Поединок это повесть или рассказ

повесть А.И.Куприна Поединок

Ещё не сорваны погоны
И не расстреляны полки,
Ещё не красным, а зеленым
Восходит поле у реки.

Им лет не много и не мало,
Но их судьба предрешена.
Они ещё не генералы,
И не проиграна война.

Белая Гвардия (Зоя Ященко)
 - Генералы гражданской войны

Повесть «Поединок» была написана и опубликована А.И. Куприным в 1905 году. Многие считали и по сей день считают это произведение лучшим из всего, что создал писатель за свою долгую творческую жизнь. «Поединок», действительно, дал А.И. Куприну настоящее имя в отечественной литературе, поставив его в один ряд с великими современниками: Горьким, Чеховым, Буниным. Между тем, повесть была далеко неоднозначно воспринята русским образованным обществом, а также и в военной среде 1910-х годов. После событий 1917 года и последовавшей за ними кровопролитной Гражданской войны радикально изменилось и отношение самого автора к содержанию своего уже хорошо известного читателям произведения.

История создания повести

Повесть А.И.Куприна «Поединок» во многом автобиографична. В её основу положены личные впечатления автора, выпускника Александровского училища, который четыре года молодым офицером проходил службу в захолустном городишке Проскурове Подольской губернии. Возможно, А.И.Куприн, по складу своего характера, особенностям личности и темперамента вообще не был создан для военной службы, тем более в мирное время. Но профессию военного будущий писатель себе не выбирал: так сложилась жизнь. Его мать, вдова, не имея средств, чтобы дать сыну достойное образование, отдала мальчика в военную гимназию, впоследствии преобразованную в кадетский корпус. Обида за несвободу собственного выбора сказалась на всей дальнейшей военной карьере Куприна, а также и в его литературном творчестве. Словно в кривом зеркале, она нашла своё отражение на страницах многих «военных» произведений писателя и в наибольшей степени – в повести «Поединок».

Несмотря на наличие целого ряда мемуарных и других свидетельств, история создания повести «Поединок» крайне противоречива. Некоторые её нюансы до сего дня вызывают вопросы у литературоведов, биографов, исследователей творчества А.И.Куприна.

Известные источники указывают на то, что замысел большого произведения (романа) о быте русского офицерства в глухой провинции родился у писателя ещё в начале 1890-х годов.

Александр Иванович Куприн

В 1893 году, в недатированном письме к Н.К.Михайловскому, Куприн упоминает о своей работе над большим романом:

«Я пишу большой роман «Скорбящие и озлобленные», но никак не могу тронуться дальше 5 главы».

Ни у биографов Куприна, ни в его последующей переписке, об этом романе нет более никаких упоминаний. Нет также и никаких сведений о том, что это произведение было посвящено армейской жизни. Тем не менее, большинство исследователей считает «Скорбящие и озлобленные» первым вариантом «Поединка», который не понравился автору, и он его бросил.

В 1890-е годы в печати появился ряд рассказов Куприна, посвящённых быту и нравам русского офицерства, но к новому большому произведению из жизни военных Куприн обратился лишь в 1902-1903 годах.

Пока Куприн обдумывал сюжет и собирал материалы, немецкий писатель Фриц фон Кюрбург, писавший под псевдонимом Фриц-Освальд Бильзе выпустил свой роман «Aus einer kleinen Garnison» («В маленьком гарнизоне»). Книга эта, ставившая своей целью разоблачение грубого солдафонства, кастовой замкнутости, пошлого высокомерия и тупости германской военщины, имела огромный успех. Против автора был возбуждён судебный процесс, вызвавший широкий общественный резонанс не только в кайзеровской Германии, но и в других странах Европы. Бильзе-Кюрбург, по приказу императора Вильгельма II, был исключён из военной службы. Уже в 1903-1904 годах в русских журналах «Русское богатство» и «Образование» появляются критические статьи, посвященные «Маленькому гарнизону». В 1904 году вышло в свет несколько переводов этого произведения Бильзе на русский и другие европейские языки.

Появление романа немецкого автора и возникшая вокруг него шумиха произвели на Куприна тяжелое впечатление, он даже несколько раз бросал начатую работу. След этих переживаний сохранился у него и много позднее.

«Мое несчастие, — говорил Куприн в одном из интервью 1910 года, — заключается в том, что, когда я что-нибудь задумаю и пока соберусь задуманное написать, — в этот промежуток кто-либо обязательно уже это напишет. Так было с «Ямой», — появилась «Ольга Ерузалем», так было и с «Поединком» в 1902 году, когда появились записки Бильзе «В маленьком гарнизоне». Даже мой «Поединок» переводился на французский язык так: «La petite garnison russe»».

У Куприна перехватили тему. «Поединок» задумывался автором как автобиографическое, исповедальное произведение. Вот только издателям и читателям начала нового, XX века, личные переживания армейского офицера конца 1880-х годов были малоинтересны. В повести обязательно должен был содержаться модный в то время обличительный подтекст. Без него нельзя было рассчитывать на успех.

В этот период А.И. Куприн, по его собственному позднейшему признанию, всецело находился под влиянием А.М. Горького и близких ему писателей, считающих своим призванием и долгом бичевать общественные язвы. В те годы Горький, действительно, воспринимался русским обществом как наиболее яркий выразитель передовой политической мысли в художественной литературе. Его связь с социал-демократами, революционные выступления и правительственные репрессии против него были у всех перед глазами; почти каждое его новое произведение являлось не столько литературным, сколько политическим событием. Для Куприна Горький также был не просто литературным авторитетом или более удачливым писателем. Голос «буревестника революции» звучал как голос нового творца истории, пророка и вершителя грядущих перемен.

После выхода книги Бильзе именно Горький убедил автора «Поединка» в том, что работу над начатым произведением надо продолжать. Тогда ещё Куприн полагал, что он пишет большой «роман» об увиденном и лично пережитом, что он сможет соединить все свои впечатления с требованиями предреволюционного времени и тем самым «вписаться в эпоху». Это оказалось не так просто. Ход работы над книгой не удовлетворял его. В поисках вдохновения Куприн метался из города в город: съездил в Балаклаву, затем немного пожил в Одессе, в конце 1904 года вернулся в Петербург, где вновь активно общался с А.М. Горьким. Однако социально острый, злободневный «роман» об армейской жизни не складывался.

Соединить несоединимое Куприну помог лишь наконец-то найденный им образ поручика Ромашова. Ранимый, доверчивый человек, по сути глубоко чуждый как военной профессии, так и грубым реалиям гарнизонной жизни, с душевным страданием воспринимает окружающую его действительность: бесправие солдат, опустошённость и бездуховность многих офицеров, сословные предрассудки, сложившиеся армейские традиции и обычаи. В повести мастерски переданы «ужас и скука» гарнизонной жизни, но вместе с тем создан и проникновенный гимн настоящей любви, устами героя выражена твёрдая вера в победу человеческого духа.

По воспоминаниям близких Куприна, зимой 1904-1905 годов работа над «Поединком» вновь замерла. Куприн не был уверен в успехе, находил любые предлоги, чтобы не работать над повестью: пьянствовал, вёл беспорядочный образ жизни, обрастал невыполненными обязательствами, долгами, кредиторами. Про него даже сочинили такой стишок: «Если истина в вине, сколько ж истин в Куприне?».

Первоначально «Поединок» предназначался для журнала «Мир божий», издательницей которого являлась тёща А.И.Куприна – Александра Аркадьевна Давыдова, но когда в течение 1904-1905 годов Куприн особенно сблизился с Горьким, он принял решение поместить свой роман в очередном томе горьковского сборника «Знание». (Сообщил об этом в письме от 25 августа 1904 года из Одессы).

Впоследствии сам Александр Иванович признавался, что завершил повесть «Поединок» лишь благодаря искреннему дружескому участию М.Горького:

«А. М. Горький был трогательным товарищем по литературе, умел во время поддержать, подбодрить. Помню, я много раз бросал «Поединок», мне казалось,- недостаточно ярко сделано, но Горький, прочитав написанные главы, пришел в восторг и даже прослезился. Если бы он не вдохнул в меня уверенность к работе, я романа, пожалуй, своего так бы и не закончил».

В другом месте Куприн с ещё большей определённостью характеризует роль Горького в создании романа: «»Поединок» не появился бы в печати, если б не влияние Алексея Максимовича. В период моего неверия в свои творческие силы он оказал мне большую помощь».

Но есть и другие свидетельства. А.И.Куприн всегда был человеком страстей, и определяющую роль в работе над повестью, скорее всего, сыграло не дружеское участие Горького, а настойчивость обожаемой супруги писателя — Марии Карловны Давыдовой. Она устала наблюдать приступы творческих сомнений, выражавшиеся у Куприна, как правило, в пьяном разгуле и беспричинной праздности. Мария Карловна попросту выставила мужа из дома, заявив, чтобы он не появлялся на пороге без очередной главы «Поединка». Этот способ оказался более чем действенным. Куприн снял комнату и, написав очередную главу, спешил к своей семейной квартире, поднимался по лестнице, просовывал рукопись в приоткрытую на цепочку дверь. Потом садился на ступеньки и терпеливо ждал, когда Мария Карловна прочитает и впустит его. Однажды, чтобы увидеть жену, Александр Иванович принёс уже читанную ранее главу, и дверь громко захлопнулась. «Казнён! И впрямь казнён!» — растерянно твердил он, будучи не в силах встать и уйти…

Так, общими усилиями супругов, повесть была завершена и вышла в очередном сборнике книгоиздательского товарищества «Знание» в мае 1905 года.

Реакция современников

Май 1905 года. Вся страна находилась под тяжёлым впечатлением военных неудач русской армии и флота на Дальнем Востоке. «Маленькая победоносная война» обернулась огромными жертвами. Редко в какой семье не оплакивали в те дни офицеров, солдат и матросов, что полегли на сопках далёкой Манчжурии, погибли в сражениях при Цусиме и в Порт-Артуре. После январского расстрела крепло и набирало мощь общее недовольство правительством, вскоре переросшее в революционное движение. И вдруг – появляется повесть А.И.Куприна «Поединок».

Несмотря на то, что в повести речь шла о событиях более чем десятилетней давности (дуэли в армии были разрешены в мирном 1894 году), так называемая «прогрессивная общественность» восприняла повесть как произведение более чем современное и злободневное. Даже не самый внимательный и дальновидный читатель без труда был способен разглядеть в «Поединке» объяснение причин военных неудач России исключительно порочностью её давно прогнившей государственной системы.

Стоит ли удивляться, что в этих условиях газетная и журнальная критика приняла повесть Куприна «на ура». Уже через неделю после выхода «Поединка» в газете «Слово» была напечатана статья М. Чуносова (И.И.Ясинского) «Чудовище милитаризма», в которой автор назвал произведение Куприна смелым обвинительным актом против бюрократизма, военщины и монархического милитаризма. Ему активно вторили и другие критики демократического лагеря: В.Львов (Рогачевский), Измайлов, Луначарский и т.д. Будущий советский нарком просвещения в своей статье «О чести» писал:

Однако значительная часть русского общества, в противовес положительной оценке критики и печати, восприняла «Поединок» как скандальный пасквиль, едва ли не плевок в лицо всем тем, кто жертвовал своими жизнями в интересах Отечества на дальневосточном театре военных действий.

Критик очень популярной консервативной газеты «Московские ведомости» А. Басаргин (А.И.Введенский) охарактеризовал «Поединок» как «нечистоплотнейший, полный неряшливых инсинуаций памфлет», «непристойный лепет с чужого голоса в тон общей тенденции сборников «Знания».

Не могли согласиться с Куприным и военные. Некоторые из них, вроде генерал-лейтенанта П.А. Гейсмана, поместившего довольно резкую статью о «Поединке» в военном официозе «Русский инвалид», действительно «перегибали палку». Признавая за Куприным литературный талант «бытописателя», генерал искренне не советовал автору касаться того, чего он, по его мнению, не знает:

«Женщины, флирт, адюльтер и т. д. — вот его жанр»,- рассуждал генерал Гейсман, заявляя в заключение: «Туда и советуем ему направить свое внимание и свои способности. А о войне, военной науке, военном искусстве, военном деле и о военном мире вообще ему лучше не говорить. Для него этот «виноград – зелен». Картинки писать без объяснений он может, но не более того!».

Но большинство представителей военной среды оскорбило в «Поединке» вовсе не невежество автора или его общая обида на армию как таковую. В угоду общему оппозиционному настроению, царящему в редакции «Знания», своей проповедью антимилитаризма Куприн, прежде всего, пристыдил всех защитников Отечества их профессией. Даже самые доброжелательные рецензенты отмечали: «Поединку» вредит именно публицистическая, по-своему красивая и даже эффектная злоба…» (П. М. Пильский).

Куприн нанёс жестокий удар тем, кто считал службу в армии своим настоящим призванием, а не случайностью, тяжким долгом или нелепой ошибкой. За горячим стремлением «разоблачать и бичевать» автор не смог разглядеть в каждом из своих малосимпатичных персонажей будущих защитников Порт-Артура, истинных героев Первой мировой, тех, кто встал на защиту своей родины в совершенно безнадёжной ситуации начала 1918 года, создал Добровольческую армию и погиб в её первых кубанских походах.

Ни до, ни после «Поединка» Куприн не давал в своих произведениях столь широкой картины жизни определённой среды (в данном случае офицерства), никогда не поднимал он столь острых, требующих своего разрешения социальных проблем, никогда, наконец, мастерство писателя в изображении внутреннего мира человека, его сложной, часто противоречивой психологии не достигало такой выразительности, как в «Поединке». Обличение пороков военного быта для современников Куприна явилось выражением общего неизлечимого недуга всего монархического строя, который, как считалось, держался исключительно на армейских штыках.

Многие критики называли «Поединок» А.И. Куприна «поединком со всей армией», как инструментом насилия над человеческой личностью. А если взять шире – то поединком со всем государственным строем современной писателю России.

Именно такая радикальная постановка вопроса и определила остроту борьбы вокруг «Поединка» представителей двух общественных лагерей — прогрессивного и охранительно-реакционного.

Лишь последующие трагические события начала XX века отчётливо показали самому Куприну и всем его современникам полную неправомерность и несвоевременность подобных «поединков». Насилие всегда остаётся насилием, какими бы красивыми идеями его не прикрывали люди в погонах или без таковых. Бороться следовало не с порядками, не с механизмами или инструментами, а с природой самого человека. К сожалению, Куприн и «прогрессивная общественность» того времени поняли это слишком поздно. В «Поединке» Куприн ещё пытается доказать, что плохи не люди сами по себе, а те условия, в которые они поставлены, т.е. та среда, которая постепенно убивает в них всё лучшее, всё человеческое.

Но наступил 1917 год. Свершилось то, о чём мечтал когда-то купринский Ромашов: солдаты, науськиваемые «борцами за народное счастье», сказали войне то самое «не хочу!» Только война от этого не прекратилась. Напротив, она приняла ещё более уродливую, бесчеловечную, братоубийственную форму.

«Святейшее из званий», звание «человек», опозорено, как никогда. Опозорен и русский человек — и что бы это было бы, куда бы мы глаза девали, если бы не оказалось «ледяных походов»! — писал Иван Бунин, вспоминая те самые, «окаянные дни».

Да, никто, кроме кучки вчерашних царских офицеров, выставленных когда-то в «Поединке» в виде моральных уродов – жертв бесчеловечной, порочной системы — даже не попытался спасти Россию от ужасов большевизма. Никто, кроме них, ошельмованных, преданных, униженных вчерашних героев-фронтовиков и мальчишек-юнкеров не вступился за опозоренную Брестским миром страну. Никто, кроме них, не пытался бороться, чтобы вернуть себе звание человека…

После Гражданской войны, когда в советской России критика превозносила «Поединок» Куприна как «истинно революционное произведение», обличающее царскую армию и прогнившее насквозь, полностью разложившееся офицерство, сам автор придерживался уже совершенно иной позиции.

Характерно, что ещё в 1907 году, внимательно ознакомившийся с текстом «Поединка» Л.Н.Толстой, заметил: «У Куприна никакой идеи нет, он просто офицер». И это было правдой. В годину испытаний Куприн — офицер не по должности, а по сути — не смог отречься от своей Родины, остаться равнодушным к подвигу русского офицерства, завершившего свой крестный путь на чужбине.

Своеобразным «извинением» за «Поединок», стал, на наш взгляд, роман «Юнкера», написанный А.И.Куприным в эмиграции. В нём писатель Куприн, как и многие интеллигенты-эмигранты, когда-то отчаянно ругавшие царские порядки, с болью в душе ностальгировал по своей ушедшей юности, по утраченной родине, по той России, которая была и которую они все потеряли.

Анализ произведения

Композиционные особенности «Поединка»

Сам Куприн и первые его критики часто называли «Поединок» «романом». Действительно, обилие персонажей, несколько тематических линий, которые, переплетаясь, создают целостную картину жизни армейской среды, — позволяют считать это произведение романом. Но единственная сюжетная линия, простая и лаконичная, а также сжатость, ограниченность событий во времени и пространстве, относительно небольшой объём текста – всё это больше характерно для повести или рассказа.

Композиционно «Поединок» был построен Куприным по принципам его первой повести «Молох». Внимание автора сосредоточено преимущественно на главном герое, его душевных переживаниях, характеристике его отношения к людям, на его оценках окружающей действительности — совершенно так же, как в «Молохе», где в центре стоял инженер Бобров. Завод и рабочие были фоном «Молоха», полк, офицерство и солдаты представляют фон «Поединка».

Однако в «Поединке» Куприн уже отступил от принципа «суммарного» изображения фона: вместо безликой массы рабочих «Молоха» «Поединок» содержит более подробную, более дифференцированную характеристику солдатской массы и весьма выразительную галерею офицерских портретов. Полк, офицерство, солдаты — написаны крупным планом в органическом взаимодействии с главным героем повести, Ромашовым. Читатель видит перед собой перемежающиеся реалистические картины, создающие большое полотно, в котором «второстепенные» персонажи могут быть столь же важными для художественного целого, как и главные образы.

Герой-неудачник

В центре «Поединка», как и в центре повести «Молох», фигура человека, ставшего, выражаясь горьковскими словами, «боком» к своей социальной среде.

Читателю сразу бросается в глаза «чужеродность» Ромашова, его никчёмность и ненужность тому механизму, частью которого он вынужден считать себя, его несовместимость с окружающей действительностью, с реалиями армейской гарнизонной жизни. При этом Куприн отчётливо даёт понять, что Ромашов – не случайно попавший в армию студент или гимназист, которого только что отлучили от родителей, вырвали из семьи или из какой-то другой, более благополучной среды. Ромашов изначально имел желание сделать военную карьеру: учился в военном училище, овладевал специальными знаниями, даже мечтал поступить в академию. И вдруг, столкнувшись с тем, для чего его готовили столько лет – а именно с реальной армейской службой — все планы молодого офицера оказываются несостоятельными. Появляется внутренний протест против скуки, насилия, бесчеловечности и т.п. и т.д. Всё действие повести, включающее в себя полное перерождение героя, занимает лишь несколько месяцев (с апреля по июнь). Развитие образа идёт неестественно быстро, даже молниеносно: ещё вчера было всё нормально, а сегодня – полный крах и осознание собственной трагической ошибки.

Невольно напрашивается вывод, что такой герой на любом избранном им поприще мог бы прийти к такому же разочарованию, отторжению окружающей действительности и просто погибнуть. При чём же здесь армия?

Куприн неоднократно подчёркивает внутренний рост своего героя, который, в конечном счёте, выливается в желание освободиться от военной службы, как от инструмента насилия над своей личностью. Но что же собирается делать бывший «фендрик» Ромашов? Писать романы? Раскачивать и без того убогое здание российской государственности? Приближать «светлое будущее», которое тогда современники Куприна видели в революции и сломе старого мира? Никакой более-менее чёткой программы действий у этого героя нет.

Советские критики, анализировавшие «Поединок» Куприна, трактовали образ Ромашова крайне противоречиво. Одни видели в нём будущего революционера, борца за свободу человеческой личности. Так, критик журнала «Новый мир» Л. Михайлова в своей рецензии на трёхтомное собрание сочинений Куприна, выпущенное Гослитиздатом в начале 1950-х годов, писала: «Если бы Ромашов носил не погоны пехотного подпоручика, а зеленую тужурку студента, мы скорее всего увидали бы его на студенческой сходке, в кругу революционной молодежи».

Другие, напротив, указывали на никчёмность и ненужность такого героя-неудачника, которому нет места в светлом завтра. Автор одной из диссертаций, посвящённых А.И. Куприну, К. Павловская, отмечала в своем автореферате: «…в характеристике Ромашова подчёркивается нежизнеспособность подобных людей, несостоятельность их борьбы за свободу личности. Куприн понял, что Ромашовы не нужны больше в жизни».

Скорее всего, Куприн и сам не знал (не мог даже предположить), что станется с его героем, когда он обретёт столь желанную свободу. Поручик Ромашов похож на случайно выросший цветок на нейтральной полосе между двумя враждующими армиями. По всем законам, он не должен был вырасти на распаханной снарядами, обожжённой земле, но вырос, и бегущий в атаку солдат примял его своим сапогом. Засохнет этот цветок или поднимется вновь, чтобы погибнуть в воронке от очередного взрыва? Куприн не знал. Образ Ромашова настолько выпадал из общей картины будущего соцреализма, который уже тогда начали проповедовать в литературе А.М. Горький и К, что автор решил просто отправить его в небытие.

Гибель героя накануне возрождения – вполне удачный литературный приём. Она происходит именно в тот момент, когда Ромашов сделал попытку подняться, вырвавшись из чуждой ему среды, а потому символизирует активную враждебность этой среды всякому, кто так или иначе вступает в столкновение с ней.

Система персонажей повести

Исследователи творчества Куприна часто отказывали автору в реалистичности раскрытия образов многих персонажей «Поединка», утверждая, что он намеренно лишает всех офицеров — героев повести даже проблесков человечности, выставляет каждого из них картонным воплощением какого-либо из армейских пороков: грубости, жестокости, солдафонства, пьянства, стяжательства, карьеризма.

П.Н. Берков в своей книге о Куприне замечал, что «несмотря на столь большое число образов офицеров в «Поединке», все они в большей или меньшей степени схожи», в романе множество «мало отличающихся друг от друга офицеров».

С первого взгляда такое утверждение может показаться не лишённым оснований. В «Поединке» есть только один герой – Ромашов. Все остальные персонажи выстроены вокруг него, создавая некий безликий порочный круг, вырваться из которого становится основной задачей главного героя.

Однако если обратиться к самому произведению Куприна, то станет ясным, что в действительности всё обстоит далеко не так просто. В том-то и сила Куприна как художника-реалиста, что, рисуя множество офицеров одного и того же захолустного гарнизона, похожих, словно «винтики» огромного механизма, он пытался изображать людей, наделённых своими, только им присущими, индивидуальными чертами.

Автор вовсе не лишает своих героев человечности. Напротив, в каждом из них он находит что-то хорошее: полковник Шульгович, отчитав растратившего казённые средства офицера, тут же даёт ему свои деньги. Веткин — добрый человек и хороший товарищ. Неплохой товарищ, в сущности, и Бек-Агамалов. Даже Слива, тупой служака, избивающий солдат, напивающийся в одиночку, и тот безукоризненно честен по отношению к солдатским деньгам, проходящим через его руки. Дело, таким образом, не в том, что перед нами проходят одни только выродки и монстры, хотя среди действующих лиц «Поединка» есть и такие, а в том, что даже наделённые некоторыми положительными задатками офицеры в условиях страшного произвола и бесправия, господствовавших в царской армии, теряют человеческий облик. «Среда заела» — вот простое и понятное объяснение всему окружающему злу. И в тот момент это объяснение устраивало абсолютное большинство российского общества.

За три года до появления «Поединка» А.П. Чехов в одном из своих писем к Куприну раскритиковал его рассказ «На покое», посвящённый изображению безрадостной жизни в богадельне нескольких престарелых актёров: «Пять определенно изображенных наружностей утомляют внимание и в конце концов теряют свою ценность. Бритые актеры похожи друг на друга, как ксендзы, и остаются похожими, как бы старательно Вы ни изображали их».

«Поединок» — свидетельство того, как органично воспринял Куприн критику Чехова. Не пять, а тридцать с лишним представителей одной и той же социальной среды изображены в повести, и каждый из них имеет свой характер, свои особые черты. Невозможно спутать старого армейского служаку, опустившегося пьяницу капитана Сливу с претендующим на аристократизм, подражающим гвардейской «золотой молодежи» франтом-поручиком Бобетинским. Нельзя смешать и двух других офицеров — добродушного, ленивого Веткина и жестокого и хищного Осадчего.

Характерно, что в момент знакомства с героем писатель, как правило, не даёт обстоятельного описания его наружности. Портретные характеристики у Куприна чрезвычайно сжаты и служат раскрытию основных черт характера изображаемого человека. Так, говоря о муже Шурочки, поручике Николаеве, Куприн отмечает: «Его воинственное и доброе лицо с пушистыми усами покраснело, а большие темные воловьи глаза сердито блеснули». В этом сочетании доброты с воинственностью, воловьего выражения глаз с сердитым блеском — проявляется отсутствие твёрдого характера, туповатость и мстительность, присущие Николаеву.

Некоторые портреты в «Поединке» интересны тем, что заключают в себе перспективу дальнейшего развития образа. Рисуя внешний облик Осадчего, Куприн замечает: «Ромашову всегда чуялось в его прекрасном сумрачном лице, странная бледность которого еще сильнее оттенялась черными, почти синими волосами, что-то напряженное, сдержанное и жестокое, что-то присущее не человеку, а огромному, сильному зверю. Часто, незаметно наблюдая за ним откуда-нибудь издали, Ромашов воображал себе, каков должен быть этот человек в гневе, и, думая об этом, бледнел от ужаса и сжимал холодевшие пальцы». И в дальнейшем, в сцене пикника, писатель показывает Осадчего «в гневе», подтверждая и углубляя то впечатление, которое вызывал этот офицер у Ромашова.

Не менее убедительна портретная характеристика Куприна и тогда, когда он изображает людей несложных и даже примитивных, ясных с первого взгляда: унылый штабс-капитан Лещенко, многодетный вдовый поручик Зегржт и т.д.

Даже эпизодические персонажи в «Поединке» сделаны замечательно. Среди них особо следует выделить поручика Михина. Он, подобно Ромашову и Назанскому, нарисован автором с симпатией. Куприн подчёркивает и выделяет в Михине «ромашовские» черты: заурядную внешность, застенчивость — и наряду с этим моральную чистоту, нетерпимость и отвращение к цинизму, а также неожиданную в этом невзрачном с виду юноше физическую силу (когда он на пикнике побеждает более рослого Олизара).

Показательно, что когда Ромашова после столкновения с Николаевым вызывают на суд общества офицеров, единственный, кто открыто выражает ему свою симпатию,- это Михин: «Только один подпоручик Михин долго и крепко, с мокрыми глазами, жал ему руку, но ничего не сказал, покраснел, торопливо и неловко оделся и ушел».

Назанский

Назанский занимает особое место среди героев «Поединка». Это наименее жизненный персонаж повести: он никак не участвует в событиях, его вообще невозможно назвать героем произведения. Образ спившегося, полусумасшедшего офицера был введён Куприным исключительно для выражения своих заветных мыслей и взглядов. Казалось бы, почему их нельзя вложить в уста такого прекрасного человека, как Ромашов? Нет! Куприн следует сложившейся литературной традиции реализма: свободно выражать своё мнение в России могут или пьяные, или юродивые, или «бывшие люди». Как говорится, «что у трезвого в голове, то у пьяного на языке». Не случайно в произведениях того же А.М.Горького ницшианскими проповедями занимаются именно босяки, пьяницы, «бывшие люди» (например, Сатин в пьесе «На дне»). В этом плане Назанский удачно дополняет образ трезвого романтика Ромашова. Назанский существует как бы вне времени и пространства, вне какой-либо социальной среды, которая давно его перемолола и выплюнула, как ненужный хлам.

Именно в уста такого человека Куприн вложил беспощадную критику армии и офицерства. «Нет, подумайте вы о нас, несчастных армеутах, об армейской пехоте, об этом главном ядре славного и храброго русского войска. Ведь все это заваль, рвань, отбросы», — говорит Назанский.

Между тем, воззрения Назанского сложны и противоречивы, как противоречива была позиция самого Куприна. Пафос монологов Назанского — это, прежде всего, прославление свободной от оков личности, умение различать истинные жизненные ценности. Но в его словах есть и другое. По мнению Назанского, обладание высокими человеческими качествами – «удел избранников», и эта часть философии героя близка к ницшеанству, которым в то время ещё не переболел Горький: «…кто вам дороже и ближе себя? Никто. Вы — царь мира, его гордость и украшение. Вы — бог всего живущего. Все, что вы видите, слышите, чувствуете, принадлежит только вам. Делайте что хотите. Берите все, что вам нравится. Не страшитесь никого во всей вселенной, потому что над вами никого нет и никто не равен вам».

Сегодня все затянутые философские монологи этого персонажа выглядят, скорее, как пародия, искусственная авторская вставка-ремарка в тело живого произведения. Но в тот момент Куприн и сам был очарован ницшеанством, находился под влиянием Горького и считал, что в повести они совершенно необходимы.

Общество настойчиво требовало перемен. Остро-злободневные монологи Назанского восторженно воспринимались оппозиционно настроенной молодёжью. Например, в словах Назанского о «весёлом двуголовом чудовище», которое стоит на улице: «Кто ни пройдет мимо него, оно его сейчас в морду, сейчас в морду,» — наиболее радикально настроенные читатели увидели прямой призыв к борьбе с этим чудовищем, под которым, естественно, подразумевалось самодержавие.

В революционные дни 1905 года Куприн успешно выступал с чтением отрывков из «Поединка» в самых различных аудиториях. Известно, например, что, когда 14 октября 1905 года писатель читал на студенческом вечере в Севастополе монолог Назанского, к нему подошел лейтенант Шмидт и выразил своё восхищение. Вскоре после этого восхищённый лейтенант отправился на «Очаков», где своими авантюрными действиями погубил сотни людей.

Отстаивая право на свободу отдельного достойного её человека, Назанский с полным пренебрежением говорит о других людях: «Кто мне докажет с ясной убедительностью, чем связан я с этим — черт бы его побрал! — моим ближним, с подлым рабом, с зараженным, с идиотом?.. А затем, какой интерес заставит меня разбивать свою голову ради счастья людей тридцать второго столетия?»

Шмидт и подобные ему «деятели» думали точно также. Как известно, мятежный лейтенант геройски умирать за счастье «подлых рабов» не собирался: он удачно сбежал с горящего крейсера, и был пойман лишь по чистой случайности. Долгое время это воспринималось обществом, как высокий моральный подвиг. Отличная иллюстрация к проповеди самого «передового» персонажа «Поединка»!

Впрочем, нельзя сказать, что Назанский, этот герой-резонёр, герой-рупор, призванный донести до читателя некую идею, в полной мере выражает мнение автора повести по всем затронутым им злободневным проблемам.

Особенно показательно то, что внимательно слушающий Назанского Ромашов вроде бы находит в его словах ответы на важные для себя вопросы, соглашается с ним, но на деле отнюдь не следует советам полусумасшедшего приятеля. И отношение Ромашова к несчастному, забитому солдату Хлебникову, и тем более его отказ от собственных интересов во имя счастья любимой женщины — Шурочки Николаевой свидетельствуют о том, что проповедь воинствующего индивидуализма, развиваемая Назанским, лишь будоражит сознание героя повести, не затрагивая его сердца. Именно в этом, на наш взгляд, проявились уже тогда мучавшие автора «Поединка» противоречия между заявленными разумом идеями и теми качествами, что изначально заложены природой в каждом человеке. В этом заключается основная заслуга Куприна, как писателя-гуманиста: только человек, призвавший на помощь все свои лучшие человеческие качества, отказавшийся от корыстного эгоизма и самообмана, способен что-то изменить, сделать этот мир лучше и полюбить его. Другого пути нет.

Шурочка

Принципы, проповедуемые Назанским, в повести полностью осуществляет Шурочка Николаева, обрекающая на верную смерть во имя своих корыстных, эгоистических целей влюбленного в неё Ромашова.

Все критики единодушно признавали образ Шурочки одним из самых удачных в «Поединке». Куприну, быть может, впервые в русской литературе удалось создать в целом отрицательный женский образ, не проявив при этом ни авторского осуждения, ни жалостливой снисходительности к своей героине. В отличие от многих своих предшественников (Л.Н.Толстого, Достоевского, Чехова) Куприн ничего не «объясняет» в этом персонаже, он воспринимает Шурочку такой, какая она есть, и при этом наделяет её рядом привлекательных черт. Шурочка красива, умна, обаятельна, во всех отношениях стоит на голову выше прочих офицерских дам полка, но она расчётлива, эгоистична и, в отличие от того же Ромашова, имеет перед собой чёткую, определённую цель. Правда, в своих представлениях о лучшей жизни молодая женщина пока ещё не идёт дальше мечты о столице, об успехах в высшем свете и т.д. Но человек, который способен иметь мечту и действовать самыми радикальными методами во имя её осуществления, как правило, добивается в жизни очень многого.

Своеобразно дан в повести и портрет Шурочки. Куприн намеренно уклоняется от авторского описания её внешности, предоставляя самому Ромашову нарисовать её такой, какой он видит её. Из его внутреннего монолога перед нами возникает не просто обстоятельно выписанный портрет, но и выраженное отношение героя к любимой:

Сперва как будто бы случайными штрихами, а затем всё более отчётливо Куприн оттеняет в характере этой женщины такие, поначалу совсем не замечаемые Ромашовым, черты, как душевная холодность, чёрствость, прагматичность. Впервые нечто чуждое и враждебное себе улавливает он в смехе Шурочки на пикнике: «В этом смехе было что-то инстинктивно неприятное, от чего пахнуло холодком в душу Ромашова». В конце повести, в сцене последнего свидания, герой испытывает сходное, но значительно усилившееся ощущение, когда Шурочка диктует свои условия дуэли: «Ромашов почувствовал, как между ними незримо проползало что-то тайное, гладкое, склизкое, от чего пахнуло холодом на его душу». Эту сцену дополняет описание последнего поцелуя Шурочки: «её губы были холодны и неподвижны».

Для Шурочки любовь Ромашова – лишь досадное недоразумение. Как средство к достижению её заветной цели этот человек совершенно бесперспективен. Конечно, ради своей любви Ромашов мог бы сдать экзамены в академию, но это было бы лишь бессмысленной жертвой. Он никогда бы не вписался в ту жизнь, которая так манила его избранницу, никогда бы не достиг того, что было столь необходимо ей. Николаев, напротив, с точки зрения Куприна, обладал всеми необходимыми для этого качествами. Он покладист, усерден, трудолюбив, а природная глупость ещё никому не помешала добиться высоких чинов и завоевать положение в обществе. У читателя даже не возникает сомнений в том, что при такой женщине, как Шурочка, увалень Николаев лет через двадцать обязательно станет генералом. Только вот на генеральскую пенсию после октября 1917 года ему рассчитывать не придётся…

Образы солдат

Образы солдат не занимают в повести такого значительного места, как образы офицеров. Они введены Куприным исключительно с целью наглядно продемонстрировать социальное неравенство и сословные предрассудки, царившие в армии.

Крупным планом выделен в повести лишь рядовой взвода, которым командует Ромашов,- больной, забитый солдат Хлебников. Непосредственно перед читателем он появляется только в середине повести, но уже на первой странице «Поединка» фамилию Хлебникова в сопровождении бранных слов произносит его ближайший начальник ефрейтор Шаповаленко. Так происходит первое, еще заочное знакомство читателя с несчастным солдатом.

Одна из самых волнующих сцен повести — ночная встреча у полотна железной дороги двух неудачников, потенциальных самоубийц — Ромашова и Хлебникова. Здесь с предельной полнотой раскрывается и тяжёлое положение несчастного, загнанного и забитого Хлебникова, и гуманизм Ромашова, видящего в солдате, прежде всего, страдающего человека, такого же, как он сам. Ромашов в порыве человеколюбия называет Хлебникова «брат мой!», но для Хлебникова снизошедший до него офицер – чужой, барин («не могу я, барин, больше»). Да и гуманизм этого барина, как резко подчёркивает Куприн, чрезвычайно ограничен. Совет Ромашова – «надо терпеть» дан им, скорее, самому себе, чем этому отчаявшемуся человеку. Автор наглядно доказывает, что Ромашов не в силах что-то изменить в судьбе Хлебникова, потому что между ним, даже самым никудышным и низкооплачиваемым пехотным офицером и простым солдатом – бездонная пропасть. Преодолеть эту пропасть в данных условиях совершенно невозможно, и в конце повести Хлебников всё-таки совершает самоубийство. Ромашов не знает, что нужно сделать, чтобы сотни «этих серых Хлебниковых, из которых каждый болен своим горем», действительно почувствовали себя свободными и вздохнули облегчённо. Не знает, и не хочет знать этого и Назанский. А те, кто считал, что они знают, что нужно делать, начали с того, что руками этих самых Хлебниковых, перебили самих господ офицеров. Но стали ли Хлебниковы от этого счастливыми и свободными? К сожалению, нет.

Герои и прототипы

Нередко читатели «Поединка» задают вопрос: имели ли герои знаменитой повести реальных прототипов среди офицеров того полка, в котором в первой половине 90-х годов служил Куприн? На основе имеющихся в их распоряжении данных, исследователи отвечают утвердительно на этот вопрос.

На следующий год после ухода писателя из армии в Каменец-Подольске вышел «Адрес-календарь Подольской губернии», в котором приведен полный список офицеров 46-го пехотного Днепровского полка. За год, прошедший с момента ухода Куприна из армии, офицерский состав полка, весьма стабильный в те годы, мог измениться лишь незначительно.

Верность Куприна фактам биографии отдельных офицеров Днепровского полка, послуживших ему прототипами, в некоторых случаях просто поразительна. Например, вот что говорится в повести о полковом казначее Дорошенко:

«Казначеем был штабс-капитан Дорошенко — человек мрачный и суровый, особенно к «фендрикам». В турецкую войну он был ранен, но в самое неудобное и непочетное место — в пятку. Вечные подтрунивания и остроты над его раной (которую он, однако, получил не в бегстве, а в то время, когда, обернувшись к своему взводу, командовал наступлением) сделали то, что, отправившись на войну жизнерадостным прапорщиком, он вернулся с нее желчным и раздражительным ипохондриком».

Из послужного списка штабс-капитана Дорошевича, хранящегося в Российском государственном военно-историческом архиве (РГВИА) следует, что в молодости он участвовал в русско-турецкой войне и был ранен во время сражения у села Мечке в правую ногу двумя ружейными пулями. Служа в течение многих лет в Днепровском полку, Дорошевич с 1888 по 1893 год был полковым казначеем, а с марта 1894 года — членом полкового суда. В Днепровском полку Дорошевич прослужил до 1906 года и вышел в отставку полковником.

Прототипом образа батальонного адъютанта Олизара послужил другой сослуживец Куприна, адъютант Олифер.

Олизар, наряду с Арчаковским, Дицем, Осадчим и Петерсоном, принадлежит к наиболее отрицательным персонажам «Поединка». И внешний облик его – «длинный, тонкий, прилизанный, напомаженный — молодой старик, с голым, но морщинистым хлыщеватым лицом», и все поведение говорят о резко неприязненном отношении к нему Куприна. Особенно показательны страницы «Поединка», живописующие похождения офицеров в публичном доме. Предельно откровенным цинизмом отличаются здесь поступки Олизара. Характерно, что, описывая возвращение офицеров из публичного дома и указывая, что они «много безобразничали», Куприн в первопечатной редакции наиболее безобразный поступок приписывал именно Олизару. Впоследствии, редактируя повесть, писатель снял этот эпизод, очевидно боясь шокировать читателя, но общая отрицательная оценка его сохранилась. Именно поэтому в сцене пикника Куприн с особым удовольствием показывает, как «маленький, неловкий», но глубоко симпатичный читателю Михин одерживает в борьбе победу над Олизаром.

Согласно послужному списку, прототип Олизара Николай Константинович Олифер, «из потомственных дворян Воронежской губернии», служил в Днепровском полку с 1889 по 1897 год, причём с начала службы и по 1894 год был батальонным адъютантом. После Днепровского полка нёс службу в пограничной страже и был уволен в 1901 году по «болезненному состоянию». Из акта медицинского обследования, хранящегося в личном деле Олифера, ясно, что он был болен сифилисом. Болезнь привела его к душевному расстройству в форме паралитического слабоумия.

Этого мрачного конца, по всей вероятности, Куприн не знал. Но если бы и узнал, то едва ли очень удивился. «У нас семьдесят пять процентов офицерского состава больны сифилисом»,- сообщает Куприн устами Назанского. Маловероятно, чтобы врачи-венерологи стали делиться с писателем подобной статистикой, но история Олифера косвенно иллюстрирует эти слова.

В автобиографии Куприна, относящейся к 1913 году, рассказывается о его столкновении с командиром полка, Александром Прокофьевичем Байковским. Старый полковник охарактеризован так, что невольно вспоминается Шульгович, командир полка, в котором служит Ромашов: .

В седьмой главе «Поединка» после разноса, учиненного Шульговичем, Ромашов, как и Куприн, обедает у своего полкового командира, и тот устанавливает, что они земляки.

Интересные сведения о Байковском сообщила Т. Гойгова, дочь сослуживца Куприна С. Бек-Бузарова, отдельные черты которого Куприн использовал, создавая образ Бек-Агамалова:

Начальник и земляк подпоручика Куприна Байковский также превратился под пером писателя Куприна в одну из самых ярких фигур его произведения.

Несмотря на то, что повесть «Поединок» целиком и полностью является продуктом своей, уже достаточно далеко отстоящей от нас эпохи, она и сегодня не утратила своей актуальности. Этой книгой Куприн вольно или невольно предопределил характер изображения царской армии во всей последующей русскоязычной литературе. Такие значительные произведения 1900-х годов, посвященные армии, как «Отступление» Г. Эрастова, «Бабаев» С. Сергеева-Ценского и ряд других, возникли под непосредственным влиянием «Поединка».

На волне общих социальных потрясений конца XX –начала XXI века вновь стало модно выносить на всеобщее обозрение пороки российской государственной системы, а заодно — ругать российскую армию. Тут-то и выяснилось, что честно писать об армейских буднях можно только в духе «Поединка». Авторы военной тематики — Ю. Поляков («Сто дней до приказа»), В. Чекунов («Кирза»), В. Примост («730 дней в сапогах»), сценарист и режиссёр фильма «Анкор, ещё анкор!» П.Тодоровский и многие другие – в наши дни поднимают те же «вечные» проблемы, что впервые были озвучены в нашумевшей когда-то повести А.И.Куприна. И вновь – одни критики и читатели восторженно аплодируют смелым, точным характеристикам, разделяя добрый и не совсем добрый юмор создателей этих произведений; другие упрекают авторов за излишнюю «чернуху», клевету и непатриотичность.

Впрочем, большинство представителей нынешней молодёжи, способное прочесть до конца разве что этикетку на пакетике с чипсами, узнаёт о проблемах современной армии не столько из художественной литературы, сколько на собственном горьком опыте. Что с этим делать, и кто виноват – вот вечные русские вопросы, решение которых зависит от нас самих.

Елена Широкова

Использованы материалы:

Афанасьев В.Н.. А.И. Куприн. Критико-биографический очерк.- М.: Художественная литература, 1960.

Берков П.Н. Александр Иванович Куприн. – Изд-во Академии наук СССР, М-Л.,1956

Дружников Ю. Куприн в дёгте и патоке// Новое русское слово. – Нью-Йорк, 1989. – 24 фев.

Литература 

У этого термина существуют и другие значения, см. Поединок.

«Поеди́нок» — повесть Александра Ивановича Куприна, опубликованная в 1905 году. В повести описывается история конфликта молодого подпоручика Ромашова со старшим офицером, развивающегося на фоне столкновения романтического мировоззрения интеллигентного юноши с миром захолустного пехотного полка, с его провинциальными нравами, муштрой и пошлостью офицерского общества. Самое значительное произведение в творчестве Куприна^[1][2].

Первое издание «Поединка» вышло в свет с посвящением: «Максиму Горькому с чувством искренней дружбы и глубокого уважения эту повесть посвящает автор». По собственному признанию автора, влияние Горького определило «всё смелое и буйное в повести»^[3].

Сюжет

Главные герои

• Юрий Алексеевич Ромашов — подпоручик
• Владимир Ефимович Николаев — поручик
• Александра Петровна Николаева (Шурочка) — жена поручика Николаева
• Шульгович — полковник, командир полка
• Василий Нилович Назанский — поручик
• Павел Павлович Веткин — поручик
• Раиса Александровна Петерсон — любовница Ромашова
• Бек-Агамалов — адъютант, поручик
• Лех — подполковник
• Рафальский— подполковник
• Лбов — подпрапорщик
• Хлебников — солдат
• Осадчий — капитан
• Диц — штабс-капитан
• Петерсон — капитан
• Слива — капитан
• Гайнан — денщик подпоручика Ромашова

Прототипы образов повести

В 1890 году, окончив военное училище, Куприн в чине подпоручика был зачислен в 46-й Днепровский пехотный полк, стоявший в Подольской губернии, в городе Проскурове. В 1894 году Куприн вышел в отставку. Проскуров того времени и полк легко узнаваемы в повести.

Прототип города

Согласно словарю Брокгауза и Ефрона «Проскуров в то время — уездный город Подольской губернии, расположен на низменной равнине, окружённой возвышенными холмами, при впадении речки Плоской в Буг; станция Юго-Западной железной дороги. В 1897 г. жителей 22 915 (13 783 мужч. и 9132 женщ.). По данным 1896 г., православные составляли 29,8 %, католики 30,1 %, евреи 39,5 %».^[4]

Описание Проскурова 1898 года и жизни офицера в нём, отражены в мемуарах генерал-лейтенанта Генерального штаба А. С. Лукомского, в то время адъютанта штаба 12-й пехотной дивизии, в которую входил 46-й полк Куприна:

Данные о жизни в Проскурове были не особенно утешительны, и я отправился туда без особого удовольствия. Проскуров, как город, произвел на меня просто удручающее впечатление. Это было скорей грязное еврейское местечко, с одной только мощеной главной улицей. … Но вообще жизнь в Проскурове и сам Проскуров мне страшно надоели, я просто стал опасаться, что могу спиться. А тут ещё приближалась весна, и Проскуров стал превращаться в непролазное болото. … . В те вечера, в которые я никуда не ходил, я просто изнывал дома. Нападала такая тоска, что не хотелось и читать. Куда-либо идти «на огонёк» не хотелось: опять водка и карты.

Прототипы героев

По мнению биографа Куприна В. Н. Афанасьева, «верность Куприна фактам биографии отдельных офицеров Днепровского полка, послуживших ему прототипами, в некоторых случаях просто поразительна»^[3].

В этом легко убедиться, сопоставляя, то, что говорится в повести о полковом казначее, члене полкового суда штабс-капитане Дорошенко, с официальными данными послужного списка его возможного прототипа штабс-капитана Дорошевича^[3].

Прототипом Бек-Агамалова является сослуживец Куприна С. Бек-Бузаров^[3].

Прототипом образа батальонного адъютанта Олизара послужил другой сослуживец Куприна — адъютант Олифер Николай Константинович, «из потомственных дворян Воронежской губернии», служил в Днепровском полку с 1889 по 1897 год, причём с начала службы и по 1894 год был батальонным адъютантом^[3].

В автобиографии Куприна, относящейся к 1913 году, рассказывается о его столкновении с командиром полка, Александром Прокофьевичем Байковским, причём старый полковник охарактеризован так, что невольно вспоминается командир полка, в котором служит Ромашов, — Шульгович^[3]. Куприн описал его в автобиографии как «человека, в душе прекрасного, доброго и даже сентиментального, но притворявшегося на службе крикуном, бурбоном и грубияном»^[6].

Отзывы и критика

Максим Горький высоко оценил произведение Куприна:

Великолепная повесть, я полагаю, что на всех честных, думающих офицеров она должна произвести неотразимое впечатление.

Повесть Куприна приветствовал А. В. Луначарский, посвятив ей большую статью «О чести» в журнале «Правда», осень 1905 года.

Не могу также не обратить внимания читателя на прекрасные страницы Куприна — настоящее обращение к армии. Хочется думать, что не один офицер, прочтя эти красноречивые страницы… услышит в себе голос настоящей чести.

— А. В. Луначарский^[8]

По определению К. Паустовского, одна из самых волнующих сцен повести — ночная встреча у полотна железной дороги Ромашова с Хлебниковым — «одна из лучших… в русской литературе»^[9].

В противовес положительной оценке, данной «Поединку», генерал-лейтенант П. А. Гейсман обвинял Куприна в клевете на армию, в покушении на подрыв государственного строя^[3].

Экранизации

• «Поединок» (Российская империя, 1910), режиссёр Андре Мэтр.
• «Поединок» (СССР, 1957), режиссёр Владимир Петров.
• «Шурочка» (СССР, 1982), режиссёр Иосиф Хейфиц.
• «Юнкера» (Россия, 2009), 12 серий, режиссёр Игорь Черницкий.
• «Подпоручикъ Ромашовъ» (Россия, 2012), режиссёр Игорь Черницкий.
• «Куприн. Поединок» (Россия, 2014), 4 серии, режиссёр Андрей Малюков.

Памятные сооружения

• В 2015 году в Наровчате был открыт памятник А. И. Куприну, работы скульптора А. С. Хачатуряна. У подножия памятника установлены четыре барельефа с сюжетами из повестей писателя «Поединок» и «Суламифь», а также рассказов «Храбрые беглецы» и «Царёв гость из Наровчата».

Примечания

Ссылки

• «Поединок». Библиотека Максима Мошкова

Эта страница в последний раз была отредактирована 14 октября 2022 в 17:03.

Как только страница обновилась в Википедии она обновляется в Вики 2.
Обычно почти сразу, изредка в течении часа.

• Полный текст
• I
• II
• III
• IV
• V
• VI
• VII
• VIII
• IX
• X
• XI
• XII
• XIII
• XIV
• XV
• XVI
• XVII
• XVIII
• XIX
• XX
• XXI
• XXII
• XXIII
• Примечания

I

Вечер­ние заня­тия в шестой роте при­хо­дили к концу, и млад­шие офи­церы все чаще и нетер­пе­ли­вее посмат­ри­вали на часы. Изу­чался прак­ти­че­ски устав гар­ни­зон­ной службы. По всему плацу сол­даты сто­яли враз­брос: около топо­лей, окайм­ляв­ших шоссе, около гим­на­сти­че­ских машин, возле две­рей рот­ной школы, у при­цель­ных стан­ков. Все это были вооб­ра­жа­е­мые посты, как, напри­мер, пост у поро­хо­вого погреба, у зна­мени, в кара­уль­ном доме, у денеж­ного ящика. Между ними ходили раз­во­дя­щие и ста­вили часо­вых; про­из­во­ди­лась смена кара­у­лов; унтер-офи­церы про­ве­ряли посты и испы­ты­вали позна­ния своих сол­дат, ста­ра­ясь то хит­ро­стью выма­нить у часо­вого его вин­товку, то заста­вить его сойти с места, то всу­чить ему на сохра­не­ние какую-нибудь вещь, боль­шею частью соб­ствен­ную фуражку. Ста­ро­слу­жи­вые, тверже знав­шие эту игру­шеч­ную казу­и­стику, отве­чали в таких слу­чаях пре­уве­ли­ченно суро­вым тоном: «Отходи! Не имею пол­ного права никому отда­вать ружье, кроме как получу при­ка­за­ние от самого госу­даря импе­ра­тора». Но моло­дые пута­лись. Они еще не умели отде­лить шутки, при­мера от насто­я­щих тре­бо­ва­ний службы и впа­дали то в одну, то в дру­гую крайность.

— Хлеб­ни­ков! Дья­вол косо­ру­кой! — кри­чал малень­кий, круг­лый и шуст­рый ефрей­тор Шапо­ва­ленко, и в голосе его слы­ша­лось началь­ствен­ное стра­да­ние. — Я ж тебя учил-учил, дурня! Ты же чье сей­час при­ка­за­нье спол­нил? Аре­сто­ван­ного? А, чтоб тебя!.. Отве­чай, для чего ты постав­лен на пост?

В тре­тьем взводе про­изо­шло серьез­ное заме­ша­тель­ство. Моло­дой сол­дат Муха­меджи­нов, тата­рин, едва пони­мав­ший и гово­рив­ший по-рус­ски, окон­ча­тельно был сбит с толку под­во­хами сво­его началь­ства — и насто­я­щего и вооб­ра­жа­е­мого. Он вдруг рас­сви­ре­пел, взял ружье на руку и на все убеж­де­ния и при­ка­за­ния отве­чал одним реши­тель­ным словом:

— З‑заколу!

— Да постой… да дурак ты… — уго­ва­ри­вал его унтер-офи­цер Бобы­лев. — Ведь я кто? Я же твой кара­уль­ный началь­ник, стало быть…

— Заколу! — кри­чал тата­рин испу­ганно и злобно и с гла­зами, налив­ши­мися кро­вью, нервно совал шты­ком во вся­кого, кто к нему при­бли­жался. Вокруг него собра­лась кучка сол­дат, обра­до­вав­шихся смеш­ному при­клю­че­нию и минут­ному роз­дыху в надо­ев­шем ученье.

Рот­ный коман­дир, капи­тан Слива, пошел раз­би­рать дело. Пока он плелся вялой поход­кой, сгор­бив­шись и волоча ноги, на дру­гой конец плаца, млад­шие офи­церы сошлись вме­сте побол­тать и поку­рить. Их было трое: пору­чик Вет­кин — лысый, уса­тый чело­век лет трид­цати трех, весель­чак, гово­рун, певун и пья­ница, под­по­ру­чик Рома­шов, слу­жив­ший всего вто­рой год в полку, и под­пра­пор­щик Лбов, живой строй­ный маль­чишка с лукаво-лас­ково-глу­пыми гла­зами и с веч­ной улыб­кой на тол­стых наив­ных губах, — весь точно начи­нен­ный ста­рыми офи­цер­скими анекдотами.

— Свин­ство, — ска­зал Вет­кин, взгля­нув на свои мель­хи­о­ро­вые часы и сер­дито щелк­нув крыш­кой. — Какого черта он дер­жит до сих пор роту? Эфиоп!

— А вы бы ему это объ­яс­нили, Павел Пав­лыч, — посо­ве­то­вал с хит­рым лицом Лбов.

— Черта с два. Подите, объ­яс­няйте сами. Глав­ное — что? Глав­ное — ведь это все напрасно. Все­гда они перед смот­рами горячку порют. И все­гда пере­бор­щат. Задер­гают сол­дата, заму­чат, затур­кают, а на смотру он будет сто­ять, как пень. Зна­ете извест­ный слу­чай, как два рот­ных коман­дира поспо­рили, чей сол­дат больше съест хлеба? Выбрали они оба жесто­чай­ших обжор. Пари было боль­шое — что-то около ста руб­лей. Вот один сол­дат съел семь фун­тов и отва­лился, больше не может. Рот­ный сей­час на фельд­фе­беля: «Ты что же, такой, раз­эта­кий, под­вел меня?» А фельд­фе­бель только гла­зами лупает: «Так что не могу знать, ваше­ско­ро­дие, что с ним слу­чи­лось. Утром делали репе­ти­цию — восемь фун­тов стрес­кал в один при­сест…» Так вот и наши… Репе­тят без толку, а на смотру сядут в калошу.

— Вчера… — Лбов вдруг прыс­нул от смеха. — Вчера, уж во всех ротах кон­чили заня­тия, я иду на квар­тиру, часов уже восемь, пожа­луй, темно совсем. Смотрю, в один­на­дца­той роте сиг­налы учат. Хором. «На-ве-ди, до гру-ди, по-па-ди!» Я спра­ши­ваю пору­чика Андру­се­вича: «Почему это у вас до сих пор идет такая музыка?» А он гово­рит: «Это мы, вроде собак, на луну воем».

— Все надо­ело, Кука! — ска­зал Вет­кин и зев­нул. — Постойте-ка, кто это едет вер­хом? Кажется, Бек?

— Да. Бек-Ага­ма­лов, — решил зор­кий Лбов. — Как кра­сиво сидит.

— Очень кра­сиво, — согла­сился Рома­шов. — По-моему, он лучше вся­кого кава­ле­ри­ста ездит. О‑о-о! Запля­сала. Кокет­ни­чает Бек.

По шоссе мед­ленно ехал вер­хом офи­цер в белых пер­чат­ках и в адъ­ютант­ском мун­дире. Под ним была высо­кая длин­ная лошадь золо­ти­стой масти с корот­ким, по-англий­ски, хво­стом. Она горя­чи­лась, нетер­пе­ливо мотала кру­той, собран­ной мунд­шту­ком шеей и часто пере­би­рала тон­кими ногами.

— Павел Пав­лыч, это правда, что он при­род­ный чер­кес? — спро­сил Рома­шов у Веткина.

— Я думаю, правда. Ино­гда дей­стви­тельно армяшки выдают себя за чер­ке­сов и за лез­гин, но Бек вообще, кажется, не врет. Да вы посмот­рите, каков он на лошади!

— Подо­жди, я ему крикну, — ска­зал Лбов.

Он при­ло­жил руки ко рту и закри­чал сдав­лен­ным голо­сом, так, чтобы не слы­шал рот­ный командир:

— Пору­чик Ага­ма­лов! Бек!

Офи­цер, ехав­ший вер­хом, натя­нул пово­дья, оста­но­вился на секунду и обер­нулся вправо. Потом, повер­нув лошадь в эту сто­рону и слегка согнув­шись в седле, он заста­вил ее упру­гим дви­же­нием пере­прыг­нуть через канаву и сдер­жан­ным гало­пом поска­кал к офицерам.

Он был меньше сред­него роста, сухой, жили­стый, очень силь­ный. Лицо его, с пока­тым назад лбом, топ­ким гор­ба­тым носом и реши­тель­ными, креп­кими губами, было муже­ственно и кра­сиво в еще до сих пор не утра­тило харак­тер­ной восточ­ной блед­но­сти — одно­вре­менно смуг­лой и матовой.

— Здрав­ствуй, Бек, — ска­зал Вет­кин. — Ты перед кем там выфин­чи­вал? Дэвыцы?

Бек-Ага­ма­лов пожи­мал руки офи­це­рам, низко и небрежно скло­ня­ясь с седла. Он улыб­нулся, и каза­лось, что его белые стис­ну­тые зубы бро­сили отра­жен­ный свет на весь низ его лица и на малень­кие чер­ные, холе­ные усы…

— Ходили там две хоро­шень­кие жидо­вочки. Да мне что? Я нуль внимания.

— Знаем мы, как вы плохо в шашки игра­ете! — мот­нул голо­вой Веткин.

— Послу­шайте, гос­пода, — заго­во­рил Лбов и опять зара­нее засме­ялся. — Вы зна­ете, что ска­зал гене­рал Дох­ту­ров о пехот­ных адъ­ютан­тах? Это к тебе, Бек, отно­сится. Что они самые отча­ян­ные наезд­ники во всем мире…

— Не ври, фенд­рик! — ска­зал Бек-Агамалов.

Он толк­нул лошадь шен­ке­лями и сде­лал вид, что хочет нае­хать на подпрапорщика.

— Ей-богу же! У всех у них, гово­рит, не лошади, а какие-то гитары, шкапы — с запа­лом, хро­мые, кри­во­гла­зые, опо­ен­ные. А дашь ему при­ка­за­ние — знай себе жарит, куда попало, во весь карьер. Забор — так забор, овраг — так овраг. Через кусты валяет. Пово­дья упу­стил, стре­мена рас­те­рял, шапка к черту! Лихие ездоки!

— Что слышно нового, Бек? — спро­сил Веткин.

— Что нового? Ничего нового. Сей­час, вот только что, застал пол­ко­вой коман­дир в собра­нии под­пол­ков­ника Леха. Разо­рался на него так, что на собор­ной пло­щади было слышно. А Лех пьян, как змий, не может папу-маму выго­во­рить. Стоит на месте и кача­ется, руки за спину зало­жил. А Шуль­го­вич как рявк­нет на него: «Когда раз­го­ва­ри­ва­ете с пол­ко­вым коман­ди­ром, извольте руки на зад­нице не дер­жать!» И при­слуга здесь же была.

— Крепко завин­чено! — ска­зал Вет­кин с усмеш­кой — не то иро­ни­че­ской, не то поощ­ри­тель­ной. — В чет­вер­той роте он вчера, гово­рят, кри­чал: «Что вы мне устав в нос тычете? Я — для вас устав, и ника­ких больше раз­го­во­ров! Я здесь царь и бог!»

Лбов вдруг опять засме­ялся своим мыслям.

— А вот еще, гос­пода, был слу­чай с адъ­ютан­том в N‑ском полку…

— Заткни­тесь, Лбов, — серьезно заме­тил ему Вет­кин. — Эко вас про­рвало сегодня.

— Есть и еще новость, — про­дол­жал Бек-Ага­ма­лов; Он снова повер­нул лошадь пере­дом ко Лбову и, шутя, стал наез­жать на него. Лошадь мотала голо­вой и фыр­кала, раз­бра­сы­вая вокруг себя пену. — Есть и еще новость. Коман­дир во всех ротах тре­бует от офи­це­ров рубку чучел. В девя­той роте такого холоду нагнал, что ужас. Епи­фа­нова зака­тал под арест за то, что шашка ока­за­лась не отто­чена… Чего ты тру­сишь, фенд­рик! — крик­нул вдруг Бек-Ага­ма­лов на под­пра­пор­щика. — При­вы­кай. Сам ведь будешь когда-нибудь адъ­ютан­том. Будешь сидеть на лошади, как жаре­ный воро­бей на блюде.

— Ну ты, азиат!.. Уби­райся со своим одром дох­лым, — отма­хи­вался Лбов от лоша­ди­ной морды. — Ты слы­хал, Бек, как в N‑ском полку один адъ­ютант купил лошадь из цирка? Выехал на ней на смотр, а она вдруг перед самим коман­ду­ю­щим вой­сками начала испан­ским шагом пара­ди­ро­вать. Зна­ешь, так: ноги вверх и этак с боку на бок. Вре­зался, нако­нец, в голов­ную роту — сума­тоха, крик, без­об­ра­зие. А лошадь — ника­кого вни­ма­ния, знай себе испан­ским шагом раз­де­лы­вает. Так Дра­го­миров сде­лал рупор — вот так вот — и кри­чит: «Поручи-ик, тем же аллю­ром на гаупт­вахту, на два­дцать один день, ма-арш!..»

— Э, пустяки, — смор­щился Вет­кин. — Слу­шай, Век, ты нам с этой руб­кой дей­стви­тельно сюр­приз пре­под­нес. Это зна­чит что же? Совсем сво­бод­ного вре­мени не оста­нется? Вот и нам вчера эту уроду принесли.

Он пока­зал на сере­дину плаца, где сто­яло сде­лан­ное из сырой глины чучело, пред­став­ляв­шее неко­то­рое подо­бие чело­ве­че­ской фигуры, только без рук и без ног.

— Что же вы? Рубили? — спро­сил с любо­пыт­ством Бек-Ага­ма­лов. — Рома­шов, вы не пробовали?

— Нет еще.

— Тоже! Стану я ерун­дой зани­маться, — завор­чал Вет­кин. — Когда это у меня время, чтобы рубить? С девяти утра до шести вечера только и зна­ешь, что тор­чишь здесь. Едва успе­ешь пожрать и водки выпить. Я им, слава Богу, не маль­чик дался…

— Чудак. Да ведь надо же офи­церу уметь вла­деть шашкой.

— Зачем это, спра­ши­ва­ется? На войне? При тепе­реш­нем огне­стрель­ном ору­жии тебя и на сто шагов не под­пу­стят. На кой мне черт твоя шашка? Я не кава­ле­рист. А пона­до­бится, я уж лучше возьму ружье да при­кла­дом — бац-бац по баш­кам. Это вернее.

— Ну, хорошо, а в мир­ное время? Мало ли сколько может быть слу­чаев. Бунт, воз­му­ще­ние там или что…

— Так что же? При чем же здесь опять-таки шашка? Не буду же я зани­маться чер­ной рабо­той, сечь людям головы. Ро-ота, пли! — и дело в шляпе…

Бек-Ага­ма­лов сде­лал недо­воль­ное лицо.

— Э, ты все глу­пишь, Павел Пав­лыч. Нет, ты отве­чай серьезно. Вот идешь ты где-нибудь на гуля­нье или в театре, или, поло­жим, тебя в ресто­ране оскор­бил какой-нибудь шпак… возь­мем край­ность — даст тебе какой-нибудь штат­ский поще­чину. Ты что же будешь делать?

Вет­кин под­нял кверху плечи и пре­зри­тельно под­жал губы.

— Н‑ну! Во-пер­вых, меня ника­кой шпак не уда­рит, потому что бьют только того, кто боится, что его побьют. А во-вто­рых… ну, что же я сде­лаю? Бацну в него из револьвера.

— А если револь­вер дома остался? — спро­сил Лбов.

— Ну, черт… ну, съезжу за ним… Вот глу­по­сти. Был же слу­чай, что оскор­били одного кор­нета в кафе­шан­тане. И он съез­дил домой на извоз­чике, при­вез револь­вер и ухло­пал двух каких-то ряб­чи­ков. И все!..

Бек-Ага­ма­лов с доса­дой пока­чал головой.

— Знаю. Слы­шал. Однако суд при­знал, что он дей­ство­вал с зара­нее обду­ман­ным наме­ре­нием, и при­го­во­рил его. Что же тут хоро­шего? Нет, уж я, если бы меня кто оскор­бил или ударил…

Он не дого­во­рил, но так крепко сжал в кулак свою малень­кую руку, дер­жав­шую пово­дья, что она задро­жала. Лбов вдруг затрясся от смеха и прыснул.

— Опять! — строго заме­тил Веткин.

— Гос­пода… пожа­луй­ста… Ха-ха-ха! В М‑ском полку был слу­чай. Под­пра­пор­щик Кра­узе в Бла­го­род­ном собра­нии сде­лал скан­дал. Тогда буфет­чик схва­тил его за погон и почти ото­рвал. Тогда Кра­узе вынул револь­вер — р‑раз ему в голову! На месте! Тут ему еще какой-то адво­ка­тишка под­вер­нулся, он и его бах! Ну, понятно, все раз­бе­жа­лись. А тогда Кра­узе спо­койно пошел себе в лагерь, на перед­нюю линейку, к зна­мени. Часо­вой окри­ки­вает: «Кто идет?»

— «Под­пра­пор­щик Кра­узе, уме­реть под зна­ме­нем!» Лег и про­стре­лил себе руку. Потом суд его оправдал.

— Молод­чина! — ска­зал Бек-Агамалов.

Начался обыч­ный, люби­мый моло­дыми офи­це­рами раз­го­вор о слу­чаях неожи­дан­ных кро­ва­вых рас­прав на месте и о том, как эти слу­чаи про­хо­дили почти все­гда без­на­ка­занно. В одном малень­ком горо­дишке без­усый пья­ный кор­нет вру­бился с шаш­кой в толпу евреев, у кото­рых он пред­ва­ри­тельно «раз­нес пас­халь­ную кучку». В Киеве пехот­ный под­по­ру­чик зару­бил в тан­це­валь­ной зале сту­дента насмерть за то, что тот толк­нул его лок­тем у буфета. В каком-то боль­шом городе — не то в Москве, не то в Петер­бурге — офи­цер застре­лил, «как собаку», штат­ского, кото­рый в ресто­ране сде­лал ему заме­ча­ние, что поря­доч­ные люди к незна­ко­мым дамам не пристают.

Рома­шов, кото­рый до сих пор мол­чал, вдруг, крас­нея от заме­ша­тель­ства, без надоб­но­сти поправ­ляя очки и откаш­ли­ва­ясь, вме­шался в разговор:

— А вот, гос­пода, что я скажу с своей сто­роны. Буфет­чика я, поло­жим, не счи­таю… да… Но если штат­ский… как бы это ска­зать?.. Да… Ну, если он поря­доч­ный чело­век, дво­ря­нин и так далее… зачем же я буду на него, без­оруж­ного, напа­дать с шаш­кой? Отчего же я не могу у него потре­бо­вать удо­вле­тво­ре­ния? Все-таки же мы люди куль­тур­ные, так сказать…

— Э, чепуху вы гово­рите, Рома­шов, — пере­бил его Вет­кин. — Вы потре­бу­ете удо­вле­тво­ре­ния, а он ска­жет: «Нет… э‑э-э… я, зна­ете ли, вээбще… э‑э… не при­знаю дуэли. Я про­тив­ник кро­во­про­ли­тия… И кроме того, э‑э… у нас есть миро­вой судья…» Вот и ходите тогда всю жизнь с битой мордой.

Бек-Ага­ма­лов широко улыб­нулся своей сия­ю­щей улыбкой.

— Что? Ага! Согла­ша­ешься со мной? Я тебе, Вет­кин, говорю: учись рубке. У нас на Кав­казе все с дет­ства учатся. На пру­тьях, на бара­ньих тушах, на воде…

— А на людях? — вста­вил Лбов.

— И на людях, — спо­койно отве­тил Бек-Ага­ма­лов. — Да еще как рубят! Одним уда­ром рас­се­кают чело­века от плеча к бедру, наис­кось. Вот это удар! А то что и мараться.

— А ты, Век, можешь так?

Бек-Ага­ма­лов вздох­нул с сожалением:

— Нет, не могу… Барашка моло­дого попо­лам пере­секу… про­бо­вал даже теля­чью тушу… а чело­века, пожа­луй, нет… не раз­рублю. Голову снесу к черту, это я знаю, а так, чтобы наис­кось… нет. Мой отец это делал легко.

— А ну-ка, гос­пода, пой­демте попро­буем, — ска­зал Лбов моля­щим тоном, с заго­рев­ши­мися гла­зами. — Бек, милочка, пожа­луй­ста, пойдем…

Офи­церы подо­шли к гли­ня­ному чучелу. Пер­вым рубил Вет­кин. При­дав озве­ре­лое выра­же­ние сво­ему доб­рому, про­сто­ва­тому лицу, он изо всей силы, с боль­шим, нелов­ким раз­ма­хом, уда­рил по глине. В то же время он невольно издал гор­лом тот харак­тер­ный звук — хрясь! — кото­рый делают мяс­ники, когда рубят говя­дину. Лез­вие вошло в глину на чет­верть аршина, и Вет­кин с тру­дом вывя­зил его оттуда!

— Плохо! — заме­тил, пока­чав голо­вой, Бек-Ага­ма­лов. — Вы, Ромашов…

Рома­шов выта­щил шашку из ножен и скон­фу­женно попра­вил рукой очки. Он был сред­него роста, худо­щав, и хотя довольно силен для сво­его сло­же­ния, но от боль­шой застен­чи­во­сти нело­вок. Фех­то­вать на эспад­ро­нах он не умел даже в учи­лище, а за пол­тора года службы и совсем забыл это искус­ство. Занеся высоко над голо­вой ору­жие, он в то же время инстинк­тивно выста­вил впе­ред левую руку.

— Руку! — крик­нул Бек-Агамалов.

Но было уже поздно. Конец шашки только лишь слегка черк­нул по глине. Ожи­дав­ший боль­шего сопро­тив­ле­ния, Рома­шов поте­рял рав­но­ве­сие и пошат­нулся. Лез­вие шашки, уда­рив­шись об его вытя­ну­тую впе­ред руку, сорвало лос­ку­ток кожи у осно­ва­ния ука­за­тель­ного пальца. Брыз­нула кровь.

— Эх! Вот видите! — вос­клик­нул сер­дито Бек-Ага­ма­лов, сле­зая с лошади. — Так и руку недолго отру­бить. Разве же можно так обра­щаться с ору­жием? Да ничего, пустяки, завя­жите плат­ком потуже. Инсти­тутка. Подержи коня, фенд­рик. Вот, смот­рите. Глав­ная суть удара не в плече и не в локте, а вот здесь, в сгибе кисти. — Он сде­лал несколько быст­рых кру­го­об­раз­ных дви­же­ний кистью пра­вой руки, и кли­нок шашки пре­вра­тился над его голо­вой в один сплош­ной свер­ка­ю­щий круг. — Теперь гля­дите: левую руку я уби­раю назад, за спину. Когда вы нано­сите удар, то не бейте и не рубите пред­мет, а режьте его, как бы пилите, отдер­ги­вайте шашку назад… Пони­ма­ете? И при­том помните твердо: плос­кость шашки должна быть непре­менно наклонна к плос­ко­сти удара, непре­менно. От этого угол ста­но­вится ост­рее. Вот, смотрите.

Бек-Ага­ма­лов ото­шел на два шага от гли­ня­ного бол­вана, впился в него ост­рым, при­це­ли­ва­ю­щимся взгля­дом и вдруг, блес­нув шаш­кой высоко в воз­духе, страш­ным, неуло­ви­мым для глаз дви­же­нием, весь упав напе­ред, нанес быст­рый удар. Рома­шов слы­шал только, как прон­зи­тельно свист­нул раз­ре­зан­ный воз­дух, и тот­час же верх­няя поло­вина чучела мягко и тяжело шлеп­ну­лась на землю. Плос­кость отреза была гладка, точно отполированная.

— Ах, черт! Вот это удар! — вос­клик­нул вос­хи­щен­ный Лбов. — Бек, голуб­чик, пожа­луй­ста, еще раз.

— А ну-ка, Бек, еще, — попро­сил Веткин.

Но Бек-Ага­ма­лов, точно боясь испор­тить про­из­ве­ден­ный эффект, улы­ба­ясь, вкла­ды­вал шашку в ножны. Он тяжело дышал, и весь он в эту минуту, с широко рас­кры­тыми злоб­ными гла­зами, с гор­ба­тым носом и с оска­лен­ными зубами, был похож на какую-то хищ­ную, злую и гор­дую птицу.

— Это что? Это разве рубка? — гово­рил он с напуск­ным пре­не­бре­же­нием. — Моему отцу, на Кав­казе, было шесть­де­сят лет, а он лошади пере­ру­бал шею. Попо­лам! Надо, дети мои, посто­янно упраж­няться. У нас вот как делают: поста­вят иво­вый прут в тиски и рубят, или воду пустят сверху тонень­кой струй­кой и рубят. Если нет брыз­гов, зна­чит, удар был вер­ный. Ну, Лбов, теперь ты.

К Вет­кину под­бе­жал с испу­ган­ным видом унтер-офи­цер Бобылев.

— Ваше бла­го­ро­дие… Коман­дир полка едут!

— Сми-иррна! — закри­чал про­тяжно, строго и воз­буж­денно капи­тан Слива с дру­гого конца площади.

Офи­церы тороп­ливо разо­шлись по своим взводам.

Боль­шая неук­лю­жая коляска мед­ленно съе­хала с шоссе на плац и оста­но­ви­лась. Из нее с одной сто­роны тяжело вылез, накло­нив весь кузов набок, пол­ко­вой коман­дир, а с дру­гой лег­кой соско­чил на землю пол­ко­вой адъ­ютант, пору­чик Федо­ров­ский — высо­кий, щего­ле­ва­тый офицер.

— Здо­рово, шестая! — послы­шался густой, спо­кой­ный голос полковника.

Сол­даты громко и нестройно закри­чали с раз­ных углов плаца:

— Здра­вия желаем, ваш-о-о‑о!

Офи­церы при­ло­жили руки к козырь­кам фуражек.

— Прошу про­дол­жать заня­тия, — ска­зал коман­дир полка и подо­шел к бли­жай­шему взводу.

— Пол­ков­ник Шуль­го­вич был сильно не в духе. Он обхо­дил взводы, пред­ла­гал сол­да­там вопросы из гар­ни­зон­ной службы и время от вре­мени ругался матер­ными сло­вами с той осо­бен­ной моло­де­че­ской вир­ту­оз­но­стью, кото­рая в этих слу­чаях при­суща ста­рым фрон­то­вым слу­жа­кам. Сол­дат точно гип­но­ти­зи­ро­вал при­сталь­ный, упор­ный взгляд его стар­че­ски блед­ных, выцвет­ших, стро­гих глаз, и они смот­рели на него, не мор­гая, едва дыша, вытя­ги­ва­ясь в ужасе всем телом. Пол­ков­ник был огром­ный, туч­ный, оса­ни­стый ста­рик. Его мяси­стое лицо, очень широ­кое в ску­лах, сужи­ва­лось вверх, ко лбу, а внизу пере­хо­дило в густую сереб­ря­ную бороду засту­пом и таким обра­зом имело форму боль­шого, тяже­лого ромба. Брови были седые, лох­ма­тые, гроз­ные. Гово­рил он почти не повы­шая тона, но каж­дый звук его необык­но­вен­ного, зна­ме­ни­того в диви­зии голоса — голоса, кото­рым он, кстати ска­зать, сде­лал всю свою слу­жеб­ную карьеру, — был ясно слы­шен в самых даль­них местах обшир­ного плаца и даже по шоссе.

— Ты кто такой? — отры­ви­сто спро­сил пол­ков­ник, вне­запно оста­но­вив­шись перед моло­дым сол­да­том Шара­фут­ди­но­вым, сто­яв­шим у гим­на­сти­че­ского забора.

— Рядо­вой шестой роты Шара­фут­ди­нов, ваша высо­ко­бла­го­ро­дия! — ста­ра­тельно, хрипло крик­нул татарин.

— Дурак! Я тебя спра­ши­ваю, на какой пост ты наряжен?

Сол­дат, рас­те­ряв­шись от окрика и сер­ди­того коман­дир­ского вида, мол­чал и только мор­гал веками.

— Н‑ну? — воз­вы­сил голос Шульгович.

— Кото­рый лицо часо­вой… непри­кос­но­венно… — зале­пе­тал нао­бум тата­рин. — Не могу знать, ваша высо­ко­бла­го­ро­дия, — закон­чил он вдруг тихо и решительно.

Пол­ное лицо коман­дира покрас­нело густым кир­пич­ным стар­че­ским румян­цем, а его кусти­стые брови гневно сдви­ну­лись. Он обер­нулся вокруг себя и резко спросил:

— Кто здесь млад­ший офицер?

Рома­шов выдви­нулся впе­ред и при­ло­жил руку к фуражке.

— Я, гос­по­дин полковник.

— А‑а! Под­по­ру­чик Рома­шов. Хорошо вы, должно быть, зани­ма­е­тесь с людьми. Колени вме­сте! — гарк­нул вдруг Шуль­го­вич, выка­ты­вая глаза. — Как сто­ите в при­сут­ствии сво­его пол­ко­вого коман­дира? Капи­тан Слива, ставлю вам на вид, что ваш суб­ал­терн-офи­цер не умеет себя дер­жать перед началь­ством при испол­не­нии слу­жеб­ных обя­зан­но­стей… Ты, соба­чья душа, — повер­нулся Шуль­го­вич к Шара­фут­ди­нову, — кто у тебя пол­ко­вой командир?

— Не могу знать, — отве­тил с уны­нием, но поспешно и твердо татарин.

— У!.. Я тебя спра­ши­ваю, кто твой коман­дир полка? Кто — я? Пони­ма­ешь, я, я, я, я, я!.. — И Шуль­го­вич несколько раз изо всей силы уда­рил себя ладо­нью по груди.

— Не могу знать…

— …….. — … — выру­гался пол­ков­ник длин­ной, в два­дцать слов, запу­тан­ной и цинич­ной фра­зой. — Капи­тан Слива, извольте сей­час же поста­вить этого сукина сына под ружье с пол­ной выклад­кой. Пусть сгниет, кана­лья, под ружьем. Вы, под­по­ру­чик, больше о бабьих хво­стах дума­ете, чем о службе‑с. Вальсы тан­цу­ете? Поль де Коков чита­ете?.. Что же это — сол­дат, по-вашему? — ткнул он паль­цем в губы Шара­фут­ди­нову. — Это — срам, позор, омер­зе­ние, а не сол­дат. Фами­лию сво­его пол­ко­вого коман­дира не знает… У‑д-див­ля­юсь вам, подпоручик!..

Рома­шов гля­дел в седое, крас­ное, раз­дра­жен­ное лицо и чув­ство­вал, как у него от обиды и от вол­не­ния коло­тится сердце и тем­неет перед гла­зами… И вдруг, почти неожи­данно для самого себя, он ска­зал глухо:

— Это — тата­рин, гос­по­дин пол­ков­ник. Он ничего не пони­мает по-рус­ски, и кроме того…

У Шуль­го­вича мгно­венно поблед­нело лицо, запры­гали дряб­лые щеки и глаза сде­ла­лись совсем пустыми и страшными.

— Что?! — заре­вел он таким неесте­ственно оглу­ши­тель­ным голо­сом, что еврей­ские маль­чишки, сидев­шие около шоссе на заборе, посы­па­лись, как воро­бьи, в раз­ные сто­роны. — Что? Раз­го­ва­ри­вать? Ма-ал-чать! Моло­ко­сос, пра­пор­щик поз­во­ляет себе… Пору­чик Федо­ров­ский, объ­явите в сего­дняш­нем при­казе о том, что я под­вер­гаю под­по­ру­чика Рома­шова домаш­нему аре­сту на чет­веро суток за непо­ни­ма­ние воин­ской дис­ци­плины. А капи­тану Сливе объ­яв­ляю стро­гий выго­вор за то, что не умеет вну­шить своим млад­шим офи­це­рам насто­я­щих поня­тий о слу­жеб­ном долге.

Адъ­ютант с почти­тель­ным и бес­страст­ным видом отдал честь. Слива, сгор­бив­шись, стоял с дере­вян­ным, ничего не выра­жа­ю­щим лицом и все время дер­жал тря­су­щу­юся руку у козырька фуражки.

— Стыдно вам‑с, капи­тан Слива‑с, — вор­чал Шуль­го­вич, посте­пенно успо­ка­и­ва­ясь. — Один из луч­ших офи­це­ров в полку, ста­рый слу­жака — и так рас­пус­ка­ете моло­дежь. Под­тя­ги­вайте их, жучьте их без стес­не­ния. Нечего с ними стес­няться. Не барышни, не размокнут…

Он круто повер­нулся и, в сопро­вож­де­нии адъ­ютанта, пошел к коляске. И пока он садился, пока коляска повер­нула на шоссе и скры­лась за зда­нием рот­ной школы, на плацу сто­яла роб­кая, недо­уме­лая тишина.

— Эх, ба-тень-ка! — с пре­зре­нием, сухо и недру­же­любно ска­зал Слива несколько минут спу­стя, когда офи­церы рас­хо­ди­лись по домам. — Дер­нуло вас раз­го­ва­ри­вать. Сто­яли бы и мол­чали, если уж бог убил. Теперь вот мне из-за вас в при­казе выго­вор. И на кой мне черт вас в роту при­слали? Нужны вы мне, как собаке пятая нога. Вам бы сиську сосать, а не…

Он не дого­во­рил, устало мах­нул рукой и, повер­нув­шись спи­ной к моло­дому офи­церу, весь сгор­бив­шись, опу­стив­шись, поплелся домой, в свою гряз­ную, стар­че­скую холо­стую квар­тиру. Рома­шов погля­дел ему вслед, на его уны­лую, узкую и длин­ную спину, и вдруг почув­ство­вал, что в его сердце, сквозь горечь недав­ней обиды и пуб­лич­ного позора, шеве­лится сожа­ле­ние к этому оди­но­кому, огру­бев­шему, никем не люби­мому чело­веку, у кото­рого во всем мире оста­лись только две при­вя­зан­но­сти: стро­е­вая кра­сота своей роты и тихое, уеди­нен­ное еже­днев­ное пьян­ство по вече­рам — «до подушки», как выра­жа­лись в полку ста­рые запой­ные бурбоны.

И так как у Рома­шова была немножко смеш­ная, наив­ная при­вычка, часто свой­ствен­ная очень моло­дым людям, думать о самом себе в тре­тьем лице, сло­вами шаб­лон­ных рома­нов, то и теперь он про­из­нес внутренне:

«Его доб­рые, выра­зи­тель­ные глаза подер­ну­лись обла­ком грусти…»