Боже мой — ну как так можно писать и как так можно чувствовать!? Только слово писателя и голос чтеца и эффект полного погружения. Откуда такое знание и такое понимание жизни, человеческой психики и физиологии, повадок и инстинктов животных, да и всего остального, а ещё умение всё это словесно выразить? Я, конечно, знакома с биографией Дж. Лондона — интересная, хотя и очень короткая жизнь, полная всяческих испытаний, приключений и опасностей, поэтому наверняка у него был огромный жизненный опыт, но всё-таки – какая глубина…Начинаешь верить в гипотезу, что одарённые свыше люди невидимыми нитями соединены со всеобщим информационным полем и выполняют роль приёмников и ретрансляторов информации, являющейся частью абсолютной истины. Такое ощущение, что ты всё это уже знал и чувствовал, а повествование лишь пробудило в тебе потаённую память души. Как же точно описано состояние человека на грани, когда организм, поднаторевший за 3,8 млрд. лет эволюции в способах выживания, отключает разум, который по сравнению с ним всего лишь неразумный и беспомощный младенец, но привыкший в нормальных условиях доминировать, и запускает инстинкты, начинающие работать на всю мощь, благодаря чему не нужно тратить время и драгоценную энергию на раздумья, сомнению и лишние сантименты – вот уж когда в полную силу проявляется древняя — звериная, сущность человека, а весь этот цивилизационный налёт в виде нравственности, морали, благопристойности слетает, «как с белых яблонь дым»…После таких произведений становится понятным, что же такое подвиг – это умение преодолеть свою биологическую сущность, инстинкт самосохранения, закреплённый миллиардами лет эволюции – таких примеров тоже немало, хотя, по законам эволюции таких индивидов должно быть всё меньше и меньше, ведь по ним идёт отрицательный отбор. Поэтому вопрос, что же в человеке первично – его духовное или биологическое начало, всё-таки остается открытым – такой вот феномен….
Ответить
А тот кто перевёл на русский язык? Я думаю ему тоже надо отдать должное.
Ответить
Мой самый первый рассказ Д.Лондона — вот этот. И я помню после прочтения точно такую же мысль — как же так можно?…)
Ответить
ну эволюционные механизмы не только помощи но и самопожертвования есть и работают… единица то эволюции это популяция и цель гены передать а не выжить
есть и эгоистичны модели и альтруистичные и процентное смешанные, у них разная-эффективность в разной внешней среде.
просто как любые эволюционные-они работают через пень колоду. единица то популяция значит иногда сработает и ладно)) плюс наш вид больше чем 30 человек своей стаей считать не может
а обществу то надо чтобы почти каждый, в любой ситуации и ради незнакомца))
вот и делает куда как более надёжные наработки через религию, идеологию и другое
тоже не идеальны-но куда как лучше
Если в пробоину хлещет вода,
То не до Бога тогда,
Хоть никогда не бывала, поверь,
Ближе Господня дверь.
Но именно поэтому и только потому,
Рви горло соседу своему.
Где двое лезут в шлюпку,
А место лишь одно,
Там ближнему законный путь — на дно!
Если в пробоину рвется поток,
Выживет тот, кто жесток,
Леди и бэби с дороги и прочь,
В сердце у сэра ночь.
Разве ты рыцарем не был пока,
Ветер качал слегка,
был бы и дальше, когда б не волна,
Но с небоскреб она,
©
Ответить
Одно другому не мешает. Две чаши весов, которые должны уравновешивать друг друга.
Ответить
Потрясающее произведение! И исполнено великолепно!
Ответить
к этому рассказу Джека Лондона я подошел очень кривым путем. ну понятно в СССР давали приоритет книгам Лондона про ужасы капитализма, а другое снисходительно прощали со словами как общество потребление губит даже хороших писателей. но этот рассказ я решил прочитать-после гениального «Повесть о настоящем человеке»-первая часть подвига Маресьева где он с раздробленными ступнями-почти без еды две недели ползет к своим…
один из героев книги врач удивленно описывает это со словами что то джеклондонское.
прочитал и понял-нет не… здесь чисто биологический механизм организма.
а Полевого человек сначала полз к своим джеклондонское… а потом без ног пополз на фронт и без фобии по поводу еды как тут
вот так странно реальная история более удивительная чем вымышленная
и показан приоритет духовных ценностей над обычными
в общем поведенческие механизмы высших животных с выносом установок в цивилизацию круче наработок цивилизации
Ответить
Человек способен вполне осознано преодолевать инстинкт самосохранения без всякой на то объективной причины и подвергать себя смертельной опасности, найдя её источник специально. Строго говоря, цель конечно же есть — выброс адреналина, а затем эйфория сродни наркотической (т. е. цель — удовольствие) — так называемые «адреналинщики» — это и есть глупость — такие люди демонстрируют естественный отбор в действии. Когда же причина, по которой человек готов расстаться с жизнью, хотя это и нерационально с биологической точки зрения, находится вовне, то здесь уже сила духа, что нетождественно разуму — как раз-таки это случай Маресьева. В первом случае он выжил во многом благодаря идее и высшей цели, и здесь ему помогли инстинкты, а когда без обеих ног рвался на фронт, готов был терпеть лишения и даже отдать жизнь, сохранить которую ему удалось с таким трудом, ради той самой идеи — инстинкт самосохранения был подавлен — это и называется жертвенностью, силой духа, что и является базой для настоящего подвига. ИМХО.
Ответить
имхо тоже. но научные объяснения через эволюцию тут плохо работают. может потом что есть что то Свыше, А может просто слишком пока сложная задача)))
работают религиозные, и это можно было бы счесть аргументом-но вот что призвано называть худ. культурой работает не хуже если не лучше))
то что Высоцкий в песне назвал «значит нужные книги ты в детстве читал»
возможно работает тот случайны набор генов который заставлял наших предков-расписывать все узорами, делать музыкальные инструменты и рисовать бизонов (часто в таких местах пещеры где их никто не увидит), вроде как за шизофрению тот же ген отвечает))
но мне нравится этот набор, вон у неандертальцев его не было-и где они?)))
Ответить
Объяснения через биологическую эволюцию тоже можно найти. Например, в таком аспекте: важно выживание не отдельно взятой особи, а популяции и вида в целом, поэтому даже на уровне генов закреплена такая способность, как жертвовать собой ради группы. И эти гены, как ни странно, сохраняются, хотя вероятность их элиминации из популяции вместе с гибелью «героя» выше, чем у «трусов». Но с другой стороны, это обычно вожаки стаи — доминанты, а самки отдают предпочтение альфа-самцам — вероятность оставить потомство у них тоже выше. В человеческой цивилизации та же ситуация. Хотя по Марксу, бытие определяет сознание, та самая надстройка над базисом имеет огромное, если не решающее значение. Цивилизации, где начинает доминировать материальное над духовным, где людей начинают делить на сорта, определять достойных и недостойных жить, обречены на деградацию и вымирание. Яркий пример — Римская Империя. Идея, культура, мораль может ещё более важны, чем экономика.
Ответить
Идеально. Нет ни одного лишнего слова. С автором всё ясно, но и перевод каков! За озвучку отдельное спасибо.
Ответить
Жутко интересное произведение, мурашки прошлись после того как главный герой нашёл косточки Билла, но зачем он вообще бросил гг, вдвоем было бы выжить легче
Ответить
вот уж точно, базовые потребности это главное.
Но как описано, просто феерично
Ответить
такова суть животной природы человека)
Ответить
краткость сестра таланта, это про рассказ
краткость сестра таланта, это явно не про комментаторов под этим рассказом
Ответить
Кто из нас в детстве не зачитывался рассказами и романами Джека Лондона? «Белый клык», «Морской волк», «Зов предков», «Мартин Иден», «Сердца трех» — любому, кто читает эти строки, эти названия как минимум знакомы. Знаменитый американский писатель, прославившийся своими приключенческими историями, и сам много в юности пережил, сменил множество работ, плавал по морям, в разное время был и пиратом, и рыбацким патрульным, бродяжничал и сидел в тюрьме, бродил в поисках золота по Аляске во времена «золотой лихорадки», зимовал и болел цингой. Все это позже найдет отражение в его рассказах, которые после публикации принесли писателю широчайшую популярность.
Большинство произведений Джека Лондона можно условно отнести к тому или иному циклу. И, наверное, самый известный — это «Северный цикл». Конечно, практически все рассказы и повести из этого цикла неоднократно публиковались в СССР и России, но вот попытаться собрать все эти произведения вместе в одном двухтомнике — такого до «Азбуки» никто не делал. В конце прошлого года вышел первый том, в который вошли рассказы из сборников «Сын Волка», «Бог его отцов», «Дети мороза» и «Мужская верность», а также романы «Дочь снегов», «Зов предков» и «Белый клык», и вот теперь я представляю вашему вниманию второй том этого собрания (он должен выйти из печати в начале апреля), в который вошел роман «Время-не-ждет», сборники рассказов «Любовь к жизни», «Потерявший лицо» и «Смок Беллью», а также рассказы и очерки разных лет, некоторые из которых на русском языке публикуются впервые. Кстати, хочу обратить ваше внимание на одну любопытную деталь: рассказ «Кончина Моргансона» ранее всегда публиковался в переводе с книжного издания, но при подготовке нашего издания к печати неожиданно выяснилось, что журнальная версия этого рассказа была в полтора раза длиннее! Почему для книжного издания этот рассказ был столь сурово сокращен, кто это сделал — автор или редактор, теперь уже не выяснить, но мы для нашей книги перевели именно журнальную версию и теперь вы можете ознакомиться с полным вариантом этого рассказа.
цитата Аннотация
Эта книга — вторая часть двухтомного издания, которое приурочено к 100-летию со дня смерти Джека Лондона и с максимально возможной полнотой представляет произведения писателя об американском Севере, об увлекательных странствиях и рискованных приключениях, пережитых автором — а затем и его героями — в северных землях, о притягательной и опас ной красоте этого сурового края. Север Джека Лондона — это мир, в котором выковываются характеры и ломаются судьбы; мир ослепительной белизны снегов и ослепляющей рассудок золотой лихорадки; мир предательски-ненадежных льдин и торосов — и малодушия, трусости и предательства, неизбежных перед лицом гибели; мир безмолвно-величавых гор и несуетного ве личия человеческого духа; мир, где человек и природа вновь и вновь испытывают друг друга на прочность и где наперекор ледяному дыханию смер ти люди и звери безостановочно движутся вперед, влекомые неистребимой любовью к жизни…
В книгу вошли роман «Время-не-ждет» (1910) и три сборника рассказов, опубликованных в 1907–1912 годах, а также рассказы и очерки из других книг писателя и различных периодических изданий. Некоторые произведения ранее не публиковались на русском языке или представлены в новых переводах.
Вот титульные полосы и шмуцы сборников рассказов и романа:
А это содержание книги:
Оформление обложки Сергея Шикина. Иллюстрация на обложке Сиднея Лоуренса. Иллюстрации в книге Владислава Шикина. Составитель Анастасия Липинская. Ответственный редактор Сергей Антонов, известный на сайте как sergeant. 880 страниц. Тираж 4000 экз.
MarchingCat |
|
Мой ответ[X] |
загрузка формы… |
Мой ответ[X] |
загрузка формы… |
Мой ответ[X] |
загрузка формы… |
Мой ответ[X] |
загрузка формы… |
Мой ответ[X] |
загрузка формы… |
Мой ответ[X] |
загрузка формы… |
Мой ответ[X] |
загрузка формы… |
Мой ответ[X] |
загрузка формы… |
k2007 |
|
Мой ответ[X] |
загрузка формы… |
Мой ответ[X] |
загрузка формы… |
Jack London |
|
---|---|
London in 1903 |
|
Born | John Griffith Chaney January 12, 1876 San Francisco, California, U.S. |
Died | November 22, 1916 (aged 40) Glen Ellen, California, U.S. |
Occupation |
|
Literary movement | Realism, Naturalism |
Notable works | The Call of the Wild White Fang |
Spouse |
Elizabeth Maddern (m. ; div. ) Charmian Kittredge (m. 1905) |
Children | Joan London Bessie London |
Signature | |
John Griffith Chaney[1] (January 12, 1876 – November 22, 1916), better known as Jack London,[2][3][4][5] was an American novelist, journalist and activist. A pioneer of commercial fiction and American magazines, he was one of the first American authors to become an international celebrity and earn a large fortune from writing.[6] He was also an innovator in the genre that would later become known as science fiction.[7]
London was part of the radical literary group «The Crowd» in San Francisco and a passionate advocate of animal rights, workers’ rights and socialism.[8][9] London wrote several works dealing with these topics, such as his dystopian novel The Iron Heel, his non-fiction exposé The People of the Abyss, War of the Classes, and Before Adam.
His most famous works include The Call of the Wild and White Fang, both set in Alaska and the Yukon during the Klondike Gold Rush, as well as the short stories «To Build a Fire», «An Odyssey of the North», and «Love of Life». He also wrote about the South Pacific in stories such as «The Pearls of Parlay», and «The Heathen».
Family
Flora and John London, Jack’s mother and stepfather
Jack London was born January 12, 1876.[10] His mother, Flora Wellman, was the fifth and youngest child of Pennsylvania Canal builder Marshall Wellman and his first wife, Eleanor Garrett Jones. Marshall Wellman was descended from Thomas Wellman, an early Puritan settler in the Massachusetts Bay Colony.[11] Flora left Ohio and moved to the Pacific coast when her father remarried after her mother died. In San Francisco, Flora worked as a music teacher and spiritualist, claiming to channel the spirit of a Sauk chief, Black Hawk.[12][clarification needed]
Biographer Clarice Stasz and others believe London’s father was astrologer William Chaney.[13] Flora Wellman was living with Chaney in San Francisco when she became pregnant. Whether Wellman and Chaney were legally married is unknown. Stasz notes that in his memoirs, Chaney refers to London’s mother Flora Wellman as having been «his wife»; he also cites an advertisement in which Flora called herself «Florence Wellman Chaney».[14]
According to Flora Wellman’s account, as recorded in the San Francisco Chronicle of June 4, 1875, Chaney demanded that she have an abortion. When she refused, he disclaimed responsibility for the child. In desperation, she shot herself. She was not seriously wounded, but she was temporarily deranged. After giving birth, Flora sent the baby for wet-nursing to Virginia (Jennie) Prentiss, a formerly enslaved African-American woman and a neighbor. Prentiss was an important maternal figure throughout London’s life, and he would later refer to her as his primary source of love and affection as a child.[15]
Late in 1876, Flora Wellman married John London, a partially disabled Civil War veteran, and brought her baby John, later known as Jack, to live with the newly married couple. The family moved around the San Francisco Bay Area before settling in Oakland, where London completed public grade school. The Prentiss family moved with the Londons, and remained a stable source of care for the young Jack.[15]
In 1897, when he was 21 and a student at the University of California, Berkeley, London searched for and read the newspaper accounts of his mother’s suicide attempt and the name of his biological father. He wrote to William Chaney, then living in Chicago. Chaney responded that he could not be London’s father because he was impotent; he casually asserted that London’s mother had relations with other men and averred that she had slandered him when she said he insisted on an abortion. Chaney concluded by saying that he was more to be pitied than London.[16] London was devastated by his father’s letter; in the months following, he quit school at Berkeley and went to the Klondike during the gold rush boom.
Early life
London at the age of nine with his dog Rollo, 1885
London was born near Third and Brannan Streets in San Francisco. The house burned down in the fire after the 1906 San Francisco earthquake; the California Historical Society placed a plaque at the site in 1953. Although the family was working class, it was not as impoverished as London’s later accounts claimed.[citation needed] London was largely self-educated.[citation needed]
In 1885, London found and read Ouida’s long Victorian novel Signa.[17][18] He credited this as the seed of his literary success.[19] In 1886, he went to the Oakland Public Library and found a sympathetic librarian, Ina Coolbrith, who encouraged his learning. (She later became California’s first poet laureate and an important figure in the San Francisco literary community).[20]
In 1889, London began working 12 to 18 hours a day at Hickmott’s Cannery. Seeking a way out, he borrowed money from his foster mother Virginia Prentiss, bought the sloop Razzle-Dazzle from an oyster pirate named French Frank, and became an oyster pirate himself. In his memoir, John Barleycorn, he claims also to have stolen French Frank’s mistress Mamie.[21][22][23] After a few months, his sloop became damaged beyond repair. London hired on as a member of the California Fish Patrol.
In 1893, he signed on to the sealing schooner Sophie Sutherland, bound for the coast of Japan. When he returned, the country was in the grip of the panic of ’93 and Oakland was swept by labor unrest. After grueling jobs in a jute mill and a street-railway power plant, London joined Coxey’s Army and began his career as a tramp. In 1894, he spent 30 days for vagrancy in the Erie County Penitentiary at Buffalo, New York. In The Road, he wrote:
Man-handling was merely one of the very minor unprintable horrors of the Erie County Pen. I say ‘unprintable’; and in justice I must also say undescribable. They were unthinkable to me until I saw them, and I was no spring chicken in the ways of the world and the awful abysses of human degradation. It would take a deep plummet to reach bottom in the Erie County Pen, and I do but skim lightly and facetiously the surface of things as I there saw them.
— Jack London, The Road
After many experiences as a hobo and a sailor, he returned to Oakland and attended Oakland High School. He contributed a number of articles to the high school’s magazine, The Aegis. His first published work was «Typhoon off the Coast of Japan», an account of his sailing experiences.[24]
Jack London studying at Heinold’s First and Last Chance in 1886
As a schoolboy, London often studied at Heinold’s First and Last Chance Saloon, a port-side bar in Oakland. At 17, he confessed to the bar’s owner, John Heinold, his desire to attend university and pursue a career as a writer. Heinold lent London tuition money to attend college.
London desperately wanted to attend the University of California, located in Berkeley. In 1896, after a summer of intense studying to pass certification exams, he was admitted. Financial circumstances forced him to leave in 1897, and he never graduated. No evidence has surfaced that he ever wrote for student publications while studying at Berkeley.[25]
Heinold’s First and Last Chance, «Jack London’s Rendezvous»
While at Berkeley, London continued to study and spend time at Heinold’s saloon, where he was introduced to the sailors and adventurers who would influence his writing. In his autobiographical novel, John Barleycorn, London mentioned the pub’s likeness seventeen times. Heinold’s was the place where London met Alexander McLean, a captain known for his cruelty at sea.[26] London based his protagonist Wolf Larsen, in the novel The Sea-Wolf, on McLean.[27]
Heinold’s First and Last Chance Saloon is now unofficially named Jack London’s Rendezvous in his honor.[28]
Gold rush and first success
On July 12, 1897, London (age 21) and his sister’s husband Captain Shepard sailed to join the Klondike Gold Rush. This was the setting for some of his first successful stories. London’s time in the harsh Klondike, however, was detrimental to his health. Like so many other men who were malnourished in the goldfields, London developed scurvy. His gums became swollen, leading to the loss of his four front teeth. A constant gnawing pain affected his hip and leg muscles, and his face was stricken with marks that always reminded him of the struggles he faced in the Klondike. Father William Judge, «The Saint of Dawson», had a facility in Dawson that provided shelter, food and any available medicine to London and others. His struggles there inspired London’s short story, «To Build a Fire» (1902, revised in 1908),[A] which many critics assess as his best.[citation needed]
His landlords in Dawson were mining engineers Marshall Latham Bond and Louis Whitford Bond, educated at the Bachelor’s level at the Sheffield Scientific School at Yale and at the Master’s level at Stanford, respectively. The brothers’ father, Judge Hiram Bond, was a wealthy mining investor. While the Bond brothers were at Stanford, Hiram at the suggestion of his brother bought the New Park Estate at Santa Clara as well as a local bank. The Bonds, especially Hiram, were active Republicans. Marshall Bond’s diary mentions friendly sparring with London on political issues as a camp pastime.[citation needed]
London left Oakland with a social conscience and socialist leanings; he returned to become an activist for socialism. He concluded that his only hope of escaping the work «trap» was to get an education and «sell his brains». He saw his writing as a business, his ticket out of poverty and, he hoped, as a means of beating the wealthy at their own game.
On returning to California in 1898, London began working to get published, a struggle described in his novel Martin Eden (serialized in 1908, published in 1909). His first published story since high school was «To the Man On Trail», which has frequently been collected in anthologies.[citation needed] When The Overland Monthly offered him only five dollars for it—and was slow paying—London came close to abandoning his writing career. In his words, «literally and literarily I was saved» when The Black Cat accepted his story «A Thousand Deaths» and paid him $40—the «first money I ever received for a story».[citation needed]
London began his writing career just as new printing technologies enabled lower-cost production of magazines. This resulted in a boom in popular magazines aimed at a wide public audience and a strong market for short fiction.[citation needed] In 1900, he made $2,500 in writing, about $81,000 in today’s currency.[citation needed]
Among the works he sold to magazines was a short story known as either «Diable» (1902) or «Bâtard» (1904), two editions of the same basic story. London received $141.25 for this story on May 27, 1902.[29] In the text, a cruel French Canadian brutalizes his dog, and the dog retaliates and kills the man. London told some of his critics that man’s actions are the main cause of the behavior of their animals, and he would show this famously in another story, The Call of the Wild.[30]
In early 1903, London sold The Call of the Wild to The Saturday Evening Post for $750 and the book rights to Macmillan. Macmillan’s promotional campaign propelled it to swift success.[31]
While living at his rented villa on Lake Merritt in Oakland, California, London met poet George Sterling; in time they became best friends. In 1902, Sterling helped London find a home closer to his own in nearby Piedmont. In his letters London addressed Sterling as «Greek», owing to Sterling’s aquiline nose and classical profile, and he signed them as «Wolf». London was later to depict Sterling as Russ Brissenden in his autobiographical novel Martin Eden (1910) and as Mark Hall in The Valley of the Moon (1913).[citation needed]
In later life London indulged his wide-ranging interests by accumulating a personal library of 15,000 volumes. He referred to his books as «the tools of my trade».[32]
First marriage (1900–1904)
Jack with daughters Becky (left) and Joan (right)
Bessie Maddern London and daughters, Joan and Becky
London married Elizabeth Mae (or May) «Bessie» Maddern on April 7, 1900, the same day The Son of the Wolf was published. Bess had been part of his circle of friends for a number of years. She was related to stage actresses Minnie Maddern Fiske and Emily Stevens. Stasz says, «Both acknowledged publicly that they were not marrying out of love, but from friendship and a belief that they would produce sturdy children.»[33] Kingman says, «they were comfortable together… Jack had made it clear to Bessie that he did not love her, but that he liked her enough to make a successful marriage.»[34]
London met Bessie through his friend at Oakland High School, Fred Jacobs; she was Fred’s fiancée. Bessie, who tutored at Anderson’s University Academy in Alameda California, tutored Jack in preparation for his entrance exams for the University of California at Berkeley in 1896. Jacobs was killed aboard the Scandia in 1897, but Jack and Bessie continued their friendship, which included taking photos and developing the film together.[35] This was the beginning of Jack’s passion for photography.
During the marriage, London continued his friendship with Anna Strunsky, co-authoring The Kempton-Wace Letters, an epistolary novel contrasting two philosophies of love. Anna, writing «Dane Kempton’s» letters, arguing for a romantic view of marriage, while London, writing «Herbert Wace’s» letters, argued for a scientific view, based on Darwinism and eugenics. In the novel, his fictional character contrasted two women he had known.[citation needed]
London’s pet name for Bess was «Mother-Girl» and Bess’s for London was «Daddy-Boy».[36] Their first child, Joan, was born on January 15, 1901, and their second, Bessie «Becky» (also reported as Bess), on October 20, 1902. Both children were born in Piedmont, California. Here London wrote one of his most celebrated works, The Call of the Wild.
While London had pride in his children, the marriage was strained. Kingman says that by 1903 the couple were close to separation as they were «extremely incompatible». «Jack was still so kind and gentle with Bessie that when Cloudsley Johns was a house guest in February 1903 he didn’t suspect a breakup of their marriage.»[37]
London reportedly complained to friends Joseph Noel and George Sterling:
[Bessie] is devoted to purity. When I tell her morality is only evidence of low blood pressure, she hates me. She’d sell me and the children out for her damned purity. It’s terrible. Every time I come back after being away from home for a night she won’t let me be in the same room with her if she can help it.[38]
Stasz writes that these were «code words for [Bess’s] fear that [Jack] was consorting with prostitutes and might bring home venereal disease.»[39]
On July 24, 1903, London told Bessie he was leaving and moved out. During 1904, London and Bess negotiated the terms of a divorce, and the decree was granted on November 11, 1904.[40]
War correspondent (1904)
London accepted an assignment of the San Francisco Examiner to cover the Russo-Japanese War in early 1904, arriving in Yokohama on January 25, 1904. He was arrested by Japanese authorities in Shimonoseki, but released through the intervention of American ambassador Lloyd Griscom. After travelling to Korea, he was again arrested by Japanese authorities for straying too close to the border with Manchuria without official permission, and was sent back to Seoul. Released again, London was permitted to travel with the Imperial Japanese Army to the border, and to observe the Battle of the Yalu.
London asked William Randolph Hearst, the owner of the San Francisco Examiner, to be allowed to transfer to the Imperial Russian Army, where he felt that restrictions on his reporting and his movements would be less severe. However, before this could be arranged, he was arrested for a third time in four months, this time for assaulting his Japanese assistants, whom he accused of stealing the fodder for his horse. Released through the personal intervention of President Theodore Roosevelt, London departed the front in June 1904.[41]
Bohemian Club
On August 18, 1904, London went with his close friend, the poet George Sterling, to «Summer High Jinks» at the Bohemian Grove. London was elected to honorary membership in the Bohemian Club and took part in many activities. Other noted members of the Bohemian Club during this time included Ambrose Bierce, Gelett Burgess, Allan Dunn, John Muir, Frank Norris,[citation needed] and Herman George Scheffauer.
Beginning in December 1914, London worked on The Acorn Planter, A California Forest Play, to be performed as one of the annual Grove Plays, but it was never selected. It was described as too difficult to set to music.[42] London published The Acorn Planter in 1916.[43]
Second marriage
Jack and Charmian London (c. 1915) at Waikiki
After divorcing Maddern, London married Charmian Kittredge in 1905. London had been introduced to Kittredge in 1900 by her aunt Netta Eames, who was an editor at Overland Monthly magazine in San Francisco. The two met prior to his first marriage but became lovers years later after Jack and Bessie London visited Wake Robin, Netta Eames’ Sonoma County resort, in 1903. London was injured when he fell from a buggy, and Netta arranged for Charmian to care for him. The two developed a friendship, as Charmian, Netta, her husband Roscoe, and London were politically aligned with socialist causes. At some point the relationship became romantic, and Jack divorced his wife to marry Charmian, who was five years his senior.[44]
Biographer Russ Kingman called Charmian «Jack’s soul-mate, always at his side, and a perfect match.» Their time together included numerous trips, including a 1907 cruise on the yacht Snark to Hawaii and Australia.[45] Many of London’s stories are based on his visits to Hawaii, the last one for 10 months beginning in December 1915.[46]
The couple also visited Goldfield, Nevada, in 1907, where they were guests of the Bond brothers, London’s Dawson City landlords. The Bond brothers were working in Nevada as mining engineers.
London had contrasted the concepts of the «Mother Girl» and the «Mate Woman» in The Kempton-Wace Letters. His pet name for Bess had been «Mother-Girl;» his pet name for Charmian was «Mate-Woman.»[47] Charmian’s aunt and foster mother, a disciple of Victoria Woodhull, had raised her without prudishness.[48] Every biographer alludes to Charmian’s uninhibited sexuality.[49][50]
The Snark in Australia, 1921
Joseph Noel calls the events from 1903 to 1905 «a domestic drama that would have intrigued the pen of an Ibsen…. London’s had comedy relief in it and a sort of easy-going romance.»[51] In broad outline, London was restless in his first marriage, sought extramarital sexual affairs, and found, in Charmian Kittredge, not only a sexually active and adventurous partner, but his future life-companion. They attempted to have children; one child died at birth, and another pregnancy ended in a miscarriage.[52]
In 1906, London published in Collier’s magazine his eye-witness report of the San Francisco earthquake.[53]
Beauty Ranch (1905–1916)
In 1905, London purchased a 1,000 acres (4.0 km2) ranch in Glen Ellen, Sonoma County, California, on the eastern slope of Sonoma Mountain.[54] He wrote: «Next to my wife, the ranch is the dearest thing in the world to me.» He desperately wanted the ranch to become a successful business enterprise. Writing, always a commercial enterprise with London, now became even more a means to an end: «I write for no other purpose than to add to the beauty that now belongs to me. I write a book for no other reason than to add three or four hundred acres to my magnificent estate.»
Stasz writes that London «had taken fully to heart the vision, expressed in his agrarian fiction, of the land as the closest earthly version of Eden … he educated himself through the study of agricultural manuals and scientific tomes. He conceived of a system of ranching that today would be praised for its ecological wisdom.»[citation needed] He was proud to own the first concrete silo in California. He hoped to adapt the wisdom of Asian sustainable agriculture to the United States. He hired both Italian and Chinese stonemasons, whose distinctly different styles are obvious.
The ranch was an economic failure. Sympathetic observers such as Stasz treat his projects as potentially feasible, and ascribe their failure to bad luck or to being ahead of their time. Unsympathetic historians such as Kevin Starr suggest that he was a bad manager, distracted by other concerns and impaired by his alcoholism. Starr notes that London was absent from his ranch about six months a year between 1910 and 1916 and says, «He liked the show of managerial power, but not grinding attention to detail …. London’s workers laughed at his efforts to play big-time rancher [and considered] the operation a rich man’s hobby.»[55]
London spent $80,000 ($2,410,000 in current value) to build a 15,000-square-foot (1,400 m2) stone mansion called Wolf House on the property. Just as the mansion was nearing completion, two weeks before the Londons planned to move in, it was destroyed by fire.
London’s last visit to Hawaii,[56] beginning in December 1915, lasted eight months. He met with Duke Kahanamoku, Prince Jonah Kūhiō Kalaniana’ole, Queen Lili’uokalani and many others, before returning to his ranch in July 1916.[46] He was suffering from kidney failure, but he continued to work.
The ranch (abutting stone remnants of Wolf House) is now a National Historic Landmark and is protected in Jack London State Historic Park.
Animal activism
London witnessed animal cruelty in the training of circus animals, and his subsequent novels Jerry of the Islands and Michael, Brother of Jerry included a foreword entreating the public to become more informed about this practice.[57] In 1918, the Massachusetts Society for the Prevention of Cruelty to Animals and the American Humane Education Society teamed up to create the Jack London Club, which sought to inform the public about cruelty to circus animals and encourage them to protest this establishment.[58] Support from Club members led to a temporary cessation of trained animal acts at Ringling-Barnum and Bailey in 1925.[59]
Death
Grave of Jack and Charmian London
London died November 22, 1916, in a sleeping porch in a cottage on his ranch. London had been a robust man but had suffered several serious illnesses, including scurvy in the Klondike.[60] Additionally, during travels on the Snark, he and Charmian picked up unspecified tropical infections and diseases, including yaws.[61] At the time of his death, he suffered from dysentery, late-stage alcoholism, and uremia;[62] he was in extreme pain and taking morphine and opium, both common, over-the-counter drugs at the time.[63]
London’s ashes were buried on his property not far from the Wolf House. London’s funeral took place on November 26, 1916, attended only by close friends, relatives, and workers of the property. In accordance with his wishes, he was cremated and buried next to some pioneer children, under a rock that belonged to the Wolf House. After Charmian’s death in 1955, she was also cremated and then buried with her husband in the same spot that her husband chose. The grave is marked by a mossy boulder. The buildings and property were later preserved as Jack London State Historic Park, in Glen Ellen, California.
Suicide debate
Because he was using morphine, many older sources describe London’s death as a suicide, and some still do.[64] This conjecture appears to be a rumor, or speculation based on incidents in his fiction writings. His death certificate[65] gives the cause as uremia, following acute renal colic.
The biographer Stasz writes, «Following London’s death, for a number of reasons, a biographical myth developed in which he has been portrayed as an alcoholic womanizer who committed suicide. Recent scholarship based upon firsthand documents challenges this caricature.»[66] Most biographers, including Russ Kingman, now agree he died of uremia aggravated by an accidental morphine overdose.[67]
London’s fiction featured several suicides. In his autobiographical memoir John Barleycorn, he claims, as a youth, to have drunkenly stumbled overboard into the San Francisco Bay, «some maundering fancy of going out with the tide suddenly obsessed me». He said he drifted and nearly succeeded in drowning before sobering up and being rescued by fishermen. In the dénouement of The Little Lady of the Big House, the heroine, confronted by the pain of a mortal gunshot wound, undergoes a physician-assisted suicide by morphine. Also, in Martin Eden, the principal protagonist, who shares certain characteristics with London,[68] drowns himself.[69][citation needed]
Plagiarism accusations
London in his office, 1916
London was vulnerable to accusations of plagiarism, both because he was such a conspicuous, prolific, and successful writer and because of his methods of working. He wrote in a letter to Elwyn Hoffman, «expression, you see—with me—is far easier than invention.» He purchased plots and novels from the young Sinclair Lewis[70] and used incidents from newspaper clippings as writing material.[citation needed]
In July 1901, two pieces of fiction appeared within the same month: London’s «Moon-Face», in the San Francisco Argonaut, and Frank Norris’ «The Passing of Cock-eye Blacklock», in Century Magazine. Newspapers showed the similarities between the stories, which London said were «quite different in manner of treatment, [but] patently the same in foundation and motive.»[71] London explained both writers based their stories on the same newspaper account. A year later, it was discovered that Charles Forrest McLean had published a fictional story also based on the same incident.[72]
Egerton Ryerson Young[73][74] claimed The Call of the Wild (1903) was taken from Young’s book My Dogs in the Northland (1902). London acknowledged using it as a source and claimed to have written a letter to Young thanking him.[75]
In 1906, the New York World published «deadly parallel» columns showing eighteen passages from London’s short story «Love of Life» side by side with similar passages from a nonfiction article by Augustus Biddle and J. K. Macdonald, titled «Lost in the Land of the Midnight Sun».[76] London noted the World did not accuse him of «plagiarism», but only of «identity of time and situation», to which he defiantly «pled guilty».[77]
The most serious charge of plagiarism was based on London’s «The Bishop’s Vision», Chapter 7 of his novel The Iron Heel (1908). The chapter is nearly identical to an ironic essay that Frank Harris published in 1901, titled «The Bishop of London and Public Morality».[78] Harris was incensed and suggested he should receive 1/60th of the royalties from The Iron Heel, the disputed material constituting about that fraction of the whole novel. London insisted he had clipped a reprint of the article, which had appeared in an American newspaper, and believed it to be a genuine speech delivered by the Bishop of London.[citation needed]
Views
Atheism
London was an atheist.[79] He is quoted as saying, «I believe that when I am dead, I am dead. I believe that with my death I am just as much obliterated as the last mosquito you and I squashed.»[80]
London wrote from a socialist viewpoint, which is evident in his novel The Iron Heel. Neither a theorist nor an intellectual socialist, London’s socialism grew out of his life experience. As London explained in his essay, «How I Became a Socialist»,[81] his views were influenced by his experience with people at the bottom of the social pit. His optimism and individualism faded, and he vowed never to do more hard physical work than necessary. He wrote that his individualism was hammered out of him, and he was politically reborn. He often closed his letters «Yours for the Revolution.»[82]
London joined the Socialist Labor Party in April 1896. In the same year, the San Francisco Chronicle published a story about the twenty-year-old London’s giving nightly speeches in Oakland’s City Hall Park, an activity he was arrested for a year later. In 1901, he left the Socialist Labor Party and joined the new Socialist Party of America. He ran unsuccessfully as the high-profile Socialist candidate for mayor of Oakland in 1901 (receiving 245 votes) and 1905 (improving to 981 votes), toured the country lecturing on socialism in 1906, and published two collections of essays about socialism: War of the Classes (1905) and Revolution, and other Essays (1906).
Stasz notes that «London regarded the Wobblies as a welcome addition to the Socialist cause, although he never joined them in going so far as to recommend sabotage.»[83] Stasz mentions a personal meeting between London and Big Bill Haywood in 1912.[84]
In his late (1913) book The Cruise of the Snark, London writes about appeals to him for membership of the Snark’s crew from office workers and other «toilers» who longed for escape from the cities, and of being cheated by workmen.
In his Glen Ellen ranch years, London felt some ambivalence toward socialism and complained about the «inefficient Italian labourers» in his employ.[85] In 1916, he resigned from the Glen Ellen chapter of the Socialist Party, but stated emphatically he did so «because of its lack of fire and fight, and its loss of emphasis on the class struggle.» In an unflattering portrait of London’s ranch days, California cultural historian Kevin Starr refers to this period as «post-socialist» and says «… by 1911 … London was more bored by the class struggle than he cared to admit.»[86]
Race
Jeffries (left) vs. Johnson, 1910
London shared common concerns among many European Americans in California about Asian immigration, described as «the yellow peril»; he used the latter term as the title of a 1904 essay.[87] This theme was also the subject of a story he wrote in 1910 called «The Unparalleled Invasion». Presented as an historical essay set in the future, the story narrates events between 1976 and 1987, in which China, with an ever-increasing population, is taking over and colonizing its neighbors with the intention of taking over the entire Earth. The western nations respond with biological warfare and bombard China with dozens of the most infectious diseases.[88] On his fears about China, he admits (at the end of «The Yellow Peril»), «it must be taken into consideration that the above postulate is itself a product of Western race-egotism, urged by our belief in our own righteousness and fostered by a faith in ourselves which may be as erroneous as are most fond race fancies.»
By contrast, many of London’s short stories are notable for their empathetic portrayal of Mexican («The Mexican»), Asian («The Chinago»), and Hawaiian («Koolau the Leper») characters. London’s war correspondence from the Russo-Japanese War, as well as his unfinished novel Cherry, show he admired much about Japanese customs and capabilities.[89] London’s writings have been popular among the Japanese, who believe he portrayed them positively.[15]
In «Koolau the Leper», London describes Koolau, who is a Hawaiian leper—and thus a very different sort of «superman» than Martin Eden—and who fights off an entire cavalry troop to elude capture, as «indomitable spiritually—a … magnificent rebel». This character is based on Hawaiian leper Kaluaikoolau, who in 1893 revolted and resisted capture from forces of the Provisional Government of Hawaii in the Kalalau Valley.
Those who defend London against charges of racism cite the letter he wrote to the Japanese-American Commercial Weekly in 1913:
In reply to yours of August 16, 1913. First of all, I should say by stopping the stupid newspaper from always fomenting race prejudice. This of course, being impossible, I would say, next, by educating the people of Japan so that they will be too intelligently tolerant to respond to any call to race prejudice. And, finally, by realizing, in industry and government, of socialism—which last word is merely a word that stands for the actual application of in the affairs of men of the theory of the Brotherhood of Man.
In the meantime the nations and races are only unruly boys who have not yet grown to the stature of men. So we must expect them to do unruly and boisterous things at times. And, just as boys grow up, so the races of mankind will grow up and laugh when they look back upon their childish quarrels.[90]
In 1996, after the City of Whitehorse, Yukon, renamed a street in honor of London, protests over London’s alleged racism forced the city to change the name of «Jack London Boulevard»[failed verification] back to «Two-mile Hill».[91]
Shortly after boxer Jack Johnson was crowned the first black world heavyweight champ in 1908, London pleaded for a «great white hope» to come forward to defeat Johnson, writing: «Jim Jeffries must now emerge from his Alfalfa farm and remove that golden smile from Jack Johnson’s face. Jeff, it’s up to you. The White Man must be rescued.»[92]
Eugenics
With other modernist writers of the day,[93] London supported eugenics.[8] The notion of «good breeding» complemented the Progressive era scientism, the belief that humans assort along a hierarchy by race, religion, and ethnicity. The Progressive Era catalog of inferiority offered basis for threats to American Anglo-Saxon racial integrity. London wrote to Frederick H. Robinson of the periodical Medical Review of Reviews, stating, «I believe the future belongs to eugenics, and will be determined by the practice of eugenics.»[94] Although this led some to argue for forced sterilization of criminals or those deemed feeble-minded.,[95] London did not express this extreme. His short story «Told in the Drooling Ward» is from the viewpoint of a surprisingly astute «feebled-minded» person.
Hensley argues that London’s novel Before Adam (1906–07) reveals pro-eugenic themes.[9] London advised his collaborator Anna Strunsky during preparation of The Kempton-Wace Letters that he would take the role of eugenics in mating, while she would argue on behalf of romantic love. (Love won the argument.) [96] The Valley of the Moon emphasizes the theme of «real Americans,» the Anglo Saxon, yet in Little Lady of the Big House, London is more nuanced. The protagonist’s argument is not that all white men are superior, but that there are more superior ones among whites than in other races. By encouraging the best in any race to mate will improve its population qualities.[97] Living in Hawaii challenged his orthodoxy. In «My Hawaiian Aloha,» London noted the liberal intermarrying of races, concluding how «little Hawaii, with its hotch potch races, is making a better demonstration than the United States.»[98]
Works
Short stories
Jack London (date unknown)
Western writer and historian Dale L. Walker writes:[99]
London’s true métier was the short story … London’s true genius lay in the short form, 7,500 words and under, where the flood of images in his teeming brain and the innate power of his narrative gift were at once constrained and freed. His stories that run longer than the magic 7,500 generally—but certainly not always—could have benefited from self-editing.
London’s «strength of utterance» is at its height in his stories, and they are painstakingly well-constructed.[citation needed] «To Build a Fire» is the best known of all his stories. Set in the harsh Klondike, it recounts the haphazard trek of a new arrival who has ignored an old-timer’s warning about the risks of traveling alone. Falling through the ice into a creek in seventy-five-below weather, the unnamed man is keenly aware that survival depends on his untested skills at quickly building a fire to dry his clothes and warm his extremities. After publishing a tame version of this story—with a sunny outcome—in The Youth’s Companion in 1902, London offered a second, more severe take on the man’s predicament in The Century Magazine in 1908. Reading both provides an illustration of London’s growth and maturation as a writer. As Labor (1994) observes: «To compare the two versions is itself an instructive lesson in what distinguished a great work of literary art from a good children’s story.»[A]
Other stories from the Klondike period include: «All Gold Canyon», about a battle between a gold prospector and a claim jumper; «The Law of Life», about an aging American Indian man abandoned by his tribe and left to die; «Love of Life», about a trek by a prospector across the Canadian tundra; «To the Man on Trail,» which tells the story of a prospector fleeing the Mounted Police in a sled race, and raises the question of the contrast between written law and morality; and «An Odyssey of the North,» which raises questions of conditional morality, and paints a sympathetic portrait of a man of mixed White and Aleut ancestry.
London was a boxing fan and an avid amateur boxer. «A Piece of Steak» is a tale about a match between older and younger boxers. It contrasts the differing experiences of youth and age but also raises the social question of the treatment of aging workers. «The Mexican» combines boxing with a social theme, as a young Mexican endures an unfair fight and ethnic prejudice to earn money with which to aid the revolution.
Several of London’s stories would today be classified as science fiction. «The Unparalleled Invasion» describes germ warfare against China; «Goliath» is about an irresistible energy weapon; «The Shadow and the Flash» is a tale about two brothers who take different routes to achieving invisibility; «A Relic of the Pliocene» is a tall tale about an encounter of a modern-day man with a mammoth. «The Red One» is a late story from a period when London was intrigued by the theories of the psychiatrist and writer Jung. It tells of an island tribe held in thrall by an extraterrestrial object.
Some nineteen original collections of short stories were published during London’s brief life or shortly after his death. There have been several posthumous anthologies drawn from this pool of stories. Many of these stories were located in the Klondike and the Pacific. A collection of Jack London’s San Francisco Stories was published in October 2010 by Sydney Samizdat Press.[100]
Novels
London’s most famous novels are The Call of the Wild, White Fang, The Sea-Wolf, The Iron Heel, and Martin Eden.[101]
In a letter dated December 27, 1901, London’s Macmillan publisher George Platt Brett, Sr., said «he believed Jack’s fiction represented ‘the very best kind of work’ done in America.»[94]
Critic Maxwell Geismar called The Call of the Wild «a beautiful prose poem»; editor Franklin Walker said that it «belongs on a shelf with Walden and Huckleberry Finn«; and novelist E.L. Doctorow called it «a mordant parable … his masterpiece.»[citation needed]
The historian Dale L. Walker[99] commented:
Jack London was an uncomfortable novelist, that form too long for his natural impatience and the quickness of his mind. His novels, even the best of them, are hugely flawed.
Some critics have said that his novels are episodic and resemble linked short stories. Dale L. Walker writes:
The Star Rover, that magnificent experiment, is actually a series of short stories connected by a unifying device … Smoke Bellew is a series of stories bound together in a novel-like form by their reappearing protagonist, Kit Bellew; and John Barleycorn … is a synoptic series of short episodes.[99]
Ambrose Bierce said of The Sea-Wolf that «the great thing—and it is among the greatest of things—is that tremendous creation, Wolf Larsen … the hewing out and setting up of such a figure is enough for a man to do in one lifetime.» However, he noted, «The love element, with its absurd suppressions, and impossible proprieties, is awful.»[102]
The Iron Heel is an example of a dystopian novel that anticipates and influenced George Orwell’s Nineteen Eighty-Four.[103] London’s socialist politics are explicitly on display here. The Iron Heel meets the contemporary definition of soft science fiction. The Star Rover (1915) is also science fiction.
Apocrypha
Jack London Credo
London’s literary executor, Irving Shepard, quoted a Jack London Credo in an introduction to a 1956 collection of London stories:
I would rather be ashes than dust!
I would rather that my spark should burn out in a brilliant blaze than it should be stifled by dry-rot.
I would rather be a superb meteor, every atom of me in magnificent glow, than a sleepy and permanent planet.
The function of man is to live, not to exist.
I shall not waste my days in trying to prolong them.
I shall use my time.
The biographer Stasz notes that the passage «has many marks of London’s style» but the only line that could be safely attributed to London was the first.[104] The words Shepard quoted were from a story in the San Francisco Bulletin, December 2, 1916, by journalist Ernest J. Hopkins, who visited the ranch just weeks before London’s death. Stasz notes, «Even more so than today journalists’ quotes were unreliable or even sheer inventions,» and says no direct source in London’s writings has been found. However, at least one line, according to Stasz, is authentic, being referenced by London and written in his own hand in the autograph book of Australian suffragette Vida Goldstein:
Dear Miss Goldstein:–
Seven years ago I wrote you that I’d rather be ashes than dust. I still subscribe to that sentiment.
Sincerely yours,
Jack London
Jan. 13, 1909[105]
In his short story «By The Turtles of Tasman», a character, defending her «ne’er-do-well grasshopperish father» to her «antlike uncle», says: «… my father has been a king. He has lived …. Have you lived merely to live? Are you afraid to die? I’d rather sing one wild song and burst my heart with it, than live a thousand years watching my digestion and being afraid of the wet. When you are dust, my father will be ashes.»
«The Scab»
A short diatribe on «The Scab» is often quoted within the U.S. labor movement and frequently attributed to London. It opens:
After God had finished the rattlesnake, the toad, and the vampire, he had some awful substance left with which he made a scab. A scab is a two-legged animal with a corkscrew soul, a water brain, a combination backbone of jelly and glue. Where others have hearts, he carries a tumor of rotten principles. When a scab comes down the street, men turn their backs and Angels weep in Heaven, and the Devil shuts the gates of hell to keep him out….[106]
In 1913 and 1914, a number of newspapers printed the first three sentences with varying terms used instead of «scab», such as
«knocker»,[107][108]
«stool pigeon»[109]
or «scandal monger».[110]
This passage as given above was the subject of a 1974 Supreme Court case, Letter Carriers v. Austin,[111] in which Justice Thurgood Marshall referred to it as «a well-known piece of trade union literature, generally attributed to author Jack London». A union newsletter had published a «list of scabs,» which was granted to be factual and therefore not libelous, but then went on to quote the passage as the «definition of a scab». The case turned on the question of whether the «definition» was defamatory. The court ruled that «Jack London’s… ‘definition of a scab’ is merely rhetorical hyperbole, a lusty and imaginative expression of the contempt felt by union members towards those who refuse to join», and as such was not libelous and was protected under the First Amendment.[106]
Despite being frequently attributed to London, the passage does not appear at all in the extensive collection of his writings at Sonoma State University’s website. However, in his book War of the Classes he published a 1903 speech titled «The Scab»,[112] which gave a much more balanced view of the topic:
The laborer who gives more time or strength or skill for the same wage than another, or equal time or strength or skill for a less wage, is a scab. The generousness on his part is hurtful to his fellow-laborers, for it compels them to an equal generousness which is not to their liking, and which gives them less of food and shelter. But a word may be said for the scab. Just as his act makes his rivals compulsorily generous, so do they, by fortune of birth and training, make compulsory his act of generousness.
[…]
Nobody desires to scab, to give most for least. The ambition of every individual is quite the opposite, to give least for most; and, as a result, living in a tooth-and-nail society, battle royal is waged by the ambitious individuals. But in its most salient aspect, that of the struggle over the division of the joint product, it is no longer a battle between individuals, but between groups of individuals. Capital and labor apply themselves to raw material, make something useful out of it, add to its value, and then proceed to quarrel over the division of the added value. Neither cares to give most for least. Each is intent on giving less than the other and on receiving more.
Publications
Source unless otherwise specified: Williams
Novels
Short story collections
Autobiographical memoirs
Non-fiction and essays
Plays
Poetry
|
Short stories
|
|
Legacy and honors
- Mount London, also known as Boundary Peak 100, on the Alaska-British Columbia boundary, in the Boundary Ranges of the Coast Mountains of British Columbia, is named for him.[118]
- Jack London Square on the waterfront of Oakland, California was named for him.
- He was honored by the United States Postal Service with a 25¢ Great Americans series postage stamp released on January 11, 1986.
- Jack London Lake (Russian: Озеро Джека Лондона), a mountain lake located in the upper reaches of the Kolyma River in Yagodninsky district of Magadan Oblast.
- Fictional portrayals of London include Michael O’Shea in the 1943 film Jack London, Jeff East in the 1980 film Klondike Fever, Michael Aron in the Star Trek: The Next Generation episode Time’s Arrow from 1992, Aaron Ashmore in the Murdoch Mysteries episode «Murdoch of the Klondike» from 2012, and Johnny Simmons in the 2014 miniseries Klondike.
See also
- List of celebrities who own wineries and vineyards
- The story of eyewitness by Jack London [119]
Notes
- ^ a b The 1908 version of «To Build a Fire» is available on Wikisource in two places: «To Build a Fire» (Century Magazine) and «To Build a Fire» (in Lost Face – 1910). The 1902 version may be found at the following external link: To Build a Fire (The Jean and Charles Schulz Information Center, Sonoma State University).
References
- ^ Reesman 2009, p. 23.
- ^ «London, Jack». Encyclopædia Britannica Library Edition. Retrieved October 5, 2011.
- ^ Dictionary of American Biography Base Set. American Council of Learned Societies, 1928–1936. Reproduced in Biography Resource Center. Farmington Hills, Mich.: Thomson Gale. 2006.
- ^ London 1939, p. 12.
- ^ New York Times November 23, 1916.
- ^ Haley, James (October 4, 2011). Wolf: The Lives of Jack London. Basic Books. pp. 12–14. ISBN 978-0465025039.
- ^ (1910) «Specialty of Short-story Writing,» The Writer, XXII, January–December 1910, p. 9: «There are eight American writers who can get $1000 for a short story—Robert W. Chambers, Richard Harding Davis, Jack London, O. Henry, Booth Tarkington, John Fox, Jr., Owen Wister, and Mrs. Burnett.» $1,000 in 1910 dollars is roughly equivalent to $29,000 today
- ^ a b Swift, John N. «Jack London’s ‘The Unparalleled Invasion’: Germ Warfare, Eugenics, and Cultural Hygiene.» American Literary Realism, vol. 35, no. 1, 2002, pp. 59–71. JSTOR 27747084.
- ^ a b Hensley, John R. «Eugenics and Social Darwinism in Stanley Waterloo’s ‘The Story of Ab’ and Jack London’s ‘Before Adam.’» Studies in Popular Culture, vol. 25, no. 1, 2002, pp. 23–37. JSTOR 23415006.
- ^ «UPI Almanac for Tuesday, Jan. 12, 2021». United Press International. January 12, 2021. Archived from the original on January 29, 2021. Retrieved February 27, 2021.
…novelist Jack London in 1876…
- ^ Wellman, Joshua Wyman Descendants of Thomas Wellman (1918) Arthur Holbrook Wellman, Boston, p. 227
- ^ «The Book of Jack London». The World of Jack London. Archived from the original on May 11, 2011. Retrieved April 7, 2011.
- ^ Stasz 2001, p. 14: «What supports Flora’s naming Chaney as the father of her son are, first, the indisputable fact of their cohabiting at the time of his conception, and second, the absence of any suggestion on the part of her associates that another man could have been responsible… [but] unless DNA evidence is introduced, whether or not William Chaney was the biological father of Jack London cannot be decided…. Chaney would, however, be considered by her son and his children as their ancestor.»
- ^ «Before Adam (Paperback) | The Book Table». www.booktable.net. Retrieved February 12, 2020.[permanent dead link]
- ^ a b c Jeanne Campbell Reesman, Jack London’s Racial Lives: A Critical Biography, University of Georgia Press, 2009, pp. 323–24
- ^ Kershaw 1999, pp. 53–54.
- ^ Ouida (July 26, 1875). «Signa. A story». London : Chapman & Hall – via Internet Archive.
- ^ Ouida (July 26, 1875). «Signa. A story». London : Chapman & Hall – via Internet Archive.
- ^ London, Jack (1917) «Eight Factors of Literary Success», in Labor (1994), p. 512. «In answer to your question as to the greatest factors of my literary success, I will state that I consider them to be: Vast good luck. Good health; good brain; good mental and muscular correlation. Poverty. Reading Ouida’s Signa at eight years of age. The influence of Herbert Spencer’s Philosophy of Style. Because I got started twenty years before the fellows who are trying to start today.»
- ^ «State’s first poet laureate remembered at Jack London». Sonoma Index Tribune. August 22, 2016. Archived from the original on February 3, 2018. Retrieved February 2, 2018.
- ^
- Jack London. John Barleycorn at Project Gutenberg Chapters VII, VIII describe his stealing of Mamie, the «Queen of the Oyster Pirates»: «The Queen asked me to row her ashore in my skiff…Nor did I understand Spider’s grinning side-remark to me: «Gee! There’s nothin’ slow about YOU.» How could it possibly enter my boy’s head that a grizzled man of fifty should be jealous of me?» «And how was I to guess that the story of how the Queen had thrown him down on his own boat, the moment I hove in sight, was already the gleeful gossip of the water-front?
- ^ London 1939, p. 41.
- ^ Kingman 1979, p. 37: «It was said on the waterfront that Jack had taken on a mistress… Evidently Jack believed the myth himself at times… Jack met Mamie aboard the Razzle-Dazzle when he first approached French Frank about its purchase. Mamie was aboard on a visit with her sister Tess and her chaperone, Miss Hadley. It hardly seems likely that someone who required a chaperone on Saturday would move aboard as mistress on Monday.»
- ^ Charmian K. London (August 1, 1922). «The First Story Written for Publication». Sonoma County, California: JackLondons.net. Archived from the original on October 6, 2013.
- ^ Kingman 1979, p. 67.
- ^ MacGillivray, Don (2009). Captain Alex MacLean. University of Washington Press. ISBN 978-0774814713. Retrieved October 6, 2011.
- ^ MacGillivray, Don (2008). Captain Alex MacLean (PDF). ISBN 978-0774814713. Archived from the original (PDF) on May 15, 2011. Retrieved October 6, 2011.
- ^ «The legends of Oakland’s oldest bar, Heinold’s First and Last Chance Saloon». Oakland North. Retrieved February 2, 2018.
- ^ «Footnote 55 to «Bâtard»«. JackLondons.net. Archived from the original on June 12, 2011. Retrieved August 29, 2013. First published as «Diable – A Dog». The Cosmopolitan, v. 33 (June 1902), pp. 218–26. [FM]
This tale was titled «Bâtard» in 1904 when included in FM. The same story, with minor changes, was also called «Bâtard» when it appeared in the Sunday Illustrated Magazine of the Commercial Appeal (Memphis, Tenn.), September 28, 1913, pp. 7–11. London received $141.25 for this story on May 27, 1902. - ^ «The 100 best novels: No 35 – The Call of the Wild by Jack London (1903)» Retrieved July 22, 2015
- ^ «Best Dog Story Ever Written: Call of the Wild» Archived April 21, 2008, at the Wayback Machine, excerpted from Kingman 1979
- ^ Hamilton (1986) (as cited by other sources)
- ^ Stasz 2001, p. 61: «Both acknowledged… that they were not marrying out of love»
- ^ Kingman 1979, p. 98.
- ^ Reesman 2010, p 12
- ^ Stasz 2001, p. 66: «Mommy Girl and Daddy Boy»
- ^ Kingman 1979, p. 121.
- ^ Noel 1940, p. 150, «She’s devoted to purity…»
- ^ Stasz 2001, p. 80 («devoted to purity… code words…»)
- ^ Kingman 1979, p. 139.
- ^ Kowner, Rotem (2006). Historical Dictionary of the Russo-Japanese War. The Scarecrow Press. p. 212. ISBN 0-8108-4927-5.
- ^ London & Taylor 1987, p. 394.
- ^ Wichlan 2007, p. 131.
- ^ Labor 2013
- ^ «The Sailing of the Snark», by Allan Dunn, Sunset, May 1907.
- ^ a b Day 1996, pp. 113–19.
- ^ London 2003, p. 59: copy of «John Barleycorn» inscribed «Dear Mate-Woman: You know. You have helped me bury the Long Sickness and the White Logic.» Numerous other examples in same source.
- ^ Kingman 1979, p. 124.
- ^ Stasz 1999, p. 112.
- ^ Kershaw 1999, p. 133.
- ^ Noel 1940, p. 146.
- ^ Walker, Dale; Reesman, Jeanne, eds. (1999). «A Selection of Letters to Charmain Kittredge». No Mentor But Myself: Jack London on Writers and Writing. Stanford University Press. ISBN 0804736367. Retrieved July 8, 2019.
- ^ Jack London «Story Of An Eyewitness». California Department of Parks & Recreation.
- ^ Stasz, Clarice (2013). Jack London’s Women. University of Massachusetts Press. p. 102. ISBN 978-1625340658. Retrieved July 8, 2019.
- ^ Starr, Kevin. Americans and the California Dream, 1850–1915. Oxford University, 1986.
- ^ Joseph Theroux. «They Came to Write in Hawai’i». Spirit of Aloha (Aloha Airlines) March/April 2007. Archived from the original on January 21, 2008.
He said, «Life’s not a matter of holding good cards, but sometimes playing a poor hand well.» …His last magazine piece was titled «My Hawaiian Aloha»* [and] his final, unfinished novel, Eyes of Asia, was set in Hawai’i.
(Jack London. «My Hawaiian Aloha». *From Stories of Hawai’i, Mutual Publishing, Honolulu, 1916. Reprinted with permission in Spirit of Aloha, November/December 2006. Archived from the original on January 21, 2008.) - ^ Beers, Diane L. (2006). For the Prevention of Cruelty: The History and Legacy of Animal Rights Activism in the United States. Athens: Swallow Press/Ohio University Press. pp. 105–06. ISBN 0804010870.
- ^ Beers, Diane L. (2006). For the Prevention of Cruelty: The History and Legacy of Animal Rights Activism in the United States. Athens: Swallow Press/Ohio University Press. pp. 106–07. ISBN 0804010870.
- ^ Beers, Diane L. (2006). For the Prevention of Cruelty: The History and Legacy of Animal Rights Activism in the United States. Athens: Swallow Press/Ohio University Press. p. 107. ISBN 0804010870.
- ^ «On This Day: November 23, 1916: Obituary – Jack London Dies Suddenly On Ranch». The New York Times. Retrieved January 6, 2014.
- ^ Jack London (1911). The Cruise of the Snark. Macmillan.
- ^ «Marin County Tocsin». contentdm.marinlibrary.org. Archived from the original on July 26, 2019. Retrieved July 26, 2019.
- ^ McConahey, Meg (July 22, 2022). «Was Jack London a drug addict? New technology examines old mysteries». Santa Rosa Press Democrat. Retrieved August 7, 2022.
- ^ Columbia Encyclopedia «Jack London», «Beset in his later years by alcoholism and financial difficulties, London committed suicide at the age of 40.»
- ^ The Jack London Online Collection: Jack London’s death certificate.
- ^ The Jack London Online Collection: Biography.
- ^ «Did Jack London Commit Suicide?» Archived September 14, 2008, at the Wayback Machine, The World of Jack London
- ^ «Martin Eden by Jack London | Goodreads». Goodreads: Martin Eden.
- ^ admin (June 5, 2019). «Jack London: Martin Eden — by Franklin Walker». Scraps from the loft. Retrieved July 22, 2022.
- ^ «Jack London letters to Sinclair Lewis, dated September through December 1910» (PDF). Utah State University University Libraries Digital Exhibits. Retrieved January 5, 2023.
- ^ «The Literary Zoo». Life. Vol. 49. January–June 1907. p. 130.
- ^ «The Retriever and the Dynamite Stick — A Remarkable Coincidence». The New York Times. The New York Times Company. August 16, 1902. Retrieved April 20, 2022.
- ^ «Young, Everton Ryerson». Dictionary of Canadian Biography. Retrieved January 6, 2014.
- ^ «Memorable Manitobans: Egerton Ryerson Young (1840–1909)». The Manitoba Historical Society. Retrieved January 7, 2014.
- ^ «Is Jack London a Plagiarist?». The Literary Digest. 34: 337. 1907.
- ^ Kingman 1979, p. 118.
- ^ Letter to «The Bookman,» April 10, 1906, quoted in full in Jack London; Dale L. Walker; Jeanne Campbell Reesman (2000). No mentor but myself: Jack London on writing and writers. Stanford University Press. p. 97. ISBN 978-0804736350. «The World, however, did not charge me with plagiarism. It charged me with identity of time and situation. Certainly I plead guilty, and I am glad that the World was intelligent enough not to charge me with identity of language.»
- ^ Jack London; Dale L. Walker; Jeanne Campbell Reesman (2000). No mentor but myself: Jack London on writing and writers. Stanford University Press. p. 121. ISBN 978-0804736350. «The controversy with Frank Harris began in the Vanity Fair issue of April 14, 1909, in an article by Harris entitled ‘How Mr. Jack London Writes a Novel.’ Using parallel columns, Harris demonstrated that a portion of his article, ‘The Bishop of London and Public Morality,’ which appeared in a British periodical, The Candid Friend, on May 25, 1901, had been used almost word-for-word in his 1908 novel, The Iron Heel.»
- ^ Stewart Gabel (2012). Jack London: a Man in Search of Meaning: A Jungian Perspective. AuthorHouse. p. 14. ISBN 978-1477283332.
When he was tramping, arrested and jailed for one month for vagrancy at about 19 years of age, he listed «atheist» as his religion on the necessary forms (Kershaw, 1997).
- ^ Who’s Who in Hell: A Handbook and International Directory for Humanists, Freethinkers, Naturalists, Rationalists, and Non-Theists. Barricade Books (2000), ISBN 978-1569801581
- ^ «War of the Classes: How I Became a Socialist». london.sonoma.edu. Archived from the original on January 12, 2012. Retrieved April 14, 2013.
- ^ See Labor (1994) p. 546 for one example, a letter from London to William E. Walling dated November 30, 1909.
- ^ Stasz 2001, p. 100.
- ^ Stasz 2001, p. 156.
- ^ Kershaw 1999, p. 245.
- ^ Starr, Kevin (1973). Americans and the California Dream. Oxford University Press. ISBN 0195016440. Retrieved March 2, 2013.
- ^ The Jack London Online Collection: The Yellow Peril.
- ^ The Jack London Online Collection: The Unparalleled Invasion.
- ^ «Jack London’s War» Archived October 17, 2012, at the Wayback Machine, Dale L. Walker, The World of Jack London. «According to London’s reportage, the Russians were «sluggish» in battle, while «The Japanese understand the utility of things. Reserves they consider should be used not only to strengthen the line…but in the moment of victory to clinch victory hard and fast…Verily, nothing short of a miracle can wreck a plan they have once started and put into execution.»»
- ^ Labor, Earle, Robert C. Leitz, III, and I. Milo Shepard: The Letters of Jack London: Volume Three: 1913–1916, Stanford University Press 1988, p. 1219, Letter to Japanese-American Commercial Weekly, August 25, 1913: «the races of mankind will grow up and laugh [at] their childish quarrels…»
- ^ Lundberg.
- ^ «A True Champion Vs. The ‘Great White Hope’«. NPR. Retrieved December 16, 2021.
- ^ Leonard, Thomas C., Illiberal Reformers: Race, Eugenics, and American Economics in the Progressive Era, Princeton University Press, Princeton Univ. Press, 2016, p. 114
- ^ a b Kershaw 1999, p. 109.
- ^ Three Generations, No Imbeciles: Eugenics, the Supreme Court, and Buck V. Bell, JHU Press, October 6, 2008, p. 55.
- ^ Williams, Jay, Author Under Sail, Univ. of Nebraska Press, 1014, p. 294.
- ^ Craid, Layne Parish, «Sex and Science in London’s America,» in Williams, Jay, ed., The Oxford Handbook of Jack London, Oxford Univ. Press, 2017, pp. 340–41.
- ^ London, Charmian, Our Hawaii: Islands and Islanders, Macmillan, 1922, p. 24.
- ^ a b c Dale L. Walker, «Jack London: The Stories» Archived October 25, 2005, at the Wayback Machine, The World of Jack London
- ^ Jack London: San Francisco Stories (Edited by Matthew Asprey; Preface by Rodger Jacobs)
- ^ These are the five novels selected by editor Donald Pizer for inclusion in the Library of America series.
- ^ Letters of Ambrose Bierce, ed. S. T. Joshi, Tryambak Sunand Joshi, David E. Schultz, Columbus: Ohio State University Press, 2003
- ^ Orwell: the Authorized Biography by Michael Shelden, HarperCollins ISBN 978-0060921613
- ^ Jack London Online: FAQ, Credo.
- ^ The Jack London Online Collection: Credo.
- ^ a b Thurgood Marshall (June 25, 1974). «Letter Carriers v. Austin, 418 U.S. 264 (1974)». Retrieved May 23, 2006.
- ^ Callan, Claude, 1913, «Cracks at the Crowd», Fort Worth Star-Telegram, December 30, 1913, p. 6: «Saith the Rule Review: ‘After God had finished making the rattlesnake, the toad and the vampire, He had some awful substance left, with which he made the knocker.’ Were it not for being irreverent, we would suggest that He was hard up for something to do when He made any of those pests you call his handiwork.»
- ^ «The Food for Your Think Tank», The Macon Daily Telegraph, August 23, 1914, p. 3
- ^ » Madame Gain is Found Guilty. Jury Decides Woman Conducted House of Ill Fame at the Clifton Hotel,» The Duluth News Tribune, February 5, 1914, p. 12.
- ^ «T. W. H.», (1914), «Review of the Masonic ‘Country’ Press: The Eastern Star» The New Age Magazine: A Monthly Publication Devoted to Freemasonry and Its Relation to Present Day Problems, published by the Scottish Rite of Freemasonry for the Southern Jurisdiction of the United States; June 1917, p. 283: «Scandal Monger: After God had finished making the rattlesnake, the toad and the vampire, He had some awful substance left, with which He made a scandal monger. A scandal monger is a two-legged animal with a cork-screw soul, a water-sogged brain and a combination backbone made of jelly and glue. Where other men have their hearts he carries a tumor of decayed principles. When the scandal monger comes down the street honest men turn their backs, the angels weep tears in heaven, and the devil shuts the gates of hell to keep him out. —Anon»
- ^ Letter Carriers v. Austin, 418 U.S. 264 (1974).
- ^ «War of the Classes: The Scab». london.sonoma.edu. Archived from the original on August 7, 2013. Retrieved April 14, 2013.
- ^ a b c d e f g h i j k l The Jack London Online Collection: Writings.
- ^ «How I Became a Socialist. The Comrade: An illustrated socialist monthly. Volume II, No. 6, March, 1903: Jack London: Books». Amazon. September 9, 2009. Retrieved August 26, 2011.
- ^ London, Jack (1908). «The Lepers of Molokai». Woman’s Home Companion. 35 (1): 6–7. Retrieved June 1, 2021.
- ^ London, Jack (1908). «The Nature Man». Woman’s Home Companion. 35 (9): 21–22. Retrieved June 1, 2021.
- ^ London, Jack (1908). «The High Seat of Abundance». Woman’s Home Companion. 35 (11): 13–14, 70. Retrieved June 1, 2021.
- ^ «London, Mount». BC Geographical Names.
- ^ «The Eyewitness Jack London Analysis | ipl.org». www.ipl.org. Retrieved January 10, 2023.
Bibliography
- Day, A. Grove (1996) [1984]. «Jack London and Hawaii». In Dye, Bob (ed.). Hawaiʻi Chronicles. Honolulu: University of Hawaii Press. pp. 113–19. ISBN 0824818296.
- Kershaw, Alex (1999). Jack London. New York: St. Martin’s Press. ISBN 031219904X.
- Kingman, Russ (1979). A Pictorial Life of Jack London. New York: Crown Publishers, Inc. (original); also «Published for Jack London Research Center by David Rejl, California» (same ISBN). ISBN 0517540932.
- London, Charmian (2003) [1921]. The Book of Jack London, Volume II. Kessinger. ISBN 0766161889.
- London, Jack; Taylor, J. Golden (1987). A Literary history of the American West. Fort Worth: Texas Christian University Press. ISBN 087565021X.
- London, Joan (1939). Jack London and His Times. New York: Doubleday, Doran & Company, Inc. LCCN 39-33408.
- Lundberg, Murray. «The Life of Jack London as Reflected in his Works». Explore North. Archived from the original on June 10, 2008.
- Noel, Joseph (1940). Footloose in Arcadia: A Personal Record of Jack London, George Sterling, Ambrose Bierce. New York: Carrick and Evans.
- Reesman, Jeanne Campbell (2009). Jack London’s Racial Lives: A Critical Biography. Athens, GA: University of Georgia Press. ISBN 978-0820327891.
- Stasz, Clarice (1999) [1988]. American Dreamers: Charmian and Jack London. toExcel (iUniverse, Lincoln, Nebraska). ISBN 0595000029.
- Stasz, Clarice (2001). Jack London’s Women. Amherst, MA: University of Massachusetts Press. ISBN 1558493018.
- Wichlan, Daniel J. (2007). The Complete Poetry of Jack London. Waterford, CT: Little Red Tree Publishing. ISBN 978-0978944629.
- Reesman, Jeanne; Hodson, Sara; Adam, Philip (2010). Jack London Photographer. Athens and London: University of Georgia Press.
- «Jack London Dies Suddenly On Ranch». The New York Times. November 23, 1916. Retrieved September 22, 2011.
Novelist is Found Unconscious from Uremia, and Expires after Eleven Hours. Wrote His Life of Toil—His Experience as Sailor Reflected in His Fiction—’Call of the Wild’ Gave Him His Fame.» ‘The New York Times,’ story datelined Santa Rosa, Cal., Nov. 22; appeared November 24, 1916, p. 13. States he died ‘at 7:45 o’clock tonight,’ and says he was ‘born in San Francisco on January 12, 1876.’
The Jack London Online Collection
- «Jack London’s death certificate, from County Record’s Office, Sonoma Co., Nov. 22, 1916». The Jack London Online Collection. November 22, 1916. Archived from the original on April 27, 2015. Retrieved August 14, 2014.
- Stasz, Clarice (2001). «Jack [John Griffith] London». The Jack London Online Collection. Archived from the original on June 29, 2012. Retrieved August 14, 2014.
- «Revolution and Other Essays: The Yellow Peril». The Jack London Online Collection. Archived from the original on December 11, 2012. Retrieved August 14, 2014.
- «The Unparalleled Invasion». The Jack London Online Collection. Archived from the original on May 29, 2014. Retrieved August 14, 2014.
- «Jack London’s «Credo», Commentary by Clarice Stasz». The Jack London Online Collection. Archived from the original on December 15, 2012. Retrieved August 14, 2014.
- Roy Tennant and Clarice Stasz. «Jack London’s Writings». The Jack London Online Collection. Retrieved August 14, 2014.
- Jacobs, Rodger (July 1999). «Running with the Wolves: Jack London, the Cult of Masculinity, and «Might is Right»«. Panik. Archived from the original on August 16, 2014. Retrieved August 14, 2014.
- Williams, James. «Jack London’s Works by Date of Composition». The Jack London Online Collection. Archived from the original on August 16, 2014. Retrieved August 14, 2014.
Further reading
- Jacobs, Rodger (preface) (2010). Asprey, Matthew (ed.). Jack London: San Francisco Stories. Sydney: Sydney Samizdat Press. ISBN 978-1453840504.
- Haley, James L. (2010). Wolf: The Lives of Jack London. New York: Basic Books. ISBN 978-0465004782.
- Hamilton, David (1986). The Tools of My Trade: Annotated Books in Jack London’s Library. University of Washington. ISBN 0295961570.
- Herron, Don (2004). The Barbaric Triumph: A Critical Anthology on the Writings of Robert E. Howard. Wildside Press. ISBN 0809515660.
- Howard, Robert E. (1989). Robert E. Howard Selected Letters 1923–1930. West Warwick, RI: Necronomicon Press. ISBN 0940884267.
- Labor, Earle (2013). Jack London: An American Life. New York: Farrar, Straus and Giroux. ISBN 978-0374178482.
- Labor, Earle, ed. (1994). The Portable Jack London. Viking Penguin. ISBN 0140179690.
- London, Jack; Strunsky, Anna (2000) [1903]. The Kempton-Wace Letters. Czech Republic: Triality. ISBN 8090187684.
- Lord, Glenn (1976). The Last Celt: A Bio-Bibliography of Robert E. Howard. West Kingston, RI: Donald M. Grant, Publisher.
- Oates, Joyce Carol (2013). The Accursed. HarperCollins. ISBN 978-0062231703.
- Pizer, Donald, ed. (1982). Jack London: Novels and Stories. Library of America. ISBN 978-0940450059.
- Pizer, Donald, ed. (1982). Jack London: Novels and Social Writing. Library of America. ISBN 978-0940450066.
- Raskin, Jonah, ed. (2008). The Radical Jack London: Writings on War and Revolution. University of California Press. ISBN 978-0520255463.
- Sinclair, Andrew (1977). Jack: A Biography of Jack London. United States: HarperCollins. ISBN 0060138998.
- Starr, Kevin (1986) [1973]. Americans and the California Dream 1850–1915. Oxford University Press. ISBN 0195042336.
- Stasz, Clarice (1988). American Dreamers: Charmian and Jack London. New York: St. Martin’s Press. ISBN 978-0312021603.
- Wichlan, Daniel (2014). The Complete Poetry of Jack London. 2nd. ed. New London, CT: Little Tree.
- Williams, Jay (2014). Author Under Sail: The Imagination of Jack London, 1893–1902. Lincoln, NE: Univ. of Nebraska.
- Williams, Jay, ed. (2017). The Oxford Handbook of Jack London. Oxford Univ. Press.
External links
Jack London |
|
---|---|
London in 1903 |
|
Born | John Griffith Chaney January 12, 1876 San Francisco, California, U.S. |
Died | November 22, 1916 (aged 40) Glen Ellen, California, U.S. |
Occupation |
|
Literary movement | Realism, Naturalism |
Notable works | The Call of the Wild White Fang |
Spouse |
Elizabeth Maddern (m. ; div. ) Charmian Kittredge (m. 1905) |
Children | Joan London Bessie London |
Signature | |
John Griffith Chaney[1] (January 12, 1876 – November 22, 1916), better known as Jack London,[2][3][4][5] was an American novelist, journalist and activist. A pioneer of commercial fiction and American magazines, he was one of the first American authors to become an international celebrity and earn a large fortune from writing.[6] He was also an innovator in the genre that would later become known as science fiction.[7]
London was part of the radical literary group «The Crowd» in San Francisco and a passionate advocate of animal rights, workers’ rights and socialism.[8][9] London wrote several works dealing with these topics, such as his dystopian novel The Iron Heel, his non-fiction exposé The People of the Abyss, War of the Classes, and Before Adam.
His most famous works include The Call of the Wild and White Fang, both set in Alaska and the Yukon during the Klondike Gold Rush, as well as the short stories «To Build a Fire», «An Odyssey of the North», and «Love of Life». He also wrote about the South Pacific in stories such as «The Pearls of Parlay», and «The Heathen».
Family
Flora and John London, Jack’s mother and stepfather
Jack London was born January 12, 1876.[10] His mother, Flora Wellman, was the fifth and youngest child of Pennsylvania Canal builder Marshall Wellman and his first wife, Eleanor Garrett Jones. Marshall Wellman was descended from Thomas Wellman, an early Puritan settler in the Massachusetts Bay Colony.[11] Flora left Ohio and moved to the Pacific coast when her father remarried after her mother died. In San Francisco, Flora worked as a music teacher and spiritualist, claiming to channel the spirit of a Sauk chief, Black Hawk.[12][clarification needed]
Biographer Clarice Stasz and others believe London’s father was astrologer William Chaney.[13] Flora Wellman was living with Chaney in San Francisco when she became pregnant. Whether Wellman and Chaney were legally married is unknown. Stasz notes that in his memoirs, Chaney refers to London’s mother Flora Wellman as having been «his wife»; he also cites an advertisement in which Flora called herself «Florence Wellman Chaney».[14]
According to Flora Wellman’s account, as recorded in the San Francisco Chronicle of June 4, 1875, Chaney demanded that she have an abortion. When she refused, he disclaimed responsibility for the child. In desperation, she shot herself. She was not seriously wounded, but she was temporarily deranged. After giving birth, Flora sent the baby for wet-nursing to Virginia (Jennie) Prentiss, a formerly enslaved African-American woman and a neighbor. Prentiss was an important maternal figure throughout London’s life, and he would later refer to her as his primary source of love and affection as a child.[15]
Late in 1876, Flora Wellman married John London, a partially disabled Civil War veteran, and brought her baby John, later known as Jack, to live with the newly married couple. The family moved around the San Francisco Bay Area before settling in Oakland, where London completed public grade school. The Prentiss family moved with the Londons, and remained a stable source of care for the young Jack.[15]
In 1897, when he was 21 and a student at the University of California, Berkeley, London searched for and read the newspaper accounts of his mother’s suicide attempt and the name of his biological father. He wrote to William Chaney, then living in Chicago. Chaney responded that he could not be London’s father because he was impotent; he casually asserted that London’s mother had relations with other men and averred that she had slandered him when she said he insisted on an abortion. Chaney concluded by saying that he was more to be pitied than London.[16] London was devastated by his father’s letter; in the months following, he quit school at Berkeley and went to the Klondike during the gold rush boom.
Early life
London at the age of nine with his dog Rollo, 1885
London was born near Third and Brannan Streets in San Francisco. The house burned down in the fire after the 1906 San Francisco earthquake; the California Historical Society placed a plaque at the site in 1953. Although the family was working class, it was not as impoverished as London’s later accounts claimed.[citation needed] London was largely self-educated.[citation needed]
In 1885, London found and read Ouida’s long Victorian novel Signa.[17][18] He credited this as the seed of his literary success.[19] In 1886, he went to the Oakland Public Library and found a sympathetic librarian, Ina Coolbrith, who encouraged his learning. (She later became California’s first poet laureate and an important figure in the San Francisco literary community).[20]
In 1889, London began working 12 to 18 hours a day at Hickmott’s Cannery. Seeking a way out, he borrowed money from his foster mother Virginia Prentiss, bought the sloop Razzle-Dazzle from an oyster pirate named French Frank, and became an oyster pirate himself. In his memoir, John Barleycorn, he claims also to have stolen French Frank’s mistress Mamie.[21][22][23] After a few months, his sloop became damaged beyond repair. London hired on as a member of the California Fish Patrol.
In 1893, he signed on to the sealing schooner Sophie Sutherland, bound for the coast of Japan. When he returned, the country was in the grip of the panic of ’93 and Oakland was swept by labor unrest. After grueling jobs in a jute mill and a street-railway power plant, London joined Coxey’s Army and began his career as a tramp. In 1894, he spent 30 days for vagrancy in the Erie County Penitentiary at Buffalo, New York. In The Road, he wrote:
Man-handling was merely one of the very minor unprintable horrors of the Erie County Pen. I say ‘unprintable’; and in justice I must also say undescribable. They were unthinkable to me until I saw them, and I was no spring chicken in the ways of the world and the awful abysses of human degradation. It would take a deep plummet to reach bottom in the Erie County Pen, and I do but skim lightly and facetiously the surface of things as I there saw them.
— Jack London, The Road
After many experiences as a hobo and a sailor, he returned to Oakland and attended Oakland High School. He contributed a number of articles to the high school’s magazine, The Aegis. His first published work was «Typhoon off the Coast of Japan», an account of his sailing experiences.[24]
Jack London studying at Heinold’s First and Last Chance in 1886
As a schoolboy, London often studied at Heinold’s First and Last Chance Saloon, a port-side bar in Oakland. At 17, he confessed to the bar’s owner, John Heinold, his desire to attend university and pursue a career as a writer. Heinold lent London tuition money to attend college.
London desperately wanted to attend the University of California, located in Berkeley. In 1896, after a summer of intense studying to pass certification exams, he was admitted. Financial circumstances forced him to leave in 1897, and he never graduated. No evidence has surfaced that he ever wrote for student publications while studying at Berkeley.[25]
Heinold’s First and Last Chance, «Jack London’s Rendezvous»
While at Berkeley, London continued to study and spend time at Heinold’s saloon, where he was introduced to the sailors and adventurers who would influence his writing. In his autobiographical novel, John Barleycorn, London mentioned the pub’s likeness seventeen times. Heinold’s was the place where London met Alexander McLean, a captain known for his cruelty at sea.[26] London based his protagonist Wolf Larsen, in the novel The Sea-Wolf, on McLean.[27]
Heinold’s First and Last Chance Saloon is now unofficially named Jack London’s Rendezvous in his honor.[28]
Gold rush and first success
On July 12, 1897, London (age 21) and his sister’s husband Captain Shepard sailed to join the Klondike Gold Rush. This was the setting for some of his first successful stories. London’s time in the harsh Klondike, however, was detrimental to his health. Like so many other men who were malnourished in the goldfields, London developed scurvy. His gums became swollen, leading to the loss of his four front teeth. A constant gnawing pain affected his hip and leg muscles, and his face was stricken with marks that always reminded him of the struggles he faced in the Klondike. Father William Judge, «The Saint of Dawson», had a facility in Dawson that provided shelter, food and any available medicine to London and others. His struggles there inspired London’s short story, «To Build a Fire» (1902, revised in 1908),[A] which many critics assess as his best.[citation needed]
His landlords in Dawson were mining engineers Marshall Latham Bond and Louis Whitford Bond, educated at the Bachelor’s level at the Sheffield Scientific School at Yale and at the Master’s level at Stanford, respectively. The brothers’ father, Judge Hiram Bond, was a wealthy mining investor. While the Bond brothers were at Stanford, Hiram at the suggestion of his brother bought the New Park Estate at Santa Clara as well as a local bank. The Bonds, especially Hiram, were active Republicans. Marshall Bond’s diary mentions friendly sparring with London on political issues as a camp pastime.[citation needed]
London left Oakland with a social conscience and socialist leanings; he returned to become an activist for socialism. He concluded that his only hope of escaping the work «trap» was to get an education and «sell his brains». He saw his writing as a business, his ticket out of poverty and, he hoped, as a means of beating the wealthy at their own game.
On returning to California in 1898, London began working to get published, a struggle described in his novel Martin Eden (serialized in 1908, published in 1909). His first published story since high school was «To the Man On Trail», which has frequently been collected in anthologies.[citation needed] When The Overland Monthly offered him only five dollars for it—and was slow paying—London came close to abandoning his writing career. In his words, «literally and literarily I was saved» when The Black Cat accepted his story «A Thousand Deaths» and paid him $40—the «first money I ever received for a story».[citation needed]
London began his writing career just as new printing technologies enabled lower-cost production of magazines. This resulted in a boom in popular magazines aimed at a wide public audience and a strong market for short fiction.[citation needed] In 1900, he made $2,500 in writing, about $81,000 in today’s currency.[citation needed]
Among the works he sold to magazines was a short story known as either «Diable» (1902) or «Bâtard» (1904), two editions of the same basic story. London received $141.25 for this story on May 27, 1902.[29] In the text, a cruel French Canadian brutalizes his dog, and the dog retaliates and kills the man. London told some of his critics that man’s actions are the main cause of the behavior of their animals, and he would show this famously in another story, The Call of the Wild.[30]
In early 1903, London sold The Call of the Wild to The Saturday Evening Post for $750 and the book rights to Macmillan. Macmillan’s promotional campaign propelled it to swift success.[31]
While living at his rented villa on Lake Merritt in Oakland, California, London met poet George Sterling; in time they became best friends. In 1902, Sterling helped London find a home closer to his own in nearby Piedmont. In his letters London addressed Sterling as «Greek», owing to Sterling’s aquiline nose and classical profile, and he signed them as «Wolf». London was later to depict Sterling as Russ Brissenden in his autobiographical novel Martin Eden (1910) and as Mark Hall in The Valley of the Moon (1913).[citation needed]
In later life London indulged his wide-ranging interests by accumulating a personal library of 15,000 volumes. He referred to his books as «the tools of my trade».[32]
First marriage (1900–1904)
Jack with daughters Becky (left) and Joan (right)
Bessie Maddern London and daughters, Joan and Becky
London married Elizabeth Mae (or May) «Bessie» Maddern on April 7, 1900, the same day The Son of the Wolf was published. Bess had been part of his circle of friends for a number of years. She was related to stage actresses Minnie Maddern Fiske and Emily Stevens. Stasz says, «Both acknowledged publicly that they were not marrying out of love, but from friendship and a belief that they would produce sturdy children.»[33] Kingman says, «they were comfortable together… Jack had made it clear to Bessie that he did not love her, but that he liked her enough to make a successful marriage.»[34]
London met Bessie through his friend at Oakland High School, Fred Jacobs; she was Fred’s fiancée. Bessie, who tutored at Anderson’s University Academy in Alameda California, tutored Jack in preparation for his entrance exams for the University of California at Berkeley in 1896. Jacobs was killed aboard the Scandia in 1897, but Jack and Bessie continued their friendship, which included taking photos and developing the film together.[35] This was the beginning of Jack’s passion for photography.
During the marriage, London continued his friendship with Anna Strunsky, co-authoring The Kempton-Wace Letters, an epistolary novel contrasting two philosophies of love. Anna, writing «Dane Kempton’s» letters, arguing for a romantic view of marriage, while London, writing «Herbert Wace’s» letters, argued for a scientific view, based on Darwinism and eugenics. In the novel, his fictional character contrasted two women he had known.[citation needed]
London’s pet name for Bess was «Mother-Girl» and Bess’s for London was «Daddy-Boy».[36] Their first child, Joan, was born on January 15, 1901, and their second, Bessie «Becky» (also reported as Bess), on October 20, 1902. Both children were born in Piedmont, California. Here London wrote one of his most celebrated works, The Call of the Wild.
While London had pride in his children, the marriage was strained. Kingman says that by 1903 the couple were close to separation as they were «extremely incompatible». «Jack was still so kind and gentle with Bessie that when Cloudsley Johns was a house guest in February 1903 he didn’t suspect a breakup of their marriage.»[37]
London reportedly complained to friends Joseph Noel and George Sterling:
[Bessie] is devoted to purity. When I tell her morality is only evidence of low blood pressure, she hates me. She’d sell me and the children out for her damned purity. It’s terrible. Every time I come back after being away from home for a night she won’t let me be in the same room with her if she can help it.[38]
Stasz writes that these were «code words for [Bess’s] fear that [Jack] was consorting with prostitutes and might bring home venereal disease.»[39]
On July 24, 1903, London told Bessie he was leaving and moved out. During 1904, London and Bess negotiated the terms of a divorce, and the decree was granted on November 11, 1904.[40]
War correspondent (1904)
London accepted an assignment of the San Francisco Examiner to cover the Russo-Japanese War in early 1904, arriving in Yokohama on January 25, 1904. He was arrested by Japanese authorities in Shimonoseki, but released through the intervention of American ambassador Lloyd Griscom. After travelling to Korea, he was again arrested by Japanese authorities for straying too close to the border with Manchuria without official permission, and was sent back to Seoul. Released again, London was permitted to travel with the Imperial Japanese Army to the border, and to observe the Battle of the Yalu.
London asked William Randolph Hearst, the owner of the San Francisco Examiner, to be allowed to transfer to the Imperial Russian Army, where he felt that restrictions on his reporting and his movements would be less severe. However, before this could be arranged, he was arrested for a third time in four months, this time for assaulting his Japanese assistants, whom he accused of stealing the fodder for his horse. Released through the personal intervention of President Theodore Roosevelt, London departed the front in June 1904.[41]
Bohemian Club
On August 18, 1904, London went with his close friend, the poet George Sterling, to «Summer High Jinks» at the Bohemian Grove. London was elected to honorary membership in the Bohemian Club and took part in many activities. Other noted members of the Bohemian Club during this time included Ambrose Bierce, Gelett Burgess, Allan Dunn, John Muir, Frank Norris,[citation needed] and Herman George Scheffauer.
Beginning in December 1914, London worked on The Acorn Planter, A California Forest Play, to be performed as one of the annual Grove Plays, but it was never selected. It was described as too difficult to set to music.[42] London published The Acorn Planter in 1916.[43]
Second marriage
Jack and Charmian London (c. 1915) at Waikiki
After divorcing Maddern, London married Charmian Kittredge in 1905. London had been introduced to Kittredge in 1900 by her aunt Netta Eames, who was an editor at Overland Monthly magazine in San Francisco. The two met prior to his first marriage but became lovers years later after Jack and Bessie London visited Wake Robin, Netta Eames’ Sonoma County resort, in 1903. London was injured when he fell from a buggy, and Netta arranged for Charmian to care for him. The two developed a friendship, as Charmian, Netta, her husband Roscoe, and London were politically aligned with socialist causes. At some point the relationship became romantic, and Jack divorced his wife to marry Charmian, who was five years his senior.[44]
Biographer Russ Kingman called Charmian «Jack’s soul-mate, always at his side, and a perfect match.» Their time together included numerous trips, including a 1907 cruise on the yacht Snark to Hawaii and Australia.[45] Many of London’s stories are based on his visits to Hawaii, the last one for 10 months beginning in December 1915.[46]
The couple also visited Goldfield, Nevada, in 1907, where they were guests of the Bond brothers, London’s Dawson City landlords. The Bond brothers were working in Nevada as mining engineers.
London had contrasted the concepts of the «Mother Girl» and the «Mate Woman» in The Kempton-Wace Letters. His pet name for Bess had been «Mother-Girl;» his pet name for Charmian was «Mate-Woman.»[47] Charmian’s aunt and foster mother, a disciple of Victoria Woodhull, had raised her without prudishness.[48] Every biographer alludes to Charmian’s uninhibited sexuality.[49][50]
The Snark in Australia, 1921
Joseph Noel calls the events from 1903 to 1905 «a domestic drama that would have intrigued the pen of an Ibsen…. London’s had comedy relief in it and a sort of easy-going romance.»[51] In broad outline, London was restless in his first marriage, sought extramarital sexual affairs, and found, in Charmian Kittredge, not only a sexually active and adventurous partner, but his future life-companion. They attempted to have children; one child died at birth, and another pregnancy ended in a miscarriage.[52]
In 1906, London published in Collier’s magazine his eye-witness report of the San Francisco earthquake.[53]
Beauty Ranch (1905–1916)
In 1905, London purchased a 1,000 acres (4.0 km2) ranch in Glen Ellen, Sonoma County, California, on the eastern slope of Sonoma Mountain.[54] He wrote: «Next to my wife, the ranch is the dearest thing in the world to me.» He desperately wanted the ranch to become a successful business enterprise. Writing, always a commercial enterprise with London, now became even more a means to an end: «I write for no other purpose than to add to the beauty that now belongs to me. I write a book for no other reason than to add three or four hundred acres to my magnificent estate.»
Stasz writes that London «had taken fully to heart the vision, expressed in his agrarian fiction, of the land as the closest earthly version of Eden … he educated himself through the study of agricultural manuals and scientific tomes. He conceived of a system of ranching that today would be praised for its ecological wisdom.»[citation needed] He was proud to own the first concrete silo in California. He hoped to adapt the wisdom of Asian sustainable agriculture to the United States. He hired both Italian and Chinese stonemasons, whose distinctly different styles are obvious.
The ranch was an economic failure. Sympathetic observers such as Stasz treat his projects as potentially feasible, and ascribe their failure to bad luck or to being ahead of their time. Unsympathetic historians such as Kevin Starr suggest that he was a bad manager, distracted by other concerns and impaired by his alcoholism. Starr notes that London was absent from his ranch about six months a year between 1910 and 1916 and says, «He liked the show of managerial power, but not grinding attention to detail …. London’s workers laughed at his efforts to play big-time rancher [and considered] the operation a rich man’s hobby.»[55]
London spent $80,000 ($2,410,000 in current value) to build a 15,000-square-foot (1,400 m2) stone mansion called Wolf House on the property. Just as the mansion was nearing completion, two weeks before the Londons planned to move in, it was destroyed by fire.
London’s last visit to Hawaii,[56] beginning in December 1915, lasted eight months. He met with Duke Kahanamoku, Prince Jonah Kūhiō Kalaniana’ole, Queen Lili’uokalani and many others, before returning to his ranch in July 1916.[46] He was suffering from kidney failure, but he continued to work.
The ranch (abutting stone remnants of Wolf House) is now a National Historic Landmark and is protected in Jack London State Historic Park.
Animal activism
London witnessed animal cruelty in the training of circus animals, and his subsequent novels Jerry of the Islands and Michael, Brother of Jerry included a foreword entreating the public to become more informed about this practice.[57] In 1918, the Massachusetts Society for the Prevention of Cruelty to Animals and the American Humane Education Society teamed up to create the Jack London Club, which sought to inform the public about cruelty to circus animals and encourage them to protest this establishment.[58] Support from Club members led to a temporary cessation of trained animal acts at Ringling-Barnum and Bailey in 1925.[59]
Death
Grave of Jack and Charmian London
London died November 22, 1916, in a sleeping porch in a cottage on his ranch. London had been a robust man but had suffered several serious illnesses, including scurvy in the Klondike.[60] Additionally, during travels on the Snark, he and Charmian picked up unspecified tropical infections and diseases, including yaws.[61] At the time of his death, he suffered from dysentery, late-stage alcoholism, and uremia;[62] he was in extreme pain and taking morphine and opium, both common, over-the-counter drugs at the time.[63]
London’s ashes were buried on his property not far from the Wolf House. London’s funeral took place on November 26, 1916, attended only by close friends, relatives, and workers of the property. In accordance with his wishes, he was cremated and buried next to some pioneer children, under a rock that belonged to the Wolf House. After Charmian’s death in 1955, she was also cremated and then buried with her husband in the same spot that her husband chose. The grave is marked by a mossy boulder. The buildings and property were later preserved as Jack London State Historic Park, in Glen Ellen, California.
Suicide debate
Because he was using morphine, many older sources describe London’s death as a suicide, and some still do.[64] This conjecture appears to be a rumor, or speculation based on incidents in his fiction writings. His death certificate[65] gives the cause as uremia, following acute renal colic.
The biographer Stasz writes, «Following London’s death, for a number of reasons, a biographical myth developed in which he has been portrayed as an alcoholic womanizer who committed suicide. Recent scholarship based upon firsthand documents challenges this caricature.»[66] Most biographers, including Russ Kingman, now agree he died of uremia aggravated by an accidental morphine overdose.[67]
London’s fiction featured several suicides. In his autobiographical memoir John Barleycorn, he claims, as a youth, to have drunkenly stumbled overboard into the San Francisco Bay, «some maundering fancy of going out with the tide suddenly obsessed me». He said he drifted and nearly succeeded in drowning before sobering up and being rescued by fishermen. In the dénouement of The Little Lady of the Big House, the heroine, confronted by the pain of a mortal gunshot wound, undergoes a physician-assisted suicide by morphine. Also, in Martin Eden, the principal protagonist, who shares certain characteristics with London,[68] drowns himself.[69][citation needed]
Plagiarism accusations
London in his office, 1916
London was vulnerable to accusations of plagiarism, both because he was such a conspicuous, prolific, and successful writer and because of his methods of working. He wrote in a letter to Elwyn Hoffman, «expression, you see—with me—is far easier than invention.» He purchased plots and novels from the young Sinclair Lewis[70] and used incidents from newspaper clippings as writing material.[citation needed]
In July 1901, two pieces of fiction appeared within the same month: London’s «Moon-Face», in the San Francisco Argonaut, and Frank Norris’ «The Passing of Cock-eye Blacklock», in Century Magazine. Newspapers showed the similarities between the stories, which London said were «quite different in manner of treatment, [but] patently the same in foundation and motive.»[71] London explained both writers based their stories on the same newspaper account. A year later, it was discovered that Charles Forrest McLean had published a fictional story also based on the same incident.[72]
Egerton Ryerson Young[73][74] claimed The Call of the Wild (1903) was taken from Young’s book My Dogs in the Northland (1902). London acknowledged using it as a source and claimed to have written a letter to Young thanking him.[75]
In 1906, the New York World published «deadly parallel» columns showing eighteen passages from London’s short story «Love of Life» side by side with similar passages from a nonfiction article by Augustus Biddle and J. K. Macdonald, titled «Lost in the Land of the Midnight Sun».[76] London noted the World did not accuse him of «plagiarism», but only of «identity of time and situation», to which he defiantly «pled guilty».[77]
The most serious charge of plagiarism was based on London’s «The Bishop’s Vision», Chapter 7 of his novel The Iron Heel (1908). The chapter is nearly identical to an ironic essay that Frank Harris published in 1901, titled «The Bishop of London and Public Morality».[78] Harris was incensed and suggested he should receive 1/60th of the royalties from The Iron Heel, the disputed material constituting about that fraction of the whole novel. London insisted he had clipped a reprint of the article, which had appeared in an American newspaper, and believed it to be a genuine speech delivered by the Bishop of London.[citation needed]
Views
Atheism
London was an atheist.[79] He is quoted as saying, «I believe that when I am dead, I am dead. I believe that with my death I am just as much obliterated as the last mosquito you and I squashed.»[80]
London wrote from a socialist viewpoint, which is evident in his novel The Iron Heel. Neither a theorist nor an intellectual socialist, London’s socialism grew out of his life experience. As London explained in his essay, «How I Became a Socialist»,[81] his views were influenced by his experience with people at the bottom of the social pit. His optimism and individualism faded, and he vowed never to do more hard physical work than necessary. He wrote that his individualism was hammered out of him, and he was politically reborn. He often closed his letters «Yours for the Revolution.»[82]
London joined the Socialist Labor Party in April 1896. In the same year, the San Francisco Chronicle published a story about the twenty-year-old London’s giving nightly speeches in Oakland’s City Hall Park, an activity he was arrested for a year later. In 1901, he left the Socialist Labor Party and joined the new Socialist Party of America. He ran unsuccessfully as the high-profile Socialist candidate for mayor of Oakland in 1901 (receiving 245 votes) and 1905 (improving to 981 votes), toured the country lecturing on socialism in 1906, and published two collections of essays about socialism: War of the Classes (1905) and Revolution, and other Essays (1906).
Stasz notes that «London regarded the Wobblies as a welcome addition to the Socialist cause, although he never joined them in going so far as to recommend sabotage.»[83] Stasz mentions a personal meeting between London and Big Bill Haywood in 1912.[84]
In his late (1913) book The Cruise of the Snark, London writes about appeals to him for membership of the Snark’s crew from office workers and other «toilers» who longed for escape from the cities, and of being cheated by workmen.
In his Glen Ellen ranch years, London felt some ambivalence toward socialism and complained about the «inefficient Italian labourers» in his employ.[85] In 1916, he resigned from the Glen Ellen chapter of the Socialist Party, but stated emphatically he did so «because of its lack of fire and fight, and its loss of emphasis on the class struggle.» In an unflattering portrait of London’s ranch days, California cultural historian Kevin Starr refers to this period as «post-socialist» and says «… by 1911 … London was more bored by the class struggle than he cared to admit.»[86]
Race
Jeffries (left) vs. Johnson, 1910
London shared common concerns among many European Americans in California about Asian immigration, described as «the yellow peril»; he used the latter term as the title of a 1904 essay.[87] This theme was also the subject of a story he wrote in 1910 called «The Unparalleled Invasion». Presented as an historical essay set in the future, the story narrates events between 1976 and 1987, in which China, with an ever-increasing population, is taking over and colonizing its neighbors with the intention of taking over the entire Earth. The western nations respond with biological warfare and bombard China with dozens of the most infectious diseases.[88] On his fears about China, he admits (at the end of «The Yellow Peril»), «it must be taken into consideration that the above postulate is itself a product of Western race-egotism, urged by our belief in our own righteousness and fostered by a faith in ourselves which may be as erroneous as are most fond race fancies.»
By contrast, many of London’s short stories are notable for their empathetic portrayal of Mexican («The Mexican»), Asian («The Chinago»), and Hawaiian («Koolau the Leper») characters. London’s war correspondence from the Russo-Japanese War, as well as his unfinished novel Cherry, show he admired much about Japanese customs and capabilities.[89] London’s writings have been popular among the Japanese, who believe he portrayed them positively.[15]
In «Koolau the Leper», London describes Koolau, who is a Hawaiian leper—and thus a very different sort of «superman» than Martin Eden—and who fights off an entire cavalry troop to elude capture, as «indomitable spiritually—a … magnificent rebel». This character is based on Hawaiian leper Kaluaikoolau, who in 1893 revolted and resisted capture from forces of the Provisional Government of Hawaii in the Kalalau Valley.
Those who defend London against charges of racism cite the letter he wrote to the Japanese-American Commercial Weekly in 1913:
In reply to yours of August 16, 1913. First of all, I should say by stopping the stupid newspaper from always fomenting race prejudice. This of course, being impossible, I would say, next, by educating the people of Japan so that they will be too intelligently tolerant to respond to any call to race prejudice. And, finally, by realizing, in industry and government, of socialism—which last word is merely a word that stands for the actual application of in the affairs of men of the theory of the Brotherhood of Man.
In the meantime the nations and races are only unruly boys who have not yet grown to the stature of men. So we must expect them to do unruly and boisterous things at times. And, just as boys grow up, so the races of mankind will grow up and laugh when they look back upon their childish quarrels.[90]
In 1996, after the City of Whitehorse, Yukon, renamed a street in honor of London, protests over London’s alleged racism forced the city to change the name of «Jack London Boulevard»[failed verification] back to «Two-mile Hill».[91]
Shortly after boxer Jack Johnson was crowned the first black world heavyweight champ in 1908, London pleaded for a «great white hope» to come forward to defeat Johnson, writing: «Jim Jeffries must now emerge from his Alfalfa farm and remove that golden smile from Jack Johnson’s face. Jeff, it’s up to you. The White Man must be rescued.»[92]
Eugenics
With other modernist writers of the day,[93] London supported eugenics.[8] The notion of «good breeding» complemented the Progressive era scientism, the belief that humans assort along a hierarchy by race, religion, and ethnicity. The Progressive Era catalog of inferiority offered basis for threats to American Anglo-Saxon racial integrity. London wrote to Frederick H. Robinson of the periodical Medical Review of Reviews, stating, «I believe the future belongs to eugenics, and will be determined by the practice of eugenics.»[94] Although this led some to argue for forced sterilization of criminals or those deemed feeble-minded.,[95] London did not express this extreme. His short story «Told in the Drooling Ward» is from the viewpoint of a surprisingly astute «feebled-minded» person.
Hensley argues that London’s novel Before Adam (1906–07) reveals pro-eugenic themes.[9] London advised his collaborator Anna Strunsky during preparation of The Kempton-Wace Letters that he would take the role of eugenics in mating, while she would argue on behalf of romantic love. (Love won the argument.) [96] The Valley of the Moon emphasizes the theme of «real Americans,» the Anglo Saxon, yet in Little Lady of the Big House, London is more nuanced. The protagonist’s argument is not that all white men are superior, but that there are more superior ones among whites than in other races. By encouraging the best in any race to mate will improve its population qualities.[97] Living in Hawaii challenged his orthodoxy. In «My Hawaiian Aloha,» London noted the liberal intermarrying of races, concluding how «little Hawaii, with its hotch potch races, is making a better demonstration than the United States.»[98]
Works
Short stories
Jack London (date unknown)
Western writer and historian Dale L. Walker writes:[99]
London’s true métier was the short story … London’s true genius lay in the short form, 7,500 words and under, where the flood of images in his teeming brain and the innate power of his narrative gift were at once constrained and freed. His stories that run longer than the magic 7,500 generally—but certainly not always—could have benefited from self-editing.
London’s «strength of utterance» is at its height in his stories, and they are painstakingly well-constructed.[citation needed] «To Build a Fire» is the best known of all his stories. Set in the harsh Klondike, it recounts the haphazard trek of a new arrival who has ignored an old-timer’s warning about the risks of traveling alone. Falling through the ice into a creek in seventy-five-below weather, the unnamed man is keenly aware that survival depends on his untested skills at quickly building a fire to dry his clothes and warm his extremities. After publishing a tame version of this story—with a sunny outcome—in The Youth’s Companion in 1902, London offered a second, more severe take on the man’s predicament in The Century Magazine in 1908. Reading both provides an illustration of London’s growth and maturation as a writer. As Labor (1994) observes: «To compare the two versions is itself an instructive lesson in what distinguished a great work of literary art from a good children’s story.»[A]
Other stories from the Klondike period include: «All Gold Canyon», about a battle between a gold prospector and a claim jumper; «The Law of Life», about an aging American Indian man abandoned by his tribe and left to die; «Love of Life», about a trek by a prospector across the Canadian tundra; «To the Man on Trail,» which tells the story of a prospector fleeing the Mounted Police in a sled race, and raises the question of the contrast between written law and morality; and «An Odyssey of the North,» which raises questions of conditional morality, and paints a sympathetic portrait of a man of mixed White and Aleut ancestry.
London was a boxing fan and an avid amateur boxer. «A Piece of Steak» is a tale about a match between older and younger boxers. It contrasts the differing experiences of youth and age but also raises the social question of the treatment of aging workers. «The Mexican» combines boxing with a social theme, as a young Mexican endures an unfair fight and ethnic prejudice to earn money with which to aid the revolution.
Several of London’s stories would today be classified as science fiction. «The Unparalleled Invasion» describes germ warfare against China; «Goliath» is about an irresistible energy weapon; «The Shadow and the Flash» is a tale about two brothers who take different routes to achieving invisibility; «A Relic of the Pliocene» is a tall tale about an encounter of a modern-day man with a mammoth. «The Red One» is a late story from a period when London was intrigued by the theories of the psychiatrist and writer Jung. It tells of an island tribe held in thrall by an extraterrestrial object.
Some nineteen original collections of short stories were published during London’s brief life or shortly after his death. There have been several posthumous anthologies drawn from this pool of stories. Many of these stories were located in the Klondike and the Pacific. A collection of Jack London’s San Francisco Stories was published in October 2010 by Sydney Samizdat Press.[100]
Novels
London’s most famous novels are The Call of the Wild, White Fang, The Sea-Wolf, The Iron Heel, and Martin Eden.[101]
In a letter dated December 27, 1901, London’s Macmillan publisher George Platt Brett, Sr., said «he believed Jack’s fiction represented ‘the very best kind of work’ done in America.»[94]
Critic Maxwell Geismar called The Call of the Wild «a beautiful prose poem»; editor Franklin Walker said that it «belongs on a shelf with Walden and Huckleberry Finn«; and novelist E.L. Doctorow called it «a mordant parable … his masterpiece.»[citation needed]
The historian Dale L. Walker[99] commented:
Jack London was an uncomfortable novelist, that form too long for his natural impatience and the quickness of his mind. His novels, even the best of them, are hugely flawed.
Some critics have said that his novels are episodic and resemble linked short stories. Dale L. Walker writes:
The Star Rover, that magnificent experiment, is actually a series of short stories connected by a unifying device … Smoke Bellew is a series of stories bound together in a novel-like form by their reappearing protagonist, Kit Bellew; and John Barleycorn … is a synoptic series of short episodes.[99]
Ambrose Bierce said of The Sea-Wolf that «the great thing—and it is among the greatest of things—is that tremendous creation, Wolf Larsen … the hewing out and setting up of such a figure is enough for a man to do in one lifetime.» However, he noted, «The love element, with its absurd suppressions, and impossible proprieties, is awful.»[102]
The Iron Heel is an example of a dystopian novel that anticipates and influenced George Orwell’s Nineteen Eighty-Four.[103] London’s socialist politics are explicitly on display here. The Iron Heel meets the contemporary definition of soft science fiction. The Star Rover (1915) is also science fiction.
Apocrypha
Jack London Credo
London’s literary executor, Irving Shepard, quoted a Jack London Credo in an introduction to a 1956 collection of London stories:
I would rather be ashes than dust!
I would rather that my spark should burn out in a brilliant blaze than it should be stifled by dry-rot.
I would rather be a superb meteor, every atom of me in magnificent glow, than a sleepy and permanent planet.
The function of man is to live, not to exist.
I shall not waste my days in trying to prolong them.
I shall use my time.
The biographer Stasz notes that the passage «has many marks of London’s style» but the only line that could be safely attributed to London was the first.[104] The words Shepard quoted were from a story in the San Francisco Bulletin, December 2, 1916, by journalist Ernest J. Hopkins, who visited the ranch just weeks before London’s death. Stasz notes, «Even more so than today journalists’ quotes were unreliable or even sheer inventions,» and says no direct source in London’s writings has been found. However, at least one line, according to Stasz, is authentic, being referenced by London and written in his own hand in the autograph book of Australian suffragette Vida Goldstein:
Dear Miss Goldstein:–
Seven years ago I wrote you that I’d rather be ashes than dust. I still subscribe to that sentiment.
Sincerely yours,
Jack London
Jan. 13, 1909[105]
In his short story «By The Turtles of Tasman», a character, defending her «ne’er-do-well grasshopperish father» to her «antlike uncle», says: «… my father has been a king. He has lived …. Have you lived merely to live? Are you afraid to die? I’d rather sing one wild song and burst my heart with it, than live a thousand years watching my digestion and being afraid of the wet. When you are dust, my father will be ashes.»
«The Scab»
A short diatribe on «The Scab» is often quoted within the U.S. labor movement and frequently attributed to London. It opens:
After God had finished the rattlesnake, the toad, and the vampire, he had some awful substance left with which he made a scab. A scab is a two-legged animal with a corkscrew soul, a water brain, a combination backbone of jelly and glue. Where others have hearts, he carries a tumor of rotten principles. When a scab comes down the street, men turn their backs and Angels weep in Heaven, and the Devil shuts the gates of hell to keep him out….[106]
In 1913 and 1914, a number of newspapers printed the first three sentences with varying terms used instead of «scab», such as
«knocker»,[107][108]
«stool pigeon»[109]
or «scandal monger».[110]
This passage as given above was the subject of a 1974 Supreme Court case, Letter Carriers v. Austin,[111] in which Justice Thurgood Marshall referred to it as «a well-known piece of trade union literature, generally attributed to author Jack London». A union newsletter had published a «list of scabs,» which was granted to be factual and therefore not libelous, but then went on to quote the passage as the «definition of a scab». The case turned on the question of whether the «definition» was defamatory. The court ruled that «Jack London’s… ‘definition of a scab’ is merely rhetorical hyperbole, a lusty and imaginative expression of the contempt felt by union members towards those who refuse to join», and as such was not libelous and was protected under the First Amendment.[106]
Despite being frequently attributed to London, the passage does not appear at all in the extensive collection of his writings at Sonoma State University’s website. However, in his book War of the Classes he published a 1903 speech titled «The Scab»,[112] which gave a much more balanced view of the topic:
The laborer who gives more time or strength or skill for the same wage than another, or equal time or strength or skill for a less wage, is a scab. The generousness on his part is hurtful to his fellow-laborers, for it compels them to an equal generousness which is not to their liking, and which gives them less of food and shelter. But a word may be said for the scab. Just as his act makes his rivals compulsorily generous, so do they, by fortune of birth and training, make compulsory his act of generousness.
[…]
Nobody desires to scab, to give most for least. The ambition of every individual is quite the opposite, to give least for most; and, as a result, living in a tooth-and-nail society, battle royal is waged by the ambitious individuals. But in its most salient aspect, that of the struggle over the division of the joint product, it is no longer a battle between individuals, but between groups of individuals. Capital and labor apply themselves to raw material, make something useful out of it, add to its value, and then proceed to quarrel over the division of the added value. Neither cares to give most for least. Each is intent on giving less than the other and on receiving more.
Publications
Source unless otherwise specified: Williams
Novels
Short story collections
Autobiographical memoirs
Non-fiction and essays
Plays
Poetry
|
Short stories
|
|
Legacy and honors
- Mount London, also known as Boundary Peak 100, on the Alaska-British Columbia boundary, in the Boundary Ranges of the Coast Mountains of British Columbia, is named for him.[118]
- Jack London Square on the waterfront of Oakland, California was named for him.
- He was honored by the United States Postal Service with a 25¢ Great Americans series postage stamp released on January 11, 1986.
- Jack London Lake (Russian: Озеро Джека Лондона), a mountain lake located in the upper reaches of the Kolyma River in Yagodninsky district of Magadan Oblast.
- Fictional portrayals of London include Michael O’Shea in the 1943 film Jack London, Jeff East in the 1980 film Klondike Fever, Michael Aron in the Star Trek: The Next Generation episode Time’s Arrow from 1992, Aaron Ashmore in the Murdoch Mysteries episode «Murdoch of the Klondike» from 2012, and Johnny Simmons in the 2014 miniseries Klondike.
See also
- List of celebrities who own wineries and vineyards
- The story of eyewitness by Jack London [119]
Notes
- ^ a b The 1908 version of «To Build a Fire» is available on Wikisource in two places: «To Build a Fire» (Century Magazine) and «To Build a Fire» (in Lost Face – 1910). The 1902 version may be found at the following external link: To Build a Fire (The Jean and Charles Schulz Information Center, Sonoma State University).
References
- ^ Reesman 2009, p. 23.
- ^ «London, Jack». Encyclopædia Britannica Library Edition. Retrieved October 5, 2011.
- ^ Dictionary of American Biography Base Set. American Council of Learned Societies, 1928–1936. Reproduced in Biography Resource Center. Farmington Hills, Mich.: Thomson Gale. 2006.
- ^ London 1939, p. 12.
- ^ New York Times November 23, 1916.
- ^ Haley, James (October 4, 2011). Wolf: The Lives of Jack London. Basic Books. pp. 12–14. ISBN 978-0465025039.
- ^ (1910) «Specialty of Short-story Writing,» The Writer, XXII, January–December 1910, p. 9: «There are eight American writers who can get $1000 for a short story—Robert W. Chambers, Richard Harding Davis, Jack London, O. Henry, Booth Tarkington, John Fox, Jr., Owen Wister, and Mrs. Burnett.» $1,000 in 1910 dollars is roughly equivalent to $29,000 today
- ^ a b Swift, John N. «Jack London’s ‘The Unparalleled Invasion’: Germ Warfare, Eugenics, and Cultural Hygiene.» American Literary Realism, vol. 35, no. 1, 2002, pp. 59–71. JSTOR 27747084.
- ^ a b Hensley, John R. «Eugenics and Social Darwinism in Stanley Waterloo’s ‘The Story of Ab’ and Jack London’s ‘Before Adam.’» Studies in Popular Culture, vol. 25, no. 1, 2002, pp. 23–37. JSTOR 23415006.
- ^ «UPI Almanac for Tuesday, Jan. 12, 2021». United Press International. January 12, 2021. Archived from the original on January 29, 2021. Retrieved February 27, 2021.
…novelist Jack London in 1876…
- ^ Wellman, Joshua Wyman Descendants of Thomas Wellman (1918) Arthur Holbrook Wellman, Boston, p. 227
- ^ «The Book of Jack London». The World of Jack London. Archived from the original on May 11, 2011. Retrieved April 7, 2011.
- ^ Stasz 2001, p. 14: «What supports Flora’s naming Chaney as the father of her son are, first, the indisputable fact of their cohabiting at the time of his conception, and second, the absence of any suggestion on the part of her associates that another man could have been responsible… [but] unless DNA evidence is introduced, whether or not William Chaney was the biological father of Jack London cannot be decided…. Chaney would, however, be considered by her son and his children as their ancestor.»
- ^ «Before Adam (Paperback) | The Book Table». www.booktable.net. Retrieved February 12, 2020.[permanent dead link]
- ^ a b c Jeanne Campbell Reesman, Jack London’s Racial Lives: A Critical Biography, University of Georgia Press, 2009, pp. 323–24
- ^ Kershaw 1999, pp. 53–54.
- ^ Ouida (July 26, 1875). «Signa. A story». London : Chapman & Hall – via Internet Archive.
- ^ Ouida (July 26, 1875). «Signa. A story». London : Chapman & Hall – via Internet Archive.
- ^ London, Jack (1917) «Eight Factors of Literary Success», in Labor (1994), p. 512. «In answer to your question as to the greatest factors of my literary success, I will state that I consider them to be: Vast good luck. Good health; good brain; good mental and muscular correlation. Poverty. Reading Ouida’s Signa at eight years of age. The influence of Herbert Spencer’s Philosophy of Style. Because I got started twenty years before the fellows who are trying to start today.»
- ^ «State’s first poet laureate remembered at Jack London». Sonoma Index Tribune. August 22, 2016. Archived from the original on February 3, 2018. Retrieved February 2, 2018.
- ^
- Jack London. John Barleycorn at Project Gutenberg Chapters VII, VIII describe his stealing of Mamie, the «Queen of the Oyster Pirates»: «The Queen asked me to row her ashore in my skiff…Nor did I understand Spider’s grinning side-remark to me: «Gee! There’s nothin’ slow about YOU.» How could it possibly enter my boy’s head that a grizzled man of fifty should be jealous of me?» «And how was I to guess that the story of how the Queen had thrown him down on his own boat, the moment I hove in sight, was already the gleeful gossip of the water-front?
- ^ London 1939, p. 41.
- ^ Kingman 1979, p. 37: «It was said on the waterfront that Jack had taken on a mistress… Evidently Jack believed the myth himself at times… Jack met Mamie aboard the Razzle-Dazzle when he first approached French Frank about its purchase. Mamie was aboard on a visit with her sister Tess and her chaperone, Miss Hadley. It hardly seems likely that someone who required a chaperone on Saturday would move aboard as mistress on Monday.»
- ^ Charmian K. London (August 1, 1922). «The First Story Written for Publication». Sonoma County, California: JackLondons.net. Archived from the original on October 6, 2013.
- ^ Kingman 1979, p. 67.
- ^ MacGillivray, Don (2009). Captain Alex MacLean. University of Washington Press. ISBN 978-0774814713. Retrieved October 6, 2011.
- ^ MacGillivray, Don (2008). Captain Alex MacLean (PDF). ISBN 978-0774814713. Archived from the original (PDF) on May 15, 2011. Retrieved October 6, 2011.
- ^ «The legends of Oakland’s oldest bar, Heinold’s First and Last Chance Saloon». Oakland North. Retrieved February 2, 2018.
- ^ «Footnote 55 to «Bâtard»«. JackLondons.net. Archived from the original on June 12, 2011. Retrieved August 29, 2013. First published as «Diable – A Dog». The Cosmopolitan, v. 33 (June 1902), pp. 218–26. [FM]
This tale was titled «Bâtard» in 1904 when included in FM. The same story, with minor changes, was also called «Bâtard» when it appeared in the Sunday Illustrated Magazine of the Commercial Appeal (Memphis, Tenn.), September 28, 1913, pp. 7–11. London received $141.25 for this story on May 27, 1902. - ^ «The 100 best novels: No 35 – The Call of the Wild by Jack London (1903)» Retrieved July 22, 2015
- ^ «Best Dog Story Ever Written: Call of the Wild» Archived April 21, 2008, at the Wayback Machine, excerpted from Kingman 1979
- ^ Hamilton (1986) (as cited by other sources)
- ^ Stasz 2001, p. 61: «Both acknowledged… that they were not marrying out of love»
- ^ Kingman 1979, p. 98.
- ^ Reesman 2010, p 12
- ^ Stasz 2001, p. 66: «Mommy Girl and Daddy Boy»
- ^ Kingman 1979, p. 121.
- ^ Noel 1940, p. 150, «She’s devoted to purity…»
- ^ Stasz 2001, p. 80 («devoted to purity… code words…»)
- ^ Kingman 1979, p. 139.
- ^ Kowner, Rotem (2006). Historical Dictionary of the Russo-Japanese War. The Scarecrow Press. p. 212. ISBN 0-8108-4927-5.
- ^ London & Taylor 1987, p. 394.
- ^ Wichlan 2007, p. 131.
- ^ Labor 2013
- ^ «The Sailing of the Snark», by Allan Dunn, Sunset, May 1907.
- ^ a b Day 1996, pp. 113–19.
- ^ London 2003, p. 59: copy of «John Barleycorn» inscribed «Dear Mate-Woman: You know. You have helped me bury the Long Sickness and the White Logic.» Numerous other examples in same source.
- ^ Kingman 1979, p. 124.
- ^ Stasz 1999, p. 112.
- ^ Kershaw 1999, p. 133.
- ^ Noel 1940, p. 146.
- ^ Walker, Dale; Reesman, Jeanne, eds. (1999). «A Selection of Letters to Charmain Kittredge». No Mentor But Myself: Jack London on Writers and Writing. Stanford University Press. ISBN 0804736367. Retrieved July 8, 2019.
- ^ Jack London «Story Of An Eyewitness». California Department of Parks & Recreation.
- ^ Stasz, Clarice (2013). Jack London’s Women. University of Massachusetts Press. p. 102. ISBN 978-1625340658. Retrieved July 8, 2019.
- ^ Starr, Kevin. Americans and the California Dream, 1850–1915. Oxford University, 1986.
- ^ Joseph Theroux. «They Came to Write in Hawai’i». Spirit of Aloha (Aloha Airlines) March/April 2007. Archived from the original on January 21, 2008.
He said, «Life’s not a matter of holding good cards, but sometimes playing a poor hand well.» …His last magazine piece was titled «My Hawaiian Aloha»* [and] his final, unfinished novel, Eyes of Asia, was set in Hawai’i.
(Jack London. «My Hawaiian Aloha». *From Stories of Hawai’i, Mutual Publishing, Honolulu, 1916. Reprinted with permission in Spirit of Aloha, November/December 2006. Archived from the original on January 21, 2008.) - ^ Beers, Diane L. (2006). For the Prevention of Cruelty: The History and Legacy of Animal Rights Activism in the United States. Athens: Swallow Press/Ohio University Press. pp. 105–06. ISBN 0804010870.
- ^ Beers, Diane L. (2006). For the Prevention of Cruelty: The History and Legacy of Animal Rights Activism in the United States. Athens: Swallow Press/Ohio University Press. pp. 106–07. ISBN 0804010870.
- ^ Beers, Diane L. (2006). For the Prevention of Cruelty: The History and Legacy of Animal Rights Activism in the United States. Athens: Swallow Press/Ohio University Press. p. 107. ISBN 0804010870.
- ^ «On This Day: November 23, 1916: Obituary – Jack London Dies Suddenly On Ranch». The New York Times. Retrieved January 6, 2014.
- ^ Jack London (1911). The Cruise of the Snark. Macmillan.
- ^ «Marin County Tocsin». contentdm.marinlibrary.org. Archived from the original on July 26, 2019. Retrieved July 26, 2019.
- ^ McConahey, Meg (July 22, 2022). «Was Jack London a drug addict? New technology examines old mysteries». Santa Rosa Press Democrat. Retrieved August 7, 2022.
- ^ Columbia Encyclopedia «Jack London», «Beset in his later years by alcoholism and financial difficulties, London committed suicide at the age of 40.»
- ^ The Jack London Online Collection: Jack London’s death certificate.
- ^ The Jack London Online Collection: Biography.
- ^ «Did Jack London Commit Suicide?» Archived September 14, 2008, at the Wayback Machine, The World of Jack London
- ^ «Martin Eden by Jack London | Goodreads». Goodreads: Martin Eden.
- ^ admin (June 5, 2019). «Jack London: Martin Eden — by Franklin Walker». Scraps from the loft. Retrieved July 22, 2022.
- ^ «Jack London letters to Sinclair Lewis, dated September through December 1910» (PDF). Utah State University University Libraries Digital Exhibits. Retrieved January 5, 2023.
- ^ «The Literary Zoo». Life. Vol. 49. January–June 1907. p. 130.
- ^ «The Retriever and the Dynamite Stick — A Remarkable Coincidence». The New York Times. The New York Times Company. August 16, 1902. Retrieved April 20, 2022.
- ^ «Young, Everton Ryerson». Dictionary of Canadian Biography. Retrieved January 6, 2014.
- ^ «Memorable Manitobans: Egerton Ryerson Young (1840–1909)». The Manitoba Historical Society. Retrieved January 7, 2014.
- ^ «Is Jack London a Plagiarist?». The Literary Digest. 34: 337. 1907.
- ^ Kingman 1979, p. 118.
- ^ Letter to «The Bookman,» April 10, 1906, quoted in full in Jack London; Dale L. Walker; Jeanne Campbell Reesman (2000). No mentor but myself: Jack London on writing and writers. Stanford University Press. p. 97. ISBN 978-0804736350. «The World, however, did not charge me with plagiarism. It charged me with identity of time and situation. Certainly I plead guilty, and I am glad that the World was intelligent enough not to charge me with identity of language.»
- ^ Jack London; Dale L. Walker; Jeanne Campbell Reesman (2000). No mentor but myself: Jack London on writing and writers. Stanford University Press. p. 121. ISBN 978-0804736350. «The controversy with Frank Harris began in the Vanity Fair issue of April 14, 1909, in an article by Harris entitled ‘How Mr. Jack London Writes a Novel.’ Using parallel columns, Harris demonstrated that a portion of his article, ‘The Bishop of London and Public Morality,’ which appeared in a British periodical, The Candid Friend, on May 25, 1901, had been used almost word-for-word in his 1908 novel, The Iron Heel.»
- ^ Stewart Gabel (2012). Jack London: a Man in Search of Meaning: A Jungian Perspective. AuthorHouse. p. 14. ISBN 978-1477283332.
When he was tramping, arrested and jailed for one month for vagrancy at about 19 years of age, he listed «atheist» as his religion on the necessary forms (Kershaw, 1997).
- ^ Who’s Who in Hell: A Handbook and International Directory for Humanists, Freethinkers, Naturalists, Rationalists, and Non-Theists. Barricade Books (2000), ISBN 978-1569801581
- ^ «War of the Classes: How I Became a Socialist». london.sonoma.edu. Archived from the original on January 12, 2012. Retrieved April 14, 2013.
- ^ See Labor (1994) p. 546 for one example, a letter from London to William E. Walling dated November 30, 1909.
- ^ Stasz 2001, p. 100.
- ^ Stasz 2001, p. 156.
- ^ Kershaw 1999, p. 245.
- ^ Starr, Kevin (1973). Americans and the California Dream. Oxford University Press. ISBN 0195016440. Retrieved March 2, 2013.
- ^ The Jack London Online Collection: The Yellow Peril.
- ^ The Jack London Online Collection: The Unparalleled Invasion.
- ^ «Jack London’s War» Archived October 17, 2012, at the Wayback Machine, Dale L. Walker, The World of Jack London. «According to London’s reportage, the Russians were «sluggish» in battle, while «The Japanese understand the utility of things. Reserves they consider should be used not only to strengthen the line…but in the moment of victory to clinch victory hard and fast…Verily, nothing short of a miracle can wreck a plan they have once started and put into execution.»»
- ^ Labor, Earle, Robert C. Leitz, III, and I. Milo Shepard: The Letters of Jack London: Volume Three: 1913–1916, Stanford University Press 1988, p. 1219, Letter to Japanese-American Commercial Weekly, August 25, 1913: «the races of mankind will grow up and laugh [at] their childish quarrels…»
- ^ Lundberg.
- ^ «A True Champion Vs. The ‘Great White Hope’«. NPR. Retrieved December 16, 2021.
- ^ Leonard, Thomas C., Illiberal Reformers: Race, Eugenics, and American Economics in the Progressive Era, Princeton University Press, Princeton Univ. Press, 2016, p. 114
- ^ a b Kershaw 1999, p. 109.
- ^ Three Generations, No Imbeciles: Eugenics, the Supreme Court, and Buck V. Bell, JHU Press, October 6, 2008, p. 55.
- ^ Williams, Jay, Author Under Sail, Univ. of Nebraska Press, 1014, p. 294.
- ^ Craid, Layne Parish, «Sex and Science in London’s America,» in Williams, Jay, ed., The Oxford Handbook of Jack London, Oxford Univ. Press, 2017, pp. 340–41.
- ^ London, Charmian, Our Hawaii: Islands and Islanders, Macmillan, 1922, p. 24.
- ^ a b c Dale L. Walker, «Jack London: The Stories» Archived October 25, 2005, at the Wayback Machine, The World of Jack London
- ^ Jack London: San Francisco Stories (Edited by Matthew Asprey; Preface by Rodger Jacobs)
- ^ These are the five novels selected by editor Donald Pizer for inclusion in the Library of America series.
- ^ Letters of Ambrose Bierce, ed. S. T. Joshi, Tryambak Sunand Joshi, David E. Schultz, Columbus: Ohio State University Press, 2003
- ^ Orwell: the Authorized Biography by Michael Shelden, HarperCollins ISBN 978-0060921613
- ^ Jack London Online: FAQ, Credo.
- ^ The Jack London Online Collection: Credo.
- ^ a b Thurgood Marshall (June 25, 1974). «Letter Carriers v. Austin, 418 U.S. 264 (1974)». Retrieved May 23, 2006.
- ^ Callan, Claude, 1913, «Cracks at the Crowd», Fort Worth Star-Telegram, December 30, 1913, p. 6: «Saith the Rule Review: ‘After God had finished making the rattlesnake, the toad and the vampire, He had some awful substance left, with which he made the knocker.’ Were it not for being irreverent, we would suggest that He was hard up for something to do when He made any of those pests you call his handiwork.»
- ^ «The Food for Your Think Tank», The Macon Daily Telegraph, August 23, 1914, p. 3
- ^ » Madame Gain is Found Guilty. Jury Decides Woman Conducted House of Ill Fame at the Clifton Hotel,» The Duluth News Tribune, February 5, 1914, p. 12.
- ^ «T. W. H.», (1914), «Review of the Masonic ‘Country’ Press: The Eastern Star» The New Age Magazine: A Monthly Publication Devoted to Freemasonry and Its Relation to Present Day Problems, published by the Scottish Rite of Freemasonry for the Southern Jurisdiction of the United States; June 1917, p. 283: «Scandal Monger: After God had finished making the rattlesnake, the toad and the vampire, He had some awful substance left, with which He made a scandal monger. A scandal monger is a two-legged animal with a cork-screw soul, a water-sogged brain and a combination backbone made of jelly and glue. Where other men have their hearts he carries a tumor of decayed principles. When the scandal monger comes down the street honest men turn their backs, the angels weep tears in heaven, and the devil shuts the gates of hell to keep him out. —Anon»
- ^ Letter Carriers v. Austin, 418 U.S. 264 (1974).
- ^ «War of the Classes: The Scab». london.sonoma.edu. Archived from the original on August 7, 2013. Retrieved April 14, 2013.
- ^ a b c d e f g h i j k l The Jack London Online Collection: Writings.
- ^ «How I Became a Socialist. The Comrade: An illustrated socialist monthly. Volume II, No. 6, March, 1903: Jack London: Books». Amazon. September 9, 2009. Retrieved August 26, 2011.
- ^ London, Jack (1908). «The Lepers of Molokai». Woman’s Home Companion. 35 (1): 6–7. Retrieved June 1, 2021.
- ^ London, Jack (1908). «The Nature Man». Woman’s Home Companion. 35 (9): 21–22. Retrieved June 1, 2021.
- ^ London, Jack (1908). «The High Seat of Abundance». Woman’s Home Companion. 35 (11): 13–14, 70. Retrieved June 1, 2021.
- ^ «London, Mount». BC Geographical Names.
- ^ «The Eyewitness Jack London Analysis | ipl.org». www.ipl.org. Retrieved January 10, 2023.
Bibliography
- Day, A. Grove (1996) [1984]. «Jack London and Hawaii». In Dye, Bob (ed.). Hawaiʻi Chronicles. Honolulu: University of Hawaii Press. pp. 113–19. ISBN 0824818296.
- Kershaw, Alex (1999). Jack London. New York: St. Martin’s Press. ISBN 031219904X.
- Kingman, Russ (1979). A Pictorial Life of Jack London. New York: Crown Publishers, Inc. (original); also «Published for Jack London Research Center by David Rejl, California» (same ISBN). ISBN 0517540932.
- London, Charmian (2003) [1921]. The Book of Jack London, Volume II. Kessinger. ISBN 0766161889.
- London, Jack; Taylor, J. Golden (1987). A Literary history of the American West. Fort Worth: Texas Christian University Press. ISBN 087565021X.
- London, Joan (1939). Jack London and His Times. New York: Doubleday, Doran & Company, Inc. LCCN 39-33408.
- Lundberg, Murray. «The Life of Jack London as Reflected in his Works». Explore North. Archived from the original on June 10, 2008.
- Noel, Joseph (1940). Footloose in Arcadia: A Personal Record of Jack London, George Sterling, Ambrose Bierce. New York: Carrick and Evans.
- Reesman, Jeanne Campbell (2009). Jack London’s Racial Lives: A Critical Biography. Athens, GA: University of Georgia Press. ISBN 978-0820327891.
- Stasz, Clarice (1999) [1988]. American Dreamers: Charmian and Jack London. toExcel (iUniverse, Lincoln, Nebraska). ISBN 0595000029.
- Stasz, Clarice (2001). Jack London’s Women. Amherst, MA: University of Massachusetts Press. ISBN 1558493018.
- Wichlan, Daniel J. (2007). The Complete Poetry of Jack London. Waterford, CT: Little Red Tree Publishing. ISBN 978-0978944629.
- Reesman, Jeanne; Hodson, Sara; Adam, Philip (2010). Jack London Photographer. Athens and London: University of Georgia Press.
- «Jack London Dies Suddenly On Ranch». The New York Times. November 23, 1916. Retrieved September 22, 2011.
Novelist is Found Unconscious from Uremia, and Expires after Eleven Hours. Wrote His Life of Toil—His Experience as Sailor Reflected in His Fiction—’Call of the Wild’ Gave Him His Fame.» ‘The New York Times,’ story datelined Santa Rosa, Cal., Nov. 22; appeared November 24, 1916, p. 13. States he died ‘at 7:45 o’clock tonight,’ and says he was ‘born in San Francisco on January 12, 1876.’
The Jack London Online Collection
- «Jack London’s death certificate, from County Record’s Office, Sonoma Co., Nov. 22, 1916». The Jack London Online Collection. November 22, 1916. Archived from the original on April 27, 2015. Retrieved August 14, 2014.
- Stasz, Clarice (2001). «Jack [John Griffith] London». The Jack London Online Collection. Archived from the original on June 29, 2012. Retrieved August 14, 2014.
- «Revolution and Other Essays: The Yellow Peril». The Jack London Online Collection. Archived from the original on December 11, 2012. Retrieved August 14, 2014.
- «The Unparalleled Invasion». The Jack London Online Collection. Archived from the original on May 29, 2014. Retrieved August 14, 2014.
- «Jack London’s «Credo», Commentary by Clarice Stasz». The Jack London Online Collection. Archived from the original on December 15, 2012. Retrieved August 14, 2014.
- Roy Tennant and Clarice Stasz. «Jack London’s Writings». The Jack London Online Collection. Retrieved August 14, 2014.
- Jacobs, Rodger (July 1999). «Running with the Wolves: Jack London, the Cult of Masculinity, and «Might is Right»«. Panik. Archived from the original on August 16, 2014. Retrieved August 14, 2014.
- Williams, James. «Jack London’s Works by Date of Composition». The Jack London Online Collection. Archived from the original on August 16, 2014. Retrieved August 14, 2014.
Further reading
- Jacobs, Rodger (preface) (2010). Asprey, Matthew (ed.). Jack London: San Francisco Stories. Sydney: Sydney Samizdat Press. ISBN 978-1453840504.
- Haley, James L. (2010). Wolf: The Lives of Jack London. New York: Basic Books. ISBN 978-0465004782.
- Hamilton, David (1986). The Tools of My Trade: Annotated Books in Jack London’s Library. University of Washington. ISBN 0295961570.
- Herron, Don (2004). The Barbaric Triumph: A Critical Anthology on the Writings of Robert E. Howard. Wildside Press. ISBN 0809515660.
- Howard, Robert E. (1989). Robert E. Howard Selected Letters 1923–1930. West Warwick, RI: Necronomicon Press. ISBN 0940884267.
- Labor, Earle (2013). Jack London: An American Life. New York: Farrar, Straus and Giroux. ISBN 978-0374178482.
- Labor, Earle, ed. (1994). The Portable Jack London. Viking Penguin. ISBN 0140179690.
- London, Jack; Strunsky, Anna (2000) [1903]. The Kempton-Wace Letters. Czech Republic: Triality. ISBN 8090187684.
- Lord, Glenn (1976). The Last Celt: A Bio-Bibliography of Robert E. Howard. West Kingston, RI: Donald M. Grant, Publisher.
- Oates, Joyce Carol (2013). The Accursed. HarperCollins. ISBN 978-0062231703.
- Pizer, Donald, ed. (1982). Jack London: Novels and Stories. Library of America. ISBN 978-0940450059.
- Pizer, Donald, ed. (1982). Jack London: Novels and Social Writing. Library of America. ISBN 978-0940450066.
- Raskin, Jonah, ed. (2008). The Radical Jack London: Writings on War and Revolution. University of California Press. ISBN 978-0520255463.
- Sinclair, Andrew (1977). Jack: A Biography of Jack London. United States: HarperCollins. ISBN 0060138998.
- Starr, Kevin (1986) [1973]. Americans and the California Dream 1850–1915. Oxford University Press. ISBN 0195042336.
- Stasz, Clarice (1988). American Dreamers: Charmian and Jack London. New York: St. Martin’s Press. ISBN 978-0312021603.
- Wichlan, Daniel (2014). The Complete Poetry of Jack London. 2nd. ed. New London, CT: Little Tree.
- Williams, Jay (2014). Author Under Sail: The Imagination of Jack London, 1893–1902. Lincoln, NE: Univ. of Nebraska.
- Williams, Jay, ed. (2017). The Oxford Handbook of Jack London. Oxford Univ. Press.
External links
- Описание
- Обсуждения
- Цитаты
- Рецензии 1
- Коллекции
Вначале их было двое. Они брели по бескрайней ледяной пустыне на юг, где тепло и много еды. Они шли, шатаясь, еле передвигая ногами, усталые и изможденные. Они несли тяжелую поклажу и ружья. Шли, сутулясь головой вперед, глазами уставившись в землю. Когда один из них получил серьезную травму ноги, другой лишь вымолвил: «Мне жаль», — и ушел, бросив товарища. Его голос был обыденным и невыразительным, и говорил он без энтузиазма. Но первый человек не удостоил его ответом, хромая, он продолжил свой путь, не намериваясь сдаваться на милость судьбе.
Один из самых мощных и эмоционально насыщенных северных рассказов Джека Лондона, прочитав который однажды, уже не забудешь никогда.
(с) MrsGonzo для LibreBook
Иллюстрации
Произведение Любовь к жизни полностью
Читать онлайн Любовь к жизни
Купить онлайн
166 руб
244 руб
218 руб
857 руб
915 руб
Все предложения…
- Похожее
-
Рекомендации
-
Ваши комменты
- Еще от автора
Сын волка
Белое безмолвие
— Дольше пары дней Кармен не протянет. — Мейсон выплюнул кусок льда, с сожалением взглянул на несчастное животное, снова засунул собачью лапу в рот и продолжил обгрызать намерзший между когтями лед. — В жизни не встречал надежной ездовой собаки с заумной кличкой. — Он завершил операцию и оттолкнул жалобно скулившую Кармен. — Ни одна не выдерживает здешней жизни: все быстро сдают, слабеют и дохнут. Видел когда-нибудь, чтобы подвел пес с надежным именем типа Касьяр, Сиваш или Хаски? Нет? И не увидишь! Вот взгляни хотя бы на Шукума. Он же…
Мейсон не договорил. Поджарый свирепый зверь вскочил и щелкнул зубами возле шеи хозяина.
— Ну что еще надумал?
От крепкого удара рукояткой хлыста по уху пес задрожал и растянулся на снегу, с клыков закапала желтая слюна.
— Видишь? Я же говорил, что Шукум не слабак. Готов поспорить, не пройдет и недели, как он сожрет Кармен.
— Вероятно. Боюсь только, что твоему любимцу тоже несдобровать, — возразил Мэйлмют Кид, переворачивая над огнем замерзший хлеб. — Мы сами съедим Шукума еще до конца пути. Что скажешь, Рут?
Индианка опустила льдинку в кофе, чтобы осадить гущу, перевела взгляд с Мэйлмюта Кида на мужа, потом на собак, но не сочла нужным ответить. К чему пустые слова, когда и так все ясно? Впереди две сотни миль мучительного пути, а запасов едва хватит на шесть дней, да и то лишь на людей. Собак кормить нечем. Выхода нет.
Двое мужчин и женщина сели поближе к костру и принялись за скудную трапезу. Собаки лежали в упряжке, поскольку это был короткий дневной отдых, и провожали каждый кусок голодными взглядами.
— Сегодня последний ленч, — вздохнул Мэйлмют Кид. — А за собаками придется постоянно следить: того и гляди набросятся и загрызут.
— Подумать только: когда-то я возглавлял методистскую общину в Эпсуорте, да еще и в воскресной школе преподавал. — Вспомнив невероятные подробности собственной биографии, Мейсон вдруг помрачнел и погрузился в созерцание пара, поднимавшегося от оттаявших у костра мокасин. Так он неподвижно просидел до тех пор, пока Рут не вывела его из задумчивости, налив кофе.
— Слава богу, хотя бы чая у нас много! Я-то видел в Теннеси, как он растет. Эх, чего только не отдал бы за горячий початок вареной кукурузы! Не горюй, Рут, недолго еще тебе осталось голодать и шлепать по снегу бог знает в чем.
Глаза индианки наполнились великой любовью к доброму повелителю — первому белому человеку, которого довелось встретить; первому мужчине, обращавшемуся с женщиной лучше, чем со скотиной или вьючным животным.
— Да, Рут, — продолжил муж на том живописном, полном иносказаний языке, который позволял им понимать друг друга. — Потерпи немного. Скоро выберемся отсюда, сядем в каноэ белого человека и поплывем по большой соленой воде. Да, плохая, сердитая вода. Постоянно качаются и пляшут белые горы. Так далеко, так долго! Плывешь десять снов, двадцать снов, сорок снов, — принялся он загибать пальцы, словно хотел показать дни, — а вода, злая вода никак не кончается. Но потом все-таки приплывем в большую-большую деревню. Там людей видимо-невидимо… почти как комаров летом. И вигвамы огромные — высотой в десять, а то и в двадцать сосен! Ну как же тебе объяснить?
Мейсон растерянно замолчал, умоляюще взглянул на товарища и прилежно изобразил, как ставит одну на другую двадцать сосен.
Мэйлмют Кид цинично, но жизнерадостно улыбнулся, зато глаза Рут засветились доверчивым восхищением: почти не понимая слов, она чувствовала, что муж шутит, и снисхождение наполняло бедное сердце радостью.
— А затем войдем в… в большой ящик и — ррраз! — взлетим высоко-высоко. — Для наглядности Мейсон подкинул опустевшую кружку, ловко поймал и закричал: — Два! И снова спустимся на землю. О, великие шаманы! Ты поедешь в форт Юкон, а я — в Арктик-сити. Там есть такая струна длиной в двадцать пять снов. И вот я схвачусь за один конец и скажу: «Привет, Рут! Как дела?» А ты спросишь: «Это мой добрый муж?» — «Да», — отвечу я. «Не могу испечь хороший хлеб, сода закончилась», — пожалуешься ты. Тогда я скажу: «Поищи в кладовке, под мукой. До свидания». Ты найдешь много соды и испечешь вкусный хлеб. И так все время: ты в форт Юкон, я в Арктик-сити. Ай да великие шаманы!
Рут так наивно, простодушно улыбнулась, что спутники расхохотались. Рассказ о чудесах Большой земли оборвала собачья драка, а к тому времени, как мужчины разняли рычащих псов, индианка уже сложила вещи в сани и собралась в путь.
— Ну же, пошли! Смелее, вперед! Не ленитесь, тяните! — Мейсон умело пустил в ход хлыст, и собаки натужно захрипели, пытаясь сдвинуть груз с места.
Стремясь облегчить их участь, он подтолкнул сани и зашагал рядом. Рут шла следом, возле второй упряжки. Мэйлмют Кид помог ей тронуться с места и только после этого сам отправился в путь. Могучий силач, способный одним ударом свалить быка, он не мог бить несчастных животных: жалел их, как жалеет мало кто из погонщиков, и едва не плакал от сострадания к нелегкой собачьей доле.
— Поднатужьтесь, милые! Потерпите, бедные! — взмолился он после нескольких напрасных попыток. Но вот наконец очередное усилие увенчалось успехом: завывая от боли, измученная свора похромала вслед за двумя другими.
Разговоры прекратились. Тяжкий труд дальней дороги не допускает роскоши простой дружеской беседы.
Нет на свете участи суровее испытания северным простором. Счастлив тот, кому повезет заплатить за дневной переход по разбитой колее лишь угрюмым молчанием. И нет на свете путешествия мучительнее бесконечного преодоления снежной дороги. При каждом шаге широкие снегоступы погружаются все глубже, пока ноги не проваливаются по колено. Тогда приходится медленно, осторожно — ошибка даже на долю дюйма грозит катастрофой — вытаскивать неуклюжие громоздкие лопасти на поверхность и счищать лишний груз. Потом снова вперед и вниз, чтобы поднять на пол-ярда другую ногу. Тот, кто впервые сражается со снегом, получит право назвать себя победителем, если не растянется во весь рост на предательской дороге, а сумеет устоять, хотя уже через сотню ярдов выбьется из сил. А если к тому же сможет удержаться на безопасном расстоянии от собачьей упряжки, не попав под лапы животных и полозья саней, то вечером забьется в спальный мешок с чистой совестью и с гордостью, не доступной пониманию обитателей Большой земли. Герой, сумевший не сломаться и с честью выдержать путь длиной в двадцать снов, станет человеком, достойным зависти богов.
День тянулся медленно. Объятые благоговейным трепетом перед белым безмолвием, путники молча, упрямо продвигались вперед. Природа обладает множеством доходчивых способов убедить человека в его неизбывном ничтожестве. Для этого есть бесконечный, равнодушный ритм прилива и отлива, безумная ярость бури, жестокие удары землетрясения, пугающая канонада небесной артиллерии. И все же не существует на земле ничего более ошеломительного и оглушительного, чем непреодолимая неподвижность белого безмолвия. Все шорохи замирают, небеса проясняются и застывают в безмятежно сияющем покое вечности. Малейший шепот кажется святотатством, и человек пугается даже слабого звука собственного голоса. Одинокая крупинка жизни на призрачных просторах пустынного мертвого мира, он трепещет от собственной дерзости, ощущая себя жалкой мошкой перед лицом Вселенной. Непрошеные причудливые мысли мелькают в голове, великая тайна мироздания ищет и не находит выражения.
Страх смерти, ужас перед Создателем, благоговение перед непостижимой вечностью мира охватывают усталого путника, сменяясь надеждой на воскресение и жизнь, жаждой бессмертия, тщетным стремлением заточенной в темнице сущности к свободе и свету. Только здесь и сейчас человек остается наедине с Господом.
Миновал еще один день. Река удлинила маршрут прихотливым широким изгибом. Чтобы сократить путь, Мейсон направил свою упряжку прямо к перешейку. Однако собакам не хватило сил забраться на крутой берег. Хотя Рут и Мэйлмют Кид дружно толкали сани, полозья проскальзывали и срывались. Настало время сделать последний, решающий рывок. Истощенные, ослабевшие от голода собаки собрали остатки сил и обреченно полезли вверх по склону. Медленно-медленно сани вползли на берег, однако вожак дернул свору вправо и задел снегоступы хозяина. Результат оказался трагическим.
Мейсон не удержался на ногах; одна из собак упала и запутала остальных; сани опрокинулись и рухнули обратно — туда, откуда только что с огромным трудом поднялись. Резко, яростно свистнул по собачьим спинам хлыст. Особенно досталось той, которая упала первой.
— Не надо, Мейсон, не бей, — умоляюще проговорил Мэйлмют Кид. — Бедняга и так едва стоит. Подожди, давай лучше подпряжем мою свору.
Мейсон нарочно задержал хлыст, чтобы дождаться конца просьбы, и с отчаянной яростью хлестнул по спине провинившуюся собаку.
Кармен — а это была именно Кармен — задергалась на снегу, жалобно завизжала и перекатилась на бок.
Настала минута горестного испытания: погибающая собака, два разгневанных товарища.
Рут в тревоге наблюдала за мужчинами. Мэйлмют Кид сумел сдержаться, хотя в глазах застыло горькое осуждение. Молча склонился он над обреченной Кармен и обрезал постромки. Без единого слова путники объединили две своры в одну и общими усилиями преодолели препятствие. Сани двинулись дальше, умирающая собака кое-как заковыляла следом. До тех пор, пока животное способно двигаться, его не пристреливают: дают последний шанс на тот случай, если удастся убить лося и накормить всех — и людей, и свору.
Уже раскаиваясь в безумной жестокости, но из упрямства отказываясь признать собственную слабость и извиниться, Мейсон тяжело брел во главе небольшого каравана и не подозревал, что идет навстречу смерти. Путь пролегал по заросшей хвойным лесом низине. Примерно в полусотне футов от колеи возвышалась величественная сосна. Веками стояло дерево на этом месте, и судьба готовила ему конец — один на двоих с человеком.
Мейсон остановился и склонился, чтобы подтянуть ремни снегоступов. Собаки улеглись на снег, и сани замерли. Странная тишина объяла мир, замороженный лес уснул в неподвижности. Холод и молчание сковали живое сердце и дрожащие губы природы. Но вдруг в воздухе пролетел тихий вздох; путники не столько его услышали, сколько ощутили в ледяной пустоте предвестье движения. А через мгновение утомленная грузом столетий и снегов огромная сосна сыграла главную роль в трагедии непобедимой смерти. Мейсон услышал зловещий треск и попытался выпрямиться, но не успел: удар пришелся на плечо.
Нежданная опасность, стремительная жестокая гибель — как часто сталкивался со страшными случайностями Мэйлмют Кид! Сосновые иголки еще дрожали, когда он отдал короткую команду и начал действовать. Рут не упала в обморок и не закричала подобно белым сестрам. Молча подчиняясь приказу и прислушиваясь к стонам мужа, она что было сил налегла на конец примитивного рычага, стараясь весом худенького тела облегчить тяжесть рухнувшего дерева. Тем временем Мэйлмют Кид набросился на сосну с топором в руках. Сталь звенела, вгрызаясь в замороженное дерево, а каждый мощный удар сопровождался громким, натужным дыханием дровосека.
Наконец он освободил и положил на снег то, что осталось от сильного, здорового, молодого человека. Однако еще более угнетающе подействовала застывшая на лице индианки немая скорбь — странное сочетание надежды и безысходности. Говорили мало, люди Севера быстро понимают бесполезность слов и неоценимую важность поступков. При температуре в шестьдесят пять градусов мороза человек не способен долго лежать в снегу и при этом оставаться живым. Поэтому Мэйлмют Кид поспешно соорудил из елового лапника подобие топчана и уложил закутанного в шкуры и одеяла товарища, а рядом развел костер, топливом для которого послужило ставшее причиной трагедии дерево. Сзади и сверху натянул примитивное подобие тента: кусок парусины надежно задерживал и отражал тепло. Этот прием отлично знако́м всем, кто изучал физику не за школьной партой, а на практике.
Точно так же все, кто когда-либо встречался со смертью, слышат и понимают ее зов. Даже беглый, поверхностный осмотр не оставил сомнений: Мейсон искалечен непоправимо и безнадежно. Правая рука, правая нога и позвоночник сломаны; нижняя половина тела парализована; велика вероятность серьезных внутренних повреждений. Лишь редкие, едва слышные стоны доказывали, что несчастный еще жив.
Никакой надежды на спасение, ни малейшей возможности помочь. Безжалостная ночь медленно ползла, обрекая Рут на свойственное ее народу безысходное стоическое терпение и высекая на бронзовом лице Мэйлмюта Кида новые глубокие морщины.
Пожалуй, меньше всех страдал сам Мейсон. Он наконец-то вернулся в туманные горы на востоке штата Теннеси — туда, где прошло детство — и сейчас вновь переживал счастливые дни. Жалко и трогательно звучал давно забытый тягучий южный говор, когда в бреду он рассказывал о темных, богатых рыбой омутах, об охоте на енотов, о набегах за арбузами на чужие огороды. Рут слушала, почти ничего не понимая, однако Мэйлмют Кид все понимал и чувствовал, как способен чувствовать только тот, кто долгие годы провел вдали от населенного людьми мира.
Утром к Мейсону вернулось сознание, и Мэйлмют Кид склонился над товарищем, чтобы расслышать его шепот.
— Помнишь, как четыре года назад мы встретили Рут на реке Танана? Тогда я не сразу сумел оценить ее. Просто симпатичная девчонка, вот и понравилась. Но потом понял, что это не все. Она стала мне хорошей женой, всегда рядом в трудную минуту. Когда доходит до серьезного дела, ей нет равных. Помнишь, как стреляла на порогах в Мусхорне, чтобы снять нас с тобой со скалы? Пули молотили по воде как град. А голод в Никлукуето? Тогда Рут примчалась по замерзшей реке, чтобы предупредить об опасности.
Да, хорошая жена. Лучше той, прежней. Не знал, что я уже был женат — там, дома? Никогда не рассказывал? Попробовал однажды, еще в Штатах. Потому и оказался здесь. Мы с ней вместе выросли. Уехал, чтобы она смогла подать на развод. Подала и получила то, что хотела.
А Рут совсем другая. Собирался закончить все дела и вернуться вместе с ней на Большую землю. Но теперь уже поздно. Не отправляй ее обратно в племя, Кид. Будет очень тяжело. Подумай сам! Почти четыре года питаться нашей пищей — бекон, фасоль, мука и сухофрукты — и вдруг вернуться к рыбе и оленьему мясу. После того как Рут узнала, что мы живем лучше, чем ее народ, не нужно ей возвращаться обратно. Позаботься о моей жене, Кид, прошу. Впрочем, ты всегда обходил женщин стороной и не рассказывал, почему сюда приехал. Пожалей ее и как можно скорее отправь в Штаты. Но устрой так, что если вдруг соскучится и захочет домой, то сразу сможет вернуться.
А ребенок… он еще больше нас сблизил, Кид. Надеюсь, что родится мальчик. Только подумай — моя плоть и кровь! Он не должен остаться здесь, на Севере. А если вдруг девочка… нет, не может быть. Продай мои меха: выручишь не менее пяти тысяч, — да еще столько же принесет компания. Объедини мои акции со своими, так будет надежнее. А ей выдели неотчуждаемую долю. Проследи, чтобы сын получил хорошее образование. А главное, не отпускай его сюда. Белому человеку тут не место.
Моя жизнь кончена. Осталось три-четыре ночи, не более. А вам надо идти дальше. Непременно! Помни: это моя жена и мой сын. О боже, только бы родился сын! Вам нельзя оставаться со мной. Умираю и приказываю продолжить путь.
— Дай нам еще три дня, — произнес Мэйлмют Кид. — Вдруг станет лучше? Может, что-нибудь изменится?
— Нет.
— Всего три дня.
— Вы должны идти.
— Два дня.
— Моя жена и мой ребенок, Кид. Не проси.
— Один день.
— Нет-нет! Приказываю…
— Последний, единственный день. Продержимся на запасах. Вдруг убью лося?
— Нет… впрочем… хорошо. Всего день, ни минутой дольше. Только не оставляй меня лицом к лицу со смертью, умоляю. Достаточно одного выстрела, пальцем на курок… и конец. Сам знаешь. Подумай, подумай! Моя плоть и кровь, а я так его и не увижу!
Позови сюда Рут. Хочу с ней попрощаться. Сказать, чтобы думала о ребенке и не дожидалась моего ухода. Иначе может отказаться продолжить путь. Прощай, старина, прощай.
Послушай! Там, на склоне, над рекой, есть отличное местечко. Намоешь изрядно, уж я-то точно знаю. И еще…
Мэйлмют Кид склонился ниже, чтобы не упустить последние ускользающие слова: победу умирающего товарища над собственной гордостью.
— Прости за… ты понимаешь… за Кармен.
Оставив Рут тихо плакать возле мужа, Мэйлмют Кид надел парку, прикрепил снегоступы, сунул под мышку ружье и зашагал в лес. Он вовсе не был новичком в бесконечных испытаниях северного края, но ни разу не оказывался в столь жестоких тисках судьбы. В теории уравнение было очевидным: три жизни против одной, обреченной на скорый конец, — и все же сомнения не отпускали. Пять лет скитаний плечом к плечу по замерзшим рекам и глубоким колеям, мертвого сна на коротких стоянках, изнуряющего труда на золотых приисках, лицом к лицу со смертью от холода и голода — пять лет постоянного преодоления связали их с Мейсоном надежными узами братства. Спаяли настолько крепко, что порой возникала смутная ревность к Рут за то, что стала третьей. И вот теперь придется собственной рукой оборвать не только связь, но и жизнь друга.
Мэйлмют Кид молил Бога послать лося — всего лишь одного лося! Но, похоже, звери покинули проклятую землю. К ночи изможденный человек вернулся к костру с пустыми руками и тяжелым сердцем. Лай собак и громкие крики Рут заставили ускорить шаг.
Страшная картина предстала перед глазами: вооружившись топором, индианка в одиночку сражалась со сворой взбесившихся псов. Обезумев от голода и усталости, те нарушили железное правило неприкосновенности хозяйского добра и набросились на съестные припасы. Перевернув ружье вперед прикладом, Мэйлмют Кид вступил в битву. Естественный отбор проявился с неприкрытой северной жестокостью. С угрюмой монотонностью ружье и топор вздымались и резко падали. Гибкие собачьи тела извивались, глаза бешено горели, с клыков падала слюна. Люди и звери насмерть сражались за превосходство. Наконец избитые собаки подползли к костру, чтобы зализать раны и выплакать звездам свою горькую участь.
Запас сушеного лосося пропал. На двести миль пути по холодной пустыне осталось всего пять фунтов муки. Рут вернулась к мужу, а Мэйлмют Кид освежевал собаку, чья голова попала под удар топора, аккуратно разрезал тушу на куски и спрятал; лишь шкуру и потроха бросил недавним сообщникам.
Утро принесло новую беду. Животные накинулись друг на друга. Кармен, еще цеплявшаяся за остатки жизни, первой пала жертвой жестокой схватки. Хлыст слепо, без разбору гулял по спинам и головам; собаки корчились и визжали от боли, однако не разбегались до тех пор, пока не осталось ничего: ни костей, ни шкуры, ни шерсти.
Занимаясь печальным делом, Мэйлмют Кид прислушивался к бреду Мейсона. Несчастный снова вернулся в Теннеси и теперь жарко доказывал что-то друзьям юности.
Работал Кид умело и проворно. Рут наблюдала, как он мастерит тайник, похожий на те, которыми иногда пользуются охотники, чтобы спасти добычу от росомах и собак. Почти до земли пригнув верхушки двух небольших сосен, он связал их прочными ремнями из лосиной шкуры. Ударами хлыста заставив собак подчиниться, запряг три своры в двое саней. Туда же загрузил все, кроме согревавших Мейсона шкур и одеял. Потуже закутал товарища, перевязал веревками, а концы надежно прикрепил к верхушкам сосен. Одно движение острого ножа, и деревья распрямятся, подняв тело высоко в воздух.
Рут уже выслушала напутствия мужа, и теперь смиренно ждала конца. Бедняжка успела хорошо выучить урок покорности. Как и все женщины северного народа, с самого детства она склоняла голову перед властителями мира, не в силах представить, что можно перечить мужчинам. Мэйлмют Кид позволил на прощание поцеловать Мейсона и выплеснуть горе — даже такая малость противоречила обычаям родного племени, — а потом подвел к первым саням и помог закрепить снегоступы. Почти не видя ничего вокруг, слепо повинуясь привычке, Рут взяла шест и хлыст, чтобы направить собачью упряжку по льду замерзшей реки. Сам же Мэйлмют Кид вернулся к впавшему в забытье Мейсону и присел возле костра, молясь, чтобы товарищ умер своей смертью и освободил от страшной миссии.
Невесело коротать время в пустоте белого безмолвия, наедине с печальными мыслями. Молчание темноты милосердно: тишина окутывает плотным покровом и нашептывает слова утешения. Однако эфемерное белое безмолвие, прозрачное и холодное под ледяными стальными небесами, не ведает сострадания.
Миновал час, другой. Мейсон не умирал. В полдень солнце, едва приподнявшись над южным горизонтом, бросило на небосвод косые отсветы и сразу погасло. Мэйлмют Кид медленно встал и заставил себя подойти к товарищу, чтобы посмотреть, жив тот или умер. Белое безмолвие презрительно усмехнулось, великий страх охватил душу. Лес ответил коротким гулким эхом.
Через минуту Мейсон вознесся в свою воздушную гробницу, а Мэйлмют Кид пустил собак диким галопом и помчался по снежной пустыне.
Сын Волка
Мужчина редко понимает, как много значит для него близкая женщина, — во всяком случае, не ценит ее по-настоящему, пока не лишится семьи. Он не замечает тончайшего, неуловимого тепла, создаваемого присутствием женщины в доме, но едва оно исчезнет, в жизни его образуется пустота, и он смутно тоскует о чем-то, сам не зная, чего же ему недостает. Если его товарищи не более умудрены опытом, чем он сам, то с сомнением покачают головами и начнут пичкать его сильнодействующими лекарствами. Но голод не отпускает — напротив, мучит все сильней; человек теряет вкус к обычному, повседневному существованию, становится мрачен и угрюм, и вот в один прекрасный день, когда сосущая пустота внутри становится нестерпимой, его наконец осеняет.
Когда такое случается с человеком на Юконе, он обычно снаряжает лодку, если дело происходит летом, а зимой запрягает своих собак — и устремляется на юг. Несколько месяцев спустя, если одержим Севером, он возвращается сюда вместе с женой, которой придется разделить с ним любовь к этому холодному краю, а заодно все труды и тяготы. Вот лишнее доказательство чисто мужского эгоизма! И тут поневоле вспоминается история, приключившаяся с Бирюком Маккензи в те далекие времена, когда Клондайк еще не испытал золотой лихорадки и нашествия чечако[1] и славился только как место, где отлично ловится лосось.
В Бирюке Маккензи с первого взгляда можно было узнать пионера, осваивателя земель. На лицо его наложили отпечаток двадцать пять лет непрерывной борьбы с грозными силами природы, и самыми тяжкими были последние два года, проведенные в поисках золота, таящегося под сенью Полярного круга. Когда щемящее чувство пустоты овладело Бирюком, он не удивился, так как был человек практический и уже встречал на своем веку людей, пораженных тем же недугом. Но он ничем не обнаружил своей болезни, только стал работать еще яростнее. Все лето он воевал с комарами и, разжившись снаряжением под долю в будущей добыче, занимался промывкой песка в низовьях реки Стюарт. Потом связал плот из солидных бревен, спустился по Юкону до Сороковой мили и построил себе отличную хижину. Это было такое прочное и уютное жилище, что немало нашлось охотников разделить его с Бирюком. Но он несколькими словами, на удивление краткими и выразительными, разбил вдребезги все их надежды и закупил в ближайшей фактории двойной запас провизии.
Как уже сказано, Маккензи был человек практический. Обычно, чего-нибудь захотев, он добивался желаемого и при этом по возможности не изменял своим привычкам и не уклонялся от своего пути. Тяжкий труд и испытания были Бирюку не в новинку, однако ему ничуть не улыбалось проделать шестьсот миль по льду на собаках, потом плыть за две тысячи миль через океан и, наконец, еще ехать добрую тысячу миль до мест, где он жил прежде, — и все это лишь затем, чтоб найти себе жену. Жизнь слишком коротка. А потому он запряг своих собак, привязал к нартам несколько необычный груз и двинулся по направлению к горному хребту, на западных склонах которого берет начало река Танана.
Он был неутомим в пути, а его собаки считались самой выносливой, быстроногой и неприхотливой упряжкой на Юконе. И три недели спустя он появился в становище племени стиксов с верховий Тананы. Все племя пришло в изумление, увидев его. О стиксах с верховий Тананы шла дурная слава; им не раз случалось убивать белых из-за такого пустяка, как острый топор или сломанное ружье. Но Бирюк Маккензи пришел к ним один, и во всей его повадке была очаровательная смесь смирения, непринужденности, хладнокровия и нахальства. Нужно большое искусство и глубокое знание психологии дикаря, чтобы успешно пользоваться столь разнообразным оружием, но Маккензи был великий мастер в этих делах и хорошо знал, когда надо подольститься, а когда метать громы и молнии.
Прежде всего он засвидетельствовал свое почтение вождю племени Тлинг-Тиннеху, преподнес ему несколько фунтов черного чая и табака и тем завоевал его благосклонность. Затем свел знакомство с мужчинами и девушками племени и в тот же вечер задал им потлач[2]. В снегу была вытоптана овальная площадка около ста футов в длину и двадцать пять в ширину. Посредине развели огромный костер, по обе его стороны настлали еловых веток. Все племя высыпало из вигвамов, и добрая сотня глоток затянула в честь гостя индейскую песню.
За эти два года Бирюк Маккензи выучился языку индейцев — запомнил несколько сот слов, одолел гортанные звуки, затейливые формы и обороты, выражения почтительности, частицы и приставки. И вот он стал ораторствовать, подделываясь под их речь, полную первобытной поэзии, не скупясь на аляповатые красоты и корявые метафоры. Тлинг-Тиннех и шаман отвечали ему в том же стиле, потом он оделил мужчин мелкими подарками, вместе с ними распевал песни и показал себя искусным игроком в их любимой азартной игре «пятьдесят два».
Итак, они курили его табак и были очень довольны. Однако молодежь племени держалась по-иному: тут чувствовались и вызов и похвальба, — и не трудно было понять, в чем дело, — стоило прислушаться к хихиканью молодых девушек и грубым намекам беззубых старух. Они знавали не так уж много белых людей — Сыновей Волка, — но эти немногие преподали им кое-какие уроки.
При всей своей кажущейся беззаботности Бирюк Маккензи отлично это замечал. По правде сказать, забравшись на ночь в спальный мешок, он все обдумал еще раз, обдумал с величайшей серьезностью и немало трубок выкурил, разрабатывая план кампании. Из всех девушек только одна привлекла его внимание, и не кто-нибудь, а сама Заринка, дочь вождя. Она резко выделялась среди своих соплеменниц: черты ее лица, фигура, осанка больше отвечали представлениям белого человека о красоте. Он добьется этой девушки, он возьмет ее в жены и назовет… да, он будет звать ее Гертрудой! Придя к этому решению, Маккензи повернулся на бок и уснул — истинный сын рода победителей.
Это была нелегкая задача, требовала времени и труда, но Бирюк Маккензи действовал хитро и вид у него при этом был самый беспечный, что совсем сбивало индейцев с толку. Он постарался доказать мужчинам, что он превосходный стрелок и бесподобный охотник, и все становище рукоплескало ему, когда он уложил лося выстрелом с шестисот ярдов. Однажды вечером он посетил вождя Тлинг-Тиннеха в его вигваме из лосиных и оленьих шкур; он хвастал без удержу и не скупился на табак. Не упустил он случая оказать ту же честь и шаману, он ведь хорошо понимал, как прислушивается племя к слову колдуна, и хотел непременно заручиться его поддержкой. Но сей почтенный муж держался до крайности надменно, не пожелал сменить гнев на милость, и Маккензи уверенно занес его в список будущих противников.
Случая поговорить с Заринкой не представлялось, но Маккензи то и дело поглядывал на нее, давая понять, каковы его намерения. И она, разумеется, отлично поняла его, но из кокетства окружала себя целой толпой женщин всякий раз, как мужчины были далеко и Бирюк мог бы к ней подойти. Но он не торопился: знал, что она поневоле думает о нем, — так пусть подумает еще денек-другой, это ему только на руку.
Наконец однажды вечером он решил, что настало время действовать, внезапно поднялся, вышел из душного, прокуренного жилища вождя и направился в соседний вигвам. Заринка по обыкновению сидела, окруженная женщинами и молодыми девушками, все были заняты делом: шили мокасины или украшали бисером одежду. Маккензи встретили взрывом смеха, посыпались шуточки по их с Заринкой адресу, но он без церемоний, одну за другой, вышвырнул женщин из вигвама прямо на снег, и они разбежались по становищу, чтобы всем рассказать о случившемся.
Он весьма убедительно изложил Заринке все, что хотел сказать, на ее родном языке (его языка она не знала) и часа через два собрался уходить.
— Так значит, Заринка пойдет жить в вигвам белого человека? Хорошо! Сейчас я поговорю с твоим отцом: может, он еще и не согласен. Я дам ему много даров, но пусть он не спрашивает лишнего. А вдруг он скажет «нет», говоришь ты? Что ж, хорошо! Заринка все равно пойдет в вигвам белого человека.
Он уже поднял шкуру, которой был завешен вход, но тут девушка негромко окликнула его, и он тотчас вернулся. Она опустилась на колени на устилавшие пол медвежьи шкуры, и лицо ее сияло тем светом, каким светятся лица истинных дочерей Евы, робко расстегнула тяжелый пояс Маккензи. Он смотрел на нее с недоумением, опасливо прислушиваясь к каждому шороху снаружи, но следующий жест девушки рассеял его подозрения и он улыбнулся, польщенный. Она достала из мешка, где лежало ее рукоделие, ножны из шкуры лося с вышитыми на них бисером яркими фантастическими узорами, вытащила большой охотничий нож Маккензи, почтительно поглядела на острое лезвие, осторожно потрогала его пальцем и вложила в новые ножны. Надев на пояс, она сдвинула их на обычное место — у левого бедра.
Право же, это было совсем как сцена из далекой старины: дама и ее рыцарь. Маккензи поднял девушку на ноги и коснулся усами ее алых губ — для нее это была незнакомая, чуждая ласка, ласка Волка. Так встретился каменный век с веком стали.
Когда Бирюк Маккензи с объемистым свертком под мышкой вновь появился на пороге шатра Тлинг-Тиннеха, вокруг чувствовалось необычайное оживление. Дети бегали по становищу, стаскивали сучья и хворост для потлача, болтовня женщин стала громче, молодые охотники сходились кучками и мрачно переговаривались, а из жилища шамана доносились зловещие звуки заклинаний.
Вождь сидел один со своей женой, смотревшей прямо перед собой тусклыми, остановившимися глазами, но Маккензи тотчас понял, что то, о чем он собирается говорить, тут уже известно. Он передвинул вышитые бисером ножны на самое видное место — в знак того, что обручение совершилось, — и немедля приступил к делу.
— О, Тлинг-Тиннех, могучий повелитель племени стиксов и всей страны Танана, властелин лосося и медведя, лося и оленя! Белого человека привела к тебе великая цель. Уж много лун жилище его пусто, и он одинок. Сердце его тоскует в тиши и томится о женщине — пусть сидит рядом с ним в его жилище, пусть встречает его, когда он возвращается с охоты, разводит огонь в очаге и готовит пищу. Белому человеку чудились странные вещи, он слышал топот маленьких мокасин и детские голоса. И однажды ночью ему было видение. Ворон — твой предок, великий Ворон, отец племени стиксов — явился ему и заговорил с ним. И вот что сказал Ворон одинокому белому человеку: «Надень мокасины, и стань на лыжи, и нагрузи свои нарты припасами для многих переходов и богатыми дарами, предназначенными вождю Тлинг-Тиннеху, ибо ты должен обратиться лицом в ту сторону, где прячется за край земли весеннее солнце, и держать путь в края, где охотится великий Тлинг-Тиннех. Туда привезешь ты щедрые подарки, и сын мой — Тлинг-Тиннех — станет тебе отцом. В его вигваме есть девушка, в которую я для тебя вдохнул дыхание жизни. Эту девушку возьмешь ты в жены». Так говорил великий Ворон, о, вождь. Вот почему я кладу эти дары к твоим ногам. Вот почему я пришел взять в жены твою дочь.
Старый вождь царственным жестом плотнее завернулся в свою меховую одежду, но медлил с ответом. В это время в шатер проскользнул мальчишка, сообщил, что вождя ждут на совет племени, и тотчас исчез.
— О, белый человек, которого мы назвали Грозой Лосей, известный также под именем Волка и Сына Волка! Мы знаем, ты происходишь из великого племени; мы горды тем, что ты был нашим гостем, но кета не пара лососю. Так и Волк не пара Ворону.
— Неверно! — воскликнул Маккензи. — Я встречал дочерей Ворона в лагерях Волка — у Мортимера, у Треджидго, у Барнеби, — в его жилище скво[3] вошла два ледохода назад, и я слышал, что есть еще и другие, хоть и не видел их собственными глазами.
— Ты говоришь правду, мой сын, но это дурные браки: все равно что брак воды с песком, снежинки с солнцем. А встречал ли ты человека по имени Мейсон и его скво? Нет? Он первым из Волков пришел сюда десять ледоходов назад. С ним был великан, могучий, как медведь-гризли, и стройный, как побег ивы, с сердцем, точно полная луна летом. Так вот, его…
— Да это Мэйлмют Кид! — прервал Маккензи, узнав по описанию личность, хорошо известную всем на Севере.
— Это он, великан. Но видел ли ты когда-нибудь скво Мейсона? Она родная сестра Заринки.
— Нет, вождь, я не видел ее, но слышал о ней. Далеко-далеко на Севере обрушилась под тяжестью лет вековая сосна и, падая, убила Мейсона. Но любовь его была велика, и у него было много золота. Женщина взяла золото, взяла сына, которого оставил он ей, и пустилась в долгий путь, и через несчетное множество переходов прибыла в страну, где и зимой светит солнце… Там она живет до сих пор, там нет свирепых морозов, нет снега, летом в полночь не светит солнце, а зимой в полдень не царит мрак.
Тут их прервал второй гонец и сказал, что вождя требуют в совет. Вышвырнув его в снег, Маккензи мельком заметил раскачивающиеся фигуры вокруг огня, где собрался совет племени, услышал размеренное пение низких мужских голосов и понял, что шаман раздувает гнев в людях племени. Время не ждало.
— Слушай! — сказал Маккензи вождю. — Я хочу взять твою дочь в жены. Смотри: вот табак, вот чай, много чашек сахару, вот теплые одеяла и большие, крепкие платки, а вот настоящее ружье, и к нему много патронов и много пороха.
— Нет, — возразил старик, силясь не поддаться соблазну огромного богатства, разложенного перед ним. — Сейчас собралось на совет мое племя. Оно не захочет, чтоб я отдал тебе Заринку.
— Но ведь ты вождь.
— Да, но юноши наши разгневаны, потому что Волки отнимают у них невест.
— Слушай, Тлинг-Тиннех! Прежде чем эта ночь перейдет в день, Волк погонит своих собак к Восточным горам и дальше — на далекий Юкон. И Заринка будет прокладывать путь его собакам.
— А может быть, прежде чем эта ночь достигнет середины, мои юноши бросят мясо Волка собакам, и кости его будут валяться под снегом, пока снег не растает под весенним солнцем.
Угроза в ответ на угрозу. Бронзово-смуглое лицо Маккензи залилось краской. Он возвысил голос. Старуха, жена вождя, до этой минуты остававшаяся бесстрастной зрительницей, попыталась проскользнуть мимо него к выходу. Пение оборвалось, послышался гул множества голосов; Маккензи грубо отбросил старуху на ее ложе из шкур.
— Снова я взываю к тебе — слушай, о, Тлинг-Тиннех! Волк умирает, сомкнув челюсти, и вместе с ним навсегда уснут десять сильнейших мужчин твоего племени, а в мужчинах будет нужда, время охоты только начинается, и до начала рыбной ловли осталось не так уж много лун. И что пользы тебе от того, что я умру? Я знаю обычаи твоего народа: не много из моих богатств придется на твою долю. Отдай мне твою дочь — и все достанется тебе одному. И еще скажу тебе: сюда придут мои братья — их много, и они ненасытны, — и дочери Ворона станут рождать детей в жилищах Волка. Мое племя сильнее твоего. Такова судьба. Отдай мне дочь, и все эти богатства — твои.
Снаружи заскрипел под мокасинами снег. Маккензи вскинул ружье и расстегнул кобуры обоих револьверов на поясе.
— Отдай, о, Тлинг-Тиннех!
— Но мой народ скажет «нет»!
— Отдай, и это богатство — твое. А с твоим народом я поговорю потом.
— Пусть будет, как хочет Волк. Я возьму дары, но помни, я тебя предупреждал.
Маккензи передал ему подарки, не забыв поднять предохранитель ружья, и дал в придачу ослепительно пестрый шелковый платок. Тут вошел шаман в сопровождении пяти или шести молодых воинов, но Маккензи дерзко растолкал их и вышел из шатра.
— Собирайся! — вместо приветствия коротко бросил он Заринке, проходя мимо ее вигвама, и поспешно стал запрягать собак.
Через несколько минут он явился на совет, ведя за собой свою упряжку; девушка шла бок о бок с ним. Он занял место в верхнем конце утоптанной площадки, рядом с вождем. Заринке он указал место слева от себя, на шаг позади, как ей и подобало. Притом в час, когда можно ждать недоброго, надо, чтобы кто-нибудь охранял тебя с тыла.
Справа и слева склонились к огню мужчины, голоса их слились в древней, полузабытой песне. Нельзя сказать, чтобы она была красива, эта песня, — вся из странных, неожиданных переходов, внезапных пауз, навязчивых повторений. Вернее всего, пожалуй, назвать ее страшной. В дальнем конце площадки с десяток женщин кружились перед шаманом в обрядовой пляске. И шаман гневно выговаривал тем, кто недостаточно самозабвенно отдавался исполнению обряда. Наполовину окутанные распущенными черными как вороново крыло волосами, женщины медленно раскачивались взад и вперед, и тела их изгибались, покорные непрестанно меняющемуся ритму.
Странное это было зрелище, чистейший анахронизм. Дальше к югу был на исходе девятнадцатый век, истекали последние годы его последнего десятилетия, а здесь процветал первобытный человек, тень доисторического пещерного жителя, забытый обломок древности. Большие рыжие псы сидели рядом со своими одетыми в звериные шкуры хозяевами или дрались из-за места у огня, и отблески костра играли в их налитых кровью глазах, на влажных клыках. Дремучий лес, окутанный призрачным снежным покровом, спал непробудно, не тревожимый происходящим. Белое безмолвие, на краткий миг отброшенное к дебрям, обступившим становище, словно готовилось вновь заполонить все; звезды дрожали и плясали в небе, как всегда в пору Великого Холода, и полярные духи раскинули по всему небосклону свои сияющие огненные одежды.
Бирюк Маккензи, смутно сознавая дикое величие этой картины, обвел взглядом ряды неподвижных фигур в меховых одеждах, высматривая, кого не хватает. На мгновение глаза его остановились на новорожденном младенце, мирно сосавшим обнаженную грудь матери. Было сорок градусов ниже нуля — семьдесят с лишним градусов мороза. Маккензи подумал о нежных женщинах своего народа и хмуро улыбнулся. И, однако, он, рожденный одною из тех нежных женщин, унаследовал то, что давало ему и его сородичам власть над сушей и морем, над животными и людьми во всех краях земли. Один против ста, в недрах арктической зимы, вдалеке от родных мест, чувствовал он зов этого наследия — волю к власти, безрассудную любовь к опасностям, боевой пыл, решимость победить или умереть.
Пение и пляски прекратились, и шаман разразился речью. Сложными и запутанными примерами из богатой мифологии индейцев он умело действовал на легковерных слушателей. Он говорил сильно и убедительно. Воплощению мирного созидательного начала — Ворону — он противопоставил Волка-Маккензи, заклеймив его как воплощение начала воинственного и разрушительного. Борьба этих начал не только духовная, борются и люди — каждый во имя своего тотема. Племя стиксов — дети Джелкса, Ворона, носителя Прометеева огня; Маккензи — сын Волка, иными словами — дьявола. Пытаться приостановить эту извечную войну двух начал, отдавать дочерей племени в жены заклятому врагу — значит совершать величайшее предательство и кощунство. Самые резкие слова, самые гнусные оскорбления еще слишком мягки для Маккензи — ядовитого змея, коварно пытающегося вкрасться к ним в доверие, посланника самого Сатаны. Тут слушатели глухо, грозно заворчали, а шаман продолжал:
— Джелкс всемогущ, братья мои! Не он ли принес на землю небесный огонь, чтобы мы могли согреться? Не он ли извлек солнце, месяц и звезды из их небесных нор, чтобы мы могли видеть? Не он ли научил нас бороться с духами голода и мороза? А ныне Джелкс разгневался на своих детей, и от племени осталась жалкая горсточка, и Джелкс не поможет им. Ибо они забыли его, они дурно поступают, и идут по дурным тропам, и вводят его врагов в свои вигвамы, и сажают у своего очага. И Ворон скорбит о злонравии своих детей. Но когда они поймут глубину своего падения и докажут, что они вернулись к Джелксу, он выйдет из мрака им на помощь. О, братья! Носитель огня поведал шаману свою волю — теперь выслушайте ее вы. Пусть юноши отведут девушек в свои вигвамы, а сами ринутся на Волка, и пусть их ненависть не ослабевает! Тогда женщины будут рождать детей, и народ Ворона станет многочисленным и могущественным. И Ворон выведет великие племена их отцов и дедов с Севера, и они будут сражаться с Волками, пока не превратят их в ничто, в пепел прошлогоднего костра, а сами снова станут властелинами всей страны. Так сказал Джелкс, Ворон!
Услышав эту весть о близком пришествии Мессии, стиксы с хриплым воплем вскочили на ноги. Маккензи, высвободив большие пальцы из рукавиц, ждал. Раздались крики: «Лис! Лис!» Они становились все громче; наконец один из молодых охотников выступил вперед и заговорил:
— Братья! Шаман сказал мудрые слова. Волки отнимают наших женщин, и некому рождать нам детей. Нас осталась горсточка. Волки отнимают у нас теплые меха и дают нам взамен злого духа, живущего в бутылке, и одежды, сделанные не из шкуры бобра или рыси, но из травы. И эти одежды не дают тепла, и наши люди умирают от непонятных болезней. У меня, Лиса, нет жены. А почему? Дважды девушки, которые нравились мне, уходили в становище Волка. Вот и сейчас отложил я шкуры бобра, лося, оленя, чтобы завоевать благосклонность Тлинг-Тиннеха и взять в жены его дочь Заринку. И вот, смотрите, она встала на лыжи и готова прокладывать путь собакам Волка. И я говорю не за себя одного. То же самое мог бы сказать Медведь. Он тоже пожелал стать отцом детей Заринки и тоже приготовил много шкур, чтобы отдать Тлинг-Тиннеху. Я говорю за всех молодых охотников, у которых нет жен. Волки вечно голодны, всегда берут себе лучшие куски, а Воронам достаются жалкие остатки. Посмотрите, вот Гукла! — И Лис бесцеремонно указал на одну из женщин, хромую. — Ноги ее искривлены точно борта лодки. Она не может собирать дрова и хворост, не может носить за охотниками убитую дичь. Выбрали ее Волки?
— О! О! — вскричали собратья Лиса.
— Вот Мойри, — продолжал он. — Злой дух перекосил ей глаза. Даже младенцы пугаются, глядя на нее, и, говорят, сам медведь уступает ей дорогу. Выбрали ее Волки?
И снова грозный гул одобрения.
— А вот сидит Писчет. Она не слышит моих слов. Никогда она не слышала ни веселой беседы, ни голоса своего мужа, ни лепета своего ребенка. Она живет в белом безмолвии. Разве Волки хотя бы взглянули на нее? Нет! Им достается отборная добыча, нам — остатки. Братья, больше так быть не должно! Довольно Волкам рыскать у наших костров! Время настало!
Гигантское огненное полотнище северного сияния — пурпурное, зеленое, желтое пламя — затрепетало в небе, охватив его от края до края. И Лис, запрокинув голову и воздев руки к небесам, воскликнул:
— Смотрите! Духи наших предков восстали! Великие дела совершатся в эту ночь!
Он отступил, и другой молодой охотник нерешительно вышел вперед, подталкиваемый товарищами. Он был на голову выше всех остальных, широкая грудь обнажена, точно назло морозу. Он переминался с ноги на ногу, слова не шли у него с языка, он был застенчив и неловок. Страшно было смотреть на его лицо: когда-то его, видимо, изорвало, исковеркало каким-то чудовищной силы ударом. Наконец он гулко ударил себя кулаком в грудь, точно в барабан, и заговорил; голос его звучал глухо, как шум прибоя в пещере на берегу океана.
— Я Медведь, Серебряное Копье, сын Серебряного Копья. Когда мой голос был еще звонок, как голос девушки, я убивал рысь, лося и оленя; когда он зазвучал, как крик росомахи в ловушке, я пересек Южные горы и убил троих из племени Белой реки; когда он стал, как рев Чинука, я встретил медведя-гризли — и я не уступил ему дороги.
Он помедлил, многозначительно провел ладонью по страшным шрамам на лице, потом продолжил:
— Я не Лис. Язык мой замерз, как река. Я не умею красно говорить. Слов у меня не много. Лис говорит: «Великие дела совершатся в эту ночь». Хорошо! Речь его бежит с языка точно река в половодье, но на дела он совсем не так щедр. Сегодня ночью я буду сражаться с Волком. Я убью его, и Заринка сядет у моего очага. Я, Медведь, сказал.
Настоящий ад бушевал вокруг, но Маккензи был тверд. Хорошо понимая, что ружье на таком близком расстоянии бесполезно, он незаметно передвинул вперед на поясе обе кобуры, готовясь пустить в дело револьверы, и спустил рукавицы так низко, что они теперь висели у него на пальцах. Он знал, что, если на него нападут все разом, ему не на что надеяться, но, верный своей недавней похвальбе, намеревался умереть, сомкнув челюсти на горле врага. Но Медведь сдержал собратьев, отбросил самых пылких назад ударами страшного кулака. Буря начала стихать, и Маккензи мельком взглянул на Заринку. Это было великолепное зрелище. Стоя на лыжах, она вся подалась вперед, губы ее приоткрылись, ноздри трепетали — совсем тигрица перед прыжком. В больших черных глазах ее, устремленных на сородичей, был и страх и вызов. Все ее существо напряглось, как натянутая тетива, она даже дышать забывала. Она так и застыла, судорожно прижав одну руку к груди, стиснув в другой длинный бич. Но как только Маккензи взглянул на нее, Заринку словно отпустило. Напряженные мышцы ослабли, она глубоко вздохнула, выпрямилась и ответила ему взглядом, полным безграничной преданности.
Тлинг-Тиннех пытался заговорить, но голос его утонул в общем крике. И тут Маккензи выступил вперед. Лис открыл было рот, но тотчас шарахнулся назад, и пронзительный вопль застрял у него в глотке — с таким бешенством обернулся к нему Маккензи. Поражение Лиса было встречено взрывами хохота — теперь его соплеменники готовы были слушать.
— Братья! — начал Маккензи. — Белый человек, которого вы называете Волком, пришел к вам с открытой душой. Он не станет лгать подобно иннуиту. Он пришел как друг, как тот, кто хочет стать вам братом. Но ваши мужчины сказали свое слово и время мирных речей прошло. Так слушайте: прежде всего ваш шаман — злой болтун и лживый прорицатель, и воля, которую он передал вам, — не воля Носителя огня. Уши его глухи к голосу Ворона, он сам сочиняет коварные небылицы, и он обманул вас. Он бессилен. Когда вам пришлось убить и съесть своих собак и на желудке у вас была тяжесть от сыромятной кожи мокасин; когда умирали старики, и умирали старухи, и младенцы умирали у иссохшей груди матери; когда ваша земля была окутана тьмою и все живое гибло, точно лосось в осеннюю пору; да, когда голод обрушился на вас, — разве ваш шаман принес удачу охотникам? Разве он наполнил мясом ваши желудки? Опять скажу вам: шаман бессилен. Вот, я плюю ему в лицо!
Все были поражены этим кощунством, но никто не крикнул. Иные женщины перепугались, мужчины же в волнении ждали чуда. Все взоры обратились на двух главных героев происходящего. Жрец понял, что настала решающая минута, почувствовал, что власть его колеблется, и уже готов был разразиться угрозами, но передумал: Маккензи занес кулак и шагнул к нему — свирепый, со сверкающими глазами. Шаман злобно усмехнулся и отступил.
— Что ж, поразила меня внезапная смерть? Сожгло меня молнией? Или, может, звезды упали с неба и раздавили меня? Тьфу! Я покончил с этим псом. Теперь я скажу вам о моем племени, могущественнейшем из племен, которое владычествует во всех землях. Сначала мы охотимся, как я, в одиночку. Потом охотимся стаями и, наконец, как оленьи стада, заполняем весь край. Те, кого мы берем в свои вигвамы, остаются в живых, остальных ждет смерть. Заринка красивая девушка, крепкая и сильная, она будет хорошей матерью Волков. Вы можете убить меня, но она все равно станет матерью Волков, ибо мои братья многочисленны и придут по следу моих собак. Слушайте, вот Закон Волка: если ты отнимешь жизнь у одного Волка, десятеро из твоего племени заплатят за это своей жизнью. Эту цену платили уже во многих землях, во многих землях ее еще будут платить.
Теперь я буду говорить с Лисом и с Медведем. Видно, им приглянулась эта девушка. Так? Но смотрите — я купил ее! Тлинг-Тиннех опирается на мое ружье, и еще я дал за нее другие товары, которые лежат у его очага. И все-таки я буду справедлив к молодым охотникам. Лису, у которого язык пересох от долгих речей, я дам табаку — пять больших пачек. Пусть рот его вновь увлажнится, чтоб он мог всласть шуметь на совете. Медведю же — я горжусь знакомством с ним — я дам два одеяла, двадцать чашек муки, табаку вдвое больше, чем Лису, а если он пойдет со мной к Восточным горам, я дам ему еще и ружье, такое же, как у Тлинг-Тиннеха. А если он не хочет? Что ж, хорошо! Волк устал говорить. Но он еще раз повторит вам Закон: если ты отнимешь жизнь у одного Волка, десятеро из твоего племени заплатят за это своей жизнью.
Маккензи улыбнулся и отступил на прежнее место, но на душе у него было неспокойно. Ночь была еще совсем темна. Девушка стала рядом с Маккензи и наскоро рассказала, какие хитрости пускает в ход Медведь, когда дерется на ножах, и Маккензи внимательно слушал.
Итак, решено — они будут биться. Мигом десятки мокасин расширили утоптанную площадку вокруг огня. Немало тут было и разговоров о поражении, которое у всех на глазах потерпел шаман; некоторые уверяли, что он еще покажет свою силу, другие вспоминали разные события минувшего и соглашались с Волком. Медведь выступил вперед, в руке у него был обнаженный охотничий нож русской работы. Лис обратил общее внимание на револьверы Маккензи, и тот, сняв свой пояс, надел его на Заринку и передал ей свое ружье. Она покачала головой в знак того, что не умеет стрелять: откуда женщине знать, как обращаться со столь драгоценным оружием.
— Тогда, если опасность придет сзади, крикни громко: «Муж мой!» Нет, вот так: «Муж мой!»
Он рассмеялся, когда она повторила незнакомое английское слово, ущипнул ее за щеку и вернулся в круг. Медведь превосходил его не только ростом, у него и руки были длиннее, и нож длиннее на добрых два дюйма. Бирюку Маккензи случалось и прежде смотреть в глаза противнику, и он сразу понял, что перед ним настоящий мужчина, однако, весь ожил при виде сверкнувшей стали, и, послушная зову предков, кровь быстрей побежала в его жилах.
Снова и снова противник отбрасывал его то к самому костру, то в глубокий снег, но снова и снова, шаг за шагом, как опытный боксер, Маккензи отжимал его к центру. Никто не крикнул ему ни единого слова одобрения, тогда как его соперника подбадривали похвалами, советовали, предостерегали. Но Маккензи только крепче стискивал зубы, когда со звоном сталкивались лезвия ножей, и нападал или отступал с хладнокровием, которое рождается из сознания своей силы. Сперва он ощущал невольную симпатию к врагу, но это чувство исчезло перед инстинктом самосохранения, который, в свою очередь, уступил место жажде убийства. Десять тысяч лет цивилизации слетели с Маккензи как шелуха, и он стал просто пещерным жителем, сражающимся из-за самки.
Дважды он достал Медведя ножом и ускользнул невредимый, но на третий раз, чтобы избежать удара, ему пришлось схватиться с Медведем вплотную — каждый свободной рукой стиснул руку другого, вооруженную ножом. И тут Маккензи почувствовал всю ужасающую силу соперника. Мышцы его мучительно свело, все связки и сухожилия готовы были лопнуть от напряжения… а лезвие русской стали все ближе, ближе… Он попытался оторваться от противника, но только ослабил свою позицию. Кольцо людей в меховых одеждах сомкнулось теснее — никто не сомневался, что близок последний удар, и всем не терпелось его увидеть, — но приемом опытного борца Маккензи откачнулся в сторону и ударил противника головой. Медведь невольно попятился, потерял равновесие. Маккензи мгновенно воспользовался этим и, всей тяжестью обрушившись на Медведя, отшвырнул его за круг зрителей, в глубокий неутоптанный снег. Медведь с трудом выбрался оттуда и ринулся на Маккензи.
— О, муж мой! — зазвенел голос Заринки, предупреждая о близкой опасности.
Загудела тетива, но Маккензи уже успел пригнуться и стрела с костяным наконечником, пролетев над ним, вонзилась в грудь Медведю. Тот рухнул, подминая под себя противника, но секунду спустя Маккензи был уже на ногах. Медведь лежал без движения, но по ту сторону костра шаман готовился пустить вторую стрелу.
Маккензи схватил тяжелый нож за конец лезвия, коротко им взмахнул, и, сверкнув, как молния, нож пролетел над костром. Лезвие вонзилось шаману в горло по самую рукоятку, он зашатался и рухнул на пылающие уголья.
«Клик! Клик!» — Это Лис, завладев ружьем Тлинг-Тиннеха, тщетно пытался загнать патрон в ствол, но тотчас выронил ружье, услышав хохот Бирюка.
— Так значит, Лис еще не научился обращаться с этой игрушкой? Стало быть, Лис пока еще женщина? Поди сюда! Дай ружье: я покажу, что надо делать.
Лис колебался.
— Поди сюда, говорят тебе!
И Лис подошел, неловкий, как побитый щенок.
— Вот так и так — и все в порядке.
Патрон скользнул на место, щелкнул курок, Маккензи вскинул ружье к плечу.
— Лис сказал, что великие дела совершатся в эту ночь, и он говорил правду. Великие дела совершились, но их совершил не Лис. Что же, он все еще намерен взять Заринку в свой вигвам? Он желает пойти той тропой, которую проложили шаман и Медведь? Нет? Хорошо!
Маккензи презрительно отвернулся и вытащил свой нож из горла шамана.
— Может быть, кто-нибудь другой из молодых охотников хочет этого? Если так, Волк отправит их той же дорогой — по двое, по трое, пока ни одного не останется. Никто не хочет? Хорошо. Тлинг-Тиннех, второй раз я отдаю тебе это ружье. Если когда-нибудь ты отправишься на Юкон, знай, что в жилище Волка тебя всегда ждет место у очага и вдоволь еды. А теперь ночь переходит в день. Я ухожу, но, возможно, еще вернусь. И в последний раз говорю: помните Закон Волка!
Он подошел к Заринке, а они смотрели на него как на какое-то сверхъестественное существо. Заринка заняла свое место впереди упряжки, и собаки пошли. Несколько минут спустя призрачный снежный лес поглотил их. И тогда стоявший неподвижно Маккензи в свою очередь стал на лыжи, готовый двинуться следом.
— Разве Волк забыл про пять больших пачек табаку?
Маккензи гневно обернулся к Лису, но тут же ему стало смешно.
— Я дам тебе одну маленькую пачку.
— Как будет угодно Волку, — скромно сказал Лис и протянул руку.
На Сороковой миле
Когда Большой Джим Белден отважился высказать в общем-то невинную мысль о том, что ледяное сало — вещь довольно странная, то и предположить не мог, к чему это приведет.
Как, впрочем, и Лон Макфейн, который в ответ заявил, что донный лед вещь даже еще более странная. Это не пришло в голову и Беттлзу, который тут же полез в спор и заявил, что подобные разговоры что-то вроде страшилок для детей.
— И это говоришь мне ты! — воскликнул Лон. — После стольких лет, которые ты прожил в здешних местах? После того, как мы с тобой не раз ели из одного котелка!
— Но это же полная бессмыслица, — настаивал Беттлз. — Только подумай, ведь вода теплее льда.
— Невелика разница, когда провалишься под лед.
— И все равно вода теплее, потому что еще не замерзла. А ты говоришь, она замерзает на дне?
— Я говорю о донном льде, Давид, только о донном льде. Разве ты никогда не плыл по реке, когда вода чистая как стекло, и тут… Наверное, солнце зашло за облако, потому что крошечные, как капли, льдинки все вдруг поднялись на поверхность, и теперь от берега до берега и от одной излучины до другой река стала белой, как будто выпал первый снег.
— Было такое. И не один раз. Когда дремал, сидя за рулем. Но лед всегда приносило из боковых притоков, он не всплывал из глубины.
— А когда не клевал носом, не видел?
— Не видел. И ты тоже. Это противоречит здравому смыслу. Спроси любого. — Беттлз обратился к сидевшим вокруг печки, но спор продолжился между ним и Лоном Макфейном.
— Противоречит или нет — без разницы. Я говорю тебе правду. Прошлой осенью мы с Ситкой Чарли видели такую картину, когда сплавлялись через порог ниже форта Надежда. Тебе знакомо это место. Стояла обычная осенняя погода — лиственницы, золотые от солнца, и тополя. Рябь на реке сверкает ослепительно, а зима уже спускается с севера вместе с голубой дымкой. Ты столько раз это сам видел. И вот вдоль берегов по краям реки образуется толстая ледяная кромка, слышится легкий треск, воздух словно начинает искриться, и это входит в тебя, в твою кровь. И с каждым вдохом в тебе возрождается надежда, ты возвращаешься к жизни. А потом, парень, мир вокруг вдруг становится совсем маленьким и тебя тянет в неведомые дали, да так, что пятки жжет.
Я вроде как туда уже отправился… Так вот, мы тихо гребли. Никаких следов льда, только небольшие льдины крутились в водоворотах, но тут индеец вдруг поднял весло и крикнул:
— Лон Макфейн, загляни вниз!
Я слышал про такое, но еще никогда не видел своими глазами! Ты же знаешь, что Ситка Чарли, как и я, не из этих мест, поэтому такая картина была для меня внове. Мы бросили грести и, свесив головы каждый со своего борта, вглядывались в глубину играющей воды. Там был мир, который я помнил с того времени, что провел вместе с ловцами жемчуга, наблюдая коралловые рифы и подводные сады, растущие в морских глубинах.
Это и был донный лед, который, облепив каждый камень на дне, прорастал кустами, словно белый коралл.
Но самая красивая картина ожидала нас впереди. Как только мы прошли порог, вода вдруг стала белой словно молоко, а поверхность ее покрылась маленьким кругами. Так бывает, когда хариус клюет весной или когда капли дождя падают в реку. То всплывал донный лед. Справа и слева, везде, на сколько хватало взгляда, вода была покрыта такими кругами.
А еще река в этот момент напоминала овсяную кашу, которая скользила вдоль бортов каноэ, липла к веслам. Я много раз проходил этот порог до того момента и много раз после, но даже намека на такое никогда не видел. Картинка осталась в памяти на всю жизнь.
— Ага, рассказывай! — сухо отозвался Беттлз. — Думаешь, я поверю в эти байки? Я лучше скажу, что ты ослеп и разучился говорить.
— Я видел это собственными глазами, и если бы Ситка Чарли был здесь, то поддержал бы меня.
— Но факты остаются фактами, и против них не попрешь. Это противоестественно природе, когда сначала замерзает вода, которая не соприкасается с воздухом.
— Но я видел…
— Все, довольно, — предостерег его Беттлз, заметив, как Лон начинает уступать своему вспыльчивому кельтскому норову.
— Значит, ты мне не веришь?
— Тому, что ты рассказал, нет. Я прежде всего верю природе. И фактам.
— Хочешь сказать, что я тебе наврал? — с угрозой поинтересовался Лон. — Порасспроси лучше свою сивашскую жену, правду я говорю или нет.
Беттлз вспыхнул от внезапно охватившей его ярости. Сам того не желая, ирландец крепко задел его. Жена Беттлза была наполовину индианкой и наполовину русской, дочерью русского торговца пушниной. Они поженились в православной миссии Нулато за тысячу миль отсюда вниз по Юкону. Так что она принадлежала к более высокой касте, чем обычные индианки племени сиваш или какие-нибудь жены из местных. То был нюанс, понятный только искателю приключений с Севера.
— Полагаю, что можешь воспринимать мои слова таким образом, — поразмышляв, подтвердил он.
В следующий миг Лон Макфейн швырнул его на пол. Кружок вокруг печки разрушился, и полдюжины мужчин встали между ними.
Поднявшись, Беттлз отер кровь со рта.
— Это не новость, что ты любишь помахать кулаками. Тебе в голову не приходило, что за это можно схлопотать?
— Я еще ни разу в жизни не позволил простому смертному обвинить меня во лжи, — последовал учтивый ответ. — Это будет по-настоящему ужасный день, если я вдруг не окажусь рядом, чтобы помочь тебе отплатить мне, причем любым способом.
— У тебя все тот же самый тридцать восемь — пятьдесят пять?
Лон кивнул.
— Но ты подбери себе более подходящий калибр. Мой наделает в тебе дыр величиной с грецкий орех.
— Не переживай. У меня пули только с виду безобидные, на вылете из твоего тела они будут размером с оладьи. Так когда мне выпадет удовольствие ждать вас? Возле проруби, по-моему, самое удобное место.
— Чудесно! Встретимся там через час. Долго ждать меня не придется.
Оба натянули рукавицы и покинули почтовую станцию, оставшись глухими к уговорам и увещеваниям товарищей. Это была сущая мелочь! Однако для этих мужчин с их вспыльчивостью и природным упрямством мелочи быстро раздувались до огромных проблем.
Кроме того, искусство закладывать шахты для горных разработок пряталось еще где-то в далеком будущем, и поэтому мужчины Сороковой мили, запертые в одном месте на долгую арктическую зиму, отращивали животы от переедания и праздного образа жизни. Они становились раздражительны, как пчелы осенью, когда ульи переполняются медом.
На этой земле не существовало закона как такового. Создание горной полиции тоже было делом далекого будущего. Каждый мужчина сам оценивал степень нанесенной ему обиды и сам назначал наказание обидчику.
Необходимость групповых действий возникала редко. За всю безотрадную историю поселения восьмая из Божьих заповедей так и не была нарушена.
Большой Джим Белден быстро собрал импровизированное собрание. Место временного председателя занял Скраф Маккензи, к отцу Рубо отправили гонца с просьбой о посредничестве. Положение сложилось парадоксальное, это понимали все. По праву силы они могли вмешаться, чтобы предотвратить дуэль, однако подобные действия, хоть и соответствовали желанию каждого, шли вразрез с их убеждениями. В соответствии со своими устаревшими, словно вырубленными топором этическими принципами они признавали индивидуальное право ответить ударом на удар, но в то же время для них была непереносима мысль о том, что два добрых товарища, Беттлз и Макфейн, сойдутся в смертельной схватке. По их понятиям, человек, который не ответил на брошенный ему вызов, трус, но теперь, когда дело коснулось конкретного случая, им начало казаться, что это неправильный порядок и поединок следует предотвратить.
Но их обсуждение прервал топот бегущих ног, обутых в мокасины, громкие крики и револьверная пальба. Двери распахнулись, и в комнату ворвался Мэйлмют Кид. В его руке еще дымился «кольт», глаза торжествующе сияли.
— Я его завалил. — Он заменил стреляный патрон и добавил: — Твоего пса, Скраф.
— Желтого Клыка? — поинтересовался Маккензи.
— Нет, вислоухого.
— Вот дьявол! Я думал, с ним все было в порядке.
— Выйди и посмотри.
— Ладно, не важно. Сегодня утром Желтый Клык вернулся и сильно его потрепал, а потом чуть не сделал меня вдовцом. Накинулся на Заринку, но она наподдала ему по морде своими юбками и улепетнула. Только оставила у него в зубах кусок материи да вся вывалялась в снегу. А пес снова умчался в лес. Надеюсь, он больше не вернется. У тебя есть потери?
— Одна собака, лучшая из упряжки — Шукум. Она взбесилась сегодня утром, но убежала не очень далеко. Накинулась на собак Ситки Чарли — те гоняли ее по всей улице. И теперь две собаки из его упряжки, считай, потеряны. Тоже взбесились. Так что, как видишь, она сделала свое дело. К весне у нас, может, и совсем не останется собак, если мы ничего не предпримем.
— К весне мы и людей можем недосчитаться.
— Как так? Кто-то попал в беду?
— О, тут между Беттлзом и Лоном Макфейном разгорелся спор. Через несколько минут они закончат его возле проруби.
Обстоятельства инцидента ему изложили во всех подробностях, и Мэйлмют Кид, привыкший к беспрекословному подчинению сотоварищей, взял на себя груз ответственности. Он изложил им план, тут же родившийся у него в голове, и все пообещали строго следовать ему.
— Сами понимаете, — сказал он в заключение, — что мы не можем отобрать у них право устроить дуэль. Однако я не верю, что они будут стреляться, когда оценят красоту предложенной схемы. Жизнь — это игра, а люди — игроки. Люди готовы поставить все на один шанс из тысячи. Отберите у них этот один шанс, и им расхочется играть. — Мэйлмют Кид повернулся к человеку, который заведовал хозяйством почтовой станции. — Ну-ка отмерь мне три фатома лучшей манильской пеньковой веревки полудюймовой толщины. Мы устроим прецедент, который мужчины Сороковой мили будут помнить до скончания веков.
Намотав веревку на кулак, он вывел мужчин на улицу, и вовремя. Там они как раз встретили главных действующих лиц.
— Какого рожна ему потребовалось вспомнить про мою жену? — прогрохотал Беттлз в ответ на дружеские увещевания и решительно заключил: — Напрасно он это сделал. Напрасно!
Он, обиженный, расхаживал из стороны в сторону в ожидании Лона Макфейна и раз за разом повторял это.
А в это время Лон Макфейн с раскрасневшимся лицом проявлял чудеса красноречия, объявив мятеж против самой Церкви:
— Вот теперь, отец, я с легким сердцем завернусь в полотна пламени и улягусь спиной на пылающие угли. Никто не может объявить Лона Макфейна лжецом, не ответив за это! И я не прошу благословения. Времена были тяжелые, но сердцем я всегда оставался чист.
— Сердце здесь ни при чем, Лон, — остановил его отец Рубо. — Это гордыня толкает тебя на убийство друга.
— Вы француз, — отрезал Лон и повернулся, чтобы уйти. — Отслужите мессу по мне, если удача будет не на моей стороне?
Но священник только улыбнулся и направил свои обутые в мокасины ноги вперед, на холмистый берег замерзшей реки. К проруби вела утоптанная тропа шириной футов шестнадцать. По ее обеим сторонам лежал глубокий пушистый снег. На ходу мужчины выстроились в шеренгу по одному. Шли молча. Присутствие священника, одетого в черное и торжественно шагавшего в центре процессии, наводило на мысль о похоронах. Для Сороковой мили этот зимний день был относительно теплым. Небо тяжко приникло к земле, а ртуть в градуснике опустилась до необычной отметки всего в двадцать градусов ниже нуля. Но радости это тепло не принесло. В вышине не наблюдалось ни ветерка, облака висели неподвижно, зловеще обещая скорый снегопад. А земля не реагировала на это, не готовилась ни к чему и была довольна своим бездействием.
Когда мужчины вышли к проруби, Беттлз, который, судя по всему, на ходу молча продолжал переживать стычку, в последний раз выкрикнул: «Напрасно он это сделал!» — в то время как Лон Макфейн хранил мрачное молчание: в негодовании он даже не мог говорить.
Однако, как только их собственные обиды отходили на второй план, оба в глубине души удивлялись своим товарищам. Они рассчитывали, что те начнут отговаривать их от поединка. То, что друзья согласились с их намерением, причиняло боль. Им казалось, что люди, с которыми у них было так много связано, могли бы отнестись к ним с большим сочувствием. И от этого они испытывали смутное ощущение, что все происходит как-то не так, возмущала сама мысль о том, что их братья пришли сюда, словно на представление, без единого слова протеста, только для того, чтобы посмотреть, как один из них укокошит другого. Это означало, что их ценность в глазах местного мужского сообщества резко пошла вниз. Такой образ действий приводил их в недоумение.
— Спина к спине, Давид. Обозначим расстояние в пятьдесят шагов до противника или удвоим число?
— Пятьдесят, — кровожадно прорычал Беттлз, но тут же осекся.
Однако новая пеньковая веревка, которую Мэйлмют Кид, словно невзначай, выставил напоказ, привлекла внимание ирландца и мгновенно вызвала в нем тревожное подозрение.
— А для чего тебе веревка?
— Давайте поторопимся! — Мэйлмют Кид глянул на свои часы. — Я замесил хлеб, и мне совсем не хочется, чтобы тесто село. Вдобавок у меня начали замерзать ноги.
Остальные мужчины тоже разными способами продемонстрировали свое нетерпение.
— Но веревка, Кид. Она совсем новая. Уверен, что твои хлебы не настолько тяжелые, чтобы тащить их с ее помощью.
Беттлз огляделся, а отец Рубо, до которого только сейчас дошел юмор ситуации, прикрыл улыбку рукой.
— Нет, Лон. Эта веревка предназначена для человека. — При случае, Мэйлмют Кид мог говорить весьма веско.
— Для какого человека? — У Беттлза вдруг проснулся личный интерес.
— Для второго.
— Кого ты под этим подразумеваешь?
— Послушай, Лон, и ты, Беттлз. Мы тут обсудили проблему, возникшую между вами, и пришли к единому мнению. Нам понятно, что у нас нет права остановить вашу схватку.
— Это правда, дружище!
— Да мы и не собирались. Но вот что мы можем сделать — и сделаем обязательно! — так это устроить так, чтобы ваша дуэль осталась единственной в истории Сороковой мили, и чтобы об этом узнал каждый, кто ходит по Юкону вверх и вниз. Тот, кто уцелеет после поединка, будет повешен на ближайшем дереве. Теперь начинайте!
Лон недоверчиво улыбнулся, потом его лицо просветлело.
— Отсчитывай шаги, Давид. Пятьдесят шагов. Отлично. И будем палить, пока кто-нибудь не упадет на землю. Им совесть не позволить сделать то, что они обещают. Ты же понимаешь, что янки, как всегда, блефует.
С довольной улыбкой на лице он повернулся, чтобы отойти, но Мэйлмют Кид остановил его.
— Лон, ты давно знаешь меня?
— Давно.
— А ты, Беттлз?
— Пять лет будет на половодье в следующем июне.
— И за все это время, я хоть раз нарушил свое слово? Может, ты слышал об этом от кого-нибудь?
Оба мужчины отрицательно покачали головами, явно пытаясь понять, что стоит за словами янки.
— Тогда как вы считаете: мое слово крепкое?
— Как твои кости, — подтвердил Беттлз.
— Как надежда добраться до райских кущей, — согласился с ним Лон Макфейн.
— Послушайте! Я, Мэйлмют Кид, даю вам слово — а вы оба понимаете, что это означает, — тот человек, которого не застрелят, через десять минут после поединка будет болтаться на веревке. — Он отступил назад, словно Понтий Пилат, умывший руки.
Повисла тишина, мужчины Сороковой мили молчали. Небо, казалось, опустилось еще ниже, отправляя на землю кристаллических посланцев мороза — маленькие геометрически правильные творения, совершенные, мимолетные как дыхание, которым, однако, было суждено просуществовать весь свой срок, пока солнце не вернется сюда, преодолев половину северного маршрута.
Оба мужчины в свое время не раз затевали обреченные на неудачу предприятия и начинали их с руганью или шутками, сохраняя в душе надежду на удачу и милость Божью. Но в данный момент его милосердие полностью исключалось. Они внимательно изучали лицо Мэйлмюта Кида, но с таким же успехом могли изучать выражение лица сфинкса. Минуты текли в молчании, и у них все сильнее возникало ощущение, что нужно что-то сказать. И тут тишину разорвал вой собаки, который донесся со стороны Сороковой мили. Потом этот странный звук, заставивший вздрогнуть и учащенно забиться сердца, с протяжным рыданием замер вдали.
— Да, будь я проклят! — Беттлз поднял воротник своей короткой утепленной куртки и беспомощно огляделся.
— Великолепную же игру ты затеял, Кид! — выкрикнул Лон Макфейн. — Вся прибыль игорному заведению, а игрок, сделавший ставку, остается с носом. Даже сам дьявол не согласился бы такие условия, я — тоже.
Раздались сдавленные смешки, последовали подмигивания, несмотря на то что покрытые инеем ресницы слиплись на морозе. Мужчины потянулись цепочкой вверх по заваленному снегом берегу, а затем двинулись по улице в сторону почтовой станции. Но протяжный вой вдруг раздался много ближе, теперь в него вплелись новые угрожающие ноты. За углом завизжали женщины, донесся крик: «Вот он! Вот он!» — а в следующее мгновение вылетел мальчишка-индеец, за которым мчалась стая из полудюжины перепуганных до смерти собак. Мальчишка с ходу врезался в толпу мужчин, а за спиной у него возник Желтый Клык, мелькнула серая вздыбленная шерсть. Все, кроме янки, бросились врассыпную.
Споткнувшись, мальчишка упал. Беттлз остановился лишь на мгновение, только чтобы ухватить его за провисший пояс, а потом кинулся вместе с ним к поленнице, на которой уже восседали его товарищи. Желтый Клык сделал молниеносный разворот и бросился назад, за одной из собак. Собака хоть и не была заражена бешенством, но так испугалась, что сбила Беттлза с ног и помчалась дальше по улице. Навскидку Мэйлмют Кид выстрелил в Желтого Клыка. Кувыркнувшись в воздухе, бешеный пес приземлился на спину, но вскочил и в один прыжок преодолел половину расстояния до Беттлза. Однако смертельный рывок не удался. Лон Макфейн кубарем свалился с поленницы и встретил пса в полете. Они покатились по земле, Лон держал его за горло на вытянутой руке, щурясь, когда капли собачьей слюны попадали ему в лицо. Затем Беттлз с револьвером в руке невозмутимо дождался удобного момента и остановил сражение.
— Вот это была честная игра, Кид. — Лон поднялся и вытряхнул снег из рукавов. — Я поставил и честно выиграл.
Поздно вечером, когда Лон Макфейн отправился в хижину отца Рубо, чтобы добиться прощения от Церкви, Мэйлмют Кид вел долгий и бессмысленный разговор.
— Ты бы сделал это? — допытывался у него Маккензи. — Если бы вдруг они стали стреляться?
— Я когда-нибудь нарушил свое слово?
— Нет, но ведь не в этом дело. Ответь на вопрос. Сделал бы?
Мэйлмют Кид выпрямился.
— Скраф, я все время задаю себе этот вопрос и…
— И что?
— И пока не нашел ответа.
В далеком краю
Отправившись в путешествие по неведомым землям, человек неминуемо столкнется с необходимостью смириться с требованиями новой жизни. Отныне ему придется забыть многое из того, чему довелось научиться на родине, и познать чуждые правила и обычаи. Отказаться от старых идеалов, отвернуться от прежних богов и даже нарушить законы, до сих пор определявшие мысли и поступки. Тем, кто наделен гибкостью и счастливой способностью легко принимать любые обстоятельства, новизна перемен может доставить радость. Однако те, кто закоснел в давних, с детства укоренившихся привычках, с огромным трудом переносят гнет изменившихся условий, страдают душой и телом, все больше раздражаются в непонятном, порой враждебном окружении. Раздражение не отступает и не отпускает, порождая разнообразные пороки и приводя к многочисленным несчастьям. Человеку, не готовому вписаться в новые рамки, остается одно: признать поражение, как можно скорее все бросить и вернуться домой, на родину. Промедление грозит неминуемой смертью.
Тот, кто поворачивается спиной к достижениям старой цивилизации, чтобы встретиться с дикой молодостью и первобытной простотой Севера, должен измерять успех в обратной пропорции к количеству и качеству собственного физического комфорта. Достойный искатель приключений скоро обнаружит, что материальные блага стремительно теряют смысл. Переход от разнообразного вкусного рациона к простой грубой пище, от плотной кожаной обуви на устойчивой подошве к мягким бесформенным мокасинам, от удобной постели к подстилке на снегу практически ничего не значит. Сложнее научиться правильному отношению ко всему вокруг, а особенно к людям, с которыми свела судьба. Условный этикет прошлой жизни должен уступить место истинной благожелательности, искренней снисходительности и неподдельной терпимости. Так и только так можно обрести драгоценное, единственно важное ощущение товарищества. Бессмысленно поблагодарить человека пустым, затертым до дыр словом «спасибо». Более ценно выразить признательность молча, доказывая чувство ответными действиями. Короче говоря, на Севере действует простое правило: необходимо слова заменить делами, а букве предпочесть дух.
Когда распространился слух об арктическом золоте и людские сердца дружно потянулись к Северу, Картер Уэзерби бросил насиженное место клерка, переписал половину сбережений на жену, а на оставшиеся деньги купил необходимое снаряжение. К этому времени романтики в его душе совсем не осталось: тиски коммерции выдавили последние капли. Он просто устал от бесконечной скачки с препятствиями и решил рискнуть в надежде на везение и удачу. Подобно множеству других глупцов, с презрением отвергших старые испытанные пути, проложенные пионерами еще десять лет назад, весной Картер Уэзерби приехал в Эдмонтон и там, крайне неудачно для собственной души, примкнул к группе старателей.
Собственно говоря, в партии этой не было ничего необычного, если не считать ее планов. Целью путешествия значился Клондайк, что вполне соответствовало общепринятым нормам, однако выбранный маршрут приводил в трепет даже самых стойких, закаленных местных жителей, с раннего детства привыкших к суровым условиям северо-запада. Удивился даже Жак Батист — сын индианки из племени чиппева и заезжего торговца пушниной. Свой первый крик младенец издал в вигваме из оленьих шкур, а замолчал, когда в рот ему сунули кусок сырого сала. Да, метис продал безумцам свои услуги опытного проводника и даже согласился отвести их к вечным льдам, однако всякий раз, когда у него спрашивали совета, зловеще качал головой.
Наверное, как раз в это время взошла несчастная звезда Перси Катферта, поскольку его тоже угораздило примкнуть к сообществу бесстрашных аргонавтов. Раньше он был обычным человеком, с банковским счетом столь же глубоким, как познания в области культуры, что свидетельствует о многом. Причин отправиться на поиски приключений у него не было ни малейших, если не считать чрезмерной сентиментальности, которую сам Перси Катферт принял за романтический порыв. Многие другие путешественники поступили так же, совершив роковую ошибку.
Весна застала партию на берегу только что вскрывшейся реки Элк. Предстояло плыть вниз по течению, вслед за льдинами. Благодаря обилию снаряжения и сомнительной компании метисов-проводников с женами и детьми флотилия выглядела весьма внушительной. Изо дня в день путешественникам приходилось сражаться с неподатливыми плоскодонками и каноэ, отмахиваться от комаров и прочих мерзких тварей, обливаться по́том и нещадно сквернословить, перетаскивая лодки на сухопутных переправах. Давно известно, что тяжелые испытания обнажают таинственные глубины человеческой души; вот и сейчас, прежде чем осталось на юге озеро Атабаска, каждый из членов команды успел показать, чего сто́ит на самом деле.
Главными нытиками, ворчунами и лодырями оказались Картер Уэзерби и Перси Катферт. Все прочие члены команды золотоискателей жаловались на усталость и болячки меньше, чем каждый из этих двоих. Ни разу они не вызвались исполнить хотя бы одну из тысячи мелких, но необходимых хозяйственных работ: принести ведро воды, превратить найденные в лесу сухие сучья в охапку дров, вымыть и вытереть посуду, найти в поклаже внезапно понадобившуюся вещь. Всякий раз эти изнеженные побеги цивилизации обнаруживали на собственных телах требующие срочного лечения ссадины или мозоли.
Вечером они первыми ложились спать, так и не закончив работу, а утром, когда предстояло еще до завтрака собраться в путь, последними вылезали из палатки.
Оба первыми бросались к еде, хотя и не участвовали в стряпне; первыми тянулись к лакомству, не замечая, что заодно прихватили чужую порцию. Садясь на весла, хитрили, украдкой задевая лопастями лишь поверхность воды и предоставляя лодке двигаться по инерции. Им казалось, будто никто не замечает уловок, однако товарищи все видели, шепотом посылали хитрецов к чертям, а ненавидели пусть и молча, но от всей души. Один лишь Жак Батист открыто демонстрировал презрение и проклинал обоих с утра до вечера. Но ведь Жак Батист не был джентльменом.
На Большом Невольничьем озере путешественники купили сильных выносливых собак породы канадская лайка и так основательно загрузили лодки запасами вяленой рыбы и пеммикана — особым способом высушенного мяса, — что суденышки осели до критической черты. Но, даже изрядно отяжелев, плоскодонки и каноэ продолжали подчиняться воле быстрого течения, и скоро река Маккензи вынесла флотилию к Великой бесплодной земле. Там упорные старатели исследовали каждую земляную россыпь, каждый ручеек, однако неуловимые, как мираж, золотоносные пласты отступили еще дальше. На Большом Медвежьем озере проводников охватил суеверный страх перед неизведанными землями, и они начали один за другим дезертировать, а возле форта Доброй Надежды даже самые крепкие и отважные из метисов схватились за канаты и потянули свои лодки против течения, которому еще недавно так легкомысленно доверялись.
В партии остался один Жак Батист. Разве он не поклялся добраться до вечных льдов? Теперь постоянно приходилось сверять путь с обманчивыми, составленными по рассказам бывалых путешественников картами.
Нужно было спешить, ведь летнее солнцестояние завершалось, и коварное светило упрямо клонилось к горизонту, продвигая зиму дальше на юг. Вдоль берегов залива, где река Маккензи впадает в Северный Ледовитый океан, путники добрались до устья реки Литл-Пил. Отсюда начался мучительный подъем вверх по течению, и лентяи окончательно приуныли. Канат и багор, весла и лямки, пороги и волоки — все эти нескончаемые пытки внушили одному из них стойкое отвращение к любому испытанию, а другого навсегда избавили от наивного романтизма. Однажды оба заупрямились и под градом проклятий Жака Батиста скорчились подобно червям, отказываясь идти дальше. Однако метис свирепо избил нытиков и заставил продолжить путь, в синяках и кровоподтеках. Так Уэзерби и Катферт впервые в жизни испытали побои на собственной шкуре.
Бросив лодки в верховье реки Литл-Пил, остаток лета партия провела в пешем переходе от Маккензи к ручью Уэст-Рэт — притоку реки Поркьюпайн, которая впадает в Юкон там, где этот великий водный путь пересекает Северный полярный круг.
Зима не приняла во внимание планы самонадеянных людей, и однажды путникам пришлось привязать плоты к прочному торосу и поспешно перенести поклажу на берег. Той ночью река несколько раз покрывалась ледяной коркой и вновь начинала двигаться, а уже утром уснула до весны.
— До Юкона осталось не более четырехсот миль, — заключил Слоупер, ногтем большого пальца измеряя расстояние на карте. Обсуждение, во время которого оба нытика показали себя во всей красе, подходило к концу.
— Прежде там находился форт компании «Хадсон-Бей», а теперь ничего не осталось, — произнес Жак Батист, чей отец, когда-то служивший в пушной компании, уже прошел по этим местам, по дороге отморозив и потеряв два пальца на ноге.
— С ума сошел! — в отчаянии крикнул кто-то. — Неужели здесь совсем нет белых?
— Ни единого человека, — авторитетно подтвердил Слоупер. — Но от Юкона до Доусона не более пятисот миль. То есть отсюда в общей сложности примерно тысяча.
Картер Уэзерби и Перси Катферт громко застонали.
— Долго придется идти, Жак Батист?
Метис задумался.
— Если все будут трудиться как черти и ни один не сдастся, то десять, двадцать, сорок, пятьдесят дней. А с этими молокососами, — кивнул он на лодырей, — трудно сказать. Может, доберемся к тому времени как замерзнет ад, а может, и никогда.
Ремонт снегоступов и мокасин завершился. Кто-то окликнул отсутствующего товарища, и тот вышел из приютившейся неподалеку старой хижины. Избушка эта представляла собой одну из многочисленных тайн бескрайних северных просторов. Неизвестно, кто и когда ее построил.
Наверное, ответить смогли бы две сложенные из камней могилы, но они молчали. Чьи руки соорудили на каждой пусть и примитивное, но вечное надгробие?
Настал решающий момент. Запрягавший собак Жак Батист прервал занятие и заставил животных смирно лежать на снегу. Повар зна́ком попросил еще одну секунду, бросил в кипящий котел с фасолью пригоршню вяленого бекона и замер в ожидании. Слоупер встал. Сложение этого мужественного человека резко контрастировало с цветущей внешностью слабаков. Желтый, истощенный, он вырвался из глухого закоулка Южной Америки, где свирепствовала лютая лихорадка, однако держался стойко и без жалоб преодолевал трудности, честно деля работу со спутниками. Весил он не более девяноста фунтов, да и то вместе с тяжелым охотничьим ножом, а седина в волосах предательски выдавала возраст. Свежие молодые мускулы Уэзерби и Катферта обладали в десять раз большей силой, но Слоупер спокойно выдерживал дневной переход, а те падали от усталости. Целый день Слоупер убеждал самых крепких духом товарищей отважиться на тысячу миль тяжелейших испытаний. В этом человеке воплотился беспокойный характер его народа, а тевтонское упрямство в сочетании со сметливостью и деловитостью янки надежно держало тело во власти духа.
— Все, кто готов продолжить путь с собаками, как только окрепнет лед, скажите «да».
— Да! — дружно раздались восемь голосов. За многие сотни миль тяжелейшего пути каждому из их обладателей предстояло не однажды проклясть это мгновение.
— Кто против?
— Мы!
Впервые два отщепенца объединились без учета личных интересов каждого.
— Как же собираетесь поступить? — раздраженно уточнил Картер Уэзерби.
— Большинство решает! Пусть подчиняются большинству! — потребовали остальные.
— Понимаю, что если вы с нами не пойдете, то экспедиция наверняка провалится, — спокойно произнес Слоупер. — И все же надеюсь, что, если очень постараться, удастся обойтись и без вас. Что скажете, парни?
Ответом послужил одобрительный гул.
— Вот только хотелось бы узнать, — осторожно осведомился Перси Катферт, — что теперь делать, например, мне?
— Идешь с нами?
— Не-е-ет.
— Значит, делай все, что угодно, черт возьми. Нам-то какая разница?
— Полагаю, можешь обсудить этот вопрос со своим дорогим дружком, — презрительно протянул крепкий уроженец Дакоты и показал на Уэзерби. — Как только потребуется сварить еду или принести дров, он сразу объяснит, как тебе поступить.
— Значит, решено, — сказал Слоупер. — Завтра выходим. Пройдем пять миль и сделаем остановку: убедимся, что все в порядке и ничего не забыли.
И вот сани заскрипели обитыми сталью полозьями; собаки до отказа натянули упряжь, в которой им суждено было умереть.
Жак Батист остановился рядом со Слоупером и напоследок окинул взглядом хижину. Из трубы железной юконской печки поднималась тонкая струйка дыма. Возле двери стояли двое разочаровавшихся в северной романтике отщепенцев и с тайным злорадством наблюдали за отъездом безумных упрямцев. Слоупер положил ладонь на плечо проводника.
— Жак Батист, тебе доводилось слышать историю о котах из Килкенни?
Метис покачал головой.
— Так вот, друг мой и верный товарищ: два кота из Килкенни дрались до тех пор, пока от них не осталось ничего: ни клочка шерсти, ни кусочка шкуры, ни единого «мяу». Ничего. Понимаешь? Все исчезло. Так вот, эти двое терпеть не могут работу. Остаются в хижине на всю зиму — долгую, холодную, темную зиму. Похоже на котов из Килкенни, правда?
Жак Батист пожал плечами и мудро промолчал, однако движение оказалось красноречивым, если не пророческим. На первых порах обитатели хижины жили припеваючи. Грубые насмешки товарищей заставили Уэзерби и Катферта осознать объединившую их взаимную ответственность. К тому же для двух здоровых мужчин работы оказалось не так уж много, а внезапное освобождение от нестерпимого гнета со стороны грозного метиса отозвалось в душах радостью. Поначалу каждый старался доказать другому, на что горазд, и оба выполняли мелкую работу с рвением, способным удивить бывших спутников, изнуряющих тела и души в долгой мучительной дороге.
Все неприятности отступили. Лес, приближавшийся к хижине с трех сторон, служил неистощимым источником дров. С четвертой стороны, на расстоянии несколько ярдов, дремала река Поркьюпайн. Прорубь в сковавшем ее ледяном панцире предоставила свободный доступ к воде — кристально чистой и нестерпимо холодной, — однако вскоре даже это благо обернулось трудностью. Прорубь постоянно замерзала, и приходилось подолгу долбить твердый как камень лед. Неведомые строители хижины продлили боковые бревна таким образом, что у задней стены появилось надежное хранилище для припасов. Сюда сложили немалую часть заготовленной на партию провизии.
Еды осталось по меньшей мере в три раза больше, чем требовалось двоим зимовщикам. Жаль только, что почти все продукты поддерживали силу и энергию, однако не радовали вкус.
Правда, нашелся сахар, причем в огромном количестве, но эти двое оказались хуже маленьких детей. Оба быстро обнаружили достоинства щедро сдобренной сахаром воды и принялись расточительно макать оладьи и сухари в густой белый сироп. Кофе, чай и особенно сухофрукты также требовали обилия сахара, так что первая размолвка возникла именно по этому поводу. А если два человека, полностью зависящие друг от друга, начинают ссориться, значит, беда не за горами.
Уэзерби любил громко рассуждать о политике. Катферт же, напротив, предпочитал стричь купоны, не думая о том, как именно государство решает свои проблемы. Поэтому в ответ он лишь угрюмо молчал или разражался колкими насмешками. Однако клерк оказался недостаточно смышленым, чтобы по достоинству оценить остроумие собеседника; напрасная трата драгоценных умственных усилий обескураживала Катферта. Он привык поражать общество блеском собственного красноречия, так что потеря заинтересованной аудитории доставила серьезное разочарование. Катферт чувствовал себя недооцененным и уязвленным в лучших чувствах, а потому подсознательно винил в неудаче туповатого товарища.
Помимо бытовых проблем вынужденных соседей ничто не связывало, не существовало ни единой темы для разговора.
Всю жизнь Картер Уэзерби прослужил клерком и не успел узнать ничего помимо канцелярской работы. Перси Катферт получил диплом магистра искусств, сам баловался живописью и пробовал силы в литературе. Первый принадлежал к низшему классу, однако считал себя джентльменом, в то время как второй действительно был джентльменом и по праву сознавал себя таковым. Отсюда следует вывод, что человек может оставаться джентльменом, не обладая природным инстинктом товарищества. Клерк воспринимал мир настолько же чувственно и плотски, насколько джентльмен рассматривал его с эстетической точки зрения, а потому долгие рассуждения о вымышленной любви к приключениям действовали на любителя изящных искусств примерно так же, как равное количество испарений из сточной канавы. Магистр считал клерка грязным, невоспитанным дикарем, чье место в хлеву рядом со свиньями, и однажды прямо об этом заявил, а в ответ услышал, что сам он баба и размазня, да к тому же еще и хам. Что именно в данном контексте означало слово «хам», Уэзерби не смог бы объяснить, однако оно достигло цели, а это главное.
Уэзерби пел страшно фальшиво, но мог часами напролет исполнять такие шедевры как «Бостонский бандит» и «Красавчик юнга». Катферт плакал от ярости, а потом не выдерживал и выскакивал из хижины. Однако деваться было некуда. Лютый мороз сразу загонял его обратно, в ненавистную тесноту. Две койки, печка, стол и двое взрослых мужчин на территории площадью десять на двенадцать футов. В подобных условиях само присутствие другого человека превращалось в личное оскорбление. Обитатели хижины постоянно впадали в угрюмое молчание, с каждым днем становившееся все мрачнее, глубже и продолжительнее. Порой для начала ссоры хватало лишь косого взгляда или недовольного выражения лица, хотя во время этих враждебных периодов каждый старался не замечать другого.
В сознании обоих зрел молчаливый и оттого еще более острый вопрос: как Господь позволил появиться на свет подобному чудовищу?
В томительном безделье часы тянулись нестерпимо медленно. Естественно, что от этого лентяи стали еще ленивее, впали в физическую летаргию, вырваться из которой уже не представлялось возможным, и начали бояться любой, даже самой простой и легкой, работы. Однажды утром, когда настала очередь готовить обычный завтрак, Картер Уэзерби вылез из-под одеяла, под храп товарища зажег сальную лампу и развел огонь в печи. Вода в котелке замерзла, умыться было нечем, однако он не огорчился. Ожидая, пока вода растает, нарезал бекон и принялся за ненавистный ритуал выпекания хлеба. Все это время Перси Катферт злорадно наблюдал за соседом из-под полуопущенных век.
Возникла ссора, во время которой ни один не поскупился на яростные проклятия. В результате было решено, что отныне и впредь каждый готовит еду только для себя. Неделю спустя Катферт обошелся без водных процедур, однако с удовольствием позавтракал. Уэзерби молча, саркастически усмехнулся. После этого глупая привычка умываться навсегда покинула насквозь промерзшую хижину.
По мере того как запасы сахара и других скромных лакомств скудели, каждый начал бояться, что не получает справедливой доли. Чтобы не позволить сопернику обобрать себя, оба начали объедаться. Соревнование в обжорстве навредило не только припасам, но и людям.
В отсутствие свежих овощей и движения кровь оскудела, а тела покрылись мерзкой лиловой сыпью. Однако зимовщики пренебрегли этим красноречивым предупреждением. Затем начали распухать суставы и мышцы, кожа почернела, а язык, десны и губы приобрели цвет жирных сливок. Вместо того чтобы сплотиться в несчастье, оба тайно злорадствовали над симптомами врага, а цинга тем временем коварно наступала.
Вскоре Катферт и Уэзерби утратили всякий интерес к собственной внешности, а заодно перестали соблюдать простейшие правила приличия. Хижина превратилась в хлев; постели больше никто не заправлял, да и свежий еловый лапник не подстилал. Но постоянно лежать под одеялами, как того хотелось, зимовщики не могли: мороз становился суровее, а железная печка жадно поглощала дрова. Волосы и бороды у обоих неопрятно отросли, а одежда отпугнула бы даже самого непритязательного старьевщика. Однако подобные мелочи уже никого не волновали. Оба были тяжело больны и не заботились о внешнем виде. К тому же каждое движение доставляло острые мучения.
Вскоре добавилось новое несчастье — страх перед Севером, порожденный великим холодом и великим безмолвием. Страх возник в декабрьской тьме, когда солнце навеки спряталось за горизонтом. Каждый страдал по-своему. Уэзерби пал жертвой грубых суеверий и начал общаться с духами, спавшими в забытых могилах. Занятие быстро лишило воли; отныне призраки являлись к нему во сне и залезали под одеяло, чтобы рассказать о былых трудах и горестях. Напрасно Картер Уэзерби сторонился, пытаясь увернуться от ледяных прикосновений. Жуткие существа прижимались все теснее, гладили ноги своими холодными ногами и шептали на ухо страшные пророчества. В такие моменты хижина оглашалась диким криком. Перси Катферт не понимал, что происходит, поскольку общение давно прекратилось. Всякий раз он хватался за револьвер и подолгу сидел в темноте, нервно дрожа и направив дуло на ничего не подозревавшего соседа. Он считал, что Уэзерби сходит с ума, и опасался за свою жизнь.
Его собственная болезнь протекала в менее определенной, агрессивной форме. Таинственный строитель, сложивший хижину бревно за бревном, прикрепил на конек крыши флюгер в виде полумесяца. Катферт заметил, что концы серпа всегда указывают на юг, и однажды в порыве раздражения намеренно повернул полумесяц на восток и начал терпеливо наблюдать, однако ни единое дуновение не нарушило неподвижности железной фигуры. Тогда он повернул флюгер на север и поклялся не прикасаться, пока не поднимется ветер, но воздух пребывал в неземном покое. Часто Катферт вставал среди ночи, чтобы проверить, не повернулся ли серп. Даже малейшего отклонения в десять градусов оказалось бы достаточно. Нет, флюгер замер в неподвижности столь же неотступной, как сама судьба.
Воображение вышло из повиновения, и кусок железа на крыше превратился в фетиш. Порой Катферт следовал по указанному флюгером мрачному пути, и душа наполнялась страхом. До тех пор размышлял он о невидимом и неведомом, пока гнет вечности не становился невыносимо тяжелым, угрожая раздавить. На Севере все обладало сокрушительной силой: отсутствие жизни и движения; темнота; бесконечный покой застывшей земли; отвратительная тишина, где даже стук сердца казался кощунством; торжественный мрачный лес, хранивший ужасную, не выразимую ни словами, ни мыслями тайну.
Недавно покинутый мир с шумными городами и деловой суетой погрузился в небытие. Правда, воспоминания посещали Катферта — об аукционных залах, галереях, оживленных улицах, вечерних нарядах и светских раутах, о приятных мужчинах и милых дамах, которых довелось встретить. Но все это происходило в иной, далекой жизни, много веков назад, на другой планете. А вот этот фантом превратился в реальность. Стоя под флюгером и устремив взгляд в черное полярное небо, Перси Катферт никак не мог осознать, что южные края действительно существуют и в эту минуту там бурно кипит жизнь. Нет, никакого юга не было и в помине. Не рождались на свет мужчины и женщины, никто не женился и не выходил замуж. За холодным горизонтом простирались бескрайние пустые пространства, а за ними открывались новые, еще более обширные безлюдные дали. Нигде не светило солнце, не благоухали цветы. Эти образы не более чем вечная мечта о рае. Зеленые просторы Запада, пряные ароматы Востока, улыбающиеся сады Аркадии и благословенные Острова Блаженных… Ха-ха-ха! Собственный смех грубо рассек молчаливый мрак и напугал своим странным звуком. Солнца не существовало.
Существовала лишь Вселенная — мертвая, холодная и темная, — и в кромешной пустоте он, ее единственный обитатель. Уэзерби? В такие моменты Уэзерби в счет не шел. Он представлялся Калибаном — страшным призраком, навечно прикованным к Катферту в наказание за давний, забытый грех.
Он жил со смертью среди мертвых, обессиленный сознанием собственной ничтожности, раздавленный неподвижной тяжестью дремлющих веков. Величие окружающего мира потрясало и приводило в смятение. Все сущее, кроме него самого, достигало абсолюта: полное отсутствие ветра и движения, бескрайние просторы укрытой снегом дикой земли, высота небес и глубина вечного безмолвия. Флюгер… если бы только серп сдвинулся с места… если бы вдруг грянул гром или вспыхнул в пожаре лес…
Если бы небо свернулось в свиток, судьба нанесла внезапный удар… все, что угодно! Но нет, ничто вокруг не шелохнулось; безмолвие властвовало над миром, и страх перед Севером крепче сжимал сердце ледяными когтями.
Однажды, подобно Робинзону Крузо, на берегу реки Катферт увидел следы — оставшийся на тонком насте легкий отпечаток заячьих лап. Открытие потрясло его. Оказывается, на Севере есть жизнь! Не отрывая взгляда, торжествуя, он пошел по следу. Охваченный экстазом предчувствия, забыв о распухших суставах, Катферт лез по глубокому снегу. Лес обступил со всех сторон, мимолетные сумерки погасли, однако он продолжал погоню до тех пор, пока в полном изнеможении, в отчаянии не рухнул в снег.
Наконец, проклиная собственную глупость, Перси Катферт понял, что след существует только в воспаленном воображении. Лишь поздней ночью он ползком вернулся в хижину с отмороженными щеками и странно онемевшими ногами. Уэзерби помощи не предложил, зато злобно усмехнулся. Катферт колол пальцы ног иголками, грел возле печки, но напрасно. Через неделю началась гангрена.
Клерк тем временем переживал собственные жестокие испытания. Мертвецы все чаще покидали свои могилы, ни днем, ни ночью не оставляя в покое. Он постоянно ждал их, а мимо двух каменных пирамид проходил не иначе как с содроганием. Однажды призраки явились во сне и увели с собой. В ужасе Уэзерби проснулся между могилами и поспешил вернуться в хижину, но, судя по всему, на снегу он лежал долго: щеки и ноги тоже оказались отмороженными.
Порой постоянное присутствие мертвецов доводило Картера Уэзерби до отчаяния, и он начинал дико метаться по хижине, размахивая топором и круша все вокруг.
Во время сражений с призраками Катферт прятался под одеяло и напряженно следил за одержимым, сжимая в руке заряженный револьвер, чтобы выстрелить, если тот подбежит слишком близко.
Однажды, очнувшись от припадка, клерк заметил направленное на него дуло.
Отныне и его охватил страх за собственную жизнь. С этого дня взаимная слежка не прекращалась ни на минуту, а если одному случалось пройти за спиной другого, тот нервно оборачивался. Ужас перед соседом не отступал и во сне, превратившись в навязчивую идею. Тусклая сальная лампа теперь светила даже по ночам; ложась спать, оба проверяли, достаточно ли в ней жира. Малейшее движение с вражеской стороны хижины заставляло проснуться; много бессонных часов провели оба, дрожа под одеялами и держа пальцы на спусковых крючках.
Страх перед Севером, психическое напряжение, тяжкие физические недуги — все это не могло пройти бесследно. Со временем несчастные, оставленные Богом создания окончательно утратили человеческий облик и превратились в диких зверей — загнанных и злобных.
Отмороженные щеки и носы почернели. Пальцы ног начали отваливаться, сустав за суставом. Малейшее движение доставляло острую боль, однако ненасытная печка постоянно нуждалась в дровах, требуя мучительного выкупа за минутное тепло. Изо дня в день она просила свой неизменный фунт мяса, так что приходилось на коленях ползти в лес за несколькими поленьями. Однажды в поисках сухих веток, сами того не сознавая, Уэзерби и Катферт проникли в чащу с разных сторон, навстречу друг другу. Внезапно, без предупреждения, два страшных существа оказались лицом к лицу. Страдания изменили обоих до неузнаваемости. В ужасе они вскочили и бросились прочь на изуродованных ногах, а едва сойдясь возле хижины, принялись драться и царапаться, пока не осознали собственного помешательства.
Порой психоз отступал. В один из таких периодов в отупевшие головы пришла счастливая мысль: поделить поровну главный повод для ссор — сахар. Отныне каждый из соперников ревниво охранял собственный запас, ведь сахара осталось всего несколько кружек, а соседи окончательно утратили доверие друг к другу.
Но однажды Катферт совершил роковую ошибку. С трудом двигаясь, страдая от боли и головокружения, почти ничего не видя, он заполз в кладовку с банкой для сахара в руке и перепутал мешки.
Когда случилось это несчастье, январь только начался. Солнце недавно миновало нижнюю точку и в полдень отбрасывало на северное небо призрачные желтые отсветы. На следующий день Катферт почувствовал себя крепче и телом, и духом. За несколько минут до полудня, когда день посветлел, он выполз из хижины, чтобы встретить эфемерное сияние и убедиться в серьезности намерений светила. Уэзерби тоже взбодрился и выбрался на свет. Оба устроились в снегу под неподвижным флюгером и погрузились в ожидание.
Вокруг царила мертвая неподвижность. Если природа впадает в задумчивость в ином климате, в воздухе возникает приглушенное напряжение предчувствия, ожидание некоего звука, призванного разбавить сгустившуюся тишину. На Севере все иначе. Два несчастных существа провели в призрачном безмолвии целую вечность. Они уже не помнили песен прошлого и не могли сочинить песню будущего. Это неземное спокойствие — равнодушное молчание бесконечности — присутствовало всегда.
Взгляды устремились в сторону севера. За спинами, за высокими горами на юге, невидимое солнце поднялось к зениту чужого неба. Единственные зрители величественной картины, зимовщики, наблюдали за медленным восхождением ложной зари. Слабое сияние росло и ширилось, становясь увереннее, переходя от красновато-желтых тонов к фиолетовым, а затем к шафранным. Свет был таким ярким, что Катферт решил, будто за ним действительно стоит солнце. Чудо! Светило всходило на севере! И вдруг, без предупреждения и постепенности, холст очистился. Цвета исчезли. Свет покинул землю.
Рыдания сдавили грудь. Но что это? В морозном воздухе заблестели крохотные искристые льдинки, а там, на севере, на снегу возникло слабое очертание флюгера. Тень! Тень! Произошло это ровно в полдень. Оба поспешно обернулись к югу. Над снежным плечом горы показался золотой ободок, улыбнулся и снова скрылся из виду. Подчинившись странному наплыву чувств, со слезами на глазах два человека переглянулись. Их влекло друг к другу. Солнце возвращалось. Оно явится завтра, послезавтра, на следующий день! С каждым разом задержится все дольше, и наконец настанет время, когда солнце уже не спрячется за горизонтом, а будет светить всегда. Ночь уйдет. Закованная в лед зима сдастся и отступит. Подуют ветры, лес ответит приветственным гулом. Земля согреется под благословенным теплом, и жизнь вернется. Рука об руку они покинут этот страшный сон и отправятся на юг. Картер Уэзерби и Перси Катферт слепо потянулись друг к другу, и руки их встретились — скрытые толстыми рукавицами бедные искалеченные ладони, распухшие и искривленные.
Однако мечтам не суждено было сбыться. Север есть Север, и люди здесь истощают души странными правилами, недоступными пониманию тех, кто не путешествовал по далекому пустынному краю.
Через час Перси Катферт поставил в печь противень с хлебом и задумался, что смогут сделать с отмороженными ногами врачи на Большой земле. Теперь уже дом не казался таким далеким, как прежде. Картер Уэзерби что-то искал в кладовке. Внезапно он разразился бурными проклятьями, а потом так же неожиданно и оттого еще более пугающе затих. Выяснилось, что на его мешок с сахаром совершен воровской набег. Но даже сейчас ситуация могла бы сложиться иначе, если бы в эту минуту мертвецы не вышли из могил и не начали нашептывать на ухо страшные, неправедные слова. Тихо, очень тихо они вывели Картера Уэзерби из кладовки, оставив дверь открытой. Решающий миг настал. Все, что являлось в лихорадочных снах, должно было немедленно свершиться наяву. Мертвецы неслышно подвели к поленнице и вложили в руки топор. Потом помогли открыть дверь хижины, и сами закрыли ее — по крайней мере, Картер Уэзерби ясно услышал, как дверь хлопнула; как щелкнула, упав на место, щеколда. Он знал, что призраки ждут у порога, наблюдая за исполнением возложенной миссии.
— Картер! Послушай, Картер! — Отрешенное лицо клерка испугало Перси Катферта, и он торопливо отгородился столом.
Уэзерби не остановился, а без суеты и энтузиазма обошел препятствие. Лицо его не выражало ни жалости, ни гнева — лишь спокойное, сосредоточенное терпение человека, получившего важное задание и готового методично исполнить его.
— Объясни, в чем дело?
Клерк шагнул назад, отрезая путь к двери, однако не проронил ни слова.
— Послушай, Картер, давай поговорим, все обсудим. Ты же отличный парень.
Магистр искусств торопливо соображал, рассчитывая молниеносный бросок к кровати, где притаился «смит-вессон»; не сводя глаз с безумца, метнулся к цели и схватил револьвер.
— Картер!
Раздался выстрел, однако в то же мгновение Уэзерби взмахнул страшным оружием и бросился в атаку. Удар топора пришелся в основание позвоночника, и нижняя часть тела сразу утратила чувствительность. Клерк навалился, придавил своим весом и сжал горло костлявыми пальцами. Револьвер выпал из руки; задыхаясь под тяжестью врага, Перси Катферт лихорадочно шарил по одеялу, пытаясь нащупать оружие. И вдруг вспомнил. Засунув руку за пояс Уэзерби, он вытащил из ножен охотничий нож. Настал миг последнего объятия.
Перси Катферт ощущал, как капля за каплей уходят силы. Нижняя часть тела не повиновалась; к тому же, как медведя в капкане, Уэзерби пригвоздил к месту весом своего тела. Хижина наполнилась знакомым запахом: начинал подгорать хлеб. Но разве теперь это имело значение? Хлеб больше не понадобится. А в кладовке осталось шесть кружек сахара — если бы знал, что так получится, не экономил бы в последние дни. Повернется ли когда-нибудь флюгер? Почему бы и нет? Разве не взошло сегодня солнце? Надо бы пойти посмотреть. Но нет, пошевелиться невозможно. Кто бы подумал, что мертвый клерк окажется таким тяжелым?
Как холодно становится! Наверное, огонь в печи уже погас. Хижина остывает быстро.
Теперь столбик термометра опустился ниже нуля, на двери появился иней. Перси Катферт его не видел, однако жизненный опыт подсказывал, что́ происходит, когда температура падает. Вероятно, нижняя петля уже заиндевела. Узнает ли мир его историю? Как воспримут новость друзья? Прочитают сообщение в утренней газете, за чашкой кофе, а вечером обсудят в клубе. Он явственно услышал голоса былых приятелей: «Бедный старина Катферт! По сути, неплохой был парень».
Он улыбнулся сдержанной похвале и пошел дальше в поисках турецкой бани. На улицах, как всегда, толпились люди.
Странно, что никто не обращает внимания на мокасины из лосиной шкуры и рваные немецкие носки! Лучше взять кеб. А после бани неплохо бы побриться. Но прежде всего плотно пообедать.
Бифштекс с картофелем и зеленью. До чего же вкусно! А это что здесь? О, соты со свежим медом, струящийся янтарь! Но зачем же принесли так много? Ха-ха! Разве можно столько съесть?
Почистить ботинки! Да, конечно. Перси Катферт поставил ногу на ящик. Чистильщик поднял голову и взглянул удивленно. Ах да! Только сейчас он вспомнил, что на ногах мягкие мокасины, и поспешно ушел.
Что за звук? Кажется, флюгер повернулся. Нет, это звенит в ушах. Да, лишь звон в ушах. Иней, должно быть, уже забрался выше щеколды, скорее всего захватил верхнюю петлю. В законопаченных мхом щелях между стропилами появились маленькие ледяные островки. Как медленно они растут! Впрочем, не так уж и медленно. Вот родился еще один, и еще. Два, три, четыре. Слишком быстро, трудно сосчитать. Вот два соединились, и к ним тянется третий.
Все. Больше островков не осталось. Слились в сплошное белое полотнище.
Что ж, по крайней мере, он не один. Если архангел Гавриил когда-нибудь нарушит северное безмолвие, они возьмутся за руки и вместе предстанут перед величественным белым престолом. И да рассудит их Бог. Бог рассудит!
Перси Катферт закрыл глаза и погрузился в ледяной сон.
За тех, кто в пути!
— Лей больше!
— Послушай, Кид, уже достаточно, а не то будет слишком крепко! От виски со спиртом и так голова пойдет кругом, а если туда еще коньяк, перцовку и…
— Давай-давай, подливай смелее. Не жалей добра. В конце концов, кто из нас командует пуншем — ты или я? — Мэйлмют Кид добродушно улыбнулся сквозь клубы пара. — Когда поживешь здесь с мое на пеммикане да вяленой лососине, то поймешь, что Рождество наступает только раз в году. А Рождество без пунша — все равно что прииск без единой золотой песчинки.
— Верно говоришь, — одобрил великан Джим Белден. Он специально приехал со своей делянки в Мейси-Мей, чтобы встретить Рождество в веселой компании. Все знали, что вот уже два месяца Большой Джим не ел ничего, кроме оленины. — Наверное, не забыл пирушку, которую мы устроили для индейцев-танана?
— Разве такое забудешь? Да, парни, вот бы вам посмотреть, как все племя передралось спьяну! А секрет-то лишь в сахаре, славно перебродившем на закваске из кислого теста. Это еще до тебя случилось. — Мэйлмют Кид повернулся к Стэнли Принсу, молодому горному инженеру, проработавшему в северном краю всего два года. — Только представь: тогда в округе не было ни одной белой женщины, а Мейсону вдруг приспичило жениться, причем немедленно. Отец Рут — вождь народа танана — ужас как не хотел отдавать дочь белому человеку, да и племя отказывалось его принимать. Что тут сделаешь? Вот я и не пожалел последнего фунта сахару; да, в жизни не варил ничего ядренее. Видели бы вы, как индейцы гнались за нами по берегу реки и через переправу!
— Ну а что же сама скво? — поинтересовался Луи Савой, высокий француз из Канады. Слух о безрассудном демарше долетел до него еще прошлой зимой, на Сороковой миле.
Мэйлмют Кид — поэт в душе — поведал романтическую историю северного Лохинвара. Слушая неторопливый, подробный рассказ, суровые искатели приключений растрогались и затосковали по солнечным южным пастбищам, где жизнь обещала не только безнадежную борьбу с холодом и смертью.
— Юкон мы успели перейти, когда лед тронулся, — произнес Мэйлмют Кид. — А индейцы отстали на каких-то пятнадцать минут, не более. И вот эта четверть часа нас спасла: река окончательно вскрылась. А когда племя наконец добралось до Никлукуето, весь форт ждал гостей в полной боевой готовности. Ну а что касается самой свадьбы, об этом лучше спроси отца Рубо: он их венчал.
Монах-иезуит вытащил изо рта трубку и без слов — одной лишь благодушной патриархальной улыбкой — выразил абсолютное удовлетворение. Протестанты и католики дружно, одобрительно захлопали.
— Ей-богу! — воскликнул Луи Савой, глубоко тронутый современной версией старинной баллады. — Крошка скво и бесстрашный Мейсон! Ах, до чего же красиво!
Едва первые оловянные кружки с пуншем пошли по кругу, неугомонный Беттлз вскочил и грянул свою любимую застольную песню о пасторе Генри Бичере:
Учителей воскресной школы
Созвал священник наш веселый.
Завидная, брат, доля!
И после проповеди краткой
Налил гостям настойки сладкой.
Кто уличит в крамоле?
Но что в бутылке той, друзья?
Боюсь сказать вам правду я!
На все Господня воля!
— На все Господня воля! — жизнерадостно подхватил нестройный хор.
Волшебное зелье Мэйлмюта Кида подействовало благотворно: суровые, огрубевшие на морозе, немногословные парни с приисков смягчились, подобрели и разговорились. Со всех сторон понеслись шутки, песни, байки о прошлых и недавних приключениях.
Выходцы из дюжины разных стран праздновали Рождество вместе. Англичанин Стэнли Принс поднял тост за «дядю Сэма, родоначальника нового мира». Янки Том выпил за «королеву, да благословит ее Господь». Француз Луи Савой чокнулся с немецким торговцем Майерсом «за Эльзас-Лотарингию». Мэйлмют Кид встал с кружкой в руке, взглянул на затянутое промасленной бумагой, покрытое трехдюймовым слоем инея окошко и торжественно провозгласил:
— Пожелаем здоровья и удачи тем, кто в пути даже этой ночью! Пусть не оскудеют у них запасы, не ослабнут собаки, не отсыреют спички!
Все дружно подняли кружки, а в следующее мгновение услышали знакомую музыку хлыста, протяжный вой ездовых собак и скрип остановившихся возле хижины саней. Разговор стих в ожидании дальнейших событий.
— Сразу ясно, что прибыл бывалый погонщик. Сначала думает о собаках, а уже потом о себе, — прислушиваясь к доносившимся с улицы звукам, шепотом пояснил Принсу Мэйлмют Кид. Щелканье челюстей, злобное рычанье и жалобный визг поведали опытному уху, что хозяин кормит своих собак и отгоняет чужих.
А вскоре послышался громкий, решительный стук в дверь, и путник вошел. После мрака полярной ночи даже сальная лампа показалась слишком яркой. Он помедлил на пороге, привыкая к свету и позволяя рассмотреть себя. В северной меховой одежде незнакомец выглядел живописно и в то же время внушительно. Ростом за шесть футов, широкоплечий, с мощной грудью, порозовевшим от холода чисто выбритым лицом, покрытыми инеем длинными ресницами и густыми бровями, в огромной волчьей шапке с опущенными ушами он выглядел явившимся на праздник Дедом Морозом.
Из-за повязанного поверх меховой куртки широкого разноцветного пояса без стеснения выглядывали два «кольта» и охотничий нож. В руке, помимо обязательного хлыста, Дед Мороз держал бездымное ружье самого крупного калибра и новейшего образца. Немного освоившись, он шагнул в комнату. Несмотря на твердую, уверенную походку, движение выдало накопившуюся усталость.
Повисло неловкое молчание, однако сердечное приветствие: «Парни, да у вас здесь тепло, светло и весело!» — сразу разрядило обстановку. Прошло не более минуты, прежде чем Мэйлмют Кид и гость обменялись крепкими рукопожатиями. Хотя встретились они впервые, каждый немало слышал о другом, так что взаимное узнавание не заставило себя ждать. Еще до того, как путник успел объяснить свои обстоятельства, все участники пирушки по очереди представились и снабдили новенького кружкой пунша.
— Давно проехала упряжка в восемь собак с тремя людьми? — спросил гость.
— Ровно два дня назад. Ты за ними гонишься?
— Да, это моя свора. Украли из-под самого носа, мерзавцы. Пару дней уже наверстал. Надеюсь, что на следующем перегоне поймаю.
— А если так просто не дадутся? — осведомился Джим Белден, чтобы поддержать разговор.
Мэйлмют Кид уже хозяйничал у печки: успел поставить на огонь кофейник, а теперь деловито жарил сало и оленину. Незнакомец многозначительно похлопал по револьверам.
— Когда выехал из Доусона?
— В двенадцать.
— Ночи? — зачем-то уточнил Джим Белден, хотя и так все было ясно.
— Нет, дня.
Комната наполнилась удивленным гулом: полночь только что наступила — значит, за двенадцать часов парень умудрился преодолеть семьдесят пять миль по замерзшей, покрытой ледяными торосами реке.
Вскоре разговор перешел на общие темы: в основном вспоминали детство. Пока молодой путник ел грубую, но сытную пищу, Мэйлмют Кид внимательно рассматривал гостя. Открытое честное красивое лицо сразу вызывало симпатию — тем более что трудности северной жизни уже оставили на лбу и возле губ очевидные, легко узнаваемые следы. Веселые в дружеской беседе и мягкие в минуты покоя голубые глаза таили в глубине стальной блеск, готовый проявиться в нужный момент — особенно во время схватки. Тяжелая челюсть и квадратный подбородок свидетельствовали о непреклонном упрямстве и необузданном нраве. Однако наряду с мужественной суровостью в лице путника проглядывала почти женственная мягкость, выдававшая чуткую, нежную душу.
— Так мы с моей Сэл и сошлись, — улыбнулся Джим Белден, завершая забавную историю собственного сватовства. — «Вот и мы, папа», — сказала она. «Катитесь ко всем чертям! — прорычал отец и добавил: — А ты, Джим, побыстрее снимай парадные портки да принимайся за работу: к обеду надо вспахать половину вон того поля в сорок акров». А потом вдруг всхлипнул и поцеловал дочь. Я-то обрадовался! Но он заметил и как закричит: «А ну, Джим, пошевеливайся!» Я кубарем покатился на конюшню.
— А у тебя детишки-то остались в Штатах? — спросил путник.
— Нет. Сэл умерла, так и не успев родить. Поэтому я здесь и оказался. — Джим Белден принялся сосредоточенно раскуривать трубку, а потом спросил, не без труда загнав боль в дальний угол души — туда, где она обычно пряталась: — А сам-то ты женат?
Вместо ответа путник снял с заменявшего цепочку ремня карманные часы, открыл и протянул. Джим Белден взял со стола сальную лампу, поднес поближе, внимательно рассмотрел то, что находилось на внутренней стороне крышки, и с восхищенным бормотанием передал часы Луи Савою.
— Вот это да! — несколько раз воскликнул тот и протянул часы Стэнли Принсу.
Все заметили, что руки француза дрожат, а глаза подозрительно блестят. Так и переходила из одних мозолистых ладоней в другие небольшая фотокарточка нежной доверчивой женщины с младенцем на руках. О подобной семье тайно мечтают все сильные мужчины. Тот, кто еще не успел приобщиться к чуду, сгорал от нетерпения, а каждый, кто увидел чистый образ, замолчал и задумался. Суровые люди не боялись голода и холода, вспышек цинги, даже смерти в бою или от удара стихии, но в эту минуту образ незнакомой женщины с ребенком совершил чудо, превратив каждого немного в женщину и немного в ребенка.
— Еще ни разу не видел сына. Знаю только из писем жены, а ведь мальчишке уже два года, — вздохнул путник, когда сокровище прошло по кругу и вернулось к хозяину. Он долго смотрел на фото, а потом резко захлопнул крышку и отвернулся, — впрочем, недостаточно быстро, чтобы скрыть подступившие слезы.
Мэйлмют Кид подвел гостя к койке и предложил прилечь.
— Разбуди ровно в четыре. Не позднее! — потребовал путник и сразу провалился в глубокий, тяжелый сон.
— Ничего себе! Крепкий парень! — восхитился Стэнли Принс. — Чуть более трех часов сна после семидесяти пяти миль с собаками, и снова в путь. Кто он такой, Кид? Ты же наверняка знаешь.
— Джек Уэстондейл. Уже три года здесь. Работает как зверь и едва успевает разгребать неприятности. Сам вижу его впервые, но много слышал от Чарли из Ситки. Наверное, нелегко человеку с красивой молодой женой гробить жизнь в этой забытой Богом дыре, где год идет за два, но парень крепок духом и по-настоящему упрям. Дважды хорошо зарабатывал на ставках и оба раза все терял.
Разговор утонул в разудалых криках Беттлза; нежные чувства постепенно улеглись, и вскоре мрачные годы скудной еды и изнуряющего труда забылись в буйном веселье. Один лишь Мэйлмют Кид сохранил ясность мысли. Часто и нервно поглядывая на часы, надел рукавицы, бобровую шапку и отправился в кладовку.
Назначенного времени он так и не дождался: разбудил постояльца на пятнадцать минут раньше. Молодой великан неохотно проснулся, растер ноги и, с трудом поднявшись, тяжело вышел из хижины. Уже все было готово в дорогу: даже собаки запряжены. Новые приятели пожелали удачи и быстрой погони, а отец Рубо торопливо благословил на дорожку и первым поспешил вернуться в тепло. Ничего удивительного: нелегко стоять на морозе в семьдесят четыре градуса без шапки и с голыми руками.
Один лишь Мэйлмют Кид проводил одинокого путника до колеи. Снова крепко пожал руку — теперь уже на прощание — и не поскупился на советы:
— Найдешь в санях сотню фунтов лососевой икры. Собаки продержатся на ней в полтора раза дольше, чем на рыбе. Если надеялся раздобыть собачий провиант в Пелли, то напрасно: там ничего не купишь.
Чужак вздрогнул, глаза сверкнули, однако, не желая перебивать, промолчал.
— Пока не доедешь до Файф-Фингерз, не найдешь еды ни себе, ни собакам, а это еще целых двести миль пути. На Тридцатимильной реке остерегайся: там есть полыньи. Да, и еще сократи путь вокруг озера Ле-Барж. Поезжай напрямую.
— Как ты узнал? Не могли же слухи опередить меня?
— Ничего не знаю, а главное, не хочу знать. Вот только та упряжка, за которой гонишься, тебе не принадлежала: Чарли из Ситки продал ее этим людям прошлой весной, — но сказал, что ты честный парень, а я ему верю. Да и лицо твое видел. Хорошее лицо. А еще… черт возьми, спеши к океану и скорее возвращайся к жене и сыну. Вот возьми. — Мэйлмют Кид снял рукавицу и вытащил из-за пазухи мешочек с золотым песком.
— Нет, спасибо. Это лишнее. — Великан судорожно сжал руку нового друга, на щеках замерзли слезы.
— Тогда не жалей собак. Слабых сразу отрезай и бросай. Покупай новых. Они сейчас дешевы: по десять долларов за фунт живого веса. Продают в Файф-Фингерз, на Литл-Салмон и в Хуталинкве. А главное, береги ноги. Если мороз начнет крепчать, непременно разведи костер, согрейся и смени носки.
Великан уехал, а уже через четверть часа звон колокольчиков возвестил о новых гостях. Дверь распахнулась, и вошел офицер королевской полиции Северо-Западных территорий, а следом за ним показались два метиса-погонщика. Подобно Джеку Уэстондейлу все эти люди были надежно вооружены и сильно утомлены. Метисы, с детства привыкшие к северным дорогам, переносили лишения без особого труда, а вот молодой полицейский выглядел изнуренным. И все же свойственное его народу непоколебимое упрямство гнало вперед до последнего вздоха.
— Когда уехал Уэстондейл? — строго спросил офицер. — Он здесь останавливался, верно?
Впрочем, вопросы могли показаться лишними, ведь следы на снегу ничего не скрывали.
Мэйлмют Кид мельком взглянул на Джима Белдена. Тот сразу сообразил, в чем дело, и уклончиво произнес:
— Да уже изрядно как.
— Точнее, — настойчиво потребовал полицейский.
— Похоже, уж очень он вам нужен. Вот только зачем? Натворил что-нибудь в Доусоне?
— Обчистил Гарри Макфарленда на сорок тысяч, а в конторе Тихоокеанской компании обменял золото на чек, чтобы получить деньги в Сиэтле. Если не успеем перехватить, наверняка завершит свое грязное дело. Когда все-таки он проехал?
По едва заметному знаку Мэйлмюта Кида присутствующие подавили возбуждение и любопытство, и молодой полицейский увидел вокруг постные, ничего не выражающие лица. Он подошел к Стэнли Принсу и обратился с тем же вопросом. С болью глядя в честные серьезные глаза соотечественника, англичанин тем не менее пробормотал что-то невнятное. Офицер повернулся к отцу Рубо. Священник солгать не смог.
— Четверть часа назад, — потупившись, тихо ответил он. — А до этого почти четыре часа проспал сам и дал отдохнуть собакам.
— Целых пятнадцать минут, да со свежими силами! Боже мой! — Несчастный служитель закона ошеломленно замер, едва не теряя сознание от изнеможения и разочарования и жалобно бормоча что-то о десятичасовом броске из Доусона и усталости собак.
Мэйлмют Кид протянул офицеру кружку пунша. Тот залпом осушил ее и повернулся к погонщикам с приказом немедленно продолжить путь, однако свет, тепло и хотя бы недолгий отдых были настолько заманчивыми, что метисы наотрез отказались подчиниться. Мэйлмют Кид понимал их наречие и слушал, не пропуская ни слова. Оба клялись, что собаки выбились из сил: Сиваша и Бабетту придется пристрелить уже на первой миле, остальные тоже едва держатся, — все нуждаются в отдыхе.
— Уступишь пять собак? — обратился офицер к Киду.
Тот покачал головой.
— Выпишу тебе чек на имя капитана Констэнтайна. Получишь пять тысяч, вот мои документы. Уполномочен действовать по собственному усмотрению.
Снова молчаливый отказ.
— В таком случае конфискую именем королевы!
Усмехнувшись, Мэйлмют Кид взглянул в угол, где стояли ружья. Англичанин сразу понял, на чьей стороне сила, и повернулся к двери. Однако погонщики явно не спешили в дорогу. Заметив неповиновение, офицер обратился к ним с проклятиями и бранью, обзывая трусливыми бабами. Смуглое лицо старшего из метисов вспыхнуло гневом. Он встал и в четких, недвусмысленных выражениях пообещал, что загонит головную собаку, а когда та свалится, с удовольствием пристрелит ее.
Молодой полицейский собрал остатки сил и с показной бодростью, твердым шагом направился к двери. Все поняли и по достоинству оценили гордое англо-саксонское упрямство, тем более что на усталом лице отразилось мучительное унижение. Тесно прижавшись друг к другу, заиндевевшие хаски лежали в снегу и наотрез отказывались вставать. Обозленные погонщики принялись жестоко стегать хлыстами направо и налево, однако тронуться с места им удалось, лишь обрезав постромки ведущей собаки.
— Лжец! Негодяй! Вор! Хуже индейца! — раздавались со всех сторон возмущенные возгласы, едва за офицером закрылась дверь.
Люди негодовали: Джек Уэстондейл бесцеремонно обманул, сыграв на лучших чувствах и нарушив священное правило Севера, гласившее, что главное достоинство человека — честность.
— И мы еще помогли мерзавцу! Знать бы раньше, что он за птица!
Укоризненные взгляды сосредоточились на Мэйлмюте Киде. Тот вышел из угла, где устраивал на отдых изможденную Бабетту, и молча разлил по кружкам остатки пунша.
— Сегодня холодная ночь, ребята. Жутко холодная. Вы знаете, что такое зимний путь. Знаете, что невозможно поднять собаку, если та выбилась из сил и упала на снег. Вы услышали только одну половину истории. Тот, кто ее поведал, никогда не ел с нами из одного котла и не укрывался одним одеялом. Прошлой осенью Джек Уэстондейл отдал все свои деньги — сорок тысяч — Джо Кастреллу, чтобы тот вложил их в выгодные, надежные канадские акции. Сейчас бы уже стал миллионером. Но пока медлил в Серкле, ухаживая за больным цингой товарищем, что сделал Джо Кастрелл? Пошел к Макфарленду играть в карты и спустил все сорок тысяч, до последнего цента. Утром его нашли на снегу мертвым. А ведь бедняга Джек мечтал уже этой зимой завершить северные дела и вернуться домой — к жене и сынишке, которого еще не видел. Так вот, у Макфарленда он забрал ровно столько, сколько просадил подлец компаньон: сорок тысяч, ни центом более. Вернул свои кровные денежки и вышел из игры. Кто-нибудь возьмется судить человека за подобный поступок?
Мэйлмют Кид внимательно посмотрел на присутствующих, увидел, что лица их смягчились, посветлели, и поднял кружку.
— Так пожелаем же здоровья тому, кто этой ночью в пути. Пусть не оскудеют у него запасы. Не ослабнут собаки. Не отсыреют спички.
— Да хранит его Господь! Да пребудет с ним удача! А королевская полиция пусть катится своей дорогой! — торжествующе заключил Том Беттлз под стук пустых кружек.
По праву священника
Это рассказ о мужчине, который не умел ценить свою жену по достоинству, и о женщине, которая оказала ему слишком большую честь, когда назвала его своим мужем. В рассказе также участвует католический священник-миссионер, который славился тем, что никогда не лгал. Священник этот был неотделим от Юконского края, сросся с ним, те же двое оказались там случайно. Они принадлежали к той породе чудаков и бродяг, из которых одни взмывают вверх на волне «золотой лихорадки», а другие плетутся у нее в хвосте.
Эдвин и Грейс Бентам были из тех, что плелись в хвосте; клондайкская «золотая лихорадка» 97-го года уже давно спала: прокатилась над могучей рекой и улеглась в голодном Доусоне. Юкон «славно поработав», уснул под толстой, в три фута, ледяной простыней, а наши путники только успели добраться до порогов Файф-Фингерз, откуда до «золотого города» оставалось еще много дней пути — и все на север!
Осенью здесь забивали скот в большом количестве, и после этого осталась порядочная куча мясных отбросов. Трое спутников Эдвина Бентама и его жены, поглядев на кучу и наскоро прикинув кое-что в уме, почуяли возможность наживы и решили остаться. Всю зиму торговали они морожеными шкурами и костями, сбывая их владельцам собачьих упряжек. Они запрашивали скромную цену: всего лишь по доллару за фунт (разумеется, без выбора), — а через шесть месяцев, когда возвратилось солнце и Юкон проснулся, надели пояса, тяжелые от зашитого в них золотого песка, и пустились домой, в Южную Страну. Там они проживают и по сию пору, рассказывая всем о чудесах Клондайка, которого и в глаза не видывали.
Эдвин Бентам, лодырь по призванию, уж, верно, принял бы участие в мясной спекуляции, если б не его жена. Играя на тщеславии мужа, она внушила ему, что он принадлежит к тем незаурядным и сильным личностям, которым дано преодолеть все препятствия и добыть золотое руно. Почувствовав себя и в самом деле молодцом, он обменял свою долю костей и шкур на собаку с нартами и повернул лыжи на север. Само собой разумеется, Грейс Бентам не отставала от него ни на шаг; больше того: уже после трех дней сурового пути они поменялись местами — женщина шла впереди, а мужчина — за ней следом по готовой лыжне. Конечно, стоило кому-нибудь показаться на горизонте, как порядок восстанавливался: мужчина шел впереди, женщина сзади. Таким образом, перед путниками, которые появлялись и исчезали как привидения, на безмолвной тропе он сохранял свое мужское достоинство незапятнанным. Бывают и такие мужчины на свете!
Для нашего рассказа нет нужды углубляться в причины, побудившие этих двух людей произнести перед алтарем торжественные клятвы. Достаточно того, что в жизни так бывает, а если мы будем слишком докапываться до сути подобных явлений, то рискуем потерять нашу чудесную веру в то, что принято называть целесообразностью всего сущего.
Эдвин Бентам был мальчик, по какой-то оплошности природы наделенный наружностью взрослого мужчины: такие обычно с наслаждением терзают бабочек, прилежно обрывая им крылышки, и трясутся от страха, завидев какого-нибудь юркого смельчака мальчишку, хотя бы и совсем малыша. За мужественными усами и статной фигурой, под поверхностным лоском культуры и светских манер скрывался эгоист и слюнтяй. Разумеется, он был принят в обществе, состоял в различных клубах; он был из тех, что оживляют своим присутствием светские рауты и с неподражаемым жаром произносят очаровательные пошлости; из тех, что говорят громкие слова и хнычут от зубной боли; из тех, что, женившись на женщине, доставляют ей больше мук и страданий, чем самые коварные соблазнители и охотники до запретных наслаждений. Таких людей мы встречаем чуть ли не каждый день, но редко догадываемся об их подлинной сущности. Лучший способ (не считая брака) раскусить такого человека — это есть с ним из одного котла и укрываться одним одеялом в течение, скажем, недели — срок вполне достаточный.
В Грейс Бентам прежде всего поражала девическая стройность, а при более близком знакомстве перед вами раскрывалась душа, рядом с которой ваша собственная начинала казаться ничтожной и мелкой и которая вместе с тем была наделена всеми элементами вечной женственности. Такова была женщина, которая вдохновляла и ободряла своего мужа в его походе на Север, прокладывая ему дорогу, когда никто не видел, и втихомолку плача оттого, что она женщина и что ей не дано больше сил.
Так прошли эти столь несходные между собой люди весь путь до старого форта Селкерк и дальше — все сто миль унылой снежной пустыни до реки Стюарт. И вот на исходе короткого дня, когда мужчина бросился в снег и захныкал как ребенок, женщина привязала его к нартам и, закусив губу от боли, помогла собаке дотащить его до хижины Мэйлмюта Кида. Хозяина не было дома, но оказавшийся там скупщик, немец Майерс, поджарил им огромные отбивные котлеты из оленины и приготовил постель из свежих сосновых ветвей.
Лейк, Ленгам и Паркер находились в большом волнении, да и было от чего.
— Эй, Сэнди! Послушай, ты можешь отличить филе от вырезки? Да иди же сюда, помоги мне!
Этот вопль о помощи исходил из кладовой позади хижины, где Ленгам безуспешно сражался с мороженой лосиной тушей.
— А я говорю: занимайся посудой, и ни с места! — скомандовал Паркер.
— Послушай, Сэнди, будь другом, сбегай в поселок Миссури и займи у кого-нибудь корицы! — взывал Лейк.
— Скорей, скорей! Да что же ты…
Но тут в кладовке с грохотом посыпались ящики и куски мороженого мяса, заглушив отчаянный призыв Ленгама.
— Послушай, Сэнди, что тебе стоит добежать до Миссури?..
— Оставь его, — перебил Паркер. — Не могу же я месить тесто для лепешек, когда со стола не убрано!
Постояв с минуту в нерешительности, Сэнди вдруг сообразил, что он «человек» Ленгама, с виноватым видом бросил засаленное полотенце и поспешил к своему хозяину на выручку.
Эти многообещающие отпрыски богатых родителей устремились в Северную Страну за славой, предварительно набив себе карманы деньгами и прихватив каждый своего «человека» для услуг. Два других «человека», к счастью для себя, находились в отлучке: их послали к верховьям Уайт-Ривер на розыски каких-то мифических залежей золотоносного кварца, — поэтому Сэнди приходилось обслуживать трех дюжих молодцов, из которых каждый считал себя специалистом в области кулинарии. Уже дважды в это утро казалось, что вся компания распадется, однако разрыва удалось избежать благодаря тому, что каждый из трех рыцарей кастрюльки согласился пойти на уступки. Наконец изысканный обед, плод коллективных усилий, был готов. Джентльмены, чтобы устранить возможность недоразумений в будущем, уселись втроем играть в «разбойника»: победитель снаряжался в весьма ответственную командировку.
Это счастье выпало на долю Паркера. Расчесав волосы на прямой пробор, натянув рукавицы и надев шапку из медвежьего меха, он отправился к жилищу Мэйлмюта Кида. Вернулся же он оттуда в сопровождении Грейс Бентам и самого Мэйлмюта Кида. Грейс Бентам выразила свои сожаления по поводу того, что ее муж не может насладиться их гостеприимством, так как отправился осматривать россыпь у ручья Гендерсона; Мэйлмют Кид еле волочил ноги: он только что вернулся из похода по снежной целине вдоль реки Стюарт. Майерс отказался от приглашения, так как был поглощен новым экспериментом: пытался заквасить тесто с помощью хмеля.
Ну что ж, с отсутствием мужа они могли примириться, тем более что женщина… Они не видели ни одной женщины целую зиму, и появление Грейс Бентам предвещало новую эпоху в их жизни. Молодые люди в свое время окончили колледж, были настоящими джентльменами, и сейчас все трое тосковали по удовольствиям, которых так долго были лишены. Грейс Бентам и сама, вероятно, испытывала такую же тоску: так или иначе, это была первая светлая минута после многих беспросветных недель.
Но только поставили на стол знаменитое блюдо, творение рук искусника Лейка, как раздался громкий стук в дверь.
— О! Мистер Бентам! Заходите, пожалуйста! — сказал Паркер, вышедший к дверям, чтоб посмотреть, кто пришел.
— Моя жена у вас? — грубо оборвал его гость.
— Здесь, здесь! Мы просили Майерса передать, что ждем вас. — Озадаченный странным поведением гостя, Паркер пустил в ход свои самые бархатные интонации. — Что же вы не заходите? Мы так и ждали, что вы вот-вот появитесь, и поставили для вас прибор. Вы как раз поспели к первому блюду.
— Проходи же, милый Эдвин, — прощебетала Грейс Бентам из-за стола.
Паркер посторонился, чтобы пропустить гостя.
— Я пришел за своей женой, — повторил Бентам. В его хриплом голосе послышались неприятные нотки убежденного собственника.
Паркер оторопел. С трудом удержавшись, чтобы не съездить невеже по физиономии, он так и застыл в неловкой позе. Все встали. Лейк совсем растерялся и чуть было не спросил Грейс: «Может быть, останетесь все-таки?»
Потом поднялся прощальный гул: «Очень любезно с вашей стороны…», «Как жаль…», «Ей-богу, с вами как-то веселее стало…», «Нет, право… я вам очень, очень благодарна…», «Счастливо добраться до Доусона» — и все в таком роде.
Под аккомпанемент этих слов жертву закутали в меховую куртку и повели на заклание. Дверь захлопнулась, и трое хозяев грустно уставились на покинутый гостями стол.
— Ч-черт! — В воспитании Ленгама имелись значительные пробелы, вследствие чего его лексикон был однообразен и невыразителен. — Черт, — повторил он, смущенно сознавая все несовершенство этого возгласа и тщетно пытаясь припомнить какое-нибудь более крепкое выражение.
Только умная женщина способна восполнить своими достоинствами многочисленные недостатки ничем не одаренного мужчины, своей железной волей поддержать его нерешительную натуру, вдохнуть в его душу свое честолюбие и подвигнуть его на великие дела. И только очень умная и очень тактичная женщина может проявить при этом столько тонкости, чтобы мужчина, пожиная плоды ее усилий, поверил, что достиг всего сам, своими трудами.
Этого как раз и добивалась Грейс Бентам. Не имея за душой ничего, кроме нескольких фунтов муки да двух-трех рекомендательных писем, она тотчас по прибытии в Доусон принялась усердно выталкивать своего большого младенца на авансцену. Это она растопила каменное сердце грубого невежи, который вершил судьбами в Тихоокеанской компании, и добилась у него кредита в счет будущих удач, однако все документы были оформлены на имя Эдвина Бентама. Это она таскала своего младенца по руслам рек, с одной отмели на другую, заставляя проделывать головокружительные походы по скалистым берегам и горным кряжам, однако все говорили: «Что за энергичный малый этот Бентам!» Это она изучала местность по картам и беседовала с приисковыми старожилами и потом вбивала географические и топографические сведения в его пустую башку, а люди удивлялись тому, как быстро и досконально он узнал край со всеми его особенностями. «Конечно, — говорили они, — жена у него тоже молодчина». И лишь немногие, раскусив, в чем дело, жалели ее и воздавали ей должное.
Вся работа ложилась на Грейс; все награды и похвалы доставались Эдвину. На Северо-Западной территории замужняя женщина не имеет права делать заявку или записывать на свое имя участок, будь то отмель, россыпь или кварцевая жила, поэтому Эдвину Бентаму пришлось пойти самому к уполномоченному по золоту и оформить заявку на 23-й горный участок, Французский холм, второй ряд. А к апрелю они уже намывали золота на тысячу долларов в день, и таким дням не видно было конца.
У подножия Французского холма протекал ручей Эльдорадо, и на одном из прибрежных участков стояла хижина Клайда Уортона. Пока еще он не намывал на тысячу долларов в день, но отвалы у него росли с каждым часом и близилось время, когда в течение одной короткой недели в его желобах должны были осесть сотни тысяч долларов. Он часто сидел у себя в хижине, попыхивая трубкой и предаваясь чудесным грезам (а грезил он отнюдь не об отвалах, ни даже о полутонне золотого песка, хранившегося в громадном сейфе Тихоокеанской компании).
Между тем в хижине на склоне холма Грейс Бентам мыла свою оловянную посуду и, поглядывая на участок под горой, тоже мечтала и тоже отнюдь не об отвалах и не о золотом песке. Эти двое то и дело попадались друг другу навстречу, и неудивительно: ведь тропинки, которые вели на их участки, пересекались, а кроме того, в северной весне есть что-то такое, что располагает людей к общению друг с другом. Однако ни единым взглядом, ни единой обмолвкой не позволили они себе обнаружить то, чем были переполнены их сердца.
Так было вначале. Но вот однажды Эдвин Бентам поднял руку на жену. Все мальчишки таковы: сделавшись одним из королей Французского холма, он возомнил о себе и позабыл все, чем был обязан своей жене. Узнав об этом в тот же день, Уортон подстерег Грейс Бентам на тропинке и обратился к ней с несвязной, но горячей речью. Она была очень счастлива, хоть и не стала его слушать, и взяла с него обещание никогда не говорить ей подобных глупостей. Ее время еще не пришло.
Но вот солнце пустилось в обратный путь на север, полночный мрак сменился стальным блеском рассвета, снег начал таять, через заледеневшие пороги вновь хлынула вода, и старатели приступили к промывке. Желтая глина и куски горной породы дни и ночи напролет проходили по круто наклоненным желобам, оставляя щедрую награду сильным людям из Южной Страны. В эту-то горячую пору и пробил час для Грейс Бентам.
Этот час наступает в жизни каждого мало-мальски живого человека. Иные ведь безгрешны не оттого, что так уж дорожат добродетелью, а просто по лени. Те же из нас, кому приходилось поддаваться искушению, знают, что это такое.
В то время как Эдвин Бентам стоял у стойки бара в Форксе и глядел на весы, на которых лежал его мешочек с золотым песком — увы, сколько этого песка перекочевало уже через сосновую стойку! — Грейс Бентам спустилась с холма и проскользнула в хижину Клайда Уортона. Ждал ее Уортон в этот час или нет, не все ли равно? А вот если бы отец Рубо не увидел ее и не свернул в сторону с главной тропы, можно было бы избежать многих ненужных мучений и долгих месяцев томительного ожидания.
— Дитя мое…
— Погодите, отец Рубо! Я уважаю вас, хоть и не придерживаюсь вашей веры. Но я не позволю вам встать между этой женщиной и мной.
— Вы понимаете, на что идете?
— Понимаю ли я? Да если бы сам всемогущий Господь Бог явился ко мне вместо вас, чтобы ввергнуть в геенну огненную, я бы не отступил ни на шаг!
Уортон усадил Грейс на табурет, сам встал подле нее в воинственной позе и обратился к священнику:
— Сядьте вон на тот стул и молчите. Сейчас моя очередь, а следующий ход будет ваш.
Отец Рубо вежливо поклонился и сел, поскольку был человек уступчивый и умел ждать. Придвинув себе другой табурет, Уортон сел рядом с Грейс и стиснул ее руку в своей.
— Так ты любишь меня? Правда? И ты увезешь меня отсюда?
По лицу ее было видно, что ей хорошо и покойно с ним, что она наконец обрела приют и защиту.
— Ну конечно же, дорогая! Или ты забыла, что я тебе говорил?
— Но разве это возможно? Как же промывка?
— Стану я думать о промывке! Да я могу поручить это дело хотя бы вот отцу Рубо! Я могу попросить его доставить золотой песок компании.
— И я его больше никогда не увижу!
— Какая потеря!
— Уехать… Нет, Клайд, я не могу! Не могу, понимаешь?
— Ну, успокойся же, милая! Конечно же, уедем. Положись во всем на меня. Вот только соберем кой-какие пожитки и сейчас же отправимся…
— А если он сюда придет?
— Я переломаю ему все…
— Нет-нет, Клайд! Пожалуйста, без драки! Обещай же мне…
— Ну ладно. Я просто скажу рабочим, чтобы его выкинули с моего участка. Они видели, как он обходится с тобой, и сами не слишком-то любят его.
— Ах нет, только не это! Не причиняй ему боли!
— Что же ты хочешь? Чтобы я спокойно смотрел, как он тебя уведет?
— Н-нет, — сказала она полушепотом, нежно поглаживая его руку.
— Тогда предоставь действовать мне и ни о чем не беспокойся. Он останется цел, ручаюсь тебе! Он-то небось не задумывался, больно тебе или нет! В Доусон нам заезжать незачем: я дам туда знать, и кто-нибудь снарядит для нас лодку и пригонит вверх по Юкону. А мы тем временем перевалим через кряж и спустимся на плотах по Индейской реке, навстречу им. Потом…
— Что ж потом?
Ее голова лежала у него на плече. Их голоса замирали, каждое слово было лаской. Священник начал беспокойно ерзать на стуле.
— А потом? — повторила она.
— Что же потом? Будем плыть вверх, вверх по течению, затем волоком через пороги Уайтхорс и Ящичное ущелье.
— А дальше?
— Дальше по реке Шестидесятимильной, потом пойдут озера, Чилкут, Дайя, а там — и Соленая Вода.
— Но, милый, я ведь не умею управляться с багром…
— Глупенькая! Мы возьмем с собой Ситку Чарли: он знает, где пройдет лодка и где устроить привал, к тому же это лучший попутчик, какого я знаю, даром что индеец. От тебя потребуется лишь одно — сидеть в лодке, петь песни и разыгрывать Клеопатру да еще сражаться с крылатыми полчищами… Впрочем, нет, нам ведь повезло: комаров еще нет.
— Дальше, дальше что, о, мой Антоний?
— А дальше — пароход, Сан-Франциско и весь белый свет! И мы больше никогда не вернемся в эту распроклятую дыру. Только подумай! Весь мир к нашим услугам — поезжай куда хочешь! Я продам свою долю. Да знаешь ли ты, что мы богаты? Уолдвортский синдикат даст полмиллиона за мой участок, да у меня еще вдвое больше этого в сейфе Тихоокеанской компании и в отвалах. В тысяча девятисотом году мы с тобой съездим в Париж, на всемирную выставку. Мы можем поехать даже в Иерусалим, если ты только пожелаешь. Мы купим итальянское палаццо, и ты можешь там разыгрывать Клеопатру сколько твоей душе будет угодно. Нет, ты у меня будешь Лукрецией, Актеей, кем тебе только захочется, моя дорогая! Только смотри не вздумай…
— Жена Цезаря должна быть выше подозрений!
— Разумеется, но…
— Но я не буду твоей женой, мой милый, да?
— Я не это хотел сказать.
— Но ты ведь будешь меня любить как жену, и никогда, никогда… Ах, я знаю, ты окажешься таким же, как все мужчины. Я тебе надоем, и… и…
— Как не стыдно! Я…
— Обещай мне!
— Да! Да! Я обещаю!
— Ты так легко это говоришь, мой милый. Откуда ты знаешь? А я? Я так мало могу тебе дать, но это так много! Ах, Клайд! Обещай же, что ты не разлюбишь меня!
— Ну вот! Что-то ты рано начинаешь сомневаться. Сказано же: «Пока смерть не разлучит нас».
— Подумать только — эти самые слова я когда-то говорила… ему, а теперь…
— А теперь, мое солнышко, ты не должна больше об этом думать. Конечно же, я никогда-никогда…
Тут впервые их губы затрепетали в поцелуе. Отец Рубо, который все это время внимательно глядел в окно на дорогу, наконец не выдержал: кашлянул и повернулся к ним.
— Ваше слово, святой отец!
Лицо Уортона пылало огнем первого поцелуя. В голосе его, когда он уступил свое место, звенели нотки торжества. Он ни на минуту не сомневался в исходе. Не сомневалась и Грейс — это было видно по улыбке, сиявшей на ее лице, когда она повернулась к священнику.
— Дитя мое, — начал священник, — сердце мое обливается кровью за вас. Ваша мечта прекрасна, но ей не суждено сбыться.
— Почему же нет, святой отец? Я ведь дала свое согласие.
— По неведению, дитя мое! Вы не подумали о клятве, которую произнесли перед лицом Господа Бога, о клятве, которую вы дали тому, кого назвали своим мужем. Мой долг — напомнить вам о святости этой клятвы.
— А если я, сознавая всю святость клятвы, все равно намерена ее нарушить?
— Тогда Бог…
— Который? У моего мужа свой бог, и этого бога я не желаю почитать. И, верно, таких богов немало.
— Дитя! Возьмите назад ваши слова! Ведь вы не хотели это сказать, правда? Я все понимаю. Мне самому пришлось пережить нечто подобное… — На мгновение священник перенесся в свою родную Францию, и образ другой женщины, с печальным лицом и глазами, исполненными тоски, заслонил ту, что сидела перед ним на табурете.
— Отец мой, неужели Господь покинул меня? Чем я грешней других? Я столько горя вынесла с моим мужем; неужели и дальше страдать? Неужели я не имею права на крупицу счастья? Я не могу… не хочу возвращаться к нему!
— Не Бог тебя покинул, а ты покинула Бога. Возвратись. Возложи свое бремя на него, и тьма рассеется. О, дитя мое!..
— Нет, нет! Все это уже бесполезно. Я вступила на новый путь и уже не поверну обратно, что бы ни ожидало меня впереди. А если Бог покарает меня, пусть, я готова. Где вам понять меня? Ведь вы не женщина.
— Мать моя была женщиной.
— Да, но…
— Христос родился от женщины.
Она ничего не ответила. Воцарилось молчание. Уортон нетерпеливо подергивал ус, не спуская глаз с дороги. Грейс облокотилась на стол, и лицо ее выражало решимость. Улыбка пропала. Отец Рубо решил испробовать другой путь.
— У вас есть дети?
— Ах как я мечтала о них когда-то! Теперь же… Нет, у меня нет детей, и слава богу.
— А мать?
— Мать есть.
— Она вас любит?
— Да, — проговорила она едва слышно.
— А брат?.. Впрочем, это не важно, он мужчина. Сестра есть?
Дрожащим голосом, опустив голову, она произнесла:
— Да.
— Моложе вас? На много?
— На семь лет.
— Хорошенько ли вы взвесили все? Подумали о них: о матери, о сестре? Она стоит на самом пороге своей женской судьбы, и этот ваш опрометчивый поступок может роковым образом сказаться на ее жизни. Хватит ли у вас духа прийти к ней, посмотреть на ее свежее юное личико, взять ее руку в свою, прижаться щекой к ее щеке?
Слова священника вызвали рой ярких образов в ее сознании.
— Не надо, не надо! — закричала Грейс, съежившись, как собака, над которой занесли плеть.
— Рано или поздно вам придется взглянуть правде в лицо. Зачем же откладывать?
В глазах его светилось сострадание, но их она не видела; лицо же его, напряженное, нервно подергивающееся, выражало непреклонность. Взяв себя в руки и с трудом удерживая слезы, она подняла голову.
— Я уеду. Они меня больше никогда не увидят и со временем забудут. Я сделаюсь для них все равно что мертвая… И… и я уеду с Клайдом… сегодня же…
Казалось, это был ее окончательный ответ. Уортон шагнул было к ним, но священник остановил его движением руки.
— Вы хотели иметь детей?
Молчаливый кивок.
— Вы молились о том, чтобы у вас были дети?
— Не раз.
— А сейчас вы подумали, что будет, если у вас появятся дети?
Отец Рубо бросил взгляд на мужчину, стоящего у окна.
Лицо женщины озарилось радостью, но в ту же минуту она поняла, что означал этот вопрос. Она подняла руку, как бы моля о пощаде, но священник продолжил:
— Представьте, что вы прижимаете к груди невинного младенца. Мальчика! К девочкам свет менее жесток. Да ведь самое молоко в вашей груди обратится в желчь! Как вам гордиться, как радоваться на сына, когда другие дети…
— О, пощадите! Довольно!
— За грехи родителей…
— Довольно! Я вернусь! — Она припала к ногам священника.
— Ребенок будет расти, не ведая зла, покуда в один прекрасный день ему не швырнут в лицо страшное слово…
— Господи! О господи!
Женщина в отчаянии опустилась на колени, и священник со вздохом поднял ее. Уортон хотел было подойти к ней, но она замахала на него рукой.
— Не подходи ко мне, Клайд! Я возвращаюсь к мужу!
Слезы так и струились по ее щекам, но она не пыталась вытирать их.
— После всего, что было? Ты не смеешь! Я не пущу тебя!
— Не трогай меня! — крикнула Грейс, отстраняясь и дрожа всем телом.
— Нет, ты моя! Слышишь? Моя!
Он резко повернулся к священнику.
— Какой же я дурак, что позволил вам читать тут проповеди! Благодарите Бога, что на вас священный сан, а не то бы я… Да-да, я знаю, вы скажете: право священника… Ну что ж, вы воспользовались им. А теперь убирайтесь подобру-поздорову, пока я не забыл, кто вы и что вы!
Отец Рубо поклонился, взял женщину за руку и направился с ней к дверям, но Уортон загородил им дорогу.
— Грейс! Ты ведь говорила, что любишь меня!
— Говорила.
— А сейчас ты любишь меня?
— Люблю.
— Повтори еще раз!
— Я люблю тебя, Клайд, люблю!
— Слышал, священник? — воскликнул Уортон. — Ты слышал, что она сказала, и все же посылаешь ее с этими словами на устах обратно к мужу, где ее ждет ад, где ей придется лгать всякую минуту своей жизни!
Отец Рубо вдруг втолкнул женщину во внутреннюю комнату и прикрыл за ней дверь.
— Ни слова! — шепнул он Уортону, усаживаясь на табурет и принимая непринужденную позу. — Помните: это ради нее.
Раздался резкий стук в дверь, затем поднялась щеколда и вошел Эдвин Бентам.
— Моей жены не видали? — спросил он после обмена приветствиями.
Оба энергично замотали головой.
— Я заметил, что ее следы ведут от нашей хижины вниз, — продолжил Эдвин осторожно. — Затем они видны на главной тропе и обрываются как раз у поворота к вашему дому.
Они выслушали его объяснения с полным безразличием.
— И я… я подумал, что…
— Что она здесь? — прогремел Уортон.
Священник взглядом заставил его успокоиться.
— Вы видели, что ее следы ведут в эту хижину, сын мой?
Хитрый отец Рубо! Еще час назад, когда шел сюда по той же самой дорожке, он позаботился затоптать следы.
— Я не стал разглядывать… — Кинув подозрительный взгляд на дверь, ведущую в другую комнату, он перевел его на священника.
Тот покачал головой, но Бентам все еще колебался.
Сотворив про себя коротенькую молитву, отец Рубо поднялся с табурета и двинулся к двери.
— Ну, если вы мне не верите…
Священники не лгут. Эдвин Бентам часто слышал эту истину и не сомневался в ее непреложности.
— Что вы, святой отец! — сказал он поспешно. — Просто я не пойму, куда это запропастилась моя жена, и подумал, что, может быть… Ах, верно, она пошла к миссис Стентон во Французское ущелье. Прекрасная погода, не правда ли? Слыхали новость? Мука подешевела: теперь фунт идет за сорок центов, — и, говорят, чечако целым стадом двинулись вниз по реке. Однако мне пора. Прощайте!
Дверь захлопнулась. Они глядели в окно, вслед Эдвину Бентаму, который направился во Французское ущелье продолжать свои розыски.
Через несколько недель, как только спало июньское половодье, два человека сели в лодку, оттолкнулись от берега и набросили канат на плывущую в реке корягу; канат натянулся, и утлое суденышко поплыло вперед как на буксире. Отец Рубо получил предписание покинуть верховье и вернуться к своей смуглой пастве в Минук. Там появились белые люди, и с их приходом индейцы забросили рыбную ловлю и стали усердно поклоняться известному божеству, нашедшему временное пристанище в несметных количествах черных бутылок. Мэйлмют Кид сопутствовал священнику, так как у него тоже были кое-какие дела в низовьях.
Только один человек во всей Северной Стране знал Поля Рубо, не миссионера-священника, не «отца Рубо», а Поля Рубо, простого смертного. Этот человек был Мэйлмют Кид. Только перед ним отец Рубо забывал свой священнический сан и представал во всей своей духовной наготе. Что же в этом удивительного? Эти два человека знали друг друга. Разве они не делились последней рыбешкой, последней щепоткой табаку, последней и сокровеннейшей мыслью — то на пустынных просторах Берингова моря, то в убийственных лабиринтах Великой дельты, то во время поистине ужасающего зимнего перехода от мыса Барроу к Поркьюпайн.
Отец Рубо, попыхивая своей видавшей виды трубкой, глядел на алый диск солнца, которое угрюмо нависло над северным горизонтом. Мэйлмют Кид завел часы. Была полночь.
— Не стоит унывать, друг! — Кид, очевидно, продолжал ранее начатый разговор. — Уж, верно, Бог простит подобную ложь. Скажу я словами человека, который всегда знает, что сказать:
Если слово она проронила — молчанья храни печать,
И клеймо презренной собаки тому, кто не мог молчать!
Если Герворд беда угрожает, а спасет ее море лжи, —
Лги, покуда язык не отсохнет, а имеющий уши жив.
Отец Рубо вынул трубку изо рта и задумался:
— Он хорошо сказал, ваш поэт, но не это меня сейчас мучает. И ложь и кара за нее в руке Божьей, но… но…
— Но что же? Ваша совесть должна быть чиста.
— Нет, Кид. Сколько я ни думаю об этом, а факт остается фактом. Я все знал и все же заставил ее вернуться.
Звонкая песня зарянки раздалась на лесистом берегу, откуда-то из глубины донесся приглушенный зов куропатки, в затоне с громким плеском вошел в воду лось; два человека в лодке молча курили.
Мудрость снежной тропы
Ситка Чарли достиг недостижимого. Индейцев, которые не хуже его владели бы мудростью тропы, еще можно было встретить, но только один Ситка Чарли постиг мудрость белого человека, его закон, его кодекс походной чести. Все это ему далось, однако, не сразу. Ум индейца не склонен к обобщениям, и нужно, чтобы накопилось много фактов и чтобы факты эти часто повторялись, прежде чем он поймет их во всем их значении. Ситка Чарли с самого детства толкался среди белых, а когда возмужал, решил совсем уйти от своих братьев по крови и навсегда связал свою судьбу с белыми. Но и тут, несмотря на все свое уважение — можно сказать, преклонение перед могуществом белых, над которым без конца размышлял, — он долго еще не мог уяснить себе скрытую сущность этого могущества — закон и честь, и только многолетний опыт помог ему окончательно разобраться в этом. Поняв же закон белых, он, человек другой расы, усвоил его лучше любого белого человека. Так он, индеец, достиг недостижимого.
Все это породило в нем некоторое презрение к собственному народу. Обычно он старался скрывать это презрение, но сейчас оно проявилось в многоязычном каскаде проклятий, обрушившемся на головы Ка-Чукте и Гоухи. Они стояли перед ним точно две собаки, которым трусость мешает напасть, между тем как волчья сущность не позволяет спрятать клыки. Вид у обоих, да и у Ситки Чарли тоже, был такой, что краше в гроб кладут: кожа да кости, на скулах омерзительные струпья от жестоких морозов, местами потрескавшиеся, местами затянувшиеся, в глазах зловещий огонь, порожденный голодом и отчаянием. Когда люди дошли до подобного состояния, им нет дела до закона и чести, а значит, доверять им нельзя. Ситка Чарли это знал, потому-то десять дней назад, когда было решено оставить кое-что из походного снаряжения, заставил их побросать ружья. Теперь во всем отряде оставалось всего лишь два ружья: одно у самого Ситки Чарли, другое у капитана Эппингуэлла.
— А ну-ка разведите костер, живо! — скомандовал Ситка Чарли, доставая драгоценную спичечную коробку и бересту.
Индейцы мрачно принялись собирать сухие сучья и валежник. Они были очень слабы, устраивали частые передышки и, наклоняясь за сучьями, с трудом удерживались на ногах; их колени дрожали и стукались одно о другое как кастаньеты. Каждый раз, доковыляв до костра, они останавливались, чтобы перевести дух, как тяжелобольные или смертельно усталые люди. Взгляд их то тускнел, выражая тупое, терпеливое страдание, то загорался исступленной жаждой жизни, которая, казалось, вот-вот прорвется неистовым воплем, лейтмотивом всего сущего: «Я хочу жить! Я, я, я!»
Внезапно поднявшийся с юга ветерок больно щипал лицо и руки, а раскаленные иглы мороза проникали до самых костей, впиваясь в тело сквозь меховую одежду. Поэтому, когда костер разгорелся как следует и снег вокруг начал подтаивать, Ситка Чарли заставил своих товарищей помочь ему в устройстве защитного полога. Это было весьма примитивное сооружение — попросту говоря, обыкновенное одеяло, которое натянули с подветренной стороны костра примерно под углом в сорок пять градусов к земле. Полог этот все же защищал от пронизывающего ветра и отражал тепло, направляя его на сидящих вокруг костра. Затем, чтобы не сидеть прямо на снегу, индейцы набросали еловых ветвей. Выполнив эту работу, они занялись своими ногами. Заледеневшие мокасины сильно истрепались в пути, острый лед речных заторов превратил их в лохмотья. Меховые носки были в таком же состоянии, а когда оттаяли настолько, что их стало можно стащить, обнажились мертвенно-бледные пальцы ног в разных стадиях обмороженности, красноречиво поведав несложную историю похода.
Оставив Ка-Чукте и Гоухи сушить у костра обувь, Ситка Чарли повернул лыжи и пошел обратно по тропе. Он и сам был бы рад посидеть у костра и дать отдых своему измученному телу, но это было бы противно закону и чести. Он шагал по замерзшей равнине, и в каждом шаге был словно вопль протеста, в каждом мускуле — призыв к бунту. Его нога то и дело ступала на хрупкий лед, только что затянувший промоины, и тогда нужно было не мешкая перепрыгивать на другую льдину. Смерть в таких местах бывает мгновенной и легкой, но Ситка Чарли не желал умирать.
Тревога, которая постепенно нарастала в нем, рассеялась, как только из-за поворота реки показались ковыляющие фигуры двух индейцев. Они с трудом волочили ноги и тяжело дышали, точно несли тяжелую ношу, хотя в их заплечных мешках было всего несколько фунтов клади. Ситка Чарли набросился на индейцев с расспросами, и, видимо, их ответы успокоили его. Он поспешил дальше. Навстречу шли трое белых — двое мужчин вели под руки женщину. Они тоже брели как пьяные, от усталости у них тряслись руки и ноги, однако женщина старалась не слишком опираться на своих спутников и двигаться без их помощи. На лице Ситки Чарли мелькнула радость, когда он увидел ее. Миссис Эппингуэлл вызывала у него чувство глубокой симпатии и уважения. На своем веку он перевидал много белых женщин, но никогда еще ему не доводилось идти с какой-нибудь из них по снежной тропе. Когда капитан Эппингуэлл впервые заговорил с ним об этом рискованном предприятии, предложив принять участие в походе, индеец хмуро покачал головой. Он знал, что прокладывать новый путь через унылые просторы Северной Страны было делом, которое даже от мужчин требовало предельного напряжения сил. Услышав же, что их собирается сопровождать жена капитана, он решительно отказался от какого бы то ни было участия в этом предприятии. Добро бы это была индианка, но женщина из Южной Страны… нет, нет, все они неженки и белоручки, и такой поход им не под силу.
Но Ситка Чарли не знал, с кем имеет дело. Еще пять минут назад он и в мыслях не имел согласиться, но вот подошла она. Ее чудесная улыбка околдовала его, четкая английская речь поразила слух; она поговорила с ним по-деловому, не прибегая ни к просьбам, ни к уговорам, и Ситка Чарли тут же сдался. Если бы он прочел в ее глазах мольбу или вкрадчивость, если бы уловил в голосе малейшую дрожь, если бы почувствовал, что она рассчитывает на свое женское обаяние, Ситка Чарли оказался бы тверже стали, но ее ясный пытливый взгляд, звонкий решительный голос, полнейшая искренность и манера держаться с ним просто, как с равным, вскружили ему голову совершенно. Он почувствовал, что перед ним женщина особой породы, и уже в первые дни пути понял, отчего мужчины, родившиеся от подобных женщин, сделались повелителями морей и суши и отчего мужчины, рожденные женщинами его племени, не могли против них устоять. Неженка и белоручка — это она-то! Изо дня в день наблюдал он ее, усталую, измученную и все же несдающуюся, и повторял в уме эти слова: «Неженка и белоручка». Он смотрел, как с утра до ночи, не зная усталости, мелькают перед ним ее ноги, которым бы ходить по утоптанным дорожкам в солнечных краях, не ведая ни ноющей боли от мокасин, ни ледяных поцелуев мороза; смотрел — и не мог надивиться. Она дарила всех своей приветливой улыбкой, для самого последнего носильщика находила словечко одобрения. Надвигалась полярная ночь, но упорство и решимость этой женщины, казалось, только возрастали с наступающей темнотой. Когда Гоухи и Ка-Чукте, которые хвастали, что знают дорогу как собственный вигвам, признались в конце концов, что сбились с пути, среди проклятий, обрушившихся на них, один голос, голос женщины, поднялся в их защиту. В ту ночь она пела своим спутникам, и от ее песни позабылась усталость и вселилась новая надежда в их сердца. Когда съестные припасы стали подходить к концу и каждый крохотный кусок был на учете, она восстала против ухищрений своего мужа и Ситки Чарли, требуя, чтобы ей выделяли ровно столько же, сколько остальным, — ни больше ни меньше.
Ситка Чарли гордился дружбой с этой женщиной. С ее появлением жизнь его стала богаче, он обрел новые горизонты. Сам себе наставник, он привык идти своим путем, ни на кого не оглядываясь. Он воспитал себя, опираясь на правила, которые сам же и выработал, не прислушиваясь ни к чьим мнениям, кроме собственного. И вот впервые появилась какая-то сила извне и вызвала к жизни все лучшее, что в нем таилось. Взгляд одобрения этих ясных глаз, слово благодарности, произнесенное этим звонким голосом, неуловимое движение губ, складывающихся в эту изумительную улыбку, — и Ситка Чарли в течение долгих часов пребывал на седьмом небе. Она вдохновляла его, поднимала в собственных глазах; он научился гордиться тем, что так глубоко усвоил мудрость тропы. Они с миссис Эппингуэлл вдвоем поддерживали дух у приунывших товарищей.
Лица всех троих прояснились при виде Ситки Чарли — ведь он был их единственной опорой в пути. Как всегда невозмутимый, привыкший скрывать под железной маской безразличия равно и радость и боль, Ситка Чарли осведомился об остальных членах отряда, сообщил, сколько осталось идти до костра, и продолжил путь. Вскоре ему попался навстречу индеец: шел, прихрамывая, один и без поклажи; губы его были плотно сжаты, в глазах застыла боль — в ногах в последней схватке со смертью еще пульсировала жизнь. Все, что можно было для него сделать, было сделано, но в конечном счете слабый и неудачливый гибнет. Ситка Чарли видел, что дни индейца сочтены: долго он все равно протянуть не мог, — и, бросив на ходу несколько суровых слов утешения, пошел дальше. После этого ему повстречались еще два индейца — те, которым Ситка Чарли поручил вести Джо, четвертого белого человека в их отряде, — но они его бросили. Ситке Чарли было достаточно одного взгляда, чтобы понять по какой-то неуловимой свободе движений, что индейцы вышли из повиновения, и потому он не был застигнут врасплох, когда в ответ на приказ вернуться за белым в руках у индейцев сверкнули охотничьи ножи. Какое убогое зрелище — три слабых человеческих существа меряются своими жалкими силенками среди просторов могучей природы! Двое были вынуждены отступить под ударами, которые наносил им третий прикладом ружья. Индейцы, как побитые собаки, поплелись обратно, а через два часа все они — Джо, поддерживаемый с двух сторон индейцами, и Ситка Чарли, замыкавший шествие, — подошли к костру, где остальные члены отряда жались к огню под защитой полога.
Когда были проглочены скудные порции пресных лепешек, Ситка Чарли сказал:
— Несколько слов, друзья мои, прежде чем лечь спать. — Он обратился к индейцам на их родном языке, так как уже сообщил белым содержание своей речи. — Несколько слов, друзья мои, для вашей же пользы: может, они помогут вам сохранить жизнь. Я дам вам закон, и тот, кто нарушит его, будет сам виновен в своей смерти. Мы перешли горы Молчания и сейчас идем по верховьям реки Стюарт. Может быть, нам остался всего лишь один сон в пути, может быть, два-три или даже много снов, но так или иначе мы дойдем до людей с Юкона, у которых много еды. Так вот, мы должны соблюдать закон. Сегодня Ка-Чукте и Гоухи, которым я приказал прокладывать лыжню, забыли о том, что они мужчины, и убежали как малые дети. Ну что ж, они забыли, забудем и мы на этот раз! Но отныне пусть они не забывают. Если же они снова забудут… — Тут он с нарочитой небрежностью погладил ствол ружья. — Завтра они понесут муку, и поведут белого человека Джо, и будут следить за тем, чтобы он не остался лежать на тропе. Я вымерил, сколько здесь чашек муки, и если к вечеру пропадет хотя бы унция… Понятно? Кое-кто еще забыл сегодня: Оленья Голова и Три Лосося оставили белого человека Джо одного на снегу. Пусть и они не забывают больше. Как только забрезжит день, они отправятся вперед прокладывать лыжню. Вы слышали закон — смотрите же не нарушайте его.
Как ни старался Ситка Чарли, ему не удавалось заставить свой отряд идти след в след. От Оленьей Головы и Трех Лососей, которые шли в авангарде, прокладывая лыжню, до замыкавших шествие Ка-Чукте, Гоухи и Джо он растянулся чуть не на милю. Каждый брел, падал, чтобы перевести дух, и снова вставал. Они подвигались вперед, напрягая остатки сил, то и дело останавливаясь, и всякий раз, когда они думали, что окончательно выдохлись, оказывалось, что каким-то чудом они все-таки могут еще идти, что силы их не совсем еще иссякли. Всякий раз, упав, человек думал, что ему уже не встать, и, однако, вставал, и падал снова, и еще раз вставал. Человеческая воля побеждала изнемогающую плоть, но каждая одержанная победа таила в себе трагедию. Индеец с отмороженной ногой уже не шел, а полз: на четвереньках, почти не останавливаясь, — ибо знал цену, которую мороз взыщет с него за передышку. Даже у миссис Эппингуэлл улыбка словно застыла на губах, и она смотрела вперед невидящим взглядом. Она часто останавливалась, прижимала к груди руку в меховой рукавице: не хватало дыхания, и кружилась голова.
Белый человек Джо находился по ту сторону страданий: уже не молил, чтобы его оставили в покое, и не взывал к смерти, а был кроток и ни на что не жаловался, — бред избавил его от страданий. Ка-Чукте и Гоухи тащили его без всяких церемоний, награждая свирепыми взглядами, а иной раз и тумаками. Они считали себя жертвой величайшей несправедливости. Их сердца были полны страха и жгучей ненависти. Этот человек ослаб, так почему они должны тратить на него свои последние силы? Повиноваться означало для них верную смерть; взбунтоваться… Но тут они вспомнили Ситку Чарли, его закон, его ружье.
С наступлением сумерек Джо падал все чаще и чаще, и поднимать его становилось с каждым разом все тяжелее; они начали сильно отставать. Индейцы так ослабли под конец, что стали уже валиться в снег вместе с ним. А между тем на спине, за плечами — жизнь, тепло! В мешках с мукой заключалась животворящая сила. Не думать об этом было невозможно, и то, что случилось, должно было неминуемо случиться. Они устроили привал возле большой партии сплавного леса, которую затерло льдами. Дрова — их было несколько тысяч кубических футов, — казалось, только и ждали спички. А совсем близко поблескивала в проруби вода. Ка-Чукте и Гоухи взглянули на дрова, затем на воду, потом посмотрели друг другу в лицо. Они не обменялись ни единым словом. Гоухи разжег костер; Ка-Чукте наполнил жестянку водой и согрел ее на огне. Джо лепетал на непонятном языке о непонятных делах, творившихся в далеком, чуждом им краю. Размешав муку в тепловатой воде, они приготовили себе жидкую кашицу и выпили одну за другой несколько чашек. Они не подумали угостить Джо, но Джо не обижался; Джо ни на что больше не обижался. Он даже не обижался на свои мокасины, которые тихо тлели и дымились на угольках от костра.
Вокруг пирующих падал легкий искрящийся снег — мягко, ласково, обволакивая их плотной белой мантией. Много еще троп исходили бы они, если бы волею судеб не прекратился снегопад и небо не очистилось от туч. Каких-нибудь десять минут, и они были бы спасены! Оглянувшись, Ситка Чарли увидал столб дыма от костра, все понял и посмотрел вперед, туда, где шагали самые стойкие, где шла миссис Эппингуэлл.
— Итак, друзья мои, вы опять забыли, что вы мужчины? Хорошо. Очень хорошо. Двумя ртами меньше.
С этими словами Ситка Чарли завязал мешок с остатками муки и пристегнул его к своему вещевому мешку. Затем он принялся изо всех сил толкать несчастного Джо, пока боль не вывела беднягу из блаженного оцепенения и не заставила его с трудом подняться на ноги. Ситка Чарли поставил его на лыжню, слегка подтолкнул, и Джо пошел. Индейцы попытались было улизнуть.
— Стой, Гоухи! И ты, Ка-Чукте! Или мука придала вашим ногам столько сил, что уж и быстрокрылый свинец вас не догонит? Закон не обманешь. Покажите же, что вы мужчины, и радуйтесь, что умираете сытыми. Встаньте рядом, спиной к бревнам!.. Ну!
Индейцы повиновались без слов, без страха, ибо человек страшится будущего, а не настоящего.
— У тебя, Гоухи, есть жена и дети и вигвам из оленьих шкур на земле племени чиппева. Как ты хочешь распорядиться ими?
— Узнай у капитана, что принадлежит мне, и отдай все моей жене — одеяла, бусы, табак и ящик, который издает чудные звуки, похожие на разговор белого человека. Скажи, что я встретил смерть в пути, но не рассказывай, как это случилось.
— А ты, Ка-Чукте? У тебя ведь нет ни жены, ни детей…
— У меня есть сестра, жена агента фактории в Ко-шиме. Он бьет ее, ей плохо с ним. Дай ей все, что принадлежит мне по контракту, и скажи, чтобы возвращалась к своей родне. А если сам он тебе попадется и ты захочешь оказать мне услугу — знай, что ему следовало бы умереть. Он ее бьет, и она его боится.
— Согласны ли вы принять законную смерть?
— Согласны.
— Прощайте же, дорогие друзья! Да попадут ваши души в теплое жилье, да воссядут они возле полных котлов!
С этими словами он вскинул ружье, и тишина огласилась многократным эхо. Едва умолкли последние раскаты, как в ответ издалека послышались ружейные выстрелы. Ситка Чарли вздрогнул. Выстрелов было несколько, а он знал, что во всем отряде только у одного человека, кроме него, имелось ружье. Кинув быстрый взгляд на тех, что неподвижно лежали на снегу, он с горькой усмешкой подумал о мудрости тропы и быстро зашагал навстречу людям с Юкона.
Жена короля
I
В те дни, когда Северная Страна была еще молодой, принятый в ней кодекс личных и гражданских добродетелей отличался простотой и краткостью. Когда бремя домашних забот становилось невмоготу, а унылое одиночество у вечернего камелька порождало могучий протест, искатель приключений из Южной Страны шел, за неимением лучшего, в индейский поселок, вносил установленную плату и брал себе в жены одну из дочерей племени. Для той, на кого падал его выбор, это было предвкушением райского блаженства, ибо надо признать, что белые мужья обходились с женами гораздо нежней и заботливей, чем индейцы. Белый мужчина оставался доволен сделкой, да и индейцам, по правде сказать, было не на что жаловаться. Продав дочь или сестру за несколько хлопчатобумажных одеял и старенькое ружьишко и обменяв теплые меховые шкурки на жиденький ситчик и скверное виски, сын земли бодрым шагом шел навстречу смерти, которая подстерегала его то в виде скоротечной чахотки, то какого-нибудь другого, столь же безошибочно действующего недуга, завезенного в его страну в числе прочих благ высшей цивилизации.
В эту-то эпоху аркадской простоты нравов Кел Галбрейт и странствовал по Северной Стране, но в дороге заболел и был вынужден остановиться где-то в районе Нижней реки. Его появление внесло приятное разнообразие в жизнь добрых сестер из миссии Святого Креста, которые приютили больного и принялись его лечить. Они, конечно, и представить себе не могли, какой огонь пробегал по жилам больного от их ласковых забот, от каждого прикосновения нежных ручек. Странные мысли начали одолевать Кела Галбрейта, настойчивые, неотвязные. Тут-то и попалась ему на глаза воспитанница миссии Магдалина, но он и вида не подал, решив выждать до поры до времени. С наступлением весны он немного окреп и, когда солнце стало вновь чертить свой огненный круг на небесах и земля ожила в радостном трепете, собравшись с силами, двинулся в путь.
Воспитанница миссии Магдалина была сирота. Ее белый отец, повстречавшись как-то раз на тропе с медведем, не проявил достаточного проворства, и это стоило ему жизни. Мать ее — индианка, оставшись без мужчины, который пополнял бы ее зимние припасы, пошла на рискованный эксперимент: решила дожидаться нереста лососей, имея всего лишь пятьдесят фунтов муки да фунтов двадцать пять бекона. После этого осиротевшую Чук-Ра отправили на воспитание к добрым сестрам, которые и окрестили ее Магдалиной.
Но все же родня у Магдалины была, и самым близким по крови доводился ей дядюшка — беспутный человек, окончательно подорвавший себе здоровье с помощью напитка белых — виски. Он стремился общаться с богами каждый день своей жизни, иначе говоря — искал кратчайшую тропу к могиле. Когда же ему приходилось быть трезвым, он испытывал муки ада. Что такое совесть, он не знал. К этому-то старому бездельнику и явился Кел Галбрейт. Было сказано много слов, выкурено много табаку. Оба собеседника взяли на себя кое-какие обязательства, и дело кончилось тем, что почтенный язычник, уложив на дно лодки несколько фунтов вяленой лососины, отбыл по направлению к миссии Святого Креста.
Каких он надавал там обещаний, что он им наплел, обо всем этом миру не суждено узнать, ибо сестры никогда не сплетничают. Известно лишь, что, когда он покинул миссию, у него на груди поблескивал медный крест, а в лодке с ним сидела Магдалина. В тот же вечер была сыграна великолепная свадьба, закончившаяся потлачем. После такого праздника индейцы, как водится, два дня не выходили на рыбную ловлю. Но Магдалина на следующее же утро распростилась с Нижней рекой и, сев с мужем в лодку, отправилась на Верхнюю реку в низовьях Юкона. Магдалина оказалась хорошей женой, безропотно разделяла с мужем все житейские невзгоды и готовила ему пищу. Она держала его в узде, пока он не научился прикапливать золотой песок и работать засучив рукава. В конце концов он напал на жилу и выстроил себе домик в Серкле. Глядя на его счастливую семейную жизнь, люди испытывали невольную зависть и томление духа.
К этому времени Северная Страна вступила в полосу зрелости и приобщилась к радостям светской жизни. До сих пор Южная Страна посылала сюда своих сыновей; теперь же началось новое паломничество — паломничество дочерей Юга. Хотя дамы эти, строго говоря, не доводились тем белым мужчинам, которые приехали сюда раньше, ни женами, ни сестрами, им все же удалось воздействовать на своих соотечественников и привить им хороший тон — как они его понимали. Жены из индианок больше не появлялись на балах, не кружились в добрых старых виргинских плясках или веселом танце «Дан Таккер». Со свойственным им стоицизмом, без жалоб и упреков, взирали они с порога своих хижин на владычество белых сестер.
Но вот неисчерпаемый Юг прислал из-за гор новое пополнение. На этот раз пришли женщины, которым было суждено править страной. Их слово стало законом, а закон их был крепок как сталь. Они косо смотрели на индейских жен, а белые женщины первого потока вдруг оробели и притихли. Нашлись среди мужчин малодушные, которые устыдились своих давних союзов с дочерями земли и стали с неудовольствием поглядывать на свое смуглое потомство, но были и другие, настоящие мужчины; те с гордостью хранили верность данному обету. Когда вошло в моду разводиться с индейскими женами, Кел Галбрейт не потерял мужества, зато тотчас ощутил на себе тяжелую десницу женщин, которые пришли в страну позже всех, знали о ней меньше всех и тем не менее в ней властвовали безраздельно.
В один прекрасный день обнаружилось, что верховья Юкона богаты золотом. Собачьи упряжки доставили эту весть к Соленой Воде; суда, везущие золото, переправили соблазнительную новость через Тихий океан; этим открытием гудели телеграфные провода и подводный кабель. И весь мир услышал о реке Клондайк и Юконской территории.
Все эти годы Кел Галбрейт прожил тихо и мирно. Он был хорошим мужем своей Магдалине, и брак их не остался бесплодным, но постепенно им овладело чувство неудовлетворенности. Он стал испытывать неясную тоску по общению с такими же, как он, по жизни, из которой был исключен; в нем стало расти смутное желание, появляющееся подчас у всякого мужчины, вырваться на волю, вкусить радостей бытия. А между тем его ушей достигли фантастические легенды об этом удивительном Эльдорадо, заманчивые описания нового городка из палаток и хижин, невероятные рассказы о чечако, которые обрушились на этот край настоящей лавиной. Серкл опустел, жизнь города прекратилась. Мир — обновленный и прекрасный — переместился вверх по течению.
Кела Галбрейта потянуло в гущу событий, он хотел увидеть все собственными глазами, поэтому, как только закончились зимние промывочные работы, положил сотню-другую фунтов золотого песка на большие весы компании и взял чек на получение соответствующей суммы в Доусоне. Затем, поручив наблюдение за прииском Тому Диксону, поцеловав Магдалину на прощание и пообещав ей вернуться, когда появится первый лед, он сел на пароход и отправился вверх по течению.
Магдалина ждала. Она прождала его все три солнечных месяца. Она кормила собак, возилась с маленьким Келом, провожая короткое лето и глядя вслед уходящему солнцу, которое пустилось в свой долгий путь на юг. Кроме того, она много молилась так, как ее учили сестры Святого Креста. Наступила осень, на Юконе появился первый лед, короли Серкла возвращались на зимние работы, а Кела Галбрейта все не было. Должно быть, Том Диксон получил от него письмо, так как рабочие по его распоряжению привезли на нартах запас сухих сосновых дров на зиму. Компания, надо полагать, тоже получила письмо, так как прислала несколько собачьих упряжек с провизией самого отличного качества, уведомив Магдалину, что она может пользоваться у них неограниченным кредитом.
Виновником всех женских горестей испокон века принято считать мужчину, но тут как раз мужчины помалкивали, позволяя себе лишь время от времени крепкое словцо по адресу отсутствующего собрата, а женщины, вместо того чтобы следовать их примеру, поспешили довести до слуха Магдалины диковинные рассказы о делах и днях Кела Галбрейта, в которых фигурировала некая гречанка-танцовщица. Говорили, что для нее мужчины служили такой же забавой, как для детей мыльные пузыри. Магдалина была индианка и, кроме того, не имела подруги, к которой могла бы пойти за мудрым советом. Целый день она молилась и размышляла, а к вечеру, будучи женщиной решительной и энергичной, запрягла собак, привязала маленького Кела к нартам и двинулась в путь.
Юкон еще не стал, но с каждым днем прибрежный лед все рос, превращая реку в узенький мутный ручеек. Только тот, кому когда-либо доводилось пройти сто миль по ледяной кромке, а потом — еще двести по торосам уже замерзшей реки, в состоянии представить себе, что вынесла эта женщина, каких трудов и мучений стоил ей этот переход. Но Магдалина была индианка. И вот ночной порой в дверь Мэйлмюта Кида постучали. Хозяин открыл дверь, накормил голодных собак, уложил в постель маленького крепыша и занялся женщиной, которая еле держалась на ногах от усталости. Пока она рассказывала ему свои приключения, он стянул с нее обледенелые мокасины и принялся колоть ей ноги острием ножа, чтобы проверить, насколько они обморожены.
В мужественной душе Мэйлмюта Кида было что-то нежное, женственное, благодаря чему самые свирепые собаки испытывали к нему доверие и самые суровые сердца раскрывались перед ним. Не то чтобы он добивался чьих-либо излияний — сердца раскрывались навстречу ему так же естественно, как раскрываются цветы навстречу солнцу. Говорили, что сам отец Рубо, священник, исповедовался ему, а уж простые смертные мужчины и женщины Северной Страны без конца толкались в его дверь — дверь, у которой щеколда никогда не закладывалась. Мэйлмют Кид в глазах Магдалины был человеком, который не мог ошибаться ни в словах, ни в поступках. Она знала его с самого детства, с того дня, когда стала жить среди соотечественников своего отца, и ей, полудикарке, представлялось, что в Мэйлмюте Киде сосредоточена вся мудрость веков, что его взору дано проникать сквозь завесу будущего.
В стране царили ложные идеалы. Нынешняя общественная мораль Доусона не совпадала с прежней, и буйный рост Северной Страны вызвал к жизни много дурного. Все это Мэйлмют Кид понимал, а также знал, что представляет собой Кел Галбрейт. Он знал, что одно необдуманное слово, сказанное впопыхах, подчас может причинить непоправимый вред, и к тому же ему хотелось хорошенько проучить этого человека, как следует пристыдить. На другой день вечером он устроил у себя небольшое совещание, пригласив к себе молодого горного инженера Стэнли Принса и Джека Харрингтона по прозванию Счастливый Джек с его скрипкой. В ту же ночь Беттлз, которому Мэйлмют Кид в свое время оказал неоценимую услугу, запряг собак Кела Галбрейта, привязал к нартам Кела Галбрейта-младшего и исчез с ними в темноте, в направлении реки Стюарт.
II
— Итак, раз-два-три, раз-два-три. В другую сторону. Нет, не так! Сначала, Джек! Смотрите, вот так! — Принс исполнил нужное па с изяществом человека, который привык дирижировать котильоном. — И-и раз-два-три, раз-два-три. Обратно! Вот. Это уже лучше. Повторите. Да не смотрите на ноги! Раз-два-три, раз-два-три. Короче шаг! Вы ведь не собак погоняете! Попробуем еще раз. Вот! Хорошо! Раз-два-три, раз-два-три…
Принс и Магдалина кружились в бесконечном вальсе. Стол и стулья были отодвинуты к стене, чтоб было просторней танцевать. Мэйлмют Кид сидел на койке, уткнув подбородок в колени, и с интересом смотрел на танцующих. Джек Харрингтон сидел рядом с ним и вовсю пиликал на своей скрипке, стараясь подлаживаться к танцорам.
Это была смелая, неслыханная затея — то, что задумали эти трое мужчин, желая помочь женщине. Пожалуй, самым трогательным во всем была та серьезность, с какой они занимались своим делом. Магдалину натаскивали со всей строгостью, с какой готовят спортсмена к состязанию или приучают собаку ходить в упряжке. Впрочем, Магдалина представляла собой благодарный материал, так как в отличие от своих соплеменниц ей не приходилось в детстве носить тяжести и прокладывать путь по снежной целине. К тому же она была хорошо сложена, подвижна, и в ней проглядывала какая-то робкая грация. Эту-то скрытую грацию они и пытались выявить и развить.
— Вся беда в том, что она с самого начала научилась танцевать неправильно, — говорил Принс приятелям, усадив свою запыхавшуюся ученицу на стол. — Она быстро схватывает, но было бы лучше, если б она совсем не умела танцевать. Кстати, Кид, я никак не пойму, откуда у нее эта манера? — Принс повторил своеобразное движение плеч и шеи, свойственное Магдалине во время ходьбы.
— Это что! Ее счастье, что она воспитывалась в миссии, — отвечал Мэйлмют Кид. — Это от привычки носить тяжести на спине: от ремешка, который затягивается на голове. У других индианок это еще заметнее. Ей же пришлось таскать тяжести только после того, как она вышла замуж, да и то лишь на первых порах. Впрочем, они с мужем хлебнули горя: они ведь были на Сороковой во время голода.
— Как бы нам избавить ее от этой привычки?
— Сам не знаю. Разве что попробовать гулять с ней каждый день часа по два и следить за тем, как она держится при ходьбе? Хоть немножко да поможет. Верно, Магдалина?
Молодая женщина молча кивнула в ответ. Раз Мэйлмют Кид, который знает все на свете, так говорит, значит, так оно и есть. Вот и все.
Она подошла к ним, ей не терпелось продолжать прерванные занятия. Харрингтон внимательно разглядывал ее, как осматривают лошадь, по статям. Должно быть, он остался доволен осмотром, так как спросил с неожиданным воодушевлением:
— Так что же взял за вас этот старый оборванец, ваш дядька, а?
— Одно ружье, одно одеяло, двадцать бутылок виски. Ружье сломанное. — Последние слова она произнесла с презрением: видно, ее возмущало, как низко ее оценили.
Она неплохо говорила по-английски, переняв все особенности речи своего мужа, но все же с некоторым акцентом, отличающим индейцев, с их характерным тяготением к причудливым гортанным звукам. Ее учителя занялись и этим, и, кстати сказать, весьма успешно.
В следующий перерыв Принс обратил внимание своих товарищей еще на одно обстоятельство:
— Послушайте, Кид, о чем мы с вами думали? Нельзя же в самом деле учиться танцевать в мокасинах! Обуйте ее в туфельки да выпустите на паркет — тогда она вам покажет!
Магдалина приподняла ногу и стала с удивлением разглядывать свой бесформенный мокасин. В прежние годы она танцевала точно в такой обуви и в Серкле, и на Сороковой миле, и тогда это никого не смущало. Теперь же… ну да Мэйлмют Кид знает, что годится, что нет.
Мэйлмют Кид, конечно, знал, а кроме того, обладал хорошим глазомером. Надев шапку и натянув рукавицы, он отправился с визитом к миссис Эппингуэлл, жене Клоува Эппингуэлла, крупного государственного чиновника. Как-то на губернаторском балу Кид заметил, какая изящная ножка у миссис Эппингуэлл. Кроме того, он знал, что миссис Эппингуэлл не только хороша собой, но и умна, поэтому не постеснялся обратиться к ней за небольшой услугой.
После возвращения Кида Магдалина на минутку удалилась в смежную комнату, а когда вышла, Принс чуть не подскочил от изумления:
— Черт возьми! Кто бы мог подумать! Вот бесенок! Да у моей сестры…
— Ваша сестра — англичанка, — перебил его Мэйлмют Кид, — и нога у нее английская. Между тем род, к которому принадлежит эта девушка, отличается маленькой ногой. Мокасины лишь сделали ее ступню чуть пошире, а так как ей не приходилось в детстве бегать за собачьей упряжкой, нога ее не изуродована.
Но такое объяснение ничуть не умалило восторга Принса. Харрингтон же, человек практичный, глядя на изящную узкую ступню с высоким подъемом, невольно вспоминал гнусный перечень: «Одно ружье, одно одеяло, двадцать бутылок виски».
Магдалина была женой короля, у которого сокровищ хватило бы на двадцать красоток, разодетых по последней моде, однако никогда не носила иной обуви, кроме мокасин, сшитых из дубленой лосиной кожи. Она не без трепета посмотрела на свои ноги, обутые в белые атласные туфельки, но тут же прочла восторг, чисто мужское восхищение в глазах своих друзей и лицо ее залилось горделивым румянцем. Ее опьянило это впервые испытанное чувство собственного обаяния, и она пробормотала с еще большим презрением, чем прежде:
— И одно ружье, сломанное.
Тренировки продолжались. Каждый день Мэйлмют Кид совершал с девушкой длительные прогулки, чтобы выправить ее осанку и отучить от широкого, мужского шага. Риск, что ее узнают, был невелик, так как Кел Галбрейт и другие ветераны затерялись в многолюдной толпе новичков, хлынувших в страну. К тому же изнеженные женщины Юга ввели обычай носить парусиновые маски, чтоб уберечь свои щеки от жгучих поцелуев северного мороза. Мать, повстречавшись на тропе с родной дочерью, закутанной в беличью парку, в маске, скрывающей лицо, прошла бы мимо, не узнав ее.
Учение между тем шло быстрыми шагами. Вначале, правда, дело подвигалось туговато, но за последнее время были достигнуты значительные успехи. Перелом наступил в тот вечер, когда Магдалина, примерив белые атласные туфельки, вдруг обрела себя. Чувство собственного достоинства было свойственно ей всегда. Теперь же в ней проснулась гордость дочери белого отца. До сих пор она ощущала себя чужой здесь, женщиной низшей расы, из прихоти купленной своим господином. Муж ей казался богом, которому почему-то вздумалось возвысить ее, недостойную, до своего божественного уровня. Она никогда не забывала — даже после того, как родился маленький Кел, — что не принадлежит к роду своего мужа. Муж ее был бог, женщины его рода — богини, и она не могла даже сравнивать себя с ними.
Говорят, что привычное становится обычным; потому ли, по другой ли какой причине, но в конце концов она раскусила белых искателей приключений и научилась оценивать по достоинству.
Такого понимания она достигла не путем рассуждений — они были чужды ее уму, — но скорее всего вследствие женской проницательности, которой отнюдь не была лишена. От Магдалины не укрылось откровенное восхищение ее друзей в тот вечер, когда она впервые надела белые атласные туфельки, и тогда же ей впервые явилась мысль о том, что сравнение с белой женщиной возможно. Правда, речь шла всего лишь о форме ноги, но невольно напрашивались и другие сравнения. Ореол, который до сих пор окружал ее белых сестер, развеялся, как только она применила к себе ту же мерку, с какой принято подходить к женщинам Юга. Она поняла, что они всего-навсего женщины. Почему же ей не занять такое же положение, какое занимали они? Она увидела, чего ей не хватает, а с сознанием собственных слабостей приходит сила. Она проявила столько упорства, что три ее наставника частенько просиживали до поздней ночи, дивясь вечной загадке женщины.
Приближался День благодарения. Время от времени Беттлз присылал весточку с берегов реки Стюарт, сообщая о здоровье маленького Кела. Скоро можно было ждать их обратно. Не раз, заслышав звуки вальса и ритмический топот ног, какой-нибудь случайный гость заглядывал в жилище Мэйлмюта Кида, но видел лишь Харрингтона, пиликавшего на скрипке, и двух друзей, отбивавших такт ногой или оживленно обсуждавших спорное па. Магдалину же не видел никто: в этих случаях она всегда успевала проскользнуть в смежную комнату.
Как-то вечером к ним завернул Кел Галбрейт. В тот день Магдалина, получив приятную весточку с реки Стюарт, была в ударе: превзошла себя и не только в походке, манере держаться и грации, но и в чисто женском кокетстве. Мужчины изощрялись в остротах, а она блестяще парировала их: опьяненная успехом и чувством собственного могущества, с необычайной ловкостью то помыкала своими кавалерами, то, снисходя к ним, оказывала им благоволение. Совершенно инстинктивно все трое поддались обаянию — не красоты, не ума и не остроумия, а того неопределенного свойства женщины, которому мужчины поклоняются, не зная, как его назвать. Вся комната ходила ходуном. Магдалина и Принс кружились в заключительном танце, Харрингтон подпускал невероятные коленца на скрипке, а Мэйлмют Кид в каком-то неистовстве схватил метлу и выделывал с ней дикие антраша.
Конец ознакомительного фрагмента.
Смотрите также
-
Много жестокости, но книга интереснейшая и сюжет увлекательный.
Я очень люблю приключенческую литературу. Особенно мне нравятся книги о море — корабли, бури, пираты, выживание на необитаемом острове после кораблекрушения и прочая «морская романтика», которая так привлекает сухопутных жителей.
-
Тот, у кого ничего нет, может дарить хоть целый мир!
Доброго времени суток, мои дорогие читатели и случайные гости. Позвольте поделиться своими эмоциями и мыслями после прочтения замечательной книги неординарного автора и писателя Джека Лондона, который оставил богатое наследство после себя не только своему народу, но и всему человечеству в целом.
-
Захватывающая книга, ставшая бессмертной классикой! Откуда «растут ноги» у «собаковеда» Кэмерона, и чем отличается повесть от недавнего фильма?
Добрый день, дорогой читатель. Для Ом: Отзыв не содержит спойлеров на фильм или книгу. Все мысли здесь мои из не нужно в цитаты. Джек Лондон — знаток не только человеческих душ, но и сердец наших домашних любимцев.
-
Глубокий роман и замечательный главный герой, в которого невозможно не влюбиться!
Всем привет! Давно я не показывалась на айреке, давно ничего не писала. Но в скором времени я постараюсь это исправить. Впрочем, не будем отвлекаться от главной темы данного отзыва, ведь Время-не-ждет.
-
судьба бывает жестока
В этом рассказе речь пойдет о сильной, хитрой, и очень свободолюбивой девушке Эл-Су, которая ценит свою семью, почитает отца, и по воле случая ей пришлось стать расплатой за долг отца в шестнадцать тысяч долларов. А именно выставить себя на аукционе, тем самым, отстоять честь отца.
-
Мне понравился рассказ)
Рассказы Джека Лондона я читала еще когда сама была школьницей, потом уже как-то не доводилось больше «пересекаться» с этим автором. Но время идет, и вот уже моему второклашке на лето выдали список литературы для чтения перед 3 классом. И там был рассказ Джека Лондона «Бурый волк».
-
Многие инстинкты столь удивительны
Вот такое незатейливое послание получает с утренней почтой один финансист в начале XX века. Голубь, как вы догадываетесь, прилагался к письму. Питер Уинн вместо банкнот нагрузил голубя запиской с указанием, куда следовало убираться вымогателю. С этого всё и начинается. Неподалёку от Сан-Франциско.
-
Разве? Или это уже происходило?
Кто из нас, по крайней мере в детстве, не боялся привидений? Большинство — боялись, так что Джек Лондон касается того, что многим из нас знакомо. Как, впрочем, и другие описанные им переживания: Пожалуй, упоминание этой стороны жизни, когда сильный помыкает слабым, тоже пробуждает воспоминания у…
-
Возможна ли вера без суеверий?
Интересно, входил ли этот рассказ в школьную программу в советское время? В период воинствующего атеизма это была бы прямо-таки удачная находка: Повод прибегнуть в селении к помощи шаманов был более чем веский — пропали одеяла, прекрасные, толстые и тёплые.
Популярные отзывы
-
Самое лучшее издание из всех книг про Гарри Поттера! Я бы в детстве душу продала за такую книгу!
Всем привет! Мне как-то даже стыдно, но я только недавно узнала о существовании этого издания. Случайно на ютубе попалось… Конечно, первая мысль была «МНЕ НАДО». Книга эта выпущена дизайнерской студией MinaLima, основанной Минафорой Мина и Эдуардо Лима.
-
🔞Книга, которую мне отказывались продавать без паспорта, хоть она и посвящена сказкам! 😅
Всем хороших выходных! Перед отпуском я прибежала в Буквоед в поисках какую бы мне взять с собой книгу почитать. Параметры были — приятная обложка, желаемые авторы, мягкий переплет и минимальный вес. Так мне в руки попали две книги Геймана. «Звёздная пыль» и мрачненькая «Сборщик душ».
-
«Скотный двор», по ощущениям, — это своеобразная методичка по превращению населения в малообразованный, глупый скот, который можно убедить в чём угодно любыми словами и оправдывать вседозволенность руководства «заботой» о народе.
Приветствую вас, уважаемые читатели! После того, как я прочитал произведение Джорджа Оруэлла «1984» , то мне захотелось «продолжения банкета», то есть изучить более подробно ещё один знаменитый рассказ английского писателя, который называется «Скотный двор».
-
Сборник рассказов Мураками 18+ на тему любви/одиночества/страсти/секса. Смогут ли мужчины жить без женщин?
Привет, привет! Я являюсь давней поклонницей творчества Харуки Мураками и считаю его одним из самых загадочных и философских авторов современности. Ну и конечно же в книжном магазине я не смогла пройти мимо полки с его книгами, не захватив книжку.
-
Когда я прочитала четверть книги и поняла о чем она — захотелось бросить и никогда не возвращаться. Но потом любопытство взяло верх.
В какой-то момент эта книга стала такой популярной, что ее было сложно купить. Я почитала отзывы на Айреке и они были достаточно неоднозначны. А потом Читай-город прислал рассылку с хорошей скидкой на эту книгу и я ее спонтанно заказала.
-
Книга, которая лечит. Онкопсихолог Татьяна Хорошунова помогает ЖИТЬ после постановки диагноза – рак.
Доброго времени всем! Что Вы чувствуете, когда слышите слово онкология? Паника? Страх? Отчаяние? Да, именно это испытывает человек, которому озвучили диагноз рак. Очень много эмоций приходится пережить, осознать, принять.
-
Роскошное издание известного памятника средневековой арабской и персидской литературы. «Тысяча и одна ночь» в двенадцати томах от издательства СЗКЭО
Дорогие друзья, хочу поделиться с вами отзывом на недавно приобретенный мною многотомник «Тысячи и одной ночи» издательства СЗКЭО. Издательство: СЕВЕРО-ЗАПАДНОЕ КНИГОТОРГОВОЕ ЭКСПОРТНОЕ ОБЪЕДИНЕНИЕ (СЗКЭО) — подробный отзыв смотрите ЗДЕСЬ Также для тех, кому интересен процесс издания книг в СЗКЭО,…
-
Как выглядел современный коучинг в 1907 году. И это классика? Увольте, Джек Лондон упал в моих глазах.
Всем здравствуйте! Наверное все слышали имя американского писателя Джека Лондона . Это классика. В советское время почти в каждом доме было собрание сочинений Джека Лондона наряду с Артуром Хейли, Жюлем Верном и другими. Я к своему стыду, до недавнего времени была незнакома с его творчеством.
-
Гарри Поттер — Мальчик, Который Писается в штанишки. Спасибо, Джо, именно этого мы и ожидали от восьмой книги серии! Перевод «Росмэн» не смог сгладить впечатления от книги, но он хотя бы не раздражал…
Никогда не писала отзывов на книги, да и на эту, честно говоря, тоже не собиралась. Но, прочитав ее, не могу не высказаться — слишком неоднозначное у меня сложилось впечатление.
-
Там какие-то тайны красоты… Шептал мой немного «воспалённый» рассудок, и руки сами потянулись купить заветную книгу.
Приветствую! Когда я смотрю корейские дорамы, мне в глаза бросается идеальная кожа героев. Конечно же первая моя мысль при просмотре «выведать» их секретики красоты. И вот как-то размышляя об этом я наткнулась на эту книгу. И решила её почитать так как название более чем говорящее.