, как полагал Сакулин, задача сказок — «не изображение быта… а философское освещение жизни. Настоящий герой „Пёстрых сказок“ — Ириней Модестович Гомозейко…» (там же, с. 37). Одоевский выбрал значимое отчество и «говорящую» фамилию для своего героя. Гомозейко — вероятно, восходит к словам «гамаза» — «неугомонный человек»; «гомоза» — «непоседа, беспокойный человек», «гомозить» — «беспокоиться», «гамазея» — «склад». Отсюда легко заключить, что герой Одоевского — человек суетливый, непоседливый и, кроме того, набит разными сведениями, как склад. Имя «Модест», от которого образовано отчество «Модестович», означает «простоватый», что даёт дополнительную характеристику рассказчика (см.: Фасмер М. Этимологический словарь русского языка, т. 1, изд. 2-е. М., 1986, с. 391, 435).

---

Фонвизин в «Недоросле» — реплика Митрофана из комедии Д. И. Фонвизина «Недоросль» (д. IV, явл. VIII).

под именем Глинского — Сказка «О том, как опасно девушкам ходить толпою по Невскому проспекту» — была напечатана в альманахе «Комета Белы» на 1833 г. под псевдонимом «Вл. Глинский».

Joannes ab Indagine — автор «тёмных» сочинений по алхимии.

Les oeuvres de Jean Belot — Сочинения Жана Бело, кюре в Мильмонте, профессора божественных и небесных наук, содержащие Хиромантию, Физиогномию, Трактат о божестве, предзнаменованиях и сновидениях, науки стеганографические… Сочинения этого оккультного мыслителя перепечатывались много раз в XVII веке.

окончанию его собственной биографии — Одоевский начал писать «Жизнь и Похождения Иринея Модестовича Гомозейки, или Семейственные обстоятельства, сделавшие из него то, что он есть и чем бы он быть не должен». Сохранился план этого произведения и несколько отрывков. Эпиграфом к нему стали слова Гомозейки, сказанные им в «Предисловии» к «Пёстрым сказкам»: «Бога ради, оставьте меня в покое». Подробнее о «Биографии» и других произведениях Одоевского, связанных с циклом Гомозейки, см.: Сакулин П. Н. Из истории русского идеализма. Князь В. Ф. Одоевский, т. 1, ч. 2. М., 1913, с. 37-50. По мнению Сакулина, Одоевский через Гомозейку показывает три сферы, три «яруса» жизни — повседневный быт разночинцев и простонародья, великосветское общество, интересное не только интригами, но и духовной и умственной жизнью образованного общества, и, наконец, «сферу высших исканий, философско-мистических настроений, это — „дом сумасшедших“, и первым его обитателем является Ириней Модестович Гомозейко» (там же, с. 50). Но Гомозейко «Пёстрых сказок» всё-таки не похож на того гениального «безумца», которому открыты тайны мироздания. Возможно, в планы Одоевского и входило показать превращение героя, его дальнейшее развитие.

занять у испанцев оборотный вопросительный знак — Этот знак действительно существует в испанском языке и сегодня, выражая вопросительную интонацию фразы. В одних испанских диалектах употребление этого знака обязательно, в других — не очень существенно и не влияет на стиль и восприятие текста. Введение оборотного вопросительного знака в русский текст, конечно, можно рассматривать как шутку, но не только. Почему, например, писатель не довёл этот приём до конца — не все вопросительные фразы снабжены «оборотным вопросом», иной раз он стоит в середине вопросительной конструкции и т. п. Мы можем только предполагать, что замысел Одоевского заключался в желании обратить внимание читателей на какие-то конкретные места сказок, передать особое ощущение гармонии или напряжения. Но есть и другой аспект этого приёма, содержательный: в мире больше вопросов, чем ответов. Внимательный взгляд в самом простом факте находит удивительное, загадку.

издание давно обещанного Дома сумасшедших — В. Ф. Одоевский задумал и начал писать цикл новелл о «гениальных безумцах», которые должны были войти в книгу «Дом сумасшедших». Цели предполагаемого сочинения изложены Одоевским в статье «Кто сумасшедшие?» (Библиотека для чтения, 1836, т. XIV, с. 50-64), которая должна была служить «Введением» к циклу. В переработанном виде эта статья вошла в «Русские ночи» (конец «Ночи второй»). Одоевский пишет: «Состояние сумасшедшего не имеет ли сходства с состоянием поэта, всякого гения-изобретателя? В самом деле, что мы замечаем в сумасшедших? В них все понятия, все чувства собираются в один фокус; у них частная сила одной какой-нибудь мысли втягивает в себя всё сродственное этой мысли из всего мира, получает способность… отрывать части от предметов, тесно соединённых между собою для здорового человека, и сосредоточивать их в какой-то символ. …Не было почти ни одной новой мысли, которая бы в минуту своего появления не казалась бреднями <…> нет ни одного великого человека, который бы в час зарождения в нём нового открытия, когда ещё мысли не развернулись и не оправдались осязаемыми последствиями, не казался сумасшедшим» (Одоевский В. Ф. Соч. в 2-х томах, т. 1. М., 1981, с. 53).

О замысле «Дома сумасшедших» знал Гоголь. Одобряя его, он писал И. И. Дмитриеву: «Воображения и ума куча! Это ряд психологических явлений, непостижимых в человеке» (Гоголь Н. В. Полн. собр. соч., т. X. М., 1940, с. 248).

не из тех учёных, о которых говорил Паскаль — Блез Паскаль (1623—1662) — французский физик и философ. Возможно, Одоевский опирается на следующую мысль Паскаля: «И не будь у лекарей чёрных одежд и туфель без задка, а у учёных мужей — квадратной шапочки и широченных мантий, им не удавалось бы одурачивать мир…» (Паскаль. Мысли, Љ 82).

Исаак Голланд в Книге о руке философов — Isaak Hollandus — писатель-алхимик.

Монах, по имени Алберт (Albertus Magnus) — Альберт фон Больштедт (ок. 1193—1280), называемый также Альбертом Великим — монах-доминиканец, выдающийся мыслитель, схоласт и алхимик.

нашёл хладнокровный порох — Имеется в виду Роджер Бэкон (1214—1292), монах-францисканец, английский учёный и философ. Бэкону приписывалось также изобретение бездымного пороха. На самом деле порох уже изобрели до него арабы.

то, что новые латинцы и французы назвали водою жизни — Букв.: eau de vie (франц.) — водка.

открытие Арнольда де Виллановы — Арнольд де Вилланова (1235—1313) — писатель-алхимик.

если бы Господин Бомбастус Парацельзий не вздумал открыть приготовления минеральных лекарств? — Имеется в виду Парацельс (наст. имя Филипп Ауреол Теофраст Бомбаст фон Гогенгейм (1493—1541) — немецкий врач, естествоиспытатель, мыслитель и алхимик. Он пытался основать медицинскую науку на опытах и наблюдениях, считал задачей науки не поиск философского камня и превращение металлов в золото, а приготовление лекарств.

если бы Брюс не написал своего календаря? — Календарь, появившийся в Москве в 1709—1715 гг., приписывался Якову Вилимовичу Брюсу (1670—1735), шотландцу по происхождению, военачальнику, политическому деятелю и учёному петровского времени.

Если бы Василий Валентин — Валентинус Базилиус, предположительно, алхимик XV в. Ему приписываются сочинения, созданные, вероятно, не ранее XVII в.

antimonium Василия Валентина — сурьма.

ars magna Раймонда Луллия — Раймунд Луллий (ок. 1235—1315) — средневековый философ- мистик, платоник, миссионер, создатель оккультного и мнемонического учения «люллизма». Основное сочинение — «Ars magna» («Великое искусство»). Одоевский здесь упоминает его как пример бесплодности логических ухищрений для доказательства философских истин.

когда химик Беккер убил Алхимию — Возможно, имеется в виду Бальтазар Беккер (1634—1698), голландский теолог, который отрицал существование власти демонов над людьми и одержимости бесами.

Нестор списал свою летопись у Григория Арматолы — Имеется в виду Георгий Амартол (IX в.), византийский монах и летописец, составивший Хронику от «сотворения мира» до 842 г. Одоевский намекает, с одной стороны, на компилятивный характер «Повести временных лет» Нестора, а с другой — на то, что эта «Повесть» была написана позднее, не в IX в. Это связано с убеждениями представителей скептической школы (М. Т. Каченовский, С. М. Строев) о более позднем начале русского летописания. Однако Одоевский прямо не солидаризуется со «скептической школой», предоставляя читателю самому судить о справедливости предположений своего рассказчика. Тем более что действительно многие сведения Нестор приводит по переводу византийской летописи Георгия Амартола.

«Суета, суета все замыслы человеческие…» — Неточная цитата из священной книги «Екклезиаст, или Проповедник» (гл. 1, стих 2): «Суета сует, сказал Екклезиаст, суета сует, всё суета!»

путешествиями капитана Парри между льдинами океана — Сэр Вильям Эдвард Парри (1790—1855) — английский арктический исследователь, который искал северо-западный проход в Арктику (1819—1824) и пытался достичь Северного полюса.

Сказка о мёртвом теле — Критики разошлись в своих суждениях о сказке. Так, Н. Ф. Сумцов видел её смысл в «наклонности русских дворян Савелиев Жалуевых оставлять своё тело и превращаться в иностранных недорослей Цверлей Джон Луи» (Сумцов Н. Ф. Князь В. Ф. Одоевский. Харьков, 1884, с. 17). А. Ф. Кони считал, что Одоевский предвосхитил в сюжете сказки Р. Л. Стивенсона, точнее — его «Странную историю доктора Джекиля и мистера Хайда» (см.: Кони А. Ф. Очерки и воспоминания. СПб., 1906, с. 55).

Интересное наблюдение сделала Е. П. Званцева. В статье «Новое и традиционное в сказках В. Ф. Одоевского» она отмечает сходство одного из эпизодов «Сказки о мёртвом теле» с более поздней сказкой Салтыкова-Щедрина «Органчик»: «Возможно, от этой сказки Одоевского идёт эпизод из „Истории одного города“ с головой органчика, выкинутой из телеги и приставленной к телу неизвестного лейб-кампанца капитан- исправником» (Проблема традиций и новаторства в русской литературе XIX — начала XX века. Горький, 1981, с. 140).

Гоголь, в «Вечерах на хуторе» — из повести Н. В. Гоголя «Ночь перед Рождеством» («Вечера на хуторе близ Диканьки»).

Реженского уезда — Такого уезда в России никогда не было. Как полагает П. Н. Сакулин, в этом названии отразились названия тех мест, которые любил Одоевский и в которых он бывал, — Рязани и Ряжска. В Скопинском уезде Рязанской (по орфографии Одоевского — Резанской) губернии находилось имение его матери Е. А. Сеченовой. Её второй муж, Павел Сеченов, в тридцатые годы служил полицмейстером в Саранске (Пензенская губерния) и градоначальником в Симбирске. Эту службу, в том числе и полицейскую, Сеченов «пытался идеализировать». Возможно, его рассказы послужили одним из источников для сатирического описания Одоевским быта уездных чиновников (см.: Сакулин П. Н. Из истории русского идеализма. Князь В. Ф. Одоевский, т. 1, ч. 2. М., 1913, с. 43).

2 арш. 10 вершков — 1 м. 87 см.

За ябеды — т. е. за жалобы, доносы.

Сивиллиной книги — Сивиллины книги — записанные на пальмовых листьях предсказания кумской Сивиллы, прорицательницы Древнего Рима.

чин губернского регистратора — Такого чина в русской «Табели о рангах» не существовало, но были аналогичные, низшие чины: «коллежский регистратор», «сенатский регистратор», «синодский регистратор», «кабинетный регистратор».

о Бове Королевиче — Герой старинной русской повести XVII в., отомстивший своей матери за неверность и убийство мужа. Этой повестью интересовались многие русские писатели. Пушкин оставил два незавершённых наброска своего «Бовы».

о похождениях Ваньки Каина — Ванька Каин (Иван Осипович Каин) — знаменитый вор и полицейский сыщик в Москве середины XVIII в. Его имя наводило ужас на жителей. Жизнеописание Ваньки Каина создал М. Комаров, автор лубочных романов. Его повесть стала любимым чтением простого народа. В архиве Одоевского сохранился текст «народной драмы» о Ваньке Каине. По-видимому, он написан самим автором «Пёстрых сказок».

о путешествии купца Коробейникова в Иерусалим — Московский купец Трифон Коробейников дважды побывал в составе русских посольств на Востоке. В 1582 г. он с посольством купца И. М. Мишенина ездил в Царьград (Константинополь) и на Афон, отвозя милостыню на помин души убитого Иваном Грозным сына, царевича Ивана. Второй раз, в 1593—1594 гг., он сопровождал дьяка М. Огаркова, который вёз в Иерусалим «заздравную милостыню» в связи с рождением царевны Феодосии, дочери царя Фёдора. В древнерусской литературе была распространена книга о «хождении» Коробейникова. Одоевский имеет в виду книги: «Трифона Коробейникова, московского купца, с товарищи, путешествие в Иерусалим, Египет и к Синайской горе в 1583 г.» и «Хождение Трифона Коробейникова». Одоевский относился к такого рода литературе неодобрительно. Это видно уже из тех эпизодов книги, которые он перечисляет. Он ставит их в один ряд с лубочными картинками, сказками, легендами. Отношение Одоевского обосновано. Уже в 1884 г. И. Е. Забелин выяснил, что в основе «Хождения» лежит текст «Хождения» Василия Познякова. Причём обработка последнего сделана явно не самим Коробейниковым и к тому же значительно позднее — в XVII в. Более того, по предположению X. М. Лопарева, издавшего «Хождение» Коробейникова в 1889 г., он в действительности был не купцом, а дьяком.

Гнилое море — Мёртвое море, солёное озеро в Палестине.

процессия погребения кота — Имеется в виду лубочная картинка «Как мыши кота погребали».

палаты царя Фараона — развалины дворца в Каире.

птица Строфокамил — Так в Древней Руси называли страуса, так же назван страус и в «Хождении» Коробейникова.

дотронулся до тела своим бистурием — Бистурий — хирургический нож.

Новый Жоко — Название восходит к повести французского писателя Шарля Пужена «Жоко, эпизод, извлечённый из неизданных писем об инстинкте животных» (1824). Книга эта посвящена истории человекообразной обезьяны, любившей своего хозяина, несмотря на то что он дурно с ней обращался.

По мнению английского исследователя Н. Корнуэлла, истинной мишенью сатиры Одоевского был французский писатель Петрюс Борель (1809—1859), см.: Соrnwеll, р. 92. Он создал образ «волкочеловека», возможно, и послуживший прообразом господина Ликоса в сказке Одоевского. Как указывает Н. Корнуэлл, П. Борель создал собственный стиль «ликантроп», который и высмеивает Одоевский. См. там же.

Boileau — из начала III песни «Поэтического искусства» Н. Буало, французского поэта и критика (1636—1711).

Перевод Графа Хвостова — Имеется в виду граф Д. И. Хвостов (1757—1835), поэт, член Российской Академии. Он запомнился современникам тем, что скупал собственные книги.

от рода древнего и знаменитого Арахнидов или Аранеидов —Арахниды — класс членистоногих, который включает в себя и пауков, Аранииды — отдел Арахнидов. Греческая и латинская основа этих слов имеют мифологические связи: Арахна (греч. миф.) — женщина, превращённая в паука богиней Афиной за стремление победить её в искусстве ткачества; Аранис (индийск. миф.) — процесс, при помощи которого два куска дерева рождают огонь (agni), немедленно пожирающий родителей.

Лидийская жена, гонимая Минервою — Арахна. Минерва — римское название богини Афины.

Плиний свидетельствовал — Плиний-старший (23 или 24 — 79 гг. н. э.) — римский учёный, сочинитель «Естественной истории».

фамилии Ктенизов — Возможно, образовано от греческого слова «животное».

отец мой назывался Ликос — от греч. «волк».

повести Едипа, рассказов Енея? — Имеется в виду герой греческой трагедии Эдип, по воле рока убивший своего отца и женившийся на собственной матери; Эней — греческий и римский герой, упоминающийся неоднократно в «Илиаде». Потомки Энея — основатели Рима.

Светлое Воскресенье — церковный праздник Воскресения Иисуса Христа.

Кн. Шаховской — из стихотворения кн. А. А. Шаховского (1777—1846), поэта и драматурга, знакомого Одоевского, автора популярных комедий.

Коллежский советник — чиновник 6-го класса.

Аннинский крест — орден св. Анны, учреждён в 1736 г. герцогом Шлезвиг-Голштейнским в честь своей супруги, цесаревны Анны Петровны (дочери Петра I). Указом Петра III он причислен к русским орденам.

страстную субботу — Страстная суббота — последний день перед Воскресением Христовым. Он посвящался размышлениям о смерти и страданиях Христа, о смысле его жизни, о преподанном им примере и учении.

шесть в сюрах — Сюры — козыри.

Мизер уверт — карточный термин, обозначает открытую партию, выигрыш без взяток.

Сивиллин треножник — треножник, на котором иногда сидела греческая жрица Сивилла, чтобы войти в транс прорицания.

ремиз цепляется за ремизом — Ремиз — недобор взяток в карточной игре.

первый выстрел из пушки — В XIX в. в Петербурге оповещали о наступлении нового часа выстрелом из пушки Петропавловской крепости.

на фризовых и камлотных шинелях — Фриз — шерстяная ткань с длинным ворсом. Камлот — суровая шерстяная ткань.

«Открытые таинства картёжной игры» — Имеется в виду анонимная книга «Жизнь игрока, описанная им самим, или Открытые хитрости карточной игры» (т. 1-2, СПб., 1826—1827).

гнули их в пароль — удваивали ставку.

Игоша — Переиздавая эту сказку в Собрании сочинений 1844 г., Одоевский включил её в раздел «Опыты рассказа о древних и новых преданиях». В этой редакции сказка посвящена известному славянофилу, поэту и публицисту А. С. Хомякову (1804—1860). Сказка опирается на народное предание. Варианты её можно найти в следующих книгах: Даль В. О поверьях, суевериях и предрассудках русского народа, изд. 2-е. СПб., 1886. с. 54; Забылин М. Русский народ. Его обычаи, обряды, предания, суеверия и поэзия. М., 1880, с. 248. М. Забылин так описывал народное поверье: «Шишиморы, шишиги, это беспокойные духи, которые стараются созорничать над человеком в то время, когда тот торопится и что-либо делает без молитвы. Сюда также относят игош, то есть безрукого, безногого, невидимого духа, который тоже признаётся большим озорником, которому некоторые суеверы клали за столом лишнюю ложку и кусок хлеба» (Русский народ. Его обычаи, обряды, предания, суеверия и поэзия. В 4-х частях. М., 1880, с. 248—249). Собственный рассказ Одоевского местами повторяет текст Даля. (См.: Русская литература, 1977, Љ 1.)

Одоевский придавал особое значение детскому восприятию. Он писал в статье «Психологические основания педагогии»: «В каждой минуте душевной деятельности мы замечаем трёх главных деятелей: врождённые идеи, или, лучше сказать, предзнания, истекающие сами собой из глубины нашего духовно-телесного организма; сознание, которое убеждает нас в их существовании, указывая на связь их с предметами вне человека, и разумение… которое… есть не что иное, как исследование или сопряжение истин. Сии три фактора необходимы безусловно. Нет ни одного психологического явления, которое бы не подходило под сей закон. В детях можно заметить даже отдельное, постепенное действие этих факторов…» (Одоевский В. Ф. Избр. педагогич. соч. М., 1955, с. 134).

Герои «Пёстрых сказок» так или иначе проходят путь от «предзнания» к «разумению», хотя и не всегда ясному и точному. Очень ярко эти этапы показаны в поведении маленького героя Игоши.

Подробнее об этом см. в статье: Турьян М. А. «Игоша» В. Ф. Одоевского (К проблеме фольклоризма). — Русская литература, 1977, Љ 1, с. 132—136.

Редакция, напечатанная в Собр. соч. 1844 г., несколько отличается от текста издания 1833 г. — есть стилистическая правка, а также дописано новое окончание. Одоевский перевёл время действия из прошедшего в давно прошедшее, показывая отношение взрослого к своим собственным детским грёзам и видениям:

«Мало-помалу ученье, служба, житейские происшествия отдалили от меня даже воспоминание о том полусонном состоянии моей младенческой души, где игра воображения так чудно сливалась с действительностию; этот психологический процесс сделался для меня недоступным; те условия, при которых он совершался, уничтожились рассудком; но иногда, в минуту пробуждения, когда душа возвращается из какого-то иного мира, в котором она жила и действовала по законам, нам здесь неизвестным, и ещё не успела забыть о них, в эти минуты странное существо, являвшееся мне в младенчестве, возобновляется в моей памяти и его явление кажется мне понятным и естественным».

Белинский резко критиковал «мистическое» направление в творчестве Одоевского. В статье «Сочинения князя В. Ф. Одоевского» (1844) он утверждал: «Теперь внимание толпы может покорять только сознательно разумное, только разумно действительное, а волшебство и видения людей с расстроенными нервами принадлежат к ведению медицины, а не искусства» (Белинский В. Г. Собр. соч. в 9-ти томах, т. 7. М., 1981, с. 118). Белинский ценил в «Пёстрых сказках» только «несколько прекрасных юмористических очерков» (например, сказки о мёртвом теле, об Иване Богдановиче Отношенье). Что же касается «Игоши», то, по мнению критика, в ней «всё непонятно, от первого до последнего слова», поэтому она «вполне заслуживает название „фантастической“… на это фантастическое направление нашего даровитого писателя имел большое влияние Гофман… фантазм составляет самую слабую сторону в сочинениях Гофмана» (там же).

Узнав об этой статье, Одоевский (не зная автора) писал А. А. Краевскому, издателю «Отечественных записок», опубликовавших статью Белинского: «Скажите, кто это меня так горячо любит и так досадно, так жестоко не понял» (см.: там же, с. 670).

Просто сказка — По справедливому замечанию П. Н. Сакулина (Сакулин П. Н. Из истории русского идеализма. Князь В. Ф. Одоевский, т. 1, ч. 2. М., 1913, с. 26): «Высшую степень пошлости изображает „Просто сказка“ (…) Колпак, чулочные или сыромятные изделия, вакса были в глазах Одоевского символом житейской прозы, пошлости и материализма».

Геллер прежде меня заметил — Галлер (Халлер) Альбрехт фон (1708—1777) — швейцарский естествоиспытатель, врач и поэт, почётный иностранный член Петербургской Академии наук (1776). Автор классической шеститомной книги «Элементы физиологии» (1757—1766) и трудов по анатомии, эмбриологии, ботанике, хирургии.

Жан-Поль Рихтер — Иоганн Пауль Фридрих Рихтер (1763—1825) — немецкий философ, знаменитый писатель и теоретик романтизма, известный под псевдонимом Жан-Поль.

как Кипреида из морской пены — Киприда — Афродита.

блонду — шёлковые кружева.

Мариина баня — от фр. bain-Marie — кастрюля для приготовления чего-либо на пару, кастрюля в специальном чехле.

романов мадам Жанлис — Мадлен-Фелисите Дюкре де Сент-Обен (1746—1830), французская писательница, известная своими сентиментальными романами о великосветской жизни.

Честерфильдовы письма — Лорд Честерфильд (1694—1773) — английский писатель и дипломат, известен своими «Письмами к сыну» (1774).

Гёте. Вертер — из 2-й книги романа И. В. Гёте (1749—1832) «Страдания юного Вертера».

Перевод Рожалина — Н. М. Рожалин (1805—1834) — русский поэт, переводчик и публицист, член Общества любомудрия, друг Одоевского.

Страсбургская колокольня — колокольня Страсбургского собора. В издании 1844 г. Одоевский сделал следующее примечание: «Мыслящие люди не обвинят автора в квасном патриотизме за эту шутку. Кто понимает цену западного просвещения, тому понятны и его злоупотребления» (Собр. соч., 1844, с. 195).

Корреджио — Корреджи Антонио (наст. — Аллегри) (ок. 1489—1534), итальянский живописец, представитель Высокого Возрождения.

Озириса и Тифона — в египетской мифологии два брата, представляющие добро и зло.

Анджело — имеется в виду Микеланджело Буонарроти.

Епилог — В эпилоге Одоевский вновь повторяет цитату из «Вертера» Гёте. В Собрании сочинений 1844 г эпилог не выделен специально, а включен в «Сказку на изворот» как последний абзац.

---

Источник: Одоевский В. Ф. Пёстрые сказки; Сказки дедушки Иринея. — М.: Худож. лит., 1993. — (Серия <Забытая книга>). — ISBN 5-280-01587-3. — Текст, с. 23-104; коммент., с. 247—261;

OCR: Novice (myscan@yandex.ru), 2006/03/19.

Владимир Одоевский

Пестрые сказки. Рассказы

Издательство выражает благодарность ГБУДО г. Москвы «Детская музыкальная школа им. В. Ф. Одоевского» за предоставленное в издание изображение Герба рода Одоевских

На обложке иллюстрация из книги «Пестрые сказки». Прижизненное издание

© Издательство «Художественная литература», 2022 г.

© Иллюстрация, 2022 г.

В. Ф. Одоевский

Без писателя история русской литературы была бы неполной

Литературная судьба талантливого писателя, публициста, музыковеда, сложилась так, что по прошествии многих лет его имя было забыто. Многие произведения В. Ф. Одоевског, по мнению В. Белинского, читались «с восторгом», «с жадностью», и «плоды его были благодатны».

В альманахах и журналах 20-30-х годов XIX века имя Владимира Одоевского встречалось постоянно. Его связь с ведущими литературными течениями своего времени заслуживает того, чтобы внимательно отнестись к этому интересному писателю.

Путь формирования его идейно-философских, эстетических взглядов был сложен и противоречив. Одоевский – идеалист, романтик постоянно боролся с Одоевским – реалистом, чутким художником, гуманистом, просветителем.

Владимир Федорович Одоевский родился в Москве 1(13) августа 1804 года в старинной дворянской семье. Ему не было и пяти лет, как ушел из жизни отец Ф. С. Одоевский, директор ассигнационного банка. Мать его – Е. А. Филиппова – была до брака крепостной крестьянкой. Воспитывал племянника его дядя по отцовской линии.

В 1816 году Владимир Одоевский поступил в Московский университетский благородный пансион. В этом учебном заведении в разные годы получили образование выдающие русские люди: В. Жуковский, А. Грибоедов, П. Вяземский, М. Лермонтов.

После блистательной победы русского оружия в Отечественной войне 1812 года вольнолюбивые настроения, охватившие лучшую часть общества, создали особую атмосферу в жизни московской молодежи.

Учащиеся жили в постоянном творческом содружестве: издавали рукописный журнал, создавали театральные постановки, существовали литературные объединения, основанные еще В. А. Жуковским. Юноша Одоевский принимал активное участие в жизни учебного заведения. Здесь были заложены основы его будущих разносторонних знаний в области химии, физики, русской и древней истории. С особым интересом он изучал философию и эстетику, много времени посвящал музыке и литературным занятиям.

Юношеские годы писателя отмечены восторженной дружбой с двоюродным братом Александром Одоевским – поэтом и будущим декабристом. Братья постоянно писали друг другу, обменивались стихами, делились своими мыслями.

В 1822 году Одоевский окончил курс Московского университетского пансиона. Отношение профессоров к его талантам укрепили в нем интерес к философским занятиям. Наряду с изучением философии Одоевский уже много работал над прозаическими произведениями. Они были напечатаны в журнале пансиона «Каллиопа» – это первые литературные опыты автора. Интерес к художественной литературе привел его в литературные объединения. Он участвовал в заседаниях «Вольного общества любителей российской словесности», деятельность которого в 20-х годах находилась под влиянием Ф. Глинки и других декабристов.

К этому времени в московском журнале «Вестник Европы» появились первые публикации молодого писателя.

А. Грибоедов одним из первых заметил литературные произведения Вл. Одоевского. Прочитав их, он старался узнать «кто их сочинитель», поскольку они печатались под разными псевдонимами. Это стало поводом к ближайшему знакомству и в дальнейшем – дружбе. Одоевский посещал музыкальный кружок, и дружбу писателей сблизила не только любовь к литературе, но и музыке.

В 1823 году Одоевский принимал участие в «Обществе любомудрия», затем стал его председателем. Тема России, любовь к Отечеству – были звеньями, связывающими его членов, различных по своим идейным позициям.

«Любомудрие» было связано с декабристами. В кружке бывали В. Кюхельбекер, И. Пущин, Е. Оболенский. Одоевский был близок к движению, разделял взгляды декабристов на крепостное право, на роль России и русского национального искусства. Вскоре общество попало в орбиту неблагонадежных, и тайный кружок «любомудров» прекратил свои собрания.

В этом же 1823 году Владимир Одоевский вместе с Вильгельмом Кюхельбекером начали выпуск журнала «Мнемозина». На его страницах печатались произведения А. Пушкина, А. Грибоедова, Е. Баратынского, Н. Языкова, В. Кюхельбекера, Вл. Одоевского. В своих статьях Кюхельбекер впервые заговорил о самобытности и народности поэзии, выступая за раскрытие богатства русского языка. Одоевский горячо защищал тезисы Кюхельбекера от нападок. Он писал: «Мы отыскиваем в чужих странах безделки для своих занятий, забываем о сокровищах, вблизи нас находящихся»[1].

Выход «Мнемозины» стал событием в журналистике пред-декабрьского восстания. Но вместе с тем, стесненная цензурными барьерами, она оставалась в кругу только литературных проблем. Борьба за народность литературы, обращение к источникам народного искусства и критическое отношение к действительности, а также пропаганда науки в русском обществе – стали основой передового общественно-литературного движения. Остаться в стороне от него Одоевский не мог.

События на Сенатской площади и драматические события, разыгравшиеся после восстания: казнь пяти, ссылка в Сибирь ближайших друзей и брата произвели глубокое впечатление на Одоевского. Долгие годы он не прерывал отношения с друзьями, переписывался с ними, хлопотал об облегчении их участи. «Душою всех мыслящих людей овладела грусть», – писал об этом времени А. Герцен.

В 1826 году Владимир Одоевский переехал в Петербург, женился и начал устраивать свою жизнь в столице.

Творческая деятельность его не прекратилась, и в этот период выходили из-под его пера философско-мистические рассказы, предания, легенды. Но наряду с этими произведениями, появилась в творчестве писателя другая их направленность, а именно – сатирическая. В них он выступал как «живой рассказчик», знающий жизнь: обличал чиновников, светское общество, бюрократию.

Цикл «Пестрых сказок», выпущенных в 1833 году, написанных от имени литературного героя – Иринея Модестовича Гомозейко, – используя эзоповский язык, поднимался до острых и верных наблюдений, до сатирически метких обобщений. Фантастическую форму Одоевский использовал для сатирического изображения реальных людей и их поступков. Ириней Модестович задуман был как просветитель. В этом же году В. Ф. Одоевский записал в дневнике: «До этих пор я стою на распутии, и вся жизнь выходит на мелочи. Не для того ли определил мне это Бог, чтобы я мог понять заблудших, перечувствовать их чувства, передумать их мысли – и говорить им их языком»[2]. Такой попыткой заговорить языком «заблудших» и стала книга Одоевского «Пестрые сказки с красным словцом». Хотя читателям и критикам порой оказывалось довольно трудно разобраться в замыслах автора, потому что привычные романтические приемы были обращены к странным героям и слишком резко бросалась в глаза ирония.

В творчестве Вл. Одоевского звучала и распространенная в романтической литературе этого времени тема «высоких безумцев» – музыкантов, поэтов, художников. Таковы у Одоевского замечательные образы музыкантов Бетховена и Баха. Еще со времени университетского пансиона вынес Одоевский глубочайшую любовь к музыке Иоганна Себастьяна Баха, почти неизвестной в то время в России. Эти повести – глубочайшее преклонение перед гениальными композиторами и результат многолетней углубленной работы в области музыки. Одоевский оказался даже одним из первых музыкальных теоретиков в России. Для него музыка – «величайшее из искусств». По его мнению, она должна «потрясать душу и возвышать ее». Повести «Последний квартет Бетховена» и «Себастьян Бах» были горячо встречены современниками.

Мы нашли в этой книге совсем не то, чего ожидали. Было объявлено, что «Сказки», или фантазии, помещавшиеся в альманахах под одною фирмою и запечатленные одинаким духом, одинаким воззрением на предметы, печатаются и вскоре будут изданы все вместе. Мы хотели испытать впечатление от общности их, ибо оно бывает не таково, как от частностей, и тогда надеялись дать отчет свой об этом явлении, приятном в неразнообразной русской литературе. Но мы обманулись в своем ожидании. «Пестрые сказки» совсем не тот «Дом сумасшедших»,^* которого мы ожидали. Это совершенно иные создания, и почти все они были новы для нас, кроме одной «Пестрой сказки», помещенной в «Комете Белы». Приятель г-на Гомозейки, г-н Безгласный, уведомляет, что он со временем издаст «Дом сумасшедших», а теперь покуда заставляет публику довольствоваться «Пестрыми сказками». Таким образом, должны и мы сказать свое мнение покуда лишь о них.

Но что такое они, эти «Пестрые сказки», изданные в самом деле пестро, на полусиней бумаге, с рамкою кругом каждой страницы, с испечатанным разными красками заглавным листком и с виньетками в роде Жоанно?^* В наше время не любят мнений ab abrupto[4]внезапно, сразу; без предварительной подготовки (лат.). ; да и не в нашем обычае судить без доказательств, без предварительного, адвокатского изложения мыслей о деле вообще — разумеется, если речь идет о книге сколько-нибудь замечательной. Надобно и здесь сказать прежде всего о роде сочинений, к которому принадлежат «Пестрые сказки».

В душе человеческой есть вера в чудесное, несообразное с обыкновенным порядком дел. У младенца и у взрослого, у дикого и у просвещенного человека, везде, под всеми градусами, во всех климатах есть к этому особенное чувство, которое лелеет он в глубине души своей, скрывает, как заповедную тайну и часто не умеет дать ему настоящего названия. Оно является под бесчисленным множеством видов. Древние облекали почти все силы природы таинственными символами и верили, что Юпитер колеблет свод небес манием бровей, что Солнце — прекрасный молодой человек, прогуливающийся в колеснице, что Нептун ударом трезубца производит бури.^* Они верили всем подобным сказаниям, ибо не могли изъяснить себе иначе явлений природы. Но просвещение, невидимо рассеивающее мрак заблуждений, вскоре дало иное значение символам, сначала непостижимым, которые обратились в верование, в религию, имевшую свою систему, и уже самые греки оставили нам много верных понятий о природе. С явлением истинной веры мифология древних пала в забвение, и христианский мир освободился от языческих преданий. Но указанное выше чувство к чудесному не погибло в человеке. Оно приняло новые формы и господствовало над умами в виде злых духов, сглазов, наговоров и проч. Наконец, когда прошло время и этого рода суеверий, когда человек еще ближе познакомился с истинным причинами всего видимого им, тогда остался еще для него мир, невидимый вещественными очами и управляемый фантазиею. Вступая в глухой темный лес, человек уже не думает встретить там Фавнов и Лешиев,^* но не может освободиться от какого-то неизъяснимого чувства, похожего на робость. Один, в таинственном, удаленном от живых существ подземелье, или еще более на кладбище, среди безмолвных гробов, ночью, он невольно проницается трепетом. Какие думы, какие мысли волнуют его, когда стоит он, в темную ночь, на берегу моря, которое с однообразным ропотом хлещет в берег и с шипением расстилает у ног его свои волны! Он хочет проникнуть в тайный язык природы; он хочет узнать, о чем говорят ему волны моря, о чем сетуют уединенные в лесах птицы, что шепчет ему ветерок мимолетный и какую весть приносит серебристый свет луны? Это чувство неистребимо в человеке, и некоторые из новых поэтов, особенно германских, основали на нем прекрасный род поэзии, называемый фантастическим. Чистую, младенчески верующую душу надобно иметь тому, кто хочет жить в этом неосязаемом мире. Надобно верить чудесному, разумеется, не с чувством простолюдина, но с чувством поэта, и верить искренно, дабы заставить поддаваться обаянию и тех людей, которым хотите вы передавать свои ощущения. Величайшим образцом в сем роде служит Гофман. Некоторые ставят в разряд фантастических писателей и великого Жан-Поля,^* но несправедливо. Жан-Поль был философ и умел облекать в пиитические формы глубокие мысли свои. Но Гофман как поэт верил явлению призраков из огня и воды, из стклянок и из-под лавок, из табачного дыму и из кружки пива. Оттого сочинения его ознаменованы истиною в самых бурных увлечениях фантазии, оттого возможное является у него как бы действительным, ибо где предел тому, что может быть! Надобно было при этом, чтобы Гофман имел свою, только ему принадлежащую кисть — и вот тайна очарования, заключающегося во всех его картинах.^*

В наш век, холодный век рассудительности и приличий, можно также причислить к чудесному явление людей, подобных Гофману. Мы стыдимся верований и еще более нарушения общепринятых мнений, принадлежащих ложно понимаемой образованности. Мы не умеем отделить поэта от человека светского, общественного. Опутанные отношениями, которые так важны в глазах многих, мы даже с самым добрым желанием не умеем вполне предаваться увлекающему нас чувству и если иногда выходим из круга пошлого благоразумия своего, то не забываем напоминать окружающим нас, что мы только шутим и сей час опять сделаемся благоразумны. Может быть, это очень хорошо для каких-нибудь отношений, но это убийство для всякой поэзии. Этим запечатлены и рассматриваемые нами «Сказки».

Читая их, видите ясно, что автор говорит неискренно с вами. Он только принял на себя роль добродушного рассказчика, только надел маску, сделанную столь неискусно, что из-под нее видна его собственная физиогномия. После этого нет очарования, нет покорности его чудесным рассказам; мы становимся с ним осторожны и не верим ни одному слову его! Прибавьте к этому, что он охолодил рассказы свои приданными им значением и формою, которые вовсе несообразны с основною мыслию его созданий. Внутренний смысл их — нравоучение, а форма — аллегория. Из каждой «Пестрой сказки» можно извлечь преблагоразумное, назидательное изречение; форма всех их чисто аллегорическая; следственно, автор возвратился к забытому, несообразному с нашим веком роду распространенной басни. Все это подтвердим мы доказательствами.

Ни один читатель не может сомневаться, что автор хотел ввести нас в тот чудесный мир, где самовластно господствует фантазия. Он представляет нам бал, который дает кто-то в реторте — да, в реторте! — и что еще ужаснее, под ретортою — огонь. Один из гостей чуть не изжарился там и решился вылезть из, этой жаркой бани; но только показал он свой нос из горлышка реторты, как дьяволенок, который шутил так неучтиво над гостями и над хозяином бала, схватил его и бросил в латинский словарь. Тут нашел мученик наш паука, мертвое тело, колпак, Игошу и все прочие сказки, явившиеся ныне под именем «пестрых». Признаюсь, эта холодная, бесцветная, ничего не сказывающая аллегория, усыпанная блестками начитанности, — обдает холодом прозаизма! Посмотрим однако ж, что есть в других, настоящих сказках, потому что бал в реторте служит им только введением. — «О мертвом теле, неизвестно кому принадлежащем». К пьяному приказному, когда он сидел зимою в холодной избе, явился кто-то, потерявший свое тело. Он заставил приказного написать прошение о сыске своего тела, и люди изъясняют это происшествие каждый по-своему. Разговор приказного с владельцем мертвого тела отличается истиною. — «Жизнь и похождения одного из здешних обывателей в стеклянной банке, или Новый Жоко». Это похождения паука. Он рассказывает о своей любви, о своих войнах, преследованиях отца и прочем. Как ни становитесь на место этого паука, вы не поймете, зачем рассказывал он свои приключения? Неужели для того, чтобы сказать великую истину: все предметы бывают велики и малы по сравнению? — «Сказка о том, по какому случаю коллежскому совет-нику Ивану Богдановичу Отношенью не удалось в Светлое Воскресенье поздравить своих начальников с праздником». Вот по какому: он заигрался в карты с сослуживцами, и когда один из игравших задул свечи, то все карты превратились в игроков, а игроки в карты, которые начали играть Иванами Богдановичами, начальниками отделений и столоначальниками. Всех этих господ нашли спящими под стульями и столами. Предоставляю читателям разрешить, что хотел автор сказать своею аллегориею. — «Игоша». Это род маленького домового, но представленного не так, как обыкновенно рассказывают о нем нянюшки. — «Просто сказка». Это сон какого-то Валтера, которому представилось, что колпак влюбился в туфлю и, наконец, был запачкан ваксою. Верно, здесь тот смысл, что не надобно сближаться с порочными, от которых можно запачкаться? По крайней мере, аллегория новая! — «Сказка о том, как опасно девушкам ходить по Невскому проспекту». Сколько уже бывало нападений на чужеземное воспитание! Автор опять возобновляет старинную войну и аллегорически представляет, как из девушек делают нарядных кукол. — «Та же сказка, только на изворот». Кукла воскрешена каким-то индийским мудрецом; она понимает все возвышенное и прекрасное, но выходит замуж за бездушного урода, который говорит только о лошадях. Поэтическая красавица умирает с горя.

Вот все «Пестрые сказки». Краткие намеки о каждой из них могут показать читателям, справедливо ли назвали мы эти создания холодными аллегориями. Да! они холодны и по вымыслу, и по рассказу. Ни одной смелой, молниеносной истины, ни одного поэтического воззрения нет в них. Все мысли автора проникнуты презрением к людям, но презрением не самобытным, близоруким и неприличным для того, кто сам не умеет уносить нас из мира обыкновенного, кто, обещая великолепный спектакль, забавляет кукольною комедиею. Думая летать в мире фантазии, автор не отдаляется от земли и вводит нас в обыкновенный правильный сад, где вместо мраморных статуй наставил он фантастических уродцев. Мы в мире аллегории. Но что значит аллегория без мысли? Непонятный сбор слов, образов, лиц и намеков. Этот недостаток особенно заметен в трех первых сказках.

Таким образом, автор не достиг своей цели ни в одном отношении. Желая написать фантастические сказки, он сбился в аллегории и не оживил даже этого умершего рода ни новостью мыслей, ни живостью рассказа, ни остроумием. Он не умел соблюсти и того простодушия, которое хотел наложить на себя искусством. В некоторых местах он уже слишком аристократически говорит со своими читателями. Вот один пример, который также послужит и образчиком слога автора «Пестрых сказок»:

«Хорошо вам, моя любезная, пишущая, отчасти читающая и отчасти думающая братия! хорошо вам на высоких чердаках ваших, в тесных кабинетах между покорными книгами и молчаливой бумагой! Из слухового окошка, а иногда — извините, и из передней вы смотрите в гостиную; из нее доходит до вас невнятный говор, шарканье, фраки, лорнеты, поклоны, люстры — и только. За что ж вы так сердитесь на гостиные? Смешно слушать! вы — опять извините за сравнение, право, я не виноват в нем — вы вместе с лакеем сердитесь, зачем барин ездит четвернею в покойной карете, зачем он просиживает на бале до четырех часов утра, зачем из бронзы вылитая Стразбуржская колокольня считает перед ним время, зачем Рафаэль и Корреджио висят перед ним в золотых рамах, зачем он говорит другому вежливости, которым никто не верит; разве в том дело? Господи, Боже мой! Когда выйдут из обыкновения пошлые нежности и приторные мудрования о простом, искреннем, откровенном семейственном круге, где к долгу человечества причисляется: вставать в 7 часов, обедать в 2 1/2 и ложиться спать в 10? Еще раз скажу: разве в том дело?» И несколько далее: «Нет, господа, вы не знаете общества! Вы не знаете его важной части — гостиных! Вы не знаете их зла и добра, их Озириса и Тифона. И оттого: достигают ли ваши эпиграммы своей цели? Если бы вы посмотрели, как смеются в гостиных, смотря мимоходом на ваши сражения с каким-то фантомом! смотря, как вы плачете, вы негодуете, до истощения издеваетесь над чем-то несуществующим!..»

Смиряемся перед этою светскою мудростью и бесспорно готовы согласиться, что в гостиных не вечно зевают и злословят, что в светском обществе не только пьют, едят, играют в карты, что там вырастают мысли высокие и чувствования возвышенные. И надобно ли нам самим расстилаться на паркете, чтобы знать, как живут и что чувствуют там, так же, как надобно ли быть крестьянином, торгашом, подьячим, солдатом, чтобы вернее всех этих людей давать себе отчет в их деяниях и чувствованиях? Мне кажется, сочинитель сам сражается с фантомом и высказывает мысль, недостойную философа. Мир театр: иной из отдаленного угла видит и слышит больше, нежели другой, сидя подле самого оркестра. Провидение наделяет избранных своих особенным зрением и слухом, особою способностью проникать в глубину сердца и страстей человеческих, в каких бы видах, под какими бы образами не являлись они. Но как условия, непременного для прорицателей всего истинного и прекрасного, оно требует чистой, светлой, любящей души. Этого нельзя приобрести никаким искусством, нельзя заменить никакою пылью остроумия, нельзя купить никакою начитанностию и поддельностью. Вы хотите быть творцом в мире изящного? Избирайте же те стороны его, которые доступны вам, от которых сильно трепещет душа ваша, — и тогда смело передавайте людям свои ощущения. Иначе бумага примет одни требования ваши, которые послужат свидетельством бессилия человеческого. Предоставьте таким простолюдинам, как Гофман, Жан-Жак, Жан-Поль, Жанен говорить душе и сердцу: таким людям душны и страшны гостиные, и потому-то, может быть, они довольствуются природою и человечеством.^* Для ума есть много других поприщ.

   

Владимир Одоевский
Пестрые сказки

Какова история. В иной залетишь за тридевять земель в тридесятое царство.

Фонвизин в «Недоросле»

Предисловие сочинителя

Почтеннейший читатель

Прежде всего я долгом считаю признаться вам, милостивый государь, в моей несчастной слабости… Что делать? у всякого свой грех, и надобно быть снисходительным к ближнему; это, как вы знаете, истина неоспоримая; одна изо всех истин, которые когда-либо добивались чести угодить роду человеческому; одна, дослужившаяся до аксиомы; одна, по какому-то чуду уцелевшая от набега южных варваров 18 века, как одинокий крест на пространном кладбище. Итак, узнайте мой недостаток, мое злополучие, вечное пятно моей фамилии, как говорила покойная бабушка, – я, почтенный читатель, я из ученых, то есть, к несчастию, не из тех ученых, о которых говорил Паскаль, что они ничего не читают, пишут мало и ползают много, – нет! я просто пустой ученый, то есть знаю все возможные языки: живые, мертвые и полумертвые; знаю все науки, которые преподаются и не преподаются на всех европейских кафедрах; могу спорить о всех предметах, мне известных и неизвестных, а пуще всего люблю себе ломать голову над началом вещей и прочими тому подобными нехлебными предметами.

После сего можете себе представить, какую я жалкую ролю играю в сем свете. Правда, для поправления моей несчастной репутации я стараюсь втираться во все известные домы; не пропускаю ничьих именин, ни рожденья и показываю свою фигуру на балах и раутах; но, к несчастию, я не танцую, не играю ни по пяти, ни по пятидесяти; не мастер ни очищать нумера, ни подслушивать городские новости, ни даже говорить об этих предметах; чрез мое посредство нельзя добыть ни места, ни чина, ни выведать какую-нибудь канцелярскую тайну… Когда вы где-нибудь в уголку гостиной встретите маленького человечка, худенького, низенького, в черном фраке, очень чистенького, с приглаженными волосами, у которого на лице написано: «Бога ради оставьте меня в покое», – и который ради сей причины, заложа пальцы по квартирам, кланяется всякому с глубочайшим почтением, старается заговорить то с тем, то с другим или с благоговением рассматривает глубокомысленное выражение на лицах почтенных старцев, сидящих за картами, и с участием расспрашивает о выигрыше и проигрыше, словом, всячески старается показать, что он также человек порядочный и ничего дельного на сем свете не делает; который между тем боится протягивать свою руку знакомому, чтобы знакомый в рассеянности не отвернулся, – это я, милостивый государь, я – ваш покорнейший слуга.

Представьте себе мое страдание! Мне, издержавшему всю свою душу на чувства, обремененному многочисленным семейством мыслей, удрученному основательностию своих познаний, – мне очень хочется иногда поблистать ими в обществе; но только что разину рот – явится какой-нибудь молодец с усами, затянутый, перетянутый, и перебьет мою речь замечаниями о состоянии температуры в комнатах или какой почтенный муж привлечет общее внимание рассказом о тех непостижимых обстоятельствах, которые сопровождали проигранный им большой шлем; между тем вечер проходит, и я ухожу домой с запекшимися устами.

В сем затруднительном положении я заблагорассудил обратиться к вам, почтенный читатель, ибо, говоря без лести, я знаю, что вы человек милый и образованный и притом не имеете никакого средства заставить меня замолчать; читайте, не читайте, закройте или раскройте книгу, а все-таки печатные буквы говорить не перестанут. Итак, волею или неволею слушайте: а если вам рассказ мой понравится, то мне мыслей не занимать стать, я с вами буду говорить до скончания века.

Реторта

Реторта – cornue – retorte – сосуд перегонный; род бутыли с круглым дном в виде груши с длинною шейкою…

Слов. хим. (ч. 3, с. 260)

…Положи амальгаму в круглый стеклянный сосуд; закупорь его и поставь в золу, потом на легкий жар, прибавляя жару, пока сосуд совсем не раскалится, то ты увидишь все цветы, какие только на свете находятся…

Исаак Голланд в книге о «Руке философов» (с. 54)

Глава I
Введение

В старину были странные науки, которыми занимались странные люди. Этих людей прежде боялись и уважали; потом жгли и уважали; потом перестали бояться, но все-таки уважали; нам одним пришло в голову и не бояться, и не уважать их. И подлинно, – мы на это имеем полное право! Эти люди занимались – чем вы думаете? они отыскивали для тела такое лекарство, которое бы исцеляло все болезни; для общества такое состояние, в котором бы каждый из членов благоденствовал; для природы – такой язык, которого бы слушался и камень, и птица, и все элементы; они мечтали о вечном мире, о внутреннем ненарушимом спокойствии царств, о высоком смирении духа! Широкое было поле для воображения; оно обхватывало и землю и небо, и жизнь и смерть, и таинство творения и таинство разрушения; оно залетало за тридевять земель в тридесятое царство, и из этого путешествия приносило такие вещи, которые ни больше, ни меньше, как переменяли платье на всем роде человеческом; такие вещи, которые – не знаю, отчего – ныне как будто не встречаются, или все наши открытия разнеслись колесами паровой машины.

Не будем говорить о величественной древности: увы! она посоловела от старости; вы поверите на слово, что она мне известна лучше, нежели адрес-календарь какому-нибудь директору департамента, и что я бы мог легко описанием оной наполнить целую книгу; нет, мы вспомним недавнее.

Знаете ли, милостивый государь, что было время, когда все произведения природы годились только тогда, когда природа их производила; цветы весною, плоды осенью; а зимою – ни цветочка… Не правда ли, что это было очень скучно? Нашелся монах, по имени Алберт; он предвидел, как для нас необходимо будет зимою устилать цветами стены передних и лестниц, и нашел средство помочь этому горю – и нашел его так, между делом, потому что он в это время занимался очень важным предметом: он искал средства сотворять цветы, плоды и прочие произведения природы, не исключая даже и человека.

Было время, когда люди на поединке бесились, выходили из себя, в этом преступном состоянии духа отправлялись на тот свет и без покаяния, дрожа, кусая губы, с шапкою набекрень являлись пред лицо Миноса; монах Бакон положил селитры с углем в тигель, поставил в печь вместе с другими приготовлениями для философского камня и нашел хладнокровный порох, посредством которого вы можете – не сердясь, перекрестившись, помолившись и в самом спокойном и веселом расположении духа – положить перед собою навзничь своего противника или сами разом протянуться, что не менее производит удовольствия.

Было время, когда не существовало – как бы назвать его? (мы дали этому снадобью такое имя, от которого может пропахнуть моя книга и привлечь внимание какого-нибудь рыцаря Веселого образа, чего мне совсем не хочется) – когда не существовало то – то, без чего бы вам, любезный читатель, нечего было налить на вашу курильницу; старинному щеголю на свой платок и на самого себя; без чего нельзя бы сохранять уродов в Кунсткамере; нечем было бы русскому человеку развеселить свое сердце; словом, то, что новые латинцы и французы назвали водою жизни. Вообразите себе, какую переборку должно было произвести в это время открытие Арнольда де Виллановы, когда он пустил по миру алкоголь, собирая в тыкву разные припасы для сотворения человека по своему образу и подобию.

Скажите, кого бы уморила нынешняя медицина, если бы господин Бомбастус Парацельзий не вздумал открыть приготовления минеральных лекарств? Что бы стали читать наши почтенные родители, если бы Брюс не написал своего календаря? Если бы Василий Валентин…

Но, впрочем, это долгая история; всех не переберешь, а только вам наскучишь. Дело в том, что все открытия тех времен производили такое же обширное влияние на человечество, какое бы ныне могло произвести соединение паровой машины с воздушным шаром, – открытие, мимоходом будь сказано, которое поднялось было, да и засело и, словно виноград, не дается нашему веку.

Неужели в самом деле все эти открытия были случайные? Разве автомат Алберта Великого не требовал глубоких механических соображений? Разве antimonium Василия Валентина и открытия Парацельзия не предполагают глубоких химических сведений? Разве Ars magna Раймонда Луллия могло выйти из головы, не привыкшей к трудным философским исчислениям; разве, разве… Да если бы эти открытия и были случайные, то зачем эти случаи не случаются ныне, когда не сотня монахов, разбросанных по монастырям между дюжиною рукописей и костром инквизиции, а тысячи ученых, окруженных словарями, машинами, на мягких креслах, в крестах, чинах и на хорошем жалованьи, трудятся, пишут, вычисляют, вытягивают, вымеривают природу и беспрестанно сообщают друг другу свои обмерки? Какое из их многочисленных открытий может похвалиться, что оно столько же радости наделало на земном шаре, как открытия Арнольда де Виллановы с компаниею?

А кажется, мы смышленнее наших предков: мы обрезали крылья у воображения; мы составили для всего системы, таблицы; мы назначили предел, за который не должен переходить ум человеческий; мы определили, чем можно и должно заниматься, так что теперь ему уж не нужно терять времени по-пустому и бросаться в страну заблуждений.

Но не в этом ли беда наша? Не оттого ли, что предки наши давали больше воли своему воображению, не оттого ли и мысли их были шире наших и, обхватывая большее пространство в пустыне бесконечного, открывали то, чего нам ввек не открыть в нашем мышином горизонте.

Правда, нам и некогда; мы занимаемся гораздо важнейшими делами: мы составляем системы для общественного благоденствия, посредством которых целое общество благоденствует, а каждый из членов страдает – словно медик, который бы облепил все тело больного шпанскими мухами и стал его уверять, что от того происходит его внутреннее здоровье; мы составляем статистические таблицы – посредством которых находим, что в одной стороне, с увеличением просвещения, уменьшаются преступления, а в другой увеличиваются, – и в недоумении ломаем голову над этим очень трудным вопросом; составляем рамку нравственной философии для особенного рода существ, которые называются образами без лиц, и стараемся подтянуть под нее все лица с маленькими, средними и большими носами; мы отыскиваем средства, как бы провести целый день, не пропустив себе ни одной мысли в голову, ни одного чувства в сердце; как бы обойтиться без любви, без веры, без думанья, не двигаясь с места; словом, без всей этой фланели, от которой неловко, шерстит, беспокоит; мы ищем способа обделать так нашу жизнь, чтобы ее историю приняли на том свете за расходную книгу церковного старосты – [тому свечку, другому свечку] – и должно признаться, что во всем этом мы довольно успели; а в медицине? мы трудились, трудились – и открыли газы, и, заметьте, в то самое время, когда химик Беккер убил алхимию, – разобрали все металлы и соли по порядку; соединяли, соединяли, разлагали, разлагали; нашли железисто-синеродный потассий, положили его в тигель, расплавили, истолкли в порошок, прилили водохлорной кислоты, пропустили сквозь сухой хлористый кальций и проч. и проч. – сколько работы! – и после всех этих трудов мы добыли наконец прелюбезную жидкость с прекрасным запахом горького миндаля, которую ученые называют водосинеродною кислотою, acide hydrocyanique, acidum borussicum, a другие acide prussique, но которая во всяком случае гасит человека разом, духом – как свечу, опущенную в мефитический воздух; мы даем эту жидкость нашим больным во всяких болезнях и нимало не жалеем, когда больные не выздоравливают…

Этими-то, некогда знаменитыми науками, а именно: астрологическими, хиромантическими, парфеномантическими, онеиромантическими, каббалистическими, магическими и проч. и проч… я задумал, милостивый государь, заниматься, и нахожусь в твердой уверенности, что когда-нибудь сделаю открытие вроде Арнольда Виллановы! – и теперь, хотя я еще недалеко ушел в сих науках, но уж сделал весьма важное наблюдение: я узнал, какую важную ролю играет на свете философская калцинация, сублимация и дистиллация.

Я расскажу вам, любезный читатель, если вы до сих пор имели терпение продраться сквозь тернистую стезю моей необъятной учености, – я расскажу вам случившееся со мной происшествие и – поверьте мне – расскажу вам сущую правду, не прибавляя от себя ни одного слова; расскажу вам то, что видел, видел, своими глазами видел…

Глава II
Каким образом сочинитель узнал, от чего в гостиных бывает душно

Я был на бале; бал был прекрасный; пропасть карточных столов, еще больше людей, еще больше свечей, а еще больше конфет и мороженого. На бале было очень весело и живо; все были заняты: музыканты играли, игроки также, дамы искали, девушки не находили кавалеров, кавалеры прятались от дам: одни гонялись за партнерами, другие кочевали из комнаты в комнату; иные сходились в кружок, сообщали друг другу собранные ими замечания о температуре воздуха и расходились; словом, у всякого было свое занятие, а между тем теснота и духота такая, что все были вне себя от восхищения. Я также был занят: к чрезвычайному моему удивлению и радости, от тесноты – или так, по случаю, – мне удалось прижать к углу какого-то господина, который только что проиграл 12 робертов сряду; и я в утешение принялся рассказывать ему: о походе Наполеона в 1812 году, об убиении Димитрия царевича, о монументе Минину и Пожарскому, и говорил так красноречиво, что у моего слушателя от удовольствия сделались судороги и глаза его невольно стали поворачиваться со стороны на сторону; ободренный успехом, я готов уже был приступить к разбору Несторовой летописи, когда к нам приблизился почтенный старец: высокого роста, полный, но бледный, в синем фраке, с впалыми глазами, с величественным на лице выражением, – приблизился, схватил моего товарища за руку и тихо, таинственным голосом произнес: «Вы играете по пятидесяти?». Едва он произнес эти слова, как и старец в синем фраке, и мой товарищ исчезли, – а я было только завел речь о том, что Нестор списал свою летопись у Григория Арматолы… Я обернулся и удивленными глазами спрашивал у окружающих объяснения сего странного происшествия…

«Как вам не совестно было, – сказал мне кто-то, – держать столько времени этого несчастного? Он искал партнера отыграться, а вы ему целый час мешали…»

Я покраснел от досады, но скоро утешил мое самолюбие, рассудив, что слова таинственного человека были не иное что, как лозунг какого-нибудь тайного общества, к которому, вероятно, принадлежал и мой приятель; признаюсь, что это открытие меня нимало не порадовало, и я, размышляя, как бы мне выпутаться из беды, и задыхаясь от жара, подошел к форточке, которую благодетельный хозяин приказал отворить прямо против растанцовавшихся дам…

К чрезвычайному моему удивлению, из отворенной форточки не шел свежий воздух, а между тем на дворе было 20 градусов мороза, – кто это мог знать лучше меня, меня, который пробежал пешком из Коломны до Невского проспекта в одних башмаках? Я вознамерился разрешить этот вопрос, вытянул шею, заглянул в форточку, смотрю: что за нею светится, – огонь не огонь, зеркало не зеркало; я призвал на помощь все мои кабалистические знания, ну исчислять, расчислять, допытываться – и что же я увидел? за форточкою было выгнутое стекло, которого края, продолжаясь и вверх, и вниз, терялись из глаз; я тотчас догадался, что тут кто-то чудесит над нами; вышел в двери – то же стекло у меня перед глазами; обошел кругом всего дома, высматривал, выглядывал и открыл – что бы вы думали? – что какой-то проказник посадил весь дом, мебели, шандалы, карточные столы и всю почтенную публику, и меня с нею вместе в стеклянную реторту с выгнутым носом! Это мне показалось довольно любопытно. Желая узнать, чем кончится эта проказа, я воспользовался тою минутою, когда кавалеры с дамами задремали в мазурке, вылез в форточку и осторожно спустился – на дно реторты; тут-то я узнал, от чего в гостиной было так душно! проклятый химик подвел под нас лампу и без всякого милосердия дистиллировал почтенную публику!..

Глава III
Что происходило с сочинителем, когда он попался в реторту

Долго я размышлял над сим удивительным явлением, а между тем можете себе представить, почтенный читатель, каково мне было на дне реторты, над самым жаром, – мой новый, прекрасный черный фрак начал сжиматься и слетать с меня пылью; мой чистый, тонкий батистовый галстук покрылся сажею; башмаки прогорели; вся кожа на теле сморщилась, и самого меня так покоробило, что я сделался вдвое меньше; наконец, от волос пошел дым; мозг закипел в черепе и ну выскакивать из глаз в виде маленьких пузырьков, которые лопались на воздухе; не стало мне силы терпеть эту калцинацию; возвратиться опять в комнаты уродом было бы слишком обидно для моей чистоплотной репутации; к тому же мне хотелось узнать: зачем дистиллируют почтенную публику? – вот я и решился пробраться к узкому горлу реторты; с трудом я докарабкался до него, уперся ногами и увидел сквозь тонкое стекло – кого вы думаете? Соображая в уме древние предания, я ожидал, что увижу самого господина Луцифера с большими рогами, с длинным хвостом и растянутою харею; или хотя злобного старика, с насмешливою миною, в парике, с кошельком, в сером французском кафтане и в красном плаще; или по крайней мере Мефистофеля в гишпанском костюме; или, наконец, хотя одного из тех любезных молодых людей, которых злодеи французы так хорошо рисуют на виньетках к своим романам, – в модном фраке, с большими бакенбардами, с двойным лорнетом. Нет, милостивые государи, над почтеннейшею публикою потешался – стыд сказать, – потешалось дитя; по нашему говоря, лет пяти; в маленькой курточке; без галстука; с кислою миною, с крошечными рожками и с маленьким, только что показавшимся хвостиком!..

Не обидно ли это?

Уж старые черти не удостоивают и внимания наш 19 век!

Отдают его на потеху чертенятам!

Вот до чего мы дожили с нашей паровою машиною, альманахами, атомистическою химиею, пиявками, благоразумием наших дам, английскою философиею, общипанными фраками, французскою верою и с уставом благочиния наших гостиных. Досада взяла меня: я решился, призывая на помощь кабалистов всех веков и всего мира, отмстить за наш 19 век, проучить негодного мальчишку и с сим великодушным намерением сквозь узкое горло выскочил из реторты…

Глава IV
Каким образом сочинитель попал в латинский словарь и что он в нем увидел

«Суета, суета все замыслы человеческие», – говорит, – кто, бишь, говорит? – да я говорю, – не в том сила. Уж сколько лет умышляются люди, как бы на сем свете жизнию пожить, а суету в отставку выкинуть; так нет, не дается; ведь, кажется, суета не важный чиновник, а и под него умные люди умеют подкапываться. Живешь, живешь, нарахтишься, нарахтишься, жить – не живешь, смерти не знаешь, умрешь – и что же останется? сказать стыдно. Неужели только? Так эти все прекрасные слова: любовь, добро, ум, все это шутка? Нет, господа, извините; уж если кто ошибся, так скорее люди, нежели кто другой. Дело-то в том, кажется, что люди так же принимаются за жизнь, как я за средство выбраться из реторты: ищем, как бы полегче; ан не тут-то было!..

Едва я показал нос из реторты, как сатаненок стиснул меня в шипцы, которыми обыкновенно энтомологи ловят мошек; потом хвать меня за уши да и сунь в претолстый латинский словарь – ибо, вероятно, известно почтеннейшему читателю, что с тех пор, как некоторые черти, сидя в беснующихся, ошиблись, разговаривая по-латыни, – Луцифер строго приказал чертям основательно учиться латинскому языку; а черти – словно люди – учиться не учатся, а все-таки носятся с букварями.

Между тем мне было совсем не до латыни; проклятый дьяволенок так меня приплюснул, что во мне все косточки затрещали. Притом вообразите себе: в словаре холодно, темно, пахнет клеем, плеснью, чернилами, юфтью, ниткам режет лицо, бока ломает о типографские буквы; признаюсь, что я призадумался. Долго не знал, что мне делать и что со мною будет, – горе меня взяло: еще никогда на сем свете мне так тесно не приходилось.

К счастию, латинский словарь был переплетен на английский манер, то есть с срезанным задком, – от этого нитки прорвали листы, листы распустились и между ними сделались довольно большие отверстия… вот ведь я знаю, что делаю, когда крепко-накрепко запрещаю переплетчику срезывать задки у моих книг, нет хуже этого переплета – между листов всегда может кто-нибудь прорваться.

Пользуясь невежеством чертей в переплетном деле, я ну поворачиваться со стороны на сторону и головою, словно шилом, увеличивать отверстие между листами, и наконец, к величайшему моему удовольствию, я достиг до того, что мог просунуть в отверстие голову. Едва удалось мне это сделать, как, не теряя бодрости, – ибо, издавна обращаясь с нечистою силою, чертей гораздо меньше боюся, нежели людей, – я громким голосом закричал сатаненку:

– Молод еще, брат, потешаться над почтенною публикою – еще у тебя ус не пробило…

– Да уж хороша и потеха, – отвечал негодный мальчишка, – в других местах я-таки кое-что набрал, а у вас в гостиных льдины, что ли, сидят? кажется, у вас и светло, и тепло, и пропасть свечей, и пропасть людей, а что ж на поверку? день-деньской вас варишь, варишь, жаришь, жаришь, а много-много что выскочит из реторты – наш же брат чертененок, не вытерпевший вашей скуки. Хоть бы попалась из гостиной какая-нибудь закружившаяся бабочка! и того нет, только и радости, что валит из реторты копоть да вода, вода да копоть, – индо тошно стало.

Я оставил без ответа слова дерзкого мальчишки, хотя бы мог отвечать ему сильно и убедительно, и в этом случае – виноват – поступил по чувству эгоизма, которым, вероятно, я заразился в гостиной: я заметил, что сатаненок, по обычаю всех ленивых мальчишек, навертел указкою пропасть дыр на словаре; я тотчас расчел, что мне в них будет гораздо удобнее пролезть, нежели в отверстие, оставшееся между листами, и тотчас я принялся за работу и ну протираться из страницы в страницу.

Сие многотрудное путешествие, которое можно сравнить разве с путешествиями капитана Парри между льдинами океана, было мне не бесполезно; на дороге я встретился с пауком, мертвым телом, колпаком, Игошею и другими любезными молодыми людьми, которых проклятый бесенок собрал со всех сторон света и заставлял разделять мою участь. Многие из этих господ от долгого пребывания в словаре так облепились словами, что начали превращаться в сказки: иной еще сохранял свой прежний образ; другой совсем превратился в печатную статью; а некоторые из них были ни то ни се: получеловек, полусказка…

Поверив друг другу свои происшествия, мы стали рассуждать о средствах избавиться от нашего заточения; я представил сотоварищам план, весьма благоразумный, а именно: пробираясь сквозь дыры, наверченные указкою, из страницы в страницу, поискать, не найдем ли подобного отверстия и в переплете, сквозь который можно было бы также пробраться тихомолком?

Но представьте себе мой ужас и удивление, когда, пока мы говорили, я почувствовал, что сам начинаю превращаться в сказку: глаза мои обратились в эпиграф, из головы понаделалось несколько глав, туловище сделалось текстом, а ногти и волосы заступили место ошибок против языка и опечаток, необходимой принадлежности ко всякой книге…

К счастию, в это время бал кончился, и гости, разъезжаясь, разбили реторту; сатаненок испугался и, схватя словарь под мышку, побежал помочь своему горю; но второпях выронил несколько листов своей дурно переплетенной книги, а с листами некоторых из своих узников – в числе коих находился и ваш покорный слуга, почтенный читатель!

На чистом воздухе я употребил все известные мне магические способы, необходимые для того, чтобы опять обратиться в человека, – не знаю, до какой степени удалось мне это; но едва я отлепился от бумаги, едва отер с себя типографские чернила, как почувствовал человеческую натуру: схватил оброненных сатаненком моих товарищей, лежавших на земле, и, вместо того, чтобы помочь им, рассчитал, что гораздо для меня будет полезнее свернуть их в комок, запрятать в карман и, наконец – представить их на благорассмотрение почтенного читателя…

Владимир Фёдорович Одоевский
«Пестрыя сказки»

ПЕЧАТАТЬ ПОЗВОЛЯЕТСЯ,

съ тѣмъ, чтобы по напечатаніи представлены были въ Ценсурный Комитетъ три экземпляра. С. Петербургъ, Февраля 10 дня 1853 года.

Ценсоръ В. Семеновъ.

„Какова Исторія. Въ иной залетишь за тридевять земель за тридесятое царство.”

Фонъ-Визинъ съ Недорослѣ.

ОТЪ ИЗДАТЕЛЯ

Когда почтенный Ириней Модестовичъ Гомозейко, Магистръ Философіи и Членъ разныхъ ученыхъ обществъ, сообщилъ мнѣ о своемъ желаній напечатать сочиненныя, или собранныя имъ сказки, — я старался сколь возможно отвратить его отъ сего намѣренія; представлялъ ему: какъ неприлично человѣку въ его званіи заниматься подобными разсказами; какъ съ другой стороны онѣ много потеряютъ при сравненіи съ тѣми прекрасными историческими повѣстями и романами, которыми съ нѣкотораго времени сочинители начали дарить Русскую публику; я представлялъ ему, что для однихъ читателей его сказки покажутся слишкомъ странными для другихъ слишкомъ обыкновенными; а иные безъ всякаго недоумѣнія назовутъ ихъ странными и обыкновенными вмѣстѣ; самое заглавіе его книги мнѣ не нравилось; меня не тронули даже и ободренія, которыми журналы удостоили сказку Иринея Модестовича, напечатанную имъ для опыта, подъ именемъ Глинскаго, въ одномъ изъ альманаховъ. Но когда Ириней Модестовичъ со слезами въ глазахъ обратилъ мое вниманіе на свой, пришедшій въ пепельное состояніе фракъ, въ которомъ ему уже нельзя болѣе казаться въ свѣтѣ — единственное средство, по мнѣнію Ириніея Модестовича, для сохраненія своей репутаціи — когда онъ трогательнымъ голосомъ расказалъ мнѣ о своемъ непреодолимомъ желаніи купить послучаю продающуюся рѣдкую книгу: Joannes ab Indagine Introductiones apotelesmaticæ in Astrologiam naturalem, а равно и les Oeuvres de Jean Belot, curé de Milmonts, professeur ès sciences Divines et Celestes, contenants la Chiromancie, Physiognomie, Traité de Divinations, Augures et songes, les sciences Steganographiques, Paulines Armadellest et Lullistes; Part de doctement precher et haranguer etc.

Тогда всѣ мои сомнѣнія исчезли, я взялъ рукопись почтеннаго Иринея Модестовича и рѣшился издать ее.

Смѣю надѣяться, что и читатели раздѣлятъ мое снисхожденіе, тѣмъ более, что оно можетъ ободрить Иринея Модестовича къ окончаниію его собственной біографіи, а равно и историческихъ изысканій объ Искуствѣ оставаться назади, сочиненіе, которое, несмотря на недѣльное направленіе, данное ему авторомъ, содержитъ въ себѣ, по моему мнѣнію, поучительные примѣры, ясно показывающіе чего въ семъ случаѣ надлежитъ избѣгать и слѣдственно весьма полезные для практики.

Еще одно замѣчаніе: почтенный Ириней Модестовичъ, не смотря на всю свою скромность и боязливость, потребовалъ отъ меня, чтобы я въ издаваемой мною книгѣ сохранилъ его собственное правописаніе, особенно же относительно знаковъ препинанія. — Надобно знать, что Ириней Модестовичъ весьма сердится за нашу роскошь на запятые и скупость на точки: онъ не можетъ понять зачемъ, вопреки дѣльнымъ замѣчаніямъ знающихъ людей, у насъ передъ каждымъ что и который ставится запятая, а передъ но точка съ запятою. Вообще Ириней Модестовичъ предполагаетъ, что книги пишутся для того, дабы онѣ читались, а знаки препинанія употребляются въ оныхъ для того, дабы сдѣлать написанное понятнымъ читателю; а между тѣмъ, по его мнѣнію, у насъ знаки препинанія разставляются какъ будто нарочно для того, чтобы книгу нельзя было читать съ перваго раза — prima vista, какъ говорятъ музыканты; для избѣжанія, сего недостатка Ириней Модестовичъ старается наблюдать между знаками препинанія (, | —,— |; |.) логическую іерархію; для сей же причины онъ осмѣлился занять у Испанцевъ оборотный вопросительный знакъ, который ставится въ началѣ періода для означенія, что оному при чтеніи должно дать тонъ вопроса. О семъ пусть разсудятъ читатели, а люди болѣе меня занимавшіеся симъ дѣломъ потолкуютъ.

Нужнымъ считаю присовокупить что я на себя же взялъ изданіе давно обѣщаннаго Дома Сумасшедшихъ; сочиненіе, которое впрочемъ, сказать правду, гораздо больше обѣщаетъ, нежели сколько оно есть въ самомъ дѣлѣ.

В. Безгласный.

ПРЕДИСЛОВІЕ СОЧИНИТЕЛЯ

Почтеннѣйшій Читатель

Прежде всего я долгомъ считаю признаться вамъ, Милостивый Государь, въ моей несчастной слабости, …¿Что дѣлать? у всякаго свой грѣхъ, и надобно быть снисходительнымъ къ ближнему; ето, какъ вы знаете, истина неоспоримая; одна изо всѣхъ истинъ который когда либо добивались чести угодить роду человѣческому, — одна, дослужившаяся до аксіомы; одна, по какому то чуду, уцѣлевшая отъ набѣга южныхъ варваровъ 18 вѣка, какъ одинокій крестъ на пространномъ кладбищѣ. И такъ узнайте мой недостаток, мое злополучіе, вѣчное пятно моей фамиліи, какъ говорила покойная бабушка, — я, почтенный читатель, — я изъ ученыхъ; т. е. къ несчастію не изъ тѣхъ ученыхъ, о которыхъ говорилъ Паскаль, что они ничего не читаютъ, пишутъ мало и ползаютъ много, — нѣтъ! я просто пустой ученый т. е. знаю всѣ возможные языки: живые, мертвые и полумертвые; знаю всѣ науки которыя преподаются и не преподаются на всѣхъ Европейскихъ каѳедрахъ; могу спорить о всѣхъ предметахъ, мнѣ извѣстныхъ, и неизвѣстныхъ; а пуще всего люблю себѣ ломать голову надъ началомъ вещей и прочими тому подобными нехлѣбными предметами.

Послѣ сего можете себѣ представить какую я жалкую ролю играю въ семь свѣтѣ. Правда, для поправленія моей несчастной репутаціи, я стараюсь втираться во всѣ извѣстные домы; не пропускаю ни чьихъ именинъ, ни рожденья, и показываю свою фигуру на балахъ и раутахъ; но къ несчастно я не танцую; не играю ни по пяти, ни по пятидесяти; не мастеръ ни очищать нумера, ни подслушивать городскія новости, ни далее говорить объ етихъ предметахъ; чрезъ мое посредство нельзя добыть ни мѣста, ни чина, ни вывѣдать какую нибудь канцелярскую тайну… Когда вы гдѣ нибудь въ уголку гостиной встрѣтите маленькаго человѣчка, худенькаго, низенькаго, въ черномъ фракѣ, очень чистенькаго, съ приглаженными волосами, у котораго на лицѣ написано: „Бога ради оставьте меня въ покоѣ” — и который—, ради сей причины, — заложа пальцы по квартирамъ, кланяется всякому съ глубочайшимъ почтеніемъ; старается заговорить то съ тѣмъ, то съ другимъ; или съ благоговѣніемъ разсматриваетъ глубокомысленное выраженіе на лицахъ почтенныхъ старцевъ, сидящихъ за картами и съ участіемъ разспрашиваетъ о выигрышѣ и проигрышѣ; словомъ, всячески старается показать, что онъ также человѣкъ порядочный и ничего дѣльнаго на семъ свѣтѣ не дѣлаетъ; который между тѣмъ боится протягивать свою руку знакомому, что бы знакомый въ разсѣянности не отвернулся, — ето я, Милостивый Государь, я — вашъ покорнѣйшій слуга.

Представьте себѣ мое страданіе! Мнѣ, издержавшему всю свою душу на чувства, обремененному многочисленнымъ семействомъ мыслей, удрученному основательностію своихъ познаній, — мнѣ — очень хочется иногда поблистать ими въ обществѣ; но только что разину ротъ, — явится какой нибудь молодецъ съ усами, затянутый, перетянутый и перебьетъ мою рѣчь замѣчаніями о состоянии температуры въ комнатахъ; или какой почтенный мужъ привлечетъ общее вниманіе разсказомъ о тѣхъ непостижимыхъ обстоятельствахъ который сопровождали проигранный имъ большой Шлемъ; — между тѣмъ вечеръ проходитъ и я ухожу домой съ запекшимися устами.

Въ семъ затруднительномъ положеніи я заблагоразсудилъ обратиться къ вамъ, почтенный читатель, ибо —, говоря безъ лести —, я знаю что вы человѣкъ милый и образованный, и притомъ не имѣете никакого средства заставить меня замолчать; читайте, не читайте, закройте или раскройте книгу, а все таки печатныя буквы говорить не перестанутъ. И такъ волею, или неволею слушайте: а если вамъ расказъ мой понравится, то мнѣ мыслей не занимать стать, я съ вами буду говорить до скончанія вѣка.

I
РЕТОРТА

Реторта — Cornue — Retorte — Сосудъ перегонный; родъ бутыли съ круглымъ дномъ въ видѣ груши съ длинною шейкою…

Слов Хим. ч. з. с. 260.

…Положи амальгаму въ круглый стеклянный сосудъ; закупорь его и поставь въ золу, потомъ на легкой жаръ, прибавляя жару, пока сосудъ совсѣмь не разкалится, то ты увидишь всѣ цвѣты, какіе только на свѣтѣ находятся…

Исаак Голландъ в книгѣ о рукѣ Филосоfовѣ — стр. 54.

ГЛАВА I.

Введенiе.

Въ старину были странныя науки, которыми занимались странные люди. Етихъ людей прежде боялись и уважали; потомъ жгли и уважали; потомъ перестали бояться, но все таки уважали; намъ однимъ пришло въ голову и не бояться, и неуважать ихъ. И подлинно, — мы на это імѣемъ полное право! Ети люди занимались — ¿чѣмъ вы думаете? они отыскивали для тѣла такое лѣкарство, которое бы исцѣляло всѣ болѣзни; для общества такое состояніе, въ которомъ бы каждый изъ членовъ благоденствовалъ; для природы, — такой языкъ, котораго бы слушался и камень и птица, и всѣ елементы; они мечтали о вѣчномъ мирѣ, о внутреннемъ ненарушимомъ спокопствіи царствъ, о высокомъ смиреніи духа! Широкое было поле для воображеиія; оно обхватывало и землю и небо, и жизнь и смерть, и таинство творенія и таинство разрушенія; оно залетало за тридевять земель въ тридесятое царство, и изъ етаго путсшествія приносило такія вещи, которыя ни больше, ни меньше, какъ перемѣняли платье на всемъ родѣ человѣческомъ; такія вещи, которыя —, не знаю отъ чего, — нынѣ какъ будто не встрѣчаются, или всѣ наши открытія разнеслись колесами паровой машины.

Не будемъ говорить о величественной древности: увы! она посоловѣла отъ старости; вы повѣрите на слово, что она мнѣ извѣстна лучше, нежели адрессъ-календарь какому нибудь Директору Департамента, и что я бы могъ легко описаніемъ оной наполнить цѣлую книгу; нѣтъ, мы вспомнимъ недавнее:

Знаете ли, Милостивый Государь, что было время, когда всѣ произведенія природы годились только тогда, когда природа ихъ производила; цвѣты весною, плоды осенью; — а зимою — ни цвѣточка… ¿Не правда-ли, что ето было очень скучно? Нашелся монахъ, по имени Албертъ; онъ предвидѣлъ какъ для насъ необходимо будетъ зимою устилать цвѣтами стѣны переднихъ и лѣстницъ, и нашелъ средство помочь этому горю, — и нашелъ его такъ, между дѣломъ, потому что онъ въ ето время занимался очень важнымъ предметомъ: онъ искалъ средства сотворять цвѣты, плоды и прочія произведенія природы, не исключая даже и человѣка.

Было время, когда люди на поединкѣ бѣсились, выходили изъ себя, въ етомъ преступномъ состояніи духа отправлялись на тотъ свѣтъ и безъ покаянія, дрожа, кусая губы, съ шапкою на бекрень являлись предъ лице Миноса; монахъ Баконъ положилъ селитры съ углемъ въ тигель, поставилъ въ печь вмѣстѣ съ другими приготовленіями для философскаго камня, и нашелъ хладнокровный порохъ, посредствомъ котораго вы можете — не сердясь, перекрестившись, помолившись и въ самомъ спокойномъ и веселомъ расположенин духа — положить передъ собою навзничь своего противника или сами разомъ протянуться, что не менѣе производить удовольствия.

Было время, когда не существовало — ¿какъ бы назвать его? (мы дали етому снадобью такое имя, отъ котораго можетъ пропахнуть моя книга и привлечь вниманіе какого нибудь рыцаря веселаго образа, чего мнѣ совсѣмъ не хочется) — когда не существовало то — то, безъ чего бы вамъ, любезный читатель, нечего было налить на вашу курильницу; старинному щеголю на свой платокъ и на самаго себя; безъ чего нельзя бы сохранять уродовъ въ Кунст-камерѣ; нечѣмъ было бы Русскому человѣку развеселить свое сердце; словомъ то, что новые Латинцы и Французы назвали водою жизни. — Вообразите себѣ какую переборку должно было произвести въ ето время открытіе Арнольда де-Виллановы, — когда онъ пустилъ по міру алкоголь, собирая въ тыкву разные припасы для сотворенія человѣка по своему образу и подобію.

¿Скажите, кого бы уморила нынѣшняя Медицина, если бы Господинъ Бомбастусъ Парацельзій не вздумалъ открыть приготовления минеральныхъ лѣкарствъ? ¿чтобы стали читать наши почтенные родители, если бы Брюсъ не написалъ своего календаря? если бы Василій Валентинъ…

Но впрочемъ ето долгая исторія; всѣхъ не переберешь, а только вамъ наскучишь. Дѣло въ томъ, что всѣ открытія тѣхъ временъ производили такоеже обширное вліяніе на человѣчество, какое бы нынѣ могло произвести соединеніе паровой машины съ воздушнымъ шаромъ, — открытіе, мимоходомъ будь сказано, которое поднялось было да и засѣло и, словно виноградъ, не дается нашему вѣку.

¿Не ужели въ самомъ дѣлѣ всѣ ети открытия были случайныя? ¿развѣ Автоматъ Алберта Великаго не требовалъ глубокихъ механическихъ соображеній? ¿развѣ” antimonium Василія Валентина и открытія Парацельзія не предполагаютъ глубокихъ химическихъ свѣденій? ¿развѣ ars magna Раймонда Луллія, могло выдти изъ головы непривыкшей къ труднымъ философскимъ исчисленіямъ; развѣ, развѣ… ¿Да если бы ети открытія и были случайныя, то зачѣмъ ети случаи не случаются нынѣ, когда не сотня монаховъ, разбросанныхъ по монастырямъ между дюжиною рукописей и костромъ инквизиціи, а тысяча ученыхъ, окруженныхъ словарями, машинами, на мягкихъ креслахъ, въ крестахъ, чинахъ и на хорошемъ жалованьи трудятся, пишутъ, вычисляютъ, вытягиваютъ вымѣриваютъ природу и безпрестанно сообщаютъ другъ другу свои обмѣрки? — ¿Какое изъ ихъ многочисленныхъ открытій можетъ похвалиться, что оно столько же радости надѣлало на земномъ шарѣ, какъ открытія Арнольда де Виллановы съ Компаніею?

А кажется мы смышленѣе нашихъ предковъ: мы обрѣзали крылья у воображенія; мы составили для всего системы, таблицы: мы назначили предѣлъ, за который не долженъ переходить умъ человѣческій; мы опредѣлили чѣмъ можно и должно заниматься, такъ, что теперь ему ужъ не нужно терять времени по пустому и бросаться въ страну заблужденій —

¿Но не въ етомъ ли бѣда наша? ¿не отъ того ли что предки наши давали больше воли своему воображенію, не отъ того ли и мысли ихъ были шире нашихъ, и обхватывая большее пространство въ пустынѣ безконечнаго, открывали то, чего намъ ввѣкъ не открыть въ нашемъ мышиномъ горизонтѣ.

Правда, намъ и некогда; мы занимаемся гораздо важнѣйшими дѣлами: мы составляемъ системы для общественнаго благоденствия, посредствомъ которыхъ цѣлое общество благоденствуетъ, а каждый изъ членовъ страдаетъ —, словно медикъ который бы облепилъ все тѣло больнаго шпанскими мухами и сталъ его увѣрять что отъ того происходитъ его внутреннее здоровье; мы составляемъ статистическія таблицы — посредствомъ которыхъ находимъ что въ одной сторонѣ, съ увеличеніемъ просвѣщенія уменьшаются преступленія, а въ другой увеличиваются, — и въ недоумѣніи ломаемъ голову надъ етимъ очень труднымъ вопросомъ; составляемъ рамку нравственной философіи для особеннаго рода существъ, которые называются образами безъ лицъ и стараемся подтянуть подъ нее всѣ лица съ маленькими, средними и большими носами; мы отыскиваемъ средства какъ бы провести цѣлый день, не пропустивъ себѣ ни одной мысли въ голову, ни одного чувства въ сердце; — какъ-бы обойтиться безъ любви, безъ вѣры, безъ думанья, не двигаясь съ мѣста, словомъ безъ всей етой фланели отъ которой неловко, шерститъ, беспокоить; мы ищемъ способа обдѣлать такъ нашу жизнь, чтобы ея исторію приняли на томъ свѣтѣ за расходную книгу церковнаго старосты; — и должно признаться, что во всемъ етомъ мы довольно успѣли; ¿a въ медицинѣ? мы трудились, трудились — и открыли газы —, и замѣтьте въ то самое время, когда химикъ Беккеръ убилъ Алхимію, — разобрали всѣ металлы и соли по порядку; соединяли, соединяли, разлагали, разлагали; нашли желѣзисто-синеродный потассій, положили его въ тигель, расплавили, истолкли въ порошокъ, прилили водохлорной кислоты, пропустили сквозь сухой хлористый кальцій и проч. и проч. — сколько работы! — и послѣ всѣхъ етихъ трудовъ мы добыли наконецъ прелюбезную жидкость съ прекраснымъ запахомъ горькаго миндаля, — которую ученые называютъ водосинеродною кислотою, acide hydrocyanique, acidum borussicum, a другіе acide prussique, — но которая во всякомъ случаѣ гаситъ человѣка разомъ, духомъ, — какъ свѣчу, опущенную въ мефитическій воздухъ; мы даемъ ету жидкость нашимъ больнымъ во всякихъ болѣзняхъ и ни мало не жалѣемъ когда больные не выздоравливаютъ…

Етими то —, нѣкогда знаменитыми науками, — а именно: Астрологическими, Хиромантическими, Парѳспомантнческими, Онеиромантическими, Кабалистическими, Магическими и проч. и проч… я задумалъ, Милостивый Государь, заниматься, и нахожусь въ твердой увѣренности, что когда нибудь сдѣлаю открытіе въ родѣ Арнольда Виллановы! — и теперь хотя я еще не далеко ушелъ въ сихъ наукахъ, но ужъ сдѣлалъ весьма важное наблюденіе: я узналъ какую важную ролю играетъ на свѣтѣ философская калцинація, сублимація и дистиллація.

Я разскажу вамъ, любезный читатель —, если вы до сихъ поръ имѣли терпѣніе продраться сквозь тернистую стезю моей необъятной учености, — я разскажу вамъ случившееся со мною произшествіе и — повѣрьте мнѣ — разскажу вамъ сущую правду, не прибавляя отъ себя ни одного слова; разскажу вамъ то что видѣлъ, видѣлъ, своими глазами видѣлъ…

ГЛАВА II.

КАКИМЪ ОБРАЗОМЪ СОЧИНИТЕЛЬ УЗНАЛЪ ОТЪ ЧЕГО ВЪ ГОСТИНЫХЪ БЬІВАЕТЪ ДУШНО.

Я былъ на балѣ; балъ былъ прекрасный; пропасть карточныхъ столовъ, еще больше людей, еще больше свѣчей, а еще больше конфетъ и мороженаго. На балѣ было очень весело и живо; всѣ были заняты: музыканты играли, игроки также, дамы искали, дѣвушки не находили кавалеровъ, кавалеры прятались отъ дамъ: одни гонялись за партенерами, другіе кочевали изъ комнаты въ комнату; иные сходились въ кружокъ, сообщали другъ другу собранныя ими замѣчанія о температурѣ воздуха, и расходились; словомъ, у всякаго было свое занятіе, а между тѣмь тѣснота и духота такая что всѣ были внѣ себя отъ восхищенія. Я также былъ занятъ: къ чрезвычайному моему удивленію и радости, отъ тѣсноты —, или такъ, по случаю, — мнѣ удалось прижать къ углу какого-то господина, который только что проигралъ 12 робертовъ сряду; и я въ утѣшеніе принялся разсказывать ему: о походѣ Наполеона въ 1812 году, объ убіеніи Димитрія Царевича, о монументѣ Минину и Пожарскому, и говорилъ такъ краснорѣчиво, что у моего слушателя отъ удовольствия сдѣлались судороги и глаза его невольно стали поворачиваться со стороны на сторону; ободренный успѣхомъ, я готовь уже былъ приступить къ разбору Несторовой Лѣтописи, когда къ намъ приблизился почтенный старецъ: высокаго роста, полный, но блѣдный, въ синемъ фракѣ, съ впалыми глазами, съ величественнымъ на лицѣ выраженіемъ, — приблизится, схватилъ моего товарища за руку и тихо, таинственнымъ голосомъ проговорилъ: „¿вы играете по пятидесяти?” Едва онъ произнесъ ети слова, какъ и старецъ въ синемъ фракѣ и мой товарищь исчезли, — а я было только завелъ рѣчь о томъ что Несторъ списалъ свою лѣтопись у Григорія Арматолы… Я обернулся и удивленными глазами спрашивалъ у окружающихъ объяснения сего страннаго происшествія…

„¿Какъ вамъ не совѣстно было” сказалъ мнѣ кто то „держать столько времени етаго несчастнаго? онъ искалъ партенера отыграться, а вы ему цѣлый часъ мѣшали………”

Я покраснѣлъ отъ досады, но скоро утѣшилъ мое самолюбіе, разсудивъ что слова таинственнаго человѣка были не иное что какъ лозунгъ какого нибудь тайнаго общества, къ которому вѣроятно принадлежалъ и мой пріятель; признаюсь что ето открытіе меня ни мало не порадовало и я, размышляя какъ бы мнѣ выпутаться изъ бѣды, и задыхаясь отъ жара, подошелъ къ форточкѣ которую благодѣтельный хозяинъ приказалъ отворить прямо противъ разтанцовавшихся дамъ……

Къ чрезвычайному моему удивленію изъ отворенной форточки не шелъ свѣжій воздухъ, а между тѣмъ на дворѣ было 20 градусовъ мороза, — ¿кто ето могъ знать лучше меня, меня который пробѣжалъ пѣшкомъ изъ Коломны до Невскаго проспекта въ однихъ башмакахъ? — Я вознамѣрился разрѣшить етотъ вопросъ, вытянулъ шею, заглянулъ въ форточку, смотрю: что то за нею свѣтится, — огонь не огонь, зеркало не зеркало; я призвалъ на помощь всѣ мои кабалистическія знанія, ну исчислять, разсчислять, допытываться и ¿что же я увидѣлъ? за форточкою было выгнутое стекло котораго края, продолжаясь и въ верхъ и въ низъ, терялись изъ глазъ; я тотчасъ догадался что тутъ кто-то чудеситъ надъ нами; вышелъ въ двери — то же стекло у меня передъ глазами; обошелъ кругомъ всего дома, высматривалъ, выглядывалъ, и открылъ, — ¿что бы вы думали? что какой то проказникъ посадилъ весь домъ, мебели, шандалы, карточные столы и всю почтенную публику, и меня съ нею вмѣстѣ, въ стеклянную реторту съ выгнутымъ носомъ! Ето мнѣ показалось довольно любопытно. Желая узнать чѣмъ кончится ета проказа, я воспользовался тою минутою, когда кавалеры съ дамами задремали въ мазуркѣ, вылезъ въ форточку и осторожно спустился — на дно реторты; тутъ-то я узналъ отъ чего въ гостиной было такъ душно! проклятый Химикъ подвелъ подъ насъ лампу и безъ всякаго милосердія дистіллировалъ почтенную публику!..

ГЛАВА III.

ЧТО ПРОИСХОДИЛО СЪ СОЧИНИТЕЛЕМЪ, КОГДА ОНЪ ПОПАЛСЯ ВЪ РЕТОРТУ.

Долго я размышлялъ надъ симъ удивительнымъ явленіемъ, а между тѣмъ —, можете себѣ представить, почтенный читатель, каково мнѣ было на днѣ реторты, надъ самымъ жаромъ; — мой новый, прекрасный черный фракъ началъ сжиматься и слетать съ меня пылью; мой чистый, тонкій батистовый галстукъ покрылся сажею; башмаки прогорѣли; вся кожа на тѣлѣ сморщилась и самаго меня такъ покоробило, что я сдѣлался вдвое меньше; наконецъ отъ волосъ пошелъ дымъ; мозгъ закипѣлъ въ черепѣ и ну выскакивать изъ глазъ въ видѣ малепькихъ пузырьковъ которые лопались на воздухѣ; не стало мнѣ силы терпѣть ету калцинацію; возвратиться опять въ комнаты уродомъ было бы слишкомъ обидно для моей чистоплотной репутаціи; къ тому же мнѣ хотелось узнать: ¿зачѣмь дистиллируютъ почтенную публику? — вотъ я и рѣшился пробраться къ узкому горлу реторты; съ трудомъ я докарабкался до него, уперся ногами и увидѣлъ сквозь тонкое стекло, — ¿кого, вы думаете? Соображая въ умѣ древнія преданія, я ожидалъ, что увижу самого Господина Луцифера съ большими рогами, съ длиннымъ хвостомъ и растянутою харею; или хотя злобнаго старика, съ насмѣшливою миною, въ парикѣ съ кошелькомъ, въ сѣромъ французскомъ кафтапѣ и въ красномъ плащѣ; или покрайней мѣрѣ Мефпстофеля въ Гишпанскомъ костюмѣ; или наконецъ, хотя одного изъ тѣхъ любезныхъ молодыхъ людей—, которыхъ злодѣи Французы такъ хорошо рисуютъ на виньеткахъ къ своимъ романамъ, — въ модномъ фракѣ, съ большими бакенбардами, съ двойнымъ лорнетомъ. — Нѣтъ, милостивые государи, надъ почтеннейшею публикою потѣшался —, стыдъ сказать, — потѣшалось дитя; по нашему говоря, лѣтъ пяти; въ маленькой курточкѣ; безъ галстука; съ кислою миною, съ крошечными рожками и съ маленькимъ, только что показавшимся хвостикомъ!..

¿Не обидно ли это?

Ужъ старые черти не удостаиваютъ и вниманія нашъ 19 вѣкъ!

Отдаютъ его на потѣху чертенятамъ!

Вотъ до чего мы дожили съ нашей паровою машиною, альманахами, атомистическою Химіею, піявками, благоразуміемъ нашихъ дамъ, Англійскою философіею, общипанными фраками, Французскою вѣрою и съ уставомъ благочинія нашихъ гостиныхъ. Досада взяла меня: я рѣшился, призывая на помощь кабалистовъ всѣхъ вѣковь и всего міра, отмстить за нашъ 19 вѣкъ, проучить негоднаго мальчишку и съ симъ великодушнымъ намѣреніемъ сквозь узкое горло выскочилъ изъ реторты…

ГЛАВА IV.

КАКИМЪ ОБРАЗОМЪ СОЧИНИТЕЛЬ ПОПАЛЪ ВЪ ЛАТИНСКІЙ СЛОВАРЬ И ЧТО ОНЪ ВЪ НЕМЪ УВИДѢЛЪ.

„Суета, суета всѣ замыслы человѣческіе,” говоритъ, — ¿кто бишь говоритъ? да я говорю, — не въ томъ сила. Ужъ сколько лѣтъ умышляются люди какъ бы на семъ свѣтѣ жизнію пожить, а суету въ отставку выкинуть; — такъ нѣтъ, не дается; вѣдь кажется, суета не важный чиновникъ, а и подъ него умные люди умѣютъ подкапываться. Живешь, живешь, нарахтишься, нарахтишься, жить — не живешь, смерти не знаешь, умрешь и ¿что же остается? сказать стыдно. ¿Не ужели только? такъ ети всѣ прекрасныя слова: любовь, добро, умъ, все ето шутка? Нѣтъ, господа, извините; ужъ если кто ошибся, такъ скорѣе люди, нежели кто другой. Дѣло-то въ томъ, кажется, что люди также принимаются за жизнь, какъ я за средство выбраться изъ реторты: ищемъ какъ бы полегче; анъ не тутъ-то было!..

Едва я показалъ носъ изъ реторты какъ сатаненокъ стиснулъ меня въ щипцы, которыми обыкновенно Ентомологи ловятъ мошекъ; потомъ хвать меня за уши да и сунь въ претолстый Латинскій словарь —, ибо, вѣроятно извѣстно почтеннѣйшему читателю, что съ тѣхъ поръ какъ нѣкоторые черти, сидя въ бѣснующихся, ошиблись, разговаривая по Латынѣ, — Луциферъ строго приказалъ чертямъ основательно учиться Латинскому языку; а черти—, словно люди, — учиться не учатся, а все таки носятся съ букварями.

Между тѣмъ мнѣ было совсѣмъ не до Латыни; проклятый дьяволенокъ такъ меня приплюснулъ, что во мнѣ всѣ косточки затрещали. Притомъ вообразите себѣ: въ словарѣ холодно, темно, пахнетъ клѣемъ, плѣснью, чернилами, юфтью, нитками рѣжетъ лице, бока ломаетъ о типографскія буквы; признаюсь, что я призадумался. Долго не зналъ, что мнѣ дѣлать и что со мною будетъ, — горе меня взяло: еще никогда на семъ свѣтѣ мнѣ такъ тѣсно не приходилось.

Къ счастію Латинскіи словарь былъ переплетенъ на Англійскій манеръ, т. е. съ срѣзаннымъ задкомъ, — отъ етаго нитки прорвали листы, листы распустились и между ними сдѣлались довольно большія отверстія… вотъ вѣдь я знаю что дѣлаю, когда крѣпко на крѣпко запрещаю переплетчику срѣзывать задки у моихъ книгъ; нѣтъ хуже етаго переплета, — между листовъ всегда можетъ кто нибудь прорваться.

Пользуясь невѣжествомъ чертей въ переплетномъ дѣлѣ, я ну поворачиваться со стороны на сторону и головою, словно шиломъ, увеличивать отверстіе между листами и наконецъ —, къ велпчайшему моему удовольствію, я достигъ до того что могъ просунуть въ отверстіе голову. Едва удалось мнѣ ето сдѣлать, какъ не теряя бодрости —, ибо издавна обращаясь съ нечистою силою, чертей гораздо меньше боюся, нежели людей, — я громкимъ голосомъ закричалъ сатаненку:

„Молодъ еще, братъ, потѣшаться надъ почтенною публикою — еще у тебя усъ не пробило…”

— Да ужъ хороша и потѣха, — отвѣчалъ негодный мальчишка —, въ другихъ мѣстахъ я таки кое что набралъ, а у васъ въ гостиныхъ ¿льдины что ли сидятъ? кажется у васъ и свѣтло, и тепло, и пропасть свѣчей, и пропасть людей; а чтожъ на повѣрку? день деньской васъ варишь, варишь, жаришь, жаришь, а много много что выскочитъ изъ реторты нашъ же братъ чертененокъ, не вытерпѣвшій вашей скуки. Хоть бы попалась изъ гостиной какая нибудь закружившаяся бабочка! и того нѣтъ, только и радости, что валить изъ реторты копоть да вода, вода да копоть, — индо тошно стало. —

Я оставилъ безъ отвѣта слова дерзкаго мальчишки, хотя бы могъ отвѣчать ему сильно и убѣдительно, и въ етомъ случаѣ — виноватъ — поступилъ по чувству егоизма которымь, вѣроятно, я заразился въ гостиной: — я замѣтилъ что сатаненокъ, по обычаю всѣхъ лѣнивыхъ мальчишекъ, навертѣлъ указкою пропасть дыръ на словарѣ; я тотчасъ расчелъ что мнѣ въ нихъ будетъ гораздо удобнѣе пролезть, нежели въ отверстіе, оставшееся между листами, и тотчасъ я принялся за работу и ну протираться изъ страницы въ страницу.

Сіе многотрудное путешествіе которое можно сравнить развѣ съ путешествиями Капитана Парри между льдинами океана, было мнѣ не безполезно; на дорогѣ я встретился съ паукомъ, мертвымъ тѣломъ, колпакомъ, Игошею и другими любезными молодыми людьми которыхъ проклятый бѣсенокъ собралъ со всѣхъ сторонъ свѣта, и заставляла раздѣлять мою участь. Многіе изъ етихъ господь, отъ долгаго пребыванія въ сдоварѣ, такъ облѣпились словами, что начали превращаться въ сказки: иной еще сохранялъ свой прежній образъ; другой совсѣмъ превратился въ печатную статью; а нѣкоторые изъ нихъ были ни то, ни сё: получеловѣкъ и полусказка…

Повѣривъ другъ другу свои происшествія, мы стали разсуждать о средствахъ избавиться отъ нашего заточенія; я представилъ сотоварищамъ планъ, весьма благоразумный, а именно: пробираясь сквозь дыры, наверченныя указкою изъ страницы въ страницу, поискать: ¿не найдемъ ли подобного отверстія и въ переплетѣ, сквозь который можно было бы также пробраться тихомолкомъ?

Но представьте себѣ мой ужасъ и удивленіе, когда —, пока мы говорили, — я почувствовалъ что самъ начинаю превращаться въ сказку: глаза мои обратились въ епиграфъ, изъ головы понадѣлалось нѣсколько главъ, туловище сдѣлалось текстомъ, а ногти и волосы заступили мѣсто ошибокъ противъ языка и опечатокъ, необходимой принадлежности ко всякой книгѣ…

Къ щастію въ ето время балъ кончился и гости, разъѣзжаясь, разбили реторту; сатаненокъ испугался и, схватя словарь подъ мышку, побѣжалъ помочь своему горю; но въ торопяхъ выронилъ нѣсколько листовъ своей дурно переплетенной книги, а съ листами нѣкоторыхъ изъ своихъ узниковъ — въ числѣ коихъ находился и вашъ покорный слуга, почтенный читатель!

На чистомъ воздухѣ я употребилъ всѣ извѣстные мнѣ магическіе способы, необходимые для того чтобы опять обратиться въ человѣка — не знаю до какой степени удалось мнѣ ето; по едва я отлѣпился отъ бумаги, едва отеръ съ себя типографскія чернила, какъ почувствовалъ человѣческую натуру: схватилъ оброненныхъ сатаненкомъ моихъ товарищей, лежавшихъ на землѣ, и — вмѣсто того чтобы помочь имъ, расчиталъ что гораздо для меня будетъ полезнѣе свернуть ихъ въ комокъ, запрятать въ карманъ и наконецъ — представить ихъ на благоразсмотрѣніе почтеннаго читателя…

II
СКАЗСКА
О МЕРТВОМЪ ТѢЛѢ, НЕИЗВЕСТНО КОМУ ПРИНАДЛЕЖАЩЕМУ

Правда, волостной писарь, выходя на четверенькахъ изъ шинка, видѣлъ, что мѣсяцъ, ни съ сего, ни съ того, танцовалъ на небѣ и увѣрялъ съ божбою въ томъ все село; но міряне качали головами и даже подымали его на смѣхъ.

Рудый Панько, въ Вечерахъ на Хуторѣ.

По торговымъ селамъ Рѣженскаго уѣзда было сдѣлано охъ Земскаго Суда слѣдующее объявленіе:

„Отъ Рѣженскаго Земскаго Суда объявляется, что въ вѣдомствѣ его, на выгонной землѣ деревни Морковкиной-Наташино тожъ, 21 минувшаго Ноября найдено неизвѣстно чье мертвое мужеска пола тѣло, одѣтое въ сѣрый суконный вѣтхій шинель; въ нитяномъ кушакѣ, жилетѣ суконномъ краснаго и отчасти зеленаго цвѣта, въ рубашкѣ красной пестрядинной; на головѣ картузъ изъ старыхъ пестрядинныхъ тряпицъ съ кожанымъ козырькомъ; отъ роду покойному около 43 лѣтъ, росту 2 арш. 10 вершковъ, волосомъ свѣтлорусъ, лицемъ бѣль, гладколицъ, глаза сѣрые, бороду брѣетъ, подбородокъ съ просѣдью, носъ великъ и нѣсколько на-сторону, тѣлосложенія слабаго. Почему симъ объявляется: не окажется ли оному тѣлу бывшихъ родственниковъ или владѣльца онаго тѣла; таковые благоволили бы увѣдомить отъ себя въ село Морковкино-Наташино тожъ, гдѣ и слѣдствіе объ ономъ, нензвѣстно кому принадлежащему тѣлѣ производится; а если таковыхъ не найдется, то и о томъ благоволили бъ увѣдомить въ оное же село Морковкино.”

Три недѣли прошло въ ожпданіи владѣльцевъ мертваго тѣла; никто не являлся и наконецъ Засѣдатель съ Уѣзднымъ Лѣкаремъ отправились къ помѣщику села Морковкина въ гости; въ выморочной избѣ отвели квартиру Приказному Севастьянычу, также прикомандированному на слѣдствіе. Въ той же избѣ, въ заклѣти, находилось мертвое тѣло которое на завтра Судъ собирался вскрыть и похоронить обыкновеннымъ порядкомъ. Ласковый Помѣщикъ, для утѣшенія Севастьяныча въ его уединеніи, прислалъ ему съ барскаго двора гуся съ подливой, да штофъ домашней желудочной настойки.

Уже смерклось. Севастьянычь, какъ человѣкъ оккуратный, вмѣсто того чтобъ по обыкновенію своихъ собратій, взобраться на полати возлѣ только что истопленной и жарко истопленной печи, — разсудилъ за благо заняться приготовленіемъ бумагъ къ завтрешнему засѣданію, по тому болѣе уваженію что хотя отъ гуся осталися однѣ кости, но только четверть штофа была опорожнена; онъ предварительно поправилъ свѣтильню въ желѣзномъ ночникѣ, нарочито для подобныхъ случаевъ хранимомъ старостою села Морковкина, — и потомъ изъ кожанаго мѣшка вытащилъ старую замасленую тетрадку. Севастьянычь не могъ на нее посмотрѣть безъ умиленія: то были выписки изъ различныхъ Указовъ, касающихся до земскихъ дѣлъ, доставшіяся ему по наслѣдству отъ батюшки, блаженной памяти Подьячаго съ приписью —, въ городѣ Рѣженскѣ за ябѣды, лихоимство и непристойное поведеніе отставленнаго отъ должности, съ таковымъ впрочемъ пояснениіемъ, чтобы его впредь ни куда не опредѣлять и просьбъ отъ него не принимать, — за что онъ и пользовался уваженіемъ всего уѣзда. Севастьянычь, невольно вспоминалъ, что ета тетрадка была единственный кодексъ которымъ руководствовался Рѣженскій Земскій Судъ въ своихъ дѣйствіяхъ; что одинъ Севастьянычь могъ быть истолкователемъ таинственныхъ символовъ етой Сивиллиной книги; что посредствомъ ея магической силы онъ держалъ въ повиновеніи и Исправника и Засѣдателей, и заставлялъ всѣхъ жителей околодка прибѣгать къ себѣ за совѣтами и наставленіями; почему онъ и берегъ ее какъ зеницу ока, никому не показывалъ и вынималъ изъ подъ спуда только въ случаѣ крайней надобности; съ усмѣшкою онъ останавливался на тѣхъ страницахъ, гдѣ частію рукою его покойнаго батюшки и частію его собственною, были то замараны, то вновь написаны разныя незначущія частицы, какъ то: не, а, и и проч., и естественнымъ образомъ Севастьянычу приходило на умъ: какъ глупы люди и какъ умны онъ и его батюшка.

Между тѣмъ онъ опорожнилъ вторую четверть штофа и принялся за работу; но пока привычная рука его быстро выгибала, крючки на бумагѣ, его самолюбіе, возбужденное видомъ тетрадки, работало: онъ вспоминалъ сколько разъ онъ перевозилъ мертвыя тѣла на границу сосѣдняго уѣзда и тѣмъ избавлялъ своего Исправника отъ излишнихъ хлопотъ; да и вообще: составить ли опредѣленіе, справки ли навести, подвести ли законы, войти ли въ сношеніе съ просителями, рапортовать ли начальству о невозможности исполнить его предписанія, — вездѣ и на все Севастьянычь; съ улыбкою воспоминалъ онъ объ изобрѣтенномъ имъ средствѣ: всякой повальный обыскъ обращать въ любую сторону; онъ вспоминалъ какъ еще недавно такимъ невиннымъ способомъ онъ спасъ одного своего благопріятеля: етотъ благопріятель сдѣлалъ какое то дѣльцо, за которое онъ могъ бы легко совершить нѣкоторое не совсѣмъ пріятное путешествіе; учиненъ допросъ, наряженъповальный обыскъ, — но при семъ случаѣ Севастьянычь надоумилъ спросить прежде всѣхъ одного грамотнаго молодца съ руки его благопріятелю; по словамъ грамотнаго молодца написали бумагу которую грамотный молодецъ перекрестяся подписалъ, а самъ Севастьянычь приступилъ къ одному обывателю, къ другому, къ третьему съ вопросомъ; „¿И ты тоже, и ты тоже?” да такъ скоро началъ перебирать ихъ что —, пока обыватели еще чесали за ухомъ и кланялись, приготовляясь къ отвѣту, — онъ успѣлъ ихъ переспросить всѣхъ до послѣдняго, и грамотный молодецъ снова, за неумѣніемъ грамоты своихъ товарищей, подписалъ перекрестяся, ихъ единогласное показаніе. Съ неменьшимъ удовольствіемъ вспоминалъ Севастьянычь какъ при случившемся значительномъ начетѣ на Исправника, онъ успѣлъ вплести въ ето дѣло человѣкъ до пятидесяти, начетъ разложить на всю братію, а потомъ всѣхъ и подвести подъ милостивый Манифестъ. — Словомъ, Севастьянычь видѣлъ, что во всѣхъ знаменитыхъ дѣлахъ Рѣженскаго Земскаго Суда онъ былъ единственнымъ виновникомъ, единственнымъ выдумщикомъ и единственнымъ исполнителемъ; что безъ него бы погибъ Засѣдатель, погибъ Исправникъ, погибъ и Уѣздный Судья и Уѣздный Предводитель; что имъ однимъ держится древняя слава Рѣженскаго уѣзда, — и невольно по душѣ Севастьяныча пробѣжало сладкое ощущеніе собственнаго достоинства. Правда, издали —, какъ будто изъ облаковъ, — мелькали ему въ глаза сердитые глаза Губернатора, допрашивающее лице Секретаря Уголовной Палаты; но онъ посмотрѣлъ на занесенныя метелью окошки; подумалъ о трехъ стахъ верстахъ, отдѣляющихъ его отъ сего ужаснаго призрака; для увеличенія бодрости выпилъ третью четверть штофа и — мысли его сдѣлались гораздо веселѣе: ему представился его веселый Рѣженскій домикъ, нажитый своімъ умкомъ; бутыли съ наливкою на окошкѣ между двумя бальзаминными горшками; шкапъ съ посудою и между нею въ срединѣ на почетномъ мѣстѣ хрустальная на фарфоровомъ блюдцѣ перешница: вотъ идетъ его полная бѣлолицая Лукерья Петровна; въ рукахъ у ней здобный крупичатый коровай; вотъ телка, откормленная къ Святкамъ, смотритъ на Севастьяныча; большой чайникъ съ самоваромъ ему кланяется и подвигается къ нему; вотъ теплая лежанка, а возлѣ лежанки перина съ камчатнымъ одѣяломъ, а подъ периною свернутый лоскутъ пестрядки, а въ пестрядкѣ бѣлая холстинка, а въ холстинкѣ кожаный книжникъ, а въ книжникѣ сѣренькія бумажки; — тутъ воображеніе перенесло Севастьяныча въ лѣта его юности: ему представилось его бѣдное житье-бытье въ батюшкиномъ домѣ; какъ часто онъ голодалъ отъ матушкиной скупости; какъ его отдали къ дьячку учиться грамотѣ —, онъ отъ души хохоталъ вспоминая, какъ однажды съ товарищами забрался къ своему учителю въ садъ за яблоками и напугалъ дьячка который принялъ его за настоящаго вора; какъ за то былъ высѣченъ и въ отмщеніе оскоромилъ своего учителя въ самую Страстную Пятницу; потомъ представлялось ему: какъ наконецъ онъ обогналъ всѣхъ своихъ сверстниковъ и достигъ до того что читалъ апостолъ въ приходской церкви, начинал самымъ густымъ басомъ и кончая самымъ тоненькимъ голоскомъ, на удивленіе всему городу; какъ Исправникъ, замѣтивъ что въ ребенкѣ будетъ прокъ, приписалъ его къ Земскому Суду; какъ онъ началъ входить въ умъ; оженился съ своею дражайшею Лукерьей Петровной; подучилъ чинъ Губернскаго Регистратора, въ коемъ и до днесь пребываетъ, да добра наживаетъ; сердце его растаяло отъ умиленія и онъ на радости опорожнилъ и послѣднюю четверть обворожительнаго напитка. Тутъ пришло Севастьянычу въ голову что онъ не только что въ Приказѣ, но хватъ на всѣ руки: какъ заслушиваются его, когда онъ подъ вечерокъ, въ веселый часъ, примется разсказывать о Бовѣ Королевичѣ, о похожденіяхъ Ваньки Каина, о путешествіи купца Коробейникова въ Іерусалимъ — неумолкаемыя гусли, да и только! — и Севастьянычь началъ мечтать: куда бы хорошо было, если бы у него была сила Бовы Королевича и онъ бы смогъ кого за руку — у того рука прочь, кого за голову — у того голова прочь; потомъ захотѣлось ему посмотрѣть, что за Кипрскій такой островъ есть, который, — какъ описываетъ Коробейниковъ, — изобиленъ деревяннымъ масломъ и Греческимъ мыломъ, гдѣ люди ѣздятъ на ослахъ и на верблюдахъ, и онъ сталъ смѣяться надъ тамошними обывателями которые не могутъ догадаться запрягать ихъ въ сани; тутъ начались въ головѣ его разсужденія: — онъ нашелъ что или въ книгахъ неправду пишутъ, или вообще Греки должны быть народъ очень глупый, потому что онъ самъ разспрашивалъ у Грековъ —, пріѣзжавшихъ на Рѣженскую ярмарку съ мыломъ и пряниками, и которымъ кажется должно было знать что въ ихъ землѣ дѣлается, ¿зачемъ они взяли городъ Трою —, какъ именно пишетъ Коробейниковъ, — а Царь-градь уступили Туркамъ? — и никакого толку отъ етаго народа не могъ добиться: что за Троя такая, Греки не могли ему расказать, говоря что вероятно выстроили и взяли етотъ городъ въ ихъ отсутствие; — пока онъ занимался етимъ важнымъ вопросомъ предъ глазами его проходили: и Арапскіе разбойники; и Гнилое море; и процессія погребенія кота; и Палаты Царя Фараона, внутри всѣ вызолоченныя; и птица Строфокамилъ, вышиною съ человѣка, съ утиною головою, съ камнемъ въ копытѣ…

Его размышленія были прерваны слѣдующими словами которыя кто-то проговорилъ подлѣ него:

„Батюшка Иванъ Севастьянычь! я къ вамъ съ покорнейшею просьбою”

Ети слова напомнили Севастьянычу его ролю Приказнаго и онъ по обыкновенію принялся писать гораздо скорѣе, наклонилъ голову какъ можно ниже, и не сворачивая глазъ съ бумаги, отвѣчалъ протяжнымъ голосомъ:

— ¿Что вамъ угодно?

„Вы отъ Суда вызываете владѣльцевъ поднятаго въ Морковкинѣ мертваго тѣла.”

— Та-акъ-съ —

„Такъ изволите видѣть — ето тѣло мое”—

— Та-акъ-съ. —

„¿Такъ не льзя ли мнѣ сдѣдать милость поскорѣе его выдать?”

— Та-акъ-съ. —

„А ужъ на благодарность мою надѣйтесь… «

— Та-акъ-съ; — ¿Что же покойникъ-та крѣпостной что ли вашъ былъ?…… —

„Нѣтъ, Иванъ Севастьянычь, какой крѣпостной, ето тѣло мое, собственное мое…”

— Та-акъ-съ.—

„Вы можете себѣ вообразить каково мнѣ безъ тѣла. — Сдѣдайте одолженіе, помогите поскорѣе. «

— Все можно-съ, да трудновато немного скоро-то ето дѣло сдѣлать, — вѣдь оно не блинъ, кругомъ пальца не обвернешь; справки надобно навести, кабы подмазать немного……—

„Да ужъ въ етомъ не сомнѣвайтесь, — выдайте лишь только мое тѣло, а то я и пятидесяти рублей не пожалѣю… «

При сихъ словахъ Севастьянычь поднялъ голову, но не видя никого сказалъ:

„Да войдите сюда, что на морозѣ стоять.”

— Да я здѣсь, Иванъ Севастьянычь, возлѣ васъ стою. —

Севастьянычь поправилъ лампадку, протеръ глаза, но не видя ничего, пробормоталъ:

„Тьфу къ чорту! — ¿да что я, ослѣпъ что ли? — я васъ не вижу сударь.”

— Ничего нѣтъ мудренаго! ¿какъ же вамъ меня видѣть безъ тѣла? —

„Я право въ толкъ не войду вашей рѣчи, дайте хоть взглянуть на себя.”

— Извольте, я могу вамъ показаться на минуту……… только мнѣ ето очень трудно… —

И при сихъ словахъ въ темномъ углу стало показываться какое-то лице безъ образа; то явится, то опять пропадетъ —, словно, молодой человѣкъ въ первой разъ приѣхавшій на балъ, — хочется ему подойти къ дамамъ и боится, выставитъ лице изъ толпы и опять спрячется……

— Извините-съ — между тѣмъ говорилъ голосъ — сдѣлайте милость извините, вы не можете себѣ вообразить какъ трудно безъ тѣла показываться! — сдѣлайте милость, отдайте его мнѣ поскорѣе, — говорятъ вамъ, что пятидесяти рублей не пожалѣю. —

„Радъ вамъ служить, сударь, но право въ толкъ не возьму вашихъ рѣчей… ¿есть у васъ просьба?……”

— ¿Помилуйте, — какая просьба? какъ мнѣ было безъ тѣла ее написать? ужъ сделайте милость, вы сами потрудитесь. —

„Легко сказать, сударь, потрудиться, говорятъ вамъ, что я тутъ ни чорта не понимаю…”

— Ужъ пишите только, — я вамъ буду сказывать. —

Севастьянычь вынулъ листъ гербовой бумаги.

„Скажите, сдѣлайте милость: ¿есть ли у васъ покрайней мѣрѣ чинъ, имя и отчество? —

— ¿Какъ же? — меня зовутъ Цвеерлей-Джонъ-Луи. —

„¿Чинъ вашъ сударь?”

— Иностранецъ. —

И Севастьянычь написалъ на гербовомъ листѣ крупными буквами:

„Въ Рѣженскій Земскій Судъ отъ иностраннаго недоросля изъ дворянъ Савелія Жалуева, объясненіе:

„¿Чтожъ далѣе?”

— Извольте только писать, — я ужъ вамъ буду сказывать; пишите: имѣю я… —

„¿недвижимое имѣнiе что ли?” спросилъ Севастьянычь.

— Нѣтъ-съ: имѣю я несчастную слабость… —

„¿Къ крѣпкимъ напиткамъ, что-ли? — о ето весьма непохвально…”

— Нѣтъ-съ: имѣю я несчастную слабость выходить изъ моего тѣла… —

„Кой чортъ!” вскричалъ Севастьянычь, кинувъ перо, „да вы меня морочите, сударь!”

— Увѣряю васъ, что говорю сущую правду, — пишите только знайте; пятьдесятъ рублей вамъ за одну просьбу, да пятьдесятъ еще, когда выхлопочите дѣло…… —

И Севастьянычь снова принялся за перо.

— Сего 20 Октября ѣхалъ я въ кибиткѣ, по своей надобности, по Рѣженскому тракту, на одной подводѣ и какъ на дворѣ было холодно, и дороги Рѣженскаго Уѣзда особенно дурны…… —

„Нѣтъ ужъ на етомъ извините” возразилъ Севастьянычь, „етаго написать никакъ нельзя; ето личность, а личности въ просьбахъ помѣщать Указами запрещено…”

— По мнѣ пожалуй; ну такъ просто: на дворѣ было такъ холодно, что я боялся заморозить свою душу, — да и вообще мнѣ такъ захотѣлось скорѣе приѣхать на ночлегъ…… что я не утерпѣлъ… и, по своей обыкновенной привычкѣ, выскочилъ изъ моего тѣла… —

„Помилуйте!” вскричалъ Севастьянычь. —

— Ничего, ничего, продолжайте, — чтожъ дѣлать если такая у меня привычка… ¿вѣдь, въ ней ничего нѣтъ противузаконнаго, не правдалт? —

„Та-акъ-съ” отвѣчалъ Севастьянычь „¿чтожъ далѣе?”

— Извольте писать: выскочилъ изъ моего тѣла, уклалъ его хорошенько во внутренности кибитки…… чтобы оно не выпало… связалъ у него руки возжами и отправился на станцію… въ той надеждѣ, что лошадь сама прибѣжитъ на знакомый дворъ… —

„Должно признаться” замѣтплъ Севастьянычь, „что вы въ семъ случаѣ поступили очень неосмотрительно.”

— Пріѣхавши на станцію, я взлезъ на печку отогрѣть душу…… и когда, по разчисленію моему…… лошадь должна была возвратиться на постоялый дворъ… я вышелъ ее провѣдать, но однакоже во всю ту ночь ни лошадь, ни тѣло не возвращались… на другой день утромъ я поспѣшилъ на то мѣсто, гдѣ оставилъ кибитку… но уже и тамъ ее не было… полагаю что бездыханное тѣло мое отъ ухабовъ выпало изъ кибитки и было поднято проѣзжавшимъъ Исправникомъ, а лошадь уплелась за обозами… послѣ трехъ недѣльнаго тщетпаго искапія, я, увѣдомившись нынѣ о объявленіи Рѣженскаго Земскаго Суда, коимъ вызываются владельцы найденнаго тѣла… покорнѣйше прошу оное мое тѣло мнѣ выдать, яко законному своему владѣльцу…… причемъ присовокупляю покорнѣйшую просьбу дабы благоволилъ вышеписанный Судъ сдѣлать распоряженіе… оное тѣло мое предварительно опустить въ холодную воду, что бы оно отошло… если же отъ случившагося паденія есть въ томъ частоупоминаемомъ тѣлѣ какой либо изъянъ… или оное отъ морозу гдѣ либо попортилось…… то оное чрезъ Уѣзднаго Лѣкаря приказать поправить на мой коштъ и о всемъ томъ учинить какъ законы повелѣваютъ въ чемъ и подписуюсь… —

„Ну, извольте же подписывать” сказалъ Севастьянычь окончивши бумагу.

— Подписывать! легко сказать! говорятъ вамъ, что у меня теперь со мною рукъ нѣту — онѣ остались при тѣлѣ; подпишите вы за меня, что за неимѣніемъ рукъ…—

„Нѣтъ! извините, возразилъ Севастьянычь, едакой и формы нѣть — а просьбъ писанныхъ не по формѣ, Указами принимать запрещено; если вамъ угодно: за неумѣніемъ грамоты…”

— Какъ заблагоразсудите! по мнѣ все равно… —

И Севастьянычь подписалъ: „къ сему объясненію за неумѣніемъ грамоты, по собственной просъбѣ просителя, Губернскій Регистраторъ Иванъ Севастьяновъ сынъ Благосердовъ, руку прпложилъ.”

— Чувствительнѣйше вамъ обязанъ, почтейнѣйшій Иванъ Севастьяновичъ! Ну, теперь вы похлопочите чтобъ ето дѣло поскорѣе рѣшили, — не можете себѣ вообразить какъ не ловко быть безъ тѣла!.. а я сбѣгаю покуда повидаться съ женою… будьте увѣрены, что я уже васъ не обижу… —

„Постойте, постойте, Ваше Благородіе, вскричалъ Севастьянычь, въ просьбѣ противорѣчіе… — ¿какъ же вы безъ рукъ уклались… или уклали въ кибиткѣ свое тѣло?… тьфу къ чорту, ничего не понимаю.”

Но отвѣта не было. Севастьянычь прочелъ еще разъ просьбу, началъ надъ нею думать, думалъ — думалъ…

Когда онъ проснулся, ночникъ погасъ и утренній свѣтъ пробивался сквозь обтянутое пузыремъ окошко. Съ досадою взглянулъ онъ на пустой штофъ, предъ нимъ стоявшій… ета досада выбила у него изъ головы ночное произшествіе; онъ забралъ свои бумаги не посмотря и отправился на барскій дворъ въ надеждѣ тамъ опохмѣлиться.

Заседатель, выпивъ рюмку водки, принялся разбирать Севастьянычевы бумаги и напалъ на просьбу иностраннаго недоросля изъ дворянъ…

„Ну братъ Севастьянычь” вскричалъ онъ прочитавъ ее „ты вчера на сонъ грядущій порядкомъ подтянулъ; екую околесную нагородилъ… послушайте-ка Андрей Игнатьевичъ,” прибавилъ онъ, обращаясь къ уѣздному Лѣкарю, „вотъ намъ какого просителя Севастьянычь предоставилъ,” и онъ прочелъ уѣздному Лѣкарю курьёзную просьбу отъ слова до слова, помирая со смѣху. „Пойдемте-ка, господа, сказалъ онъ наконецъ, вскроемте ето болтливое тѣло, да если оно не отзовется, такъ и похоронимъ его по добру по здорову, — въ городъ пора.”

Ети слова напомнили Севастьянычу ночное произшествіе —, и какъ оно ни странно ему казалось, — но онъ вспомнилъ о пятидесяти рубляхъ, обѣщанныхъ ему просителемъ, если онъ выхлопочетъ ему тѣло, и сурьёзно сталъ требовать отъ Засѣдателя и Лѣкаря чтобъ тѣло не вскрывать, потому что етимъ можно его перепортить такъ что оно уже никуда не будетъ годится, — а просьбу записать во Входящій обыкновеннымъ порядкомъ.

Само собою разумѣется что на ето требованіе Севастьянычу отвѣчали совѣтами протрезвиться, тѣло вскрыли, ничего въ немъ не нашли и похоронили.

Послѣ сего происшествия, мертвецова просьба стала ходить по рукамъ, вездѣ ее списывали, дополняли, украшали, читали, и долго Рѣженскія старушки крестились отъ ужаса, ее слушая.

Преданіе не сохранило окончанія сего необыкновеннаго происшествія: въ одномъ сосѣднемъ уѣздѣ разсказывали что въ то самое время, когда лѣкарь дотронулся до тѣла своимъ бистуріемъ, владѣлецъ вскочилъ въ тѣло, тѣло поднялось, побѣжало и что за нимъ Севастьянычь долго гнался по деревнѣ, крича изо всѣхъ силъ: „лови, лови покойника!”

Въ другомъ же уѣздѣ утверждаютъ, что владѣлецъ и до сихъ поръ каждое утро и вечеръ приходитъ къ Севастьянычу, говоря: „¿Батюшка Иванъ Севастьянычь, чтожъ мое тѣло? ¿когда вы мнѣ его выдадите?” и что Севастьянычь, не теряя бодрости, отвѣчаетъ: „А вотъ собираются справки.” Тому прошло уже лѣтъ двадцать.

III
ЖИЗНЬ И ПОХОЖДЕНІЯ ОДНОГО ИЗЪ ЗДѢШНИХЪ ОБЫВАТЕЛЕЙ ВЪ СТЕКЛЯННОЙ БАНКѢ,
или Новый Жоко
(классическая повѣсть.)

Il n’est point de serpent, ni de monstre

          odieux,

Qui par I’art imité, ne puisse plaire

          aux yeux.

Boileau.

Змѣи, чудовища, всѣ гнусныя

          созданья

Плѣняютъ часто насъ въ искусствахъ

          подражанья.

Переводъ Графа Хвостова.

„…Что касается до меня,” сказалъ мнѣ одинъ изъ любезныхъ молодыхъ людей, то всѣ ваши несчастія — ничто передъ моими. Великая важность, что вы попали въ словарь! Сколько млекопитающихся желали бы добиться етой чести. Мнѣ такъ напротивъ здѣсь очень хорошо: я такъ пообтерся о печатные листы, что —, сказать безъ самолюбія, — я никакъ не промѣняю теперешняго моего образа на прежній. Не будь я сказкою, — я бы ввѣкъ не понялъ что со мною случилось; — теперь по крайней мѣрѣ, волею неволею, а долженъ ясно понимать всѣ обстоятельства моей жизни, быть готовымъ каждому отдать въ ней отчетъ, а ето право не бездѣлица. Вы горюете, Господа, о томъ, что попались въ Словарь! ¿что бы сказали когдабъ, подобно мнѣ, вы попались въ стеклянную банку и подвергнулись бы опасности быть съѣдену собственнымъ вашимъ родителемъ? Не удивляйтесь, Господа, я разсказываю сущую правду.

Но прежде, нежели я приступлю къ повѣствованію, я долженъ изъяснить вамъ мое недоумѣніе о предметѣ, котораго я и до сихъ поръ не поенимаю: ¿зачемъ вы, Господа Человѣки, терпите посреди себя злодѣевъ, которые только и дѣла дѣлаютъ что снимаютъ черепа, разбираютъ мозгъ, растягиваютъ сердце на булавочкахъ, обрываютъ ноги, — злодѣи! которыхъ вы называете Природонаблюдателями, Естествоиспытателями, Ентомологами и проч. т. п. ¿Зачемъ ети господа? ¿зачемъ ихъ холодныя преступленія? ¿на какую пользу? я до сихъ поръ етаго постичь не могу.

Вы улыбаетесь, — вы какъ будто хотите сказать, что я не пойму вашихъ объясненій. Такъ и быть, — я и на то согласенъ…

Слушайтежъ:

Я происхожу отъ рода древняго и знаменитаго Арахнидовъ или Аранеидовъ—, ибо до сихъ поръ паши лѣтописцы спорятъ о нашемъ наименованіи. Существуетъ предание, что мы родъ свой ведемъ отъ крокодиловъ; Египетскіе Гіероглифы, гдѣ насъ или нашихъ еднноплеменниковъ изображаютъ вмѣстѣ съ нашими праотцами и творенія Еліяна могутъ служить вамъ въ томъ порукою; вообще мы играли важную ролю въ древности: знаменитая Лидійская жена, гонимая Минервою, приняла нашъ образъ; Аристотель описывалъ наши древнія битвы съ ящерицами; Демокритъ увѣрялъ что мы употребляемъ наши сѣти какъ дикобразъ свои иглы: Плиній свидѣтельствовалъ что достаточно двухъ насѣкомыхъ, находящихся въ нашей внутренности для того чтобы истребить человѣка прежде его рожденія, и такова наша важность въ Природѣ, что надъ нашими колыбелями долго спорили ученые называть ли ихъ nymphæ ovifonnes!

Семейство наше прннадлежитъ къ славной Фамиліи Ктенизовъ и отецъ мой назывался Ликосъ, — слово, котораго высокое значеніе вы должны понять, если знаете по Гречески. Для нашихъ обиталищъ мы роемъ въ землѣ глубокія пещеры; ко входу укрѣпляемъ камни и дерево, которыя гордо поворачиваются на своихъ вереяхъ — отъ насъ люди заняли то, что они называютъ дверями. Сверхъ того —, говоря краснорѣчивыми устами нашихъ біографовъ, — Природа дала намъ: два четыресоставныя кусательныя острія, челюсти зубчатыя, снабженныя когтикомъ; но что всего важнѣе, одарила насъ проворствомъ, хитростію, силою мышицъ и неукротимою храбростію. Увы! можетъ быть въ ней она положила зародишь и нашего злополучія!

Съ самыхъ юныхъ лѣтъ я боялся отца моего; его грозный видъ, его жестокосердіе устрашали меня; каждый взглядъ его, казалось, грозилъ мнѣ погибелью; матери моей давно уже не было; всѣ братья мои стали жертвою его естественной лютости; уцѣлѣлъ одинъ я, ибо мнѣ удалось убѣжать изъ отсческаго дома; я скрылся среди дикихъ дебрей моей отчизны и часто, среди густыхъ кустарниковъ, съ трепетомъ смотрѣлъ какъ отецъ мой раскидывалъ сѣти пернатымъ, съ какимъ искусствомъ онъ заманивалъ ихъ, или съ какою жадностію истреблялъ себѣ подобныхъ. Между тѣмъ мнѣ надобно было помыслить о своемъ пропитаніи; я рѣшился, по примѣру отца, сдѣлаться охотникомъ, разставлять сѣти; Природа помогла мнѣ: слабыми мышцами я натянулъ верви, притаился и мнѣ пощастливилось; пернатыя, хотя изрѣдка, но попадались ко мнѣ; я питался ими. Такъ протекло долгое время, нѣсколько уже разъ свѣтлое теплое лѣто уступало мѣсто мрачной холодной зимѣ и снова явилось и согрѣвало мое жилище; я возмужалъ: пламенныя страсти начали волновать меня и я сталъ искать себѣ подруги. Природа, моя руководительница, совершила мое желаніе; я нашелъ подругу; взаимная любовь укрѣпила связь нашу; — мы быстро пробѣгали съ нею высокія скалы; на легкихъ вервіяхъ спускались въ пропасти, вмѣстѣ разставливали сѣти, вмѣстѣ ловили пернатыхъ и весело раздѣляли послѣднюю каплю росы, посылаемой небомъ; вскорѣ я увидѣлъ необходимость увеличить мое жилище, далѣе раскидывать сѣти: уже подруга моя чувствовала себя беременною, она уже боялась оставлять свое жилище, и я одинъ долженъ былъ доставлять ей пищу; съ какою радостію ходилъ я на охоту; природная ловкость и хитрость казалось во мнѣ увеличились; я презиралъ опасности, смѣло нападалъ на враговъ нашихъ и во время зимы —, когда небо темно и когда тягостной сонъ налагалъ цѣпи на всѣхъ обитателей моей отчизны, — я въ тепломъ гнѣздѣ благословлялъ Природу. — Но увы! не долго продолжалось ето блаженство. Скоро наступили тяжкія времена! молва о могущества и лютости отца моего ежедневно увеличивалась; уже почти всѣ сосѣди мои или сдѣлались его жертвою, или оставили родину; каждый день владѣнія отца моего распространялись; отъ природы быстрый и сильный, онъ взлѣзалъ на высокія скалы, внимательнымъ глазомъ осматривалъ все его окружающее и какъ молнія низпадалъ на свою добычу. Уже отецъ мой приближался; къ моему жилищу; уже часто сѣти отца моего касались моихъ сѣтей и стопы его потрясали мое убѣжище. Я въ ужасѣ не оставлялъ ни на минуту моей подруги; къ счастію отецъ еще не примѣтилъ ее; но къ величайшему моему прискорбію часто онъ выхватывалъ добычу, попавшуюся въ мои сѣти, и вмѣсто прежней обильной пищи я принужденъ былъ раздѣлять лишь голодъ съ моею подругою. Еще я скрывалъ отъ нея весь ужасъ нашей участи; терпѣливо сносилъ, когда она упрекала меня въ бездѣйствіи, когда умоляла меня утолить ея голодъ; но наконецъ силы ея стали истощеваться; блѣдность начала разливаться по ней; всѣ мышцы ея пришли въ оцѣпененіе… въ грусти я вышелъ изъ моего жилища, — вижу: сѣть шевелится, еще, — уже въ мысляхъ ловлю добычу, несу къ моей возлюбленной, утоляю и ея и свой голодъ… таюсь, быстро бросаюсь къ своей цѣли… ¿что же? отецъ пожираетъ добычу мнѣ принадлежащую! отчаяніе овладѣло мною; въ порывѣ мщенія я рѣшился сразиться съ врагомъ моимъ, не смотря на превосходство его силы, — но въ ту минуту мысль о подругѣ — необходимой жертвѣ врага послѣ моей погибели, ета мысль поразила меня; я удержалъ себя и скрѣпя сердце смотрѣлъ какъ отецъ мой утолилъ свой голодъ, изорвалъ сѣть, мною разкинутую, и гордый, спокойный, возвратился въ свои владѣнія. Между тѣмъ новыя намѣренія родились въ головѣ моей.

Близъ нашей родины находилась ужасная пропасть; границы ея терялись въ отдаленіи и глубины ея никто еще не рѣшался нзмѣрить; видно однакоже было что огромныя камни покрывали дно ее и мутный источникъ шумѣлъ между ними; нѣкоторые смѣльчаки рѣшались спускаться въ сію пропасть, но всѣ они пропали безъ вѣсти, и носилась молва, что ихъ всѣхъ унесъ потокъ въ своемъ стремленіи. Не смотря на то, одинъ изъ моихъ сосѣдей —, по природѣ любившій путешествовать, — разсказывалъ мнѣ, что за етою пропастью есть не только страны, подобный нашей, но что близко ихъ есть еще другія —, совсѣмъ отъ нашихъ отличныя, — гдѣ царствуетъ вѣчное лѣто и гдѣ дичи такъ много что сѣтей почти не для чего раскидывать. До сихъ поръ я считалъ разсказы моего сосѣда баснею и совсѣмъ было забылъ о нихъ; но въ сію минуту они пришли мнѣ въ голову, ¿что же? подумалъ я: вездѣ гибель неминуемая: или будемъ жертвою гнѣвнаго врага, или умремъ съ голода — ето вѣрно; страшно и неизвѣстное, — но въ немъ есть всегда какой то призракъ надежды, испытаемъ! Сказано — сдѣлано; я прицѣпилъ легкую вервь къ вершинѣ скалы и принялся спускаться; скоро достигъ я другой скалы которая служила подножіемъ первой и къ ней также прицѣпилъ веревку, потомъ къ третьей; наконецъ уже не было скалъ подо мною, я качался между небомъ и землею, и —, не смотря на подымавшийся вѣтеръ, — любопытнымъ взоромъ осматривалъ все меня окружающее; уже близко былъ я къ землѣ; видѣлъ, какъ водяное море протекало между моремъ камней и примѣтилъ; что въ одномъ мѣстѣ удобно было переправиться чрезъ него на другую сторону, гдѣ какъ мнѣ казалось, зеленѣлись такіяже роскошныя стремнины какъ и въ моей родинѣ. Надежда моя возрасла, и радость взволновала сердце, — какъ вдругъ веревка моя сильно закачалась, ето удивило меня, быстро поднялся я на верхъ и ¿что же увидѣлъ? — отецъ мой гнался за моей подругой; въ мое отсутствіе онъ замѣтилъ ее, воспылалъ къ ней преступною страстію! нещастная собрала послѣднія силы и увидѣвъ веревку, опущенную въ пропасть, рѣшилась по ней спуститься; я поспѣшилъ ей помочь, уже мы были на половинѣ пути, какъ вдругъ дунулъ порывистый вѣтеръ, вервь оборвалась, и я очутился въ бурномъ потокѣ; къ счастію берегъ былъ близко и я, не смотря на ослабѣвшія мои силы, выбрался на сушу; минута собственной опасности заставила меня позабыть о моей подругѣ, — ета минута прошла, грусть и недоумѣніе сжали мое сердце. ¿Гдѣ найти мою подругу, гдѣ найти мое пепелище? Между тѣмъ вдругъ солнце затмилось, гляжу: двѣ,— не знаю какъ назвать, — двѣ двіжущіяся горы надо мною; небольшія рытвины, расположенные полукружіемъ покрывали ихъ и во внутренности съ шумомъ переливалась какая то красноватая жидкость; онѣ приближаются, я слышу мѣрные удары какого-то молота, на меня пашетъ жаръ, отличный отъ солнечнаго; я сжатъ между двумя горами; не знаю что было со мною въ ету минуту, ибо я потерялъ чувства; когда же опомнился, то увидѣлъ себя въ какомъ то страшномъ жилищѣ, котораго великолѣпіе тщетно я бы хотѣлъ изобразить вамъ.

Вокругъ меня были блестящія, прозрачныя стѣны; въ первую минуту мнѣ показалось что то были слившіяся капли росы; но они составлены были частію изъ кристальныхъ колоннъ, самыхъ разнообразныхъ, — частію изъ шаровъ, наполненныхъ воздухомъ, но столь плотно и искусно сжатыхъ что между ними едва замѣтны были отверстія; вскорѣ солнце освѣтило мое жилище; тьмочисленныя краски заиграли на кристаллахъ; переливались радужные цвѣты и отражаясь на поверхности моего тѣла, безпрестанно производили во мнѣ новыя, разнообразныя, сладкія ощущенія! — какъ описать ето величественное зрѣлище! еще прежде я любилъ смотрѣть когда солнце пораждало цвѣты на капляхъ росы, но никогда я не могъ вообразить чтобы лучей его достало украсить столь обширное жилище, какова была моя темница.

Темница — сказалъ я. Такъ! не смотря на все великолѣпіе, меня окружавшее, — я все дѵмалъ о прежнемъ моемъ жилищѣ, о моей подругѣ, о моей независимости. Хватаясь за оконечности кристалловъ, привязывая къ нимъ верви, я хотя съ трудомъ, но добрался до половины стѣны, — вдругъ что-то зашумѣло надъ моею головою, — новое чудо! — стадо пернатыхъ влетѣло въ мое жилище. Съ новымъ усиліемъ я продолжалъ подниматься, желая найти то отверстіе, въ которое влетѣли пернатые; „вокругъ меня сплошныя стѣны,” думалъ я — „ето отверстіе должно находиться вверху!” — ¿но что увидѣлъ я, достигши до потолка? онъ былъ не что иное какъ сборъ произведеній почти изъ всѣхъ царствъ Природы, соединенныхъ между собою почти такъ же, какъ мы соединяемъ верви сѣтей. Я не могъ довольно надивиться искусству того существа которое составило ету ткань; въ ней видны были остатки растеній, остатки насѣкомыхъ, минералы, все ето держалось чудною связью; какихъ усилій, какихъ трудовъ было надобно чтобы не только укрѣпить ето все между собою, но даже собрать съ разныхъ концевъ вселенной. Всего удивительнее показалось мнѣ то что ета ткань плотно прилегала къ кристаллу, но однако не была къ нему привязана.

Лишь здѣсь удалось мнѣ объяснить себѣ для какого употребленія могла быть ета чудная ткань; но и здѣсь еще я спрашиваю самаго себя ¿ета драгоцѣнная ткань, не смотря на все свое великолѣпіе, можетъ ли быть столь же полезна какъ наши сѣтпи — и не одинъ я; я знаю: многіе люди еще не рѣшили етаго вопроса.

Не нашедъ отверстія, я опустился внизъ и видя невозможность вырваться изъ моей темницы, — рѣшился въ ожиданіи удобнаго къ тому случая, воспользоваться дарами судьбы или мощнаго волшебника пославшаго мнѣ пернатыхъ. Къ счастію мнѣ ето не стоило большаго труда; всѣ онѣ были весьма слабы и не попадали, а падали въ сѣти которыя я разставлялъ имъ.

Такъ прошло долгое время, солнце уже начинало скрываться, я приготовлялъ себѣ теплой уголъ на время зимы; ¿но какъ изобразить мое удивленіе? едва сокрылось солнце, какъ явилось другое. Признаюсь, трепетъ обнялъ меня, когда я подумалъ до какой степени можетъ простираться власть чародѣевъ! Вызвать свое солнце — какъ бы въ насмѣшку надъ свѣтиломъ Прпроды! превратить ея порядокъ! до сихъ поръ я не могу вспомнить объ етомъ безъ ужаса! Правда, ето волшебное солнце только свѣтомъ напоминало о настоящемъ; не было у него теплоты; но не смотря на то, оно также какъ настоящее, раскрашивало стѣны кристалловъ меня окружавшія.

Въ то время какъ я разсматривалъ ето чудное явленіе, послышался далекій громъ — Ну, думалъ я, онъ разразитъ чародѣя за его преступленія, разрушить мою темницу и я восторжествую…

Чрезъ мгновеніе я замѣтилъ, что етотъ громъ былъ дѣйствіе самаго чародѣйства; онъ не походилъ на обыкновенный громъ Природы ибо продолжался безпрерывно; между тѣмъ жилище мое трепетало; не только каждый кристаллъ отзывался внѣшнимъ звукамъ, но даже вервь, на которой я находился, звучала; доселѣ я не могу себѣ объяснить етаго страннаго дѣйствія: вѣроятно чародѣй, во власти котораго я находился, совершалъ въ ето время какое либо столь страшное таинство, что всѣ предметы имъ сотворенные вторили его заклинаніямъ; еще болѣе увѣряетъ меня въ етомъ то что трепетъ окружавшихъ меня предметовъ и на меня распространился; мало по малу всѣ мои мышцы стали приходить въ движеніе; чувство, подобное чувству любви, меня взволновало; невидимая сила приковала къ тому мѣсту, гдѣ были слышнѣе звуки и на меня нашло сладкое самозабвеніе; — не знаю долго ли продолжалось ето состояніе; когда я опомнился, тогда уже чародѣйская сила изсякла; звуки умолкли, ложное солнце погасло и мракъ облекалъ всю Природу.

Однажды, когда свѣтило дня сіяло во всемъ блескѣ и жаръ его усиливался, проходя сквозь шары, находившиеся въ стѣнахъ моей темницы, — снова я услышалъ шумъ, потолокъ приподнялся и ¿какъ выразить мое восхищеніе? я увидѣлъ мою подругу, мое, гнѣздо; оставляю сердцамъ чувствительнымъ дополнить, что я чувствовалъ въ ету минуту; темница мнѣ показалась чистой, свободной равниной, — и я можетъ быть только въ сію минуту оцѣнилъ вполнѣ ея великолѣпіе; но не долго продолжался мой восторгъ — снова потолокъ зашевелился, и о ужасъ! мой отецъ спустился въ мою темницу.

Съ сего времени начались мои бѣдствія; въ великолѣпномъ замкѣ негдѣ было укрыться отъ отца моего; — пока еще были пернатые, я былъ спокоенъ; но извѣстна жадность отца моего; скоро онъ истребилъ всѣхъ пернатыхъ; новыхъ не являлось на ихъ мѣсто; голодъ представился намъ со всѣми терзаніями. Къ величайшей горести я въ тоже время сдѣлался отцемъ многочисленнаго семейства, потребности увеличились; ¿разсказывать ли всѣ ужасы нашего положенія? — Уже многіе изъ дѣтей моихъ сдѣлались жертвою отца моего; въ страхѣ, полумертвые бродили мы съ моею подругою по великолѣпнымъ кристалламъ; наконецъ природа превозмогла! однажды —, уже мракъ начиналъ распространяться, — вдругъ я замечаю что нѣтъ со мною подруги, собираю послѣднія силы, обхожу замокъ и увы! въ отдаленномъ углу подруга моя пожираетъ собственное дѣтище! въ ету минуту всѣ чувства вспылали во мнѣ: и гнѣвъ, и голодъ, и жалость все соединилось, и я умертвилъ и пожралъ мою подругу.

Послѣ одного преступленія другія уже кажутся легкими: — вмѣстѣ съ отцемъ моимъ мы истребили все, что было живаго въ темницѣ; наконецъ мы встретились съ нимъ на трепещущемъ тѣлѣ моего послѣдняго сына; мы взглянули другъ на друга, измѣряли свои силы, готовы были броситься на смертную битву… какъ вдругъ раздался страшный трескъ, темница моя разлетѣлась въ дребезги и съ тѣхъ поръ я не видалъ болѣе отца моего…

¿Что скажете? — ¿моя повѣсть не ужаснѣе ли повѣсти Едипа, разсказовъ Енея?

Но вы смѣетесь, вы не сострадаете моимъ бѣдствіемъ!

Слушайтежъ, гордые люди! отвѣчайте мнѣ ¿вы сами увѣрены ли, убѣждены ли вы какъ въ математической истинѣ, что ваша земля земля, а что вы — люди? что если вашъ шаръ, который вамъ кажется столь обширнымъ—, на которомъ вы гордитесь и своими высокими мыслями и смѣлыми изобрѣтеніями, — что, если вся ета спѣсивая громада не иное что какъ гнѣздо непримѣтныхъ насѣкомыхъ на какой нибудь другой землѣ? ¿что, если исполинамъ на ней живущимъ вздумается дѣлать надъ вами —, какъ надо мною, — физическія наблюденія, для опыта морить васъ голодомъ, а потомъ прехладнокровно выбросить и васъ и земной шаръ за окошко? изрытыми горами вамъ покажутся ихъ пальцы, моремъ ихъ канавка, годомъ — ихъ день, свѣчка — волшебнымъ солнцемъ, великолѣпнымъ замкомъ — банка, покрытая бумагой, смиренно стоящая на окнѣ и въ которой вы по тонкости своего взора замѣтите то, чего исполины не замѣчаютъ. — А! Господа! что вы на ето скажете?…”

Господинъ Ликосъ замолчалъ, — не знаю что подумали другіе, — но меня до смерти испугали его вопросы; испугали больше, нежели пугаютъ Гг. Критики, которымъ я смѣло отдаю на съѣденье моего мохноногаго Героя, — пусть они себѣ кушаютъ его на здоровье!

IV
СКАЗКА
О ТОМЪ, ПО КАКОМУ СЛУЧАЮ КОЛЛЕЖСКОМУ СОВЕТНИКУ ИВАНУ БОГДАНОВИЧУ
ОТНОШЕНЬЮ НЕ УДАЛОСЯ ВЪ СВѢТЛОЕ ВОСКРЕСЕНЬЕ ПОЗДРАВИТЬ СВОИХЪ НАЧАЛЬНИКОВЪ СЪ ПРАЗДНИКОМЪ

Во свѣтлой мрачности блистающихъ

        ночей

Явился темный свѣтъ изъ солнечныхъ

        лучей.

Кн. Шаховской.

Коллежскій Совѣтникъ Иванъ Богдановичъ Отношенье —, въ теченіи 40-лѣтняго служенія своего въ званіи Предсѣдателя какой-то временной Коммиссіи, — провождалъ жизнь тихую и безмятежную. Каждое утро, за исключеніемъ праздниковъ, онъ вставалъ въ 8 часовъ; въ 9 отправлялся въ Комиссію, гдѣ хладнокровно —, не трогаясь ни сердцемъ, ни съ мѣста, не сердясь и не ломая головы по напрасну, — очищалъ нумера, подписывалъ отношенія, помѣчалъ входящія. Въ семъ занятіи проходило утро. Подчиненные подражали во всемъ своему Начальнику: спокойно, безстрастно писали, переписывали бумаги, и составляли имъ реестры и алфавиты, не обращая вниманія ни на дѣла, ни на просителей. Войдя въ Коммиссію Ивана Богдановича можно было подумать что вы вошли въ трапезу молчальниковъ, — таково было ея безмолвіе. Какая-то тѣнь жизни появлялась въ ней къ концу года, предъ составленіемъ годовыхъ отчетовъ; тогда замѣтно было во всѣхъ чіновникахъ особеннаго рода движеніе, а на лицѣ Ивана Богдановича даже безпокойство; но когда по составленіи отчета Иванъ Богдановичъ подводилъ итогъ, тогда его лице прояснялось и онъ, — ударивъ по столу рукою и сильно вздохнувъ, какъ послѣ тяжкой работы, — восклицалъ: „Ну слава Богу! въ нынѣшнемъ году у насъ бумагъ вдвое болѣе противъ прошлогодняго!” и радость разливалась по цѣлой Коммиссіи и на завтра снова съ тѣмъ же спокойствіемъ чиновники принимались за обыкновенную свою работу; подобная же аккуратность замечалась и во всѣхъ дѣйствіяхъ Ивана Богдановича: никто ранѣе его не являлся поздравлять начальниковъ съ праздникомъ, днемъ имянинъ или рожденья; въ Новый годъ ничье имя выше его не стояло на визитныхъ реестрахъ; мудрено ли, что за все ето онъ пользовался репутаціею основательнаго, дѣловаго человѣка и аккуратнаго чиновника. За то Иванъ Богдановичъ позволялъ себѣ и маленькія наслажденія: въ будни едва било 5 часа какъ Иванъ Богданович вскакивалъ съ своего мѣста, — хотя бы ему оставалось поставить одну точку къ недоконченной бѵмагѣ, — бралъ шляпу, кланялся своимъ подчиненнымъ и —, проходя мимо ихъ, — говорилъ любимымъ чиновникамъ — двумъ Начальникамъ Отдѣленій и одному Столоначальнику: „Ну… сегодня… знаешь?” Любимые чиновники понимали значеніе етихъ таинственныхъ словъ, кланялись и послѣ обѣда являлись въ домъ Ивана Богдановича на партію бостона; и аккуратнымъ поведеніемъ Начальника было произведено столь благодѣтельное вліяніе на его подчиненныхъ, что для нихъ — по утру явиться въ Канцелярію, а вечеромъ играть въ бостонъ, — казалось необходимою принадлежностію службы. Въ праздники они не ходили въ Коммиссію и не играли въ бостонъ, потому что въ праздничный день Иванъ Богдановичъ имѣлъ обыкновеніе послѣ обѣда —, хорошенько расправивъ свои Аннинскій крестъ, — выходитъ одинъ или съ дамами на Невскій Проспектъ; или заходитъ въ Кабинетъ восковыхъ фигуръ, или въ звѣринецъ, а иногда и въ театръ, когда давали веселую піесу и плясали по Цыгански. Въ семъ безмятежномъ счастіи протекло, какъ сказалъ я, — болѣе сорока лѣтъ —, и во все сіе время, — ни образъ жизни, ни даже черты лица Ивана Богдановича нимало не изменились; только онъ сталъ противъ прежняго немного подороднѣе.

Однажды случись въ Коммисіи какое-то екстренное дѣло и, вообразите себѣ, въ самую страстную субботу; съ ранняго утра собрались въ канцелярію всѣ чиновники и Иванъ Богдановичъ съ ними; писали, писали, трудились, трудились и только къ 4 часамъ усиѣли окончить екстренное дѣло. Усталъ Иванъ Богданович послѣ 9 часовой работы, почти обезпамятѣлъ отъ радости, что сбылъ ее съ рукъ и, проходя мимо своихъ любимыхъ чиновниковъ, не утерпѣлъ, проговорилъ: „ну… сегодня… знаешь?” Чиновники ни мало не удивились сему приглашенію и почли его естественнымъ слѣдствіемъ ихъ утренняго занятія, — такъ твердо былъ внушенъ имъ канцелярскій порядокъ; они явились въ уреченное время, разложились карточные столы, поставились свѣчки, и комнаты огласились веселыми словами: Шесть въ сюрахъ, Одинъ на червяхъ, Мизеръ увертъ и проч. т: п.

Но ети слова достигли до почтенной матушки Ивана Богдановича, очень набожной старушки которая имѣла обыкновеніе по цѣлымъ днямъ не говорить ни слова, не вставать съ мѣста и прилежно заниматься вывязываніемъ на длинныхъ спицахъ фуфаекъ, колпаковъ и другихъ произведений изящнаго искусства. На етотъ разъ отворились запекшіяся уста ея и она, прерывающимся отъ непривычки голосомъ, произнесла:

„Иванъ Богдановичъ! А! Иванъ Богдановичъ! что ты… ето?… вѣдь ето… ето… ето не водится… въ такой день… въ карты… Иванъ Богдановичъ!.. а!.. Иванъ Богдановичъ! что ты… что ты… въ едакой день… скоро заутреня… что ты…”

Я и забылъ сказать что Иванъ Богдановичъ, тихій и смиренный въ продолжении цѣлаго дня, дѣлался львомъ за картами; зеленый столъ производилъ на него какое-то очарованіе, какъ Сивиллинъ треножникъ; — духовное начало дѣятельности, разлитое Природою по всѣмъ своимъ произведеніямъ; потребность раздраженія; то таинственное чувство которое заставляетъ иныхъ совершать преступленія, другихъ изнурять свою душу мучительною любовію, третьихъ прибѣгать къ опіуму, — въ организмѣ Ивана Богдановича образовалось подъ видомъ страсти къ бостону; минуты за бостономъ были сильными минутами въ жизни Ивана Богдановича; въ ети минуты сосредоточивалась вся его душевная дѣятельность, быстрѣе бился пульсъ, кровь скорѣе обращалась въ жилахъ, глаза горѣли и весь онъ былъ въ какомъ-то самозабвеніи.

Послѣ етаго не мудрено если Иванъ Богдановичъ почти не слыхалъ, или не хотѣлъ слушать словъ старушки: къ тому же въ ету минуту у него на рукахъ были Десять въ сюрахъ, — неслыханное дѣло въ четверномъ бостопѣ!

Закрывъ десятую взятку Иванъ Богдановичъ отдохнулъ отъ сильнаго напряженія и проговорилъ: „Не безпокойтесь, матушка, еще до заутрени далеко; мы люди дѣловые, намъ не льзя разбирать времени, намъ и Богъ проститъ — мы же тотчасъ и кончимъ.”

Между тѣмъ на зеленомъ столѣ ремизъ цѣпляется за ремизомъ; пулька растетъ горою; приходятъ игры небывалыя, такія игры, о которыхъ долго сохраняется память въ изустныхъ преданіяхъ бостонной лѣтописи; игра была во всемъ пылу, во всей красѣ, во всемъ интересѣ, когда раздался первый выстрѣлъ изъпушки; игроки не слыхали его; они не видали и новаго появленія матушки Ивана Богдановича, которая истощивъ все свое краснорѣчіе, молча покачала головою и наконецъ ушла изъ дома что бы пріискать себѣ въ церквѣ мѣсто по покойнѣе.

Вотъ другой выстрѣлъ — а они все играютъ: ремизъ цѣпляется за ремизомъ, пулька ростетъ и приходятъ игрынпебывалыя.

Вотъ и третій, игроки вздрогнули, хотятъ приподняться, — но не тутъ то было: они приросли къ стульямъ; ихъ руки сами собою берутъ карты, тасуютъ, раздаютъ; ихъ языкъ самъ собою произноситъ завѣтныя слова бостона; двери комнаты сами собою прихлопнулись.

Вотъ на улицѣ гулъ колокольный, все въ движеніи, говорятъ прохожіе, стучатъ екипажи, а игроки все играютъ и ремизъ цѣпляется за ремизомъ.

„Пора-бъ кончить!” — хотѣлъ было сказать одинъ изъ гостей, но языкъ его не послушался, какъ то странно перевернулся и сбитый съ толку произнесъ: „Ахъ! что можетъ сравниться съ удовольствіемъ играть въ бостонъ въ Страстную субботу!”

— Конечно! — хотѣлъ отвѣчать ему другой — ¿да что подумаютъ о насъ домашніе? — но и его языкъ также не послушался а произнесъ: „Пусть домашніе говорятъ что хотятъ, намъ здѣсь гораздо веселѣе.”

Съ удивленіемъ слушаютъ они другъ друга, хотятъ противоречить, но голова ихъ сама нагибается въ знакъ согласія.

Вотъ отошла заутреня, отошла и обѣдня; добрые люди —, а съ ними и матушка Ивана Богдановича, — въ веселыхъ мечтахъ сладко разговѣться, залегли въ постелю; другіе примѣриваютъ мундиръ, справляются съ Адресъ-Календаремъ, выправляютъ визитные реестры. Вотъ уже разсвѣло, на улицахъ чокаются, изъ каретъ выглядываетъ золотое шитье, трех-угольныя шляпы торчатъ на фризовыхъ и камлотныхъ шинеляхъ, курьеры на-веселѣ шатаются отъ дверей къ дверямъ, суютъ карточки въ руки швейцаровъ и половину сѣютъ на улицѣ, мальчики играютъ въ битокъ и катаютъ яицы —

Но въ комнатѣ игроковъ все еще ночь; все еще горятъ свѣчи; игроковъ мучитъ и совѣсть, и голодъ, и сонъ, и усталость, и жажда; судорожно изгибаются они на стульяхъ, стараясь отъ нихъ оторваться, но тщетно: усталыя руки тасуютъ карты, языкъ выговариваетъ Шесть и Восемь, ремизъ цѣпляется за ремизомъ, пулька ростетъ, приходятъ игры небывалыя.

Наконецъ догадался одинъ изъ игроковъ и, собравъ силы, задулъ свѣчки; въ одно мгновеніе онѣ загорѣлись чернымъ пламенемъ; во всѣ стороны разлились темные лучи и бѣлая тѣнь отъ игроковъ протянулась по полу; карты выскочили у нихъ изъ рукъ: Дамы столкнули игроковъ со стульевъ, сѣли на ихъ мѣсто, схватили ихъ, перетасовали, — и составилась цѣлая масть Ивановъ Богдановичей, цѣлая масть Начальниковъ Отдѣленія, цѣлая масть Столоначальниковъ и началась игра, игра адская, которая никогда не приходила въ голову сочинителя Открытыхъ таинствъ картежной игры.

Между тѣмъ Короли усѣлись на креслахъ, Тузы на диванахъ, Валеты снимали со свѣчей, Десятки —, словно толстые откупщики, — гордо разхаживали по комнатѣ, Двойки и Тройки почтительно прижимались къ стѣнкамъ.

Не знаю долго ли Дамы хлопали объ столъ несчастныхъ Ивановъ Богдановичей, загибали на нихъ углы, гнули ихъ въ пароль, въ досадѣ кусали зубами и бросали на полъ…

Когда матушка Ивана Богдановича, тщетно ожидавшая его къ обѣду, узнала что онъ никуда не выѣзжалъ и вошла къ нему въ комнату, — онъ и его товарищи усталые, измученные, спали мертвымъ сномъ: кто на столѣ, кто подъ столомъ, кто на стулѣ…

И по Канцеляріямъ долго дивились: ¿отъ чего Ивану Богдановичу не удалось въ Свѣтлое Воскресеніе поздравить своихъ Начальниковъ съ праздникомъ?

V
ИГОША

Я сидѣлъ съ нянюшкой въ дѣтской; на полу разостланъ былъ коверъ, на коврѣ игрушки, а между игрушками я; вдругъ дверь отворилась, а никто не взошелъ. Я посмотрѣлъ, подождалъ, — все нѣтъ никого. „Нянюшка! нянюшка! ¿кто дверь отворилъ?” —

— Безрукій, безпогій дверь отворилъ, дитятко! — Вотъ безрукій, безногій запалъ мнѣ на мысль.

„¿Что за безрукій безногій такой, нянюшка?”

— Ну да такъ, — извѣстно что —, отвѣчала нянюшка, — безрукій, безногій. — Мало мнѣ было нянюшкиныхъ словъ и я бывало какъ дверь ли, окно ли отворится — тотчасъ забѣгу посмотрѣть: не тутъ ли безрукій — и, какъ онъ ни увертливъ, вѣрно бы мнѣ попался, если бы въ то время батюшка не возвратился изъ города и не привезъ съ собою новыхъ игрушекъ, которыя заставили меня на время позабыть о безрукомъ.

Радость! веселье! прыгаю! любуюсь игрушками! а нянюшка ставитъ да ставитъ рядкомъ ихъ на столъ, покрытомъ салфеткою, приговаривая: „Не ломай, не разбей, по маленьку играй, дитятко.” Между тѣмъ зазвонили къ обѣду.

Я прибѣжалъ въ столовую, когда батюшка разсказывалъ отъ чего онъ такъ долго не возвращался. „Все постромки лопались,” говорилъ онъ „а не постромки такъ кучеръ то и дѣло что кнутъ свой теряетъ; а не то пристяжная ногу зашибетъ, бѣда да и только! хоть стань на дорогѣ; ужъ въ самомъ дѣлѣ я подумалъ, ¿не отъ Игоши ли?”

— ¿Отъ какого Игоши? — спросила его маменька. „Да вотъ послушай, — на завражкѣ я остановился лошадей покормить; прозябъ я и вошелъ въ избу погрѣться; въ избѣ за столомъ сидятъ трое извощиковъ, а на столѣ лежатъ четыре ложки; вотъ они хлѣбъ ли рѣжутъ, лишній ломоть къ ложкѣ подожатъ; пирога ли попросятъ, лишній кусокъ отрушатъ…

„¿Кому ето вы, вѣрно товарищу оставляете, добрые молодцы?” спросилъ я.

— Товарищу не товарищу —, отвѣчали они, — а такому молодцу, которой обидъ не любитъ. —

„¿Да что же онъ такое?” спросилъ я.

— Да Игоша, баринъ —

Что за Игоша, вотъ я ихъ и ну допрашивать.

— А вотъ послушайте баринъ —, отвѣчалъ мнѣ одинъ изъ нихъ, — лѣтось у земляка-то родился сынокъ, такой хворенькой Богъ съ нимъ, безъ ручекъ, безъ ножекъ, въ чемъ душа; не успѣли за попомъ сходить, какъ онъ и духъ изпустилъ; до обѣда не дожилъ. Вотъ дѣлать нѣчего, поплакали, погорѣвали, да и предали младенца землѣ. — Только съ той поры все у насъ стало не по прежнему… впрочемъ Игоша, баринъ, малый добрый: нашихъ лошадей бережетъ, гривы имъ заплетаетъ, къ попу подъ благословенье подходитъ; — но если же ему лишней ложки за столомъ не положишь, или попъ лишняго благословенья при отпускѣ въ церквѣ не дастъ, то Игоша и пойдетъ кутить: то у попадьи квашню опрокинетъ, или изъ горшка горохъ повыбросаетъ; а у насъ или у лошадей подкову сломаетъ, или у колокольчика языкъ вырветъ, — мало ли что бываетъ —

„И! да я вижу Игоша-то проказникъ у васъ, сказалъ я — отдайте ка его мнѣ и если онъ хорошо мнѣ послужитъ, то у меня ему славное житье будетъ, я ему пожалуй и харчевыя назначу.

„Между тѣмъ лошади отдохнули, я отогрѣлся, сѣлъ въ бричку, покатился: не отъѣхали версты — шлея соскочила, потомъ постромки оборвались, а наконецъ ось пополамъ, — цѣлыхъ два часа по напрасну потеряли. Въ самомъ дѣлѣ подумаешь что Игоша ко мнѣ привязался.”

Такъ говорилъ Батюшка; я не пропустилъ ни одного слова. — Въ раздумьи пошелъ я въ свою комнату, сѣлъ на полу, но игрушки меня не занимали, — у меня въ головѣ все вертѣлся Игоша да Игоша. Вотъ я смотрю —, няня на ту минуту вышла, — вдругъ дверь отворилась; я по своему обыкновенію хотѣлъ было вскочить, но невольно присѣлъ, когда увидѣлъ что ко мнѣ въ комнату вошелъ припрыгивая маленькій человѣчикъ въ крестьянской рубашкѣ, подстриженный въ кружокъ; глаза у него горѣли какъ угольки и голова на шейкѣ у него безпрестанно вертѣлась; съ самаго перваго взгляда, я замѣтилъ въ немъ что-то странное, посмотрѣлъ на него пристальнѣе и увидѣлъ что у бѣдняжки не было ни рукъ ни ногъ а прыгалъ онъ всѣмъ туловищемъ. Смотрю, маленькій человѣчикъ прямо къ столу, гдѣ у меня стояли рядкомъ игрушки, вцѣпился зубами въ салфетку и потянулъ ее какъ собаченка; посыпались мои игрушки: и фарфоровая моська въ дребезги, барабанъ у барабанщика выскочилъ, у колясочки слетѣли колеса, — я взвылъ и закричалъ благимъ матомъ: „что ты за негодный мальчишка! — зачемъ ты сронилъ мои игрушки едакой злыдень! да что еще мнѣ отъ нянюшки достанется! говори — ¿за чѣмъ ты сронилъ игрушки? «

— А вотъ зачемъ —, отвѣчалъ онъ тоненькимъ голоскомъ, — за тѣмъ —, прибавилъ онъ густымъ басомъ, — что твой батюшка всему дому валежки сшилъ, а мнѣ маленькому —, заговорилъ онъ снова тоненькимъ голоскомъ —, ни одного не сшилъ, а теперь мнѣ маленькому холодно, на дворѣ морозъ, гололедица, пальцы костенѣютъ. —

„Ахъ жалкинький!” сказалъ я сначала, но потомъ одумавшись, да какіе пальцы, негодный, да у тебя и рукъ-то нѣтъ ¿на что тебѣ валежки?”

— А вотъ на что —, сказалъ онъ басомъ, — что ты вотъ видишь, твои игрушки въ дребезгахъ, такъ ты и скажи батюшкѣ: „батюшка, батюшка Игоша игрушки ломаетъ, валежекъ проситъ, купи ему валежки.” —

Игоша не успѣлъ окончить какъ нянюшка вошла ко мнѣ въ комнату; Игоша не простъ молодецъ, разомъ лыжи навострилъ; — а нянюшка на меня: „Ахъ ты проказникъ сударь! ¿за чемъ изволилъ игрушки сронить? Вотъ ужо тебя маминька — «

— Нянюшка! не я уронилъ игрушки, право не я, ето Игоша —

„Какой Игоша сударь — еще изволишь выдумывать.”

— Безрукій, безногій — нянюшка. —

На крикъ прибѣжалъ батюшка, я ему разсказалъ все какъ было, онъ расхохотался —, изволь, дамъ тебѣ валежки, отдай ихъ Игошѣ — «

Такъ я и сдѣлалъ. Едва я остался одинъ какъ Игоша явился ко мнѣ, только уже не въ рубашкѣ, а въ полушубкѣ. „Добрый ты мальчикъ,” сказалъ онъ мнѣ тоненькимъ голоскомъ, — спасибо за валежки; посмотри-ка я изъ нихъ себѣ какой полушубокъ сшилъ, вишь какой славный!” — и Игоша сталъ повертываться со стороны на сторону и опять къ столу, на которомъ нянюшка поставила свой завѣтный чайникъ, очки, чашку безъ ручки, и два кусочка сахару, — и опять за салфетку и опять ну тянуть.

„Игоша! Игоша!” закричалъ я, погоди, не роняй — хорошо мнѣ одинъ разъ прошло, а въ другой не повѣрятъ; скажи лучше, что тебѣ надобно?”

— А вотъ что —, сказалъ онъ густымъ басомъ, — я твоему батюшкѣ вѣрой и правдой служу, не хуже другихъ слугъ ни чего не дѣлаю, а имъ всѣмъ батюшка къ празднику сапоги пошилъ, а мнѣ маленькому —, прибавилъ онъ тоненькимъ голоскомъ, — и сапожишковъ нѣтъ, на дворѣ днемъ мокро, ночью морозно, ноги ознобишь… — и съ сими словами Игоша потянулъ за салфетку и полетѣли на полъ и завѣтный нянюшкинъ чайникъ, и очки выскочили изъ очешника, и чашка безъ ручки разшиблась, и кусочикъ сахарца укатился…

Вошла нянюшка, опять меня журить; я на Игошу, она на меня. „Батюшка, безногій сапоговъ проситъ” закричалъ я, когда вошелъ батюшка. — Нѣтъ шалунъ, сказалъ батюшка — разъ тебѣ прошло въ другой разъ не пройдетъ; едакъ ты у меня всю посуду перебьешь; полно про Игошу-то толковать, становись-ка въ уголъ. —

„Не бось, не бось” шепталъ мнѣ кто-то на ухо „я уже тебя не выдамъ.”

Въ слезахъ я побрелъ къ углу. Смотрю: тамъ стоитъ Игоша; только батюшка отвернется, а онъ меня головой толкъ да толкъ въ спину, и я очутюсь на коврѣ съ игрушками посрединѣ комнаты; батюшка увидитъ, я опять въ уголъ; отворотится, а Игоша снова меня толкнетъ.

Батюшка разсердился. „¿Такъ ты еще не слушаться? сказалъ онъ — „сей часъ въ уголъ и ни съ мѣста.”

— Батюшка, ето не я — ето Игоша толкается. —

„Что ты вздоръ мелешь, негодяй; стой тихо, а не то на, цѣлый день привяжу тебя къ стулу.”

Радъ бы я былъ стоять, по Игоша не давалъ мнѣ покоя; то ущипнетъ меня, то оттолкнетъ, то сдѣлаетъ мнѣ смѣшную рожу — я захохочу; Игоша для батюшки былъ невидимъ — и батюшка пуще разсердился.

„Постой” сказалъ онъ — „увидимъ какъ тебя Игоша будетъ отталкивать” — и съ сими словами привязалъ мнѣ руки къ стулу.

А Игоша не дремлетъ: онъ ко мнѣ и ну зубами тянуть за узлы; только батюшка отворотится, онъ петлю и вытянетъ; не прошло двухъ минутъ — и я снова очутился на коврѣ между игрушекъ, по срединѣ комнаты.

Плохо бы мнѣ было, если бы тогда не наступилъ уже вечеръ; за непослушаніе меня уложили въ постель ранѣе обыкновеннаго, накрыли одѣяломъ и велѣди спать, обѣщая что завтра сверхъ того меня запрутъ одного въ пустую комнату.

Ночью, едва нянюшка загнула въ свинецъ свои пукли, надѣла коленкоровый чепчикъ, бѣлую канифасную кофту, пригладила вис свѣчнымъ огаркомъ, покурила ладономъ и захрапѣла, — я прыгъ съ постели, схватилъ нянюшкины ботинки и махнулъ ихъ за окошко, проговоря въ полголоса: „вотъ тебѣ Игоша.”

— Спасибо! — отвѣчалъ мнѣ со двора тоненькій голосокъ.

Разумѣется, что ботинокъ на завтра не нашли —, и нянюшка не могла надивиться куда онѣ дѣвались.

Между тѣмъ, батюшка не забылъ обѣщанія и посадилъ меня въ пустую комнату, такую пустую, что въ ней не было ни стола, ни стула, ни даже скамейки.

„Посмотримъ” сказалъ батюшка, что здѣсь разобьетъ Игоша!” и съ етими словами заперъ двери.

Но едва онъ прошелъ нѣсколько шаговъ, какъ рама выскочила и Игоша съ ботинкой на головѣ запрыгалъ у меня по комнатѣ: „спасибо! спасибо” закричалъ онъ пискляво, вотъ какую я себѣ славную шапку сшилъ!”

— Ахъ! Игоша! не стыдно тебѣ! я тебѣ и полушубокъ досталъ и ботинки тебѣ выбросилъ изъ окошка, — а ты меня только въ бѣды вводишь! —

„Ахъ ты неблагодарный,” закричалъ Игоша густымъ басомъ „я ли тебѣ не служу” прибавилъ онъ тоненькимъ голоскомъ „я тебѣ и игрушки ломаю, и нянюшкины чайники бью, и въ уголъ не пускаю и веревки развязываю; а когда уже ничего не осталось, такъ рамы бью; да къ томужъ служу тебѣ и батюшкѣ изъ чести, обѣщанныхъ харчевыхъ не получаю, а ты еще на меня жалуешься. Правду у насъ говорится, что люди самое неблагодарное твореніе! Прощай же, братъ, если такъ, не поминай меня лихомъ. Къ твоему батюшкѣ пріѣхалъ изъ города Нѣмецъ, докторъ, попробую ему послужить; я ужъ и такъ ему стклянки перебилъ, а вотъ къ вечеру послѣ ужина и парикъ подъ биліярдъ закину, — посмотримъ не будетъ ли онъ тебя благодарнѣе… «

Съ сими словами изчезъ мой Игоша и мнѣ жаль его стало.

VI
ПРОСТО СКАЗКА

Галлеръ прежде меня замѣтилъ что въ ту минуту когда мы засыпаемъ, но еще не совершенно заснули, все что для насъ было легкимъ очеркомъ, получаетъ образъ полный и определенный.

Жанъ-Полъ-Рихтеръ.

Лысый Валтеръ опустилъ перо въ чернильницу и заснулъ. Въ туже минуту тысячи голосовъ заговорили въ его комнатѣ. Валтеръ хочетъ вынуть перо, по тщетно, — перо прицѣпилось къ краямъ чернильницы; въ досадѣ онъ схатываетъ его обѣими руками, — все тщетно, перо упорствуетъ, извивается между пальцами словно змѣя, ростетъ и получаетъ какую-то сердитую физіогномію. Вотъ изъ узкаго отверстія слышится жалостный стонъ, похожій то на кваканье лягушки, то на плачъ младенца. — „¿Зачемъ ты вытягиваешь изъ меня душу?” говорилъ одинъ голосъ „она такъ же какъ твоя безсмертна, свободна и способна страдать.” —,Мнѣ душно” говоритъ другой голосъ, — ты сжимаешь мои ребра, ты точишь плоть мою, — я живу и страдаю.”

Между тѣмъ дверь отворилась и Волтеровскія кресла, изгибая спинку и медленно передвигая ножками, вступали въ комнату и на Волтеровскикъ креслахъ сидѣлъ надувшись колпакъ; онъ морщился, кисть становилась ежемъ на его темѣ и онъ произнесъ слѣдующія слова: Ру, ру, ру! храпъ, храпъ, храпъ! усха, усха, усха! молчите слабоумные! отвѣчайте мнѣ: ¿слыхалили вы о вязальныхъ спицахъ? вашъ мѣлкій умъ постигалъ ли когда нибудь чулочную петлю? Въ ней начало вещей и пучина премудрости; глубокомысленныя нити зародили петлю; петлю создали спицы; спицы съ петлею создали колпакъ, вѣнецъ природы и искусства, альфа и омега вселенной, лебединая пѣснь чулочного мастера. Здѣсь таинство! все для колпака, все колпакъ и ничего нѣтъ внѣ колпака!”

Перо взъерошилось, чернильница зашаталась и хотѣла уже брызнуть на колпакъ своею черною кровію. Горе было бы колпаку, еслибъ въ самое то время не раздалось по комнатѣ: „шустъ, шустъ клапъ, шустъ шустъ клапъ” и красная съ пуговкой туфля, кокетствуя и вертясь на каблукѣ не прихлопнула крышечку чернильницы. — Чернильница принуждена была выпустить перо, а перо безъ его души, какъ мертвое, упало на столъ и засохло съ досады.

„Ру, ру, ру, моя красавица, скажи: ¿какой чулочный мастеръ могъ создать такое чудо природы, такую красоту неописанную?”

— Шустъ, шустъ клапъ —, отвѣчала туфля, — меня создалъ не чулочный мастеръ, а тотъ, кто превыше чулочнаго міра, кто топчетъ чулки, отъ кого прячутся башмаки, и самые высокіе ботфорты трепещутъ; меня создалъ сапожникъ! —

„Какъ!” возразилъ колпакъ „¿кто нибудь кромѣ чулочнаго мастера могъ такъ искусно выгнуть твою шкурку, такъ ловко спустить твою пятку? — храпъ, храпъ, храпъ! позвольте мнѣ вамъ сдѣлать вопросъ, можетъ быть не скромный: ¿на сколькихъ петляхъ васъ вязали?”

„Несчастный! какой туманъ затмѣваетъ твой разсудокъ! ¿не уже ли ты подобно перьямъ, чернилицамъ, стульямъ и всѣмъ безсмысленнымъ тварямъ, никогда незнавшимъъ шила и колодки, неужели, — подобно имъ, ты не признаешь великаго сапожника? ¿не уже ли спицы не дали тебѣ понятія о чемъ то высшемъ, о томъ, безъ чего не могли бы существовать ни башмаки, ни колоши, ни самые ботфорты; чего не льзя утаить и въ самомъ мѣлко связанномъ мѣшкѣ, шустъ, шустъ клапъ! и что называютъ — шиломъ?”

Колпакъ смутился и поблѣднѣлъ; петли находились въ судорожномъ движеніи и шептали между собою: ¿Што тамъ туфля шушукаетъ про сапошнаго мастера? ¿што за штука? ¿не ушъ ли онъ больше чулошнаго? —

Между, тѣмъ туфля сверкая блестящею пуговкою, вспрыгнула на креслы, нагнула носикъ колпачной шишечки и нѣжно затрогивая его каблучкомъ, говорила ему съ ласкою: „Храпушка, храпушка! шустъ шустъ клапъ, шустъ шустъ клапъ! обратися къ намъ, у насъ хорошо, у насъ небо сафьянное, у насъ солнце пуговка, у насъ мѣсяцъ шишечкой, у насъ звѣзды гвоздики, у насъ жизнъ сыромятная, въ ваксѣ по горло, щетки не считаны…” —

Не совсѣмъ понималъ ее колпакъ, однако догадывался что въ словахъ туфли есть что то высокое и таинственное. — Еще долго говорили они, долго нѣжный лепетъ туфли сливался съ рукуканьемъ колпака; миловидность ея докончило то, чего не могло бы сдѣлать одно краснорѣчіе и колпакъ, прикрывая туфлю своею кисточкою, поплелся за нею, нѣжно припѣвая: „храпъ, храпъ, храпъ, ру, ру, ру.”

„¿Куда ведутъ тебя, бѣдный колпакъ?” закричала ему мыльница. „¿Зачемъ вѣришь своей предательницѣ? не душистое мыло ты найдешь у нее, тамъ ходятъ грубыя щетки; и не розовая вода, а каплетъ черная вакса! Воротись пока еще время, а послѣ — не отмыть мнѣ тебя.”

Но колпакъ ничего не слыхалъ, онъ лишь вслушивался въ шушуканье туфли и слѣдовалъ за ней, какъ младенецъ за нянькою.

Пришли. Смотрятъ. Мудрено. На огромной колодкѣ торчало шило; концы купались въ вару: рядами стояли башмаки, сапоги всѣхъ званій и возрастовъ, смазные, съ отворотами: колоши волочилисъ за ботинками и почтительно кланялись ботфортамъ, занимавшимъ первыя мѣста, и между тѣмъ огромныя щетки потчивали гостей ваксою!

Величественна было ета картина! она поразила колпакъ; все, что ни воображалъ когда либо нитяный мозгъ его не могло сравниться съ симъ зрѣлищемъ, и онъ невольно наклонилъ свою кисточку. Одни петли замѣтили что всѣ ботфорты и большая часть сапоговъ были пьяны; тщетно докладывали они о томъ колпаку, колпакъ въ пылу своихъ восторговъ не вѣрилъ ни чему и называлъ предусмотрительное шушуканье петель пустыми прицѣпками.

Между тѣмъ туфля не дремала, она быстро подвела колпакъ къ колодкѣ; колпакъ встревоженный, внѣ себя отъ восторга, думалъ что наконецъ близка минута его соединенія съ прекрасною туфлею… какъ вдругъ колодка зашевелилась, ботфорты попадали, колоши застучали, каблуки затопали, туфля захлопала; бѣшеное шило вертелось и кричало между толпою и чугунный молотокъ съ глупу хлопнулъ отъ радости по толстому брюху бутыли; рѣки ваксы полились на бѣдный колпакъ… ¿и гдѣ ты прежняя бѣлизна колпака? ¿гдѣ его чистота и невинность? гдѣ то сладкое время, когда бывало колпакъ выходилъ изъ корыта, какъ Киприда изъ морской пѣны и солнце отражаясь на огромной лысинѣ Валтера, улыбалось ему? вспомнилъ онъ слова мыльницы! несчетный рядъ воспоминаній пробудился въ душѣ колпака; угрызеніе совести толстыми спицами кололо его внутренность; онъ почувствовалъ весь ужасъ своего положенія, всю легкомысленность своего поступка; онъ узрѣлъ пагубныя слѣдствія своей опрометчивой доверенности къ вѣтреной туфлѣ, опрометью бросился онъ къ корыту: „Щелокъ спасетъ меня!” думалъ онъ „мыло! корыто! заклинаю васъ! поспѣшите ко мнѣ на помощь, омойте меня отъ безчестія, пока не проснулся нашъ Валтеръ…”

Но колпакъ остался не вымытымъ, потому что въ ету минуту Валтеръ проснулся…

VII
СКАЗКА,
О ТОМЪ, КАКЪ ОПАСНО ДѢВУШКАМЪ ХОДИТЬ ТОЛПОЮ ПО НЕВСКОМУ ПРОСПЕКТУ

Какъ сударыня! вы уже хотите оставить насъ? — Съ позволенія вашего попровожду васъ. — „Нѣтъ не хочу чтобъ такъ учтивый господинъ потрудился для меня.” — Изволите шутить, сударыня.

Manuel pour la conversation, par Madame de Genlis, p. 375.

Однажды въ Петербургѣ было солнце; по Невскому проспекту шла цѣлая толпа дѣвушекъ; ихъ было одинадцать, ни больше ни меньше и одна другой лучше; да три маменьки, про которыхъ къ несчастію нельзя было сказать того же. Хорошенькія головки вертѣлись, ножки топали о гладкій гранитъ, — но имъ всѣмъ было очень скучно: онѣ ужъ давно другъ друга пересмотрѣли, давно другъ съ другомъ обо всемъ переговорили, давно другъ друга пересмѣяли и смертельно другъ другу надоѣди: но все таки держались рука за руку, и не отставая другъ отъ дружки шли монастырь монастыремъ; таковъ уже у насъ обычай: — дѣвушка умретъ со скуки, а не дастъ своей руки мущинѣ, если онъ не имѣетъ счастія быть ей братомъ, дядюшкой, или еще болѣе завиднаго счастія — восьмидесяти лѣтъ отъ роду; ибо: „¿что скажутъ маменьки?” — Ужъ ети мнѣ маменьки! когда нибудь доберусь я до нихъ! я выведу на свѣжую воду ихъ старинныя проказы! я разберу ихъ уставъ благочинія, я докажу имъ что онъ не природой написанъ, не умомъ скрѣпленъ! Мѣшаются не въ свое дѣло, а наши дѣвушки скучаютъ, скучаютъ, вянутъ, вянутъ, пока не сдѣлаются сами похожи на маменекъ, а маменькамъ то и по сердцу! — Погодите! Я васъ!

Какъ бы то ни было, а наша толпа летѣла по проспекту и часто набѣгала на прохожихъ которые останавливались чтобы посмотрѣть на красавицъ; — но подходишь къ нимъ никто не подходилъ — ¿да и какъ подойти? Спереди маменька, сзади маменька, въ серединѣ маменька — страшно!

Вотъ на Невскомъ проспектѣ новопріѣзжій искусникъ выставилъ блестящую вывѣску! — сквозь окошки свѣтятся парообразныя дымки, сыплются радужные цвѣты, золотистой атласъ льется водопадомъ по бархату и хорошенькія куколки —, въ пухъ разряженныя, — подъ хрустальными колпаками, казалось, киваютъ головою. — Вдругъ наша первая пара остановилась, поворотилась — и прыгъ на чугунныя ступеньки; за ней другая, потомъ третья и наконецъ вся лавка наполнилась красавицами. Долго онѣ разбирали, любовались — да и было чѣмъ: хозяинъ такой быстрый, съ синими очками, въ модномъ фракѣ, съ большими бакенбардами, затянутъ, перетянутъ, чуть не ломается; онъ и говоритъ и продаетъ, хвалитъ и бранитъ, и деньги беретъ и отмѣриваетъ; — безпрестанно онъ разстилаетъ и разставляетъ передъ моими красавицами то газы изъ паутины съ насыпью бабочкиныхъ крылышекъ; то часы которые укладывались на булавочной головкѣ; то лорнетъ изъ мушиныхъ глазъ, въ который въ одно мгновеніе можно было видѣть все что кругомъ дѣлается; то блонду которая таяла отъ прикосновенія; то башмаки сдѣланныя изъ стрекозиной лапки; то перья сплетенныя изъ пчелиной шерстки; — то, увы! румяна которые отъ духу налетали на щечку. Наши красавицы цѣлой бы вѣкъ остались въ етой лавкѣ, если бы не маменьки! — Маменьки догадались, махнули чепчиками, поворотили на лѣво кругомъ и вышедши на ступеньки благоразумно принялися считать, что-бы увѣриться, всѣ ли красавицы выйдутъ изъ лавки; — но по несчастію — (говорятъ ворона умѣетъ считать только до четырехъ), наши маменьки умѣли считать только до десяти; не мудрено же что онѣ обочлись и отправились домой съ десятью дѣвушками, наблюдая прежній порядокъ и благочиніе, а одинадцатую позабыли въ магазинѣ.

Едва толпа удалилась, какъ заморскій басурманинъ тотчасъ дверь на запоръ и къ красавицѣ; все съ нея долой: и шляпку и башмачки и чулочки, — оставилъ только, окаянный, юбку да кофточку; схватилъ несчастную за косу, поставилъ на полку и покрылъ хрустальнымъ колпакомъ.

Самъ же за перочинной; ножичекъ, — шляпку въ руки — и съ чрезвычайнымъ проворствомъ ну съ нее срѣзывать пыль, налетѣвшую съ мостовой; рѣзалъ, рѣзалъ и у него въ рукахъ очутились двѣ шляпки, изъ которыхъ одна чуть было не взлетѣла на воздухъ, когда онъ надѣлъ ее на столбикъ; потомъ онъ также осторожно срѣзалъ тисненые цвѣты на матеріи, изъ которой была сдѣлана шляпка, — и у него сдѣлалась еще шляпка; потомъ еще разъ — и вышла четвертая шляпка, на которой былъ только оттискъ отъ цвѣтовъ: потомъ еще, — и вышла пятая шляпка простенькая; потомъ еще, еще — и всего набралось у него двенадцать шляпокъ; то же окаянный сдѣлалъ и съ платьецемъ и съ шалью и съ башмачками и съ чулочками, и вышло у него каждой вещи по дюжинѣ, которыя онъ бережно уклалъ въ картонъ съ иностранными клеймами… и все ето, увѣряю васъ, онъ сдѣлалъ въ нѣсколько минутъ. „Не плачь красавица,” приговаривалъ онъ изломаннымъ Русскимъ языкомъ, — „не плачь! тебѣ же годится на приданое!” — Когда онъ окончилъ свою работу, тогда прибавилъ: „теперь и твоя очередь, красавица!”

Съ сими словами, онъ махнулъ рукою, топнулъ; на всѣхъ часахъ пробило тринадцать часовъ, всѣ колокольчики зазвенѣли, всѣ органы заиграли, всѣ куклы запрыгали, и изъ банки съ пудрой выскочила безмозглая французская голова; изъ банки съ табакомъ чуткой нѣмецкій носъ съ ослиными ушами; а изъ бутылки съ содовой водою туго набитый английскій животъ. Всѣ ети почтенные господа усѣлись въ кружокъ и выпучили глаза на волшебника.

„Горе!” вскричалъ чародѣй.

„Да! горе” — отвѣчала безмозглая французская голова — „пудра вышла изъ моды!”

„Не въ томъ дѣло,” проворчалъ Английскій животъ,” — меня словно пустой мѣшокъ за порогъ выкидываютъ.”

„Еще хуже” — просопѣлъ Нѣмецкій носъ, — „на меня верхомъ садятся, да еще пришпориваютъ. «

„Все не то!” возразилъ чародѣй — „все не то! еще хуже: Русскія дѣвушки не хотятъ больше быть заморскими куклами! — вотъ настоящее горе! продолжись оно — и Русскіе подумаютъ, что они въ самомъ дѣлѣ такіе же люди…”

„Горе! горе!” закричали въ одниъ голосъ всѣ басурманы.

„Надобно имъ навезти побольше романовъ мадамъ Жаилисъ.” говорила голова.

„Внушить имъ правила нашей нравственности” толковалъ животъ.

„Выдать ихъ замужъ за нашего брата” твердилъ чуткій носъ.

„Все ето хорошо!” отвѣчалъ чародѣй — „да мало! Теперь уже не то что было! На новое горе — новое лѣкарство; надобно подняться на хитрости!” Думалъ, долго думалъ чародѣй, — наконецъ махнулъ еще рукою — и предъ собраніемъ явился треножникъ, Маріина баня и реторта, и злодѣи принялись за работу.

Въ реторту втиснули они множество романовъ мадамъ Жанлисъ, Честерфильдовы письма, нѣсколько листовъ изъ Русской азбуки, канву, Итальянскія рулады, дюжину новыхъ контрадансовъ, нѣсколько выкладокъ изъ Англинской нравственной Ариѳметики, и выгнали изъ всего етаго какую-то безцвѣтную и бездушную жидкость. Потомъ чародѣй отворилъ окошко, повелъ рукою по воздуху Невскаго проспекта и захватилъ полную горсть городскихъ сплетней, слуховъ и расказовъ; наконецъ изъ ящика вытащилъ огромный пукъ бумагъ и съ дикою радостію показалъ его своимъ товарищамъ; то были обрѣзки отъ дипломатическихъ писемъ и отрывки изъ письмовника, въ коихъ содержались увѣренія въ глубочайшемъ почтеніи и истинной преданности; — все ето злодѣи, прыгая и хохоча, ну мѣшать съ своимъ бѣсовскимъ составомъ: французская голова раздувала огонь, нѣмецкій носъ размѣшивалъ, а англійскій животъ словно пестъ утоптывалъ.

Когда жидкость простыла — чародѣй къ красавицѣ: вынулъ бѣдную, трепещущую изъ подъ стекляннаго колпака и принялся изъ нея, злодѣй! вырѣзывать сердце. О! какъ страдала, какъ билась бѣдная красавица! какъ крѣпко держала она свое невинное, свое горячее сердце! съ какимъ Славянскимъ мужествомъ противилась она басурманамъ. — Уже они были въ отчаяніи, готовы отказаться отъ своего предпріятія; но на бѣду чародѣй догадался, схватилъ какой то маменькинъ чепчикъ, бросилъ на уголья: чепчикъ закурился и отъ етаго курева красавица одурѣла.

Злодѣи воспользовались етимъ мгновеніемъ, вынули изъ нея сердце и опустили его въ свой бѣсовскій составъ. Долго, долго они распаривали бѣдное сердце Русской красавицы, вытягивали, выдували, и когда они вклѣили его въ свое мѣсто, то красавица позволила имъ дѣлать съ собою все что имъ было угодно. Окаянный басурманинъ схватилъ ея пухленькія щечки, маленькія ножки, ручки, и ну перочиннымъ ножемъ соскребать съ нихъ свѣжій Славянскій румянецъ и тщательно собирать его въ баночку, съ надписью: rouge végétal; — и красавица сдѣлалась бѣленькая, бѣленькая какъ копчикъ; насмѣшливый злодѣй не удовольствовался етимъ: маленькой губкой онъ стеръ съ нея бѣлизну и выжалъ въ сткляночку съ надписью: lait de coneombre, и красавица сдѣлалась желтая, коричневая; потомъ къ наливной шейкѣ онъ приставилъ пневматическую машину, повернулъ, — и шейка опустилась и повисла на косточкакъ; потомъ маленькими щипчиками разинулъ ей ротикъ, схватилъ язычекъ и повернулъ его такъ — чтобы онъ не могъ порядочно выговорить ни одного Русскаго слова; наконецъ затянулъ ее въ узкій корсетъ, накинулъ на нее какую-то уродливую дымку и выставилъ красавицу на морозъ къ окошку. — За симъ басурмане успокоились; безмозглая французская голова съ хохотомъ прыгнула въ банку съ пудрою; нѣмецкій носъ зачихалъ отъ удовольствія и поплелся въ бочку съ табакомъ; англійскій животъ молчалъ, но только хлопалъ по полу отъ радости и такъ же уплелся въ бутылку съ содовою водою; и все въ магазинѣ пришло въ прежній порядокъ и только стало въ немъ одною куклою больше!

Между тѣмъ время бѣжитъ да бѣжитъ; въ лавку приходятъ покупщики, покупаютъ паутинный газъ и мушиные глазки, любуются и на куколокъ. — Вотъ одинъ молодой человѣкъ посмотрѣлъ на нашу красавицу, задумался, и —, какъ ни смѣялись надъ нимъ товарищи, — купилъ ее и принесъ къ себѣ въ домъ. Онъ былъ человѣкъ одинокій, нрава тихаго, не любилъ ни шуму, ни крику; онъ поставилъ куклу на видномъ мѣстѣ, одѣлъ, обулъ ее, цѣловалъ ее ножки, и любовался ею какъ ребенокъ. — Но кукла скоро почуяла русскій духъ; ей поправилось его гостеприимство и добродушіе. — Однажды когда молодой человѣкъ задумался, — ей показалось, что онъ забылъ о ней, — она зашевелилась, залепетала; — удивленный онъ подошелъ къ ней, снялъ хрустальный колпакъ, посмотрѣлъ: его красавица кукла куклою. — Онъ приписалъ ето дѣйствію воображенія и снова задумался, замечтался; кукла разсердилась: ну опять шевелиться, прыгать, кричать, стучать объ колпакъ, — ну такъ и рвется изъ подъ него. — „¿Не ужели ты въ самомъ дѣлѣ живешь?” говорилъ ей молодой человѣкъ, — „если ты въ самомъ дѣлѣ живая, я тебя буду любить больше души моей; ну докажи же, что ты живешь, — вымолви хотя словечко!”

„Пожалуй!” сказала кукла, — „я живу, право живу.”

— Какъ! ¿ты можешь и говорить? — , воскликнулъ молодой человѣкъ, — о какое щастіе! ¿не обманъ-ли ето? дай мнѣ еще разъ увѣриться, говори мнѣ о чемъ нибудь! —

„¿Да объ чемъ будемъ мы говорить?” —

— ¿Какъ объ чемъ? на свѣтѣ есть добро, есть Искусство!.. —

„Какая мнѣ нужда до нихъ!” отвѣчала кукла, — „ети выраженія не употребительны!”

— ¿Что ето значитъ? ¿Какъ не употребительны? — ¿развѣ до тебя еще никогда не доходило что есть на свѣтѣ мысли, чувства?.. —

„А, чувства! ¿чувства? знаю,” скоро проговорила кукла, — „чувства глубочайшего почтенія и такой же преданности, съ которыми честь имѣю быть, милостивый государь, вамъ покорная ко услугамь……”

— Ты ошибаешься, моя красавица; ты смѣшиваешь условныя фразы которыя каждый день перемѣняются, съ тѣмъ, что составляетъ вѣчное, незыблемое украшеніе человѣка. —

„¿Знаешь ли, что говорятъ?” прервала его красавица, — „одна дѣвушка вышла замужъ, но за нею волочится другой, и она хочетъ развестися. Какъ ето стыдно!”

— ¿Что тебѣ нужды до етаго? моя милая, — подумай лучше о томъ какъ многаго ты на свѣтѣ не знаешь; ты даже не знаешь того чувства которое должно составлять жизнь женщины; — ето святое чувство которое называютъ любовью; которое проникаетъ все существо человѣка; имъ живетъ душа его, оно пораждаетъ рай и адъ на земли… —

„Когда на балѣ много танцуютъ, то бываетъ весело, когда мало, — такъ скучно” — отвѣчала кукла.

— Ахъ, лучше бы ты не говорила! — вскричалъ молодой человѣкъ, — ты не понимаешь меня, моя красавица! —

И тщетно онъ хотѣлъ ее образумить: приносилъ ли онъ ей книги, — книги оставались неразрѣзанными; говорилъ ли ей о музыкѣ души, — она отвѣчала ему Италіянскою руладою; показывалъ ли картину славнаго мастера, — красавица показывала ему канву.

И молодой человѣкъ рѣшился каждое утро и вечеръ подходить къ хрустальному колпаку и говорить куклѣ: „есть на свѣтѣ добро, есть любовь; читай, учись, мечтай, исчезай въ музыкѣ; — не въ свѣтскихъ фразахъ, но въ душѣ чувства и мысли „…

Кукла молчала.

Однажды кукла задумалась и думала долго. — Молодой человѣкъ былъ въ восхищеніи, какъ вдругъ она сказала ему:

„Ну теперь знаю, знаю; есть на свѣтѣ добродѣтель, есть Искусство, есть любовь, не въ свѣтскихъ фразахъ, но въ душѣ чувства и мысли. Примите, милостивый государь, увѣренія въ чувствахъ моей истинной добродѣтели и пламенной любви, съ которыми честь имѣю быть……”

— О! перестань, Бога ради —, вскричалъ молодой человѣкъ, — если ты не знаешь ни добродѣтели, ни любви, — то по крайней мѣрѣ не унижай ихъ, соединяя съ поддѣльными глупыми фразами… —

„Какъ не знаю!” — вскричала съ гнѣвомъ кукла, — » на тебя ни какъ не угодишь, неблагодарный! — нѣтъ — я знаю, очень знаю: есть на свѣтѣ добродѣтель, есть Искусство, есть любовь, какъ равно и глубочайшее почтеніе, съ коими честь имѣю быть…”

Молодой человѣкъ былъ въ отчаяніи. Между тѣмъ кукла была очень рада своему новому пріобрѣтенію; не проходило часа, чтобъ она не кричала: есть добродѣтель, есть любовь, есть Искусство, — и не примѣшивала къ симъ словамъ увѣреній въ глубочайшемъ почтеніи: идетъ ли снѣгъ — кукла твердитъ: есть добродѣтель! принесутъ ли обѣдать — она кричитъ: есть любовь! — и вскорѣ дошло до того что ети слова опротивѣли молодому человѣку. Что онъ ни дѣлалъ: говорилъ ли съ восторгомъ и умиленіемъ, доказывалъ ли хладнокровно, бѣсился ли, насмѣхался ли надъ красавицею — все она никакъ не могла постигнуть какое различіе между затверженными ею словами и обыкновенными свѣтскими фразами; никакъ не могла постигнуть, что любовь и добродѣтель годятся на что нибудь другое, кромѣ письменнаго окончанія. —

И часто восклицалъ молодой человѣкъ: „ахъ, лучше бы ты не говорила!”

Наконецъ онъ сказалъ ей: я вижу что мнѣ не вразумить тебя, что ты не можешь къ завѣтнымъ, святымъ словамъ добра, любви, Искусства — присоединить другаго смысла, кромѣ глубочайшаго почтенія и таковой же преданности… какъ быть! Горько мнѣ, но я не виню тебя въ етомъ. Слушай же: всякій на семъ свѣтѣ долженъ что нибудь дѣлать; не можешь ты ни мыслить, ни чувствовать; не перелить мнѣ своей души въ тебя… — такъ занимайся хозяйствомъ по старинному Русскому обычаю, — смотри за столомъ, своди счеты, будь мнѣ во всемъ покорна; — когда ты меня избавишь отъ механическихъ занятій жизни, я —, правда не столько тебя буду любить, сколько любилъ бы тогда, когда бы души наши сливались —, но все любить тебя буду…”

„Что я за ключница?” закричала кукла, разсердилась, заплакала, — „¿развѣ ты затемъ купилъ меня? Купилъ — такъ лѣлѣй, одѣвай, утѣшай. Что мнѣ за дѣло до твоей души и до твоего хозяйства! — Видишь: я вѣрна тебѣ, я не бѣгу отъ тебя, — такъ будь же за то благодаренъ; мои ручки и ножки слабы, я хочу и люблю ничего не дѣлать, ни думать, ни чувствовать, ни хозяйничать, — а твое дѣло забавлять меня. — «

И въ самомъ дѣлѣ такъ было. Когда молодой человѣкъ занимался своей куклой, когда одѣвалъ, раздѣвалъ ее, когда цѣловалъ ея ножки — кукла была смирна и добра, хотя и ничего не говорила; но если онъ забудетъ перемѣнить ея шляпку, если задумается, если отведетъ отъ нея глаза, — кукла такъ начнетъ стучать о свой хрустальный колпакъ, что хоть вонъ бѣги. — Наконецъ не стало ему терпѣнья: возметъ ли онъ, книгу, сядетъ ли обѣдать, ляжетъ ли на диванъ отдохнуть, — кукла стучитъ и кричитъ, какъ живая, и не даетъ ему покоя ни днемъ ни ночью; — и стала его жизнь — не жизнь но адъ. Вотъ молодой человѣкъ разсердился: несчастный не зналъ страданій, которыя вынесла бѣдная красавица, не зналъ какъ крѣпко она держалась за врожденное ей Природою сердце, съ какою болью отдала его своимъ мучителямъ, или учителямъ — и однажды, съ просонья, — онъ выкинулъ куклу за окошко; за ето всѣ проходящіе его осуждали; однако же куклы ни кто не поднялъ.

¿А кто всему виною? сперва басурманы, которые портятъ нашихъ красавицъ, а потомъ маменьки, которыя не умѣютъ считать дальше десяти. Вотъ вамъ и нравоученіе.

VIII
ТА-ЖЕ СКАЗКА ТОЛЬКО НА ИЗВОРОТЪ

Мнѣ все кажется, что я предъ ящикомъ съ куклами; гляжу какъ движутся передо мною человѣчки и лошадки; часто спрашиваю себя, не обманъ ли ето оптической; играю съ ними, или, лучше сказать, мною играютъ, какъ куклою; иногда забывшись схвачу сосѣда за деревянную руку и тутъ опомнюсь съ ужасомъ.

Гёте Вертеръ — Переводъ Рожалина.

Хорошо вамъ, моя любезная, пишущая, отчасти читающая и отчасти думающая братія! хорошо вамъ на высокихъ чердакахъ вашихъ, въ тѣсныхъ кабинетахъ между покорными книгами и молчаливой бумагой! Изъ слуховаго окошка, а иногда —, извините, — и изъ передней вы смотрите въ гостиную; изъ нея доходитъ до васъ невнятный говоръ, шарканье, фраки, лорнеты, поклоны, люстры — и только; ¿за что жь вы такъ сердитесь на гостиныя? смѣшно слушать! — вы —, опять извините за сравненіе, право не я виноватъ въ немъ, — вы вмѣстѣ съ лакѣемъ сердитесь зачемъ баринъ ѣздитъ четвернею въ покойной каретѣ, зачемъ онъ просиживаетъ на балѣ до четырехъ часовъ утра, зачемъ изъ бронзы вылитая Стразбуржская колокольня считаетъ передъ нимъ время, зачемъ Рафаель и Корреджіо висятъ передъ нимъ въ золотыхъ рамахъ, зачемъ онъ говоритъ другому вѣжливости, которымъ никто не вѣритъ; — ¿развѣ въ томъ дѣло? ¿Господи, Боже мой! Когда выйдутъ изъ обыкновенія пошлыя нѣжности и приторныя мудрованія о простомъ, искреннемъ, откровенномъ семейственномъ кругѣ, гдѣ къ долгу человечества причисляется: вставать въ 7 часовъ, обѣдать въ 2½ и ложиться спать въ 10? еще разъ скажу: ¿развѣ въ томъ дѣло? ¿Что можетъ быть отвратительнѣе невѣжества, когда оно начинаетъ вамъ повѣрять тайны своей нелѣпости? ¿когда оно обнажаетъ предъ вами все свое безобразіе, всю низость души своей? — ¿Что можетъ быть несноснѣе какъ видѣть человѣка, котораго приличіе не заставляетъ скрывать свою щепетильную злость противъ всего священнаго на свѣтѣ; который не стыдится ни своей глупости ни своихъ безчестныхъ разчетовъ, словомъ который откровенно глупъ, откровенно золъ, откровенно подлъ и проч. и проч? ¿Зачемъ нападаете вы на то состояніе общества, которое заставляетъ глупость быть благоразумною, невѣжество — стыдливымъ, грубое нахальство — скромнымъ, спѣсивую гордость — вѣжливою? которое многолюдному собранію придаетъ всю прелесть пустыни, въ которой спокойно и безсмысленно журчатъ волны ручья, не обижая души ни рѣзко нелѣною мыслію, ни низко униженнымъ чувствомъ? Подумайте хорошенько: ¿всѣ ети вещи, заклейменныя названіемъ приличій, можетъ быть, не сами ли собою родились отъ непрерывающагося хода образованности? ¿не суть ли онѣ дань уваженія, которую посредственность невольно приноситъ уму, любви, просвѣщенію, высокому смиренію духа? ¿Онѣ не туманъ ли предъ свѣтомъ какого-то новаго міра, который чудится царямъ людскихъ мнѣній, какъ нѣкогда —, въ другіе вѣки, — чудились имь открытіе новой части земнаго шара, обращеніе крови, паровая машина и надъ чѣмъ люди такъ усердно смѣялись?

Нѣтъ, Господа, вы не знаете общества! вы не знаете его важной части — гостиныхъ! вы не знаете ихъ зла и добра, ихъ Озириса и Тифона. И отъ того: ¿достигаютъ ли ваши епиграммы своей цѣли? Если бы вы посмотрѣли какъ смѣются въ гостиныхъ смотря мимоходомъ на ваши сраженія съ какимъ-то фантомомъ! смотря какъ вы плачете, вы негодуете, до истощенія издѣваетесь надъ чемъ-то несуществующимъ! О! если бы вы положили руку на истинную рану гостиныхъ, — не холодный бы смѣхъ васъ встрѣтилъ; вы бы грустно замолкли, или бы отъ мраморныхъ стѣнъ понесся плачъ и скрежетъ зубовъ!

Попались бы вы въ уголокъ между двумя диванами, гдѣ дуетъ сквозной перекрестный студеный вѣтеръ, — отъ котораго стынетъ грудь, мерзнетъ умъ и сердце перестаетъ биться! Хотѣлъ бы я посмотрѣть, какъ-бы вы вынесли ету простуду! — достало ли бы у васъ въ душѣ столько тепла, чтобы замѣтить какъ какая-нибудь картина Анжело, купленная тщеславіемъ, сквозь холодную оболочку приличій невзначай навѣяла поезію на душу существа по видимому безцвѣтнаго, безчувственнаго; какъ аккорды Моцарта и Бетговена и даже Россини проговорили утонченнымъ чувствамъ яснѣе вашихъ нравоученій; какъ въ причудѣ моды перенеслись въ гостиную семена какой нибудь новой мысли только что разгаданной человѣчествомъ, — какъ будто въ цвѣткѣ, которую пришлецъ изъ странъ отдаленныхъ небрежно бросилъ на почву и самъ не ожидая того обогатилъ ее новымъ чудомъ природы…

Но гдѣ я?… простите меня, почтенный читатель; я обѣщалъ вамъ сказку и залетѣлъ въ какія-то заоблачныя мудрованія… то-то привычка, точно она хуже природы, которая сама такъ скучна — въ описаніяхъ нашихъ стихотворцевъ и романистовъ! Простите и вы меня, моя любезная пишущая братія! я совсѣмъ не хотѣлъ съ вами браниться; напротивъ, я началъ ети строки съ намѣреніемъ сказать вамъ комплиментъ —, дернулъ же меня лукавый —, простите, Бога ради простите: впередъ не буду…

Я началъ, помнится, такъ: хорошо вамъ, моя любезная пишущая братія, на высокихъ чердакахъ вашихъ, въ теплыхъ кабинетахъ, окруженная книгами и бумагами и проч., и проч.; вслѣдъ за симъ я хотѣлъ сказать вамъ елѣдующее:

Я люблю васъ и люблю потому, что съ вами можно спорить; положимъ что мы противныхъ мнѣній, — ну, съ вами —, разумѣется за исключеніемъ тѣхъ, съ которыми говорить запрещаетъ благопристойность, — съ вами потолкуешь, поспоришь, докажешь; вы знаете что противъ Логики спорить нельзя — и концы въ воду, — вы согласитесь; въ гостиныхъ не то; гостиная какъ женщина, о которой говоритъ Шекспиръ, что съ нею бьешься три часа, доказываешь, доказываешь — она согласилась — ¿вы кончили, вы думали убѣдить ее? — ничего не бывало: она отвѣчаетъ вамъ и ¿что же? — опять то жь, что говорила сначала; начинай ей доказывать съ изнова! такая въ ней постоянная мудрость. — Въ подобныхъ случаяхъ, вы сами можете разсудить, — спорить невозможно, а надлежитъ слѣпо соглашаться. Такъ поступилъ и я; лукавый дернулъ меня тиснуть предшедшую сказку въ одномъ альманахѣ и еще подъ чужимъ именемъ, нарочно что бы меня не узнали; такъ нѣтъ, сударь, догадались! если бы вы знали какой шумъ подняли мои дамы и что мнѣ отъ нихъ досталось! хоромъ запѣли мнѣ: „мы не куклы; мы не хотимъ быть куклами; прошло то время, когда мы были куклами; мы понимаемъ свое высокое назначеніе; мы знаемъ что мы душа етаго четвероногаго животнаго, которое называютъ супругами.” — Ну такъ, что я хоть въ слезы — однако жь въ слезы радости, мой почтенный читатель! — Етаго мало: вывели на справку всю жизнь красавицы, не хуже моего Ивана Севастьяныча Благосердова, собрали —, едва ли не по подпискѣ,— слѣдующую статью и приказали мнѣ пріобщить ее къ таковымъ же; нѣчего дѣлать — должно было повиноваться; читайте, но уже за нее браните не меня, а кого слѣдуетъ; потому что мнѣ и безъ того достанется за мои другія сказки; увы! я знаю, не пощадятъ причудъ воображенія за горячее неподкупное чувство. — Читайтежъ:

ДЕРЕВЯННЫЙ ГОСТЬ
ИЛИ
СКАЗКА ОБЪ ОЧНУВШЕЙСЯ КУКЛѢ И ГОСПОДИНѢ КИВАКЕЛѢ

И такъ бѣдная кукла лежала — на землѣ, обезображенная, всѣми покинутая, презрѣнная, безъ мысли, безъ чувства, безъ страдания; она не понимала своего положенія и твердила про себя что она валяется по полу для изъявленія глубочайшаго почтенія и совершенной преданности…

Въ ето время проходилъ прародитель Славянскаго племени, тысячелѣтній мудрецъ, пасмурный, сердитый на видъ, но добрый —, какъ всякій человѣкъ обладающій высшими знаніями. Онъ былъ отправленъ изъ древней Славянской отчизны — Индіи къ Сѣверному полюсу по весьма важному дѣлу: ему надлежало вымѣрять и математически определить много ли въ продолженіи посдѣдняго тысячелѣтія выпарилось глупости изъ скудельнаго человѣческаго сосуда и много ли прилилось въ него благодатнаго ума. Задача важная, которую давно уже рѣшила моя почтенная бабушка, но которую Индійскіе мудрецы все еще стараются разрѣшить посредствомъ долгихъ наблюденій и самыхъ утонченныхъ опытовъ и исчисленій; — не на что имъ время терять!

Какъ-бы то ни было, Индійскій мудрецъ остановился надъ бѣдною куклою, горькая слеза скатилась съ его сѣдой ресницы, канула на красавицу и красавица затрепетала какою-то мертвою жизнію, какъ обрывокъ нерва, до котораго дотронулся галваническій прутикъ.

Онъ поднялъ ее, овѣялъ гармоническими звуками Бетговена; свелъ на лице ея разноцвѣтныя краснорѣчивыя краски, разсыпанныя по созданіямъ Рафаеля и Анжело; устремилъ на нее магическій взоръ свой въ которомъ, какъ въ безконечномъ сводѣ отражались всѣ вѣковыя явленія человѣческой мудрости; — и прахомъ разнеслись нечестивыя цѣпи иноземнаго чародѣйства вмѣстѣ съ испареніями стараго чепчика; — и новое сердце затрепетало въ красавицѣ, высоко поднялася душистая грудь, и снова свѣжій Славянскій румянецъ вспыхнулъ на щекахъ ея; наконецъ Мудрецъ произнесъ нѣсколько таинственныхъ словъ на древнемъ Славянскомъ языкѣ который иностранцы называютъ Санскритскимъ; благословилъ красавицу Поезіей Байрона, Державина и Пушкина; вдохнулъ ей искусство страдать и мыслить, и — продолжалъ путь свой.

И въ красавицѣ жизнь живетъ, мысль пылаетъ, чувство говоритъ; вся Природа улыбается ей радужными лучами; нѣтъ Китайскихъ жемчужинъ въ нити ея существованія, каждая блещетъ свѣтомъ мечты, любви и звуковъ…

И помнитъ красавица свое прежнее ничтожество; съ стыдомъ и горемъ помышляетъ о немъ, и гордится своею новою прелестію, гордится своимъ новымъ могуществомъ, гордится что понимаетъ свое высокое назначеніе.

Но злодѣи — которыхъ чародѣйская сила была поражена вдохновенною силою Индійскаго мудреца, не остались въ бездѣйствіи. Они замыслили новый способъ для погубленія Славянской красавицы.

Однажды красавица заснула; въ поетическихъ грѣзахъ ей являлись всѣ гармоническія видѣнія жизни: и причудливые хороводы мелодій въ безбрежной странѣ Еѳира; и живая кристаллизація человѣческихъ мыслей, на которыхъ радужно играло солнце поезіи съ каждою минутою все болѣе и болѣе яснѣющее; и пламенные, умоляющіе взоры юношей; и добродѣтель любви; и мощная сила таниственнаго соединенія душъъ. То жизнь представлялась ей тихими волнами океана которыя весело разсѣкала ладья ея, при каждомъ шагѣ вспыхивая игривымъ фосфорическимъ свѣтомъ; то она видѣла себя объ-руку съ прекраснымъ юношею, котораго, казалось, она давно уже знала; гдѣ-то въ незапамятное время, какъ будто еще до ея рожденія, они были вмѣстѣ въ какомъ-то таинственномъ храмѣ безъ сводовъ, безъ столповъ, безъ всякаго наружнаго образа; вмѣстѣ внимали какому-то торжественному благословенію; вмѣстѣ преклоняли колѣна предъ невидимымъ алтаремъ Любви и Поезіи; ихъ голоса, взоры, чувства, мысли сливались въ одно существо; каждое жило жизнію другаго, и гордые своей двойною гармоническою силою, они смѣялись надъ пустыней могилы, ибо за нею не находили предѣловъ бытію любви человѣческой…

Громкій хохотъ пробудилъ красавицу, — она проснулась, — какое-то существо, носившее человѣческій образъ, было предъ нею; въ мечтахъ еще неулетѣвшаго сновидѣнія ей кажется что ето прекрасный юноша который являлся ея воображенію, протягиваетъ руки — и отступаетъ съ ужасомъ.

Предъ нею находилося существо которое назвать человѣкомъ было бы преступление; брюшныя полости поглощали весь составъ его; раздавленная голова качалась безпрестанно какъ-бы въ знакъ согласія; толстый языкъ шевелился между отвисшими губами не произнося ни единаго слова; деревянная душа сквозилась въ отверстія занимавшія мѣсто глазъ и на узкомъ лбѣ его насмѣшливая рука написала: Кивакель.

Красавица долго не вѣрила глазамъ своимъ, не вѣрила чтобы до такой степени могъ быть униженъ образъ человѣческій… Но она вспомнила о своемъ прежнпемъ состояніи; вспомнила всѣ терзанія ею понесенныя; подумала что черезъ нихъ перешло и существо предъ нею находившееся; въ ея сердцѣ родилось сожаленіе о бѣдномъ Кивакелѣ и она безропотно покорилась судьбѣ своей; гордая искусствомъ любви и страданія, которое передалъ ей Мудрецъ Востока, она поклялась посвятить жизнь на то чтобы возвысить, возродить грубое униженное существо доставшееся на ея долю, и тѣмъ исполнить высокое предназначеніе женщины въ етомъ мірѣ.

Сначала ся старанія были тщетны: что она ни дѣлала, что ни говорила — Кивакель кивалъ головою въ знакъ согласія — и только: ничто не достигало до деревянной души его. Послѣ долгихъ усилій красавицѣ удалось какъ-то, механически скрепить его шаткую голову — ¿но что же вышло? она не кивала болѣе, но осталась совсѣмъ неподвижною какъ и все тѣло. Здѣсь началась новая, долгая работа: красавицѣ удалось и въ другой разъ придать тяжелому туловищу Кивакела какое-то исскусственное движеніе.

Достигши до етого, красавица начала размышлять какъ бы пробудить какое нибудь чувство въ своемъ товарищѣ: она долго старалась раздразнить въ немъ потребность наслажденія, разлитую Природой по всѣмъ тварямъ; представляла ему всѣ возможные предметы, которые только могутъ разшевелить воображеніе животнаго; — по Кивакель уже гордый своими успѣхами, самъ избралъ себѣ наслажденіе: толстыми губами стиснулъ янтарный мундштукъ и облака табачнаго дыму сдѣлались его единственнымъ, непрерывнымъ, поетическимъ наслажденіемъ.

Еще безуспѣшнѣе было стараніе красавицы вдохнуть въ своего товарища страсть къ какому-нибудь занятію; къ чему нибудь объ чемъ бы онъ могъ вымолвить слово; почему онъ могъ бы узнать что существуетъ нѣчто такое что называется мыслить; — но гордый Кивакель самъ выбралъ для себя и занятіе; лошадь сдѣлалась его наукою, искусствомъ, поезіею, жизнію, любовью, добродѣтелью, преступленіемъ, вѣрою; онъ по цѣлымъ часамъ стоялъ устремивши благоговейный взоръ на ето животное, ничего не помня, ничего не чувствуя, и жадно впивалъ въ себя воздухъ его жилища.

Тѣмъ и кончилось образование Кивакеля; каждое утро онъ вставалъ съ утреннимъ свѣтомъ; пересматривалъ восемьдесять чубуковъ, въ стройномъ порядкѣ предъ нимъ разложенныхъ; вынималъ табачный картузъ; съ величайшимъ тщаніемъ и сколь можно ровнѣе набивалъ всѣ восемьдесять трубокъ; садился къ окошку и молча, ни очемъ не думая, выкуривалъ всѣ восемьдесять одну за другою: сорокъ до и сорокъ послѣ обѣда.

Изрѣдко его молчаніе прерывалось восторженнымъ, изъ глубины сердца вырвавшимся восклицаніемъ, при видѣ проскакавшей мимо него лошади; или онъ призывалъ своего конюшаго, у котораго послѣ глубокомысленнаго молчанія, съ важностію спрашивалъ:

„Что лошади?”

— Да ничего. —

„¿Стоятъ на стойлѣ? не правда ли?” продолжалъ Господинъ Кивакель.

— Стоятъ на стойлѣ. —

„Ну — тото же…”

Тѣмъ оканчивался разговоръ и снова Господинъ Кивакель принимался за трубку, курилъ, курилъ, молчалъ и недумалъ.

Такъ протекли долгіе годы и каждый день постоянно Господинъ Кивакель выкуривалъ восемьдесять трубокъ и каждый день спрашивалъ конюшаго о своей лошади.

Тщетно красавица призывала на помощь всю силу воли, чувства, ума и воображенія; тщетно призывала на помощь молитву души — вдохновение; тщетно старалась плѣнить деревяннаго гостя всѣми чарами искусства; тщетно устремляла на него свои магнетическіи взоръ, чтобы имъ пересказать ему то, чего не выговариваетъ языкъ человѣка; тщетно терзалась она; тщетно рвалась; ни ея слова, ни ея просьбы, ни отчаяніе; ни та горькая, язвительная насмѣшка которая можетъ вырваться лишь изъ души глубоко оскорбленной; ни тѣ слезы которыя выжимаетъ сердце отъ долгаго, безпрерывнаго, томительнаго страданія — ничто даже не проскользило по душѣ Господина Кивакеля! —

Напротивъ обжившись хозяиномъ въ домѣ, онъ сталъ смотрѣть на красавицу какъ на рабу свою; горячо сердился за ея упреки; не прощалъ ей ни одной минуты самозабвенія; ревниво слѣдилъ каждый невинный порывъ ея сердца, каждую мысль ея, каждое чувство; всякое слово непохожее на слова имъ произносимыя, онъ называлъ нарушеніемъ законовъ Божескихъ и человѣческихъ; и иногда —, въ свободное отъ своихъ занятій время, между трубкою и лошадью, — онъ читалъ красавицѣ увѣщанія, въ которыхъ восхвалялъ свое смиренномудріе и охуждалъ то, что онъ называлъ развращеніемъ ума ея…

Наконецъ мѣра исполнилась. Мудрецъ Востока научившій красавицу искусству страдать, не передалъ ей искусства переносить страданія; истерзанная, измученная своею ежеминутною лихорадочною жизнію, она чахла, чахла… и скоро бездыханный трупъ ея Кивакель снова выкинулъ изъ окошка.

Проходящіе осуждали ее больше прежняго…

ЕПИЛОГЪ

„…И все мнѣ кажется, что я передъ ящикомъ съ куклами; гляжу какъ движутся передо мною человѣчки и лошадки; часто спрашиваю себя, не обманъ ли ето оптической; играю съ ними, или, лучше сказать, мною играютъ, какъ куклою; иногда забывшись схвачу сосѣда за деревянную руку и тутъ опомнюсь съ ужасомъ…”

Оглавление

ОТЪ ИЗДАТЕЛЯ

ПРЕДИСЛОВІЕ СОЧИНИТЕЛЯ

I РЕТОРТА

II СКАЗСКА О МЕРТВОМЪ ТѢЛѢ, НЕИЗВЕСТНО КОМУ ПРИНАДЛЕЖАЩЕМУ

III ЖИЗНЬ И ПОХОЖДЕНІЯ ОДНОГО ИЗЪ ЗДѢШНИХЪ ОБЫВАТЕЛЕЙ ВЪ СТЕКЛЯННОЙ БАНКѢ, или Новый Жоко (классическая повѣсть.)

IV СКАЗКА О ТОМЪ, ПО КАКОМУ СЛУЧАЮ КОЛЛЕЖСКОМУ СОВЕТНИКУ ИВАНУ БОГДАНОВИЧУ ОТНОШЕНЬЮ НЕ УДАЛОСЯ ВЪ СВѢТЛОЕ ВОСКРЕСЕНЬЕ ПОЗДРАВИТЬ СВОИХЪ НАЧАЛЬНИКОВЪ СЪ ПРАЗДНИКОМЪ

V ИГОША

VI ПРОСТО СКАЗКА

VII СКАЗКА, О ТОМЪ, КАКЪ ОПАСНО ДѢВУШКАМЪ ХОДИТЬ ТОЛПОЮ ПО НЕВСКОМУ ПРОСПЕКТУ

VIII ТА-ЖЕ СКАЗКА ТОЛЬКО НА ИЗВОРОТЪ

  ДЕРЕВЯННЫЙ ГОСТЬ ИЛИ СКАЗКА ОБЪ ОЧНУВШЕЙСЯ КУКЛѢ И ГОСПОДИНѢ КИВАКЕЛѢ

ЕПИЛОГЪ

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg

«Пёстрые сказки с красным словцом, собранные Иринеем Модестовичем Гомозейкою, магистром философии и членом разных учёных обществ, изданные В. Безгласным» — авторский сборник иронично-сатирических сказок Владимира Одоевского 1833 года. При издании своих сочинений в 1844 году он внёс в некоторые сказки незначительные стилистические изменения. К ним примыкают незаконченные биографии Гомозейко, частично автобиографические^[1].

Цитаты[править]

Под сим названием я издал в 1833-м году шутку, которой главная цель была: доказать возможность роскошных изданий в России и пустить в ход резьбу на дереве, а равно и другие политипажи[К 1] — дело тогда совершенно новое…

Критик. Какая цель вашей сказки? Автор (униженно кланяясь). Рассказать её вам. <…> Много лет тому назад находился в нашем городе в звании городничего отставной прапорщик Иван Трофимович Зернушкин. Давно уже исправлял он эту должность, — да и не мудрено: все так им были довольны — никогда он ни во что не мешался, позволял всякому делать, что ему было угодно, зато не позволял никому и в свои дела вмешиваться. Некоторые затейники, побывавшие в Петербурге, часто приступали к нему с разными, небывалыми у нас и вредными нововведениями; они, например, толковали, что не худо бы осматривать, хотя изредка, лавки с съестными припасами, потому что реженские торговцы имели, не знаю отчего, привычку продавать в мясоястие баранину, а в пост рыбу, да такую, прости Господи! — что хоть вон беги с рынка; иные прибавляли, что не худо бы хотя песку подсыпать по улицам и запретить выкидывать на них всякий вздор из домов, ибо от того будто бы в осень никуда пройти нельзя и будто бы от того заражается воздух; бывали даже такие, которые утверждали, что необходимо в городе завести хотя одну пожарную трубу с лестницами, баграми, топорами и другими вычурами. Иван Трофимович на все сии неразумные требования отвечал весьма рассудительно, остроумно и с твёрдостию. Он доказывал, что лавочники никому своего товару не навязывают и что всякий сам должен смотреть, что покупает; что одни лишь пустодомы да непорядочные люди могут требовать от городничего наблюдения за таким делом, которое должна знать последняя кухарка. Касательно мостовой он говорил, что Бог даёт дождь и хорошую погоду и, видно, уж такой от Него положен предел, чтобы осенью была по улицам грязь по колено: сверх того, добрые люди сидят дома и не шатаются по улицам, а когда русскому человеку нужда, так он везде пройдёт. Если бы, прибавлял он, на улицу ничего не выкидывали, свиньям бедных людей нечего было бы есть в осеннее и зимнее время. Что касается до воздуха, то воздух не человек и заразиться не может. Относительно пожарной трубы Иван Трофимович доказывал, что таковой и прежде в городе Реженске не имелось, а ныне, когда три части оного уже выгорели, для четвёртой нечего уже затевать такие затеи; что, наконец, он, карабинерного полка отставной прапорщик Иван Трофимов сын Зернушкин, уже не первый десяток на сём свете живёт и сам знает свою должность исправлять, городом управлять и начальству отвечать.[2]

— «История о петухе, кошке и лягушке»[К 2] (эпиграф), 1834

На беду мою причудливая природа поселила во мне отвращение к огурцам. О огурцы! чего вы мне стоили. До сих пор я не могу об них вспомнить без ужаса. Матушка с бабушкою никак не могли понять этой причуды; несмотря на их долголетнюю опытность им разу не случалося встретить, чтобы человек мог иметь отвращение к огурцам, и потому они положили во что бы ни стало победить моё упрямство, глубокомысленно рассудив, что обуздывать непокорный характер должно на первых порах, не упуская времени. Вследствие сей системы каждый вечер принесут проклятые огурцы, подзовут меня — я затрясусь, заплачу, отворочусь — меня высекут, пристращают, заставят проглотить несколько кусков, на другой день я болен, матушка в отчаянии, хлопочет со мною, горько жалуется соседям, [что] Бог дал ей такого ребёнка, который ни с того ни с сего беспрестанно хворает. Но едва я оправлюсь — опять проклятые огурцы явятся на сцену — и опять я трясусь, плачу, опять меня секут, и опять я болен.[2]

— «Семейные обстоятельства Иринея Модестовича Гомозейки, сделавшие из него то, что он есть и чем бы он быть не должен», 1833—34

В молодом человеке то, что называют наклонностию к педантизму, есть не иное что, как вера в те чистые правила жизни, которые невольно внушаются его сердцу любовью к наукам и юношескою горячею невинностию. <…> Горе тому молодому человеку, которого взрослые негодяи не называли педантом; лишь тот, кто юношею был педантом, будет честным человеком в своей будущей жизни (подьячие называют педантом, кто не берёт взяток).[2]

— «О педантизме», 1833—34

Сборник 1833 г.[править]

Когда почтенный Ириней Модестович Гомозейко, магистр философии и член разных учёных обществ, сообщил мне о своём желании напечатать сочинённые или собранные им сказки, — я старался сколь возможно отвратить его от сего намерения; представлял ему, как неприлично человеку в его звании заниматься подобными рассказами; как, с другой стороны, они много потеряют при сравнении с теми прекрасными историческими повестями и романами, которыми с некоторого времени сочинители начали дарить русскую публику[К 3]; я представлял ему, что для одних читателей его сказки покажутся слишком странными, для других слишком обыкновенными[К 4], а иные без всякого недоумения назовут их странными и обыкновенными вместе; самое заглавие его книги мне не нравилось[К 5]; меня не тронули даже и ободрения, которыми журналы удостоили сказку Иринея Модестовича, напечатанную им для опыта, под именем Глинского, в одном из альманахов[К 6]. Но когда Ириней Модестович со слезами в глазах обратил моё внимание на свой пришедший в пепельное состояние фрак, в котором ему уже нельзя более казаться в свете, — единственное средство, по мнению Иринея Модестовича, для сохранения своей репутации — когда он трогательным голосом рассказал мне о своём непреодолимом желании купить по случаю продающиеся редк[ие] книг[и], <…> тогда все мои сомнения исчезли, я взял рукопись почтенного Иринея Модестовича и решился издать её. <…> я на себя же взял издание давно обещанного «Дома сумасшедших»; сочинение, которое, впрочем, сказать правду, гораздо больше обещает, нежели сколько оно есть в самом деле.

— «От издателя»

Итак, узнайте мой недостаток, моё злополучие, вечное пятно моей фамилии, как говорила покойная бабушка, — я, почтенный читатель, <…> я просто пустой учёный, то есть знаю все возможные языки: живые, мёртвые и полумёртвые; знаю все науки, которые преподаются и не преподаются на всех европейских кафедрах; могу спорить о всех предметах, мне известных и неизвестных, а пуще всего люблю себе ломать голову над началом вещей и прочими тому подобными нехлебными предметами. После сего можете себе представить, какую я жалкую ролю играю в сём свете. Правда, для поправления моей несчастной репутации я стараюсь втираться во все известные домы; не пропускаю ничьих именин, ни рожденья и показываю свою фигуру на балах и раутах; но, к несчастию, я не танцую, не играю ни по пяти, ни по пятидесяти[К 7]; не мастер ни очищать нумера, ни подслушивать городские новости, ни даже говорить об этих предметах; чрез моё посредство нельзя добыть ни места, ни чина, ни выведать какую-нибудь канцелярскую тайну… Когда вы где-нибудь в уголку гостиной встретите маленького человечка, худенького, низенького, в чёрном фраке, очень чистенького, с приглаженными волосами, у которого на лице написано: «Бога ради оставьте меня в покое», — и который ради сей причины, заложа пальцы по квартирам, кланяется всякому с глубочайшим почтением, старается заговорить то с тем, то с другим или с благоговением рассматривает глубокомысленное выражение на лицах почтенных старцев, сидящих за картами, и с участием расспрашивает о выигрыше и проигрыше, словом, всячески старается показать, что он также человек порядочный и ничего дельного на сём свете не делает; который между тем боится протягивать свою руку знакомому, чтобы знакомый в рассеянности не отвернулся, — это я, милостивый государь, я — ваш покорнейший слуга. <…> В сём затруднительном положении я заблагорассудил обратиться к вам, почтенный читатель, ибо, говоря без лести, я знаю, что вы человек милый и образованный и притом не имеете никакого средства заставить меня замолчать; читайте, не читайте, закройте или раскройте книгу, а всё-таки печатные буквы говорить не перестанут. <…> мне мыслей не занимать стать, я с вами буду говорить до скончания века.

— «Предисловие сочинителя»

… сказал мне один из любезных молодых людей: <…> Великая важность, что вы попали в словарь! Сколько млекопитающихся желали бы добиться этой чести. Мне так, напротив, здесь очень хорошо: я так пообтёрся о печатные листы, что, сказать без самолюбия, я никак не променяю теперешнего моего образа на прежний. Не будь я сказкою, я бы ввек не понял, что со мною случилось; теперь, по крайней мере, волею-неволею я должен ясно понимать все обстоятельства моей жизни, быть готовым каждому отдать в ней отчёт, а это, право, не безделица.

— «Жизнь и похождения одного из здешних обывателей в стеклянной банке, или Новый Жоко (классическая повесть)», 1830[1]

… Иван Богданович, тихий и смиренный в продолжение целого дня, делался львом за картами; зелёный стол производил на него какое-то очарование, как Сивиллин треножник[К 8], — духовное начало деятельности, разлитое природою по всем своим произведениям, потребность раздражения, то таинственное чувство, которое заставляет иных совершать преступления, других изнурять свою душу мучительною любовию, третьих прибегать к опиуму, — в организме Ивана Богдановича образовалось под видом страсти к бостону; минуты за бостоном были сильными минутами в жизни Ивана Богдановича; в эти минуты сосредоточивалась вся его душевная деятельность, быстрее бился пульс, кровь скорее обращалась в жилах, глаза горели, и весь он был в каком-то самозабвении. <…> Вот уже рассвело, <…> но в комнате игроков всё ещё ночь; всё ещё горят свечи; игроков мучит и совесть, и голод, и сон, и усталость, и жажда; судорожно изгибаются они на стульях, стараясь от них оторваться, но тщетно: усталые руки тасуют карты, язык выговаривает «шесть» и «восемь», ремиз цепляется за ремизом, пулька растёт, приходят игры небывалые. Наконец догадался один из игроков и, собрав силы, задул свечки; в одно мгновение они загорелись чёрным пламенем; во все стороны разлились тёмные лучи, и белая тень от игроков протянулась по полу; карты выскочили у них из рук: дамы столкнули игроков со стульев, сели на их место, схватили их, перетасовали — и составилась целая масть Иванов Богдановичей, целая масть начальников отделения, целая масть столоначальников, и началась игра, игра адская, которая никогда не приходила в голову сочинителя «Открытых таинств картёжной игры»[К 9]. Между тем короли уселись на креслах, тузы на диванах, валеты снимали со свечей, десятки, словно толстые откупщики, гордо расхаживали по комнате, двойки и тройки почтительно прижимались к стенкам. Не знаю, долго ли дамы хлопали об стол несчастных Иванов Богдановичей, загибали на них углы, гнули их в пароль[К 10], в досаде кусали зубами и бросали на пол… Когда матушка Ивана Богдановича, тщетно ожидавшая его к обеду, узнала, что он никуда не выезжал, и вошла к нему в комнату, — он и его товарищи, усталые, измученные, спали мёртвым сном: кто на столе, кто под столом, кто на стуле…

— «Сказка о том, по какому случаю коллежскому советнику Ивану Богдановичу Отношенью не удалось в светлое воскресенье поздравить своих начальников с праздником»

Лысый Валтер опустил перо в чернильницу и заснул. В ту же минуту тысячи голосов заговорили в его комнате. Валтер хочет вынуть перо, но тщетно — перо прицепилось к краям чернильницы; в досаде он схватывает его обеими руками — всё тщетно, перо упорствует, извивается между пальцами, словно змея, растёт и получает какую-то сердитую физиогномию. Вот из узкого отверстия слышится жалостный стон, похожий то на кваканье лягушки, то на плач младенца. «Зачем ты вытягиваешь из меня душу? — говорил один голос, — она так же, как твоя, бессмертна, свободна и способна страдать». — «Мне душно, — говорил другой голос, — ты сжимаешь мои рёбра, ты точишь плоть мою — я живу и страдаю». Между тем дверь отворилась, и Волтеровские кресла, изгибая спинку и медленно передвигая ножками, вступали в комнату, и на Волтеровских креслах сидел надувшись колпак; он морщился, кисть становилась ежом на его теме, и он произнёс следующие слова: «<…> Молчите, слабоумные! Отвечайте мне: слыхали ли вы о вязальных спицах? Ваш мелкий ум постигал ли когда-нибудь чулочную петлю? В ней начало вещей и пучина премудрости; глубокомысленные нити зародили петлю; петлю создали спицы; спицы с петлёю создали колпак, венец природы и искусства, альфа и омега вселенной, лебединая песнь чулочного мастера. Здесь таинство! всё для колпака, всё колпак, и ничего нет вне колпака!» Перо взъерошилось, чернилица зашаталась и хотела уже брызнуть на колпак своею чёрною кровию. Горе было бы колпаку, если б в самое то время не раздалось по комнате: «Шуст, шуст, клап, шуст, шуст клап», — и красная с пуговкой туфля, кокетствуя и вертясь на каблуке, не прихлопнула крышечку чернильницы. Чернильница принуждена была выпустить перо, а перо без его души, как мёртвое, упало на стол и засохло с досады. <…> туфля, сверкая блестящею пуговкою, вспрыгнула на креслы, нагнула носик колпачной шишечки и, нежно затрогивая его каблучком, говорила ему с ласкою: «Храпушка, храпушка! шуст, шуст клап, шуст, шуст клап! обратися к нам, у нас хорошо, у нас небо сафьянное, у нас солнце пуговка, у нас месяц шишечкой, у нас звёзды гвоздики, у нас жизнь сыромятная, в ваксе по горло, щётки не считаны…» Не совсем понимал её колпак, однако догадывался, что в словах туфли есть что-то высокое и таинственное. Ещё долго говорили они, долго нежный лепет туфли сливался с рукуканьем колпака; миловидность её докончило то, чего не могло бы сделать одно красноречие, и колпак, прикрывая туфлю своею кисточкою, поплёлся за нею, нежно припевая: «Храп, храп, храп, ру, ру, ру». «Куда ведут тебя, бедный колпак?» — закричала ему мыльница. — «Зачем веришь своей предательнице? не душистое мыло ты найдёшь у неё, там ходят грубые щётки; и не розовая вода, а каплет чёрная вакса! Воротись, пока ещё время, а после — не отмыть мне тебя». Но колпак ничего не слыхал, он лишь вслушивался в шушуканье туфли и следовал за ней, как младенец за нянькою.

— «Просто сказка»

Мало-помалу ученье, служба, житейские происшествия отдалили от меня даже воспоминание о том полусонном состоянии моей младенческой души, где игра воображения так чудно сливалась с действительностью; этот психологический процесс сделался для меня недоступным; те условия, при которых он совершался, уничтожились рассудком; но иногда, в минуту пробуждения, когда душа возвращается из какого-то иного мира, в котором она жила и действовала по законам, нам здесь неизвестным, и ещё не успела забыть о них, в эти минуты странное существо, являвшееся мне в младенчестве, <…> кажется понятным и естественным.

— «Игоша» (2-я редакция), 1844

Черновики[править]

Вместо осязания люди обвёртывают предметы своею кожею; для зрения отправляют зрачки и оттого зрачки сталкиваются и происходят другие неудобства; для слуха барабанчик летает взад и вперёд и принимает только по одному звуку с одного инструмента; для вкуса маленькие пузырьки облепливают кушанья; для обоняния вояжирует нос — тогда только эти люди и наслаждаются, когда у них нет ни глаз, ни носа, ни ушей — и этим хвалятся;..[3][1] —

— «Новая глава Гулливерова путешествия»

… вы отобедали, душа и тело жаждут успокоения, вы хотите забыться, развлечь себя изящными картинами — вы берёте книгу; читаете, словно греза; ни конца, ни начала; ни определения, ни заключения, понимай, как угодно; хотите в самом деле заснуть — тут являются вам и пытки, и прелюбодеяния, и отцеубийцы, и воры, и картёжники, и бешеные, и все исчадия ада. Кончилось, вы не могли свести глаз и ваше воображение, напуганное варварским зрелищем, портит желудок на целую неделю. И поневоле бросишь от себя новую книгу и примешься за какое-нибудь из творений, презираемых новомодными авторами, — хоть за роман г-жи Жанлис, до которой, что ни говори, далеко новым романтикам, — развернёшь — сладко, приятно, натурально, душа отдыхает[К 11].[4][2]

— «Мысли, родившиеся при чтении „Пёстрых сказок“ г. Гомозейки, изданных г. Безгласным», кон. 1850-х—нач. 1860-х

Отдельные статьи[править]

• Реторта
• Сказка о мёртвом теле, неизвестно кому принадлежащем
• Сказка о том, как опасно девушкам ходить толпою по Невскому проспекту
• Та же сказка, только на изворот

О цикле[править]

	Ты удивишься, когда узнаешь, что мои арлекинские сказки я писал в самые горькие минуты моей жизни: после этого не упрекай же меня в слабости характера, — это действие было сильным торжеством воли, к которому не многие могут быть способны. В это время я успел перейти все степени нравственного страдания…[5][6]
	— Владимир Одоевский, письмо А. И. Кошёлеву после 1836

	… Пёстрые сказки суть не что иное, как литературные фантазии, увлекающие нередко сво[его] поэт[а] за пределы пиитической вероятности; а посему, несмотря на их учёность, на оригинальность мыслей и на чистый, лёгкий способ выражения, они не могут вполне быть разгаданы нашею читающею публикою, требующею, так сказать, математической точности в самой игре воображения.[7]
	— Андрей Глаголев, «Умозрительные и опытные основания словесности» (ч. IV, гл. V), 1834

… в «Пёстрых сказках» было несколько прекрасных юмористических очерков <…>. Но была пьеса «Игоша», в которой всё непонятно, от первого до последнего слова, и которая поэтому вполне заслуживает название фантастической. Мы имеем причины думать, что на это фантастическое направление нашего даровитого писателя имел большое влияние Гофман. Но фантазм Гофмана составлял его натуру, и Гофман в самых нелепых дурачествах своей фантазии умел быть верным идее. Поэтому весьма опасно подражать ему: можно занять и даже преувеличить его недостатки, не заимствовав его достоинств.[2]

— Виссарион Белинский, «Сочинения князя В. Ф. Одоевского», сентябрь 1844

… наклонность к чудесному, сверхъестественному, необыкновенному, исключительному выходит иногда из границ и приводит читателя в недоумение. Это в особенности должно сказать о «Пёстрых сказках», <…> здесь преобладает решительно характер фантастический, почерпнутый преимущественно из любимых квартантов[1] средних веков в пергаментном переплёте. В тридцатых годах, может быть, мы и понимали их и забавлялись, но теперь уже мудрёно разобрать, что хотел сказать ими замысловатый автор.[2]

— Михаил Погодин, «Воспоминание о князе В.Ф. Одоевском», 13 апреля 1869

	«Игоша» представляет постепенный процесс развития в душе ребёнка мифа.[9][6]
	— Николай Сумцов

• см. Мариэтта Турьян «„Пёстрые сказки“ Владимира Одоевского»^[6]

1833[править]

	Я ещё не видал их, но издание сказывают очень красивое, кокетное и фантастическое. Кажется, род Одоевского не фантастический, то есть в смысле гофмановском. У него ум более наблюдательный и мыслящий, а воображение вовсе не своенравное и не игривое.[5][6]
	— Пётр Вяземский, письмо В. А. Жуковскому 14 апреля

	Литература не двигается <…>. Один только князь Одоевский деятельнее. На днях печатает он фантастические сцены под заглавием Пёстрые сказки. Рекомендую: очень будет затейливое издание, потому что производится под моим присмотром.[5][6]
	— Николай Гоголь, письмо А. С. Данилевскому 8 февраля

	… всего мне лучше понравился этот сидящий в углу, и говорящий, оставьте меня в покое; это очень на тебя похоже. <…> чей это нос в колпаке сидящий на волтеровых креслах[К 12], ожидай после всех насоф и английского брюха, что посыплют на тебя стрелы и громы писателей достанется и тебе, впрочем, я думаю, нет гостиной, в которой бы тебе не душно было…[8][5][6]
	— Екатерина Филиппова (мать Одоевского), письмо ему

	Я никогда так не сожалел, что не имею в своём распоряжении птицу Рок, которая перенесла бы меня на мгновение к Вам, чтобы нынче вечером самому вернуть это средоточие восхитительной элегантности и изящества, эту частицу «Тысячи и одной ночи»;..[2]
	Je n’ai jamais tant regrette de ne porvoir disposer de l’oiseau Roc pour me transporter pour un instant chez vous que ce soir pour vous remettre moi-meme ce volume de délicieuse élégance et gracieuseté, cette partie des «Mille et une nuits»;..[2]
	— Эдуард Бинеманн, письмо Одоевскому

• см. рецензию Николая Полевого, апрель

… ясный, во всём разгаданный смысл придаёт занимательность и самой уродливости, есть — так сказать — необходимый свет в этом волшебном фонаре. К сему роду чудесного принадлежат наши «Пёстрые сказки». <…> Читая «Пёстрые сказки», не знаешь, чему удивляться более: оригинальному воззрению ли автора на всё житейское, или неистощимому богатству фантазии, или тому, что этот пронзительный философический ум, разлагающий всё без милосердия, может уживаться с такою искреннею, добродушной весёлостию, какою дышит «Сказка о мёртвом теле, неизвестно кому принадлежащем»! <…> мы, видя [автора] в полном цвете юности, про себя говорим с восторгом: «Сколько он ещё напишет прекрасного!» <…> «Пёстрые сказки» и по роскоши издания суть новость на нашем Парнасе.[10][2]

— Егор Розен, рецензия

Что это такое «Пёстрые сказки»? Камер-юнкер хочет подражать Гофману, и подражает ему ещё не прямо, а на жаненовский манер, и не забывает притом, что он аристократ и камер-юнкер. Это сбор мельчайших претензий на остроумие, философию, оригинальность. Чудаки! Не смеют не сделать в условный день визита и пишут a là Hoffmann! Надобно быть поэтом, сойти с ума и быть гением, <…> — тогда будешь Гофманом![1]

— Николай Полевой, письмо В. И. Карлгофу 17 мая

… экземпляр был поднесён и Пушкину. При встрече на Невском Одоевскому очень хотелось узнать, прочитал ли Пушкин книгу и какого он об ней мнения. Но Пушкин отделался общими местами <…>. Видя, что от него ничего не добьёшься, Одоевский прибавил только, что писать фантастические сказки чрезвычайно трудно. Затем он поклонился и прошёл. Тут Пушкин снова рассмеялся <…> и сказал: «Да если оно так трудно, зачем же он их пишет? Кто его принуждает? Фантастические сказки только тогда и хороши, когда писать их нетрудно».[11][2] —

— Владимир Соллогуб, «Пережитые дни: Рассказ о себе по поводу других»

	В иных местах г-н сочинитель до того заносится и запутывается в аллегорической паутине, что и паук-поэт не расплетёт её.[12][5][6]
	— Александр Сабуров, дневник

Комментарии[править]

Примечания[править]